Глава 2 ВЫГОДЫ И БРЕМЯ ПРОШЛОГО
Только совершенно пустой человек не интересуется своим прошлым.
Зигмунд Фрейд*
Прошлое совершенно бесполезно. Именно поэтому оно и прошло.
Райт Моррис. Повод для любопытства2

Почему мы нуждаемся в прошлом? Зачем оно нам нужно? Какое бремя и какие опасности оно несет с собой? В какой степени отражают привязанность к прошлому неумеренные стенания и предчувствия, только что рассмотренные нами? Последствия нашего наследия более значительны, нежели то, как они предстают в ностальгических мечтаниях или в посвященной путешествиям во времени фантастике, поскольку касаются не вымышленного, а вполне реального мира. И тем не менее, лежащие в их основании дилеммы имеют много общего.
Выгоды, которые несет с собой прошлое, отягощающее его бремя, а также соперничество древних и современных авторов – вот темы, которые мы рассмотрим в последующих двух главах. В этой главе мы исследуем отношение к прошлому в целом и выделим те черты, благодаря которым оно выглядит желанным или, напротив, достойным порицания. В главе 3 подробно рассматривается вопрос о том, как люди различных эпох относились к противоборству прошлого и настоящего.
Реакция на прошлое часто бывает двойственной. Зачастую открытые выражения восторга или пренебрежения скрывают свою противоположность, в основе иконоборческой позиции лежит преклонение перед традицией, ретроспективная ностальгия сосуществует с жаждущим перемен модернизмом. Революционеры сражаются против пороков недавнего прошлого, опираясь на более ранние образцы, и заканчивают тем, что воскрешают то, что сами же некогда отрицали. Советское и китайское правительства, которые ранее жаждали уничтожить все следы anciens regimes,' теперь поворачиваются в сторону ностальгии по дореволюционным обычаям и артефактам, а иногда и активно их поддерживают.4 За выражением чувств в поддержку или против прошлого
1 Цит. по: Bernfeld. Freud and archeology. P. 111.
2 Wright Morris Cause for Wonder. P. 53.
3 Старые режимы (фр.)- – Примеч пер
4 Philippa Lewis. Peasant nostalgia in contemporary Russian literature. P. 562–5; Biny-on Life in Russia. P. 140–142, David Bonavia China luxuriates in its pre-Mao past // The Times. 21 Apr. 1982. P. 7.
81

часто стоят вполне понятные корыстные интересы. Обращение к древности может служить для отдельных наций и индивидов подкреплением каких-либо претензий, для других – основой для инноваций. Прославляя политическую мудрость своих покровителей, ренессансные историки принижали прошлое в пользу современности, тогда как изучавшие руины и реликты антиквары преувеличивали достижения прошлого в ущерб настоящему.1 Современные инженеры, работающие в области санитарного оборудования, профессионально настроены на то, чтобы заменять то, что устарело, тогда как кураторы музеев столь же профессионально настроены на то, чтобы хранить вышедшие из употребления артефакты. Однако антикварные позиции – стремление получать удовольствие от древних и исторических достопримечательностей, предпочтение традиционных форм и дизайна, умение ценить плоды культурного творчества прошлого и стремление их коллекционировать, – все это варьирует как в социальном, так и в индивидуальном плане, и о формах такого многообразия мы и будем говорить в дальнейшем.2
После этих разъяснений, позвольте мне приступить к рассмотрению тех выгод, которые несет с собой прошлое.

Выгоды прошлого
Оставим прошлое Поэтам, а настоящее – Свиньям.
Сэмуэль Палмер*

Бесчисленное множество выгод прошлого со всей очевидностью выходит за рамки одной лишь ностальгии. Почти три века назад Ван-
1 Cochrane. Historians and Historiography in the Italian Renaissance. P 441; Dobby. Conservation and Planning P. 29 Как льстил, например, в 1473 г своему патрону флорентиец Аламанно Ринуччини (Alamanno Rmuccint) «Достаточно только взглянуть на вас, мой герцог, и этим подтверждено все величие нашего века» (Письмо-посвящение, перефразировано в Gombrich Renaissance conception of artistic progress and its consequences. P 2).
2 McKechnte (Environmental Response Inventory in application. P. 259, 273), выделяет разные «антикварные» тенденции среди различных профессий, С. М. Тэйлор и Конрад (S. M. Taylor and Konrad. Scaling dispositions toward the past. P 290-293, 302-305) – среди различных видов деятельности, имеющих отношение к прошлому. Барбара Жацка выделяет два различных типа отношения к прошлому у выпускников польских университетов историческую ориентацию, связывающую прошлое с настоящими и будущими достижениями, и эскапистскую ориентацию, расценивающую как лучшую эпоху в сравнении с настоящим и разъединяющую прошлое и настоящее. При этом первая характеристика в большей мере относится к людям, лишь сравнительно недавно добившимся благополучия, а вторая – к отпрыскам старой элиты, отчасти потерявшей в общественном статусе {Szacka Two kinds of past-time orientation. P 67-72, Idem. Historical consciousness. P. 28-29). В отношении аналогичных тенденций на Западе см.. Fraisse. Psychology of Time P. 193-194, Cottle. Perceiving Time. P. 110.
3 Адресовано Laura Richmond (1862) См Palmer Life and Letters P 249. «Пристрастие к настоящему как предмет вкуса представляет собой достоверный признак посредственности» {Palmer F G. Stephens. Sept. 1875 P. 250n).
82

брук (Vanbrugh) писал: «Наиболее благовоспитанная часть человечества» пришла к согласию относительно «ценности наследия отдаленных времен».1 Сегодня это мнение разделяет большая часть человечества. Столь распространенное пристрастие может стать потребностью. Но почему же прошлое так необходимо? И какие качества придают ему подобный характер?
Причины, которые выдвигаются для объяснения преклонения перед прошлым, зачастую неясны и поверхностны; это принимают просто как само собой разумеющееся. «Очарование прошлого заключается в том, что это есть прошлое», – говорит персонаж романа О. Уайлда Генри Уоттон,2 как бы исключая дальнейшие разъяснения. «В принципе, мне нравится все старинное, это так пристойно», – говорит защитник своей манеры одеваться,3 но не дает при этом никаких пояснений относительно того, в чем заключается эта «пристойность». Викторианцы в меньшей степени ценили прошлое за какие-то конкретные черты, чем за его атмосферу в целом, а восторженное отношение к прошлому является ныне столь обычным делом, что желанна почти любая старинная вещь. Прошлое может столь эклектично вбирать в себя что угодно, что даже самые недавние артефакты спустя некоторое время кажутся «незапамятными».4
Столь же невыразимой является концепция национального наследия, о котором обычно упоминают с почти поэтической неопределенностью. «Я не мыслю словарными определениями, – пишет составитель английского издания „Наследие в опасности", – вместо этого я размышляю над определенными зрительными образами и звуками... утренний туман на реке Твид в Драйбурге, где волшебство Тернера и романтика Скотта неуловимо присутствуют в жизни;...празднование евхаристии в тихой церквушке в графстве Норфолк в лучах света, проходящего сквозь средневековые цветные витражи».5 Те, кто готовил Закон о национальном наследии, признаются, что «затрудняются определить национальное наследие точнее, чем мы способны определить, скажем, красоту или искусство... Поэтому мы решили предоставить национальному наследию возможность представить себя самому».6 Это
1 Графине Мальборо, 11 июня 1709 года. Цит. по. Vanbrugh. Complete Works, 4.29.
2 Wilde Picture of Dorian Gray. P. 153. См.: Уайлд О Портрет Дориана Грея.
3 Hilton John. Цит. по: Sally Brampton. Their strongest suits // Observer Mag. 18 Apr. 1982 г. «Люди, которым нравится носить старинную одежду, это романтики. Они любят историю, связанную с многими из этих нарядов (Donna Lawson Oldies but Goodies: How to Restyle Yesterday's Clothing and Castoffs into Exciting New Fashions for Today. N Y.. Buttenck, 1977. P 12.
4 Именно так смотрели в Англии на молотилку уже через несколько лет после ее появления {Jeffenes. Life of the Fields, 1884. P. 151)
5 Cormack Heritage in danger P 14 Слово «наследие» нынче звучит либо помпезно, либо изысканно, «благоухая ароматом сувенирных лавок, продающих., лавандовое саше для дам в кринолинах, и зачищающие от ведьм стеклянные шары с отделкой из плетеного кружева {Marghamta Lash. Lord for words // The Times. 2 Sept. 1982)
6 Bommes and Wnght «Charms of residence»: the public and the past P. 289; Chartens. Work of the National Heritage Memorial Fund P 327.
83

наследие «включает в себя не только лондонский Тауэр, но и следы сельскохозяйственной деятельности, различимые лишь с помощью аэрофотосъемки, – пишет председатель Британской Академии, – не только замок герцога и его имущество, но... и самого герцога».1 Неудивительно, что наследие принимает настолько разнообразные формы, что подчас они кажутся несоизмеримыми. Британский Фонд национального наследия помог сохранить в 1981 г. среди прочего затонувший флагман короля Генриха VIII «Мэри Роуз», чашу для причастия королевы Марии Шотландской, государственную ложу спикера палаты общин, «Синюю птицу» Малькольма Кэмпбелла, несколько рукописей Вордсворта, «апостольские» ложки Астора,2 профсоюзные транспаранты 1930-х гг., колонию летучих мышей «Большая подкова», а также обрамленную вязами аллею в Кембриджшире, которая служила ориентиром для приземления бомбардировщиков во время второй мировой войны.3
Другие связи с прошлым еще более неоднородны. Форты времен железного века, греческие храмы, кельтские ювелирные изделия, рунические надписи, здания георгианского периода, неоготические причуды, оставленные плугом борозды, паровые двигатели, ветряные мельницы, шуточные народные танцы в костюмах героев легенды о Робин Гуде, жизнеописания Маколея, кинотеатры в стиле ар деко, коронационные кружки, музыкальные автоматы 30-х гг., стиль одежды 1950-х, фильмы 60-х, золотые шлягеры прежних времен, посещения Рима или Помпеи, сокровища Тутанхамона и ужасы музеев мадам Тюссо, детские воспоминания, бабушкины рассказы, морские сувениры, семейные фотографии и фамильные древа, старые деревья, старинные деньги, – все эти предметы связывают с неким почитаемым прошлым. Типичный житель Торонто, согласно описаниям Виктора Конрада, ежедневно любуется предметами старины за счет того, что обедает в ресторане, который сам является достопримечательностью, собирает поделки индейцев и роется на свалках среди старых бутылок.4 Всемирный проект звукового ландшафта5 пытается сохранить исчезающее звуковое наследие, которое включает в себя звон старинных кассовых ап-
1 CarswellJ.P. Lord for words on «the heritage», letter //The Times. 8 Sept. 1983. P. 11.
2 «Синяя птица» – название мотолодки, на которой известный британской гонщик Малькольм Кэмпбелл (1885–1948) установил ряд рекордов скорости на воде (в 1937 г. – 129.5 миль/ч; в 1938 г. – 130.93 и 19 августа 1939 г. – 141.74 миль/ч). М. Кэмпбэлл погиб при попытке установления очередного рекорда скорости. Его дело впоследствии продолжил сын, Дональд Малькольм Кэмпбэлл.
Апостольская ложка –- персональная ложка, ручка которой была увенчана небольшой фигуркой апостола, святого или Иисуса. Английские столовые приборы сер. XV–-конца XVII вв. иногда включали в себя 13 предметов – по числу апостолов и Христа. – Примеч. пер.
3 Charteris. National Heritage Memorial Fund. P. 326, 328–331; National Heritage Memorial Fund // Annual Reports. 1980–1983.
4 Konrad. Orientations towards the Past in the Environment of the Present. P. 99; Konrad and Taylor. Retrospective orientations in metropolitan Toronto. P. 70.
5 В оригинале неологизм: «звукошафт». – Примеч. пер.
84

паратов, звуки, возникающие при трении о стиральную доску, взбивании масла, затачивании бритвы, шипение керосиновой лампы, поскрипывание кожаных седельных переметных сумм, ручных кофемолок, грохотание молочных бидонов на лошадиных упряжках, звяканье закрываемых засовов на тяжелых дверях, звон ручных школьных колокольчиков и скрип кресел-качалок на деревянном полу.'
Ценность прошлого зависит от множества переменных. Например, одни люди живут в заведомо древних государствах, а другие – в странах, чьи границы определились лишь недавно или находятся в постоянном движении. Последние часто стремятся к тому, чтобы прикоснуться к древности первых: многие американцы приезжают в Европу, чтобы хоть на время почувствовать себя как дома. Или они могут фокусироваться на других аспектах наследия, антиквариате, наконечниках стрел или родословных предков «Только в стране, где новизна и краткость пребывания составляют обычную субстанцию жизни, – писал Генри Джеймс, – то обстоятельство, что ваши предки обитали в определенном месте в течение 170 лет., становится элементом чьего-то нравственного чувства».2 В наше время массовая миграция и утрата осязаемых реликвий стимулируют интерес к генеалогии. «Чем более разрушаются древние достопримечательности, тем более многие из нас испытывают потребность в твердом пристанище во времени и пространстве», – утверждает один источник. «Посредством генеалогии перебирающийся с квартиры на квартиру городской житель может ощутить свое родство с крестьянином, имевшим твердые корни в земле предков» и понять свою связь с этим гораздо более древним миром. «Отрезанный от своих корней глубокими переменами в образе жизни, оторванностью от дома и потерей контакта со своими родственниками, современный человек более или менее сознательно стремится восстановить человеческие связи».3 Рост интереса к корням феноменален. «В начале 1960-х гг это могла быть всего лишь горстка людей, просматривавших результаты переписи в государственной службе регистрации, – вспоминает один чиновник геральдической палаты. – Теперь же им выделили специальный зал для поисков с сотней аппаратов для чтения микрофильмов, а летом к ним выстраивается громадная очередь». Свыше двух третей всех американцев хотели бы знать о своих предках больше; интерес к семейному древу как хобби уступает лишь коллекционированию марок и монет.4
Те, кто отделяет от себя некоторую часть собственного прошлого, обычно заменяют ее чем-то другим Отказавшись от материальных ценностей, многие молодые американцы, оставившие родительскую среду среднего класса ради радикального образа жизни в 1960-х годах,
lSchaferR M Music of the environment P 42–43, idem Turning of the World P 48
2 James H Hawhorne (1879) P 14
3 Wagner English Genealogy P 3, idem English Ancestry P 6.
4 Patrick Dicbon Цит по Martyn Harris Mark the heralds New Society 9 Feb 1984 P. 198 Harriett Van Home The great ancestor hunt // Family Weekly, 10 July 1977 P 7 См.. Peter Hall In pursuit of the past//New Society 7 Apr 1983 P 21
85

участвовали в доисторических археологических раскопках, обретя альтернативное наследие в отдаленной древности. Чтобы компенсировать отсутствие местных корней, новые поселенцы в английских деревнях могут проявлять исключительный интерес к местному прошлому; они часто начинают играть ведущую роль в исторических обществах и обществах охраны памятников, точно так же как ряды защищающих старинные памятники от ножа бульдозера, вполне вероятно, пополняются из числа вполне несентиментальных деревенских старожилов.
Охрана памятников старины – это одна из наиболее популярных форм использования прошлого, о которой мы более подробно поговорим в главе 7. Другие же, например, восстанавливают архитектуру и реставрируют мебель, перенимая формы и стили вчерашнего дня, или рядят новые вещи в прежние одеяния (см. ниже стр. 87, 88, а также главу 6). Третьи облагораживают древние времена, реанимируя старинные мифы, как это проделали викторианцы с королем Артуром..1 Четвертые находят или создают анклавы прошлого, где почитаются анахронистические пережитки и традиции (см. ниже стр. 102–103).
Все эти действия подразумевают общий консенсус по поводу связанных с прошлым выгод, которые, впрочем, редко озвучивают. Я подразделяю их на ряд категорий: узнаваемость и понимание; подтверждение и удостоверение; индивидуальная и групповая идентичность; руководство; обогащение; и бегство. Между этими выгодами нет каких-либо отчетливых границ: чувство идентичности является также способом обогащения, а узнаваемость обеспечивает направляющее руководство. Все же некоторые выгоды вступают в противоречие друг с другом: использование прошлого для обогащения нынешней жизни расходится со стремлением убежать от настоящего. Но данные категории не являются ни исчерпывающими, ни логически согласованными, они просто эвристичны, это средство обзора спектра всего того, что прошлое может значить для нас.

