Бибихин В.В. История современной философии (единство философской
мысли). — СПб.: Издательство «Владимир Даль», 2014. — 398 с. (Сер. «Слово
о сущем»).
19
Первая лекция
1. Современную философию внутри философской профессии
ведут иногда от Вильгельма Дильтея (1833—1911) и Фридриха
Ницше (1844—1900)1. Мы начинаем ее раньше, присоединяясь
к тому направлению общей историографии, которое ведет совре-
менную историю с 1789-го, года Великой французской революции.
Продолжением, повторением ее справедливо считают русскую ре-
волюцию 1917 года, деятели которой понимали себя так же.
Георгу Вильгельму Фридриху Гегелю, сыну скромного чи-
новника по финансовой части в Штутгарте, было в начале рево-
люции 19 лет. За год до того, с успехом окончив гимназию в сво-
ем городе, он удачно получил грант от правительства для учебы
в знаменитом Штифте, протестантской семинарии в Тюбингене.
Там, некоторое время в одной комнате с ним, учились великий
поэт Фридрих Гёльдерлин, его ровесник, и немного позднее
вундеркинд Фридрих Вильгельм Шеллинг, пятью годами млад-
ше Георга. Общение трех гениальных, без преувеличения, умов
не могло не создать критическую интеллектуальную массу и ду-
ховный взрыв. О том, кто из троих был ведущий, существует
литература.
В книге, название которой конкретизирует тему нашего кур-
са —- «От Гегеля к Ницше. Революционный перелом в мышлении
XIX века» — Карл Лёвит, отпавший от Хайдеггера талантливый
ученик, уверенно говорит:
Благодаря Гёте немецкая литература стала всемирной литературой, а
благодаря Гегелю немецкая философия превратилась во всемирную фило-
софию. Их творческая сила была совершенной, ибо их стремления находи-
лись в гармонии с их возможностями. То, что пришло после них, не может
20
сравниться с ними по широте взгляда и энергии проникновения в глубь
вещей — всё это является либо чрезмерным, либо недостаточным, экстре-
мальным или посредственным, и больше обещает, чем дает.
В том самом 1806 году, когда Наполеон прошел через Иену и Веймар,
Гегель закончил «Феноменологию духа», а Гёте — первую часть «Фауста»,
два произведения, в которых немецкий язык достиг своей величайшей пол-
ноты и своего глубочайшего богатства2.
2. Имена императора, взявшего в свои руки судьбу француз-
ской революции, великого поэта и философа сами собой встают
рядом далеко не только у Карла Лёвита. Эта традиция началась
почти при жизни Гегеля. Наш Александр Иванович Герцен в
1842 г. говорил об эпохе мыслителя и о слове, которое он при-
нес в мир:
Окаменелые здания веков рушились; усомнились в прочности былого,
в действительности и незыблемости существующего, глядя на поля Иены,
Ваграма [...] Первое имя, загремевшее в Европе, произносимое возле име-
ни Наполеона, было имя великого мыслителя. В эпоху судорожного боя на-
чал, кровавой распри, дикого расторжения вдохновенный мыслитель про-
возгласил основой философии примирение противоположностей; он не
отталкивал враждующих: он в борьбе их постигнул процесс жизни и раз-
вития [...] В мае месяце 1812 года, в то время как у Наполеона в Дрездене
толпились короли и венценосцы, печаталась в какой-то нюрнбергской типо-
графии «Логика» Гегеля [...] В этих нескольких печатных листах, писанных
трудным языком и назначенных, кажется, исключительно для школы, ле-
жал плод всего прошедшего мышления, семя огромного, могучего дуба [...]
То, что носилось в изящных образах Шиллеровых драм, что прорывалось
сквозь песнопения Гёте, было понято [...]3,
т.е. доведено до полноты понятия, Begriff, живой мысли, в захва-
ченное™ которой осуществляется человеческое существо.
Говорит один из увлеченных Гегелем. Люди, не расположенные
к нему, оценивают размах его мысли едва ли не выше. Современный
парижский идеолог Андре Глюксман называет Гегеля вторым (пер-
вый Фихте) из четверки «властителей мысли», которые «налади-
ли умственную аппаратуру, необходимую для пуска в ход великих
21
окончательных решений XX века»4. Типичную церковную оцен-
ку дал на IV Православном коллоквиуме по биоэтике 27.10.2001
в Париже д-р Марк Андроников: Гегель «заменил Бога понятием
абсолютного знания, открыв таким образом двери материализму
коммунизма и либерализма»5. Академик Владимир Иванович Вер-
надский в дневниках 1941 года уверенно называет идеологию госу-
дарства большевиков СССР «формой левого гегельянства»6. Вер-
надский таким образом непосредственно указывает на гегелевское
происхождение государства общенародной собственности. Маркс
тут даже не упомянут. Он всего лишь передаточное звено исходной
гегелевской энергии. Маркс явился неизбежной фигурой, запро-
граммированной духовным взрывом, воплотившимся в Гегеле.
У Герцена было достаточно зоркости, чтобы до Маркса видеть:
Философия Гегеля — алгебра революции, она необыкновенно осво-
бождает человека и не оставляет камня на камне от мира христианского, от
мира преданий, переживших себя7.
Так видел далеко не один только Герцен. Заворожение Геге-
лем, у Герцена типичное, было раньше и может быть еще сильнее
пережито писателем Василием Петровичем Боткиным (1811—
1869), который заразил тем же Белинского, и многими другими.
Среди них философ и поэт Николай Владимирович Станкевич
(1813—1840), революционер анархист Михаил Александрович
Бакунин (1814—1876)8.
Белинский с жаром принялся изучать Гегеля. Незнание немецкого
языка не только не послужило для него препятствием, но даже облегчило
занятия: Бакунин и Станкевич взялись поделиться с ним своими знания-
ми, что и сделали со всем увлечением молодости, со всей ясностью рус-
ского ума".
