Глава 3 ДРЕВНИЕ ПРОТИВ СОВРЕМЕННЫХ
Говори о современниках без презрения, и о древних — без поклонения.
Лорд Честерфилд. Письма к сыну.1
Как воспользоваться достоинствами прошлого так, чтобы не попасть от него в зависимость, — вот дилемма, с которой сталкивается каждый из нас. Любое наследие предполагает, что его одновременно и чтят, и отвергают. Артикулируется ли этот конфликт в явной форме или нет, соперничество между традицией и новацией присуще любому обладающему историческим сознанием обществу. Всякая попытка сбалансировать достоинства и недостатки прошлого предполагает определенное сознание того, что нам следует почитать в прошлом, а от чего хорошо было бы избавиться. Какой бы путь мы ни избрали, он будет чреват противоречиями. Если мы будем лишь следовать вызывающим восхищение образцам, то никогда не сможем стать такими же, как они; если же мы попытаемся отрицать величие предшественников, то не сможем достичь их уровня.
Культуры, как и индивиды, реагируют на эту дилемму по-разному. Одни обращаются назад, к прошлому, сделавшему их такими, какие они есть, с признательностью, другие — с сожалением. Одни не могут представить себя вне прошлого, каким бы обременительным оно ни было, и глубоко переживают его утрату. Других оно приводит в такое уныние, что они отказываются ему следовать. А третьи стремятся превзойти достижения прошлого или же отрицают их роль в качестве примера для подражания.
В этой главе мы рассмотрим все подобные варианты на примере четырех конкретных ситуаций — Ренессанса, Англии и Франции XVII и XVIII вв., викторианской Англии и пред- и постреволюционной Америки, — как различные эпохи переносят и решают проблему стресса исторического наследия.
Но прежде необходимо сделать некоторые разъяснения. Я не ставлю себе целью написать хронику или объяснить конфликт прошлого и настоящего в этих эпохах, но в большей степени намереваюсь исследовать позиции соперничающих сторон и выявить характерную для них
1 Честерфилд. Письма к сыну. М.: Наука, 1978. С. 51.
137
двойственность в отношении прошлого и настоящего. Единству в отношении к различным эпохам и темам препятствуют несоответствия в зонах преимущественного внимания, в затрагиваемых временных периодах и культурах, в доступных свидетельствах. Например, столкновения деятелей Ренессанса с их предшественниками происходили преимущественно в сфере философии и искусств, они были артикулированы небольшим числом гуманистов, которые не столько представляли господствовавший тип ментальности, сколько были влиятельными фигурами в деле его переформирования. Напротив, в конце XVIII в. трения между жителями Северной Америке по поводу наследия имели явно выраженный политический фокус, а противоборствующие трактовки прошлого либо как опекуна, либо как тирана — имели существенный резонанс среди широких слоев населения. В викторианской Англии конкурирующие позиции традиции и инновации были представлены в широком спектре различных тем — искусство и архитектура, религия и мораль, материальные условия жизни, природа самой истории — их обсуждали не только профессионалы, но и самые широкие слои публики. В этих различных эпохах и сферах дискурса открываются и разнообразные конфликты между прошлым и настоящим, которые присутствуют в каждом срезе проявляющегося напряжения между традицией и переменами, имитацией и инновацией, сохранением и творчеством.
Ренессанс и классическое наследие
Невозможно научиться плавать, пока не отважишься отбросить в сторону спасательный круг.
Эразм- Ciceronianus1
Более-менее пристальное внимание проблема соотношения выгод и недостатков прошлого привлекла к себе в эпоху Ренессанса. Предшествующие эпохи, конечно, также не могли полностью игнорировать эти вопросы — перспективы и опасности подражания грекам широко дискутировались еще в ранний период имперского Рима,2 — однако только с середины XIV в., с Петрарки, проблема сопоставления достоинств древних и новых авторов стала доминирующей темой сначала в Италии, а затем во Франции и Англии. Ее значимость напрямую вытекала из ренессансных представлений о том, что существует прошлое как таковое, важная и почитаемая область древности, отличная от настоящего.
То, каким образом гуманисты сочетали восхищение прошлым и собственное творчество — имело существенные последствия. Они заимствовали у римлян не только классические формы и правила, но и римский же способ отношения к их собственному неоплатному долгу
1 Erasmus. Ciceronianus (1528). Цит. по: Pigman. Versions of imitation in the Renaissance. P. 25.
2 Wardman. Rome's Debt to Greece; Gordon Williams. Change and Decline: Roman Literature in the Early Empire.
138
перед греками, совершенствуя созданные Цицероном и Квинтилианом имитативные формы. Взгляды и методы гуманистов сохранили свое значение и поныне, большинство последующих усилий по выстраиванию отношений с предшественниками представляют собой вариации этой ренессансной темы.
Открытое преклонение перед античностью вместе с уверенностью в собственных творческих силах стали главным и непременным делом гуманистов. В действительности же, глубокое почтение к античности отражало преобладающую заботу о настоящем. «Идеал часто располагается в прошлом, — пишет Агнес Хеллер, — однако настоящее по-прежнему направляет шаги индивида».
Каким бы ориентированным на прошлое ни было мышление ренессансного человека в некоторых отношениях, на практике он полностью жил в настоящем и для настоящего. Прошлое было идеалом, но подлинным — и энергичным — мотивом его действий было стремление не отстать от настоящего. В истории было немного таких периодов, когда человек столь безоговорочно отдавался бы настоящему, как во времена Ренессанса.>
Конечно, далеко не все гуманисты ценили собственную эпоху столь высоко, но в целом общий взгляд Ренессанса на прошлое состоял в том, что настоящее вполне может с ним соперничать и, возможно, даже превзойти классические достижения.
Любая оценка тех или иных мнений по поводу древних и современных авторов должна иметь в виду, что этот вопрос уже давно стал темой для риторических упражнений. Рассуждения о сравнительных достоинствах прошлого и настоящего в действительности могли скрывать подлинные взгляды автора по этому поводу, поскольку многие писатели выбирали те или иные позиции, исходя из полемических соображений. Те авторы, которые защищали современников, «не столько шли в авангарде исторического прогресса, который в конце концов неминуемо привел бы их к отрицанию авторитета древних, — предупреждает Роберт Блэк, — сколько принимали ту сторону», которая представляла для них интерес в риторических целях.2 Так, флорентийский канцлер Бенедегго Акколи пытался блеснуть виртуозностью стиля, защищая такие позиции в защиту современников, которые многим показались бы совершенно невозможными. Например, он объявлял античную риторику никчемным занятием, чью бесполезность доказал упадок римского ораторского искусства; он приветствовал современные воинские инновации, как, например, систему наемников, искусство обмана и уловок, изобретение пушек и использование защитных доспехов; он оправдывал роскошь современной христианской церкви и малое число мучеников веры на том основании, что «если в древности и было больше мучеников, так только потому, что тогда их больше преследовали».3
1 Heller. Renaissance Man. P. 194.
2 Robert Black. Ancients and Moderns in the Renaissance. P. 28.
3 Accoltt Dialogue on the Preeminence of Men of His Own Time (1462—1463), paraphrased in Black. Ancients and Moderns. P. 17—19, 25.
139
С помощью подобных аргументов остроумно опровергали утверждения о превосходстве древних Другие подобным же образом обвиняли современников в ложном тщеславии, утверждая, например, что если Петрарка превосходил древних авторов в поэзии и прозе, взятых вместе, то он все же уступал в прозе Цицерону, а в поэзии — Вергилию ' Похоже, что многие ощущали подлинную двойственность Почти все гуманисты при случае сравнивали свою эпоху с древностью в благоприятном для первой смысле, но в других случаях пренебрежительно отзывались о современниках как о карликах в сравнении с древними гигантами, а новые работы называли не более чем мутным отстоем в сравнении с вином классики
Изменение точек зрения еще больше затемняет любое предполагаемое согласие мнений После первого всплеска интереса к классике, то, что Р Ф Джонс называет «экстравагантным и рабским поклонением» перед древними, нанесло серьезный удар по инициативе непосредственных последователей Петрарки 2 Сам Петрарка относился к собственному поколению без особого почтения,3 те, кто следовал за ним, еще больше дискредитировали настоящее и недавнее прошлое. Прямодушная приверженность прошлому в конце XIV в мешала, по мнению Ганса Барона, развитию творчества Гуманист Никколо Николи (Nicco-lo Niccoh), посвятивший жизнь собиранию древних манускриптов и художественных реликвий, был настолько уверен в бесполезности состязания с классиками, что практически ничего не писал сам В ранний период своей деятельности Леонард Бруни также испытал отчаянье в отношении возможностей современников Столь многие люди были убеждены, что достижения древних невозможно превзойти, с сожалением отмечает Доменико да Прата (Domenico da Prata) в 1420 г , что это парализовало всякую творческую энергию "
Однако со временем эта волна спала И если непосредственные последователи Петрарки слишком почитали достижения древних авторов, чтобы пытаться сделать что-то самим, более предприимчивый дух начала XV в смотрел на древность не столько как на недосягаемый золотой век, сколько как на пример для подражания в настоящем, что подвигало современников вступить в состязание с классическими языками, литературой, искусством и государственной деятельностью Этот переход олицетворяет собой Бруни в 1408—1409 гг он называл своих современников беспомощными карликами, но по возвращении из изгнания в 1418 г — провозглашает Флоренцию преемницей достижениям античности 5 Альберти, который прежде преуменьшал достижения
1 Baron Crisis of the Early Italian Renaissance P 259, Black Ancients and Modems P 15
2 Jones Ancients and Moderns P 40
'Petrarch Epistle to Posterity'(1351)//Letters from Petrarch P 7
4 Baron QueTelle of the Ancients and the Modems P 17, Black Ancients and Modems P 4—5, Baron Crisis P 282
5 Baron Crisis P 2S2—3 См также Siegel «Civic humanism» or «Ciceronian rheto-ncl»P 9—28
140
современников в живописи, вернувшись во Флоренцию в 1428 г, уже убежден, что Брунеллески, Донателло и Мазаччо вполне могут встать рядом с античными мастерами> Живопись Фра Филиппо Липпи, Фра Анге-лико, Луки дела Роббиа, трактаты Бруни, скульптуры Гиберти,2 архитектура Альберти доказывают, что таланты Италии тех времен вполне могли соперничать на равных с мастерами античной Греции 3 Крайняя степень преклонения перед античностью уже вызывала осуждение. Флорентинец Аламанно Ринуччини (Alamanno Rinuccini) упрекал тех, кто столь чрезмерно превозносит подвиги и мудрость древних, что «осуждает манеры своего времени, отрицает его таланты, принижает современников и сетует на злую судьбу, которая довела им родиться в этом веке» 4
Иностранное вторжение и оккупация в начале XVI в, наряду с литературным формализмом, воплощенном в сугубо подражательном культе Цицерона, вновь подорвали доверие итальянцев к эклектическому творчеству И коль скоро доступное наследие свелось всего лишь к нескольким выдающимся фигурам, прошлое в целом вновь стало казаться непревзойденным ' Самоуверенность в отношении прошлого перекинулась через Альпы и Па-де-Кале «Если наши предки в течение прошедших ста лет по причине праздного поклонения перед античностью не осмелились бы пытаться делать что-нибудь новое», мы были бы лишены большей части современной великой литературы, утверждает Гильом Бюде (Guillaume Bude),6 считая «абсурдным» представление о том, «что одному лишь имени древности следует поклоняться как божеству» 7 Однако подобная критика уже предполагала наличие устойчивого поклонения Канонические достоинства, приписываемые античным статуям, как сетовал Джанфранчезо Пико (Gianfranceso Pico) в 1512 г , подавляли творчество, «любая скульптура, о которой говорят, что она недавнего происхождения, даже если она превосходит то, что было сделано в античности, объявляется чем-то менее значительным» Те статуи, которые считаются античными, вызывают неумеренные похвалы, «но как только выясняется, что их сделали недавно, появляется тысяча Аристархов (Anstarchuses) [суровых критиков] и даже раздаются свистки осуждения» 8 То, что предполагаемая картина Апел-
1 Leon Battisra Alberti Delia pittura (1436) Цит по Gombrich Renaissance conception of artistic progress and its consequences P 3
2 Гиберти (Ghiberti) Лоренцо (ок 1381—1455), итальянский скульптор и ювелир, представитель флорентийской школы Раннего Возрождения — Примеч пер
3 Matteo Palmien Delia vita civile (1531—1538), Giannozzo Manelti De dignnate ho-minus Cited in Baron Crisis P 282—283 460—461, and in idem Querelle P 18—19
6 Alamanno Rinuccini Dedicatory epistle (1473) Цит по Gombrich Renaissance conception of artistic progress P 1—2
! Greene Light in Troy P 175—178
6 Бюде Гильом (1467—1540), французский ученый, чья деятельность способствовала возрождению классических штудий во Франции, участвовал в создании College de France — Примеч пер
7 Guillaume Bude Deasse(1532) Цит по Kmser Ideas of temporal change and cultural process in France, 1470—1535 P 738—739
8 Pico De lmitatione Цит по Gombrich Perfection's progress P 3
141
леса1 стоит вдвое больше, чем статуи работы Рафаэля или Тинторетто, не оставляет сомнений в том, что «возраст предмета сообщает ему и большую ценность» 2
В сознании гуманистов уживались три взгляда на прошлое Один из них — чувство дистанции, удаленности, ощущение того, что вызывающие восхищение образцы принадлежат далеким временам Это давало гуманистам значительную свободу в отношении предшественников Второй — это теория имитации, восходящая к классическому Риму, однако усиленная и развитая ренессансным чувством дистанции Третий — это представление об оживлении и возрождении — возрождении в буквальном смысле, что связано с актами извлечения из земли и воскрешения, — метафоры, навеянные удаленностью прошлого, его итоговой фрагментацией и погребением в земле Все это значительно расширяло потребности и практику имитации Дистанция, имитация и возрождение не были присущи исключительно Ренессансу, однако именно тогда они, как никогда прежде, играли значительную посредствующую роль между прошлым и настоящим
Дистанцированность
Ничто из имеющего отношение к классическому прошлому не имело для гуманистов такого значения, как его полная дистанцированность от нынешних времен Сама его удаленность отличала данное прошлое от стоящих между ними темных веков — того ближайшего наследия, от которого Ренессанс хотел бы отказаться В самом деле, близость к изначальному источнику совершенства, самой природе [объяснить величие классической древности] помогала «Первые люди обладали большим совершенством и были наделены более проницательным разумом, — писал Вазари, поскольку — их проводником была сама природа» 3
Но, тем не менее, подобная дистанцированность позволяла гуманистам обращаться с благоговейно почитаемым прошлым более творческим образом, нежели, например, это удавалось римлянам в отношении греческих предшественников, или это удавалось последующим эпохам в отношении самого Ренессанса То обстоятельство, что гуманистов отделяло от античности более тысячи лет, способствовало их уве-
1 Апеллес, древнегреческий живописец 2-й пол IV в до н э Писал темперой на деревянных досках, искусно владел светотенью Его репутация среди античных критиков была столь высока, что его продолжали превозносить, хотя ни одно из произведений не сохранилось — Примеч пер
2 Francesco Tinti Giovan La nobilta di Verona (1592) Цит по Cochrane Historians and Historiography m the Italian Renaissance P 441
1 Vasan Lives of the Artists 1 5 В отношении чувства дистанцированное™ от античности у гуманистов и отрицания ими своего долга перед средневековьем см Panof-sky Renaissance and Renascences in Western Art P 36—8, idem First page in Giorgio Va-san's «Libro» P 189—190 См ПанофскийЭ Ренессанс и «ренессансы» в искусстве Запада М Искусство, 1998, его же Смысл и толкование изобразительного искусства СПб , 1999
142
ренности в собственных силах и творческой деятельности. Пелена исторической удаленности и бездна темного средневековья, сделавшие античность столь чужой, также делали ее более полезным предшественником, поскольку зияющая пропасть между текущими и прошлыми обстоятельствами требовала, чтобы прошлое было переведено на язык современности. Для того, чтобы вообще было возможно использовать классическое наследие, ренессансным ученым нужно было придать ему новую форму, а перевод на местные языки привел к еще более радикальной трансформации. Столкнувшись с задачей возрождения прошлого и его усвоения, им волей-неволей пришлось относиться к наследию творчески. Будь классическое прошлое все еще живо, его не пришлось бы возрождать. Сознательно дистанцируясь от отдаленных во времени образцов, творчество Ренессанса принимало характер ритуала перехода, что означало, скорее, модернизацию прошлого, нежели простое его воспроизведение и сохранение.
Дистанцированность от античности также позволяла гуманистам ощущать некоторое чувство превосходства в отношении древних, которое в определенном смысле, а именно в религиозном, проявилось довольно рано. Сожалея о том, что история лишила ранних римлян возможности быть христианами, Петрарка опасался, как бы его собственная увлеченность классическим наследием не навлекла на него упрек в язычестве, а его предшественники подвергали античных героев цензуре на предмет их варварских верований. Античная мифология представляла собой главный источник вдохновения ренессансного искусства и литературы, однако его нехристианская тональность и содержание вызывали постоянные опасения.1 Из-за христианства и некоторые другие изменения оказались желательными и неизбежными. Обсуждая «тайны нашей религии», мы не должны «использовать слова так, как если бы это было во времена Вергилия и Овидия», — отмечает Эразм.2 Он упорно продолжал вчитывать настоящее в прошлое за счет ретроспективной христианизации античности. «Говорил ли он как Цицерон?» — вопрошает у Эразма сторонник строгой имитации. «Нет, не говорил, — следует ответ. — Точнее, говорил, поскольку он говорил так, как, возможно, говорил бы об этом Цицерон, живи он в наше время, а именно, в христианской манере и на христианские темы».3
Однако историческое сознание все же создавало для ренессансных усовершенствователей античности некоторые проблемы. Усовершенствование античности означало, что изменения присущи истории по ее природе, что настоящее не может быть в точности похоже на прошлое. Один лишь Эразм высказывал подобные соображения в явной форме. Упрекая почитателей Цицерона в XVI в. за рабское подражание своему
1 Mazzocco. Antiquarianism of Francesco Fetrarca. P. 223; idem: Case of Biondo Flavio. P. 192.
2 Erasmus to John Maldonatus, 30 Mar. 1527. Цит. по: Pigman. Imitation and the Renaissance sense of the past. P. 160.
3 Erasmus. Ciceronianus. Цит. по: Pigman. Imitation. P. 159.
143
кумиру, он показывает, что невозможно говорить или писать как Цицерон: с тех времен «религия, государственная власть, магистраты, народонаселение, законы, обычаи, профессии и самый облик людей — практически все вокруг — изменилось самым радикальным образом». И поскольку «само пространство человеческих деяний перевернулось с ног на голову, может ли кто-нибудь сегодня соблюдать в речи приличия [т. е. говорить правильно], если он не отличается существенным образом от Цицерона?»1
Таким образом, исторические изменения оправдывают отход от образцов прошлого. Однако прочие гуманисты по большей части проигнорировали рассуждения Эразма — да и последующие поколения, вплоть до Вико и дальше, тоже — поскольку те грозили ниспровергнуть обе канонические формы использования прошлого- имитацию и историю. Целью имитации было усвоение прошлого к пользе настоящего, а целью истории — проведение поучительных параллелей с настоящим Но если Эразм был прав, если все изменилось столь существенно, то история утратила бы свою значимость, а имитация оказалась бы бессмысленной Поскольку считалось, что образцовое прошлое имеет существенное значение как руководство для настоящего, гуманисты относили воззрения Эразма на счет инаковости прошлого, или, как Вивес (Vives),2 считали тривиальным. Конечно, «весь образ жизни, одежда, жилища, способы ведения войны и управления людьми и государством изменились» со времен классической древности и «продолжают меняться ежедневно», однако эти изменения касаются лишь поверхности, — такова была нормативная позиция Ренессанса, выраженная Вивесом. То же, что действительно имеет значение, оставалось неизменным:
То, что исходит из самой человеческой природы, остается неизменным, то есть, причины наших ментальных движений, а также их действия и последствия Ничто со времен древних не вышло из употребления и не исчезло так, что его нельзя было бы до определенной степени приспособить к обычаям ныне живущих, поскольку даже если форма их ныне иная, цели остаются прежними 3
В целом, как отмечает Дж. У Пигмен, «когда историческое осознание различий между прошлым и настоящим грозит ниспровергнуть использование истории в качестве назидательного образца, прошлое может лишиться части своих отличий от настоящего, но никогда — своего статуса образца».4
1 Ibid Р 158
2 Вивес Хуан Луис (1492—1540), испанский гуманист и педагог, ученик Эразма, известен философским и психологическими работами, направленными против схоластики, сторонник индуктивного метода исследования — Примеч пер
3 Fives Ded\sciphn\s(1531) Цит по Pigman Imitation P 176
А Pigman G W Imitation P 177 Гравелле (Gravelle Humanist attitudes to convention and innovation in the fifteenth century) оспаривает эту позицию Пигмена В качестве подтверждения своих взглядов она цитирует Салютати, Бруни, Гуариио Веронезе (Guanno Veronese) и Лоренцо Вала как свидетельство того, что в эпоху кватроченто осознавали наличие исторических изменений
144
Однако удаленность во времени подвергла опасности даже тех, кто отказывался принимать ее последствия. Для того чтобы перебросить мост через пропасть, им пришлось вступить во внутренний диалог с античностью, одновременно уважая ее инаковость, ценя ее старомодный стиль и интонации и сохраняя при этом принадлежность к своему времени. Гуманисты, отождествлявшие себя с классическими предшественниками, подвергались опасности растворения собственной личности в наследии, опасности тем более значительной, чем с более отдаленным прошлым им приходилось иметь дело.