Узнаваемость
Самым важным и убедительным преимуществом сохранившегося прошлого является его способность делать настоящее узнаваемым. Его следы в окружающем мире и наших умах позволяют нам осмысливать настоящее. Без приобретенных навыков и памяти о прошлом опыте любой зрительный образ или звук ничего не значит; мы можем воспринимать лишь то, с чем уже знакомы. Черты окружающей среды и модели осознаются нами в качестве таковых лишь поскольку мы разделяем с ними историю. Каждый предмет, каждая совокупность объектов, каждый взгляд являются разумными главным образом потому, что прежние встречи и услышанные рассказы, прочитанные книги, виден-
1 Girouard. Return to Camelot. P. 178–184; Merriman. Other Arhurians in Victorian England.
ные картины уже познакомили нас с ними. Только приобретенный навык помогает нам понять, что находится среди нас. «Увидев впервые плитку шоколада, – утверждает Джон Уиндем (J. Wyndham), – вы можете подумать, что она предназначена для чистки обуви, разжигания огня или для строительства дома».' Восприятие индивидуальности каждой сцены и объекта основывается на прошлых действиях и ожиданиях, на истории нашей вовлеченности в ход событий. По словам Ханны Арендт, «реальность и надежность человеческого мира прежде всего основываются на том факте, что нас окружают вещи более устойчивые, чем та деятельность, благодаря которой они появились».2
Хранящееся в нашей памяти прошлое заставляет нас вести себя подобно историкам, пусть и неосознанно. Вспомним описанный Карлом Беккером (С. Becker) «собирательный образ м-ра Обыкновенного Человека, который просыпается по утрам, затем мысленно отправляет в страну прошлого и дальнего,... соединяет вместе... сказанное или сделанное в прежние дни и согласовывает его со своим теперешним восприятием... Без этого исторического знания, этой памяти о поступках и высказываниях, его сегодняшние дни были бы бессмысленны, а его завтра не имело бы никакого значения».3
Объекты, не имеющие никаких знакомых элементов или конфигураций, остаются непостижимыми. В одном из произведений К. С. Льюиса оказавшийся на вымышленной планете Малакандра землянин вначале не воспринимает «ничего, кроме красок – красок, которые не желали превращаться в реальные вещи», так как «он еще не обладает достаточными познаниями, чтобы увидеть их; вы не в состоянии ничего увидеть до тех пор, пока хотя бы приблизительно не знаете, что это собой представляет».4 Но земная среда ни для кого не является абсолютно новой: любой человек, проживший всю жизнь в городе и неожиданно оказавшийся в тропических джунглях, обнаружит, что день вполне предсказуемо чередуется с ночью, а дождь сменяется сиянием небес; он узнает деревья, небо, землю и воду, и сохранит ориентировку в пространстве во многом так же, как и на привычных улицах. Каждое место на Земле имеет какую-то связь с нашим пережитым прошлым.
Но прошлое отражается не только в том, что мы видим, оно присутствует и в том, что мы создаем. Узнаваемость делает окружающую обстановку удобной, а потому мы храним памятные вещи и добавляем к ним новые, те, чей облик напоминает нам о старине. Электрические камины подражают горящему углю викторианской эпохи или пылающим поленьям эпохи Тюдоров; пластиковые шкафы и облицованные виниловым кафелем полы воссоздают при помощи имитации древесины
1 Wyndham John. Pillar to post. P. 148.
2 Arendt Hannah Human Condition P 195–196. См.. Fraisse. Psychology of Time. P. 68.
3 Becker. Everyman has own historian. P. 8.
A Lewis Out of the Silent Planet P 42 Люди, рождающиеся слепыми точно так же, сбиты с толку, когда они попадают на свет и сталкиваются с множеством незнакомых образов (Von Senden. Space and Sight. P. 158–169).
87

«натуральное» прошлое; нарисованные на окнах подобия витражей создают ощущение старинного уюта; электрические приборы напоминают свечи или парафиновые лампы.1 Подобное включение элементов прошлого часто является бессознательным. Дизайнер может умышленно прибегнуть к анахронизму при изготовлении бетонного очага или электрических лампочек в виде горящей свечи, однако для большинства пользователей они уже не вызывают воспоминаний о прежних прототипах, которые по существу передают им свое очарование знакомого мира. Устаревшие конструкции и обороты аналогичным образом продолжают незаметную жизнь в современном языке: репортеры создают газетные полосы «на камне», хотя эта технология уже давно не используется; дети используют в разговоре такие выражения, как «дерни за цепочку», хотя, возможно, сосуд для омовений в церкви является единственной вещью с ручным управлением, которую они знают, машины для укладки дорожного покрытия все еще называют «паровыми катками», графитовые палочки – «свинцовыми карандашами», а мой отпечатанный текст называют «рукописью».
Суррогатный и заимствованный опыт затем вдохновляет нас на восприятие настоящего: мы получаем представление о вещах не только как о том, что присутствует в качестве зрительного образа, но также и на основании услышанного или прочитанного ранее. Мое представление о Лондоне включает в себя личный опыт, информацию из современной прессы, исторические образы, которые восходят к Хогарту и Тернеру, Пепису и Диккенсу. Несмотря на новизну и непривычность английской обстановки, великий американец Чарльз Элиот Нортон2 по прибытии почувствовал, что «облик старого мира» придает «этим вещам... более глубокое ощущение близости, чем то, что мы знаем с рождения».3 Прошлые впечатления зачастую так глубоко воплощают в себе образы увиденных нами прежде мест, что перебивают непосредственные впечатления. Графство Саффолк в передаче Констебля стало «для всех нас единственным воплощением сельской местности, несмотря на то, что за окном мы видим совсем другой пейзаж», отмечает Николас Пенни (N. Penny). «Мы чувствуем, что выросли не только на мозаичных головоломках и цветных наклейках на жестянках с бисквитами с изображением маленького мальчика верхом на пони у реки и виднеющимися вдали мельницами, но и в реальности... Англию была именно такой, мы уверены [и] убеждаем себя, что та деревня... существует и поныне».4 Уэссекс в описании Харди, Озерный край Вордсвор-та, Северный Дауне Сэмуэля Палмери, все «призрачные черты, сущест-
1 Longer. Feeling and Form. P. 295.
2 Нортон Чарльз Элиот (1827–1908), американский писатель, ученый и реформатор. Поддерживал близкие отношения в многими видными литературными деятелями, такими как Томас Карлейль, Эмерсон, Джон Рескин, Лонгфелло и Джеймс Лоувелл. Наиболее значительной из его литературных работ – прозаический перевод «Божественной комедии» Данте (1891–1892). – Примеч. пер.
! Norton to James Russell Lowell. 30 Aug. 1868 // Norton. Letters. 1:306. 4 Constable: an English heritage abroad // Sunday Times, 11 Nov. 1984. P. 43.

вование которых поддерживается ностальгией», доминируют в наших представлениях об этих пейзажах, демонстрируя власть «исчезнувшего прошлого над присутствующим настоящим». Моне настолько четко «сформировал наше представление об Иль де Франс,... нам трудно поверить, будто, созданный им образ не является самым полным, отчетливым и вечным... в особенности, это относится к Аржентейлю».' Подобные впечатления оказываются столь прочными не только в результате привычки. Суждение задним числом позволяет нам постигать прошлое так, как мы не в состоянии постичь бессвязное настоящее; более понятные образы памяти вчерашнего дня доминируют над калейдоскопическим восприятием дня сегодняшнего и размывают его.
Однако то прошлое, от которого зависит наше осмысление настоящего, касается в большинстве своем недавнего времени; это вытекает главным образом из опыта нескольких лет нашей собственной жизни. Чем дальше мы удаляемся во времени, тем меньше остается следов прошлого, чем в большей степени они изменились, тем меньше они привязывают нас к текущей реальности.

Подтверждение и удостоверение
Прошлое удостоверяет наши нынешние установки и действия путем подтверждения их сходства с прежними и тем самым придает им законную силу. Прежнее употребление налагает свою печать на то, что сделано сегодня. Исторический прецедент придает легитимность существующим ныне явлениям; мы оправдываем текущую деятельность, когда ссылаемся на «непреложные» традиции. Мы говорим: «Так поступали всегда», или «Давайте не создавать новые прецеденты»: предшествующие события узаконивают совершаемые нами поступки на основании утверждения, прямого или косвенного, о том, что то, что было прежде, нужно продолжать и дальше.
Прошлое придает законную силу настоящему двумя различными путями: через сохранение или через восстановление. Сохранение старины предполагает продолжение действий, которые предположительно уходят корнями в незапамятные времена. Перемены, если они и были, считаются поверхностными и не существенными. Люди в так называемых традиционных обществах уверены в том, что вещи являются (и должны быть) такими, какими они были всегда, поскольку устная передача аккумулирует фактические изменения исподволь, постоянно приспосабливая прошлое к настоящему. Обладающие письменностью общества менее устойчивы к подобному вымыслу, так как письменные – и особенно печатные – сообщения показывают нам, что прошлое не похоже на настоящее: архивы вскрывают размытые временем
1 Prince. Reality stranger than fiction. P. 16; John Russell. In the mythical He de France, IHT. 15 July 1983. P. 9; См.: Tucker. Monet at Argenteuil. P. 19–20, 176–186.
89

и испорченные новациями традиции, которым никоим образом нельзя следовать слепо. Многие письменные общества тем не менее проявляют склонность объявлять некоторые ценности вечными и вести речь о непрерывных потомственных линиях, связывающих их с древностью, наподобие историков-вигов, которые рассматривали Англию XIX в. как наследника юридических и политических форм, в принципе не менявшихся со средневековья.1
Второй разновидностью удостоверения и придания законной силы является восстановление утраченных и ниспровергнутых ценностей и институтов. Отдаленное прошлое легитимизирует и подкрепляет существующий порядок перед лицом последующих неудач или упадка. Так, гуманисты эпохи Возрождения устремляли свой взор сквозь темные века зла и забвения к возрождаемым классическим ценностям. Наиболее радикальные новаторы обращаются к определенному прошлому, служащему источником легитимации: Лютер взывал к памяти Св. Павла, жирондисты напоминали о начальном периоде Римской империи, прерафаэлиты XIX в. и церковные реставраторы возрождали «чистую» готику. Такое обращение к прошлому часто случается в трудные времена; в 1930-е гг. американцы с новым чувством почитали «отцов-основателей, укрепляя потрепанное чувство собственного достоинства за счет отождествления со славным прошлым. Сохранение и реставрация старины часто переплетаются: утверждения историков-вигов о нерушимости преемственности перемежались с отречениями ради восстановления традиций, нарушенных в результате «чужеземных» инноваций.2
Те, кто полагает, будто они превзошли прискорбное или бесславное прошлое, могут находить удовольствие в том, чтобы, оглядываясь назад, мерить прошлым свои достижения, как в произведении «Пять маленьких перчиков», где повествуется о «милых, старых вещах» в любимом маленьком коричневом домике в Баджертауне, которые зримо подтверждают их скачок «из грязи в князи».3 Мы ценим тяжелые периоды истории отчасти как доказательство нашего последующего прогресса, в то время как другие допускают сохранения старины лишь для того, чтобы «убедить самих себя, что жизнь предков была действительно ужасна» и, следовательно, у нас она гораздо лучше».4
Различные общественные модальности – семья, сверстники, соседи, этническая группа, государство – удостоверяют различные события прошлого, при этом их охранительная роль либо повышается, либо ослабевает. По мере того как образование становится более централизованным,
1 Blaas. Continuity and Anachronism; Burrow. Liberal Descent; Bulterfteld Whig Interpretation of History
2 Jones А И. Search for a usable past m New Deal Era. P. 715, 720; Pocock. Politics, Language and Tune. P. 248.
i Margaret Sindey. Five Little Peppers Midway. P. 148; Betty Levin. Peppers' progress. P. 170.
4 Barry. Why I like old things. P. 49.
90

а родители проявляют все менее желания или способности сознательно воспитывать у своего ребенка убеждения, роль семьи как продолжателя традиций уменьшается, а роль государства – возрастает

Идентичность
Прошлое является неотъемлемой частью нашего чувства идентичности, «уверенность в том, что „я был" является важным компонентом уверенности в том, что „я есть"».2 Способность вспоминать и идентифицировать себя с собственным прошлым придает существованию смысл, цель и ценность Древние греки приравнивали индивидуальное существование к тому, что остается в памяти, а европейцы, живущие в постренессансную эпоху, все чаше рассматривали прошлое как важную составляющую личности «Исповедь» Руссо и лирика Вордсворта научили нас оценивать свою идентичность с точки зрения жизни в целом Даже чрезвычайно болезненные воспоминания остаются важнейшей частью эмоциональной истории, лица, страдающие потерей памяти и лишенные воспоминаний о своем прошлом, лишены идентичности ' Идентификация с предыдущими этапами жизни является решающим как для целостности сознания, так и для здоровья
Многие сохраняют связь со своим прошлым посредством привязанности к родным местам или тем местам, где они длительное время жили «Родину в этом смысле нельзя купить, ее необходимо сформировать, причем обычно в течение длительного времени, а затем – сохранить» 4 Такие родные места вовсе не обязательно должны быть великолепными, чтобы остаться в памяти Вновь и вновь, в самом обыденном окружении один летописец истории лондонского предместья Кентиш-таун «обнаруживает примеры той исключительной важности, которую люди придают своим корням, а также месту своего физического пребывания, не важно, является оно фактическим или лишь хранится в памяти» 5 Родной городок в штате Огайо, в котором выросла Хелен Сант-майер, был «убогим, обветшалым и неживописным», однако он позволил ей сохранить в памяти полную меру впечатлений
Непривередливая душа делает свои сорочьи запасы, не прислушиваясь к протестующему разуму Ватентинки в окне аптеки, запах жареного кофе опилки на полу мясной лавки – эти образы так хорошо помнятся потому, что столь же ассоциируются с дружескими отношениями между мужчинами, между мужчиной и ребенком, как и прекрасные улицы, башни трубадуров и К1ассические аркады 6
' Shis Tradition P 172–173
2 Wyatl Reconstruction of the individual and of the collective past P 319
3 Meerloo Two Faces of Man P 80–SI, Pascal Design and Truth in Autobiography P 43–52 См ГЛ 5, С 312 и далее
* August Heckshet The Individual and the Mass (1965) Цит по Brett Parameters and Images P 140
> Tmdall Fields Beneath P 212
* Santmyer Ohio Town P 307, 350
91

Некоторым людям необходимо осязаемое чувство родной земли, другим же достаточно простых следов прошлого для того, чтобы поддерживать их связь с собственным развитием, Чувство идентичности способно поддерживать длительное существование даже тех памятников старины, которые никогда не видел воочию. «Большинство символических и исторических достопримечательностей в городе посещаются его жителями довольно редко», – пишет Кевин Линч (Keven Lynch), однако сам «факт сохранения этих непосещаемых, известных только понаслышке объектов сообщает им чувство защищенности и преемственности».1
Те, у кого отсутствуют связи с родными местами, должны выковывать чувство идентичности с помощью иных связей с прошлым. Иммигранты, отрезанные от своих корней, лишены связи с каким-либо местом. Разрыв преемственности вынуждает многих из тех, кто рос на новых землях, либо преувеличивать привязанность к романтизированному отечеству, либо упорно отстаивать принадлежность к новому месту обитания. Скудные на исторические связи детские годы, проведенные Уоллесом Стегнером в степи Пограничья, смягчались только благодаря эмоциональным связям со страной его предков – Норвегией, в которой он никогда не был.2 По словам Уиллы Катер (W. Cather), «больше всего сбивает с толку, огорчает и приводит в уныние в новой стране отсутствие человеческих достопримечательностей».3
Сообщить новому дому ощущение преемственности могут также и движимые символы прошлого. Изгнанный со своей древней родины, народ массаев из восточной Африки «взял с собой названия холмов, равнин и рек и дал их холмам, равнинам и рекам в новой стране, унеся с собой собственные отрезанные корни как лекарство».4 Те, кто разрушает узы, связывающие их с домом, часто насыщают новые пейзажи репликами того, что осталось позади. Так, выходцы с Азорских островов воспроизводят в Торонто патио из каменных плит, винные погреба и домашних святых своей родины; черты английского пригорода и Хай-стрит украшают города в Австралии и Онтарио, Гонконг и Барбадос; свою тоску по дому живущий в Лондоне индеец смягчает с помощью привычной уличной обстановки, которую имперская Великобритания ранее завезла в Индию, чтобы сообщить вещественный элемент собственным воспоминаниям.5
Подарки на память также заменяют оставшиеся в прошлом пейзажи. Оторванные от корней жители Оклахомы из произведения Сгейн-бека готовятся к переезду в Калифорнию и загружают багаж в полуразвалившиеся автомобили. В это время им говорят, что для таких су-
1 Lynch. What Time Is This Place? P. 40.
2 Stegner. Wolf Willow. P. 112. О ностальгических чувствах, скучающего по своей родине, читайте в книге: Blegen. Singing immigrants and pioneers, и мою книгу Pioneer landscape. P. 5.
5 Cather. O, Pioneers! P. 19.
4 Dinesen. P. 402.
5 Nordsworth. Natives vs. newcomers; Lynch. What Time Is this Place? P. 39.
92

вениров, как письма, старые шляпы и фарфоровые собачки места не хватает. Однако они убеждены, что «прошлое будет взывать им вслед в будущем... „Без нашего прошлого как мы узнаем, что это мы?"». И они отказываются бросить все эти безделушки.' Особенно нуждаются в памятных знаках и воспоминаниях пожилые люди, чтобы возместить утрату привычных мест, которые они больше не в состоянии посетить! Многие старики, утратившие прежний статус и стесненные в средствах, «совершают частые путешествия в прошлое», чтобы утвердиться в своих собственных глазах, фактически заявляя: «Некогда я был сильным, компетентным, любимым человеком – следовательно, я по-прежнему достойная личность».2
Фотографии также служат заменителями корней. Резко оторванные от привычного прошлого, американцы и японцы отличаются тем, что стремятся запечатлеть каждое мгновение на фотоснимках; коммемора-ция сегодняшнего дня до некоторой степени компенсирует отрыв от дня вчерашнего.1 Большинство англичан также сильнее заденет утрата семейных фотографий, чем ювелирных изделий, одежды или книг; почти половина из тех, кто в последнее время участвовал в опросах, ценили свои фотоснимки больше, чем что-либо другое.4
Обладание ценными старинными вещами придает дополнительную ценность жизнь. От католических кардиналов эпохи Возрождения, которые собирали классическую скульптуру, и до современных охотников за сокровищами, жадно разыскивающих старинные монеты, страсть к предметам старины разжигает стремление владеть ими. Обладание вещью, которая осязаемо связана с историей, объединяет человека с изготовителем и остальными ее владельцами, что увеличивает собственную значимость ее обладателя. Один американец в рассказе Джона Чивера радуется, считая доставшийся по наследству антикварный комод «разновидностью фамильного украшения на гербе, чем-то вроде свидетельства богатства его прошлого, что удостоверяет его происхождение от наиболее аристократических переселенцев XIX века».5 Многие коллекционеры без угрызений совести экспроприируют памятники старины, которые совершенно не связаны с их собственным прошлым. На руинах Пальмиры Робин Вуд «вывозил мрамор, откуда только возможно», и у него хватило наглости жаловаться на то, что «жадность или предрассудки обитателей делают эту задачу трудной – иногда неосуществимой».6 Вывозя фрагменты аббатства Мелроуз для своей собственной «готической усыпальницы», Вальтер Скотт восхищался «со-
1 Grapes of wrath. P. 76, 79. См.- Green И В Temporal stages in the development of self.
2 Kaslenbctum. Time, death and ritual m old age. P. 26–27. См.: Rowles. Place and personal identity in old age. P. 307. Но Бреннан и Штайнберг сомневаются, что воспоминания усиливаются среди пожилых людей, и утверждают, что лишь малая часть таких воспоминаний выражает удовлетворение прошлым. (Is reminiscence adaptive? P. 107.)
3 Sonlag. On Photography. P 10.
4 Опрос Гэллапа, сообщение в New Society. 8 Sept 1983. P. 358. s The lowboy. P. 406
6 Wool. Ruins of Palmyra. 1753. P 2.
93