22
В начале 1842 года
Герцен дочитал наконец «Феноменологию духа». И тогда им овладела
философская страсть. «К концу книги точно въезжаешь в море, — писал он
тогда Краевскому, — глубина, прозрачность, веяние духа несет — lasciate
ogni speranza — берега исчезают, одно спасенье внутри груди, но тут-то и
раздается: Quid timeas, Caesarem vehis, страх рассеивается [...] Я дочитал
с биением сердца, с какой-то торжественностью. Г[егель] — Шекспир и
Гомер вместе». Герцен чувствует в Гегеле накал, «демоническое явление».
Он чтит Гегеля как [...] тайнозрителя духа, как великого поэта [...] Только
Гёте решается он сравнивать с Гегелем'2.
Мы видели, что так сравнивают и люди другого настроения
и других эпох. Для Герцена Гегель стоит, не считая Гёте, один на
фоне остального человечества.
Лас-Каз, Эккерман, Розенкранц приносят в свое дело усердие и чест-
ность, но ни понятия, ни таланта. Другой иначе воспользовался бы жизнию
Гегеля, он представил бы этого человека демоническим явлением, мыслию,
поглотившею всю деятельность, но мыслию, носившею религию, науку, ис-
кусство, право будущего [...] Гегель был величайший представитель перево-
рота, долженствовавшего от а до qj провести новое сознание человечества в
науке [...] каждое из его сочинений проникнуто мощной поэзией, в то время
как он, увлекаемый (часто против воли) своим гением, облекает спекулятив-
нейшие мысли в образы поразительное™, меткости удивительной. И что за
сила раскрытия всякой оболочки мыслью, что за молниеносный взгляд, кото-
рый всюду проникает и всё видит, куда ни обернул бы взор!13
3. На «старогегельянца», т.е. ортодокса, старательного учени-
ка Гегеля и его биографа Карла Розенкранца Герцен однако опи-
рается в своей попытке разгадать Гегеля. Он выписывает Розен-
кранца и присоединяется к нему:
«Той мыслью, из которой произрастала вся его система, была идея люб-
ви. Движение любви — из себя перейти в Другое как в самого себя, в Дру-
гом быть у самой себя и возвращаться в себя лишь чтобы снова быть вне
себя (entäußern) — стало для него путем к его диалектическому методу».
Хотя Розенкранц вообще очень недальний пониматель и формалист боль-
23
шой руки, но это не мешает отдать ему справедливость — что единственно
так надобно уметь понимать Гегеля9.
Конечно, всякая попытка найти ключ к большой философ-
ской мысли, как эта, далеко не худшая, останется неудачна. Когда
т философский ум такого размаха создает постройку, объяснить ее
может только она сама — или другая постройка такого же мас-
штаба, на что ни Герцен, чье отношение к философии было эсте-
тическим, ни Розенкранц рассчитывать не могли. То, что казалось
хорошим ключом для отпирания постройки, в лучшем случае
пригодится для какой-то другой цели. О происхождении его диа-
лектики слышим от самого Гегеля иначе, правда, в передаче из
вторых рук.
Четверг, 18 октября 1827 г.
Здесь [у Гёте в Иене] Гегель, которого Гёте очень высоко ставит как
личность, хотя кое-какие плоды его философии ему и не по вкусу. В честь
Гегеля Гёте нынче вечером собрал небольшое общество за чайным столом
[...] речь зашла о сущности диалектики.
— Собственно диалектика, — сказал Гегель, — не что иное, как упо-
рядоченный, методически разработанный дух противоречия, присущий лю-
бому человеку, и в то же время великий дар, поскольку он дает возможность
истинное отличить от ложного.
— К сожалению, — заметил Гёте, — эти умственные выверты нередко
используются для того, чтобы ложное выдать за истинное, а истинное за
ложное.
— Бывает и так, — согласился Гегель, — но только с людьми умственно
повредившимися.
— Вот я превыше всего и ставлю изучение природы; оно не допускает
такого болезненного явления, ибо тут мы имеем дело с истинным и беско-
нечным. Природа немедленно отвергает как несостоятельного всякого, кто
изучает и наблюдает ее недостаточно чисто и честно. К тому же я убежден,
что она в состоянии даровать исцеление больным диалектикой.10
Как делают обычно почти все, Герцен схватывал одну сторону
события. Ему делает честь острое внимание к собственности во-
обще. Но, читая сам и рекомендуя Прудона, противника собствен-
ности, Герцен уже не знает и не понимает, что Прудон в своем
24
тезисе propriété, s'est le vol лишь в меру своих сил и однобоко, без
всемирно-исторического размаха, повторяет гегелевскую пропо-
ведь свободы собственности.
Если Герцен, человек свободного ума и хорошего образова-
ния, читавший Гегеля в оригинале, скатывался от философа к его
толкователям, то что спрашивать с российских большевиков. От-
меняя «частную собственность» по Марксу в ленинском изложе-
нии, они не искали ни источник теории в чистом неискаженном
виде у Гегеля, ни даже ее пока еще социально не опасную популя-
ризацию у Прудона. «Пейте воду из первоисточников» — такую
рекламу я еще слышал в моей молодости, но не сейчас, когда
многим ближе например марксистские мотивы у Жака Деррида,
чем их гегелевский первоисточник. В Китае, Корее, на Кубе, во
Вьетнаме идеология (религия) остается марксистской уже почти
без всякого упоминания о Гегеле. Разумеется, по мере того <как>
Фейербах, Маркс, Энгельс забываются безвозвратно, Гегель про-
должает оставаться важной первостепенной величиной в исто-
рии мысли.
4. Вообще отклониться от крупной мысли к ее интерпрета-
циям не просто_легко, это, если не сопротивляться, неизбежно.
С приближавшимися к Гегелю происходило то, что с металлом
около сильного магнита: человека странным образом вело, геге-
левский вызов не оставлял тех, кто его расслышал, в покое, бро-
сал в крайности. Так в раннем страстном увлечении Белинский
буквально принял тезис Гегеля, «всё действительное разумно, всё
разумное действительное», и оправдал всё существующее.