И уверенность в своих силах и беспокойство в отношении совершенства образцов прошлого возрастали по мере того, как латынь стали замещать национальные языки. Приверженцы местных языков, такие как Бруни, еще прежде убеждали читателей, что современники должны поступать как древние, но не следовать слепо по их стопам. Подобно тому, как их язык сделал Афины великим городом, так и язык Данте должен был прославить Флоренцию ' По мнению Сперони, коль скоро изучение греческого и латыни требует времени и сил, которые древние могли направить на творчество, современные люди им уступают. Современники смогут состязаться с ними лишь в том случае, если наука и философия будут выражены на местных языках.2 Дю Белле3 также считал, что французы в интеллектуальном отношении уступают древним, поскольку тратят слишком много энергии на изучение мертвых языков: «Того, кто пишет на „прославленных" языках, могут услышать во многих местах», но слава его будет эфемерна 4 Не владея духом классики, имитаторы греческого и латыни не смогли возродить суть античности, потому что древние языки не были для них родными. Уже само по себе отсутствие исконных классических предшественников сообщало французскому языку значительный импульс избирательного заимствования и отвержения. В меньшей степени «развращенные залогом веков», чем итальянские гуманисты, они могли заниматься возрождением античности и с большей долей самостоятельности.5
Гуарино Веронезе (1370/74—1460), итальянский гуманист, один из пионеров греческих штудий в западной Европе Ренессанса Подготовил переводы различных латинских авторов, перевел творения Страбона и Плутарха — Примеч пер 1 Огайо funebns (1428) Цит по Baron Crisis P 452 1 Sperom Dialogo delle hngue(1547) Цит по Baron Querelle P 20—21 3 Дю Беъче Иоахим (1522—1560), французский поэт, вместе с П Ронсаром один из лидеров литературной группы Плеяды, автор манифеста группы La Defense et illustration de la langue francaise (1549), в котором отстаивает способность французского языка стать основой современной французской литературы, по крайней мере, не уступающей итальянской Представитель влиятельного семейства Дю Белле (его кузены Жан Дю Белле, кардинал и дипломат, защитник многих гуманистов, и Гильом Дю Белле, выдающийся воин и дипломат) — Примеч пер
* Du Bellay Deffence et illustration de la langue francaise (1549), paraphrased in M W Ferguson Exile's defense Du Bellay's La Deffence P 288 n 30
5 Bude De asse, quoted in Kinser Ideas of temporal change P 740 По поводу свободы французов от деформирующего воздействия прецедентов см Hupperl Renaissance background of histoncism. P 54—55
145
Вытеснение латыни и греческого местными языками помогло гуманистам увидеть значимость произошедших изменений, принять непрерывную изменчивость традиции и, как следствие, более высоко оценить собственные достижения. Однако, отказавшись от классических языков, они обрели свободу, на поверку оказавшуюся изолированной и рискованной. В сравнении с великими «забальзамированными» языками местные языки были недостаточно устойчивы и не имели широкого распространения. Разрыв традиции оказался особенно глубоким во Франции и в Британии, где не было таких носителей классической традиции, как Данте, Петрарка или Боккаччо. «Писатели в обеих этих странах, должно быть, чувствовали, что им придется начинать состязание с самого начала, — отмечает Грин, — обретая при этом независимость, одновременно и устрашающую, и освобождающую».1
В итоге чувство дистанцированности прошлого избавило гуманистов от того, чтобы смотреть на классическую древность как на неизменного и недосягаемого предшественника. Считая происходящие изменения желательными и даже необходимыми, они считали самих себя потенциально равными или даже превосходящими древних авторов. Однако в то же время удаленность античности возбуждала опасения, как бы их собственные достижения не привели к отчуждению от античности, что заставляло их метаться между анахронистическим поклонением прошлому и одиночеством современности.
Имитация и эмуляция
Дистанцированность задает новый взгляд на почитаемое прошлое. Основным механизмом примирения с ним становится эмуляция (соперничество). Ренессансное понимание имитации включало в себя такой спектр значений, который теперь уже в нашем более узком и уничижительном его употреблении отсутствует, а именно значения, унаследованные от римлян и разработанные именно для того, чтобы совладать со славой и бременем классической древности. Слово «копия», которое мы теперь уничижительно сводим к простому воспроизведению и повторению, в те времена обозначало богатство изобилия.2
Имитация научила художников, скульпторов, архитекторов и литераторов Ренессанса как можно вдохнуть жизнь в античные образцы, одновременно их совершенствуя. Использование классических образцов простиралось от добросовестного копирования до фундаментальной трансформации, примерно соответствующей тому, что гуманисты именовали translatio, imitatio и aemulatio.3 Каждый тип подражания выражал различное отношение к предшественникам, но большинство гуманистов использовали несколько типов имитации.
1 Greene. Light in Troy. P. 32.
2 Gombrich. Style all'antica: imitation and assimilation; Cave. Cornucopian Text: Problems of Writing in the French Renaissance. P. 4—5, 9.
3 Перемещение, перевод; подражание, соперничество (лат.) — Примеч. пер.
146
Трансляция означает следование образцу без отклонений, воспроизведение бережно хранимого исходного текста или образа со всей возможной точностью. Убежденные в том, что следует выискивать реликвии древних времен и в неизмененности передавать их потомкам как объекты почитания и поклонения, ученики Петрарки собирали фразы, отрывки и обороты классического искусства и литературы и переписывали их без каких-либо изменений. Поэтические модели становились священными образцами, чье величие невозможно переоценить, как невозможно и воспроизводить их слишком часто. Живописные произведения копировали для того, чтобы сделать оригиналы более доступными, как это было, например, с тщательно выполненной репродукцией Рубенсом тициановского «Похищения Европы».' Считая недостойным использовать стиль и словарь своего собственного времени в отношении великого оригинала, такие репродуктивные художники или поэты стремились воздерживаться от творческих вариаций.
Второй имитативной стратегией Ренессанса было эклектическое использование моделей. Рассматривая классическое прошлое как хранилище традиции, из которого можно черпать по желанию, гуманисты произвольно вырывали отдельные фразы и аллюзии, передавая их таким образом, что новое произведение казалось «порождением их собственного интеллекта, а вовсе не заимствованием откуда-то из другого автора». Источники такого вдохновения не разглашались, что позволяло претендовать на оригинальность. Как выразил эту позицию Эразм: «Если мы хотим успешно подражать Цицерону, то следует всеми способами скрывать то, что мы подражаем Цицерону».2 Подобное сокрытие не было тотальным: «Подражание скрыто под спудом... Оно, скорее, спрятано, нежели проявляет себя явно, и обнаружить его под силу только образованному человеку».3 При эклектическом подражании в области живописи синтезировались различные традиции. Так, например, Аннибале Карраччи,4 сочетал ломбардско-венецианский colore с тосканско-римским disegno, а Рубенс, свободно использовал в своем творчестве работы более ранних художников.5 Например, добавляя или опуская нечто из портрета Бальдассаре Кастильоне (Baldassare Castilio-пе) Рафаэля или // Contento Эльсхеймера," Рубенс привнес в оригиналы
1 MullerJ. M. Rubens's theory and practice of the imitation of art. P. 239.
2 Ciceronianus, quoted in Pigman. Versions of imitation. P. 10.
3 Sturm Johannes. De imitations oratoria(1574). Цит. по: Pigman. Versions of imitation. P. 11.
4 Карраччи Аннибале (Annibale Carracci) (1560—1609), итальянский живописец, наиболее известный представитель семейства Карраччи (брат Агостино Карраччи и кузен Лодовико Карраччи), оказал большое влияние на формирование классической традиции Высокого Ренессанса в противовес претенциозности маннеризма.
colore (итал.) — цвет; disegno (итал.) — рисунок, композиция. — Примеч. пер.
5 Agucchii. Trattato (1607—1615) and Lomazzo G. P. Trattato dell arte della pittura scol-tura ed architettura (1584). Цит. по: Posner. Annibale Carracci. P. 77—92.
6 Эльсхеймер, Адам (Elsheimer) (1578—1610), немецкий живописец и гравер, одна из ведущих фигур в пейзажной живописи XVII в. Делал гравюры небольшого формата (гл. образом на меди), известен прежде всего эффектом атмосферы, связанным с ис-
147
свой собственный более жизненный стиль.1 Однако как бы далеко они ни уходили от оригинала, подобные работы все же никогда не пытались состязаться с оригиналом. Примером такого рода эклектичных, но ограниченных усовершенствований в отношении великих образцов прошлого является исследование Цицероном творчества Зевксиса (Zeu-xis),2 чье изображение Елены Троянской сочетало в себе черты пяти моделей.3
При третьем, откровенно инновативном способе подражания, ре-нессансный художник или поэт провозглашает свою связь с классическими источниками, но в то же время сознательно дистанцируется от них, позволяя читателю или зрителю разглядеть и свои аллюзии на прошлое, и свой отход от него. Петрарка дал такому подходу разумное толкование в своем письме к Боккаччо:
Хороший подражатель должен заботиться о том, чтобы то, что он пишет, походило на оригинал, но при этом не воспроизводило его дословно. Эта похожесть не должна быть подобна схожести портрета с натурщиком — в этом случае чем ближе сходство, тем лучше, — но должно быть подобно схожести сына с отцом... На это сходство должно накладываться множество различий... Так, мы можем использовать представления и краски его стиля, не используя при этом его слов. В первом случае сходство глубоко спрятано, во втором — оно выставлено напоказ. Первый род действия дает поэтов, а второй — обезьян.4
Грин называет такое выявление следов влияния «суб-чтением». «Сходство поэмы с ее моделью или рядом моделей никогда не будет артикулировано полностью... Скорее, лишь при помощи суб-чтения, терпеливого и подкрепленного интуицией, можно обнаружить смутное, ускользающее присутствие модели в современной композиции». Инновативные подражатели «создавали здания, скульптуры и поэмы, которые нужно было внимательно изучать на предмет выявления подспудных черт, или внезапно проявляющегося присутствия, или призрачных отзвуков [прошлого]». Подобный «археологический» анализ проникает сквозь «визуальную или словесную поверхность, вскрывая таящиеся под ней черты». Хорошо зная «Энеиду» Вергилия, читатель Петрарки «воспринимал Рим его „Африки" как археологический конструкт... Он должен был накладывать нынешний упадок на славу прошлого и ими мерить иронию истории». Как отмечает Грин, «эту при-
пользованием света. Оказавшись в 1600 г. в Риме, присоединился к группе художников, куда входили Рубенс и Поль Бриль. Оказал значительное влияние на датскую и итальянскую школы живописи, в особенности на Рембрандта. — Примеч. пер.
1 Muller. Rubens's theory and practice. P. 239.
2 Зевксис, древнегреческий живописец кон. V—нач. IV вв. до н. э. Стремясь к зрительной точности изображения, применил светотень («Елена», «Младенец Геракл»). Произведения не сохранились. — Примеч. пер.
3 Cicero. De inventione. II. Ch. 1, para, 3. P. 169. Цицерон прилагает подобные эклектические рецепты к письму и риторике (р. 171). См.: Kidson. Figural arts. P. 415.
4 Petrarch to Boccaccio // Letters from Petrarch. 28 Oct. 1366. P. 198—199. Обратите внимание на использование образа сходства сына и отца Сенеки, см. гл. 2 настоящего издания.
148
вычку выискивать повсюду скрытые следы истории разделяет ныне любой турист, но в век Петрарки это было важным приобретением».'
Подобное инновативное подражание сознательно связывало преемственность с изменением: преодолевая зависимость от предшественников, его приверженец не только оживлял творения прошлого, но и вос-создавал их. Слияние античного источника с голосом современников требовало осознания различия тембров заимствованного и вновь созданного. Такой способ подражания, подвергающий почитаемые образцы переформированию в соответствии с современным восприятием и потребностями, материалами и окружением, выходит за пределы сохранения в направлении возрождения и восстановления.
Но самым инновативным была открытая диалектическая эмуляция: столкновение с источниками с целью их совершенствования. Модели прошлого, хоть и продолжали вдохновлять художников, однако сами уже давно устарели. Соперничающий имитатор может гордиться как близостью к творениям древних, так и отходом от них. Именно так Рубенс объяснял свои манипуляции с некоторыми оригиналами, устраняя грубую суровость и косность серии Мантеньи из Хэмптон-Корт (Hampton Court) и изображая знаменитые римские скульптуры — Геркулеса Фарнезе, Лаокоона, Аполлона Бельведерского, Венеру Медичи — с неким внутренним свечением, которого не было в мраморных оригиналах.2 Эмуляция не столько скрывает связь с исходной моделью, сколько привлекает к ней внимание и провоцирует подобное сопоставление с мастерами прошлого. Стремление конкурировать с классическими образцами сочетает в себе пренебрежение рабским подражанием с желанием их превзойти. По словам Петрарки, «лучше обходиться без руководителя, чем быть обязанным следовать за ним во всем».3
Эмулирование почитаемых моделей отмечено непрестанным состязанием с ними. Соперник стремится не только сравняться с античностью, но и стать выше нее. «Подражание направлено на достижение сходства, соперничество же — на победу», — пишет Эразм,4 чьи действия часто носили характер открытого состязания. «Горя желанием сразиться с древними, — так описывает Вида своих современников, — они находят удовольствие в том, чтобы превзойти их, вырывая из их рук даже то, что в течение долгого времени было их исключительным достоянием... и совершенствуя его».5 В отличие от Лонгина, который понял, что Платон обрел величие в борьбе с Гомером за превосходство, но не одобрял связанное с подобной борьбой насилие, ренессансные эмуляторы искали свою славу, бросая вызов прошлому. «Ни один блес-
' Greene. Light in Troy. P. 93, 90—91. Цит. по: Aeneid 8.347—348.
2 Muller. Rubens's theory and practice. P. 236, 240—242.
3 Petrarch to Boccaccio Цит. по: Pigman. Versions of imitation. P 21. Здесь Петрарка «сохраняет общую идею Сенеки, но куда более определенно отвергает рабское подражание» (р. 22).
4 Erasmus. Ciceronianianus. Цит. по: Pigman Versions of imitation. P. 24. s Vida. De arte poetica. Bk 3, lines 228—230. P. 101.
149
тящий ум не сможет достичь значительного прогресса до тех пор, пока у него не будет антагониста», — утверждал Целио Кальканьини (Celio Calcagnini). Гуманисты должны перейти от благоговейного поклонения к полномасштабным боевым действиям против «тех, кто писал в прошлом,... в противном случае мы навсегда останемся безмолвными детьми, поскольку это не только позорно, но также и опасно... всегда идти по чужим стопам».1
Эти стратегии вскрывают сочетание уверенности и беспокойства, с которым гуманисты приступали к античному наследию, а широкий диапазон форм подражания лишь подчеркивает эту амбивалентность. Однако две черты присутствуют неизменно. Одна из них — это приверженность к индивидуальному творчеству. Практически каждый гуманист, вне зависимости от того, был ли он связан с классическими моделями, ощущал важность для себя утверждения собственного индивидуального стиля. Даже если такой стиль оказывался груб и лишен тонкости, была важна, по замечанию Петрарки, его индивидуальность:
Я предпочитаю, чтобы это был мой собственный стиль,... созданный по мерке моего ума, подобно хорошо скроенному платью, нежели пользоваться чьим-либо другим стилем... Каждый из нас естественным образом имеет в манере высказываться и языке, в лице и жестах нечто индивидуальное и принадлежащее лишь ему одному. Лучше и гораздо почетнее для нас развивать и воспитывать в себе это качество.2
Вынужденное соответствие какой-либо модели, добавляет Пико веком позже, осуществляет насилие над этой внутренней склонностью, — а потому следование нескольким образцам более предпочтительно, чем одному.3 В живописи также избирательное подражание помогает сформировать безошибочный индивидуальный стиль. Рубенс в такой степени впитал в себя античную скульптуру, что смог сделать собственную живопись краеугольным камнем живой и изменяющейся традиции.4
Вторым постоянным рефреном были веские сомнения в честности инноваций. Одновременно требуя смиренного подчинения прошлому и утверждая независимость от него, доктрина подражания, по-видимому, в одно и то же время провозглашала и отрицала возможность творческих вторжений. Ритуальное повторение укрепляло благоговение перед классиками, соперничество же, напротив, стимулировало бунт против них, провоцируя святотатство в отношении чтимых древних авторов.
С подобной опасностью в явной форме столкнулся Дю Белле в своей работе «Deffence et illustration de la langue francaise». Как показывает Маргарет Фергюсон (Ferguson), совет быть оригинальным постоянно перетекает у него в рекомендацию подражать, поскольку Дю Бел-
1 Calcagnini to Giraldi. Цит. по: Pigman. Versions of imitation. P. 17—18.
2 Petrarch to Boccaccio. 1359 // Letters from Petrarch. P. 183.
5 Pico. Цит. по: Pigman. Imitation. P. 164. Этот аргумент в пользу эклектического заимствования идет от Institutio oratorio Квинтиллиана.
4 Huller. Rubens's theory and practice. P. 235, 243—244.
ISO
ле (как и многие другие ренессансные мыслители) не мог избавиться от убеждения, что первый тем самым непременно оказывается и лучшим. И хотя задачей современного поэта является взращивание молодого ростка (французской культуры), нежели помощь старому и дряхлому растению (классической Греции), французский росток может набраться сил только через прививку тех черенков, которые ближе стоят к истокам. А к истокам ближе стоят, конечно же, те, кто были первыми.1
Дю Белле пытается преуменьшить долг современников перед классическими предшественниками за счет указания на то, что те и сами не брезговали заимствованиями — римляне заимствовали у греков, греки — из Индии, Египта и с Востока в целом. А раз и сами мастера не были первыми, то современные подражатели вполне могут надеяться сравняться с ними.2 В самом деле, современные авторы могут вообще обойтись без античных образцов, поскольку стоят между художником и подлинным источником его вдохновения, самой природой. «Никто не должен пытаться подражать манере другого, — советует Леонардо да Винчи, — потому что, коль скоро это касается искусства, его назовут внуком, а не сыном Природы».1
Однако классическое наследие продолжало оставаться проблематичным. Имплицитным образом в утверждении Дю Белле о том, что подражание до такой степени обогатило французский язык, что тот почти сравнялся с греческим (французы до сих пор еще не создали собственной эпической поэмы), содержалась посылка, что греческое наследие является помехой на пути поэтических усилий современников. На основе имитации не возможно разрешить дилемму современных-древних авторов, потому что она поляризует деятельность на противоречащие друг другу и потому непримиримые позиции: благоговейное копирование, с одной стороны, и иконоборческое трансформирование, с другой. Верный последователь старается слиться со своей моделью, считая собственные добавления всего лишь покровом, под которым сущностный дух реликвии остается неизменным. Однако трансляторам не хватало языка и способностей своих образцов. Соперник же стремится оспорить саму сущность оригинала, скорее, изменяя прошлое, нежели сливаясь с ним. Однако такой подход связан с повреждением, поглощением или уничтожением реликвии, на основе которой строилась работа. Дю Белле отрицает обе крайности — благоговейное подражание, которому никогда так и не удается ни ухватить дух прошлого, ни сравниться с его совершенством, и критическую форму, которая профанирует, трансформирует и даже разрушает прошлое. Даже тогда, когда он язвительно критикует античность, сами обороты речи Бю Белле выдают его приверженность к ней.4 Подобная двойственность эхом отдается и у Монтеня, который предупреждает, что излишняя привя-
1 Ferguson. Exile's defense. P. 280.
2 Ibid. P. 280—281, 289.
! Da Vinci. On Painting [1508—1515]. P. 32. 4 Ferguson. Exile's defense. P. 283—286.
151
занность к прошлому может помешать усилиям современников, и стремился вызволить опыт современности из рабской зависимости от памяти. Однако при этом он почитал древность, считал, что новые авторы стоят на ошибочных позициях, и утверждал традицию как важное условие стабильности.1
Аналогичное напряжение между творчеством и приверженностью традиции проявляется и у Рубенса. Указывая на то, что знание античной скульптуры способно придать завершенность личности художника, он подчеркивал, что подобным знанием следует пользоваться с большой осторожностью, иначе подражание способно дойти до той точки, когда «будет уничтожено само искусство».2 Практика подражание вынуждала гуманистов балансировать между погружением в прошлое и самоутверждением относительно него.
Возрождение как творчество
Сознательное возведение задачи возрождения в статус закона определило отношение Ренессанса к античности — идею возрожденного прошлого, воскрешения мертвых, само понятие Возрождения. Классическое наследие казалось столь удаленным, что его использование требовало значительных усилий. Эта удаленность приводила к сомнениям в возможности аутентичности подобного вос-создания, в том, что оно окажется достойным оригиналов.1 Но если миссия гуманистов была весьма рискованной, то столь же интенсивными были их деяния.
В понимании гуманистов возрождение античности предстает как творческое ему поклонение. Однако восстановление античной образованности не было для них рутинным занятием, но служило доказательством собственных высоких талантов. Оно стало своего рода пробным камнем, и до тех пор пока книгопечатание не получило широкого распространения, сохранение античных текстов от забвения было главным направлением научного прогресса. Как говорит по этому поводу Кит Томас, «„первооткрывателем" считался тот,... кто нашел нечто прежде потерянное, а вовсе не тот, кто разработал то, что не было известно предшествующим поколениям».4 Возвращение классических текстов несло с собой многое такое, что все еще считалось новым. По поводу описания им чеканки монеты в Древнем Риме Бюде хвалился, что был «первым, кто занялся восстановлением этого аспекта античности».5 Ученые начала современной эпохи говорили о собственном творче-
1 Quinones. Renaissance Discovery of Time. P. 234—237.
2 Rubens. De imitations statuarum (c. 1608). Цит. по: Muller. Rubens's theory and practice. P. 229.
3 Ренессансные авторы опасались того, что вторичность в отношении сюжетов и стиля приведет и к второсортности результатов {Giamatti. Hippolytus among the exiles. P. 14).