кровищами,... сокрытыми в этой славной старинной громаде», называя его «славным местом для охоты за антиквариатом. Имеются также роскошные образцы старинной скульптуры для архитектора, а в распоряжении поэта – древние сказания. К ним придираются столь же редко, как и к стилтонскому сыру; здесь действует тот же вкус – чем больше плесени, тем лучше».1 Во времена раскопок старинных ценностей в Саккаре в 1870-х гг., Амелия Эдварде (Amelia Edwards) раскаиваясь по поводу своего участия в разграблении:
Вскоре мы стали совершенно бесчувственными по отношению к подобному зрелищу, научились рыться в пыльных склепах, испытывая при этом не больше угрызений совести, чем бригада профессиональных эксгуматоров.. Такой заразительной бывает всеобщая черствость и такой всепоглощающей оказывается страсть к охоте за старинными реликтами, что, вне всякого сомнения, при сходных обстоятельствах мы стали бы делать то же самое.2
Один французский ученый охарактеризовал стремление коллекционера заполучить осязаемые предметы старины как «страсть, которая настолько сильна, что уступает любви или амбиции только ввиду мелкости ее целей».3
Историки нередко жаждут получить доступ к архивам (и иногда его получают), хотя мало кто из них проявляет такую же неистовую жадность, как один исследователь из штата Коннектикут, который собирал все нужные ему статьи из старейших газет своего города, а затем сжигал их. «История города Бетел – мое личное дело, – заявил он другим жителям, занимающимся поиском сведений к двухсотлетней годовщине города. – Теперь это все мое. Почему я должен отчитываться перед вами или перед кем-либо еще? Каждый имеет право на свою собственность».4
Обладание частицей прошлого может выстроить [с ним] плодотворную связь. «Когда я думаю о той дикой радости, которую испытал в 15 лет, став обладателем римской монеты, и моих неистовых попытках узнать нечто об императоре VI в., чье стершееся изображение едва проступало на монете, – вспоминает Оберон Во, – у меня не остается сомнений, что эта монета служила гораздо более полезной цели, чем если бы она находилась в музее округа».5 Будучи почетным куратором одного из таких музеев, Джон Фаулз отстаивал необходимость публичного доступа к окаменевшим останкам из скал графства Дорсет, ибо то, «что они подбирают и приносят домой, и то, о чем они время от времени думают, является крошечной частицей поэзии эволюции», – ценность этого обстоятельства стоит выше охранительных принципов бдительных стражей ископаемых.6
1 Цит. по: Irving. Abbotsford and Newstead Abbey. 1835. P. 31.
2 Edwards. A Thousand Miles Up the Nile. P. 51.
3 Цит. по: Fagan. Rape of the Nile P 252.
4 Chief has comer on town history // N. Y. Times. 18 July 1958. P. 4.
5 A matter of judgment // New Stateman. 17 Aug 1973 P. 220.
' Fowles defends fossil collectors // The Times. 10 Sept. 1982. P. 6.
94

Погоня за обладанием частицей прошлого сегодня стала национальным крестовым походом – реституция артефактов и архивов считается неотъемлемой частью культурного наследия (см. гл. 6), а частная цель заключается в обладании собственной личной историей. Изучение своего прошлого чернокожим подростком служит примером существующего ныне стремления обладать памятниками старины:
– Я собираю сведения о своем дедушке! Я хочу знать все, что известно об этом старике! Кто он, откуда родом и что ел на завтрак – абсолютно все, ясно?
– Почему бы тебе просто не позвонить и не спросить его?
– Потому что этим я должен заниматься сам, дружище!1
Аналогичным образом, знание истории усиливает коллективную и национальную идентичность, чем повышает значимость народа в его собственных глазах. «Коллективизм имеет свои корни в прошлом, – по выражению Симоны Вайль. – У нас нет другой жизни, никаких других жизненных соков, кроме сокровищ, которые мы извлекаем из прошлого и перерабатываем, усваиваем и создаем вновь».2 Группы, у которых отсутствует чувство собственного прошлого, подобны индивидам, ничего не знающим о своих родителях. Параллели между личным и национальным самосознанием, мощный стимул европейского национализма в начале XIX века, достигают своей кульминации столетием позже, когда Макс Дворак связал бережно хранящиеся семейные
1 Garry В. Trudeau. Doonesbury // ШТ. 10 Mar. 1977.
2 Weil. Need for Roots. P. 8, 51.
95

иконы и фамильные ценности с потребностью сохранения национальных исторических памятников.1
Идентификация с национальным прошлым часто служит гарантией сохранения значимости при угнетении и укрепляет новый суверенитет. Народы, утратившие собственное прошлое в результате завоевания, всеми средствами пытаются вернуть себе самоуважение. Утрата истории Уэльса «затмила нашу силу, испортила наш язык и почти вычеркнула нас из летописей», сокрушается летописец второй половины XVII в. Для того, чтобы смягчить эти бедствия, остались лишь писания и старинные вещи, призванные спасти все возможное из накопленных в валлийской семье практических знаний и опыта. Все это придает некую достоверность уничижительному стереотипу Уэльса у Ванбрука, как «места на задворках мира, где каждый человек рождается джентльменом и специалистом по генеалогии».2 Обнаруженные в ходе раскопок традиционные формы Ирландии XIX в. призваны были опровергнуть клеветнические обвинения англичан, будто ирландцы были нецивилизованными дикарями. Восставшие турки XX в. завоевали свое
1 Dvorak. Katechismus der Denkmalpflege (1916). Цит. по: Rowntree andConkey. Symbolism and the cultural landscape. P. 470–471; Breitling. Origins and development of a conservation philosophy in Austria. P. 54–55; Gutman. Whatever happened to history. P. 54.
2 Thomas Jones. The British Language // Its Lustre (1688). Цит. по: Morgan. From a death to a view: the hunt for the Welsh past in the Romantic period. P. 45; Vanbrugh. Aesop (C. 1697). Pt I, Act 3,2:33.
96

прошлое так же, как они завоевывали прежде соседей, это должно было отражать их право на величие в настоящем.' Оказавшиеся под угрозой страны ревностно охраняют свое физическое наследие, поскольку ощущают, что оно является воплощением коллективной идентичности. Не желая видеть разрушение своего города, карфагеняне умоляли римских завоевателей уничтожить их всех.2 Иконоборцы-сарацины, тю-дорианцы и французские коммунары стремились выкорчевать осязаемые символы враждебного им духа. Нацисты разгромили историческую часть Варшавы с целью сломить волю поляков, однако те сумели быстро восстановить все в первоначальном виде; «возродить ее было нашим долгом, – объяснил руководитель проекта реставрации, – Новый город нам был не нужен... Мы хотели видеть Варшаву нашего времени и хотели, чтобы будущая Варшава продолжила древнюю традицию».3 Многие правительства сегодня национализируют прошлое своих народов, запрещая разграбления или раскопки иностранными археологами и коллекционерами, и требуют возврата наследия, захваченного ранее в качестве военной добычи, купленного или просто украденного.
Прошлое играет первостепенную роль в национальном самосознании Исландии, где индивидуалистические и общинные корни переплетаются, делая присутствие истории поистине повсеместным. Исландцы, похоже, считают, что «если они не будут говорить о прошлом, то у них не будет и будущего», а один из людей, недавно посетивших эту страну, заметил: «Их история и есть их идентичность».4

Руководство
Наиболее ярким образом прошлое проявляет себя в тех уроках, которые преподносит. Мысль, что прошлое может чему-то научить настоящее, восходит к самому началу письменной истории и вдохновляет собой большую ее часть. Греки полагали, что история является полезным путеводителем, поскольку ритм ее перемен подразумевает регулярную повторяемость событий. Изучение прошлого позволяет людям, если не предвосхищать будущее, то предсказать его. Так, Прокопий предупреждал «будущих тиранов,... что возмездие за дурные поступки настигнет их»; и утешал тех, кто страдает от несправедливости: они, по крайней мере, могут узнать из примеров прошлого, как следует терпеливо сносить превратности судьбы.5 В эпоху Ренессанса исторические
1 Sheehy Rediscovery of Ireland's Past; Alp Reconstitution of Turkish history. P. 211.
2 Appian Punic Wars, из его Roman History. Bk 8 Pt I. Ch 12, 1.545.
3 Lorentz. Reconstruction of the old town centers of Poland. P. 46–47. См. idem: Protection of monuments. P. 420.
4 Stephen Klmdman. Iceland, where the past is prologue // IHT. 17 Feb. 1981. P. 4.
5 Colhngwood. Idea of history. P. 24, 35–64 (См.: Коъчингвуд Идея истории. М., 1980). Fornara Nature of History in ancient Greece and Rome. P. 106–115. Цит. по: p. 122 Хетты использовали историю в аналогичной увещевательной манере (Van Selers. In Search of History. P 114–117).
97

примеры добродетели и порока аналогичным образом демонстрировали вневременную истину, а также эффективные способы правильного поведения и действия. Ученые, искавшие классические источники, не сомневались в том, что их можно будет применить и к текущим заботам. Более того, это было главной причиной их поисков. «На протяжении двух столетий, – заключает Майрон Гилмор (Myron Gilmore), – гуманистическая традиция сочетала более глубокое знание классического прошлого с не уменьшающейся уверенностью в значимости уроков прошлого».1
Возрастающий масштаб и более строгие методы укрепляли претензии истории на то, чтобы преподать полезный урок. Вера в примерное использование прошлого оставалось распространенной на протяжении XVIII столетия, как писал об этом Шарль Дюкло (Charles Duclos):
Польза истории... – истина, получившая слишком широкое признание, чтобы нуждаться в доказательствах... Театр мира дает нам только ограниченное число сцен, следующих друг за другом в бесконечной последовательности. Если принять, что за одними и теми же ошибками регулярно следуют одни и те же несчастья, то разумно предположить, что, если первое уже известно, то последнего можно было бы избежать.2
Зная об ошибках (если и не о мудрости) прошлого, люди могли бы не только предсказывать, но и частично определять будущее. Те, кто считал историю источником поучительных примеров, разбирались в прошлом больше, чем в настоящем. «Человечество до такой степени одинаково во все времена и везде, что история не сообщает нам в этой связи ничего нового или необычного, – констатировал Юм. – Ее главная польза состоит лишь в том, что она открывает постоянные и всеобщие принципы человеческой природы».1
Сознание высокой ценности уроков, основанных на подобных принципах, продолжала заполнять собой европейское мышление на протяжении всего XIX в. Тот, кто не способен помнить прошлое, обречен на его повторение,4 – вот один из множества подобных афоризмов. История учила нравственности, манерам, осторожности, патриотизму, политической прозорливости, добродетели, религии, мудрости. По словам Ф. С. Фасснера (F. S. Fussner), «знание истории кому-то помогло подняться в мире, а знание Божьего провидения дает утешение в истории».' Подобное наставление выходило за рамки чисто практического и носило также морально возвышающий характер. Подобно паломничеству в поисках памятников старины, изучение истории способствовало улучшению характера и пробуждало чувство патриотизма. Несмотря на ярко выраженную пропасть между индустриальной эпохой и прежними временами, предполагаемые аналогии с римлянами, греками
1 Humanists and Jurists. P. 37.
2 History of Louis XI (1745), I:ii.
3 Hume. Enquiry Concerning Understanding (1748). Sect. 8. Pt I, 4: 68. См.: Юм Д. Соч. 2-х т. М„ 1966. Т. 2. С. 84.
4 Santayana. Life of Reason (1905). 1:284.
5 Fussner F. S. Historical Revolution. P. 29.
98

и средними веками стимулировали классическое и готическое возрождение во всех жанрах искусства.
Тем не менее данный вид руководства со стороны прошлого претерпел серьезные сдвиги. В XVIII в. люди считали, что прошлое настолько похоже на настоящее, что классические модели воплощают в себе вечные ценности: они находили отражение чести, патриотизма и стоицизма древности в своих собственных временах. В XIX в. растущее осознание многообразия и несхожести прошлого с настоящим уменьшило авторитет первого. Но даже когда история перестала снабжать нас ясными прецедентами или назидательными моральными примерами, параллели между прошлым и настоящим все еще оставались поучительными.
Популярная история и сегодня продолжает примерять прошлые решения к текущим проблемам. И даже профессионалов, для которых история уже больше не является собранием назидательных уроков, она все же кое-чему учит: например тому, что ничто не длится вечно; что ничто не может быть абсолютно предопределенным; и «что один из наиболее эффективных способов освоения настоящего», по определению Эдварда Мендельсона (Edward Mendelson), «заключается в том, чтобы узнать, как могло произойти в прошлом то, что произошло».1
Даже если прошлое не является больше моделью и образцом, оно все же остается неким проводником или путеводителем, если оно не может сообщить нам, что мы должны делать, оно говорит, что мы могли бы сделать; если она не указывает на конкретные прецеденте, она все же представляет предварительные контуры настоящего.

Обогащение
Имеющее хорошую репутацию прошлое обогащает мир вокруг нас. «Настоящее, которое поддерживается прошлым, в тысячу раз глубже настоящего, которое настолько близко, что не возможно почувствовать ничего иного», – пишет Виржиния Вульф.2 В отличие от Америки, где, по мнению Оливера Уэнделла Холмса, «земля не настолько очеловечена, чтобы быть интересной, в Англии она оказалась настолько исхожена ногами англичан [и] сама является частью предшествующих поколений людей, что вызывает своего рода бессловесную симпатию» со стороны его нынешних обитателей».1 Даже привидения «заняли свое место у семейного очага, – замечает Готорн, – делая жизнь более насыщенной... за счет того, что добавляли к ней собственную субстанцию». 4 День, проведенный в доме XIII в., хождение по полу собственными ногами и собственноручное прикосновение к полированному
1 Post-modern vanguard // London Review of Books. 3–16 Sept. 1981. P. 10.
2 Wool/ V. Moments of Being. P. 98.
> Holmes O. W. Our Hundred Days in Europe. P. 288–289. 4 Doctor Grimshawe's Secret. P. 230.
99

дубу заставляли Генри Джеймса почувствовать, что он разделил с ним 600 лет жизни.1
Благодаря богатой истории исконная старая Ирландия приобрела более живописный вид, чем английские владения в Ирландии, гордо изолировавшиеся в своем утонченном уединении. «Эти О'Коннелы, О'Конноры, О'Кэллаганы, О'Донахью – все гаэллы – слились в одно целое... с самим пейзажем», – пишет составитель их жизнеописания.
Упоминать имена родов... означало вызывать в памяти образы определенных мест – холмов, рек и долин, и наоборот, вспоминать географические названия определенных районов – означало вспоминать древние племена и их знаменитые деяния Насколько все было иначе для [английских] поселенцев. Для них всего этого гаэлльского свода мифов, литературы и истории просто не существовало... Тот ландшафт, который лежал перед их глазами, в действительности был ничем иным, как всего лишь скалами, камнями и деревьями.2
Нормандские крестьяне также наполняют свое местообитание фамильной историей, каждое поле и тропинка хранят воспоминания о каком-нибудь событии, в то время как иммигранты, лишенные подобной памяти, заселяют всего лишь скудное, однообразное настоящее.3
Прошлое расширяет жизненный кругозор, связывая нас с событиями и людьми, которые предшествовали нашему существованию. Парадокс заключается в том, что мы обогащаемся за счет того, что подчеркивает кратковременность нашего собственного существования: жизнь в старом доме, общение со старыми реликвиями, прогулки по древнему городу сообщают жизни продолжительность. Римские древности дают «ощущение такой значимости и заполненности прежней жизни,... что настоящий момент спрессовывается или полностью вытесняется, – отмечает Готорн. – Рядом с массивностью римского прошлого все дела, о которых мы мечтаем или с которыми имеем дело сейчас» выглядят сиюминутными и незначительными».4 Мы также обогащаем жизнь, направляя текущие чувства как бы в обратном направлении, подобно любовникам у Бенджамена Констана, которые усиливали взаимную привязанность, утверждая, что всегда любили друг друга.5 Проецирование текущего опыта на прошлые события усиливает его; вызвать прошлое – значить сделать его нашим собственным.
Сенсорный образ, вызываемый в воспоминании, так же расширяет настоящее. Размышляя над своим драгоценным антиквариатом, персонаж одной из книг Генри Джеймса миссис Герет чувствует, что
все висело в воздухе – каждая история каждой находки, каждое обстоятельство каждой борьбы. Старинные золотые и медные изделия, старинные предметы из слоновой
1 English Hours. P. 145–146.
2 Corkery Hidden Ireland. P. 64–66.
3 Bernot L , Blanchard R. Nouville, un village francais (1953). Цит. по: Fraisse. Psychology of Time. P. 169–170.
4 Marble Faun. P. 6.
^Constant Adoiphe(1816) P. 64–65. (См.: КонстанЕ Адольф. М, 1959) См.: Раи-ler. Studies in Human Time. P. 205–222. Нам требуется понимания «древности» каждой новой любви (Loewald Psychoanalysis and the History of the Individual. P. 29–51).
100

кости и бронзы, не столь уж древние старые гобелены и старинная парча, дошедшая до нас из глубокой древности, излучают свет, в котором бедная женщина видела решение всех своих прежних историй любви и терпения, всех своих старых уловок и побед.1
Отмечая удовольствия, получаемые от процесса воспоминания, герой книги Марселя Пруста сравнивает свое личное состояние с «заброшенной каменоломней, ... из которой память, выбирая то одно, то другое, может, подобно греческому скульптору, извлечь бесчисленные статуи.2
Сокровища прошлого могут быть обогащающими как в переносном, так и в прямом смысле. Присутствующие, по общему мнению, в мумиях терапевтические ингредиенты, уже давно сделали их объектом торговли; древние китайские изделия из бронзы, сама их древность, защищали их владельцев от злых духов. Нынешние коллекционеры приобретают антиквариат в качестве инвестиций, а все старинное превращается в прибыль. «Люди XVIII и XIX вв. обогащают нашу жизнь сегодня», так рекламирует свою деятельность Общество первых американцев, отчасти и потому, что их наследство оказалось в наши дни богатством.3