Белинский — самая деятельная, порывистая, диалектически страстная
натура бойца — проповедовал тогда индийский покой созерцания и теоре-
тическое изучение вместо борьбы. Он веровал в это воззрение и не бледнел
ни перед каким последствием, не останавливался ни пред моральным при-
личием, ни перед мнением других, которого так страшатся люди слабые и
несамобытные: в нем не было робости, потому что он был силен и искре-
нен; его совесть была чиста.
—Знаете ли, что с вашей точки зрения, — сказал я ему, думая поразить его
моим революционным ультиматумом, — вы можете доказать, что чудовищное
самодержавие, под которым мы живем, разумно и должно существовать?
— Без всякого сомнения, отвечал Белинский [...] Я прервал с ним тогда
все сношения11. »
25
Перебравшись осенью 1839 года из Москвы в Петербург, он
полностью переменил свои взгляды.
Белинский, как следовало ожидать, опрокинулся со всей язвитель-
ностью своей речи, со всей неистощимой энергией на свое прежнее воз-
зрение'7.
Что характерно, Белинский распрощался не со своим кривым
пониманием Гегеля, а с ним самим, «философским колпаком».
Герцен, изучавший Гегеля как алгебру революции, в том же
тезисе о действительности разумного читал наоборот приказ
опрокинуть неразумное самодержавие! Герцен понял этот тезис
в духе левых, молодых гегельянцев, т.е. так же как Энгельс, ото-
ждествивший гегелевский тезис с девизом Мефистофеля (Фауст I
1339—1340): alles, was entsteht, ist wert, daß es zugrunde geht. В пере-
воде Б. Пастернака:
Я дух, всегда привыкший отрицать.
И с основаньем: ничего не надо.
Нет в мире вещи, стоящей пощады.
Творенье не годится никуда12.
Развивался Герцен тоже противоположно Белинскому. Не за-
метив в гегелевской «Философии права» свободу собственности,
он прочел там примирение с деспотизмом и сам нехотя, еще не
старый, 57-летний, принял положение вещей, из-за которого в мо-
лодости покинул Россию.
Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они осво-
бождены внутри. Как ни странно, но опыт показывает, что народам легче
выносить насильственное бремя рабства, чем дар излишней свободы.
В сущности, все формы исторические — volens-nolens — ведут от одно-
го освобождения к другому. Гегель в самом рабстве находит (и очень верно)
шаг к свободе. То же — явным образом — должно сказать о государстве: и
оно, как рабство, идет к самоуничтожению... и его нельзя сбросить с себя,
как грязное рубище, до известного возраста".
26
5. Что же такое Гегель, азбука революции, материализма ате-
изма или благословение монархии и религии? — Но, возможно,
неправильно поставлен вопрос? Политика в смысле выбора и
установления либерализма, тоталитаризма, фундаментализма ка-
жется центральным событием. Так ее предлагает журнализм и пу-
блицистика. Сводится ли философия к политике? Вопрос не име-
ет однозначного ответа. Политика расширена до этики у Платона
и Аристотеля. Политика в смысле этики у них выступает веду-
щей, архитектонической философской наукой. С другой стороны,
эта наука, как всякая другая, не сводится к своему применению.
Если в Гегеле видят алгебру революции, как Герцен, то это при-
кладное прочтение философии. Алгебра чистая самостоятельная
наука. Ее внедрение в практику вторично, не обязательно, всегда
частично. Как чистая математика, так чистая философия, и в еще
более полной мере, имеет в себе смысл, цель, осуществление. Так
музыка, поэзия, религия могут наполнить целую жизнь.
Мы не имеем доступа к высокой математике, которую пони-
мают несколько человек в мире, и судим о ее мощи по ее работа-
ющим приложениям, от теоретической физики и астрономии до
строительства и сельского хозяйства. Так же мало у нас доступа
к настоящей философской мысли. Мы можем однако заключать
о ее мощи по действиям, которые она вызывает в нравственном
мире, в идеологии, в движениях масс. Мы подходим к явлению
Гегеля-? двигаясь от его отзвуков.
6. Французская революция показала пример крайней смело-
сти в переустройстве общества. Тотальная перестройка всего со-
циального устройства манила с тех пор многих или всех. Схемы и
термины 1789—1794 годов — якобинство, террор, реакция, враг
народа, термидор — широко применялись деятелями 1917—1919
годов. Следовать революционному примеру с тем же размахом
по-настоящему никто в Европе уже не смог. Она показала страш-
ное нечеловеческое лицо. У всех, как то было у молодого Гегеля,
впечатление от революции шаталось от восхищения до ужаса.
Останавливала или по крайней мере сдерживала осторожность
в отношении веры — не заставит ли революционный путь отка-
заться от христианства, — уважение к наследственной власти, к
имуществу, да просто к жизни, которая в годы революции стои-
ла очень мало. Перспектива наполеоновской диктатуры и потом
реставрации королевской власти не в ее лучшем варианте тоже
могла отпугнуть любого. Французский пример не мог стать все-
общим знаменем.
27
В отличие от него гегелевская мысль, прокатившаяся по всей
Европе, была санкцией любой самой смелой революционной
практики и одновременно радостным, экстатическим принятием
всей действительности, с христианством, личной свободой, тра-
диционным общественным строем, с монархией. Как такое стало
возможно, остается до сих пор непонятным. Гегелевский лозунг
«что разумно, то действительно [wirklich, действенно], и что дей-
ствительно, то разумно»13 призывал принимать в основе всего
происходящего вечный божественный разум14 и одновременно со
всей решительностью работать для его утверждения против при-
чуды, прихоти, заблуждения, зла. Одновременно видеть в вещах
реальное зло и божественный разум было, хотя Гегель говорил что
его тезис прост, так же трудно, как понять мысль лейбницевской
«Теодицеи», что наша действительность, полная зла, есть наилуч-
ший из возможных миров. Гегель требовал именно мира с миром
ради его преображения. Он запрещал поступать под предлогом
критики очевидных недостатков окружения. Пусть своей мнимой
разумностью упивается рассудок, т.е. механический расчет. Он не
поднимается до достоинства разума, т.е. мысли и духа.