4 Thomas Keith. Religion and the Decline of Magic. P. 511.
5 Bude. De asse. Цит. no: Kinser. Ideas of temporal change. P. 740.
152
ском вкладе как о восстановлении античной мудрости, потому что инновация и реновация были для них одним и тем же ' Действительно, чтобы вернуть что-либо из прошлого к жизни, требовались такие силы, которыми сами древние не обладали «Вернуть что-либо из великих достижений древности — иногда не только более сложная задача, но и более благородная, чем даже ввести их в обиход самому», — утверждает Эразм 2
Со времен Петрарки возвращение античности приобрело оттенок своего рода некромантии речь шла о возрождении, оживлении, воплощении и даже воскрешении Петрарка говорил об утраченном и разрозненном письменном наследии как о «руинах» В его канцоне Spirto gentil Сципион, Брут и Фабриций ликуют по поводу близящегося освобождения из римских гробниц Его же самого прославляли за «эксгумацию» латыни 3 Возвращение античных текстов осмысливалось в явно археологических терминах Подобно тому, как антиквары по кусочкам собирали образ давно ушедшего имперского Рима, опираясь на уцелевшие фрагменты храмов и скульптур, ученые, собиравшие по крупицам творения классических авторов, говорили о «добытых в ходе раскопок» фрагментах Сведение воедино подобных фрагментов расценивалось как достойное похвалы дело исцеления Поджио (Poggio) объявил в 1446 г о том, что нашел полное собрание трудов Квинтиллиана, прежде доступных лишь «в поврежденном и изувеченном состоянии», как об их восстановлении «к своему изначальному облику и достоинству, к своему прежнему виду и состоянию доброго здравия» 4 Намекая также на восстановление разрозненных фрагментов «Энеиды» Вергилия, и на возвращение самого Энея, Поджио самого себя сравнивает с Эскулапом, который исцелил Ипполита и вернул домой из изгнания рассеянный народ И подобно Ликургу, вернувшему всей Греции разрозненный труд Гомера, гуманисты уподобляли себя врачам, излечивающим израненных героев — возвращающихся из изгнания античных текстов — и помогающим им обрести надежное и достойное жилище.5
1 Eisensiein Printing Press as an Agent of Change P 292—293
2 Erasmus to Leo X 1 Feb 1516, letter 384 Correspondence 3 221—2
3 Greene Light in Troy P 92 Правда, в отличие от «воскрешения» термины возрождение возобновчение оживчение и восстановление были отнесены к новому циклу времени (Frye The Great Code P 72)
4 Poggio Bracciolini to Guanno of Verona // Petrarch's Letters to Classical Authors P 93 Поджио Браччиочини Джанфранческо (1380—1459), итальянский гуманист и каллиграф, один из выдающихся ученых эпохи раннего Ренессанса, много сделавший для разыскания утраченных и забытых классических манускриптов, хранившихся в монастырских библиотеках Особое значение имеет обнаружение им собрание речей, приписываемых Марку Фабию Квинтиллиону (35—96), римскому оратору и первому учителю риторики, получавшему государственное содержание Его главный труд «Наставления оратору» (Institutio oratoria, 12 книг) исходил из того, что должен быть единый процесс образования ребенка, от младенчества до юности, подчиненный главной цели — воспитанию из него оратора Поджио Браччиолини обнаружил полный, хотя и находящийся в плохом состоянии, текст «Наставлений» в старой башне в Сен-Галле, Швейцария, где находился с дипломатической миссией — Примеч пер
5 Giamatti Hippoiytus among the exiles P 24, 26
153
Разыскивая разрозненные фрагменты для того, чтобы восстановить утраченное или погребенное наследие древности, гуманисты осуществляли таким образом их дальнейшее исцеление-, эксгумированные и истерзанные реликты — здания, тексты или нравы — должны быть восстановлены в своей полноте. Воскресшие реликты становились питательной почвой для новых метаморфоз. Метафоры переваривания, усвоения и присвоения открывали прошлое для его использования в настоящем и будущем. Восстановление работ прославленных древних авторов теперь уже обогащало самих гуманистов. И вновь, подобно Ипполиту, гуманист-целитель сам собирал из фрагментов собственного прошлого идентичность, сочетавшую в себе одновременно и старое, и новое.1 Подобно тому, как кусок камня, попадая в руки скульптора, уже более не принадлежал природе, так и в ходе творческого использования текстуальных реликтов их потребляли с целью придания им новой формы.2 Петрарка «переварил» труды Вергилия, Горация, Ливия и Цицерона не только, чтобы сохранить их в памяти, но прежде всего для того, чтобы впитать их в себя до мозга костей, сообщив античной литературе новую жизнь в меде собственных творений:
Позаботьтесь, чтобы мед не остался в вас в том же состоянии, что он имел тогда, когда его собирали; пчелы не стоили бы своей славы, если бы не перерабатывали его в нечто иное и лучшее. Так что, если во время чтения или размышления вы натолкнетесь на нечто стоящее, переработайте его в мел средствами собственного стиля.3
Такое воскрешение требует уже не только возрождения, но и замещения прошлого. «Читатель должен поглощать свои модели, разрушая их чуждую субстанцию, так что они могли бы возродиться в живой речи как продукт его собственной природы, — отмечает Теренс Кейв. — Мертвое следует поглотить и переварить, прежде чем оно вновь обретет жизнь».4 Творчество гуманистов требовало одновременно и наличия предпосланных образцов, и их последующего разрушения. То, что просто дегенерирует, не может регенерировать, или, как это происходит в цикле замещения у Элиаде, старый мир должен быть разрушен прежде, чем он может быть воссоздан.5
Однако воскрешение и усвоение прошлого заставляло многих гуманистов испытывать тревогу. В самом деле, не разбойники ли они, бесчестящие наследие прошлого, с которым не могли бы состязаться и даже чьих руин они не достойны? Поэт, собирающий латинские изречения, был таким же мародером, как и подрядчик, собирающий черепки на древней свалке. Дю Белле сравнивал свои собственные подражательные стихи с разграблением римских антикварных вещей. «Современный каменщик, собирающий обломки разбитых статуй для фундамента в современном палаццо», — в понимании Грина, тоже поэт
' Greene. Light in Troy. P. 96—99; Giamatti. Htppolytus among the exiles. P. 2J—5.
2 Sturm. De imitatone. Цит. по: Greene. Light in Troy. P. 187.
3 Petrarch. Цит. по; Greene. Light in Tray. P. 99.
4 Cave. Cornucopian Text, перифраз Эразма и Дю Белле.
5 Eliade. Myth and Reality. P. 52.
154
(ренессансный человек изъяснялся довольно напыщенно). Но что бы он ни делал: собирал античные камни или подбирал старинные слова, он «не засевает нового семени, не создает нового замысла;... он отвергает подлинное творчество».1
Отношение Ренессанса к прошлому оставалось сложным и двойственным. Невозможно дать какой-либо общей, итоговой характеристики мысли того периода, столь разнообразны формы ее связи с наследием, столь глубоко погружена она в собственные размышления, приобретая при этом под воздействием национальной идентичности все большую фрагментированность.
Однако, ряд общих замечаний все же можно сделать. Ренессанс отличает прежде всего отношение гуманистов к прошлому. Конечно, сам термин «Ренессанс» принадлежит нам, но именно так люди того периода сами себя сознавали. Они видели, что сформировались под воздействием тех форм и способов, в которых осознавали и возрождали прошлое, искали общий язык со своими предшественниками. Понимая собственную потребность одновременно в том, чтобы восхищаться, и в том, чтобы состязаться с классическим прошлым, они не просто колебались между поклонением и отвержением, почитанием и кощунством, сохранением и трансформацией, но им удавалось сохранять баланс между этими противоположностями. И даже если гуманистам редко удавалось разрешить данное напряжение к собственному удовлетворению, так это мало кому удается и до сих пор.
Ренессансное поклонение перед античностью одновременно предполагало и проклятия в адрес средневекового прошлого. Отождествление с Грецией и Римом шло наряду с непрестанными попытками откреститься от непосредственных предшественников, очерняя репутацию средневековья и прославляя классические времена во всем, за исключением христианства. Гуманисты не были ни первыми, ни последними, кто предпочитал отдаленных предшественников ближайшим, известный пример — имперский Рим и революционная Франция. Однако предпочтения Ренессанса не были ни горестной ностальгией, ни рациональным основанием для революции. Они послужили ядром самосознания. Возрождая отдаленное прошлое для своих собственных целей, Ренессанс стал первой эпохой, которая сознавала себя как «современную», в отличие и от непосредственного прошлого, на которое взирало с сомнением, и от более удаленного прошлого, из которого сотворила себе кумира.
Сознание удаленности, подражательность и сам образ возрождения оставляли гуманистов в неопределенности по поводу собственной способности или даже права на то, чтобы пытаться превзойти бремя прошлого, которое они первоначально взвалили себе на плечи с ревностью крестоносца. Подобное действие, способное, в конце концов, привести к разъединению или полному уничтожению наследия, которое служило
1 Greene. Light in Troy. P. 240—241. См.: Du Bellay. Amiquitez de Rame (1558), sonnets 19, 27, 32. P. 27—43.
155
пробным камнем их идентичности. Но даже если подобные сомнения сгущались, они не устраняли общей уверенности в том, что сколь бы ни были поразительны достижения прошлого, нынешние авторы могут с ними сравниться, а потому должны стремиться к тому, чтобы превзойти их. Великие работы их современников укрепляли гуманистов в подобном убеждении. «Иногда я благодарен судьбе, что родился именно в этот век, который дает бесчисленное количество людей, столь совершенных в различных искусствах и занятиях, что они могут состязаться даже с древними», — размышлял Руччини.1 «Коль скоро мы видим, как в наше время возрождается литература, — писал Бюде, — что мешает нам ожидать в скором времени появления новых Демосфенов, Платонов, Тусидидов и Цицеронов?»2 Современные авторы должны превзойти древних, утверждает Вивес, поскольку они уже осознали, что сущность человеческого мышления составляет прогресс.3
Растущая вера в материальный прогресс и зарождение национальной гордости, чувство превосходства христианства над язычеством, вытеснение латыни местными языками; понятие истории, находившей в античности параллельные примеры, но одновременно н стандарты всеобщего устремления; совершенствование энергичного и сознающего себя соперничества; принятие того, что восстановление античности, воскрешение давно погребенного прошлого было новым и творческим актом, — таковы были принципиальные черты, позволившие представителям Ренессанса использовать прошлое с пользой, усвоить его явные преимущества без того, чтобы погрязнуть в его не менее многообразных тяготах.
От «Querelle» к Просвещению
В словах, как и в моде, держись одного правила, Одинаково фантастичны и слишком новое, и слишком старое; Постарайся не стать первым, на ком это новое опробуют. Но и не будь последним, кто продолжает держаться за старое. Александр По\п Эссе о критике4
Пороки и добродетели прошлого стали восприниматься еще острее в период, непосредственно следовавший за Ренессансом. Разразившаяся в XVII в. «querelle»5 между старыми и современными авторами развела по разные стороны тех, кто продолжал настаивать на непреходящем превосходстве классической древности, и тех, кто верил, что современники могут или даже уже превзошли древних и потому сокрушался об имеющемся в их отношении раболепстве. Лишь немногие
1 Ruccini, 1473. Цит. по. Gombrich. Renaissance conception. P. 2.
2 Bude, цит по: Kelley. Foundations of Modern Historical Scholarship. P. 78.
3 Vives. De disciplma (1531). Цит. по: Baron. 'Querelle P. 13
4 Pope Alexander. An Essay on Cntisism, 1711, lines 333—6, 1 276.
5 Querelle (фр.). — ссора, перебранка; распря, раздор. — Примеч. пер
156
полностью отождествляли себя с прошлым или же полностью от него открещивались, однако втянутые в борьбу приверженцы обеих сторон нагнетали страсти и подталкивали к формированию крайних позиций.
В чем причина яростности этой распри и каким образом она в итоге развеялась, коль скоро ее не удалось разрешить? Ее суть и полемическую риторику составляют три взаимосвязанные линии: предполагаемый упадок всего сущего в природе, влияние печати на отношение к прошлому и антагонизм между защитниками классических традиций и новым поколением ученых, полагавших собственный опыт и наблюдения более надежными проводниками в мире.
упадоквсегосущего в природе
Широко распространенное убеждение во всеобщем упадке настроило многих людей в конце XVI—начале XVII вв. считать все, относящееся к прошлому, более совершенным, нежели все, имеющее отношение к настоящему Истоки и следствия этой гипотезы мы подробнее рассмотрим в главе 4 Здесь же будет достаточно отметить, что ренессанс-ное переоткрытие величия античности, по видимости, подтверждало представление о всеобщей деградации в отношении человеческого интеллекта. По сравнению с хлынувшим потоком классического познания настоящее казалось «каменным» или «железным» веком в сравнении с «золотым» веком прошлого; очевидное превосходство древних авторов подкрепляло сетования по поводу нынешнего упадка.1
Вера в то, что природа следует своим курсом и что все это грозит конечным распадом, застила глаза многим современникам в отношении достоинств их собственных времен. Они оценивали современную эпоху как шаг назад потому, что считали присущую ей имморальность ответственной за продолжающийся упадок. Убеждение в том, что прежние времена — лучшие времена привело к тому, что Гордон Дэвис называет «групповым комплексом неполноценности на фоне гигантов»,2 державшимся столь долго лишь верой в конечное искупление. Упадок стал притчей во языцех, особенно для английской протестантской мысли, начиная от «Горящей звезды» Френсиса Шеклтона (A Blazing Starre (1580) Francis Shakleton), через «Падение человека» Джорджа Гудмена (Fall of Man (1616) George Goodman), и кончая «Священной теорией Земли» Томаса Бернета (Sacred Theory of the Earth (1684) Thomas Burnet). Однако представление о общем упадке не ограничивалось только Англией «Что мы, выродки, будем делать в этом своенравном веке?» — задавался вопросом Рубенс. Казалось, что такова Божья воля, чтобы людские таланты приходили в упадок по мере старения
1 Harris Victor All Coherence Gone P 135—136; Williamson. Mutability, decay, and seventeenth-century melancholy P 135. * Davies Gordon Earth m Decay P 6.
157
мира.1 Стоя ближе к изначальному совершенству природы, еще неискаженное старческими немощами человечество в эпоху античности было сильнее и мудрее, и доказательством тому — герои-гиганты в античной скульптуре и ренессансной живописи.
Противники доктрины упадка указывали на то, что обилие, постоянство и стабильность природы говорят нам о том, что прогресс возможен, не исключено, даже неизбежен. Поскольку космос остался со времен античности неизменным, рассуждал Луи Ле Руа, так же обстоит дело и со способностями человека. В самом деле, полнота природы порукой тому, что современные авторы способны превзойти древних.2 Человечество не проявляет никаких следов упадка, утверждал Джордж Хэйкуилл, идет ли речь о силе или стати, уме или изобретательности, или же манерах и гражданском состоянии.' Действительно, успехи в религии, истории, математике живописи и науках неисчислимы. А предубеждение по поводу упадка современности и превосходства древности можно отнести на счет почтенного возраста людей, «пожелавших вновь испытать удовольствие юности», будучи при этом «столь приверженными к древности, что позабыли, в какой стране и каком времени живут».4 «Угрюмость и сварливое настроение стариков, вечно жалующихся на тяготы нынешних времен» и «неумеренно восхищающихся Antiquitie» — следствия их собственной старости. «Люди думают, что мир меняется, тогда как в действительности меняются они сами».5
К концу столетия упадок природы не подтверждали уже ни теология, ни эмпирические свидетельства, а потому это убеждение перестало быть значимым аргументом в пользу превосходства прошлого. Последующие дебаты по поводу упадка свелись в итоге к вопросу об упадке искусств. Во всех же прочих сферах природы и материальной жизни набирали силу идеи прогресса.
Последствия книгопечатания
С конца XVI в. распространение книгопечатания подкрепило убеждение человека того времени в том, что он уже превзошел достижения предшественников. Подобный оптимизм строился на нескольких основаниях. Печать позволяла обеспечить сохранность драгоценных текстов без утомительного рукописного копирования, а энергия, сбере-
1 Rubens. De imiiatione statuarum (с. 1608). Цит. по: Muller. Rubens's theory and practice. P. 231.
2 Louis Le Roy. De la vicissitude, ou variete des choses en l'univers (1575). Цит. по: Kel-ley. Foundations of Modern Historical Scholarship. P. 83.
3 Hakewill. An Apologie or Declaration of the Power and Providence of God. 1635. Bks 3 and 4.
4 Le Roy. De la vicissitude, quoted, and Jean Bodin. Methodus adfacilem historiarum cognitionem (1566). Цит. no: Harris. All Coherence Gone. P. 100—101, 104. См. также: Le Roy. Excellence of this age. P. 91—101.
5 Hakewill. Apologie, Bk I, Ch. 3, sect. 5, 1:25. См.: Tuveson. Millennium and Utopia. P. 58.
158
женная таким образом в сфере восстановления и сохранения текстов, могла быть направлена на творческую деятельность, что позволяло выйти из-под бремени имитации.
С распространением книгопечатания также отпал тот упрек, что, поскольку рукописное копирование текстов, скорее, искажало и размывало античную ученость, чем развивало ее, а ошибки со временем только нарастали, то первенством и правотой в наибольшей степени обладали древние авторы. Широкое распространение печати также облегчило сопоставление классических текстов, что зачастую роковым образом сказывалось на их репутации. Коль скоро источники часто не согласовывались между собой, отличающиеся варианты явно несли в себе ошибки, то никакому из традиционных авторитетов нельзя было доверяться в полной мере Таким образом уже сама возможность сохранения прошлого при посредстве печати, по заключению Эйзенштейна, вела человека к вопросу об авторитете. «Культ вековой мудрости» клонился к закату по мере того, как великие древние авторы, прежде почитавшиеся непогрешимыми, теперь предстали всего лишь «индивидуальными авторами, которым присущи все человеческие недостатки... и плагиат».1 Раскрытие несметного числа подделок и транскрипционных ошибок углубило недоверие к свершениям прошлого, превозносимым рукописными текстами. Античных историков обвиняли в небрежности и предвзятости, их работы считали пекущимися лишь о собственных интересах, а их времена — недостойными почитания последующих поколений.2
Книгопечатание не только сохраняло славу и обнажало ошибки прошлого, оно также превратило рост познаний человечества в кумулятивный процесс, противостоящий забвению и искажению. Коль скоро каждый современный автор мог учитывать все предшествующие достижения прошлого, подобное кумулятивное наследие сообщало ему ipso facto3 превосходство над древними, даже если как индивид он и уступал им. Пьер из Блуа в XII в. провидчески изрек: «Мы — карлики, стоящие на плечах гигантов, благодаря этому мы видим дальше них».4 Распространение книгопечатания превратило метафору современников, стоящих на плечах (или на головах) гигантов древности, в расхожую фразу. Даже если сами по себе они всего лишь карлики в сравнении с древними, современные авторы владеют такими секретами, которых древние были лишены просто в силу того, что жили раньше. Последующие ученые не только основывались на аккумулированных знаниях прошлого, но также и извлекали пользу из его ошибок. «Мы в долгу перед древними, — утверждал Фонтенель, — за то, что они исчерпали практически все ложные теории, какие только могли
1 Eisenstem Printing Press P 289—290, 112——125, quotation on p 122.
2 Hazard European Mind P 35—37, Momtghano Ancient history and the antiquarian. P 10—18.
3 В силу самого факта, тем самым (лат ) — Примеч пер
'PeterofBlois.Epistolae(U&0) Цит. по Merlon. On the Shoulders of Giants P 216
159
быть» ' И хотя Фонтенель явно недооценил извечную способность человечества к ошибке, мысль, тем не менее, верная пробы и ошибки прошлого избавили современность от ложных ходов
Действительно, временная дистанция воспринималась как то, что делает современников подлинными древними « Древностью оледует почитать престарелость и великий возраст мира, а это должно отнести к нашим временам, а не к более молодому возрасту мира, который был у древних», — этот афоризм Бэкона часто повторяли впоследствии2 Накопление делают, по мнению Паскаля, прогресс неизбежным
Всю последовательность человеческих существ на протяжении веков следует рассматривать как единого человека, непрерывно живущего и обучающегося, и это показывает сколь неоправданно почтение которое оказываем мы философам древности Древний возраст универсального человека следует искать не во временах, бтизко отстоящих от рождения, но во временах, от него наиболее удаленных Те, кого мы называем древними, в действительности жили во времена юности мира, детства человечества, и если мы добавим к их знанию опыт последующих столетий, то древность, которую мы в них почитаем, следовало бы искать в нас самих 3
Инверсия древности и современности долгое время оставалась популярным тропом, принижающим прошлое «Я чту древность, но то, что обычно называют старыми временами, в действительности — время молодости», — считает Гоббс " «Благодаря длительности своих трудов, — писал Эдвард Янг, современные люди, избегающие поклонения прошлому, однажды «сами могут стать древними» 5 Освобождая человека от излишнего преклонения перед авторитетом прошлого, сохраняющая сила печати сделала прошлое еще более тягостным, хотя и в иной форме Прежние примеры совершенства превратились в вечные образцы (для подражания), и наследие каждого последующего поколения становилось все большим бременем для последующих поколений простое накопление сведений уже само по себе сдерживало усилия по достижению превосходства над предшественниками «Приобретение познаний требует времени, которое можно было бы посвятить изобретениям», — отмечает Адам Фергюсон (Adam Ferguson) Прежние достижения на «всяком пути изобретательности» препятствуют новым усилиям «Мы становимся учениками или почитателями, вместо того,
1 Fontenelle Digression sur les anciens et les modemes 1688 P 165 См Фонтенель Б Отступление по поводу древних и новых II Рассуждения о религии, природе и разуме М Мысль, 1979
2 Bacon F Novum Organum, I, Ixxxw P 82, Advancement of Learning, Bkl P 78 (?э-конф Соч М,1978 Т 2 С 45—46, см также «Действительно, правильно говорится «Древнее время — молодость мира» И конечно, именно наше время является древним, ибо мир уже состарился, а не то, которое отсчитывается в обратном порядке, начиная с нашего времени» Бэкон Ф Соч Т 1 С 112) См также Leyden Antiquity and authority
3 Blaise Pascal Fragment d'un traite du vide' (c 1651)//Pensees 2 271 См Паскаль Б Мысли М, 1994
4 Answer of Mr Hobbes to Sir William Davenant's preface before Gondibert 1650 4 456
5 Young Edward Conjectures on Original Composition 1759 P 31—32
160
чтобы быть соперниками; и пытаемся заменить знанием книг состязание с пытливым и живым духом, каким они были написаны».1 Таким образом слишком-уж-бессмертные сокровища прошлого последовательно развенчивали саму уверенность в себе, первоначально пробужденную миром печати. Столкнувшись с кумулятивным характером накопления достижений предшественников, современные люди вынуждены были либо признать собственную слабость, либо же отрицать прошлое в целом. Как мы увидим, эта дилемма приобрела решающее значение для поэтов и философов эпохи пост-просвещения.
Новая наука
Однако в наибольшей степени поляризацию конфликта древних-современных авторов вызвал нарождающийся в Британии и Франции XVII в. дух науки (science).2 Достоверность непосредственного чувственного опыта привела многих ученых к убеждению, что современные наблюдения и эксперименты должны дополнять, исправлять и даже вытеснять прежнее знание. Уильям Гильберт посвятил свое сочинение De magnete (1600) людям, «которые ищут знание не в книгах, но в самих вещах».3 Как задавался вопросом один из таких людей веком позже, почему мы должны «подчиняться авторитету Древних, если собственный опыт может научить нас куда лучше?»4 Достигнутые успехи отчетливо показали, сколь многому еще чему предстоит научиться. Путешествия Колумба продемонстрировали, насколько невежественными в фундаментальной географии были древние, а кругосветное плавание Магеллана оставило далеко позади античные открытия.