Бегство
Помимо способности расширять границы приемлемого настоящего, прошлое предлагает альтернативы неприемлемому настоящему. В прошлом мы находим то, чего недостает нам сегодня. А за вчерашний день мы не несем ответственности, и никто не может нам на это ничего возразить.
Некоторые предпочитают жить в прошлом постоянно; другие навещают его только изредка. Даже если нынешний день не столь уж плох, а прошлое не назовешь золотой эрой, погружение в историю может ослабить современный стресс. «Приезжайте в Вильямсбург... Проведите некоторое время в тюрьме, – призывает реклама, на которой изображены радостные туристы на фоне антуража XVIII в., – это освободит вас», освободит от забот повседневности посреди современных будней. Стремясь на время убежать от тирании современного строго упорядоченного мира цифровых часов и компьютеров, замедлить темп жизни и вновь обрести чувство укорененности, Джей Андерсон находит и побуждает «воинов-по-выходным» и членов костюмированных инсценировок «живой истории» участвовать в средневековых ярмарках или устраивать военные лагеря времен гражданской войны."1
Аркадийские мечты имеют давние истоки, но только после XVIII в. прошлое стало романтически привлекательной альтернативой на-
1 Spoils ofPoynlon. P. 43.
2 Proust M. Remembrance of Things Past, 3: 921. См.: Пруст М. Воспоминания об утраченном времени.
' Smithsonian, 6:6 (1975). См.: Michael Thompson. Rubbish. Theory Fagan. Rape of the Nile. P. 44–47; David. Chinese Connoisseurship. P. 12. 4 Anderson J. Time Machines. P. 183–185.
101

стоящему. По мере того, как революционные перемены быстро привели к дистанцированию всех известных видов прошлого, воображением европейцев завладело стремление к тому, что ощущалось как утраченное. «Испытывая тягу к истории, поскольку он почти обрел в прошлом при изучении громоздких фолиантов и длинных скучных хроник покой, которого он не мог найти в созерцании постоянно меняющегося настоящего», Роберт Сауги (R. Southey) был типичным выразителем настроений первой половины XIX в ' Воссозданное в самых подробных деталях романистами и художниками, историками и архитекторами, прошлое казалось реальной и яркой альтернативой. Картины, изображающие извечные сцены деревенской жизни, служили отдушиной среди дыма труб и скученности жилых кварталов 2 В искусстве или в реальных ландшафтах многие искали островки древности, прежних эпох, уцелевших на фоне современного прогресса 3 Те местоположения, которые оказались вне современных тенденций, полузабытые анклавы былых миров, сохранили аромат «улиц средневековья, где мог бы отвести душу медиевист», каким был Томас Харди, где «непосредственно ощущается атмосфера XVI в. во всей ее первозданной целостности и без налета современности».4 От этого налета, как ворчливо замечает Рескин, непросто было избавиться даже в Венеции. «Современность оставляет свой пагубный след повсеместно – с того момента, когда вы начинаете чувствовать», что действительно совершили побег в прошлое, «какие-то работы, связанные с прокладкой газовых магистралей, вынуждают вас обратить на них внимание, и вы оказываетесь вновь в XIX в., .. и даже ваша гондола превращается в паровую машину».'
В середине XX века социолог Морис Хальбвакс (М. Halbwachs) охарактеризовал такие островки прошлого как желанные убежища от давления модернизации ' Провинциальные уголки по-прежнему представляют собой такие святилища, клубная жизнь в Гонконге и Сингапуре привлекает современных посетителей тем, что предлагает возвращение в стиле одежды и поведения в начало столетия. Австралийцы «не похожи на современных англичан; они больше напоминают англичан, какими те были лет 200 назад» или комических персонажей из номеров журнала «Панч» времен королевы Виктории. И когда «избалованному слугами англичанину» в Сиднее приносят утренний кофе на серебряном подносе, один журналист поражается тому, что «эти восхитительные додо (пижоны), уже вымершие в Англии, все еще существуют в бывших колониях».7
1 Peardon Transition in English Historical Writing P 244
2 Gaunt Bandits in a Landscape P 178
3 Например Pater Manus the Epicurean (1885) I 109 i Hardy A Laodicean (1881), 3 202
5 Рескин своему отцу, 14 сентября 1845 в кн Ruskin in Italy. P. 201.
6 Halbwachs Маш ice Collective Memory P 66–67, 135
7 Peregrine Worsthorne «Home thoughts from Down Under» // Sunday Telegraph 25 Feb. 1979 P 8–9 Подобно «беженцам, которые изумлены нормальным течением перемен», некоторые «отсталые регионы могут систематически отставать в результате того, что передача инноваций была отложена» {Lynch What time Is This Place9 P 77–78).
102

Шарм подобных анахронистических мест и их верность прошлому, атмосферу которого они передают, зависит от степени непонимания. Их обитатели не являются современными чудаками, они просто обычные люди, живущие нормальной жизнью. Как только их старомодность получает всеобщее признание, такие места утрачивают свою аутентичность и становятся просто костюмированными инсценировками из определенной эпохи: «примитивные» места, где прежде люди могли сделать шаг назад во времени, теперь запасают прошлое вполне сознательно. «15 лет назад я мог отправиться в какую-нибудь грязную деревню на Ближнем Востоке и шагнуть назад во времени», заметил в 1970 году один художественный куратор, «а сегодня в самом крошечном турецком городке ты заходишь в местную турецкую лавку и видишь прикрепленный к стене перечень аукционных цен, только что изданный в галереях Парк-Бернет (Parke Bernet) Сотсби.1
Однако даже вымышленное прошлое может приостановить быстрые перемены. Застывшее время в исторически «замороженных» деревнях амишей2 или Вилльямсбурге или Мистик Сипорте3 может оказаться противоядием от лихорадки современной жизни, где «индивиды, нуждающиеся или жаждущие более расслабленного, менее стимулирующего существования, могут обрести его, считает Олвин Тоффлер (Alvin Toffler). «Сообщества могут сознательно оградить себя, энкапсу-лироваться, избирательно изолируя себя от окружающего общества... Мужчины и женщины, стремящиеся к более спокойному темпу жизни,
1 Cornelius Clarkson Verrauele III, цитируется по: Karl Meyer. Plundered Past. P. 57.
2 Амишы, члены консервативной протестантской секты в Северной Америке. Секта основана в XVII в. в Европе последователями одного из старейшин меннонитов, Якова Аммана, что привело к расколу среди меннонитов Швейцарии, Эльзаса и южной Германии. Амиши начали мигрировать в Северную Америку, и постепенно исчезли из Европы. В XIX в. вновь последовал раскол среди амишей – между сторонниками «старого» и «нового» порядка. Современные амиши – это те, кто преимущественно придерживается старого порядка В настоящее время существует около 50 поселений амишей в США и Канаде. Наиболее крупные поселения находятся в Пенсильвании, Огайо, Индиане, Айове, Иллинойсе и Канзасе. У них отсутствуют здания церквей. По формальным признакам мало отличаются от меннонитов. Амиши известны своей исключительно простой одеждой и нон-конформистским образом жизни. Все мужчины имеют бороды, но не усы, носят широкополые черные шляпы, и простую одежду из домотканого полотна с крючками вместо пуговиц. Женщины носят капоры и чепцы, длинные платья с пелериной, шали и черные чулки и башмаки. Никакие ювелирные украшения не допускаются. Подобный культурный нонконформизм считается у них следованием библейской традиции, но в действительности представляет собой воспроизведение европейского деревенского костюма XVII в. У амишей нет телефонов, электричества и ездовых лошадей или повозок, не говоря уже об автомобилях. Они считаются прекрасными фермерами, но также отказываются от использования современной сельскохозяйственной техники. – Примеч. пер.
3 Мистик Сипорт (Mystic Seaport) – знаменитый американский музей кораблестроения и мореплавания. Район реки Мистик был центром кораблестроения с XVII в., однако впоследствии пришел в упадок. 29 декабря 1929 г. группа энтузиастов (Эдвард Брэдли, Карл Катлер, Чарльз Штильман) учередили Морскую историческую ассоциацию, ныне известную как Мистик Сипорт -- крупнейший образовательный центр и музей истории мореплавания в Америке, где сделана попытка возродить историческую атмосферу прежних времен. – Примеч. пер.
103

могут фактически повторить карьеру «настоящего» «Шекспира, Бена Франклина или Наполеона – не просто играя их роли на сцене, но и живя, питаясь, спя так, как это делали они» ' Многие американцы регулярно посещают свою историческую родину, подтверждая тем самым слова Стефена Спендера, что они понимают «историю так, как будто она является географией, а самих себя – как будто они могут выйти из настоящего в прошлое по своему выбору» 2
Исторические анклавы имеют и иные достоинства Точно так же, как мы охраняем генофонды древних животных и растений, так и «банки» старинных моделей жизни могут «увеличить шансы на то, что кто-нибудь окажется пригодным для того, чтобы собрать вместе куски в случае массовой катастрофы» Так вымышленные персонажи из книги Роберта Грейвса – шотландские островитяне и каталонцы – воспроизводят в новой «древней» общине на Крите условия жизни бронзового и раннего железного века, будучи отделенными тремя поколениями от остального мира, чтобы таким образом окончательно избавиться от современной цивилизации 3
Экзотически далекие древняя Греция и средневековая Англия были главными целями воображаемого побега викторианцев, наше экскапистское прошлое гораздо чаще располагается во временах наших дедушек и прадедушек «достаточно далеко, чтобы это показалось незнакомой страной, и все же достаточно близко, чтобы на глаза навернулись слезы» 4 Многие исторические события воссоздают эпоху 60-летней и 100-летней давности, которые находятся за пределами нашей собственной памяти, но все же в конечном счете связаны с людьми и местами, которыми мы дорожим Реконструированный Стоунфилд, шт Висконсин, сохранился в том виде, в каком он был 75 лет назад, в то время, «которое еще не померкло, и где прошлое может „слиться с настоящим"».5
Одна из прелестей этого периода прошлого заключается в том, что он непосредственно предшествует периоду нашей собственной жизни «Время непосредственно перед нашим собственным вхождением в мир непременно оказывается для нас особенно завораживающим, если мы сможем понять его, то сможем понять и наших родителей И следовательно, сможем приблизиться к тому, чтобы убедить самих себя будто знаем, зачем мы здесь находимся» ' Ближайшее прошлое часто кажется слишком близким для того, чтобы мы ощущали себя комфортно оно
1 Tofjler Future Shock P 353–354 См Тоффлер О Шок от будущего (Футуршок СПб, 1997 С 317–318 Перевод исправлен) 1 Spender Love-Hate Relations P 121
3 Graves Seven Days m New Crete P 41–42
4 Oliver Jensen America's Yesterdays P 11
5 Sivesmd Histonc interiors in Wisconsin P 76 Цель была в том, чтобы избежать той «непоследовательности», которую критиковал Лоуэнталь в работе American way of history 1966 P 31–32
6 Robert В Shaw The world in a very small space (обзор Cheever Stones, q v ) // The Nation 23 Dec 1978 P 706
104

слишком тесно связано с нашими родителями и нашим собственным детством. (Каким образом отношение к родителям влияет на отношение к историческому прошлому мы рассмотрим в конце данной главы). Родители столь сильно вторгаются в нашу жизнь, что их прошлое может оказаться поучительным; бабушки и дедушки относительно менее значимы, а потому их времена оказываются менее обязывающими. Отсталые родители раздражают и смущают нас, но их родители, как предполагается, должны быть passe: их мир менее ярко присутствует в наших умах, чем в их памятных вещицах.1 Вот почему это часто представляется странным анахронизмом – обаятельное, трогательное, забавное прошлое находится за пределами нашего горизонта и все же под нашим контролем.
Данная Джеймсом Лэвером (J. Laver) характеристика стилей одежды выявляет предпочтения в пользу не столь отдаленного прошлого. Одежда годичной давности называется «консервативной», моду десятилетней или двадцатилетней давности он называет «смехотворной» или «нелепой», тридцатилетней – «странной», пятидесятилетней – «очаровательной», семидесятилетней – «романтичной», столетней – «красивой», а стопятидесятилетней – «прекрасной». Прежде чем большинство старых вещей могут быть надлежащим образом оценены, они должны пережить «черную полосу плохого вкуса», часто связываемую с родительскими временами.2 Несмотря на ностальгию по 50-м и 60-м гг., мы проявляем тревожную двусмысленность по отношению к недавнему прошлому.
Эти различные выгоды зачастую оказываются тесно связанными. Например, в современном дизайне зданий в Америке прошлое одновременно оправдывает настоящее и предлагает бегство от него. Традиция поддерживает бесчисленные инновации в архитектурных украшениях: пешеходные торговые зоны, высотные кондоминиумы; деревни «наследия»; общинные пригородные крепости, которые якобы идут от пуританских поселений, плантации южан, западные миссии, лагери пионеров. Тем не менее, их символическое наследие также потворствует мечтам о бегстве от серости современных зданий и напряжения современной среды. И хотя «прошлый образ жизни манит нас гармонией масштабов, тесной застройкой городских улиц, богатой древностью», все же мало кто захочет жить в нем постоянно, вместо этого люди разыскивают соответствующую современным запросам смесь прошлого и настоящего.5
Выгоды, даруемые нам прошлым, меняются с каждой эпохой, культурой, индивидуумом и жизненным этапом. Различные виды прошлого – классическое или средневековое, национальное или этническое – все они подходят для различных целей. Будучи некогда назида-
1 Jervis Anderson. Sources. P. 112.
2 Later Taste and Fashion. P. 202, 208
3 Ziegler Historic Preservation in Inner City Areas. P. 16.
105

тельным в нравственном плане, прошлое теперь стало источником чувственного удовольствия. Но большая часть выгод, которые обсуждались выше, существует только в определенном контексте. Мы ценим старые вещи в наших домах не столько за их функциональную пригодность, сколько за прошлое, через них присутствующее; они отражают наследие наших предков, напоминают о друзьях и памятных случаях и связывают прошлое с будущими поколениями.1

Что мы чтим?
Просто подождите, пока теперь станет тогда,
И тогда вы увидите, как мы были счастливы.
Сьюзан Зонтаг Путешествие наугад2

Какие черты прошлого делают его полезным? Какие аспекты былых времен позволяют нам утверждать и расширять нашу идентичность, приобретать и поддерживать свои корни, обогащать жизнь и окружающую нас среду, принимать или же бежать от подчас невыносимого настоящего? Каждая часть достоинств исторического наследия приносит пользу каждому его обладателю по-разному. Характерируя преемников и наследие классической древности, Джордж Штайнер отмечает, что греки были вплоть до Цицерона и его последователей,... непревзойденными созидателями философии, пластических искусств, они культивировали сочинение поэтических и умозрительных речей;... для флорентийского Ренессанса,... неизменной моделью духовной, эстетической или даже политической безупречности и опыта; ... [для] Просвещения... архитектура Монтичелло и портики наших общественных сооружений... [служили] каноническим источником красоты как таковой;... для современного воображения,... архаическая, дионисийская Эллада с ее экстатической непосредственной близостью к божественному... [и фрейдовской] картографии бессознательного.3
Этот перечень особенностей охватывает широкий круг исторических коннотаций. Однако его невозможно перевести в какую-то общую характеристику – характеристику, которая учитывала бы не только видимые добродетелями древней Греции, но также и достоинства Рима, средних веков, Ренессанса и более близких предшественников каждой эпохи, а также ошеломляющее многообразие как индивидуального, так и коллективного наследия.
Насколько мне известно, еще никому не удалось категоризировать черты, которые делают прошлое в целом выгодным. И действительно, исторические, культурные и личные переменные дискредитируют любую подобную попытку. Но предполагаемые выгоды прошлого, обсуж-
1 Csikszentnihalyi and Rochberg-Halton. Meaning of Things, основанный на обследовании 1977 года 82 семей в северном Чикаго.
2 New Yorker. 31 Oct. 1977. P. 42.
3 George Steiner. Where burning Sappho loved and sung. P. 115 (обозрение Jenkyns. Victorians and Ancient Greece)//New Yorker. 9 Feb. 1981. P. 115.
106

давшиеся выше, тем не менее, предполагают, что такие черты существуют, даже если они едва выражены.
Четыре свойства, как мне представляется, в особенности отличают прошлое от настоящего и будущего и способны объяснить его принципиальные преимущества: я называю их – древность, преемственность, завершенность и последовательность. Как и в случае с выгодами, которые несет с собой прошлое, эти приписываемые черты представляют собой разнородный ряд, приведенный здесь исключительно ради эвристических исследовательских целей.