Рассудок [...] принимает грезы своих абстракций за нечто истинное и
тщеславится своим должным, которое он особенно охотно предписывает так-
же и в области политики, как будто мир только и ждал его, чтобы узнать, ка-
ким он должен быть, но не является [...] у кого не хватит ума, чтобы заметить
вокруг себя много такого, что и вправду не таково, каким оно должно быть?15
Неумение видеть скрытый необратимый ход вещей делает де-
шевые очевидности рассудка единственным основанием для дей-
ствия. Начинается абсурдная, бесконечная и безысходная «борь-
ба» с «окружающими недостатками», «пороками общества»,
«преступным правительством».
Это умничанье не право, воображая, будто с такими вещами и с их
должным на руках оно находится в сфере интересов философской науки.
28
Она имеет дело лишь с идеей, которая не настолько немощна, чтобы только
долженствовать, а не действительно быть, притом с такой действительно-
стью, в которой те вещи, учреждения, обстоятельства и т.д. являются лишь
поверхностной внешней стороной.16
Одновременное отрицание и принятие действительности ни-
кому после Гегеля уже не удалось. Как показывает пример наше-
го Белинского, сознание хваталось либо за одну сторону гегелев-
ского тезиса, сентиментально примиряясь с реальностью как она
есть, либо за противоположную, требуя от мира немедленного
подчинения разуму. Радикализм Гегеля, превосходивший самые
дерзкие революционные проекты и свободный от их однобоко-
сти, развязал в Европе весь спектр радикальных идеологий от ка-
толического монархизма до атеистического коммунизма.
7. Спустя три года после смерти Гегеля поэт Генрих Гейне ви-
дел в перспективе гегелевской мысли революцию и войну в их
экстатическом (романтическом) аспекте.
Благодаря этим учениям получили развитие революционные силы,
ожидающие только дня, когда они смогут прорваться и наполнить мир ужа-
сом и изумлением [...] натурфилософ будет страшен тем, что он [...] может
заклинанием вызвать демонические силы древнегерманского пантеизма и
что в нем пробуждается тот свойственный древним германцам боевой пыл,
который повелевает сражаться не для того, чтобы уничтожать или побеж-
дать, но исключительно для того чтобы сражаться17.
Угаданная Гейне война-революция началась скоро. Ее объ-
явлением стал залп программ и манифестов в годы, непосред-
ственно предшествовавшие европейской революции 1848 года:
«Сущность христианства» (1842) и «Основоположения филосо-
фии будущего» (1843) Фейербаха, «Курс позитивной философии»
(1842) Конта, «Открытое христианство» (1843) Бауэра, «Или —
или» (1843) Керкегора, «О создании порядка в человечестве»
(1843) Пруд она, «Единственный и его собственность» (1844)
Штирнера, «Коммунистический манифест» (1847) Маркса. Из
этой когорты социальных пророков только Огюст Конт не шел
непосредственно за Гегелем.
29
Благодаря им [ученикам Гегеля, переводившим его теорию в практи-
ческую плоскость] стало очевидно, что философская теология Гегеля дей-
ствительно была заключительным и поворотным пунктом в истории духа и
старого европейского образования18.
Социально действенной мыслью Гегеля была прежде всего
его идея свободы собственности. Вильгельм Дильтей верно свя-
зывает ее с центральным гегелевским понятием духа.
Всё относительно, безусловна лишь природа самого духа, который мани-
фестируется во всем. И в познании этой природы духа также не существует
какого-либо конца, какой-либо последней формулировки, каждая из них от-
носительна, каждая удовлетворительна, если удовлетворяет своему времени.
Это великое учение, чьим мощным следствием в дальнейшем стала относи-
тельность понятия собственности, что революционизировало социальный по-
рядок, последовательно вело к признанию относительности учения Христа26.
Относительность учения Христа, как вообще всего историче-
ского, внутри продолжающегося откровения духа была убежде-
нием самого Вильгельма Дильтея. Его понимание Гегеля в этом
смысле тоже оставалось односторонним19.
30
8. Гегелевское учение о свободе собственности, приложен-
ное к практике в идеологической переработке Маркса, стало ал-
геброй длинной цепи революций, продолжающих действовать в
Китае, во Вьетнаме, в Корее, на Кубе до сих пор. Не имело таких
взрывных последствий, но теперь оказывается постепенно более
стойким приложение принципа свободы собственности, в явной
зависимости от Гегеля осуществленное Пьером Жозефом Прудо-
ном (1809—1865).
Прудон видит в основе истории волевое решение, диктуемое
жаждой собственности. Эта воля и эта жажда неодолимы. Благие
намерения против них были всегда бессильны. Но теперь впер-
вые — Прудон пишет это в 1840 году, раньше Фейербаха и Марк-
са, в самом начале эпохи гегельянских идеологий, в Premier mé-
moire sur la propriété — научный разум открыл законы общества.
Они именно так жестоки: борьба воль, война за собственность,
«экономические противоречия». Но открыта и определяющая,
исходная роль труда. «Научный социализм», термин Прудона, —
не приложение привнесенной теории к темной реальности, не
оружие в борьбе с противниками. Научный социализм есть про-
должение того труда, которым создано всё в человеческой куль-
туре, но теперь уже на уровне высшей, предельной сознательно-
сти. Власть должна быть по науке отдана имманентным, реально
работающим силам общества, которые в свете уверенного зна-
ния перестанут наконец действовать слепо.