Естествоиспытатели считали, что неумеренное восхищение античностью является серьезным препятствием на пути науки. Уильям Уатт выражал сожаление по поводу того, что современным открытиям не доверяют, потому что по любому поводу обращаются к мнению древних, а это мешает новым открытиям.5 «Излишне большое почтение к Древности — это ошибка, в исключительной степени губительная для развития Науки, — пишет Ной Биггз, — как будто могилы наших Предков подобны Геркулесовым столбам, на которых написано Ne Plus Ultra».6
1 Adam Ferguson Essay on the History of Civil Society. 1767. Pt V, sect. 3. P. 217.
2 Напомним, что в английском языке существует два достаточно различных термина, которые обычно переводятся на русский словом «наука»: science — естественная наука и scholarship — гуманитарная наука. Здесь речь идет об естествознании. — Примеч. пер
3 William Gilbert. Цит. по: Armstrong. Introduction to Bacon. Advancement of Learning. P. 9. Но Эйзенштейн отмечает, что Гильберт, по-видимому, почерпнул из книг не меньше, чем из собственных наблюдений и экспериментов (Printing Press P 520), см. также: Zilsel Origins of William Gilbert's scientific method.
4 Jeremy Shakerly. Anatomy of Urania Practica (1649). Цит по. Jones R F Ancients and Moderns. P. 123
5 William Watt, 1633. Цит. по: Jones. Ancients and Moderns. P. 72—74.
6 Noah Biggs. Mataeotechma medtcinae praxeos (1651). Цит. по. Jones. Ancients and Modems. P. 132.
6 Д. Лоуэнталь jgj
Наиболее влиятельным, хотя, по-видимому, и последним полемическим критиком прошлого был Френсис Бэкон. Считая сильной стороной древних авторов абстрактные размышления, Бэкон обвинял их в том, что они слишком поспешно переходили к обобщениям на основе всего лишь нескольких примеров, «ибо открытия новых вещей должно искать от света природы, а не от мглы древности».1 И хотя последователи Бэкона зачастую выражались с еще большей страстью, никто из них не ратовал за полное отречение от прошлого. Они хорошо знали, чем обязаны своим предшественникам: прежде всего, распространением в печатном виде многочисленных наблюдений прошлого, как и появлением новых инструментов, усиливавших наши способности наблюдения природы. Превозносить одних только древних, как и одних лишь новых авторов было бы столь же глупо, сколь и нелепо. «Старое завидует росту нового, а новое, не довольствуясь тем, что привлекает последние открытия, стремится совершенно уничтожить и отбросить старое», — предупреждает Бэкон от обеих крайностей.2 Инновации лучше всего продвигаются по путям, намеченным накопленным опытом.
Однако лишь в конце XVII в. нападки приверженцев традиции вынудили некоторых ученых усилить свои претензии и открыто призвать к отказу от определенных классических традиций.1 В ответ на обвинение в том, что они отвергают освященные временем традиции ради самодостаточных новаций, члены Королевского общества резко возражали, что видят в самой природе авторитет, более изначальный, чем древние авторы, и всего лишь избавляются от испорченных копий оригинала.4 Изначальная древность природы стала излюбленным аргументом против обвинений в святотатстве. Если теологи осуждали открытие факта изменений берегов Балтики как противоречащего книге Бытия, ученые отвечали на это, что «и Балтийское море, и книга Бытия сотворены Богом, и... если между двумя этими творениями существует противоречие, то ошибка, должно быть, связана и имеющимися у нас копиями книги, нежели с Балтийским морем, которое является оригиналом».5
Но не одни только ученые сетовали на то, что поклонение классической учености мешает удовлетворению нынешних потребностей. Развитие литературы на местных языках делало греческую и латинскую литературу все более неуместной. И если при их первом переоткрытии классические авторы произвели огромное впечатление, то впоследст-
Nec plus ultra (лат.) — непревзойденный, самый лучший. — Примеч. пер.
1 Bacon F. Novum Organum. I, cxxii. P. 109; also I, cxxv. P. 111 (см.: Бэкон Ф. Соч. Т. 2. С. 72).
2 Bacon F. Advancement of Learning (1605). Bk I. P. 77 (Бэкон Ф. Соч. Т. 1. С. 112). Действительно, Бэкон написал специальный трактат «О мудрости древних» (De sapien-tia veteram, 1609. См.: Бэкон Ф. Соч. Т. 2).
J Jones. Ancients and Moderns. P. 184—201, 237—240.
4 Sprat. History of the Royal Society (1667). P. 371. «Современные» авторы из протестантов проповедовании возврат к «мудрости Адама», что должно было знаменовать собой конец земной христианской драмы Rattansi, review of Jones. Ancients and Moderns. P. 254).
5 Charles Ducros. Les Encyclopedistes (1900). Цит. по: Arthur Wilson. Diderot. P. 143.
162
вии их величие стало настолько общеизвестным, что превратилось в общее место. Классическая ученость оказывала ослабляющее воздействие там, где поклонение ей имело обязательный характер, как, например, в английских университетах: в уставе Оксфордского университета 1583 г. записано, что «бакалавры и магистры, не следующие Аристотелю в точности... повинны уплатить пеню в пять шиллингов за каждый пункт расхождения».1 Противники подвергали университеты яростной критике за «громадный объем пустой учености» и «клочки латыни, распространяющие старые ошибки и препятствующие появлению новых истин».2 «Оборачиваясь назад и предписывая самим себе правила, почерпнутые из древности, мы затормаживаем и сокращаем наше влечение даже к тому, чего легко можно было бы достичь», — пишет Кла-рендон.3 «Нет... большего препятствия на пути разыскания истины или совершенствования знания, нежели... излишнее восхищение теми, кто прошел этим путем прежде, подобно тому, как овцы ступают след в след за идущими впереди».4
Приверженцы классики отвечали в том же духе: они защищали древних авторов как прародителей, выдержавших испытание временем истин и обвиняли невежественных ученых в том, что те сошли со «старого проторенного и известного пути для того, чтобы искать пути неведомые, извилистые и непроходимые».5 Древняя ученость обладала в их глазах непререкаемой моральным достоинством. Они опасались, что наступление науки на античность послужит предзнаменованием материализма, который уничтожит религию, разрушит образование и ожесточит общество. Отказ от почитания древних был для них одновременно и бунтарским, и антиэстетичным.6
Последней похвалой в адрес античной учености были «Эссе о древней и современной учености» Уильяма Темпла (1690)7 и «Битва книг»
1 Цит. по: Mclntyre. Giordano Bruno. P. 21. См.: Highet. Classical Tradition. P. 276. 1 Biggs. Mateotechnia, and Francis Osborne. Miscellany of Sundry Essayes... (1659). Цит. по: Jones. Ancienis and Modems. P. 100, 146.
3 Кларендон Эдуард (Эдуард Хайд) (Hyde), (1609—1674), английский государственный деятель, министр Карла I и Карла II, лорд-канцлер Англии (1660—1667), автор первой книги об истории Английской революции. В период революции один из лидеров роялистской партии. Обласканный после реставрации монархии королем, Кларендон все же в итоге был обвинен в государственной измене и умер в изгнании. Главное историческое сочинение «История мятежа и гражданских войн в Англии» (1704) написано с крайне консервативных позиций. — Примеч. пер.
4 Clarendon. Of the Reverence Due to Antiquity (1670). P. 218, 239.
5 Alexander Ross. Arcana microcosmi (1652). Цит. по: Jones. Ancients and Moderns. P. 122. В ходе полемики важность антитезы древних—современных авторов была, по всей видимости, преувеличена. Ее следы полностью отсутствуют во многих значительных работах по натуральной философии, а сам диспут часто велся не в терминах «древние против современных», а «Аристотель против древних» (Rattansi. Обзор в: Jones, Ancients and Moderns. P. 254).
6 См., в особенности1. Meric Casaubon and Henry Stubbe. Цит. по: Jones. Ancients and Modems. P. 241—262.
7 Уильям Темпа (1628—1699) — английский государственный деятель и дипломат. Помимо дипломатических достижений, большое влияние на культуру XVIII в. оказали
165
Джонатана Свифта. Согласно Темплу, древние превосходили современных авторов во всех отношениях. Свифт же порицает чрезмерное цоверие к гению современности, считая его эгоистичным и непродуктивно близоруким. Развивая образ Эзопа, он сравнивает современных авторов с пауком, поднаторевшем в архитектуре и математике, но отказывающимся признавать какие-либо обязательства и потому испускающего из своих внутренностей ядовитую паутину. Напротив, пчелы (древние авторы), не обладая ничем, кроме собственных крыльев и голоса, собирают взятки из всякого подобающего источника, а потому их мед и воск доставляет человечеству «Сладость и Свет».1 Однако в отличие от ренессансных пчел, нацеленных на состязательность, пчелы Свифта не трансформируют и не переваривают то, что добыли. Это упущение подводит в конце XVII в. итог бесплодности позиции древних.
Науки против искусств
К этому времени на крайних позициях querelle оставались лишь немногие, большинство же стремилось к достижению баланса между достоинствами и недостатками прошлого и настоящего. «Людям свойственно ошибаться, — писал Альгерон Сидни, — и это удел наилучших и наимудрейших — открывать и исправлять то, что свершили их предки, или же совершенствовать то, что ими было придумано».2 Кларен-дон сохранял «полнейшее почтение» к древним отцам церкви как к «великому свету, воссиявшему во тьме веков; мы восхищаемся их учением и набожностью и удивляемся тому, как им удалось достичь этого во времена варварства и невежества». Однако «наилучший способ сохранения почтения в соответствии со временем» — это «надеяться и верить, что в последующие века мы будем знать больше и сами станем лучше».3
К концу XVII в. древние и новые авторы в принципе находились в состоянии войны, но на практике уже поделили честь и славу. Querelle все в большей степени вела к тому, чтобы развести искусства и науки как разные сферы. Научное знание носило отчетливо кумулятивный характер, значительные коллективные усилия добавлялись к корпусу познания. Но в сфере художественного таланта подобных кумулятив-
его философские взгляды и литературный стиль. Большая часть литературных произведений была написана им уже после отхода от государственной деятельности и была собрана и подготовлена к публикации Джонатаном Свифтом, его секретарем в период с 1689 по 1699 гг. Элегантный разговорный стиль эссе послужил в значительной степени образцом для собственных творений Свифта, в частности его «Битвы книг», задуманной как ответ критикам «Эссе о древней и современной учености» Темпла. — Примеч. пер.
1 Swift. Battle of the books (1698). P. 151. См.: Свифт Дж. Полная и правдивая повесть о разразившейся в прошлую пятницу битве древних и новых книг в Сент-Джейм-ской библиотеке // Избранное. Л.: Худож. лит., 1987.
2 Algeron Sidney. Discourses Concerning Government. 1698. Ch. 3, sect. 25. P. 364.
3 Claredon. Of the Reverence Due to Antiquity. P. 237, 224, 220.
164
ных достижений не наблюдалось, а наличие или отсутствие превосходства зависело от индивидуальных усилий. Для современного поэта или художника, архитектора или композитора достижения прошлого были скорее обузой, чем благом, свидетельством величия, с которым он редко когда мог состязаться.1 Казалось, такова природа науки, что современники должны одержать верх над древними, и такова природа искусств, что они должны им уступить.
Уже само это различение несло в себе некий урон для усилий художников. Провозглашая прогрессивный дух современной науки, Уильям Уоттон признавал, что прошлое может по-прежнему затмевать настоящее в искусстве и в философии, где о достижениях судят не на кумулятивной основе.2 Уильям Коллинз считал искусство исключением на фоне достижений нынешнего дня:
Всякое растущее искусство продвигается от ступени к ступени,
Труд ложится на труд, а век совершенствует век:
Лишь Муза одна воплощает свое неистовство иначе,
И удостаивает благороднейшим великолепием свои прежние стадии.3
Аналогичное различение проводил и Джозеф Пристли: коль скоро наука не знает границ, открытия Ньютона не обескуражили прочих философов, но, напротив, вдохновили их на новые открытия; но поскольку на пути художественного совершенства стоят ощутимые границы, предшествующие достижения закрывают новые перспективы.4
Однако далеко не все считали, что все современное искусство в целом уступает древнему. Буало признавал, что современный эпос, ораторское искусство, элегия и сатира не соответствуют уровню классиков эпохи Августа, однако выражал надежду, что его собственный век дал величайшие достижения в области трагедии, философии и лирической поэзии.5 Однако, по замечанию Поля де Мана, литературные приверженцы современности сами в общем и целом обладали куда меньшим талантом, нежели защитники древних.6
Таким образом, если науки стремительно избавлялись от зависимости от древности, то искусство испытывало на себе двойной гнет прошлого. Поэтам в XVIII в. приходилось состязаться не только с классическими предшественниками, но и более близкими фигурами, такими
1 Krtsteller Modern system of the arts. P. 525—526; Scheffer. Idea of decline in literature and the fine arts m eighteenth-century England.
2 Wotton William. Reflections upon Ancient and Modem Learning. 1694. P. 5, 9.
3 Collins William. Epistle addressed to Sir Thomas Haruner. 1744. P. 391.
4 Joseph Priestly. Lectures on History, and General Policy. 1788. P. 382. Позже Джон Стюарт Милль проводил аналогичное разделение, различая образованных людей и массы: «Наиболее мудрые люди в любом веке обычно превосходят в мудрости мудрецов любого другого предшествующего века, поскольку ... обладают и пользуются постоянно растущими накоплениями идей всех веков, но большинство ... использует идеи лишь своего времени, и никакие другие» (Spirit of the age, 1831. P 36).
5 Boileau to Charles Penault. Цит по. Highet. Classical Tradition. P. 281.
Буало (Буало-Депрео) Никола (1636—1711), французский поэт и критик, теоретик классицизма. — Примеч пер
6 Man Paul de. Blindness and insight. P. 153—154.
165
как Монтень и Рабле, Спенсер и Мильтон «Достоинства их непосредственных предшественников» усложняют правление государям, как отмечает Сэмуэль Джонсон, и «с такими же трудностями сталкиваются и знаменитые писатели» ' Отдаленное прошлое может казаться восхитительным, однако недавнее прошлое, по выражению Юма, «притупляет соперничество и гасит пыл благородной юности» Столкнувшись с множеством примеров природного красноречия, человек «естественным образом сравнивает с ними собственные юношеские упражнения, и, коль скоро он чувствует между ними громадную разницу, это отвращает его от любых дальнейших попыток, и он уже не решается вступить в состязание с теми авторами, к которым испытывает восхищение» Однако лишь через соперничество можно избавиться от непомерного почитания прошлого, «благородное соперничество — вот источник всякого совершенства Восхищение и скромность естественным образом гасят подобное соперничество» 2 Никто не ощущал эту дилемму острее, чем Гете — один из тех, кому удалось ее разрешить По его мнению, это демоны «желая подразнить и подурачить человечество, время от времени позволяют возникнуть отдельным личностям», — Рафаэлю, Моцарту, Шекспиру, — «столь обольстительным и великим, что каждый хочет им уподобиться, однако возвыситься до них не в состоянии» 3 Подобное искушение было, по мысли Вико, столь губительным, что ни один талантливый художник не мог себе позволить находиться в окружении шедевров прошлого, люди, «наделенные превосходящим гением, должны убирать шедевры своего искусства из виду»'
Уже само признание непревзойденного мастерства прежних эпох низводило художников и поэтов XIX в на уровень подчиненности Сакрализованное прошлое не оставляло современному духу никакого другого занятия, кроме как подражать несравненным предшественникам Постоянным рефреном звучало слово «невозможно» По заключению Ричарда Штиля (Steele), «коль скоро природа остается неизменной, невозможно, чтобы какой-либо из современных авторов живописал ее иначе, нежели так, как это делали древние»,5 оригинальность
1 Samuel Johnson The Rambler N86 12 Jan 1751//Johnson Works, 2 87
2 Hume Of the rise and progress of the arts and sciences (1742), 3 196 (См Юм Д О возникновения и развитии искусств и наук // Соч Т 2 М С 627—650 ) Непосредственным предшественником самого Юма был Веллюс Velleius (Hislonae Romanae с AD 30, см Scheffer Idea of decline P 157—160) Юм также винил иностранные заимствования «Причиной нашего столь незначительного прогресса в этой области является множество образцов итальянской живописи, привезенных в Англию вместо того, чтобы побуждать к деятельности наших художников»
' То Eckermann, 6 Dec 1829 // Goethe Conversational Encounters P 208 См Эккер-манИ-П Разговоры с Гете М, 1986 С 329
4 Vico On the Study Methods of Our Time (1709) P 72 «To обстоятельство, что у нас есть Геркулес Фарнезе и прочие шедевры античной скульптуры помешало нашим скульпторам в полной мере реализовать собственное мастерство» (Р 71) См Bloom Poetry and Repression P 4
5 Steele Richard The Guardian Цит по Bate Burden of the Past P 40
166
немыслима. «Невозможно для нас, живущих при скончании веков мира, — писал Аддисон, — производить наблюдения,... на которые не оказывали бы влияние другие».1 Великие предшественники «завладели нашим вниманием и тем самым мешают тому, чтобы мы должным образом исследовали самих себя; они создают предвзятое мнение в пользу собственных способностей, и тем преуменьшают наше чувство собственных [способностей]; они устрашают нас блеском своей славы, и тем самым под гнетом неуверенности погребают нашу силу».2
Philosophes* французского Просвещения также исключали искусство из общего движения прогресса. Вольтер считал, что единственной альтернативой «бессмысленной эксцентричности» является рутинная имитация; Кондильяк полагал, что упадок воображения очевиден, а исчерпание искусства неизбежно.4 Сидящий у ноги классического колосса художник Генри Фюзели воплощает в себе позицию современного искусства, одновременно вдохновленного и подавленного величием прошлого.5
Ощутимое превосходство предшественников привело к тому, что поэты, художники и критики XIX в. стали считать упадок искусств повсеместным. Однако подобный пессимизм исходил из оснований, в корне отличных от не вызывавшего более доверия тезиса об «упадке природы». Моральный и художественный упадок казался следствием общего прогресса знания и цивилизации, а оскудение воображения — конечной платой за успехи науки.6 Считалось, что материальные достижения лишили поэтов и художников страсти, ржа критицизма разъедает легкость стиля, а появление массовой аудитории ведет к разрушению эстетических стандартов. Боязнь оригинальности многократно умножила эти недостатки, а отсутствующий творческий импульс в то же время отвергался как outre1 и неподобающий. По мнению Джеймса Марриотта, сознание совершенства прошлого провоцировало чрезмерное стремление к новизне, вызывая тем самым деградацию искусства. Современных авторов, полных амбиций превзойти совершенство прошлого, «влекло искушение свернуть [с проторенных дорог] на неизбитые тропы изящества и манерности», что в итоге привело в тому, что Вольтер именовал у их предшественников «прекрасной простотой природы».8 Поскольку
1 Addison. Spectator. N253. 20 Dec. 1711. 2:483—4: «Мы уступаем ныне древним в поэзии, ораторском искусстве, истории, архитектуре и во всех благородных искусствах и науках, которые зависят более от гения, нежели от опыта, но превосходим их ... в дурных виршах, ... бурлеске и всех прочих тривиальных искусствах осмеяния» (ibid., N249. 15 Dec. 1711,2:467).
2 Young. Conjectures on Original Composition. 1759. P. 9.
3 Философы (фр). — Примеч. пер.
4 Bate. Burden of the Past. P. 46.
5 Henry Fused. The Artist Moved by the Grandeur of Ancient Ruins (1778—1779). Цит. no: Honour. Neo-classicism. P. 53.
6 Manuel. Shapes of Philosophical History. P. 67—68.
7 Outre (фр). — преувеличенный, утрированный. — Примеч. пер.
8 Marriott. 1755, cited, and Voltaire. An essay on tast (1757). Цит. по: Scheffer. Idea of decline. P. 162, 164.
167
умеренные отчаялись достичь славы, «а процветающие могут счесть эту цель слишком ненадежной», то, по мнению Голдсмита, защитная реакция современных талантов «может в конце выродиться в нужду и бесстыдство», потому что лишь заносчивые или отчаявшиеся люди могут ставить перед собой цель усовершенствовать прошлое ! По мнению лорда Кэймса, в упадке отчасти повинен современный вкус к сложности и новизне — хотя он также ощущал, что достижения прошлого столь велики, что «исключают всякое соперничество» даже в науке, где «великий Ньютон, превзойдя всех древних, не оставил соотечественникам ни малейшей надежды на то, чтобы с ним сравниться» 2
Аналогичная ситуация складывалась и в скульптуре По словам Роберта Куллена, совершенство прошлого довлело над современной скульптурой, «с необходимостью разрушая то благородное соперничество, которое одно в состоянии стимулировать движение к совершенству. Понимая, что не в состоянии превзойти те великие образцы, которые видит перед собой, художник малодушно отказывается от всяких подобных попыток Вся слава уже поделена, большей славы и почета добиться невозможно, и рвение художника поверяется восприятием того, что он не может превзойти», или, возможно, даже сравняться со своими предшественниками J
Каким образом querelle сказалась на приверженности прошлому или настоящему, старому и новому1' Как и в случае Ренессанса, к какому-то однозначному выводу придти невозможно Некоторые исследователи считают, что идея прогресса никогда прежде не имела столь очевидного триумфа Еще накануне эпохи Просвещения европейские ученые, по мнению Поля Хазарда, «внезапно отказались от культа античности», считая, что в прошедших четырех тысячелетиях истории «совсем нечем гордиться, но, напротив, что они лежат на нас непереносимым бременем», они «повернулись к прошлому спиной, как к чему-то мимолетному, ускользающему, как Протей, что невозможно ни ухватить, ни удержать, чему-то изначально и неискоренимо обманному» и ненадежному К концу XVII в «прошлое со всеми его великими свершениями уже не ставили ни во что» 4 Phdosophes XVIII в благодарили судьбу за то, что человечество уже оставило позади это бесславное прошлое, об ужасах которого они беспрестанно твердили 5 Только те, кто совершенно невежествен в истории, могут сожалеть о старых добрых днях, утверждает Шастелюкс (Chastelux), никакое прошлое не было таким счастливым,
goldsmith Enquiry into the Present Stale of Polite Learning in Europe 1759 P 260
2 Kames Sketches of the History of Man 1788 1296—7, см также Р 281—282 В Италии «Микеланджело, Рафаэль Тициан и др подобны высоким дубам, что заставляют молодую поросль держаться в отдалении и перехватывают у них солнечный свет соперничества» (Р 300)
3 Robert Cullen Lounger N73 1786 Цит по Scheffer Idea of decline P 173
4 Hazard European Mind P 29—30
5 Becker Heavenly City of the Eighteenth-Century Philosophers P 118
168
как настоящее. «Какой образованный человек по-настоящему пожелал бы жить, — спрашивает аббат Морель (Abbe Morellet), — в то варварское и поэтическое время, которое живописал Гомер?»' С точки зрения Вольни, пышный блеск древних империй не сделал их обитателей ни мудрыми, ни счастливыми.2 Античность принижали для того, чтобы подчеркнуть прогресс, совершенный современными людьми — и, как показывают приведенные примеры, рассеять давние следы ностальгии.