Древность
«Я просто люблю историю: она... такая старая».1 Этот американец, высоко ценящий прошлое Англии, олицетворяет сентиментальную неопределенность, характеризующую, как это было показано, вкус к старине. Главное назначение антиквариата состоит в том, чтобы способствовать укоренению в прошлом. Нации и индивидуумы обычно прослеживают происхождение своих предков, институтов, культуры, идеалов для того, чтобы придать характер законности претензиям на власть, престиж и собственность. Тот факт, что этими вещами обладали наши предки, делает их также и нашими вещами; именно от предков мы все это унаследовали.
Однако древность является более сложным понятием, чем любое другое в приведенном выше перечне. Оно включает в себя, по крайней мере, четыре различных свойства: первенство, отдаленность, изначальность и примитивность, – каждое из которых несет на себе определенные достоинства древности.
Первенство выражает стремление продемонстрировать наследие, родословную, претензии на то, чтобы быть впереди других: герцогское происхождение, пильтдаунская подделка, этнические французы в провинции Манитоба, претендующие на языковые права потому, что «мы уже состоялись как нация прежде, чем появилась Манитоба».2 Первенство придает многим вещам высокую ценность: все, что существовало прежде нас, уже обладает высоким статусом просто в силу первенства. «Эти деревья старше меня, и я не могу отделаться от ощущения, что это делает их мудрее», – пишет один из авторов хроники района Нью-Фо-рест3 в Англии.4 Понятно, что «естественность» деревьев придает этой древности дополнительное своеобразие.
1 Цит. no: Thompson. Rubbish Theory. P. 57.
2 Gilberte Proteau. Цит. по: Michael T. Kaufman. Ethnic French give Manitoba a language test // IHT. 3 Nov. 1982. P. 4.
1 Нью-Форест, административный и исторический район в графстве Гэмпшнр, Англия. – Примеч. пер.
4 Peter Tate. New Forest. P. 14.
107

Отдаленность – вот еще одна черта, которая говорит в пользу древности Фраза американского туриста «такая старая» для его соотечественников, как замечает английский обозреватель, «должна говорить о смущении, охватывающим человека, чья национальная история насчитывает от силы лет 500» ' Один только возраст придает былым временам романтичность, и «чем отдаленнее эти времена», по словам Шатобриана, «тем более волшебными они представляются» г Отдаленные времена имеют статус, с которым не может сравниться никакой более поздний период Задача сохранения архитектуры Монтре периода belle epoque, построенной во времена сооружения Симплонского туннеля, оказалась такой трудной потому, что, по мнению отцов города, «все, построенное позднее 1900 г , является не более ценным, чем ново-строй» 3
Уже одна только недоступность придает древнему прошлому ореол тайны Упоминавшиеся Вордсвортом «тайны, чей возраст превосходит Потоп» и «волнующие тайны рождения времен», о которых говорил Шелли, передают восхищение той эпохой, что скрыта от нас в глубине веков4 Отдаленность также оказывает очистительное действие, смещая отдаленное прошлое с личностного на область коллективного, подобно предкам японцев, которые утрачивают индивидуальность примерно через 33 г после смерти и сливаются в одно целое со всеми, кто жил раньше 5 Дистанцированность очищает прошлое от личных привязанностей и делает его объектом всеобщего почитания, что придает величие и достоинство тем далеким временам, утраченным с тех пор, как безыскусные и близкие добрые старые дни канули
Конкретный срок «давности» зависит от контекста Хозяйственные артефакты, которыми пользовались лишь одно или два поколения назад, зачастую ценятся за их древность «Оно очень старое, – гордо говорит одна американка о своем плетеном кресле – Досталось мне в подарок от одной из старейших негритянских семей» То, что подобные вещи удалось сохранить без особых повреждений – уже повод гордиться их долговечностью, поскольку это говорит о способности владельца оберегать вещи от влияния времени «Моя бабушка при-
1 Stephen Toulmm The myth of the dinosaurs//Punch 18 Aug 1965 P 224
2 Genius of Christianity (Ш2), Pt 3, Bk I, Ch 8 P 385 См W К Ferguson Renaissance in Historical Thought P 121
Прекрасная эпоха (фр) – период наивысшего художественного и культурного развития Употреблялось преимущественно в отношении Франции конца XIX в – Примеч пер
3 Jean-Pierre Dresco Цит по Calla Corner Saving Montreux's belle epoque heritage // IHT 1 Nov 1977 P 14
Симплонский туннель – один из самых длинных железнодорожных туннелей в мире, его длина составляет ок 20 км) от Изелле, Италия, до Брига, Швейцария Строительство начал немецкий инженер Альфред Брандт в 1890-х гг Движение в первой очереди туннеля было открыто в 1906 г , вторая галерея открыта в 1922 т – Примеч пер
4 Wordworth To enterprise (1832), variant line 84, 2 283, Shelly Alastor (1815), line 128,2 148
5 Takeda Recent trends in studies of ancestor worship in Japan P 136
108

везла... [эту чашку] из Ньюфаундленда, когда побывала на родине лет 65–70 назад. Вот как долго я хранила ее, и она даже не треснула. Она такая старая... Я даже горжусь тем, что она все еще есть у меня».1
Начиная с Вазари, «древность» предпочиталась «старине» в смысле предшествующей истории, причем это в большей мере относилось к природе, нежели к культуре.2 «Новые» страны, например США и Австралия, компенсируют относительную новизну своей человеческой истории тем, что подчеркивают доисторическую природную древность, а также демонстрируя исключительную привязанности к динозаврам и секвойям. Торо ставил истинно древние вещи выше просто старых: историческое прошлое казалось движущимся к упадку, а первозданная природа представлялась, напротив, сильной, чистой и свободной.3 Многие американцы XIX в. считали первобытную дикость превосходящей в нравственном отношении исторический период. Они отдавали предпочтение «вековым дубам» перед «разрушающейся колонной», и противопоставляли друг другу европейские «храмы, возведенные римскими „грабителями"» и «башни, в которых гнездился феодальный гнет», их собственным дремучим лесам, доступным одному лишь оку Божьему. Что такое эхо под этими сводами через несколько веков после варварских пирушек... по сравнению с тишиной, которая царила в этих темных чащах после первого дня Творения?»4 Закаты на берегах Флориды, о которых Генри Джеймс утверждал, что они старше, чем Нил, и старше, чем что-либо другое в мире, «вселяли такое чувство, что всей истории еще только предстоит свершиться».5 Геологическая древность по-прежнему является источником гордости американцев: свидетельство тому – выбор Национального парка в Йелоустоне в качестве части мирового наследия, мировой достопримечательности, известной «древними следами вулканической активности,... уходящими корнями к периоду эоцена».6 Все следы культурной деятельности XVII и XVIII вв. были удалены из нового Национального парка на Виргинских островах с тем, чтобы восстановить «дикий» ландшафт.7
Австралийцы, писаная история которых еще короче, находят утешение также в древности природной, к которой принадлежат сонмы неописанных еще животных, растений и скалы, способные потягаться со скудным европейским прошлым. Австралийская поэзия, проза и живопись также подчеркивают эту вызывающую священный трепет древность.8 Романы Патрика Уайта (Patrick White) тем полнее передают
1 Csikszentnihalyi and Rochberg-Hahon Meaning of Things. P. 60, 82.
2 Vasan. Lives of the Artists, 1: 17. См Вазари Джорджи. Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих эпохи Возрождения В 5-ти т. М., 1956–1971.
3 Week on the Concord and Merrimack Rivers. 1849. P. 55–56. * Hoffman. Winter in the West 1835. 1:195–196.
5 American Scene. 1907. P. 462.
6 World Heritage List established P 14.
7 Olwig National parks, tourism and the culture of imperialism P. 246; idem: National parks, tourism, and local development. P. 24, 28.
8 Lowenthal. Australian images. P. 86.
109

чувство первобытной Австралии, потому она древнее самой жизни; а обращение Розмари Добсон (R. Dobson) и Кеннета Слессора (К, Slessor) к греческим мифам придает Сиднею среднеземноморское чувство истории.1 Аналогии между австралийской пустыней Берка и Уиллза (Burke & Wills) и ранними христианскими пейзажами, которые подчеркивают «библейские» верблюды, насыщают описания Сиднем Нола-ном (S. Nolan) австралийских пейзажей духом легенд Старого Света, религиозные сюжеты и пейзажи, навевающие образы древних городов, окруженных крепостными стенами, переносят злополучную экспедицию Берка-Ушигза, по крайней мере, на два тысячелетия назад.2
Подробное описание Ноланом австралийского времени напоминает мифы о гвинейских джунглях Уилсона Гарриса, задающих исходную историческую конструкцию для обитателей Карибского бассейна. Отвергая колониальное прошлое как отвратительное сказание о рабстве и эксплуатации, жители Вест-Индии стремятся найти изначальный источник достойной идентичности в предыстории.3 Но жители Вест-Индии ищут прошлое предков среди автохтонных народов Индии и Африки в большей степени, чем в пейзажах, в то время как австралийцы находят свои корни в природе, а не в среде аборигенов. Действительно, древность природы придает этим поискам такой статус, который превосходит любые доисторические артефакты. Чтобы увидеть это живое ископаемое, гинкго, необходимо «взглянуть на Время Отцов подобно мальчику»; простой хвощ оказывается «одним из древнейших живых памятников Природы», чья первозданная патина... волнует гораздо больше, чем груда хлама на равнине... – например, Стоунхендж,... который появился там только вчера».4
Изначальность, связывающая нас, скорее, с происхождением, а не с древностью, отражает интерес к корням, поиску истоков, которые были выражены в стремлении Алекса Хэйли найти своего африканского предка Кинта Кунте (см. главу 5). Большинство основных памятников всемирного наследия в Северной Америке (1979) выбраны главным образом были по причине своей изначальности: Лансо Мэдоз (L'Anse aux Meadows) в Канаде как одно из «первых» подлинно европейских сооружений в Новом Свете, Меса Верде (Mesa Verde) как «самое раннее» жилище индейцев.5 Культ происхождения также не ограничивается артефактами: долгое время в исторических исследованиях преобладала тенденция к тому, чтобы искать объяснения в истоках и рассматривать все в аспекте самого отдаленного прошлого.6 Предполагаемая объяснитель-
1 Kramer Sense of the past in modem Australian poetry P. 24–26.
2 Joppien Iconography of Burke and Wills expedition in Australian art. P. 59.
3 Lowenthal. Caribbean region. P. 62–65-
4 Angela Mum. Ancient Monuments // Punch 8 Aug. 1962. P. 208.
5 World Heritage List established.
6 Marc Bioch. Historian's Craft P. 29–35 (См.: Блок Марк. Апология истории, или ремесло историка. М., 1986.) «Попав в Оксфорд, мы, казалось, никогда не выберемся из жуткой неразберихи „истоков" и примитивных форм {Frederic Harrison. Meaning of History. 1894. P. 134). См.: Butterfield. Whig Interpretation of History. P. 43–63. Культ ис-
110

нал сила происхождения подобным образом привела Фрейда и других аналитиков к тому, чтобы искать ключ к развитию человека в так называемых примитивных сценах и считать первоначальный «архаический» опыт самым глубоким и подлинным.1
Примитивность обещает нам невинность и чистоту, не испорченную позднейшими усложнениями и подделками. Будучи убеждены, что современные технические методы несут с собой налет дешевизны и деградации, primitifsг второй половины XVIII в. отвергали любую архитектуру после дорийского периода, любую литературу после Гомера, любую скульптуру после Фидия как нечто манерное, фальшивое и недостойное внимания.3 Легендарное происхождение живописи – из контуров тени на стене уходящего любовника – отдавало историче-
токов до сих пор воодушевляет историков на поиск прототипов и предтеч (Foucault. Archaeology of knowledge. P. 142–144; см.: Фуко M. Археология знания. M., 1994), а у кураторов исторических достопримечательностей стремятся поддерживать все так, как «это все здесь начиналось» (Ноте. Great Museum. P. 113).
1 Starobinski. The inside and the outside. P. 142–144.
2 Сторонники примитивизма. – Примеч. пер.
3 Goinbrich. Dread of corruption. P. 242.
111

ский приоритет чистым неоклассическим чертам; линейная простота живописи на греческих вазах вдохновила гравюры и скульптуру Флаксмен (Flaxman);1 прерафаэлиты отвергали позднейшие изобретения, обращаясь к «примитиву» и «естественной честности» кватроченто.2 Неоромантики первой половины XX в. объявили о своем родстве с архаичным искусством, чей природный стихийный, бессознательный характер стал для модернистов пробным камнем.3 И вновь в авангарде 1970-х гг. доминировал археологический импульс: многих художников, неудовлетворенных формализмом 60-х гг. и высокими технологиями, вдохновляли архаическая природа и человеческая предыстория. Близость древних артефактов к современному искусству служила удостоверением их связи с изначальными архетипами.4
1 Флаксмен Джон (1755–1826), английский скульптор, иллюстратор и дизайнер, один из ведущих представителей неоклассичсекого стиля в Англии. В юности Флаксмен работал в студии своего отца, занимаясь изготовлением гипсовых слепков, одновременно изучал в Лондоне классическую литературу, что на всю жизнь осталось для него постоянным источником вдохновения. С 1775 г. он работал в фарфоровой мастерской Джосайи Веджвуда, где готовил по античным моделям контурные рисунки для керамики, что еще более укрепило у него чувство линии. Во время учебы в художественной академии свел дружбу с Уильямом Блейком, что стимулировало его интерес к готическому искусству. – Примеч. пер.
2 Rosenblum. Origin of painting. P. 283–285; Greenhalgh. Classical Tradition in Art. P. 214; Starobinski. Emblems of reason. 1789. P. 142–144.
3 Howard. Definitions and values of archaism and the archaic style; Rosenblum. Transformations in Late Eighteenth Century Art. P. 140–160; Rubin. Modernist primitivism.
4 Lippard. Overlay. P. 4–8; Hidden Order of Art. P. 77; Varnedoe. Contemporary explorations.
112

Эстетическая приверженность к доисторическим реликвиям включает в себя несколько аспектов антикварианизма. Выставление различных древних реликвий в качестве художественных работ подразумевает, что они прекрасны, потому что примитивны.1 Восхищение древностью простирается далеко за пределы музеев и ювелирной мастерской: наконечники стрел, лезвия, шила и микролиты из Сахары, «реликты самого отдаленного прошлого человека», оправленные в золото алмазные броши и запонки рекламируются в брошюре Гаррарда 1973 г. как «немое свидетельство того, как еще на заре своей истории человек стремился получить эстетическое удовольствие от своих поделок... каждая из которых была тщательнейшим образом создана при помощи утраченных ныне навыков. Здесь сходятся вместе все достоинства древности: древний возраст, неповторимость, редкость, старинные навыки, невосстановимые технологии и убеждение в том, что первобытный человек жил в гармонии с природой, технология и искусство были для него единым целым, и он делал все и для пользы, и для красоты. Напротив, нынешние, в целом уродливые утилитарные объекты выглядят совершенно иначе, чем то, что создается исключительно для украшения или показа.

Преемственность
Один техасский исторический бюллетень носит название The Endless Chain, «Бесконечная цепь». Это выражение означает преемственность. Значение устойчивой последовательности часто встречается в исторических анналах и почитаемых местных достопримечательностях. Глядя с пограничного саксонского берега У. Дж. Хоскинс (W. G. Hoskins) счел чрезвычайно полезным
знать, какие из этих ферм зафиксированы в Книге Судного Дня2 и какие появились позднее, одновременно с великим колонизационным движением XTII века, чтобы увидеть на противоположных склонах сверкающей в полуденном солнце георгианской отделкой дом обедневшего сквайра, предки которого обосновались на склоне этого холма во времена короля Джона и получили от него свое имя; знать, что за ним находится древнее имение давно исчезнувшего аббатства, где св. Бонифаций провел первые годы ученичества и что впереди простирается ферма англосаксонских и норманнских королей, осознать,... что это часть огромного непрерывающегося потока, который тек через эти места более чем тысячу лет.3
Непрерывающийся поток – вот характерная английская добродетель. Сообщество потомков включает в себя самые ранние и позднейшие поколения, первые артефакты наряду с поздними, и с сохранивши-
1 Wollheim. Preface to Stokws. Invitation in Art. P. XXVIII.
2 Книга с данными первой государственной всеанглийской переписи населения, проведенной в 1086 г. по повелению Вильгельма Завоевателя, название народное по ассоциации с книгой, по которой на Страшном Суде Господь будет судить всех людей. – Примеч. пер.
3 Hoskins. Provincial England. P. 228.
113

мися следами промежуточных эпох. Тевтонские поселения в Британии «оживают для того, кто открывает», как это сделал Е. А. Фридман, «что граница земли, которые Кивлин (Ceawlin) отвоевал у бриттов,1 1300 лет спустя оказывается границей его собственного прихода и его собственных полей».2 Едва ли какая другая страна, объявившая себя в 1937 г. носителем британской королевской традиции, «преуспела в столь длительной адаптации средневековых институтов, избежав при этом полного их отвержения и полной реконструкции».3
Английских путешественников восхищают палимпсесты и в других странах. На Крите Роза Маколей видела, как «ахейская культура, накладывается на позднеминойской культуру, дорийская – на ахейскую, римская – на эллинистическую, византийская – на римскую, а затем друг на друга накладываются культуры сарацинов, венецианцев, тур-ков и современных критян». А в Морее, Аркадии и Мессинии «средневековая культура накладывается на античную, современность на средневековье,... великие франкские замки вздымаются на отвесных скалах на византийских или античных основаниях, создавая впечатляющую мозаику «призраков мертвых веков, почивших вместе».4
Преемственность наиболее действенна там, где последующие артефакты отражают сохранившиеся реликты. Шесть веков адаптации и возрождения классики и готики, сознательно использовавшие формы и мотивы древности, придают европейским пейзажам темпоральную плотность, несравнимую ни с какими другими культурами, где прошлое вполне комфортно перемежается с нынешним настоящим. Так, «в Египте стоят храмы фараонов и бетонные квартирные дома, и ничто не связывает их вместе, – отмечает Робин Федден. – То, что утрачено и продолжает утрачиваться – это средняя перспектива... Саладин стоит напротив кинотеатров, а лишенный предков сегдняшний день, не уверен в самом себе».5
Следы кумулятивного созидания также порождают чувство наслоения, где каждый год каждое поколение что-то добавляет от себя. Приращения (аккреции) связаны с темпоральной асимметрией: кумулятив-
1 Кивлин (ум. 593), король западных саксов, или Уэссекса 560–592 гг., отвоевавший у бриттов большую часть южной Англии и создавший в результате упорных усилий королевство в южном Мидлэнде. Кивлин продолжил дело своего отца, короля Кин-рика (Кюнрика) (Cynric), разбившего бриттов под Беранбиргом (Барбери) в 556 г. Кивлин и его брат Кута (Cutha) нанесли сокрушительное поражение королю Этельберту I, Кентскому, а в битве при Деорхэме (Дираме) в 577 г. разбили бриттов, в результате чего к ним отошли Глостер, Киренчестер и Бат (Cirencester, Bath), что открыло нижнее течение реки Северн для колонизации западными саксами, а бритты Уэльса оказались отрезанными от своих соотечественников на юго-западе Англии. – Примеч. пер.
2 Freeman. History of the Norman Conquest of England. 5ЛХ-Х.
3 Schramm. History of the English Coronation. P. 105. См.: Cannadine. Context, performance and meaning of ritual: the British monarchy and the invention of tradition. 1820– 1977. P. 146.
4 Rose Macaulay. Pleasure of Ruins. P. 113–127.
5 Fedden. Introduction: an atomy of exile. P. 9–10. См.: Тиап. Significance of the artifact. P. 470.
114