Научный социализм есть таким образом отдание власти объ-
ективным имманентным законам общества. Среди нас всегда
действует множество сил (плюрализм). Их не надо принуждать к
согласию. Они полнее развернутся во взаимной борьбе. Жизнь и
история мира подобно движению физической вселенной склады-
ваются из противонаправленных составляющих. Взаимное отри-
цание полюсов необходимо для композиции целого. Отчаяние от
видимой бесконечности борьбы преодолевается пониманием ее
конструктивности и значит необходимости. Прудон не хочет ниче-
го немедленно свергать и переворачивать. Достаточно поставить
рабочей задачей позитивный протест. Будем антикапиталистами,
отрицающими эксплуатацию человека человеком. Будем антиэта-
тистами, врагами правления человека над человеком. Будем анти-
31
теистами, не примем поклонение человека человеку. Труд — про-
изводитель хозяйства, отец общества, рычаг политики, источник
философии, путь к образованию. Он движет историей, утверждает
справедливость, осуществляет свободу, движется к своему соб-
ственному избавлению, обеспечивает единственно необходимую
перманентную революцию (révolution permanente). Он постепенно
раскрывает себя вопреки всем обманам как создатель собственно-
сти и соответственно ее единственный законный владелец. Вещь
принадлежит труду. Помимо естественной привязки к труду вся-
кое объявление вещи собственностью есть кража.
Труд — катализатор социальных сил. Они всегда выступали и
будут выступать в антагонистических парах. Мир есть непрерыв-
ная цепь непримиримых антиномий. Синтез не в смягчении, а в
усилении оппозиций. С возрастанием противонаправленных энер-
гий отчетливее обозначаются самоорганизующиеся ассоциации
сил — не статические образования, а серии, связные ряды явлений.
Они пронизывают, несут на себе и упорядочивают диалектическое
движение антиномических цепей. Переключение внимания от ста-
тических отношений к серийным отвечает гегелевскому переходу
мысли от схем к движению. Главной из универсальных серий соот-
ветственно служит труд. В своих разных проявлениях он неизмен-
но сохраняет позитивную природу. Серийная диалектика действи-
тельности, будучи подвергнута схематизирующей идеализации,
становится формальной логикой, копией реальной логики мира и
универсальной методологией мысли и поступка.
9. Книги Прудона сразу переводились на немецкий, испан-
ский, русский. Его учение особенно после его смерти разошлось
по всей Европе, в Англии оно вошло в идеологию лейборизма.
Молодой Маркс с восторгом было встретил «Первый мемуар
о собственности». Герцен однажды упомянул Прудона рядом с
пророком Моисеем20. Лев Толстой, познакомившись с Герценом
весной 1861 г., связался через него с Прудоном21, чья вышедшая
в том же году книга «Война и мир» пришлась к периоду толстов-
ских замыслов большого романа. Народник Петр Лаврович Лав-
ров, противник Маркса в I Интернационале Михаил Александро-
вич Бакунин, анархист князь Петр Алексеевич Кропоткин были в
разной мере прудонистами.
32
Маркс был бы невозможен без Прудона22. После разрыва
с ним — с кем Маркс не разрывал?, — происшедшего в пери-
од между написанием «Святого семейства» (1845), «Немецкой
идеологии» (1846), где серийная диалектика еще положительно
рекомендуется как замена отвлеченной мысли практикой, и на-
смешливой антипрудоновской «Нищетой философии» (1847), за-
висимость Маркса от «научного социалиста», создателя теорий
стоимости труда и прибавочной стоимости, стала менее явной,
более тайной. Сколь угодно слабый философски, Прудон, поло-
жительный и мирный («я революционер, но не ниспровергатель»,
говорил он, намекая в частности на страсть Маркса к перевора-
чиванию), с его опытом нищеты и труда, был понятнее массам
чем юный немецкий доктор философии. «В лице его [Прудона]
идеи были преданы анафеме, но понемногу просочились в совре-
менное общество» (Сент-Бёв). В Парижской коммуне сторонни-
ков Прудона оказалось уже чуть ли не большинство. Французская
социалистическая партия Жана Жореса и в России левые эсеры
и левые социал-демократы шли за Прудоном. Местные Советы
являются собственно идеей Прудона. Троцкому и Сталину при-
надлежит только заслуга подавления Советов большевиками.
„, До сих пор во Франции и в целой Европе идеи Прудона живут
в либеральном социализме, в прагматизме «трудовиков», в идеал-
реализме права. Католические социальные движения не смущаются
его антитеизмом. «Я за прудоновскую политику», говорил Шарль
Пеги (в книге «L'argent suite»). Эмманюэль Мунье не противопо-
ставлял свой персонализм прудоновскому анархизму (Anarchisme
et personnalisme, 1937). Открытие католической церкви миру (H. de
Lubac, P. Haubtmann, J. Lacroix) во многом питается идеями прудо-
новского синдикализма: рабочей автономии, профессионального
федерализма, отделения экономики от политики, партии от госу-
дарства, самоуправления. Историки французской литературы гово-
рят о долге Пруста, Бернаноса и Камю перед Прудоном.
Терпеливая ненасильственная «перманентная революция»
Прудона с уважением к личности теперь кажется актуальнее
чем угасающий марксизм. И, в отчетливом отличии от мечтаний
Маркса, сбываются пророчества Прудона о тотальной войне, не-
избежной деколонизации, о расколе мира на развитые и отста-
лые страны, о русской революции, о восхождении диктаторского
коммунизма.
33
10. В середине XIX века Марксово нападение на Прудона про-
звучало свежо и обещающе.
Зачем он [Прудон] прибегает к поверхностно усвоенному гегельянству,
чтобы изображать из себя глубокого мыслителя? Признаваясь в своём пол-
ном непонимании исторического развития человечества, не признаётся ли
Ън тем самым неизбежно и в том, что не способен понять и экономического
развития?23
Маркс не видит у Прудона конкретного разбора мировой си-
туации, прежде всего экономической.
Это — гегелевский хлам; это не история, не обыденная история — исто-
рия людей, а священная история — история идей. С его [Прудона, идущего
за Гегелем] точки зрения человек — только орудие, которым идея или веч-
ный разум пользуются для своего развития24.
Хуже всего, что Прудон боится революционного шага.