«Прошлое закончилось; на его месте воцарилось Настоящее!» Эта фраза, конечно, не является точным выражением характера времени. Вновь обретенная уверенность в прогрессе не отменяет прежних сомнений, многое продолжает связывать нас с прошлым. Как мы видели, даже столь уверенный в современности человек как Бэкон сохранял уважение к древности. Веком позже Джон Локк назвал querelle конфликтом между безрассудными предрассудками. Было совершенно «фантастичным и нелепым» приписывать «все знание только древним, или, наоборот, современникам»; следует «и у тех и у других собирать все, что приносит свет».3
Наследием querelle осталось сочетание веры в шествие прогресса и апатии перед лицом великих предшественников, двойственность по поводу подлинной роли прошлого в настоящем. Спорные прежде вопросы — идея упадка, стремление к освобождению науки от классических прецедентов, роль местных языков — были либо разрешены, либо сошли со сцены. Однако сама страстность querelle породила новые вопросы и вновь свела прошлое и настоящее как непримиримых соперников.
В конечном итоге отличительной чертой научного знания стал кумулятивный прогресс, но в культуре и искусстве великие предшественники все еще подавляли пыл современников, и новизна считалась не достоинством, а, напротив, недостатком. В обеих сферах признавали силу прошлого (к счастью, или к несчастью), но в науке и материальной цивилизации человек ощущал, что впитал в себя и превзошел прошлое, тогда как в приходящем в упадок искусстве слава античности преследовала современных авторов по пятам, заставляя чувствовать себя всего лишь запоздалыми эпигонами. Следование за предшественниками имело в себе некоторый творческий импульс в эпоху Ренессанса, но теперь превратилось всего лишь в символ подчинения, имитация стала окончательно несопоставимой с инновацией. А потому революционное и романтическое иконоборчество стало главным вызовом весу и авторитету прошлого.
1 Chastellux Essay on Public Happiness 1772, Morellet Цит. по: Bury Idea of Progress P 192—193.
2 Volney Rums, or, Л Survey of the Revolutions of Empire (1789), Ch. 11. P. 49—61. 1 John Locke. Conduct of the Understanding. 1706. Sect. 24 Partiality. P. 47—8. См.:
Локк Дж. Об управлении разумом // Соч. Т. 2. М., 1985. С. 239—240.
169
Викторианская Англия
Новое основывается здоровым и крепким старым и поддерживается им, черпает свою недюжинную силу из их глубин и незапамятных истоков, хотя и с теми препонами и помехами, которые может выдержать только англичанин. Но ему нравится ощущать тяжесть прошлого на своей спине, и более того, отягощающая его старина уже пустила корни в его существе, и стала, скорее, чем-то вроде горба, так что от него уже не избавиться, разве что разрезав целое на куски. . И поскольку он чувствует себя вполне комфортно с таким покрытым плесенью приращением, лучше уж он будет мириться с ним дальше, пока можно.
Натаниепь Готорн. О Варвике1
Беспрецедентные перемены в Европе и Северной Америке XIX в. решительным образом разделили настоящее и даже самое ближайшее прошлое. Осознание подобных перемен привело к обостренному восприятию как достоинств, так и недостатков исторического наследия, теперь более хорошо изученных, но не ставшего от этого более приемлемыми. Революционные потрясения, пришедшиеся на начало и конец века, с одной стороны, открыли дорогу иконоборческим импульсам, нацеленным на то, чтобы компенсировать бесплодность прошлого, если не отбросить его вообще, но, с другой стороны, подтолкнули и ностальгию по тем формам жизни, которые ощущались потерянными безвозвратно.
Двойственность в отношении к прошлому, оставленному позади и отброшенному, но в то же время столь страстно почитаемому и вожделенному, в наибольшей степени проявляется в викторианской Англии. Ни один другой народ со времен Ренессанса не сочетал в себе такой уверенности в собственных силах с такой увлеченностью антикварным прошлым. Однако Англия XIX в. — это совсем не то, что Италия XV в., и хотя определенные следы свойственной более ранним временам амбивалентности все еще ощутимы, фундаментальные перемены в материальной жизни, формах правления, представлениях о человеке и природе, времени и изменении (и не в последнюю очередь то обстоятельство, что викторианцы воспринимали Ренессанс как часть собственного прошлого) в корне изменили весь порядок этой напряженности.
В жизни Англии после 1815 г. (конец наполеоновских войн представляет собой более значимый рубеж, чем начало правления королевы Виктории) многое из прежнего социального и материального прошлого осталось уже далеко позади, но в то же время появляется некая тяга к его следам в эстетической и духовной сферах, что в значительной степени является следствием трех великих потрясений. Во-первых, общество испытало громадное потрясение в ходе Французской революции.
1 Hawthorne Nathaniel. About Warwick. 1862. P. 70. 170
После нее казалось, что ничто уже не сможет оставаться на прежних местах. Как бы мы ни расценивали революцию — как заслуженный крах коррумпированного и безнравственного правящего класса, или же как демоническую кровавую баню власти черни, — этот образ, по меткому сравнению Дж. У. Берроу (J. W. Burrow), занял в сознании человечества место падения Римской империи в качестве самого сурового и драматичного нравственного урока.1 Крушение традиции отозвалось и другими потрясениями на континенте — 1830, 1848 и 1871 гг. — и на этом фоне бунты в Гайд-парке 1866 г. казались предвестниками анархии у себя дома. Социальные и политические течения угрожали всем институтам, основанным на авторитете прошлого.2
Во-вторых, британское реформаторское движение в 1820—1830-х гг. обострило недовольство, подобно тому, как это происходило по другую сторону Ла-Манша. Утилитаристы и политэкономы клеймили традиции, прецедент, прескриптивное право и древние привилегии. В свою очередь антитрадиционалистская доктрина спровоцировала горячую защиту средневекового наследия в реакции 1830-х и 1840-х.
В-третьих, британская промышленность развивалась после Ватерлоо столь стремительными темпами, что лицо страны и жизнь большинства ее обитателей изменились до неузнаваемости, а для многих — были безнадежно погублены. Неприятие подобных трансформаций было в исключительной мере сильным и нетерпимым, даже не смотря на все принесенное ими безмерное богатство. Романтики и реакционеры клеймили грубую «машинерию» перемен эпохи модерна (как и во времена Французской и промышленной революций) за убогость и отсутствие корней.3 Выражая возмущение настоящим, ранние и средние викторианцы лелеяли и возрождали анахронистичные черты доиндуст-риального прошлого. Осуждение бездушного, уродливого и деградирующего настоящего перешло и в XX в., поскольку распространение избирательного права, железных дорог, пароходов, телеграфа и трамваев привело к тому, что два поколения после 1840 г. оказались столь же дезориентированными, как и два предшествующих поколения. Тяга к прошлому в такой степени доминировала в жизни и ландшафте Британии, что путеводители по Манчестеру и Бирмингему на рубеже веков специально подчеркивали — в противовес современному росту — их происхождение из незапамятной древности, тогда как архаические анахронизмы, такие как королевские церемонии и пышные ритуалы лорда-мэра Лондона все больше превращались в популярные зрелища.4
Ни одно другое общество не вбирало в себя инновации и изобретения с такой скоростью, как никакому другому обществу не приходилось сталкиваться со столь стремительным изменением ландшафтов
1 Burrow J. W. Sense of the past. P. 124.
2 Arnold. Culture & Anarchy (1869). P. 50—57, 171—174, 214—218; Houghton. Victorian Frame of Mind. P. 54—58.
3 Burrow. Sense of the past. P. 125.
4 Cannadine. Context, performance and meaning of ritual. P. 122, 138; Briggs Asa. Victorian Cities. P. 391, 392. См.: Tuveson. Millennium and Utopia. P. 218.
171
повседневности. Однако никакое другое общество и не взирало на собственное прошлое с такой самодовольной важностью и не стремилось столь серьезно реанимировать его черты. Исторические романы Скотта, архитектура готического возрождения, нео-рыцарские мотивы в одежде и поведении, классические стандарты красоты, страсть (по порядку) ко всему римскому, греческому, египетскому, китайскому и ранне-английскому, — все это безошибочно говорит о том, что этот народ был без ума от прошлого. Джон Стюарт Милль считал, что у его соотечественников «глаза расположены на затылке».1
В качестве противоядия ужасному настоящему, экзотическое прошлое несло в себе недостающие добродетели — ив особенности, это касалось средневековой Англии с ее общинной, упорядоченной жизнью, столь сильно контрастирующей с мишурностью, секуляриз-мом и недостатком коллективности настоящего.2 Именно потому, что средневековое искусство принадлежало «миру, которого больше нет», викторианцы сочли его в достаточной мере «благотворным и освежающим, чтобы вернуться к тем людям и временам, с которыми у нас нет более ничего общего».1 Многим захотелось иметь (а потому многим удавалось и отыскать) нечто общее с ними. «Мы действительно медиевисты и гордимся этим именем, — писал архитектор Дж. Е. Стрит, — и стремимся выполнять нашу работу в том же простом, но сильном духе, который делал человека XIII в. столь благородным созданием».4 «Для меня существуют лишь средние века, — объявлял Рескин. — Их готовая к восприятию тайны вера приносила добрые плоды — наилучшие плоды в мире», современная же наука и философия способны на одни лишь выкидыши.5 Рисунки от руки строителей XIII в. еще довольно грубы, в них отсутствует перспектива, их познания в механике и геометрии ничтожны, считает Уильям Берджес (W. Burges) — но они оставили нам в наследство Америку, Вестминстер, соборы Кельна и Бове. Напротив, уродливые научные гравюры и ретушь современных архитекторов не дали ничего стоящего. В итоге Берджес руководствовался собственными рисунками того, что считал средневековой практикой.*
Типичный пример отношения к подобному обмену мы находим в романе Роберта Керра, где протагонистом выступает архитектор Геор-гиус Олдхаузен, весьма похожий на Берджеса:
1 Mill John Stuart. Spirit of the age. 1831. P. 29.
2 Girouard. Return to Caraelot.
3 Beavington J. Atkinson in Art-Journal. 1859. Цит. по: Haskell. Rediscoveries in Art. P. 106.
4 Street G. E. Ecclesiologist. 1858. Цит. no: J. M. Crook. William Barges. P. 55.
5 Ruskin to Charles Eliot Norton. 8 Jan. 1876 // Suskin. Collected Works. 37:189.
6 Crook. William Burges. P. 62—65.
Уильям Берджес (1827—1881) — один из наиболее значительных представителей викторианского готического возрождения в архитектуре Англии. Свой собственный дом (Tower House, 1875—1880) он также выстроил в стиле готического возрождения. — Примеч. пер.
172
—- Мы, знаете ли, делаем успехи. Мы уже значительно больше приблизились к
древности, чем обычно... Больше всего на свете я ненавижу современность.
— Так... как вам кажется, XVI в. — это достаточная древность?
— Нет, — говорит Георгиус, — не думаю,... разве я не говорил, что хотел бы родиться в XIII в.!1
Одержимость средневековьем подчас приобретала такие наркотические формы, что некоторые поздние викторианцы «предавались» прошлому еще более безрассудным образом, чем Петрарка своей любви ь древним. «Жаль, что я не родился в Средние века, — восклицает Берн-Джонс в 1897 г. — Тогда люди знали бы, что со мной делать А так никому на земле это не известно».2 Другие творили прошлое, з; которое, как они надеялись, потомки их одобрят: Харди представля,1 себя как Эсхила из Уэссекса, поэма «Сораб и Рутум» Арнольда3 храни ла в себе отзвуки Гомера; чтобы произвести на будущих коммента торов впечатление, Теннисон отмечал, где «Королевские идиллию подражали Гомеру и Пиндару, а автопортрет Роберта Лейтона изобра жает античного грека в викторианском Лондоне, что, по выражении Роберта Дженкинса, подтверждает тот образ, который придал ему рас сказчик у Генри Джеймса, как «всегда обладавшего странным представлением о том, как следует говорить о мертвых... Его репутации была своего рода позолоченным обелиском, как если бы он под HHN уже лежал; легенды и воспоминания о нем стали возникать заблаговременно».4 Подобные живые «капсулы времени» напоминают призрачные классические отзвуки текстов Петрарки. Однако нет ничего менее похожего на имитативные стратегии Ренессанса — скрыто или откры то восстающие против древних образцов в пользу творчества, — чем обращение к образцам прошлого у викторианцев, одна лишь слава которых оправдывала ничтожные потуги их последователей.
Однако не все викторианцы были очарованы прошлым. Джордж Элиот сожалела об утрате прежних народных обычаев и нравов, и была убеждена, что сама она готова «отказаться от всего этого ради жизни афинянки единственно в качестве лишенного запаха фрагмента античности», и была счастлива, что ей не пришлось жить тогда, «когда было меньше реформ и множество разбойников на большой дороге, меньше открытий и больше лиц, покрытых отметинами от оспы».5 Гордился собственным прогрессивным веком и Диккенс. Он часто высказывал осуждение в адрес прошлого, высмеивал его сторонников и ненавидел,
1 Kerr. His Excellency the Ambassador Extraordinary (1879). 1:330—1, 2:101.
2 Memorials of Edward Bume-Jones. 2:318. См.: Buckley. Pre-Raphaelite past and present: the poetry of the Rossettis. P. 137.
3 Арнольд Мэтью (1822—1888), английский поэт викторианской эпохи, литературный критик и публицист, известный своей критикой современных вкусов и нравов «варваров» (аристократии), «обывателей» (современного среднего класса) и «черни». — Примеч. пер.
4 Jenkyns. Victorians and Ancient Greece. P. 34—38, 309, 310; James. Private life (1893). 17:226.
5 Eliot. Looking backward! Impressions of Theophrastus Such (1879). P. 24, 27.
173
когда при нем «превозносят дьявольские и проклятые добрые старые времена».1 Археология и история открыли нам многое такое, что следует осуждать, как и такое, чем можно гордиться: классический мир предстает теперь не столь благородным и чистым, как прежде; нам известны средневековые предрассудки, пороки и жестокость. Подобные несовершенства заставляют влюбленных в прошлое надевать селективные шоры.2 Вальтер Скотт, непревзойденный певец прошлого, сам предпочитал жить в настоящем. Несмотря на все исторические изыскания Скотта, Абботсфорд был первым местом в Шотландии, где появилось газовое освещение.3
Пагубным следствием одурманенности прошлым была беспрестанная самокритика. Писатели оплакивали бремя прошлого, свою неспособность создавать эпосы и ощущение принадлежности к скудному веку. «Мы подавлены тем, что было сделано, — писал Хэзлитт, — и даже думать не смеем о том, чтобы состязаться».4 Шелли называл сохранившиеся фрагменты греческих шедевров «отчаяньем современного искусства». Тяжесть величия прошлого сокрушила жизнь современных поэтов, которые чувствовали, что все сколько-нибудь стоящее уже было сказано прежде.5 Во Флоренции Джордж Элиот была «повергнута в состояние унизительной пассивности зрелищем великих свершений прошлого» и почувствовала себя «таким карликом на этом фоне, что я никогда бы уже больше не отважилась творить что-нибудь сама».6
Богатое архитектурное наследие также повергало последующие поколения в ужас. Уже одно лишь собирание рисунков и живописных картин античных зданий приводило современный вкус в трепет и сводило «оригинальный талант... к рабскому подражанию»,' Наследие было тяжким психологическим бременем: «Все, что только есть превосходного в искусстве, дошло до нас из прошлых веков, — резюмирует один из наблюдателей современные ему взгляды, и — все плоды современного мастерства — не более чем простое подражание древним». Многим казалось, что человеческое воображение исчерпало себя; «более зрелый возраст мира» не способствует свежести творчества и способен лишь приспосабливать модели «к наследию превосходящей прозорливости прежних веков». Нет более никакой надежды на прогресс;
1 Dickens to Douglas Jerrold, 3 May 1843 // Dickens. Letters. 3:481. Диккенс назвал макеты книжных корешков у себя на полке «мудростью наших предков» и озаглавил их следующим образом: «Невежество. Предрассудки. Чурбан. Дыба. Грязь. Болезнь» {Burrow. Sense of the past. P. 125). См.: Sanders. Victorian Historical Novel. P. 70, 71; Hough-ton. Victorian Frame of Mind. P. 45—53.
2 Honour. Romanticism. P. 211—213.
3 Daiches. Sir Walter Scott and history. P. 464. ' Hazlitt. Schlegel on the drama (1816). P. 66.
5 Shelley. Hellas (1822), Preface. P. IX; Byron. Цит. по: Jenkyns. Victorians and Ancient Greece. P. 23.
6 Eliot J. To John Blackwood. 18 May 1860 // Eliot. Letters. 3:294. Как мы видели, впоследствии ей удалось обрести вновь утраченную уверенность в своих силах.
' Public buildings of Edinburgh. 1820. P. 370.
174
«коль скоро мы не в силах превзойти блестящих творцов прошлого, нам остается лишь классифицировать их и использовать вновь и вновь». Другой критик даже сожалел, что «греческие храмы не были давным-давно разрушены, раз их изучение стоит препятствием на пути наших собственных изобретений».1
Признание в приверженности прогрессу в целом при одновременном недоверии к инновациям в искусстве — это выглядело для Рескина совершеннейшим абсурдом. «Мы... действуем в соответствии с тупейшими современными принципами экономии и утилитарности, и в то же время с нежностью оглядываемся на манеры века рыцарства и наслаждаемся... теми модами, которые мы якобы презираем, и тем великолепием, от которого, по нашему мнению, разумнее было бы отказаться». Прискорбно, что «и обстановку, и героев наших романов мы ищем... в тех столетиях, которые, по нашему мнению, мы полностью превзошли во всех отношениях», тогда как «искусство, возвращающее нас в современность, объявляется и дерзким, и деградировавшим... В этом мы полностью отличаемся от всех тех рас, которые нам предшествовали... Греки и люди средневековья почитали, но не подражали своим предкам; мы же им подражаем, но не почитаем».2 Притом Рескин считал, что за моральный и эстетический регресс его времени ответственны материальные и социальные «улучшения».
Как сетовали многие, уверенность в собственных силах подрывала не столько действительное превосходство прошлого, сколько чрезмерное к нему внимание. Прошлое было тяжкой ношей потому, что современность взвалила его на плечи добровольно. «Идея сравнить собственный век с прошлыми временами... уже приходила раньше в голову философам, — отмечает Милль, — но никогда еще она не становилась главной идеей века».3 Хэзлитт отмечает, что «постоянное обращение к лучшим образцам искусства неизбежно ослабляет ум... и отвлекает внимание на множество недостижимых примеров совершенства».4 Внимательное изучение древних мастеров лишает гения современности оригинальности, Констебл осуждал художников, «занимающихся одним лишь изучением шедевров прошлого».'
Кроме того, викторианцы опасались, как бы почитание прошлого не лишило их эру собственной идентичности. «Можно украсить дом башнями и зубчатыми стенами, бельведерами и арочными контрфорсами, — писал в начале века Ричард Пэйн Найт, — но он должен сохранять характер того времени и той страны, где был воздвигнут, а не пытаться выдать себя за крепость или монастырь далекого прошлого и
1 Trotman Е. On the alleged degeneracy of modern architecture (1834); Athenaeum (1829); George Wightwick in London's (1835); Foreign Quarterly Review (1830); цит. по: Kindler. Periodical criticism 1835—1840: originality in architecture. P. 25.
2 Ruskin. Modern Painters. Ш. Pt IV. Ch. 16, sect. 15. P. 255, 256. См.: Рескин Дж. Современные художники. М., 1901.
' Mill. Spirit of the age. P. 28.
4 Hazlitt. Fine arts (1814). 18:41.
5 Constable. Various subjects of landscape characteristic of English scenery. 1833. P. 10.
175
далекой страны».1 Растущие познания о прошлом и мастерство в воспроизведении его форм грозили лишить викторианцев собственного узнаваемого стиля.
Даже те, кто до безумия был влюблен в прошлое, осуждали его те-неты. Защитник готического возрождения Джордж Джильберт Скотт опасался, что «эффект работы с яркой панорамой прошлого, постоянно находящейся перед глазами, может привести к прихотливому эклектизму — сегодня строят в одном стиле, а завтра в другом — тому, что будут довольствоваться собиранием цветов истории без того, чтобы взращивать собственные».2
Подавленные масштабом собственных заимствований, викториан-цы нуждались в новых источниках идентичности для того, чтобы обрести утраченное самоуважение. Однако, по мнению многих из них, уже сами эти попытки были обречены на неудачу по причине их исключительной неловкости. Еще ни одному веку не удавалось сформировать собственный стиль за счет сознательных, преднамеренных усилий, добавлял Скотт. По его мнению, творчество процветало у греков и в период Ренессанса потому, что «никто особо не задумывался о прошлом — каждый вкладывал свою энергию целиком в настоящее. Их усилия были последовательно сконцентрированы».' Аналогичным образом, лишь позабыв о предшественниках может какая-либо эпоха обрести собственную, отличную от других индивидуальность.
Викторианцы служат прекрасным примером, оправдывающим сетования Ницше о том, что «мы, современные, ничего не имеем своего»; юные умы «начиняются невероятным количеством понятий, выведенных на основании весьма отдаленного знакомства с эпохами и народами, но отнюдь не на основании прямого наблюдения над жизнью».4 Прошлое тяготило их потому, что они помнили его слишком хорошо, тщетно надеясь, что удастся забыть его снова.
Чувствовалось, что сознательная изощренность аннулирует все прочие достоинства. Эстетическое возрождение всего лишь подбирало остатки прежних образцов, тогда как страстная вовлеченность открывала дорогу академической идентификации. Как считал Гейне, ничего такого, как Амьенский собор, уже не строили больше потому, что «у людей прошлого были убеждения, у нас, современных — одни лишь мнения».5 Готическое возрождение было «тщетной попыткой реанимировать больное искусство», утверждал Констебл, которая могла только «воспроизвести тело, лишенное души».6 Убежденный привер-
1 Knight Richard Payne. Analytical Inquiry into the Principles of Taste. 1806. Pt II. Ch. 2. P. 99.
2 Scott George Gilbert Remarks on architectural character. 1846 Цит. по- Pevsner. Some Architectural Writers of the Nineteenth Century. P. 177.