ность времени обычно превосходит его растворяющую силу, и в итоге сумма оказывается больше, чем части. Ни один член из «неприметных поколений моей неприметной семьи... не оставил после себя ни одного символа, – размышляет Орландо в доме своих предков, – и все же, работая все вместе со своими лопатами и иглами, занимаясь любовью и воспитывая детей, они оставили... огромное, упорядоченное здание».1 Следы деятельности сменяющих друг друга поколений в древних городах символизируют партнерство, гармонию и порядок. Такие приращения, в частности, и есть то, что обогащает прошлое.
Длительно накапливавшиеся слои аккреции пленяют выходцев из тех земель, где ощущается недостаток такого рода. Американский посетитель у Готорна восхищался английским поместьем потому, что «жизнь каждого последующего обитателя пополняла жизни всех, кто жил здесь прежде», прошлое придавало жизни «силу, полноту, телесность, основательность».2 Американец из книги Генри Джеймса любуется «предметами, говорящими о долговечности, отполированными от
1 Woolf. Orlando. P. 69.
2 Hawthorne. Doctor Grimshawe's Secret. P. 229.
115

длительного употребления и насыщенными свидетельствами накопленных посланий» в его родовом лондонском доме; сам воздух замечательным образом пронизан древностью, «и казалось, где бы это ни находилось, оно проходит через ложе истории».1
Некоторые выгоды кумуляции не требуют глубокой древности, может быть достаточно и длительности одной человеческой жизни. Вернувшись в свой родной город, Сантмайер обнаружил, что тот стал неизмеримо богаче, чем тогда, когда я был ребенком. Это сделали прошедшие годы: ... город стал богаче на жизнь еще одного поколения. С тех пор как я последний раз стоял здесь с зажатой в руке бечевкой санок добавились такие детали: крыши города укрыли собой еще полвека... Скучная повседневная жизнь человеческих поколений... придает среде вес и плотность.2
И действительно, простая близость двух различных эпох может сопровождаться дополнительными приобретениями, например средневековый десятинный амбар в Эйвбери, стоящий напротив доисторического каменного круга; жилище XVII в., встроенное в западный фасад средневекового аббатства на могиле Берн Сент-Эдмундз.3 Выставку Тревелианы в Уоллингтоне хвалят за то, что она добавляет «новую отдельную главу XIX в, к дому с интерьером XVIII в.».4 Римские и средневековые стены во многих английских городах примыкают к террасам XX в., соединяя остатки прошлого друг с другом и с настоящим; преемственность становится диахронической.
Непрерывность выражает связь целого или частей прошлого, диахрония присутствия прошлого в настоящем обогащает обоих: «жизнь мимолетного момента в древней оболочке минувшей эпохи», как это почувствовал Готорн в Риме, «имеет очарование, которого мы не найдем ни в прошлом, ни в настоящем, взятых по отдельности».5 Если мы в состоянии «соединить... наше прошлое и настоящее Я со всеми их объектами, – писал Адриан Стоук, – мы постоянно будем чувствовать себя как дома».6
Близость прошлого и настоящего пронизывали детский дом Уильяма Максвелла:
Когда вы входили внутрь с улицы, повсюду были видны следы человеческой деятельности: остатки чаепития на плетеном сервировочном столике в жилой комнате, выдержанной в белом и болотном цветах, строительные кубики и оловянные солдатики посредине пола в библиотеке, лежащая текстом вниз книга на подоконнике или незаконченный пасьянс, вязание с воткнутыми в него спицами, пенал с красками и рядом с ним
1 James. Sense of the Past. P. 64–65.
2 Santmyer. Ohio Town. P. 309.
3 Fedden. Problems of conversation. P. 377 (Avebury), and John Harvey. Conservation of Buildings. P. 193. (Bury), выражают противоположные взгляды на правомерность подобных вторжений.
4 John Cornforth. Some problems of decoration and display // National Trust Newsletter, N4. Feb. 1969,6.
5 Marble Faun. P. 229.
6 Invitation in Art. P. 61.
116

стакан с мутной водой, цветы в вазах из граненого стекла, в зимнее время – огонь в обоих каминах, оставленный в пустых комнатах свет, потому что кто-то еще собирался вернуться обратно. Следы чего-то теплого, комфортного, уютного. Наши следы.1
Жилая комната в Мандерли также свидетельствовала «о нашем присутствии. Небольшая стопка библиотечных книг, приготовленных к возврату и ненужный экземпляр «Тайме»; пепельницы с окурками сигарет; уютно расположенные в креслах диванные подушки с отпечатком головы, угли, все еще тлеющие поутру». Все мы нуждаемся в такой живой истории, а не в «изолированной скорлупе,... где нет дуновения прошлого в ее пустующих стенах».2 Привязанность, которую люди испытывают к унаследованным реликвиям, говорит об их потребности в живом прошлом. Благодаря тому, что она ежедневно ухаживала за бритвенным прибором ее давно умершего мужа и поливала висящие на стене растения давно покинувшей дом дочери, пожилая вдова смогла воссоздать прошлые отношения в настоящем.3
Даже те общества, которые отрицают отличие сегодняшнего дня от вчерашнего или считают время ничем иным, как беспрерывным повторением, соединяют прошлое с настоящим в поминальных ритуалах. Щит-талисман передает символическое бессмертие члена племени в Новой Гвинеи: «Принимая смерть и, тем не менее, отрицая ее, он не расстается со своим дедом или прадедом. Они продолжают жить, ограждая его и оказывая влияние, в виде предметов».4 Каждый камень или деревянная чуринга (churinga), изготовленные племенем аранда в Центральной Австралии, «представляет собой физическое тело определенного предка, и из поколения в поколение оно официально передается тому человеку, который считается воплощением этого предка». Ле-ви-Строс комментирует это так: «Чуринга дает вещественное доказательство, что предок и его живущий потомок– одной крови». Он уподобляет чуринги архивным бумагам, чья утрата была бы «непоправимым ударом, направленным в самую сердцевину нашего бытия», и сравнивает сопровождаемых сказаниями инициационные паломничества австралийских аборигенов с нашими поездками к домам знаменитых людей.3
Диахроническая преемственность также обогащает людей. Мы видим их не только такими, какие они есть, но и такими, какими они были, слой за слоем, в предыдущей жизни. «Мы – это не один из нас, „молодых", или нас, „людей среднего возраста", или „пожилых", – комментирует автор. – Мы – это все они вместе».6 Взросление, воз-
1 Maxwell. Anceestors. P. 191.
2 Du Maurier. Rebecca. P. 7.
3 Csikszentnihalyi and Rochberg-Halton. Meaning of Things. P. 103–104.
4 Lively. House in Norham Gardens. P. 51.
5 Levy-Strauss. Savage Mind. P. 238–244. См.: Леви-Строс К. Первобытное мышление. М., 1999. См.: SlreMow. Aranda Traditions. P. 16–18, 55–56, 84–86, 132–137, 172.
6 Lively. Children and memory. P. 404.
118

мужание и старение направляется осознанием того, что настоящее развивается из прошлого, которое по-прежнему присутствует в нем. «Помимо обладания прошлым, возмужание означает культивирование этого прошлого, интегрирование прошлого опыта – предшествующих путей существования – в продолжающийся процесс психической деятельности». Домашняя утварь и памятные вещицы (memento) помогают поддерживать это темпоральное сознание в нашей жизни. «У нас есть кровать моих прародителей, на ней спит моя дочь, – вспоминает одна старая женщина. – Она слишком мала для двоих и меня поражает, как три поколения родителей спали на ней и зачинали там же детей!»1 Связь с предками и потомками сообщает преемственности интимное чувство бессмертия, точно так же, как некогда предлагали вит-рификацию покойных в виде памятных медальонов для того, чтобы извлечь вечность из их бренной жизни и вселить добродетели предков в их потомков.2
В качестве Ne plus ultra в диахронии можно привести облаченное в костюм тело Иеремии Бентама на экспозиции в колледже Лондонского университета и его предложения по включению мертвецов в ландшафт: «Если у деревенского джентльмена есть ведущая к его жилью аллея, он мог бы чередовать с деревьями авто-идолов (Auto-Icons) [забальзамированные тела] членов своей семьи».3 Бенефактор, еще живущий в данное время, может оговорить более скромные условия, например собрать его кремированный пепел в часы для варки яиц с тем, чтобы «его когда-нибудь могли использовать».4
Прославление преемственности, в отличие от древности, имеет ярко выраженный антиэскапистский характер. Наслаивающееся прошлое в меньшей степени ценится ради себя самого, но поскольку оно ведет к настоящему. Наполеон и Луи Филипп оба подчеркивали преемственность своей национальной родословной, чтобы показать, что именно в них французская история достигает своей кульминации.5 Преемственность подразумевает, что живое прошлое связано с настоящим и не является совершенно отличным от него или устаревшим.
Присущие преемственности достоинства часто вступают в противоречие с тем, что мы ценим в древности. Сходная оппозиция часто возникает между принципами сохранения и реставрации: те, кто считает древность главенствующей, стремятся исключить последующие дополнения и изменения для того, чтобы восстановить здания в их «изначальном» виде; те же, кто ориентируется на преемственность, сохраняют все аккреции времени, свидетельствующие о целостности истории.»
1 Csikszentnihalyi and Rochberg-Halton. Meaning ofThings. P. 100, 215–216.
2 Pierre Giraud. Les Tombeaux, ou essai sur lessepultures(1801). Цит. по: Aries. Hour of Our Death. P. 513–516.
3 Bentham. Auto-Icon. P. 3. См.: Marmoy. «Auto-Icon» of Jeremy Bentham.
4 Tom Cribble. Цит. по: Old timer // The Times, 3 June 1983. P. 3.
5 Haskell. Manufacture of the past in nineteenth-century painting. P. 112, 118.
6 См.: Гл. 6, с. 426-^130 и гл. 7, с. 612.
119

Завершенность
Прошлое ценят потому, что оно завершено; то, что в нем происходило, уже закончилось. Окончание придает ему дух завершенности, стабильности и постоянства, отсутствующие в текучем настоящем. С прошлым не может произойти более ничего; оно защищено от всего неожиданного и неблагоприятного, от случая или предательства. Поскольку оно завершено, прошлое можно упорядочить и приручить за счет придания ему согласованности, противостоящей хаотичности и переменчивости настоящего. Теперь в прошлом ничто не может пойти не так, как выразился один из персонажей Генри Джеймса, «прошлое – это то, что стоит вне всякой порчи».1 Некоторым оно представляется свободным от зла и опасностей, поскольку лишено действия. Так, Карлейль считал всех мертвых праведниками, даже тех, кто был «низок и зол при жизни». А коммунистические государства, где религиозное поклонение не поощряется, все же гордятся своими древними церквами: прошлому прощаются грехи настоящего.2
Завершенность также делает прошлое понятным; мы видим вещи более отчетливо, когда их последствия уже проявили себя. Конечно, прошлое по-новому отзывается для каждого последующего поколения; мы всегда истолковываем его заново. Но все эти интерпретации получают преимущество от отрицания ретроспективной точки зрения в пользу перспективы настоящего.
Относительная простота минувших явлений и процессов также создает видимость, что прошлое более просто для понимания. Вчерашние формы и функции были неотъемлемой частью жизни тогда, когда мы только познавали мир; в то время как те же формы и функции сегодня сбивают с толку и ставят в тупик, потому что исходят из позднейших, незнакомых инноваций. Отсюда привлекательность старых инструментов и машин. Паровой двигатель кажется более понятным, чем компьютерный чип, не только потому, что его рабочие части хорошо видны, но и потому что он соответствует порядку вещей, знакомому нам с детства.3
Однако слишком хорошо упорядоченное или понятое прошлое теряет часть своей привлекательности. Мы предпочитаем, чтобы его следы были бессистемными и органичными, подобно беспорядочным блужданиям Блюндена Шадболта, шатким жилищам нео-тюдорского стиля.4 Чтобы чувствовать себя защищенным от контроля или вмешательства настоящего, прошлое должно выглядеть одновременно и завершенным, и безыскусным.
1 James. Awkward Age. P. 150.
2 Carlyle. Biography (1832), 2:256, Marvine Howe Letter from Sofia: preserving the past // IHT. 26 Apr. 1982. P. 14; Binyon. Life m Russia. P. 228–229; Sfopler. Russia P. 334–335.
3 Все возрастающая таинственность технологии также разжигает страсть к старинным автомобилям, паровым локомотивам и старым граммофонам {Misha Black. The aesthetics of engineering. Presidential address. Section G. British Association for the Advancement of Science. Stirling, 1974).
4 Campbell. Blunden Shadbolt; dive Aslet. Let's stop mocking the neo-Tudor. The Times. 11 June 1983. P. 8.
120

Последовательность
Настоящее – это неделимое мгновение, какую бы длительность мы ему ни приписывали; прошлое – это отрезок времени. Отрезок позволяет нам задавать порядок и делить прошлое на фрагменты, и тем самым объяснять его. Время является линейным и направленным. Истории всех вещей начинаются в прошлом и продолжаются в неизменной последовательности до тех пор, пока те не прекращают свое существование или пока о них помнят. Последовательный порядок придает всему тому, что прошло, темпоральное место, сообщает прошлому форму и включает наши собственные жизни в исторический контекст.
Как обычно бывает, последовательный порядок включает в себя два различных свойства: одно из них принадлежит естественному ходу времени, другое формируется культурной средой. Первое из них заключается в том, что события просто предшествуют друг другу или следуют одно за другим; прошлое оказывается множеством таких событий, каждое из которых происходило раньше, чем одни, и позднее, чем другие. Эта связь потенциальных причины и следствия: то, что происходит раньше, может повлиять на то, что произойдет позднее, но никогда не наоборот. Последовательность сама по себе имеет огромную значимость: осознание того факта, что некоторые вещи произошли раньше, чем другие, позволяет нам упорядочивать память, подкрепляет идентичность и порождает традицию. Второе свойство заключается в том, что сегментация времени на отрезки обозримой длины позволяет нам делить прошлое в соответствии с общепринятой периодизацией. Оба свойства также применимы и к будущему, но непредсказуемость будущего значительно ограничивает их использование. Хронология годится главным образом для прошлого. Мы исследуем связи между хронологией, историей и нарративом в главе 5.
Упорядоченная хронология дает большие преимущества. Мы отмечаем годовщины, считаем дни, оставшиеся до важных событий, и основываем ожидания на календарных закономерностях. Мы подразделяем прошлое на равные и неравные интервалы, отмечая периоды в нашей собственной жизни наряду с теми, которые существуют в истории других народов. Последовательность проясняет, располагает события в контексте, подчеркивает уникальность прошлых событий и включает их в очертания истинного ландшафта. Но все это остается ландшафтом, который мы можем теперь наблюдать только извне, ландшафтом, вставленным в неизменную определенную темпоральную сетку.
Значимые черты, о которых я говорил в отношении прошлого, редко выявляют сознательно. То, что привлекает людей в нем, возникает из потребностей и желаний, которые редко подвергается анализу. Тем не менее, каждый из этих атрибутов – древность, преемственность, завершенность и последовательность – имеет основание в действительном опыте. Вместе они придают прошлому черты, которые определяют как его неоценимые выгоды, так и неизбежные недостатки. К рассмотрению последних мы теперь и обратимся.

Опасности и пороки
Всякое прошлое достойно того, чтобы быть осужденным.
Фридрих Ницше. О пользе и вреде истории'

Прошлое не только помогает и просвещает, оно также угрожает нам и принижает нас. Большинство его преимуществ включают в себя недостатки, большинство из его посулов таят в себе риск. В данном разделе мы рассмотрим пороки, которые приписывают прошлому, и то бремя, которое оно несет с собой, а также обсудим возможность от них избавиться или их нейтрализовать.
По традиции, прошлого боятся в такой же степени, в какой и почитают. Большинство из обращавшихся к нему учений носили угрожающий и роковой характер, в них доминировали зловещие или трагические фигуры. Еще в XIX в. история виделась в основном как повторяющаяся чреда преступлений и бедствий, как это звучит в устах умирающего Парацельса у Браунинга:
Не вижу в прошлом никакой я пользы: но лишь Упадок, слезы и уродство,
Свидетельство бесчестья, о котором лучше позабыть, Угрюмая страница в нашем жизнеописании,
Какую лучше было бы стереть.2
В отличие от Карлейля, многие чувствуют, что порочное прошлое продолжает угрожать настоящему, его влияние пагубно, а реликты несут в себе опасность и разложение. «Там, где люди жили долгое время, – по выражению Дж. Б. Пристли, – даже сами камни пропитаны злыми воспоминаниями».3 Прошлое, как заразная болезнь, – вот постоянно повторяющаяся метафора, как это видно на примере обращения к ностальгии. Уолт Уитмен предостерегал отправляющихся в Старый Свет американцев, что «там обитают микробы, витающие вокруг этого трупа. Наклонись, вдохни их и ты подхватишь болезнь, которая называется исторической ностальгией по Европе».4 Антикварная вещица в рассказе Чивера тянет ее убогого наследника в жалкий
1 Ницше Ф. О пользе и вреде истории, с. 178.
2 I saw no use in the past: only a scene Of degradation, ugliness and tears The record of disgraces best forgotten A sullen page in human chronicles Fit to erase.
Paracelsus (1835). Pt 5, lines 814–16. \: 261:2. Hcropvia дляКомте де Порталиса не являлась «исключительно повторением преступлений, но и полезной картиной, беды которой следовали за ними» (Lovejoy. Herder and the Enlightenment philosophy of history. P. 180). Сж: Plumb. Death of the Past. P. 17,21.
3 I Have Been Here Before. Act 2. P. 41.
4 Перифразы в книге Spender. Love-Hate Relations. P. XI.
122