Желая примирить противоречия, г-н Прудон совершенно обходит во-
прос: а не надо ли ниспровергнуть самую основу этих противоречий? Он
во всем походит на политического доктринера, который желает сохранить
и короля, и палату депутатов, и палату пэров в качестве составных частей
общественной жизни как вечные категории25.
Прудон просто слабая голова, пытающаяся разрешить противо-
речия на бумаге, когда это надо делать на улице с оружием в руках.
В XVIII веке множество посредственных голов старалось найти истин-
ную формулу, чтобы уравновесить общественные сословия, дворянство, ко-
роля, парламенты и т.д., а на другой день не оказалось ни короля, ни парла-
ментов, ни дворянства. Истинным способом уравновесить этот антагонизм
оказалось ниспровержение всех общественных отношений26.
11. Двадцатипятилетний Людвиг Фейербах (1804—1872) слу-
шал как пророка уже почти шестидесятилетнего Гегеля в послед-
ние его годы в Берлине. Гегель заметил молодого человека. В со-
проводительном письме Гегелю к своей диссертации De ratione
34
una, universali, infinita (1828) Фейербах назвал себя его учеником.
С 1829 г. Фейербах читал в Эрлангене курс «гегелевской филосо-
фии». С 1832 однако Фейербах вольный мыслитель, уединенный
с небольшим доходом в деревне: ни один университет его не бе-
рет за отрицание веры в загробную жизнь в «Gedanken über Tod
und Unsterblichkeit» (1830, Нюрнберг).
Отход от учителя в те годы интенсивного разветвляющегося
гегельянства (примерно к тому же периоду относятся наши выпи-
ски из Герцена и Белинского) произошел почти сразу после смер-
ти Гегеля (Zur Kritik der Hegeischen Philosophie, 1839). Фейербаху
не хватило того, в чем Гегель видел главное достоинство своей
мысли: конкретности. Гегелевский идеализм заслоняет решаю-
щие, убедительные обстоятельства реального человеческого су-
ществования: голод, дурная пища, усталость. «Во дворце мыслят
иначе, чем в хижине, низкий потолок, которой как бы давит на
мозг. На вольном воздухе мы иные люди, чем в комнате; теснота
сдавливает, простор расширяет сердце и голову»27. Почему идея
выше тела? Только по одной причине: она у Гегеля располагается
в том же пространстве, что Бог. Метафизика, как бы она ни вооб-
ражала себя наукой, остается верой, и слепой, в божественную,
высшую реальность. Она наблюдается научно? Нет. Откуда у нас
чувство постоянного, близкого присутствия Бога?
Я знаю себя: вот мое тело, мое решение, мой поступок. Я не
один в мире. Другой человек менее прозрачен мне чем я, тем
менее — бесконечный ряд человечества. Его составляют такие
же как я. Достаточно признать массу людей как родных, соеди-
ниться, начиная с ближних, в конкретном человечестве — и во-
ображение какой-то абстрактной сущности, Бога или духа, уже
не понадобится. Религия, таким образом, создана недолжным
обособлением индивида, который, перестав признавать в чело-
вечестве продолжение себя, эту свою же собственную, не при-
знанную им, сущность олицетворил в мифическом запредель-
ном существе.
Я конкретно всегда мужчина и природно привязан к женщине.
Или наоборот. Автономен я вторично, искусственно. Я нет без
Ты, конкретного, этого, того. Познаю Я, исходно привязанный к
Ты. Ты исходно близкий, сначала я принадлежу тебе, и только по-
том через тебя — миру объектов. Мои сведения мало что значат,
пока не подтверждены другим.
35
У Гегеля дух обнаруживает себя отдельным от тела, чужим ма-
терии, и одиночество велит ему вести работу воссоединения, освое-
ния. Так начинается история духа, которая всегда есть возвращение
к целому миру. Почему однако воссоединение мое с телом стоит
только впереди как задача? Даже если я всё со временем забыл, ре-
ально меня никогда не было без тела. Тело полноценно, оно входит
в мое Я. Больше того, оно есть у меня раньше чем мое Я. Сознание
определяется во мне тем, какое тело говорит во мне «Я».
[...] То, к чему дух при помощи сознания определяет тело, к тому ou
сам бессознательно уже определен своим телом [...] каким образом и в ка-
честве чего устанавливается или определяется тело, таким образом и в ка-
честве того устанавливается и определяется дух28.
Гегель ставил перед сознанием задачу одуховления тела. Он не
понимал, что тело уже, так сказать, за спиной моего Я сформирова-
ло, продиктовало и постоянно продолжает диктовать мне — своим
устройством, своим полом, своим состоянием здоровья или нездо-
ровья — всё мое самосознание.
Философия могла бы абстрагироваться от полового различия только в
том случае, если бы оно ограничивалось половыми органами. Но оно про-
низывает всего человека вплоть до его специфически женских или мужских
ощущений и модусов мышления. Зная себя как мужчину, я уже признаю су-
ществование некоего отличающегося от меня существа как существа и при-
надлежащего мне, и участвующего в определении моего собственного бы-
тия. Таким образом, прежде чем я сам себя понимаю, я уже самой природой
обоснован в бытии другого. А мысля, я только делаю осознанным для себя
то, чем я уже являюсь: я — обоснованное в ином бытии, а не беспричинное
существо. Не Я, а Я и Ты — вот истинный принцип жизни и мышления29.
У тела, обладающего фаллосом, Я будет другое, чем у женско-
го тела. Тело с фаллосом будет например философствовать, тогда
как в списке ведущих философских умов практически нет жен-
щин. У Фейербаха содержатся уже главные темы современного
дискурса тела. У него же найдем раннее обоснование феминизма.