3 Ibid. См.: Lang Richard Payne Knight. P. 96.
4 Nwt2sche Use and Abuse of History. P. 24, 67. См.: Ницше Ф. О пользе и вреде истории. С 181,225
' Heine Ueber die franzosische Buhne (1837). P. 279 " Constable Lecture on landscape (1834—1835). P. 70.
176
женец готики Берджес пришел в 186S г. к выводу, что он сам и его современники «не слишком преуспели как в копировании, так и в собственных трудах.. Им не хватает духа. Это мертвые тела, в них нет жизни».'
По мнению архитектора Т Л Дональдсона, дух времени, «пытаясь за счет сочетания определенных черт, взятых из того или иного стиля каждого периода,. . сформировать единое целое, обладающее неким собственным, отличным от других характером», ведет просто к «безрассудному рабству» 2 Отвечая на призывы создать «архитектуру нашего периода, узнаваемый, индивидуальный, осязаемый стиль XIX в.», архитекторы вымученно заимствовали вдохновение из множества источников.1 Однако это вызвало столь же опустошительную критику, как и та, что была направлена против простодушного подчинения грекам или готике. «Нас окружают все века, кроме нашего собственного, — сетовал Альфред де Мюссе по поводу эклектизма, — в отличие от любой другой эпохи, мы берем все, что удается найти: то — за красоту, это — за удобство, а третье — за древность, а четвертое — даже за его уродство, а в итоге мы живем посреди одних лишь руин, как будто близится конец света».4 Полвека спустя Уильям Моррис сокрушался по поводу всех «возрождений» XIX в., от «чистой» готики («Лондон так и не стал походить на город XV в.») до стиля королевы Анны, отмечая при этом «откровенно подражательную» вульгарность и отсутствие воображения в архитектуре.5
Высказывая сомнения не только в действенности заимствований, художники и архитекторы викторианской эпохи вновь столкнулись с проблемой оригинальности Они унаследовали конфликтующие между собой традиции: одна из них, исходящая из классики, подчеркивала важность преданного ей следования; другая, идущая от романтиков (и отчасти из английского Просвещения), делала акцент на новизне и индивидуальности Однако для викторианцев, как и для их предшественников-гуманистов, новизна все еще означала повторное использовании прошлого; они утверждали индивидуальность через реконструкцию Прошлое было творческим пробным камнем архитектора, «чем больше хранится в его уме идей других авторов, — отмечал критик, — тем более вероятно, что ему самому удастся высказать собственные новые идеи»' Новизна уже сама по себе вызывала неприязнь «Беспре-
1 Burges Art and religion 1868 Цит по Crook William Burges P 127
2 Donaldson T L Preliminary Discourse Lectures on Architecture, 1842 P 30 1 Donaldson T L 1847 Цит no Pevsner Some Architectural Writers P 82
4 De Mussel Confession d'un enfant du siecle 1836 P 89 См . Де Мюссе А Исповедь сына века // Избр произв В 2-х т Т 2 М , 1957 Поскольку в XIX в не было своего собственного «решительного цвета», вторит ему австрийский архитектор Людвиг фон Ферстер, он заимствовал визуальные идиомы из любого прошлого (Schorske Fm-de-Si-ecle Vienna P 36)
ь Morris Revival of architecture 1888 P 326 См Summeison Evaluation of Victorian architecture P 38, 39
6 The Conductor, Loudon's 1834 Цит no Kindler Periodical criticism P 26
177
станные попытки создать нечто новое» привели к «краху» современной итальянской архитектуры.1 Однако критикам не нравились также и те архитекторы, которые в бездумном подражании заимствовали и компилировали отдельные фрагменты из наследия Палладио. Необходимо было найти баланс между стилистической стабильностью и новизной, компромисс между «копиизмом» и «оригинальностью»,2 отделить себя от прошлого, не отвергая его при этом в целом — найти, по словам Брэя, «нечто новое и в то же время более или менее неожиданное,... но в то же время органично развивающее то, что уже хорошо известно и знакомо».3 Короче говоря, викторианцы хотели плыть, и в то же время не хотели расставаться со спасательным кругом Эразма.
Этот спасательный круг также был нужен историкам-вигам, которые превратили историю в уютное и приятное подобие настоящего. Подобно исполненным ностальгии медиевистам, они соединяли излюбленный исторический период с современностью, подчеркивая моменты предполагаемого сходства и оставляя без внимания различия, а также восхваляя сохраняющуюся преемственность. По меткому замечанию, Дженкинса, «чем больше некто почитает древних, тем приятнее ему будет обнаружить сходство с ними».4 Они прославляли прошлое ценой настоящего, однако еще более почитали историческое наследие, хотя и не ограничились им. Они ценили прошлое, отрицая при этом его обязательную силу; они сочетали веру в преемственность с верой в прогресс.' Лейтмотивом деятельности стал компромисс между традицией и переменами: перемены, происходящие в границах традиции, и потому поддающиеся контролю; традиция, ставшая податливой под влиянием перемен, и потому прогрессивной. Предполагаемая преемственность английских социальных институтов допускала видимую инкорпорацию даже наиболее обширных трансформаций.
В конечном итоге именно утрата уверенности в такого рода преемственности стоила поздним викторианцам потери ощущения безопасности, которое они находили в прошлом. Историкам, антропологам, антиковедам и прочим ученым известно теперь слишком много, чтобы можно было придерживаться старых взглядов о сходстве прошлого и настоящего, или же считать историю собранием образцов для подражания. Отличие от прошлого, сознание исторических перемен, которые игнорировали или оправдывали современники Эразма, несопоставимое разнообразие эпох и культур у Вико, каждая из которых имеет свой собственный, отличный от нашего взгляд на жизнь, — все это озаре-
1 Restoration of the Parthenon in the National Monument. 1819. P. 143.
2 Pevsner. Some Architectural Writers. Ch. 22. The battling Builder: copyism v. originality. P. 222—237.
3 Bray. History of English Critical Terms. 1898. P. 211, 212.
4 Jenkyns. Victorians and Ancient Greece. P. 81. См.: Burrow. Sense of the past. P. 127—128.
5 Эти взгляды представлены в работе-. Stubbs William. Constitutional History of England (1874—1878); см.: Burrow. Literal Descent. P. 102—107.
178
ния, которые уже невозможно было отрицать; прошлое с совершенной очевидностью уже стало чужой страной. Его различия могли казаться забавными, шокирующими и даже поучительными для настоящего, но уже не могли поддерживать его роль образца для подражания.1 Интеллектуальное банкротство прошлого, как и его не дающее свободно дышать бремя, породили на рубеже веков подлинный крестовый поход модернистов (см. главу 7) против заветов, артефактов и способов мышления прошлого.
Британия XIX в. довела различение между устремленными вперед естественными науками и глядящим в прошлое искусством до логического конца. В науке, инженерном деле и промышленном производства Англия стала подлинным образцом уверенной в собственных силах ин-новативности. В искусстве, образовании, религии и политике сохранялась опасная двойственность, когда прошлое иногда выступало спасительным убежищем, а иногда — тяжкой обузой. Многообразные последствия индустриализации обостряли реваншистский менталитет, порожденный Французской революцией. Викторианцы пытались укрыться от неистовых перемен и опасностей нового индустриального порядка в том или ином периодах прошлого — в прошлом, не столько тщательно сохраняемом, сколько причудливо и прихотливо воссоздаваемом в архитектуре, искусстве и литературе. Однако со временем растущие познания и новые исторические открытия делали подобные воссоздания и возрождения все более требовательными и ограничивали их разного рода рамками. «Как возросло бремя предшественников!» — восклицает Мариус по поводу того, что Патер считал столь благодатной эрой. «Это окружало меня со всех сторон — приглаженный мир старого классического вкуса, и завершенное целое, обладающее подавляющим авторитетом в каждой точке выполнения собственной работы... Казалось, что там не остается места для новизны и оригинальности».2 Потребность в стиле, способном вобрать в себя гений всего прошлого в целом послужила питательной средой эклектизма, который едва ли удовлетворял тягу ранних романтиков к творческой индивидуальности, не говоря уже о последующем стремлении модернистов обойтись вообще без прошлого.
К концу века прошлое утрачивает характер образца и назидательного примера, но продолжало служить источником тесных связей с доинду-стриальным образом жизни, С явным вызовом в адрес технологического роста атрибуты рыцарства распространялись внутри и за пределами ширящегося дворянского сословия и церемониального возрождения монархии. Одновременное появление Акта о древних памятниках, журнала «Сельская жизнь», Общества по защите старинных зданий, Национального треста и движения в защиту народных промыслов говорит о распространении культа доиндустриального образа жизни. Архитекторы создавали новую «старую Англию» и коттеджи в стиле «королевы
1 Blaas. Continuity and Anachronism.
2 Paler. Marius the Epicurean. 1885. 1107.
179
Анны», которые кажутся столь же древними (если не древнее), чем подлинные реликты тех времен.'
Новые английские школы и колледжи могут послужить иллюстрацией того, как новизна адаптируется и впоследствии направляется традицией. Предназначенные для сыновей нарождающегося слоя индустриальных магнатов и растущего среднего класса, эти заведения поначалу делали перемены привлекательными, маскируя инновативные цели традицоналистскими одеяниями — готическими зданиями, пасторальными ландшафтами, классическими чертами, церемониями и учебными планами. Но по мере того, как новые предприниматели осваивались среди земельного дворянства (джентри), академическая сфера все больше занималась прошлым как таковым, прошлым, которое в моральном, социальном и средовом отношении превосходило настоящее и которое теперь испытывало угрозу со стороны материального прогресса.2
Однако прошлое уже было мертво. Действительно, сам тот факт, что оно умерло, делал возможным его воскресение: теперь оно не представляло опасности для настоящего. «Озабоченность прошлым уже непосредственно не входит в конфликт с прогрессом модернизации», —
3 Girouard. Sweetness and Light; Wiener. English Culture. P. 44—70; Jan Marsh. Back to the Land: The Pastoral Impulse in Victorian England.
1 Wiener. English Culture. P. 11—24. В американской архитектуре, образовании и беллетристике проявляются сходные реакционные тенденции (bears. No Place of Grace: Antimodernism and the Transformation of American Culture 1880—1920. P. 5, 60, 61, 159—166, 188, 189; Conn. Divided Self. Chs. 2, 7, 8).
180
приходит к выводу Чарльз Дэллхейм. Бизнесмен из Бредфорда мог быть не в меньшей степени предан коллекционированию римских монет, а его бизнес на бредфордской Шерстяной бирже (Wool Excange), выстроенной в неоготическом стиле, носил вполне современный характер. В самом деле, Дэллхейм считает, что приверженность среднего класса к историческим параферналиям способствовала ослаблению пре-скриптивной силы прошлого за счет того, что перетолковала его значение в свете современных устремлений. Отнесенные к сфере искусства, досуга и церемониальных ритуалов, антимодернистские силы оказывали лишь незначительное влияние на практичный мир технологии.1
Теперь уже почитание античной архитектуры не требовало, как раньше, приверженности ее институтам или идеалам. Поздние виктори-анцы могли спокойно оберегать средневековые памятники, потому что средневековое прошлое ушло безвозвратно. Конфликт между сохранением прошлого и строительством будущего был минимизирован за счет того, что охраняли лишь отдельные памятники и — вопреки манифестам, защищающим наследие в целом — спокойно закрывали глаза на остальное.2 Но было бы неверным считать, что культурная преданность прошлому не имела никакого влияния на прочие британские институты. Мартин Винер показал, каким образом ностальгические привязанности старой элиты превратились в символ вхожести в растущий
1 Dellheim, Face of the Past. P. 179—181.
2 Ibid. P. 180.
181
круг богатых и отмечает, что поиск утешения в старомодных формах жизни и деятельности в Англии все еще более притягателен, нежели индустриальные инновации.'
Была ли (и является ли ныне) привязанность англичан к прошлому столь всеобъемлющей, как это утверждает Винер, или же она носила по большей части декоративный характер, как считает Дэллхейм, ее значение для британской словесности и ландшафта неоспоримо. Прошлое было бременем, добровольно принятым на себя элитой, отождествившей себя с ним и ощущавшей искреннюю тревогу по поводу того, что масштабные перемены могут оказаться пагубными и для национального характера, и для окружающей среды. Сравнительно недавнее выражение подобных настроений можно найти в рассуждениях Джеймса Лиз-Мильна (Lees-Milne) по поводу отсутствия стремления к занятиям благотворительностью у аристократии. «Этим вечером мне открылась вся трагедия Англии, — писал он в 1947 г., во время переговоров с Национальным трестом по поводу приобретения Брокхемптона, Херефордшир. — Это небольшое и не слишком важное местечко в сердце нашей уединенной провинции теперь лишилось своего последнего эсквайра (Джона Тальбота Лутли). Вся социальная система рухнула. Что ее заменит после правления масс, неразвитых, злобных, жестоких, недалеких, чуждых всему прекрасному?»1
Отцы-основатели Америки и их сыновья
Что старо, то порочно, и прошлое превращается в змей. Почтение к деяниям наших предков — это предательское чувство.
Ральф Уолдо Эмерсон. Труды и дни3
Отношение к прошлому в Америке оказалось в наибольшей степени поляризованным, чем где-либо. Ярче всего это выражается в виде метафоры конфликта поколений, отцов и детей, отмеченной нами в главе 2. С одной стороны, свобода от обременительного прошлого была фактической догмой Революции и новой республики. С другой стороны, американцев огорчают их бедные в историческом отношении ландшафты, и потому они ревностно оберегают все достижения отцов-основателей. Они никак не могут определиться ни с собственной ностальгией, ни с верностью сыновьему долгу (filio-piety) и представлением о своей национальной миссии уничтожить все заветы и традиции прошлого."
1 Wiener. English Culture. P. 158—166. Дэлхейм сам отмечает, что быстрый рост Лидса, Манчестера и Миддлсборо подчеркивает доиндустриальную древность, смягчая тем самым их новизну и отсутствие корней (Басе of the Past. P. 65, 66).
2 Lees-Milne Caves of Ice. Diary entry 16 June 1947. P. 172.
3 Emerson. Works and days. 1870. 7:177.
A Lowenthal. Place of the past in the American landscape.
182
Сдерживающая сила прошлого вызывала беспокойство пуритан Новой Англии еще в XVII в. Условия прифронтовой жизни затрудняли для детей и внуков первых поселенцев следование патриархальным заветам предков. Пуританский идеал сообщества как большой семьи — иерархической, дисциплинированной, искренне преданной религиозным целям — казался все более реакционным и неосуществимым. Однако моральное превосходство предшественников ставило их перед непростым выбором: «Либо они продолжают идеализировать и пытаются увековечить характер отцов-основателей, либо попытаются приспособиться к глубоким переменам в политических, экономических и интеллектуальных условиях». По выражению Питера Гэя, «проявив непреклонность, они превратятся в анахронизм, проявив гибкость — изменят пуританству».1
Однако еще более обременительным, нежели отношения с устаревшими колониальными истоками, оказалось имперское наследие — Британия, британские политические институты, британский образ мышления. Задыхаясь в суровых имперских оковах, Америка отреклась не только от метрополии, но и от многих ее традиций. Подобное отрицание прошлого поможет понять три взаимосвязанные идеи: вера в то, что автономия — это естественное право каждого нового поколения; органическая аналогия, отводившая Америке в истории место юности; и вера в то, что новая нация божественным образом избежит упадка и увядания. Аналогия отцов и детей постоянно возникает в британско-американских антагонистических отношениях с конца XVIII в. Тори использовали сыновние метафоры для того, чтобы призвать к наказанию непокорных колонистов за непослушание отчизне, а патриоты — для того, чтобы осудить Британию как противоестественного и тираничного родителя. Подобные метафоры были расхожей монетой: аналогии между семьей и государством переполняли собой английские дебаты по поводу «естественной» свободы и «общественного договора». Принципы и практики воспитания детей менялись, и традиционная авторитарная семья постепенно сдавала позиции, по мере роста рыночной экономики уступая место более открытой и эгалитарной структуре.2
Воззрения прежней эпохи были суммированы в работе Роберта Филмера Patriarcha (1680).3 На первом месте стоят две заповеди: отец обладает абсолютной и пожизненной властью над своими потомками, те же, в свою очередь, обязаны столь же безоговорочно ему подчиняться. Именно против этих заповедей и были направлены «Два трактата о правлении» Джона Локка. В противоположность патриархальной семье
1 Gay Peter. Loss of Mastery: Puritan Historians in Colonial America. P. ПО. См. также: J P. Walsh Holy time and sacred space in Puritan New England. P. 94.
2 Schochel. Patriarchalism in Political Thought; Trumbach. Rise of the Egalitarian Family; Fliegelman. Prodigals and Pilgrims. The American Revolution against Patriarchal Authority; Rogin. Fathers and Children.
3 Филмер Роберт (1588—1653), английский теоретик, развивавший абсолютистскую концепцию воспитания. — Примеч пер
183
Филмера, Локк утверждает, что человек «не может ни по какому-либо договору, ни в какой-либо иной форме принуждать своих детей или потомство», совершеннолетние сыновья от природы столь же свободны, как и их отцы Также в противовес ссылке Филмера на божественные заветы, Локк утверждает, что правительственное попечение требует согласия на это со стороны опекаемых, а абсолютизм попирает естественные права и не может притязать на подчинение граждан Однако и помимо Локка, растущая вера в прогресс в конце концов подорвала по-коленческие или семейные формы обоснования политической власти !