вчерашний день, как в болото; размышляя над постыдными несчастиями предыдущих обладателей этого туалетного столика, он «отдался ужасам прошлого» и «его затянуло назад к его несчастному детству».1 В романе «Палач» Джеймса Фенимора Купера описываются ужасные последствия наследия, от которого невозможно отказаться: наследственная должность палача в одном из швейцарских кантонов, первоначально считавшаяся привилегией, становится для его современных потомков непереносимым пятном позора. Они не могут ни унаследовать ее, ни передать кому-то другому, избежав при этом позора.1
Для того, чтобы оказывать губительное воздействие на настоящее, прошлому вовсе не обязательно быть порочным или несчастным. Примером подобного бремени «великого и всеподавляющего римского прошлого,... являющегося одновременно и проклятием, и благословением», которое, как считает Франк Арнау (F. Arnau), «никто не в сипах сбросить с себя», является стремление Алкео Доссены фабриковать анахронистические шедевры.3 Уже сама по себе стойкость прозаичного прошлого способна принизить настоящее. Это заставляет Гримшоу из книги Готорна печально «размышлять о том, как поколения сменяют друг друга» в древней английской деревушке, и «ложатся посреди праха своих отцов, затем тотчас поднимаются вновь, продолжая тот же бессмысленный круг, а в действительности передавать-то и нечего... Казалось, что даже и одно их поколение недостойно существовать».4 История представляется Тесс из книги Харди попирающей саму себя из-за своей повторяемости: «Обнаружив в какой-нибудь старой книге историю человека, в точности похожего на меня, и понимая, что буду лишь играть ее роль», Тесс утрачивает индивидуальность и волю.5
Опасность часто заключается в нашей склонности преувеличивать важность и достоинства прошлого в сравнении его с настоящим. Американский национальный трест (American National Trust) пропагандирует сохранение исторических памятников под лозунгом: «Теперь не строят так, как строили прежде. И никогда больше не будут строить», что предлагает характерное для современной архитектуры чувство неполноценности. Лица, выгравированные на плитах средневекового монастыря, выглядят более серьезными, спокойными и умудренными, нежели лица современных людей. Все это заставляет Слендера предположить, что люди прошлого были «более значительными при жизни».'
1 Cheever. Lowboy. P. 401–411.
2 James Feniinor Cooper. The Headsman. ШЗ. 2.50. См:. Henderson. Versions of the Past. P. 66–67.
3 Three Thousand Years of Deception. P. 222.
4 Doctor Grimshawe's Secret. P. 220.
5 Hardy. Tess of the d'Urbervilles. P. 182. См.: Gordon. Origins, history, and reconstituti-on of family: Tess' journey. P. 374.
6 Spender. Love-Hate Relations. P. 191.
123

Если прошлое излишне почитают или приближают к себе, это ставит под удар настоящее, точно так же, как невротическая привязанность к ребячливости мешает зрелому участию в настоящем Многие пожилые люди настолько поглощены доставшимися по наследству реликвиями и памятными вещами, что это мешает их участию в текущей жизни Аналогично этому избыточное внимание к памяти блокирует опыт настоящего «Если прошлое настолько поглощает наше внимание, то настоящее может начать нас избегать, – замечает Диккенс – Прошлое нужно оставить в покое, чтобы живущие могли наслаждаться жизнью в полной мере» ' По словам Маркса, «традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых» 2 Почти также поклонение прошлому обычно рассматривают как нечто такое, что препятствует переменам, что останавливает прогресс, заглушает оптимизм, душит творчество «Ваш злейший враг, – писал Павезе (Pavese), – ваша вера в счастливое доисторическое время, [и] в то, что все самое важное уже было сказано первыми мыслителями» 3
Классическим изречением остается заповедь Ницше чрезмерное внимание к прошлому превращает человека в «наслаждающегося и бродячего зрителя», его творческие инстинкты нарушаются, а личность слабеет Такие люди «смотрят на себя как на выцветших и захиревших последышей сильных поколений, – последышей, ведущих жалкое существование антиквариев и могильщиков этих поколений», «последние иссохшиеся побеги более радостных и могучих корней», они сдаются на милость пассивной ретроспекции, и «лишь в моменты забытья человек, подверженный исторической лихорадке, способен действовать» 4
Ницше осуждает пагубное почитание прошлого по двум причинам Практикующий «монументальную историю» заклинает авторитет прошлого для того, чтобы привести к поражению настоящее, как бы говоря «„Смотрите, великое уже существует1" Ненависть к могучим и великим личностям их эпохи выдает себя за удовлетворенное преклонение перед великими и могучими личностями прошедших времен» Презирая настоящее без любви к прошлому, они «действуют так, как будто их девиз „Пусть мертвые погребают живых" Практикующий „антикварную историю", „безумный собиратель, переворошивший пыльные груды прошлого", считает все древнее в равной степени достойным почитания Неразборчивый антиквар бальзамирует жизнь с
1 Gent То flinch from modern varnish the appeal of the past to the Victorian imagination P 15
2 Marx Eighteenth Brumaire of Louis Napoleon 1852 P 5 См Маркс К Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта // Соч Т 8 С 119 «Прежние революции нуждались в воспоминаниях Революция XIX века должна предоставить мертвецам хоронить своих мертвых» (там же, с 122) См Carne-Ross Scenario for the new year 3 the sense of the past P 247, Febvre New Kind of History P 40–41
3 This business of Living, diary entry 25 Aug 1942 P 132
4 Nietzsche Use and Abuse of History P 48–51 Ницше О пользе и вреде истории // Соч Т 1 М, 1990 С 209
124

„ненасытным любопытством ко всему старому", способный „только сохранять жизнь, а не порождать ее,... парализует силы деятеля, который в качестве такового всегда должен будет оскорблять некоторые святыни"».1
Примеры антикварной регрессии можно найти на протяжении всей истории. Так, во II в. Рим был поражен повальным увлечением стариной, когда вкус «смиренно пал ниц перед греческими моделями, а образованных римлян охватывал экстаз при виде руин». Как писал Питер Гэй, «неразборчивый антикварианизм был не столько причиной, сколько симптомом опустошенности и презрения к себе».2 Некритическая приверженность к антиквариату, начиная с XV в., становится повсеместной; жалобы на ее отупляющее воздействие были обычным делом. «Передаваемый со слепым почитанием от одного поколения учеников к другому, – сетовал Гиббон, авторитет греков – мешал любой плодотворной попытке опробовать в действии мощь или раздвинуть рамки человеческого разума».3 Но более всего пагубные последствия преклонения перед древностью критиковали, как мы показали это в главах 3 и 7, романтики XIX в. и модернисты начала XX в. И нынешнее повальное увлечение прошлым также связывают с не менее сильной неприязнью к настоящему. «За видимым увлечением „сувенирами", фотографиями, памятным вещицами, старыми фильмами, мебелью, стилями в одежде скрывается ощущение, что все значительное находится где-то в другом месте или времени».4
Излишнее преклонение перед прошлым мешает проявлению творческого внимания к настоящему, хотя бы потому, что время, пространство, энергия и ресурсы ограничены. Если бы «огромные толпы мертвых... восстали, пока живые спят, – восклицает герой книги Диккенса „Некоммерческий путешественник" (Uncommercial Traveller), – на всех улицах и дорогах не осталось бы места для живых, громадные армии мертвецов переполнили бы холмы и долины далеко за пределами города».5
Восхищаясь в Британском музее в 1856 г. фризом Парфенона, мраморами Элгина и египетским саркофагом, Готорн, тем не менее, опасался их возможного расхолаживающего воздействия:
1 Ibid. P 17–20. О пользе и вреде истории. С 173, 174, 177.
Справедливости ради, отметим, что Ницше говорит о трояком отношении к истории: монументальном, антикварном и критическом Именно критическое отношение, связанной с силой и жизнью, позволяет время от времени выходить за пределы исторического в неисторическое/надисторическое Именно оно оказывается способным к действию, выходу за пределы традиции, к росту и жизни, к созиданию новой истории и новой традиции – Примеч пер
2 Gay. Enlightenment, 1.120.
3 Gibbon. Decline and Fall of the Roman Empire, 1:51–52. См.: Гиббон Э- История упадка и разрушения Римской империи. Т 1. СПб., 1997.
4 Brandt Short natural history of nostalgia. P. 60.
5 Night walks. 1860. P 114.
125

Настоящее слишком обременено прошлым У нас нет времени. . оценить то, что в жизни прекрасно и находится непосредственно вокруг нас. Вместо этого мы собираем все эти старые раковины, из которых уже давным-давно ушла человеческая жизнь, отбросив их в сторону навсегда Я не понимаю, как грядущие века будут жить под бременем всего этого мертвого груза, при том, что к нему постоянно добавляется что-то новое '
Дополнительные экспонаты, появившиеся в музее за 125 лет, несомненно, потрясли бы его. И точно так же архивные собрания приводят историков в ужас своим обилием. Как говорят, документы каждого последующего американского президента в численном отношении превосходят объем документов всех его предшественников вместе взятых,2 Даже невостребованные запасы остаются в количествах, превосходящих возможности хранилищ. После того, как Бог создал все вещи, размышляет Катарина Уайтхорн, «на седьмой день Он увидел все, что сделал, и понял, как будут развиваться события. А потому на восьмой день Он снова энергично взялся за дело и создал моль и ржавчину – заключительный штрих совершенства».3 Но моль и ржавчина не смогли уберечь нас от пластиковых и ядерных остатков прошлого.
Люди часто стремятся забыть или изгнать пагубное наследие. Например, приходя в ужас от событий современной европейской истории, некоторые настаивают на том, что все это нужно «либо забыть, либо уничтожить».4 С этой точки зрения, слишком болезненная для воспоминаний история должна быть устранена из памяти. Ницше настаивал на том, что память нужно укоротить или вовсе изгладить, иначе прошлое станет могильщиком настоящего. «Ни один художник никогда не напишет своей картины, ни один полководец не одержит победы, ни один народ не завоюет свободы» без того, чтобы не забыть прошлое.5
Потребность в экзорцизме ярко выражена В. С. Найполом (Naipaul):
Мы должны научиться вычеркивать прошлое... В мире могут существовать отдельные его части – мертвые страны, или тихие, спокойные местечки, забытые Богом, – где люди будут наслаждаться прошлым и думать о том, чтобы передать своим наследникам мебель или китайский фарфор Некоторые сельские департаменты во Франции, полные слабоумных в chateux; отдельные разрушающиеся города-дворцы в Индии или какой-то мертвый колониальный город в безнадежной южноамериканской
1 Hawthorne. English Notebooks. Запись в дневнике 26 марта 1856 г. С 2294.
2 31 миллион страниц документов Линдона Б. Джонсона – это превышает количество документов всех президентов, собранных в библиотеке Конгресса до настоящего времени (Boorstin Enlarged contemporary P. 778). При этом печатается все уменьшающаяся часть этой лавины хранящихся документов. «Нам не только не удается догнать прошлое, но, фактически, мы теряем почву под ногами» {Galbraith. Historical research and the preservation of the past. P 314). См гл. 5, с. 205 ниже.
3 Dung-beetle urge//Observer 2 Nov. 1980 P 35.
4 Yerushalmi. Zakhor Jewish History and Jewish Memory. P. 97.
5 Use and Abuse of History. P. 9 Ницше. О пользе и вреде истории. С. 165.
126

стране В прочих же местах люди находятся в движении, а прошлое может только причинить боль '
Всеобщее разрушение мрачного или гнетущего прошлого с незапамятных времен приводило к выраженным иконоборческим перегибам Великую Александрийскую библиотеку разграбляли трижды, Карфаген дважды сравнивали с землей, во время упразднения монастырей в Англии солдатам приказывали уничтожать религиозные изображения, «чтобы никакой памяти о них не осталось» 2 Уничтожали не только общественные памятники, но также и интеллектуальную элиту, чтобы новый порядок позабыл о прежнем'
Случалось, что для того, чтобы исправить прежние искажения, люди уничтожали даже собственные драгоценные реликвии «Они уходят из нашей жизни – римские монеты, морской конь из Венеции и китайский веер», – к такому выводу приходит Чивер «Долой чучело совы в зале наверху и статую Гермеса на винтовой лестнице' .. Убрать все, что раздражает нас и мешает нашим целям» 4
Некоторые просто уничтожают следы прошлого, их не интересует, что придет им на смену Антиколониальный режим в романе Найпола переименовывает все основные улицы, но «люди не пользуются этими новыми названиями, потому что это никого особенно не заботит Главное желание было в том, чтобы только поскорее избавиться от старого, стереть память о захватчике» s Другие устраняют прошлое, чтобы дать дорогу новому «Чтобы начать что-нибудь действительно новое, – вторят Элиаде многие, – нужно полностью разрушить следы и руины прежнего цикла» 6 Средневековые цистерцианцы, пуритане Новой Англии XVII в , футуристы XX в , – все они считали, что для создания нового нужно придать миру формы, не имеющие ничего общего с историческими традициями 7
В качестве альтернативного пути можно попытаться разрушить собственные связи с прошлым Когда японцы чувствуют, что груз традиций становится непереносимым, некоторые из них полностью порывают с их издавна почитаемыми предками Несчастные наследники не только потомственной идентичности, но также бед и несчастий вполне конкретных предков, они бегут от губительного прошлого, присоединяясь к культу, указывающему как разорвать кармические узы 8 Точно так же, поскольку «характер и судьба предков, как ожидается, воспро-
1 Naipaul Bend m the River P 152–153
Haunoi Видьябхар Сураджпрасад (р 1932), тринидадский писатель, известный своими пессимистическими взглядами на судьбу стран третьего мира – Примеч пер
2 Order in Council of 1547 Цит по Bnggs M S Goths and Vandals P 34–35 1 Eiseley Invisible Pyramid P 100–101
' Cheever Lowboy P 411–412
5 Bend in the River P 33
6 Ehade Myth and Reality P 51 1 Kubler Shape of Time P 124
8 Kernel- Malevolent ancestors, Lebra Ancestral influence on the suffering of descendants in a Japanese cult
127

изводится в его потомках, один сельский житель из племени йоруба попытался стереть несчастливую историю предка из коллективной памяти тем, что подделал свои данные в местном издании, чтобы «позорная аномалия... не повлияла на амбиции его потомков».1
Другие укрощают прошлое, придавая своим реликвиям новые функции. «Выставляя на обозрение то, что было в прошлом и превращая его в украшение, – пишет Лайвли, – вы разрушаете его потенциал. Менее изощренные общества умиротворяют своих предков, что превращает их в зрелище и тем самым делает безвредными.2 Сельскохозяйственные орудия, висящие на стене, могут вызвать восхищение у тех, кого никогда не заботило, как и для чего они используются. Мы смягчаем довлеющее над нами прошлое тем, что изолируем его. Будучи увековеченным, оно теряет способность вредить настоящему – как это описывает один из рассказчиков у Набокова, который превращал «все видимое, в памятники нашему – еще не бывшему – былому, ... дабы впоследствии, когда это прошлое действительно у нас будет, знать, как обращаться с ним и не погибнуть под его бременем».3
1 Peel. Making history: the past in the Ijesha present. P. 125.
2 Lively. Road to Lishfield. P. 178.
3 Nabokov. Admiralty spire. P. 313. См.: Набоков В. В. Адмиралтейская игла // Собр. соч. В 4-х т. Т. 4. М., 1990. С. 414–415.
128

Сатира – вот еще один способ нейтрализовать прошлое. В книге «Бандиты времени» (Time Bandits) Наполеон изображен человеком, навязчиво обеспокоенным своим маленьким ростом, а Робин Гуд выставлен в облике мафиози. Представляя их в таком смешном виде, мы лишаем их благоговейного страха и даже значительности. Чрезмерные претензии на древнее происхождение высмеивает американская группа «Потомки незаконнорожденных сыновей и дочерей королей Британии». Первейшей целью, которую они перед собой ставят, является стремление «подчеркнуть: важно то, что представляет собой сам человек, а не то, кем могли быть его родители».1 В следующем карикатурном диалоге значимость личного прошлого принижается до минимума:
«Я вчера чуть не утонул, и вся жизнь пронеслась перед глазами!» «Должно быть, это было захватывающее переживание?» «Не совсем, я все это уже видел».1
Другие пути нейтрализации прошлого варьируют от попыток разобраться в нем – до намерения распродать оптом. «Если прошлое стало препятствием и обузой, – советовал лорд Актон, – знание прошлого является самым надежным и верным путем к освобождению».3 Историки с тех пор повторяют это высказывание Актона снова и снова. Освободительная роль истории – вот главная работы тема Дж. Г. Пламба «Смерть прошлого» (Death of the Past), которую мы исследуем далее в главе 7.
Приписываемые прошлому пороки столь же сложны и многообразны, как и выгоды, в кильватере которых они зачастую следуют. Жестокое насилие и принудительные рекомендации снижают привлекательность прошлого; излишняя привязанность к нему мешает действию и принижает индивидуальность. Отрицание прошлого встречается реже, чем гордость по его поводу, но его отрицательные стороны не менее закономерны. Исследователи прошлого обычно находили в нем как пороки, так и добродетели, резко контрастирующие с нашим временем или присущие и ему также. Однако вновь обнаруженные достоинства могут опечалить нас не меньше, чем пороки. «Мы хотим защитить себя не только от дурного опыта, но и от хорошего, и во многом по тем же самым причинам, – отмечает обозреватель. – Мы боимся отвернуть камень и найти там какого-нибудь червя истории, которого считали уже мертвым, но который все еще ползает туда-сюда, но мы также боимся обнаружить там темное настоящее, освещенное мерцающим светом прошлого».4
1 Alverson. Р. 28–32; Hereditary Register of the United States of America 1983. P. 241–243.
2 Hart В. С. // ШТ. 12 July 1979.
3 Acton. Inaugural lecture on the study of history (1895). P. 4.
4 Notes and comment // New Yorker. 24 Sept. 1984. P. 39.
129

Традиции и новации
Несмотря на прописи традиций, сын начинает писать по-своему
Аристотель старательно отмежевывался от Платона, Эпикура –
на Зенона, и вот спокойное потомство смогло уже посмотреть
на них непредвзято и извлечь пользу из каждого
Иоганн Готтфрид фон Гердер Идеи к философии истории человечества '
Когда я очень хочу стать современным, прошлое продолжает вторгаться,
а когда жажду прошлого, невозможно отодвинуть настоящее
Робертсон Дэвис Мятежные ангелы 2