Жак Деррида, не упоминая Фейербаха, подобно ему видит сле-
поту Хайдеггера в том, что взор мыслителя отведен от того, что
Жаку Деррида кажется главным, а именно от того, что метафи-
36
зический дискурс об истине служит замещением и вытеснением
дискурса о женщине. •
Раньше, чем понять себя, Я уже оказался таким, с такими
мыслями и восприятиями, а не другим. Этот другой я, которым
я мог бы быть, но не стал, входит в меня своим отсутствием во
мне. В провалах моего понимания невидимо присутствует другой
(другая), в конечном счете — всё человечество, не как идея, а как
реальное множество мне подобных существ, какими я не стал.
Единство человека с человеком — это первый и последний принцип
философии, истины и всеобщности30.
И еще. На каком основании, спрашивает Фейербах, Гегель
проецирует в материю разумность? не остаток ли тут религиоз-
ной иллюзии? не отвлечение ли внимания от моего брата, кон-
кретного человека, к воображаемому всеобъемлющему разуму?
Дух, родной моему, я найду только в другом Я, т.е. в Ты. В мире
есть только мы, телесные люди, и вокруг нас бескрайняя пустыня
материи. Именно от страха перед космической громадой бесче-
ловечного вещества мы воображаем себе внутри материи инте-
ресную тайну. Не надо пугаться нашего одиночества во вселен-
ной, имей мужество не успокаивать себя сказками; от страха ты и
я, мы тратим лучшие силы духа на то, чтобы заслонить образом
доброго Бога или разумной идеи бездну. Чего мы достигнем сво-
им воображением? То же одиночество подстережет нас в конце
концов горьким отчаянием, а будет уже поздно: мы растратились
на поклонение иллюзии, обобрали себя. Фейербах здесь почти
буквально совпадает с Ницше. Не надо разрисовывать страшную
вселенную розовыми красками. Увлекшись отвлеченной духов-
ностью, мы в мечтах о заоблачном блаженстве упустим реальное
счастье любви, человеческого родства здесь на земле.
12. Под бунтарской оболочкой у Фейербаха больше традици-
онных философских топосов, чем он надеялся, желая быть совер-
шенно новым. В своей работе «Церковная догматика» протестант-
ский теолог Карл Барт заметил, что антропология Фейербаха не
противоречит христианской традиции любви к ближнему. «Лю-
бовь есть подлинное онтологическое доказательство наличности
предмета вне нашей головы; и нет другого доказательства бытия,
кроме любви, ощущения вообще. Существует только то, наличие
37
чего доставляет тебе радость, отсутствие чего доставляет тебе
скорбь»39. Фейербаховский тезис «человек человеку Бог», homo
homini deus, допускает свое расширение до понимания всечело-
века в смысле божественного Антропоса, Адама Кадмона. Фей-
ербаховская формула «человек есть то, что он ест», der Mensch ist,
was er ißt40, первоначально у Парацельса означала поглощение че-
ловеческого тела божественной плотью причастия. Фейербахов-
ский диалог между Я и Ты оказалось нетрудно перенести из атеи-
стической антропологии в мистическую теологию, как показал
Мартин Бубер. Тезис «политика должна стать нашей религией»
по сути дела, поскольку религию Фейербах заменяет философи-
ей, возвращает к традиции Сократа, Платона и Аристотеля, для
которых этика, неотделимая от политики, была в важном аспекте
главной философской наукой. Фейербах называет единственным
источником знания чувство, но его отличает от сенсуалистов и
сближает с философской классикой, с Платоном и с Аристотелем,
допущение умного, т.е. по существу сверхчувственного чувства41.
И, что самое главное, фейербаховская «новая философия», «ан-
тропология» —
Новая философия превращает человека, включая и природу как базис
человека, в единственный, универсальный и высший предмет философии,
превращая, следовательно, антропологию, в т.ч. и физиологию, в универ-
сальную науку42 —
была неосознанным или лучше сказать слепым, на ощупь возвра-
щением к основополагающему методу исходной античной фиси-
ологии, инструментом которой было именно вот это мое тело во
всех его явных и подспудных связях с космической природой.
Но эти открытые пути воссоединения с традицией конечно
не были использованы Фейербахом в иллюзии исключительной
новизны своей новейшей философии. Позитивистская мысль во-
обще не склонна была замечать своих нечаянных и неизбежных
возвращений к philosophia perennis с ее метафизикой.
у>Л. Фейербах. Избранные философские произведения..., т. 1, с. 182 сл.
40 Л. Фейербах. Рецензия на кн. Молешотта «Физиология пищевых продуктов».
41 «Всё является чувственно воспринимаемым, если не непосредственно, то
опосредованно, если не обычными, грубыми чувствами, то изощренными, если
не глазами анатома или химика, то глазами философа» (Л. Фейербах. Основные
положения философии будущего // Л. Фейербах. Избранные философские про-
изведения..., г. 1., с. 190).
42 Там же, с. 202.
38
Манили обещания прогресса, убеждало зрелище паровоза,
пошедшего по Германии в конце 1830-х гг., пироскафа, воздуш-
ного шара. Технические новшества сулили полную смену всех
условий жизни. А школы? всеобщее обучение? та же научно обо-
снованная, доброкачественная диета для всего населения, не для
аристократов только? Сытый, обученный станет и лучше нрав-
ственно31. В том же настроении Маркс и Энгельс ждали устране-
ния рабства от паровой машины и мюль-дженни, — конечно, при
условии, что человечество последует их учению32.
Иллюзией, с той же аргументацией и сходными призывами
что у Фейербаха, называли религию Ницше, Фрейд. Здесь, как
и почти везде, приложимо надежное правило: у идей, которые
кажутся бунтарскими, было не меньше предшественников чем у
традиционных. В одном отношении Фейербах вел себя отчаян-
нее и рискованнее Ницше. В отличие от Ницше Фейербах не при-
нял опыт тождества. Он не доверился переживанию такости
(Sosein, suchness, tathata), — не обязательно мистическому, но ми-
рящему с миром ощущению, что всё именно таково и именно так,
как оно есть. Радикальный революционер, Фейербах насилием
над собой преодолел в себе этот опыт. В страшном смысле слова
он наступил себе на горло. Атеизм дался ему дорогой ценой пере-
ламывания самого себя.