Жесткие семейные нормы, требовавшие от детей повиновения вплоть до достижения ими совершеннолетия, уступают у Локка место ненавязчивому послушанию, осуществляемому на основе личного примера и любящего руководства В противном случае «дети, когда они вырастут, устанут от вас, и втайне будут твердить про себя „Ну же, отец, когда ты, наконец, помрешь?"»2 Образование должно позволить потомкам избавиться от отеческого ига и обратиться к игу божественному, что представляет собой существенный шаг к спасению 3 К аналогичному заключению пришел и Руссо «Дети остаются в подчинении у отца до тех пор, пока нуждаются в нем для поддержания собственного существования Как только такая необходимость отпадает, естественные связи обрываются» 4 По мнению некоторых, реформы зашли слишком далеко «прошедший век приучил человечество считать, что они — всего лишь дети и с ними нужно поступать соответствующим образом вплоть лет до тридцати», — пишет теолог, однако он также сетует на то, что «настоящее позволяет им воображать себя сформировавшимися мужчинами и женщинами лет уже в 12—15 лет» 5
Особенно быстрыми темпами воспитание детей менялось по ту сторону Атлантики Колонисты-родители в XVII в держали взрослых сыновей в зависимости за счет того, что ограничивали доступ к земле и прочему имуществу Исчезновение подобных форм контроля позволило сыновьям в XVIII в добиваться независимости, покидать дом и достигать зрелости значительно раньше, зачастую принимая на себя бремя взрослого человека лет в 13 Одна из причин, по которой эпоха Революции дала столько выдающихся лидеров, состоит, по мнению некоторых историков, в том, что отцы активно поощряли сыновей при-
1 Locke Two Treatises of Government (1690) II Ch 8, para 116 P 180, and Chs 6,7, 15, 18, (см ЛОККДЖ СОЧ В 4-Х T T 3 M МЫСЛЬ, 1988 С 330) Schochet Patriarcha-hsm P 273—276 Хотя сам Локк не признавал рассуждений по аналогии, тем не менее он использовал их для защиты революции (Burrows Wallace American Revolution P 188,189)
2 Locke Some Thoughts Concerning Education 1693 Para 4 P 34
3 «Первый же шаг, когда человек освобождает себя из-под отеческого ига, одновременно является первым моментом, когда человек может избрать для себя поиски ига божественного Препятствовать подобному событию означает вторгаться в важнейшую стадию процесса спасения» {Fhegelman Prodigals and Pilgrims P 285)
4 Rousseau Social Contract (1762), Bk 1 Ch 2 P 4 см Руссо Ж-Ж Об общественном договоре
5 Watts Isaac Improvement of the Mmd (1747) Цит по Fhegelman Prodigals and Pilgrims P 19
184
нимать на себя такие обязанности.' Британия обращалась с колониями как с неразумными и зависимыми от родителей детьми, обязанными подчиняться их прихотям. Сдерживаемое негодование против подобного подчинения и вылилось в Революцию. Как предсказывал Джеймс Харрингтон2 в своей работе «Содружество Океаны» (The Commonwealth of Oceana) (1656), колонии сами отвергнут материнскую грудь, когда подрастут. В 1774 г. Джон Адаме отмечал, что «ныне колонии еще ближе к возмужанию, чем даже это предсказывал Харрингтон». «Вы достаточно долго были детьми, — поучает Ной Уэбстер, — обязанными рабски подчиняться заносчивым родителям».3 С подобной точки зрения, Англия препятствует обряду перехода колоний за счет того, что отказывается подготовить американцев к зрелости. Джордж Вашингтон, напротив, выглядел снисходительным родителем — отцом нации, — который, по словам одного из панегиристов, освободил «несовершеннолетнюю страну из состояния младенчества и слабости и сопроводил ее к зрелости и силе».4
«Просвещение, — по словам Канта, — это выход человека из состояния своего несовершеннолетия... Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого... Лень и трусость — вот причины того, что столь большая доля людей... все же охотно остаются на всю жизнь несовершеннолетними».5 Но, пожалуй, еще хуже быть взрослым, когда в этом вам отказывают деспотичные родители. По словам Пэйна, «для того, чтобы знать, заинтересован ли континент в независимости, нам нужно лишь задать всего один простой вопрос: неужели мужчине интересно оставаться в мальчиках всю жизнь?»6 Преданность революции была связана с определенными формами воспитания. Кеннет Линн показал, что все наиболее известные лоялисты либо воспитывались в суровых пат-
1 Handun, Handhn Facing Life Youth and Family in American History P 12—18; Lynn A Divided People P 68, 69, 98, 99 Скорость и простота, с какой американские мальчики достигали зрелости, еще продолжает поражать наблюдателей-иностранцев {Tocqueville Democracy in America (1840), 2 202-3) В самом деле, в XX в американских сыновей воспитывают так, чтобы они были независимыми и изобретательными, и дистанцировались от отцов-конкурентов И хоть они и брали с них пример, но уже ничего им не должны (Demos Oedipus and America» P 35, 36)
2 Харрингтон Джеймс (1611—1677), английский философ В своем главном произведении «Содружество Океаны» он обращается к аристотелевским взглядам на стабильность государства Океана — это идеальное государство ограниченных и сбалансированных сил По мнению Харрингтона, демократия сильна там, где есть мощный средний класс, а революция возникает в результате разделения экономических и политических сил — Примеч пер
3 Adams Novanglus, 4 104, Webster On the education of youth in America (1787— 1788) P 77
4 Dunham Josiah A Funeral Oration 1800 Цит по Fliegelman Prodigals and Pilgrims P 203, 185, см Burrows, Wallace American Revolution P 188, 189
! Kant An answer to the question «What is enlightenment'» (1784) P 54 См . Кант И Ответ на вопрос Что такое просвещение9//Соч В 6-ти т Т 6 М, 1966 С 27
6 Ршпе The American crisis III (1777) P 203
Пэйн Томас (1737—1809), англо-американский писатель и памфлетист, автор сочинений «Здравый смысл» и «Кризис», оказавших существенное воздействие на ход со-
185
риархальных семьях, где не было места несогласным и требовалось беспрекословное подчинение родителям в течение длительного периода жизни, либо росли в отсутствие родительской опеки, так что им так до конца и не удавалось изжить в себе потребность в авторитарной фигуре Ни одна из подобных форм воспитания не допускала разрыва уз с Британией, наивысшим заместителем родительских связей. Напротив, все наиболее выдающиеся патриоты воспитывались в локковских традициях, их индивидуальность уважали, их самостоятельность пестовали и взращивали в них дух свободы Те, кто способствовал разрыву с Англией, уже были подготовлены в этому шагу всем своим воспитанием и обладали чувством независимости и находчивой уверенностью в собственных силах '
Аналогичные процессы происходили и в ходе восстаний в Южной Америке против навязанного Испанией вечного детства Молодые колонисты, ставшие лидерами чилийской революции, ощущали, что их сдерживают стареющие имперские тираны Как провозгласил Боливар в 1815 г , латиноамериканцы не обязаны подчиняться испанскому правилу «держать нас в состоянии вечного младенчества»2 Понятие продолжающейся свободы выбора легитимизировало американский мятеж Гордясь своим разрывом с прошлым, американцы предполагали, что их потомки также продолжат избавляться от вещей и мыслей своих предков Самостоятельность потомков лежала в основе доктрины Пэйна и Джеф-ферсона о суверенитете каждого взрослеющего поколения каждое поколение было «отдельной нацией», которой предстояло избавиться от унаследованных институтов и выбрать собственные Как сказал Джефферсон, «у мертвых нет прав Наш Творец создал мир на пользу живым, а не мертвым Одно поколение не может препятствовать или обременять его использование другим поколением»3 В противоположность английскому общему праву, искавшему юридические прецеденты в незапамятной древности, многие американцы считали, что свод законов должен меняться каждый 19 лет или около того — среднее время смены поколений 4 Они отрекались от мертвых, приравнивая эту доктрину к утверждению, что никакое поколение не должно мешать последующим
бытии в американской революции Другие работы («Права человека», «Век разума») снискали ему репутацию одного из величайших политических пропагандистов — При-меч пер
1 Lynn A Divided People
2 Felsuner Family metaphors and the language of an independence revolution, quoting Simon Bolivar Jamaican letter 1815 P 167
3 Paine Dissertation on the first principles of government 1795 P 576, Jefferson to John W Eppes 24 June 1813, to Samuel Kercheval 12 July 1816, to Thomas Earle 24 Sept 1823 // His Writings, 12 260-1, 15 42-3, 15 470 Коммаджер в книге «Империя разума» (Commager Empire of Reason P 202—204), считает, что негативное отношение к мертвым присутствует у Джефферсона по крайней мере с 1785 г См Woodward Future of the past P 721, 722, Lamg Alexander Jefferson's usufruct principle // The Nation 1 July 1976 P 7—16 Предубеждение против тирании прошлого не помешало Джефферсону восхищаться им и следовать многих из его заповедей {Colbourn Lamp of Experience P 158— 184, Somkm Unquiet Eagle P 69)
4 Bootslm Lost World of Thomas Jefferson P 206—210, Pound Formative Period of American Law P 7, 8, 144, 145 Иеремея Бентам побуждал американцев закрыть свою
186
Юность Америки
Согласно органической аналогии, нации, как и индивиды неизменно продвигались от младенчества и юности — к зрелости и старости ' Достоинства юности длительное время ассоциировались с Америкой Сравнивая изначальную чистоту американской жизни с деградацией Британии во времена аферы Южного моря (South Sea Bubble),2 епископ Джордж Беркли прославлял достоинства Нового Света:
Не такая, как пребывающая в упадке Европа,
Но такая, какой была она во времена свежести и молодости
на Запад держит свой путь Империя, первые четыре акта уже позади, пятый же завершит драму на закате дня — последнего дня великих усилий мира 3
Юность Америки в подобном жизненном цикле оправдывала и негативное отношение ее населения к прошлому «Это в характере юных и энергичных наций — заботиться более о настоящем и будущем, нежели о прошлом, — писал Джордж Перкинс Марш, — и до тех пор, пока солнце их величия не начинает клониться к закату, антикварный дух им чужд».4 Уже само по себе отсутствие длительного и славного
страну «для английского общего права, подобно тому как мы закрываем ее от чумы» (цит по Boorstm The Americans The National Experience P 36)
1 См гл 4, с 127, 128, 140—142 внизу
2 Спекулятивная лихорадка, потрясшая британскую экономику и политическую жизнь и разорившая в 1720 г многих инвесторов В центре ее стояла основанная в 1711 г компания Южного моря, предназначавшаяся для ведения торговли (преимущественно работорговли) с испанскими колониями в Америке после окончания войны за Испанское наследство (предполагалось, что последующий за окончанием войны мирный договор разрешит подобную торговлю) Однако Утрехтский мирный договор 1713 г с Испанией оказался менее выгодным, чем ожидалось на работорговлю устанавливался значительный налог, и компании разрешалось отправчять не более одного корабля в год Тем не менее, несмотря на то что успех первой экспедиции 1714 г был весьма умеренным, во главе компании встал король Георг I, что вселяло уверенность в успехе предприятия
1720 г принес невиданное оживление в результате того, что компания сделала предложение (принятое парчаментом) взять на себя государственный долг При этом компания намеревалась возместить потери отчасти за счет расширения торговли, но преимущественно за счет ожидаемого повышения курсовой стоимости акций Ожидания оправдались, и цена на акции взлетела с 128 5 пунктов в январе 1720 г до 1000 в августе того же года Однако уже в сентябре рынок рухнул и цена акций упала до 124 пунктов Многие вкладчики разорились Патата общин провела расследование инцидента в ходе которого выяснилось, что, по крайней мере, три министра брачи взятки и участвовали в биржевых спекуляциях с акциями компании Как ни удивительно, но сама компания просуществовала до 1853 г , продав в 1750 г большую часть своих прав испанскому правительству —Примеч пер
3 America, or the Muse's refuge in letter from Berkeley to John Percival 2 Oct 1726 Works 8 153
4 Marsh Goths in New-England (1843) P 7 Однако Марш опасался, что недостаток почтения к старине может сказаться на обаянии американцев См мою работу George Perkins Marsh P 59, 101
187
прошлого предсказывала долгое и славное будущее «Другие нации могут кичиться тем, что у них было в прошлом, то, что они обращаются к истории собственной юности, лишь подчеркивает их старческую немощь, — утверждает шовинист — Нашу же историю одухотворяет ощущение надежды, мы смотрим вперед взглядом пророка» ' Мэр Нью-Йорка связывал дряхлость Европы с переизбытком имеющихся там реликвий «Если бы мы жили среди руин» и свидетельств «нынешнего упадка, мы столь же мало были бы склонны смотреть вперед, как и другие Но мы радуемся в предвкушении рассвета будущего, и оставляем тем, кто сознает, что его звездный час уже позади, утешать себя былым великолепием» 2
Аисторическая уникальность
Однако одной преходящей юности, которая в течение некоторого времени могла бы держать прогнившее древнее прошлое в стороне, недостаточно* многие американцы были уверены, что их страну минует участь старости, и она будет молодой вечно Заново созданная разумными и безупречными людьми, Америка лежит в стороне от общего исторического процесса Основываясь на милленианизме протестантов XVII в , колониальные теологи считали американцев избранным народом, которому Провидением предназначено завершить Реформацию и восстановить благодатное состояние, свойственное человеку до грехопадения Задачей пуритан было всего лишь вырастить это тысячелетнее семя Заветное тысячелетие оградит Америку от всеобщей порчи3 Америка избежит судьбы Европы, уже давно созревшей и теперь «почти сгнившей»,* поскольку Бог убережет ее от периода взросления, и даже от самой смерти «Если такова юность республики, какова же будет ее старость'7» — спрашивает французский государственный деятель, и сенатор Люьис Касс отвечает ему «Сэр, она не состарится никогда» 5 Американская нация в чем-то напоминала жителей островов Макки-нак, доживавших до весьма почтенного возраста. «Если люди захотят умереть, здесь им это сделать не удастся — им придется пойти куда-нибудь в другое место» 6
Вечно энергичная и юная, Америка по-прежнему осознавала себя в аисторических терминах Один из наиболее влиятельных американских
1 Paulding The American naval chronicle 1815 Цит no J M George James Kirke Pamdmg P 96
2 Colden Memoir, at the Celebration of the Completion of the New York Canals 1825 P 77,78
3 Tuveson Redeemer Nation P 103—106, 110, 11 \,Dorothy Ross Historical consciousness in nineteenth-century America P 912, Pocock Machiavellian Moment Ch 15
ABonSt Vincent to Constantine Rafinesque // Western Mmerva 1(1821) 70 (facs reprint, Gloucester Mass 1949)
5 Congressional Globe 292(1846—1847) P 1192 Цит по Merle Cum Roots of American Loyalty P 64
6 Marryat Diary of America (1839) P 122 См Somhn Unquiet Eagk P 72—83
188
историков XIX в. Джордж Бэнкрофт (G. Bankroft) полагал, что его страна предназначена исполнить неизменную божественную истину. Его последователи, с осторожностью относясь к романтизму и религиозности Бэнкрофта, все еще отождествляли Америку с непреложным заветом, неколебимыми принципами и иммунитетом от старческой дряхлости.1 И лишь к концу XIX в. уверенность в том, что Америка стоит вне исторического цикла, была серьезно поколеблена. Однако еще вплоть до начала XX в. американцы воспринимали себя как уникальное исключение из общего мирского исторического процесса — либо как изоляционистов, избегнувших заражения от загнивающего миром, либо же как мессианских деятелей, призванных его преобразить.2
Бесполезное и наносящее ущерб прошлое
Скорее созданная заново, нежели выросшая органическим образом, Америка взирала на исторический процесс со стороны. «Нам не интересны эти сцены старины, -— объявлял провозвестник судьбы Америки, — разве что в качестве урока того, что мы всего этого избегли».3 Для американцев история была чем-то вроде собрания ошибок и заблуждений. Подобно тем ученым, которые защищали свои находки в Балтийском море против обвинений в нечестивости, Пэйн считал бесполезным делом «скитаться в поисках сведений по полям древности; подлинное собрание, но не истории, а фактов, находится прямо перед нами, неискаженное ошибками традиции».4 Истиной было наблюдаемое настоящее, а ложью — основанное на слухах прошлое. Американцы были рады, что у них не было прошлого, и испытывали чувство жалости к европейцам, им обремененным. «Следует пожалеть ту нацию, которая отягощена прошлым, — говорит один из персонажей Джеймса Фенимора Купера, — ее промышленность и предприятия находятся под постоянным гнетом обстоятельств, вырастающих из подобных воспоминаний».5
Абсолютная новизна Америки сделала все исторические аналогии неуместными. «С Прошлым у нас буквально ничего общего. Его уроки утрачены, а его язык для нас молчит, — утверждает будущий губерна-
1 Ross Historical consciousness. P. 916, 921, 924. Однако не все разделяли убеждение в том, что Америка способна избегнуть обычного жизненного цикла. «Рассвет никогда не наступит, если солнце раньше не село», — предостерегал Джон Квинси Адаме. «Не будем забывать, что и мы когда-нибудь придем к упадку и старческой немощи» (The former, present, and future prospects of America. 1787) Цит. по. Van Tasseli Recording America's Past. P. 45). См.: Persons. Progress and the organic cycle m eighteenth-century America; idem: American Minds. P. 123— 126; Perry Miller Romantic dilemma of American nationalism and the concept of nature.
2 Ross. Historical consciousness. P. 928, Tuveson Redeemer Nation P. 158—160,213,214.
3 Sullivan О Great nations of futurity (1839). P. 427. Л Paine. Rights of Man (1791—1792). P. 376.
5 Cooper J F. Home as Found (1849). P. 23.
189
тор шт. Миссури. — Прецеденты утратили все свои достоинства, и их авторитет потерян».1 Исполненные зависти европейцы также вторили похвалам презентистов. Вот строки Гете:
Америка, счастливее, ты
Чем наш старый континент.
Нет у тебя разрушенных замков
И нет краеугольных камней,
Твою душу, твою внутреннюю жизнь
Не тревожит бесполезная память...2
Американцы, связывавшие институциональный упадок с древним возрастом Европы, также считали ее увитые плющом памятники и древние руины отметинами зла, отражающими старческую немощь Старого Света. «Говорят, что у нашей страны нет прошлого, нет истории, нет памятников! — восклицает один американец при виде разрушающихся казематов английского замка в бестселлере Эммы Саут-ворт. — И я рад этому! Пусть лучше ее прошлое будет чистой страницей, чем оно будет покрыто такими кровавыми иероглифами, как эти! Когда я рассматриваю эти письмена и размышляю о деяниях этой запятнанной преступлениями земли, моя собственная молодая нация предстает передо мной невинным дитятей!»1
Подобно тому, как нация стряхивала с себя историческое прошлое, ее жители прощались с фамильным наследием. Идеальным американцем стал, по словам Р. У. Б. Льюиса (R. W. В. Lewis), «индивид, эмансипированный от истории, по счастью, не имеющий предков, незатронутый и неиспорченный обычным наследием семьи или расы; одинокий индивид, полагающийся лишь на самого себя и сам себя побуждающий к деятельности». Время и память испортили европейцев, американцы же подобны Адаму до грехопадения. «Сознание нации и, следовательно, индивидуальное сознание чисто потому, что оно не было запятнано прошлым — у Америки... нет прошлого, но только настоящее и будущее» .4
Отречение от прошлого прежде означало отречение от родительского влияния. «Я прожил тридцать лет, — заявляет Торо, — и еще не слышал [от старших] ни одного ценного, или просто серьезного совета».5 Демократия привела к тому, что люди забыли своих предков и «воображали, будто их судьба находится полностью в их собственных
1 Brown Benjamin Gratz (1850). Цит. по: Walter Agard. Classics on the Midwest frontier. P. 166.
2 Goethe. Vereinigten Staaten. 1812. P. 405, 406.
* Southworth Emma. Self-raised; or, From the Depths (1864). P. 433, 434.
Эмма Саутворт (1819—1899), одна из наиболее популярных авторов сентиментальных романов в Америке XIX в., за 50 лет творчества снискала широкую аудиторию как в США, так и в Европе. — Примеч. пер.
4 Lewis. American Adam. P. 5,1. По поводу отрицание Эмерсоном памяти, обычаев и родства см.: Quentin Anderson. Imperial Self, especially. Ch. 1. The failure of the fathers.
s Thoreau. Walden. 1854. P. 8. См.: Торо Г. Д. Уолден, или Жизнь в лесу. М.: Наука, 1979. С. 13.
190
руках», — заключает Токвилль: в Америке «узы, соединяющие одно поколение с другим, ослаблены или нарушены; каждый человек там полностью утрачивает всякие следы идей своих предков, или не обращает на них никакого внимания».1
Американцы изгнали историю из своего окружения точно так же, как вычеркнули ее из своих умов: «суверенитет нынешнего поколения» в такой же мере распространяется на ландшафт, как и на закон. Унаследованная собственность воплощает в себе тиранию предков, бремя прошлого. Старые дома были «грудой кирпичей и камней», которые человек складывает вместе «для себя, чтобы умереть там и чтобы сделать свое потомство там несчастным».2 Процветание Америки, по мнению Джорджа Вартона (G. Wharton), обусловлено тем, что она периодически все отбрасывала в сторону.3
Искусство отражало жизнь в скоротечной бренности материального. Реформатор Холгрейв в романе Готорна «Дом о семи фронтонах» предвидит тот день, «когда никто не станет строить дома в расчете на потомков» и восхваляет эфемерность таких строений:
Наши общественные сооружения — наши капитолии, здания законодательных органов, городские мэрии и церкви — не следует строить из таких долговечных материалов как камень или кирпич. Было бы куда лучше, если бы они рассыпались в прах лет через двадцать, или около того, как бы намекая людям на необходимость пересмотреть или реформировать символизируемые ими институты.4
Торо призывал разрушить все реликты прошлого: Америка должна отказаться от привычек Англии, «пожилого джентльмена, путешествующего с большим количеством багажа, хлама, накопившегося за долгие годы управления домом, который ему не хватает духу поджечь». В его «Уолдене» предлагается программа «очистительного разрушения».' А представления Старого Света о том, что «дома, подобно винам, с возрастом улучшаются» были названы просто «абсурдными».6
Нелюбовь к старым строениям распространилась и на исторические памятники. «Коль скоро они не могут жить в подлинных старинных домах, наши почитатели древности... имитируют старое варварство в своих новых строениях», — высказывает обвинение критик. «Строить новые дома, напоминающие старые, столь же смешно если бы молодой человек вздумал подражать походке своего дедушки».7 Это могло быть вполне «простительно для Горация Уолпола или сэра Вальтера Скот-
1 Tocqueville. Democracy in America. 1840. 2:104—106. См.: Токвилль А де. Демократия в Америке. М., 1992.
2 Hawthorne House of the Seven Gables. 1852. P. 263. См.: Готорн H. Дом о семи фронтонах. Л.: Худож. лит., 1975.
3 Cited in Perry Miller, Life of the Mind in America. P. 303. См. также: Anderson. Imperial Self. P. 33.
4 Hawthorne. House of the Seven Gables. P. 181—184. См. также: Hawthorne. Earth's holocaust. 1844. 10:381—395.
5 Thoreau. Walden P. 60—61. См.: Woodward. Future of the past. P. 722, 723.
6 Our new homes (1847). P. 392. ' Ibid. P. 392, 393.
191
та — строить дома-пряники, подражая жилищам баронов-разбойников1 и Синей бороды, но не может быть ничего более гротескного, более абсурдного и более притворного», когда обычный американец, «не знающий о средних веках ничего более того, что они были, возводит свою семейную резиденцию в виде вычурного готического замкз» 2 Церкви «под готику», «имитации средневековых соборов» равным образом осуждались, «седой мох веков, заросли плюща, кривая старинная улочка, непритязательная хибара, монастырская ограда, величественный дворец, гордость веков», — все это было чуждо и американскому ландшафту, и американскому уму 3
Забвение превозносилось как благоразумие «Вместо того, чтобы морализировать по поводу величественности процесса упадка», в Америке путешественник-европеец должен был «видеть ресурсы процесса развития» 4 Кревкер (Crevecoeur) считал, что «лучше занять ум размышлением о блестящем будущем и новых умозрениях, нежели блуждать по неясным и сомнительным путям древности, созерцая одни лишь угрожающие падением руины, разрушенные здания или следы опустошительных революций» 5 Tabula rasa6 подталкивала американцев к тому
Хоть мы и не можем похвастать древними башнями,
Увитых побегами плюша,
На наших берегах обитает лавр.
И этот лавр, мой мальчик, твой 7
Вера в то, что они изгнали прошлое и ничем не обязаны своим предкам, традиции, образцам прошлого, вдохновляла американцев и в ходе Гражданской войны Идеалом трансценденталистов стал новый американский Адам, не отягощенный унаследованными идеями и привычками Бесчисленные эссе и рассказы сочувственно изображали американцев, пренебрегающих наследием и отбрасывающих все, что связано с прошлым
1 Бароны-разбойники — рыцари, грабившие проезжавших через их владения путников Появление такого социального слоя связано с распространением обычая майората, когда все имущество отца наследовал только старший сын Всем остальным приходилось пробивать себе путь в жизни самостоятельно, в том числе нередко и подобным образом В переносном смысле данный термин стали употреблять в XIX в по отношению к воротилам американского промышленного и финансового капитала, действовавших столь же безжалостными и неразборчивыми методами См о Джее Гулде примечание переводчика на с 518 —- Примеч пер
2 New York Mirror review of Ranlett William H The American Architect 1846 Цит no Hamhn Greek Revival Architecture in America P 325
3 Church architecture in New-York 1847 P 140
4 Oliphant Minnesota and the Far West 1855 P 1
5 Crevecoeur Journey into Northern Pennsylvania and the State of New York 1801 P 456
6 Чистая доска (лат ) — Термин Аристотеля известный нам более в связи с позицией Джона Локка, возражавшего против представления Декарта о врожденных идеях и трактовавшего процесс познания как всего лишь отражение мира в сознании человека При этом сознание новорожденного ребенка оказывается подобно чистой доске, на которой еще ничего не записано — Примеч пер
7 Burleigh Joseph Bartlett The Thinker, a Moral Reader 1855 Цит по Ebon Guardians of Tradition American Schoolbooks of the Nineteenth Century P 36
192
В опалу в конце концов попало даже классическое прошлое, поначалу избегнувшее такого отношения. Подобно многим, кто отринул от себя греховное и испорченное наследие ближайшего прошлого, неудовлетворенные колонисты идентифицировали себя с более отдаленными эпохами, чьи добродетели, по их мнению, соответствовали их собственным достоинствам. Они уподобляли себя Плутарху и Ливию, Цицерону и Саллюстию, которые также скорбели по поводу утраты невинности, сокрушались о моральном падении, «разительно отличавшем настоящее в сравнении с прошлым».1 Во время Революции американцы постоянно обращались вспять, к добродетелям древних римлян. Воображаемое сходство Вашингтона с Цинциннатом — одна из сотен параллелей, помогавший утверждать новую республику, цитаты из По-либия и Катона и прочих античных авторов как бы передавали авторитет классической древности творцам новой конституции Америки.2
Однако как римляне претендовали на превосходство в отношении Греции, так и американцы ставили себя выше античных республик. Культ классического прошлого вскоре был смягчен, а впоследствии от него и вовсе отказались. Пионеры-поселенцы продолжали черпать образцы фронтовой культуры и престиж из древности, давая населенным пунктам имена античных городов и возводя здания в стиле греческого возрождения. Однако к середине XIX в. классический опыт превратился, «скорее, в предмет любопытства, чем в источник назиданий».3 Имена Помпея или Цезаря давали уже рабам, а греческую и римскую культуру, скорее, игнорировали, нежели ей подражали. Новый Свет явно не входил в кругозор классических авторов, так чему же может у них научиться прогрессивный американец? Те же, кто нуждался в заветах предков или в почитаемых героях, на место Катона и Цицерона поставили Вашингтона и Джефферсона. Демократия, антиинтеллектуализм, материализм и вера в прогресс сделали классическое прошлое бесполезным и незначительным.4 Убеждая Уильяма Генри Гаррисона убрать из инаугурационного адреса 1840 г. некоторые наиболее темные классические ссылки, Даниэль Вебстер похвалялся тем, что «убил семнадцать давным-давно позабытых римских проконсулов».5
1 Bailyn. Ideological Origins of the American Revolution. P. 25, 26. См . Mullett Classical influences on the American Revolution, Gummere American Colonial Mind and the Classical Tradition. P. 97—119. По поводу роли классических авторов в американском школьном образовании см . Middlekauff Ancients and Axioms: Secondary Education in Eighteenth-Century New England P 75—91, 120—123.