«Традиция не должна быть врагом новации». Этот лозунг появился в 1982 г в витрине Химического банка в Нью-Йорке. Когда я спросил мою племянницу, которая работала там архивариусом, что бы это могло значить, она ответила «О, не вините меня. Это не моя идея. Видите ли, Химический банк имеет богатую историю и традиции, и они пытаются убедить людей, что это не обязательно означает, будто они не смогут работать быстро* ну, там обработать ваши требования на компьютере за несколько секунд и выдать новенькие хрустящие купюры без задержки».
Но люди понимают, что традиция – это действительно тормоз прогресса Они могут признавать достоинства былых времен и блага обладания реликвиями и знания корней, но они также знают, что старое должно уступать дорогу, что молодым нужно помогать, что необходимо пространство для развития новых идей и что прошлое действительно сдерживает настоящее.
Стабильность и перемены одинаково важны. Мы не можем жить и действовать без привычного окружения и связей с осознаваемым и понятным прошлым Но мы так же не можем действовать, до тех пор, пока не трансформируем или заменим чем-то другим унаследованные реликвии. Даже наше биологическая наследственность подвергается постоянному изменению Как бы то ни было, чтобы уметь справляться с переменами, нам нужна преемственная связь с прошлым. Точно так же и культурное наследие одновременно является и консервативным, и инновативным" выживание требует передаваемой от поколению к поколению культуры, но оно должно быть в такой же мере гибким, как и стабильным.3
Ни одна нация или индивидуум не могут быть оригинальными во всем. Как заметил Вильгельм фон Гумбольдт, «коль скоро каждое поколение наследует определенный материал, доставшийся ему от пре-
* Herder, 1784–1791 Bk XV, Ch 3 Р 104 См Гердер Й Г. Идеи к философии истории человечества М Наука, 1977
1 Daues Robertson The Rebel Angels 1983 P 124.
3 Mazzeo Varieties of Interpretation P 108–109 См Shis Tradition, Maddock Why industry must learn to forget
130

дыдущих поколений», творческая деятельность никогда не бывает «чисто инновативной, но, скорее, представляет собой преобразование такого наследия».1 «Многие говорят об оригинальности, но к чему все это сводится? – спрашивал Гете. – Как только мы рождаемся, мир начинает влиять на нас, и это продолжается до тех пор, пока мы не умрем».2 Или, по признанию Эмерсона: «Оригиналы не оригинальны. Подражание, образец и внушение существуют изначально, начиная от самых архангелов, если бы мы знали их историю».1
И все же наследие обречено: даже самые верные последователи традиций не могут избежать новаций, ведь как бы то ни было, время разрушает любые первоначальные строения, так же как устаревают и выходят из моды все прежние значения. Живя в неизменно новых конфигурациях природы и культуры, мы должны думать и действовать de novo* хотя бы ради выживания. Перемены так же неизбежны, как и традиция.
И негативная, и позитивная реакции на прошлое подразумевают их противоположность. «Увековечивая прошлое, ритуальным образом воспроизводя его внешние черты, мы фактически демонстрируем его отживший характер, указывая на анахронизм, мы удаляем его от себя, – пишет Томас Грин. – Нарочито высмеивая прошлое, вскрывая его непоследовательность и пародируя его риторику, мы можем обнаружить, насколько зависим от него, сколь оно необходимо для нас, насколько мы несвободны от него, и в какой степени исходим из него в действительности».' Несмотря на то, что Ницше отстаивал необходимость безжалостного забвения, когда человек «привлекает прошлое на суд истории, подвергает последнее самому тщательному допросу и, наконец, выносит ему приговор», он и сам признавал всю бесплодность этого занятия, «ибо так как мы непременно должны быть продуктами прежних поколений, то мы являемся в то же время продуктами и их заблуждений, страстей и ошибок и даже преступлений, и невозможно совершенно оторваться от этой цепи».6
Каждое достижение в науке или искусстве «либо повторяет, либо опровергает то, что сделал кто-либо ранее, – писал Валери, – очищая его, усиливая или упрощая, или даже опровергая, переворачивая, разрушая и отрицая, но тем самым принимая и неосознанно используя его».7 И чем больше мы думаем, что убежали от прошлого, тем больше мы в долгу перед ним. Забытый предшественник, как выразился Гарольд Блум, становится в воображении гигантом, который никогда не
' Humboldt W. Linguistic Variability & Intellectual Development. 1836. P. 28.
2 To Eckermann. 5 Dec. 1825, у Goethe: Conversational Encounters. P. 138–139. См.: Эккерман И. П. Разговоры с Гете. М., 1986 (в русском переводе записи с такой датой нет).
3 Emerson. Quatation and originality'. 1859. P. 286.
4 По-новому (лат.) – Примеч. пер. ! Greene. Light in Troy. P. 195.
6 Use and Abuse of History. P. 21. Ницше. О пользе и вреде истории. С. 178.
7 Valery. Letter about Mallarme. 8:241.
131

оставляет нас в покое.1 Ссылаясь на Руссо, Бодлера и Арто, Поль де Ман приходит к выводу, что чем радикальнее отказ от того, что пришло из прошлого, тем больше зависимость от него.2 Каждое новое движение обречено, по выражению Мюррея Кригера, на то, чтобы нести отвергаемое им прошлое у себя за спиной, воспроизводя таким образом то, что сами же отрицали, «отвергнутый предшественник неким образом также может рассматриваться в качестве предтечи».3
Отношение к своему долгу перед поэтическими предшественниками включает в себя, как считает Блум, три набора стратегий. Один из них состоит в том, чтобы исправить или завершить работу избранного в качестве образца автора. В этом случае считают, что он либо продвинулся недостаточно далеко, либо свернул с истинно творческой дороги. Второй состоит в том, чтобы подавить память об их влиянии либо за счет отделения себя от предполагаемого предшественника, либо за счет отрицания его уникальности, отказывая таким образом прошлому в исключительном праве на оригинальность. Третий набор стратегий заключается в том, чтобы открыто и активно бороться против высокочтимых мертвецов, либо возвышая себя и преумаляя их вклад, либо лишая предшественников их достояния и выставляя прошлое подражанием современности. К последней стратегии часто прибегали великие поэты в поздний период жизни, как утверждает Блум, в попытке заменить бессмертие своих предшественников собственным бессмертием. Джон Эшбери, например, до такой степени перенял позиции своего предшественника Уоллеса Стивенса,4 что как признается Блум, «когда я вновь перечел Le Monocle de Mon Oncle,... я против воли услышал голос Эшбери, настолько он овладел этой манерой полностью и, возможно, навсегда». Так же поступали Браунинг, Диккинсон, Йейтс, Стивене, «овладевая стилем, который перехватывает стиль их предшественников и удивительным образом удерживает приоритет над ними, так что тирания времени оказывается почти ниспровергнута и можно на мгновение поверить, что это им подражали их предки.5
Как в искусстве, так и в жизни. Те, кто отвергает авторитет прошлого, и те, кто страстно желает его возвращения, – составляют две стороны медали. Таково мнение Виятта и Лифтона (Wyatt, Lifton) о современной японской молодежи. На одном конце – консерваторы, усвоившие ранние запреты, они сохраняют жесткую приверженность к прошлому, чей авторитет отстаивают, наполняя его традиционными
1 Anxiety of Influence. P. 107.
2 Blindness and Insight. P. 161–162.
3 Arts on the Level. P. 37n.
4 Эшбери Джон (р. 1927), американский поэт, известный элегантностью, оригинальностью, а также сложностью и непонятностью своего поэтического стиля, испытал влияние Уоллеса Стивенса.
Стивене Уоллес (1879 –1955), американский поэт, разрабатывавший в своем творчестве тему сложных взаимоотношений реальности и сознания человека. Среди прочих, ему принадлежит и поэма «Le Monocle de Mon Oncle» -– Примеч пер.
5 Bloom Anxiety of Influence. P. 141–144
132

символами и институтами, которые необходимо возродить в искупительном будущем. Однако они чувствуют себя уверенно в таком собственном возрожденном прошлом только в том случае, если и все другие также подчинятся ему. На другом конце – модернистский реформатор, гневно обрушивающийся на авторитеты, подавлявшие его в детстве. В то же время ему приходится остерегаться скрытой зависимости от них. Он боится прошлого, иначе не стал бы отвергать его с таким жаром.1
Отвергая прошлое как полностью пагубное, трансформатор тем не менее испытывает сильную ностальгию по изначальному состоянию, связывающему детские воспоминания с религиозным ритуалом перерождения; и этот воображаемый золотой век формирует его представления о будущем. Напротив, традиционалист считает прошлое полностью идеальным и потому ищет прибежища в мистическом единении со своим великим и благородным наследием. Однако им отчасти завладевают и подсознательно влекут к себе новые веяния, которые он якобы презирает.2
Такая двойственность является неизбежной частью нашего бытия. Дети подрастают в окружении идей и артефактов, появившихся до их рождения; по необходимости они копируют старших, состязаются с ними и почитают их. Тем не менее, чтобы стать взрослыми, им необходимо отбросить эти образцы и выбрать свой путь, отрицая родительское наследие или выходя за его рамки. Те, кому этого сделать не удается, остаются застывшими в прошлом и никогда не достигают самостоятельности. Вместо того, чтобы относиться к вытесненным воспоминаниям как к чему-то, являющемуся достоянием исключительно прошлого, они воспроизводят свои детские реакции как современный опыт, реанимированное прошлое представляется им реальностью настоящего.3
Двойственное отношение к прошлому отражает или вырастает из проблемы сыновней/дочерней зависимости. Когда выживание зависело прежде всего от физической силы, самореализация молодых людей была неизбежна и потому принималась легко. «Старик должен отойти в сторону» – такова была поговорка австралийских фермеров, вспоминает Беттельхайм (Bettelheim). Смена поколений считалась естественным порядком вещей. Но даже до наступления нынешних времен проблема смены поколений стояла остро там, где физическая сила не была главным критерием: старики смотрели на молодежь с подозрением и страхом и не желали уступать им дорогу. В свою очередь молодежи, неуверенной в том, когда (если таковое вообще случится) она получит власть, приходилось за нее бороться. Молодые люди, которых сдерживают экономические или эмоциональные узы, по-прежнему страдают
1 Lifton. Individual patterns in historical change, и Wyatt. In quest of change / Comments on R. J. Lifton.
2 Wyatt. In quest of change. P. 388–389.
3 Freud. Beyond the Pleasure Principle. 18:18. См.: Фрейд З. По ту сторону принципа наслаждения // «Я» и «Оно». Кн. 1. Тбилиси, 1991. Пациент «вынужден повторять вытесненный из сознания материал как современный опыт вместо того, ... чтобы вспоминать его как нечто, принадлежащее прошлому».
133

от последствий этих противоречащих друг другу императивов.1 Бунт встречает сопротивление не только со стороны родителей, но и со стороны тех потомков, которые усвоили роль верных и послушных детей. Освобождение от образа отца, как того требует процесс возмужания, связано с насилием по отношению к обоим поколениям. Некоторые люди навечно прикипают к образу находящихся в неоплатном долгу последователей; другим приходится платить за избавление от него огромную психическую цену; третьи же становятся страстными иконоборцами. Для всех нас взросление представляет непрерывную борьбу между врожденным убеждением, что родители заслуживают преклонения, и растущей потребностью в самостоятельности, которая побуждает отвергать их власть и пример. Но самостоятельности нельзя добиться посредством амнезии. По словам Тони Таннера, «отец – это связь человека с прошлым». «Быть полностью свободным от его следов и от знания о прошлом, означает быть „свободным и необремененным", – но при этом лишенным идентичности».2 «Стать взрослым, – пишет психоаналитик, – не означает остаться внутри себя ребенком».1 В действительности, чтобы быть взрослым, нужно быть в хороших отношениях с тем ребенком, что находится внутри нас, знать, что мы можем по-прежнему время от времени ездить домой и что зрелость не только не исключает, но даже включает в себя зависимость.4
Начиная с классических времен аналогия «родитель-ребенок» неоднократно использовалась для того, чтобы подчеркнуть соперничество прошлого и настоящего. Слепо следовать по стопам мастеров прошлого – означает навсегда оставаться ребенком, человек должен пытаться соперничать с предшественниками и в конце концов заменить их. Унаследованная мудрость – источник руководства и кладезь вдохновения, но ее нужно усвоить и преобразовать, а не просто поклоняться ей и без конца повторять. Только манипулируя прошлым ради собственных целей можно добиться действительной самостоятельности. Нельзя рабски копировать обожаемых предшественников: «даже если в вас появится некоторое сходство с тем, кто, по причине обожания, произвел глубокое впечатление, – предостерегал Сенека своих последователей, – старайтесь походить на него так же, как ребенок походит на своего отца, а не так, как картина походит на оригинал; ибо картина – вещь безжизненная». Родственная связь, семейное сходство включало в себя здоровую меру несхожести: сын Сенеки подрастает отдельно от своего отца, не переставая при этом походить на родительский отпечаток, но независимость позволяет ему обрести собственное лицо.5
1 Bettelheim Problem of generations. P. 70–76 Культурные и исторические вариации по этой дилеммы, естественно, являются множественными. В американском случае см. Demos. Oedipus and America и р. 117–120 внизу.
2 Tanner. City of words. P. 245.
3 Loewald. Psychoanalysis and the History of the Individual. P. 22
4 Albert J. Solnit Лекция 30 Jan. 1984 University College London.
5 Seneca Ad Lucilium epistulae morales. Vol 3. London, 1920. 2.381. (См.: Сенека. Нравственные письма к Луцилию. М.. Наука, 1997.) См.: Green. Light in Troy. P. 75.
134

Нации и общества сталкиваются с аналогичными дилеммами. Они должны получать пищу от собственного прошлого, но, чтобы в полной мере стать самими собой, им все же необходимо держать его на дистанции. Общества, подобно отдельным индивидам, подражают древним и воздают должное предшественникам, но и они нуждаются в том, чтобы действовать самостоятельно, усваивать новое и творить – следовательно, порывать с традициями и отвергать унаследованные образцы. Каждое поколение, независимо от того, является оно открыто традиционным или дерзко иконоборческим, должны достигать такого modus vivendi,1 который бы одновременно принимал и отклонял прецеденты. А метафоры родства используются при описании двойственных связей с предшественниками в каждом жизненном аспекте.
Наличие напряжения между традицией и инновацией признавалось по меньшей мере с того времени, когда римляне стали подражать грекам и бороться с той точкой зрения, что копирование является делом исключительно нетворческим, а в римском праве была разработана концепция damnosa hereditas.2 С тех пор соотношение достоинств и недостатков наследия обсуждалось постоянно. Конфликт обострился во время спора между «древними»3 и «современными» авторами. Первые настаивали на том, что ничто не может сравниться с совершенством античности, а последние утверждали, что наблюдение и эксперимент, необремененные традицией, способы вызвать озарения, превосходящие достижения древних. Искусство прошлых двух столетий в особенности полно предписаний тех, кто считал историческое наследие одновременно и богатым, и внушающим трепет. Следует восхищаться примерами прошлого, но не впадать при этом в подражательность, использовать наследие, не отказываясь от собственной творческой энергии. Столкнувшись с двойным бременем чтимых предшественников – бременем тех, кто был сравнительно близко, и тех, кто отстоял далеко от них, поэты августинианского века4 отказались от попыток соперничать с ними. Найти общий язык с классиками античности оказалось до-
1 Образ жизни (лат.). – Примеч. пер.
2 Gaias. Institutes, 6.2.163; Nicholas. Introduction to Roman Law. P. 236, 239–240. Из-за массы долгов наследники могут обнаружить, что на наследстве висит больше долгов, чем оно стоит». (Crook J. A. Law and Life of Rome. P. 124.)
Damnosa hereditas (лат.) – здесь: обремененное долгами наследство.–Примеч. пер.
3 Bate. Burden of the past and the English Poet.
4 Век Августа (прибл. 43 г. до н.э.–18 г. н.э.), один из наиболее плодотворных периодов в истории латинской литературы, вместе с предшествовавшим ему периодом Цицерона (70-43 гг. до н.э.) составляет «золотой век» латинской литературы. На одно только десятилетие с 29 по 19 гг. до н.э. приходится публикация «Георгик» Вергилия и завершение им «Энеиды», появление «Од» Горация, элегий Секста Проперция, элегий Тибулла. В это же время Ливии начинает свой монументальный труд по истории Рима, а Овидий – мифологическую историю мира от сотворения также до века Августа.
Название «августинианского века» применяют к «классическому» периоду в литературе любой нации, например к литературе XVIII в. в Англии (Александр Поуп, Джозеф Аддисон, Ричард Стиль, Джон Гэй, Метью Приор) и литературе XVII в. во Франции (Корнель, Расин, Мольер). – Примеч. пер.
135

статочно трудно; гиганты елизаветинского и якобинского периодов, в особенности Мильтон и Спенсер, закрыли последователям пути к самостоятельности. Убежденные в том, что они никогда не смогут сравняться с прошлым, последующие поколения поэтов все больше погружались в меланхолию, поскольку принципы романтизма требовали от них оригинальности и самовыражения. Наша собственная растущая субъективность удлиняет тени предшественников. Блум считает, что мы «находимся в более отчаянном положении» в вопросе о культурном наследии, чем даже «очарованный Мильтоном XVIII в., или XIX в. с его культом Водсворта.1
Значительная историческая осведомленность привела к замечательным озарениям XIX в. по поводу прошлого, но она же привела и к распространению в европейском обществе атмосферы отчаяния. Столкнувшись с детерминирующей силой прошлого, модернисты восстали против культурного наследия в целом, а психоаналитики попытались смягчить это бремя за счет лучшего понимания эволюции, истории примитивных сообществ и ранних этапов истории жизни. Фрейд пытался объяснить наследие не столько ради того, чтобы законсервировать архаическое прошлое, сколько стремился сделать его безопасным.2
Образование и примеры учат нас чтить великие прототипы прошлого и впитывать их канонические добродетели, но нам запрещают копировать эти образцы – ужасная двойная связь, выраженная в протестантской традиции, – как заметил Блум, – с помощью священных заветов, таких, например". «Будь как Я»; но «Не пытайся быть слишком похожим на Меня».3 В. Дж. Бейт (W. J. Bate) считает, что данный конфликт не относится к искусству недавнего прошлого, которое побуждает нас в одно и то же время восхищаться им и не следовать ему слишком близко.4 Но дилемма в действительности гораздо глубже: противоречащие друг другу требования традиций и инноваций, как мы убедимся в следующей главе, глубоко затронули большинство аспектов жизни на протяжении значительной части истории западного мира.
1 Anxiety of Influence. P. 32
2 Erickson. Life History and the Historical Moment. P. 100; Mazzeo. Varieties of Interpretation. P. 57; Hughes. Consciousness and Society. P. 33–39.
3 Bloom. Anxiety of Influence. P. 152.
4 Burden of the Past. P. 133.