Всё оставить таким, каково оно есть, вот необходимый вывод из веры
в то, что Бог правит миром, что все происходит и существует по воле Бо-
жией33.
Дальше пойти в радикализме, взрывании собственных корней,
было трудно. Здесь Фейербах проложил путь многим и остался
во многом непревзойден.
«Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо» — «лозунг
современного философа»34.
В пояснениях к «Das Wesen des Cristentums» (1840), это II 420:
«Ф[ейербах] облекает свой материализм в доспехи идеализма".
39
О как голословно это утверждение! Пойми, "Единственный", что
Ф[ейербах] ни идеалист, ни материалист! Для Ф[ейербаха] Бог, дух,
душа, Я — пустые абстракции, но такие же пустые абстракции для
него тело, материя, вещество. Истина, сущность, действительность
для него только в чувственности [...] Но в еще меньшей степени
является Ф[ейербах] приверженцем философии абсолютного тож-
дества, которая объединяет обе абстракции в третьей. Стало быть,
ни материалистом, ни идеалистом, ни философом тождества нель-
зя назвать Ф[ейербаха]. Что же он такое? Он в мыслях то же, что
в действительности, в духе то же, что и во плоти, в чувственном
своем существе: он человек или, вернее — ибо существо человека
Ф[ейербах] полагает только в общественности, — он обществен-
ный человек, Коммунист»35.
1 Так в: Современная западная философия. Словарь. М., 1991.
2 Карл Лёвит. От Гегеля к Ницше. Революционный перелом в мышлении
XIX века. СПб., 2002, с. 146.
3 А.И. Герцен. Дилетантизм в науке. Статья вторая. Дилетанты-романтики //
А.И. Герцен. Сочинения в двух томах, том 1. М.: Институт философии; изда-
тельство «Мысль», 1985, с. 111 сл.
4 А. Glucksmann. Les maîtres penseurs. Paris: Grasset et Fasquelle, 1977, p. 310:
«Sous couleur de savoir les maîtres penseurs ont agencé l'appareil mental indispensa-
ble au lancement des grandes solutions finales du XX siècle».
5 Цит. по: Service orthodoxe de presse 263, décembre 2001, p. 13.
6 В.И. Вернадский. «Коренные изменения неизбежны...». Дневник 1941 года //
Новый мир, № 5, 1995, с. 181.
7 А.И. Герцен. Сочинения в двух томах..., т. 2, с. 195.
8 «Бакунин по Канту и Фихте выучился по-немецки и потом принялся за
Гегеля, которого методу и логику он усвоил в совершенстве — и кому не пропо-
ведовал ее потом? Нам и Белинскому, дамам и Прудону» (там же, с. 212).
9 А.И. Герцен. [Из дневника 1842 г.] // Там же, с. 442.
10 Иоганн Петер Эккерман. Разговоры с Гёте в последние годы его жизни.
Ереван: Айастан, 1988, с. 547.
11 "' А.И. Герцен. Сочинения в двух томах..., т. 2, с. 194.
Там же, с. 199.
12 Самое радикальное толкование дал Энгельс (в начале своей рецензии
«Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии» на книгу
Starcke C.N. Ludwig Feuerbach, Stuttgart, 1885).
13 Предисловие к «Философии права», Берлин, 25.6.1820 // Георг Виль-
гельм Фридрих Гегель. Философия права. М.: Мысль, 1990, с. 53: «Что разу-
мно, то действительно; и что действительно, то разумно», пер. Б.Г. Столпнера
и М.И. Левиной (Was vernünftig ist, das ist wirklich, und was wirklich ist, das ist
vernünftig).
14 Ср. гегелевское пояснение этих слов в «Энциклопедии философских наук»,
§ 6 (Г.В.Ф. Гегель. Энциклопедия философских наук. М.: Мысль, 1974, с. 89 сл.).
15 Там же, с. 90 (цитируем с приближением к немецкому оригиналу).
17 Г. Гейне. Сочинения. M., 1958, т. 6, с. 136—139.
18 К. Лёвит. От Гегеля к Ницше..., с. 146.
19 ствия в идеальное сознание с опорой на Бога) жизни в индивидуальной истори-
ческой форме христианства.» (Briefwechsel zwischen Wilhelm Dilthey und dem
Grafen Paul Yorck v. Wartenburg 1877—1897. Halle (Saale): Niemeyer 1923, S. 247 f.).
В отличие от Дильтея, однако, для Гегеля как для Шлейермахера Христос был
безусловной вершиной.
20 Концы и начала. Письмо седьмое, 29.12.1862 // А.И. Г?рцен. Сочинения в
двух томах..., т. 2, с. 392.
21 Письмо А.И. Герцену 8/20.3.1861 И Л.Н. Толстой. ПСС, т. 60, М„ 1949.
22 G. Gurvitch. Proudhon. Sa vie, son oeuvre, avec un exposé de sa phi-
losophie. PUF 1965.
23 Маркс — Павлу Васильевичу Анненкову. 28.12.1846 // К. Маркс и Ф. Эн-
гельс. Избранные произведения в трех томах, т. 1. М., 1983, с. 549.
27 Л. Фейербах. Избранные философские произведения в 2 тт. М.: Госполит-
издат, 1955, т. 2, с. 224.
28 Цит. по: К. Лёвит. От Гегеля к Ницше..., с. 190.
31 «Во дворцах мыслят иначе, чем в хижинах [...] Если у тебя от голода и по
бедности нет питательных веществ в теле, то и в голове твоей, в твоих чувствах
и в твоем сердце нет пищи для морали». Цит. по: Ф. Энгельс. Людвиг Фейербах
и конец классической немецкой философии.
32 Немецкая идеология, гл. I // К. Маркс и Ф. Энгельс. Избранные произведе-
ния в трех томах..., т. 1, с. 16.
33 Л. Фейербах. Избранные философские произведения..., т. 2, с. 679.