1 Wills Cincinnatus George Washington and the Enlightenment, Chinard, Polybius and the American Constitution, Gummere, American Colonial Mind P 173—190. Вашингтона также сравнивали с Фабием, Ликургом и Солоном {Matthews Some sobnquets applied to Washington).
3 Thomas S. Gnmke. Address on the Expediency and Duty of Adopting the Bible as a Class Book. 1830. Цит. по. Miles The young American nation and the classical world. P. 259. CM Hamhn. Greek Revival Architecture; Gowans. Images of American Living. P. 276—277, Buchanan. Owego architecture. Greek Revival in a pioneer town, Zelinsky. Classical town names in the United States
4 Miles. Young American nation. P. 263—274, Agard. Classics on the Midwest frontier.
5 Цит. по: Peter Harvey. Reminiscences and Anecdotes of Daniel Webster. P. 163.
7 Д Лоуэнталь jgj
Двойственность
Но если американцы избавились от демона прошлого, к чему тогда все это выказываемое отвращение? Что делало их отречение от традиции столь навязчивым и стойким? К чему пинать дохлую собаку? Почему Торо призывал к «очистительному разрушению» наследия, от которого уже отреклись? Понятно, что прошлое каким-то образом продолжало представляться опасным для американского духа. Словесные нападки на традицию, старину, семейные ценности, унаследованные дома, присутствующие в романе «Дом о семи фронтонах», говорят о том, что многим в XIX в. прошлое по-прежнему дышало в затылок и продолжало оставаться губительным настоящим. В самом Готорне присутствует бесконечная двойственность по отношению к прошлому. «Возблагодарим Бога за то, что Он дал нам таких предков, — писал он о первых пуританских отцах-основателях, — и пусть каждое последующее поколение благодарит не менее пылко за то, что отстоит еще на шаг далее от них в чреде веков». То, что беспокоило Готорна в отношении почитаемых предков касалось не только того, что «дисциплина, установленная мрачной энергией их характера» приводила ближайших потомков в уныние, но, скорее, то, что «даже нам не удалось полностью отбросить все неблагоприятные влияния», от них унаследованные.1
Ту же двойственность находим мы и у Эмерсона. Первый апостол нового определенно сомневался в готовности своих соотечественников отставить все прошлое в сторону. «Наш век обращен в прошлое, — сетовал он во время своего пребывания в Гарварде в 1836 г. — Он строит гробницы отцов». Как и некоторые обеспокоенные викторианцы, Эмерсон обвинял свой век в излишней привязанности к древности: «Прежние поколения видели Бога и природу лицом к лицу; мы же [видим] их глазами; ... так почему бы нам тоже не обзавестись поэзией и философией озарения, а не традиции?»2 В работе «Самоуверенность» он вновь нападает на «это поклонение перед прошлым» и на тех американцев, которые осмеливаются говорить не «„Я думаю, что", а цитируют вместо этого какого-нибудь святого или предание».3 Но что тогда заставило самого Эмерсона после того, как он в течение пятнадцати лет пенял на американцев за то, что те подражают отцам-основателям, вместо того, чтобы полагаться на самих себя, развернуться в обратном направлении и обвинить их в недостаточном стремлении походить на отцов? Повесив портрет Вашингтона в столовой, Эмерсон утверждал, что «не может отвести от него глаз».4 Почему прошлое, от которого он уговаривал остальных отказаться, так гипнотизировало этого «проповедника согласия»?
1 Hothorne. Main-street. 1849. 11:68.
2 Emerson. Nature. 1836. 1:3
3 Emerson. Self-Reliance. 2:66, 67.
4 Emerson. Journals and Miscellaneous Notebooks. 6 July 1852, 13 63. См.: Bloom. Poetry and Repression. P. 242—254.
194
После того, как Пэйн и Джефферсон твердо установили верховную власть нынешнего поколения, зачем многим американцам приходилось подбадривать детей «думать, „что они сами могут стать великими", вместо того, чтобы вечно раболепствовать перед мертвецами»?1 Как мог кто-либо из авторов середины века оспорить то, что их воспитание сделало американцев «поклонниками старины» или назвать их почтение к традиции «почти непреодолимым препятствием .. на пути к подлинному совершенству»?2 Как жалобы на этот «обращенный вспять», это «поклонение прошлому», «раболепство перед мертвецами» могли сочетаться с полувековым радостным отречением от прошлого? Завоевание американцами прошлого выглядит в высшей степени странно.
Действительно, лишь немногие американцы полностью отрицали прошлое, а прочие много у него позаимствовали. В противоположность «партии надежды», как Эмерсон называл тех, кто смотрит вперед, «партия памяти» испытывала тоску по легендарному прошлому3 Многие восприняли оба взгляда, одновременно и вбирая в себя, и отвергая историю. Тем, кто сильнее ощущает силу истории, приходится и сильнее ей сопротивляться. Новый Свет не мог позволить себе поддаться ностальгии, но в то же время многие американцы такую ностальгию ощущали
Ностальгия по древности Старого Света
Одной из причин двойственного отношения к прошлому было слабое присутствие его осязаемых следов в Америке. Призыв отбросить старину в сторону сменили сетования по поводу ее отсутствия — недостаток освященных веками реликвий, романтических осыпающихся руин, знаков преемственности с вековой чредой предков. «Я никогда в жизни не видел старого здания, — пояснял, прослезившись, Генри Уард Бичер (Н W. Beecher) в Кенильвортском замке (Kenilworth Castle). — Я никогда не видел руин».4 В особенности привлекали американцев европейские руины: чрезвычайно популярны были римские пейзажи Пиранези, Лонгфелло называл разрушенную Альгамбру «удивительной в ее падшем величии», Колизей привел в восторг миссис Готорн, потому что казался «поседевшим от прошедших лет».5
1 Emerson The East and the West 1848 P 408
2 Darnel Webster his political philosophy in 1820 1848 P 130
3 Emerson Historic notes of life and letters in New England 1883 P 514 " Henry Ward Beecher Star Papers 1855 P 14
Бичер Генри Уард (1813—1887), либеральный американский священник-конгрега-иионист, известный своим ораторским мастерством и социальной активностью, один из наиболее влиятельных протестантских деятелей своего времени — Прииеч пер
5 Jones Н М О Strange New World P 236, Longfellow Outre-Mer 1835 P 227, Hawthorne Sophia Notes on England and Italy 1870 P 407, 408 Тяга американцев к руинам была анахронистичной, в Европе мода на живописности уже давно прошла свой зенит (Novak Nature and Culture. American Landscape Painting 1825—1875. P 214, 215)
195
Если руины Европы источали порочность по сравнению с чистотой американской природы, те же самые руины помогали внушить по отношению к американской природе чувство чрезвычайной близости. Ландшафтные формы американского Запада сами стали метафорой руин «Те же процессы, которые привели к разрушению Парфенона, изрезали трещинами и стены каньонов», — резюмирует Пол Шепард отзывы исследователей «архитектурных» видов в Йелоустоне ' Эскарпы и крутые обрывы Западной Небраски навевали сравнения с останками древних замков, Чимни Рок казался «руинами какого-то громадного города, возведенного расой гигантов, современников мегатериев и ихтиозавров» 7
Сырая, неоформившаяся Америка пугала чувствительные души, разделявшие взгляды мадам де Сталь о том, что «самые прекрасные ландшафты в мире, если они не вызывают никакого отклика в памяти, если они не несут на себе никаких следов значительных событий, лишены интереса в сравнении с историческими ландшафтами» 3 Исторические ассоциации имели первостепенное значение для живописи и поэзии, ведь искусство [прежде всего] направлено на изображение прошлого. «Какая живопись ценится более всего?» — спрашивается в американском школьном учебнике 1806 г Ответ: «Та, в которой представлены исторические события».4
Отсутствие «отраженного в живописи прошлого», — по ощущениям Мотли, придавало Америке «нагой и обедненный вид» 5 Это типичный пример сетований по поводу того, что новизна оказывается пустой. Лишенная «связи с традицией, которая и составляет душу и главный интерес пейзажа», Америка обладала «красотой лица, лишенного выражения».6 «История пока что составляет в Соединенных Штатах столь тонкий и неощутимый слой, что мы вскорости дойдем до твердого субстрата природы, — писал Генри Джеймс, — и природа сама... выглядит грубой и незрелой Даже воздух кажется новым и юным, . растительность кажется на вид еще совершенно незрелой. На всем облике вещей ощущается печать незрелости».7
1 Man m the Landscape P 253 «Сама идея готической архитектуры, — рассуждал геолог Фердинанд В Хайден в Йелоустоне, — появилась под впечатлением подобной резьбы самой Природы» (цит по W С Bryant Picturesque America 1 300) См также Nathaniel Pitt Langford The Discovery of Yellowstone Park (1905) University of Nebraska Press, 1972, Roderick Nash Wilderness and the American Mind P 208—216
3 Parker Samuel Journal of an Exploring Tour Beyond the Rocky Mountains 1838 P 60, 61, Bryant Edwin What I Saw in California 1847) Цит по р 102 Скалы Британии также напоминали руины, продукты эрозии в Ниддердэйпе (Ntdderdale) казались каменной резьбой древних друидов (Rooke Some accounts of lie Bnmham Rocks in Yorkshire, 1787) CM. Dymond Archaeology and History P 25
' De Stael Cormne (1807), 1 222
4 Petrce Charles The Arts and Sciences Abridged 1806 Цит по Ebon Guardians of Tradition P 233
'Motley Polity of the Puritans (1849) P 493,494 См Strout American Image of the Old World P 74—83, David Levin History as Romantic Art P 7—9
6 Bryant W С On poetry in its relation to our age and country. Цит по W С Bryant II Poetry and painting a love affair of long ago P 875
1 James Hawthorne 1879 P. 12, 13.
196
Историческая глубина Европы восполняла те потребности, которые не под силу было осуществить юности Америки. Передовые поборники новизны признавались в том, что ощущают в себе тягу к старине. Рисунки Томаса Коула (Thomas Cole)1 романтизировали близость Америки к дикой природе, однако в них ощущается и томление по прошлому. Некоторые из его ландшафтов украшают древние храмы и башни, воссоздающие легендарный Рейн на диких берегах Гудзона.2 «Тот, кто стоит на холмах Запада, наиболее чтимых остатках американской старины, может ощутить... величие безбрежного океана, не отмеченного записанными деяниями человека, — поясняет Коул, тогда как — у того, кто стоит на Монт Альбано (Mont Albano) и взирает вниз на древний Рим, в уме возникает гигантское количество ассоциаций с легендарным прошлым».3 Фенимор Купер бранил европейские руины и прославлял добродетели дикой природы, но гонорар за «Рассказы о Кожаном чулке» позволил ему перестроить семейный дом в стиле готического замка и вести себя на манер сельского эсквайра из Старого Света.4 Когда он прекратил свои нападки на скопившийся за века древний хлам, Торо обнаружил, что «куда приятнее находиться посреди старинной мебели, доставшейся нам от прежних поколений, чем делать то же самое, но среди свежеизготовленной мебели, только что вышедшей из дверей столярной мастерской, от которой разит лаком, как от гроба!»5 Готорн выражал пожелание, чтобы «все прошлое целиком провалилось бы куда-нибудь разом», а обременительные мраморы Парфенона «превратились в гашеную известь». Но и он не мог писать о местах, лишенных всякой связи с древностью: «романам и поэзии, как и плющу, лишайникам и желтофиолям, необходимы руины, вокруг которых они могли бы расти».6
Подобная двойственность преувеличивала как очарование, так и недостатки прошлого. Будучи американским консулом в Ливерпуле, Готорн пренебрежительно отзывался о соотечественниках, пытавшихся искать здесь свои фамильные истоки, хотя при этом с симпатией относился к «этому болезненному тяготению американцев к английской почве»: сам он, по собственному признанию, хотел бы «отыскать на одном из старых церковных кладбищ могильный камень со своим именем на нем».7 Однако протагонист в его романе «Секрет доктора Грим-
1 Томас Koyi (1801—1848), американский художник, автор романтических пейзажей, основатель гудзоновской школы. Поселившись в 1826 г. в деревушке на западном берегу р. Гудзон, он часто совершал пешие прогулки, делая при этом карандашные наброски пейзажей Зимой же он использовал эти наброски при работе в студии — При-меч пер
2 Vesell E S. Introduction to Noble, Thomas Cole. P. XXIII; Nash. Wilderness and the American Mind. P. 78—82.
3 Cole. Essay on American scenery (1835). P. 577.
4 Brooks Van Wyck. World of Washington Irving. P. 421—425. ' Thoreau Journals. 3 Oct. 1857, 10 . 59.
6 Hawthorne. English Notebooks. 29 Sept 1855, and 27 Mar 1856 P 243. 294; Marble Faun. P. 3.
7 Hawthorne. Consular experiences. P. 20; Hawthorne letter in: J T. Fields Yesterdays with Authors. P. 74.
шо» в итоге отрекается от богатого английского прошлого в пользу «бедных палаток днем, постоялых дворов по ночам» в Америке.1 Также и для Лонгфелло, история Старого Света в конце концов открывала дорогу эпохе Нового Света. Предваряя angst (страх) научной фантастики, исследованный нами в главе 1, персонаж в «Гиперионе» сравнивает свое нелепое чувство ностальгии с «влюбленностью в собственную бабушку».2
Отгоняя от себя ностальгию, американцы называли исторические достопримечательности Европы имморальными, декадентскими и непатриотичными — символами угнетения и тирании, отброшенными отцами-основателями прочь. Знаменитости XIX в. наперебой советовали молодежи остерегаться европейской испорченности и соблазнов. «Только, прошу тебя, не покидай родину, — заклинал Лонгфелло одного из своих друзей, — жизнь — это не только соборы или руины замков и прочий театральный реквизит Старого Света».3 Пресытившись до отвращения Италией как «обширным музеем величия и нищеты», Марк Твен порицал глазеющих на руины и замки туристов.4 Генри Грино (Henry Greenough) сравнивал Италию со «скелетом какого-нибудь могучего мастодонта, вокруг которого шныряют шакалы, мыши и прочий сброд». Американские школьники всю Италию в целом называли не иначе как страшными руинами.5 Неземная красота Рима также показалась Готорну зловещей. В противоположность Новому Свету Кениона (из «Мраморного фавна»), где «каждому поколению приходится нести лишь свои собственные грехи н беды, здесь, похоже, на спине Настоящего скопилось все усталое и угрюмое Прошлое». Для американца увековечить себя в виде мраморного бюста, «передавая свои черты покрытому пылью призраку посреди совершенно посторонних людей, принадлежащих другому поколению», как представлялось Готорну, — это ужасный и заведомо проигрышный путь, поскольку краткость американских семей означала, что лишь немногие из них могли знать своих пра-прадедов. А потому не следует «оставлять в качестве памяти ничего более определенного, чем трава». Мир будет «свежее и лучше, — утверждает Мириам у Готорна, — если он стряхнет с себя бремя окаменевшей памяти», собранной благочестивыми веками на спине настоящего.6
Даже зеленые и полные жизни ландшафты Англии казались излишне отягощенными прошлым. Недоверие Готорна к старым домам, старинным институтам и длинные родословные делало его, по мнению
1 Hawthorne. Doctor Grimshawe's Secret. P. 230.
2 Logfellow. Hyperion. 1839. P. 137.
3 Logfellow to Louise Chandler Moulton // Wagenknecht, Henry Wadsworth Longfellow. P. 195. По поводу высказываний Лонгфелло о Европе. Р. 188—192.
4 Twain Mark. Innocents Abroad. 1869. P. 182—185. {Марк Твен. Простаки за границей // Собр. соч. В 8-ми т. Т. 1. М., 1980.)
5 Greenough. Ernest Carroll, or Artist-Life in Italy. 1858. Цит. по: Novak. Nature and Culture. P. 217; Elson. Guardians of Tradition. P. 150.
* Hawthorne. Marble Faun. P. 301—302, 119.
198
Генри Джеймса, «американцем из американцев», если не «более американцем, чем многие, кто зачастую втайне питает уважение к вещам, отмеченным печатью времени».1 Старинная деревня Уитнаш (Whitnash) в Уорвикшире произвела на Готорна впечатление скучной и умирающей.
Вместо однообразия медлительных веков, [людей] слоняющихся по деревенским лужайкам, в поте лица трудящихся на унаследованных от предков полях, слушающих на протяжении столетий бубнящего продавца индульгенций в седых нормандских церквах, поприветствуем лучше любые перемены, какие только могут произойти — перемены места, социальных обычаев, политических институтов, форм культа — в надежде на то, что... они откроют дорогу более удачным системам и более высокому типу человека, который облечет в них свою жизнь и отбросит их, одну за другой.2
Конечно, было нечто «прекрасное и трогательное в ассоциациях» с английскими «поместьями и деревенскими ратушами... где, век за веком, потомки одной семьи жили, любили и страдали, а затем умирали... находя приют под теми же деревьями и хранимые теми же стенами», признается ландшафтный архитектор А. Дж. Даунинг (A. J. Downing). Однако для американцев такое наследие не годится: «Это всего лишь идиллия, или иллюзия для нас. Она принадлежит прошлому... Его можно реанимировать, лишь пожертвовав счастьем миллионов свободных граждан».3
Никто из американцев не чувствовал зов прошлого острее, чем Генри Джеймс. Лондон и Париж наполняли его «ностальгическим ядом» и острой печалью за бедность американской истории.4 Как мы уже отмечали в главе 1, в книге «Чувство прошлого» Джеймс подчеркивает опасности исторического очарования; протагонист обнаруживает, что прошлому Америки «прискорбным образом не хватает интенсивности». Старый дом Ральфа Пендрела в Лондоне воссоздается как «осознанное прошлое, в такой же мере признающее, как и признаваемое», но тем не менее, порочное. Месмеризируя фамильные портреты, Пендрел сам оказывается вновь в прежней стране в качестве любовника своей давным-давно почившей родственницы по боковой линии — синдром бабушки Лонгфелло. Прошлое, возрождаемое с излишней яркостью, становится прибежищем кошмаров, из которого Пендрелу едва удается выбраться, чтобы вернуться в современную Америку к своей невесте «Авроре».5
Долг перед отцами-основателями
Вторая причина пост-революционной двойственности отношении к прошлому представляет собой конфликт двух моральных императивов. Коль скоро американцам предписывали отречься от традиции и пола-
1 James Hawthorne. P. 130
2 Hawthorne Leamington Spa. 5:60.
' Downing. Architecture of Country Houses. 1850. P. 268—269. 'James Reverberator. 1888. 13:195. 5 Sence of the Past. Цит. по: р. 33, 65.
199
гаться исключительно на собственные силы, им предстояло одновременно почитать отцов-основателей и защищать их достижения Американцы пылко восхищались своими непосредственными предшественниками, при этом утверждая полную независимость от прошлого Революционное поколение «завещало нам почти все стоящее внимания из того, чем мы располагаем», драгоценное наследие, которое мы должны ревностно оберегать «Мы унаследовали его от наших отцов, и наш долг в том, чтобы сохранить его для тех, кто придет следом» > Короче говоря, если от прошлого в целом необходимо избавляться, то непосредственное прошлое следует чтить и хранить
Как и во времена разрыва с «матерью»-Англией, семейные метафоры подчеркивали «младенческое состояние» республики Джордж Фор-джи (G Forgie) показывает, что отцы-основатели задали идеал, от которого действительно невозможно отказаться — отеческую модель 2 «Принцип имитации столь глубоко сидит в нашей природе, столь непрестанно наше почтение к тем, кто ушел прежде, — пишет журналист, — что привычки и мнения людей практически вылеплены по образцу привычек и мнений их отцов, в особенности, первых отцов-основателей» 3 Подрастающее поколение должно почитать их как отцов «как только он открывает рот, каждый американский ребенок должен еще раз повторить историю своей страны», утверждает Ной Вебстер (Noah Webster), «он должен пролепетать хвалу тем прославленным героям и государственным мужам, которые ковали революцию во славу свободы».4 Сенатор Руфус Чоут (Choate) полагал, что национальная политика нуждается в патерналистской истории для того, чтобы «с самого начала быть центром эмоциональной жизни ребенка» 5 Подобные сыновние клятвы стали настолько привычными в 1864 г, что сенатор от шт Коннектикут воспротивился отмене закона о беглых рабах 1793 г на том основании, что «наши отцы» этого бы не одобрили, а один известный редактор выразил сомнение, что «почитание предков вряд ли где заходило столь далеко, не исключая даже и Китай» ' Подобные наказы поставили сыновей перед ужасной дилеммой Они не могли походить на отцов, не создавая при этом угрозы их наследию, или же сохранять его без того, не признавая собственного подчиненного положения Если они ставят перед собой задачу просто сохранить наследие, то тем самым переходят в подчиненное положение сыновей, не способных действовать самостоятельно По иронии судьбы, дости-
1 Reminiscences of a walker round Boston 1838 P 80, The Missouri Compromise lme // Utica Daily Observer, 7 Jan 1861 // Perkins Northern Editorials on Secession, 1 298
2 Forgie Patricide in the House Divided см также Rogin Fathers and Children P 36—54
3 Machiavels political discourses upon the first decade of Livy, Southern Literary Messenger 1839 Цит по Forgie Patricide P 18
4 Webster Noah On the education of youth m America (1787—1788) P 64,65
5 Choate Oration before the Young Mens Democratic Club in Tremont Temple 1858 Цит до Forgie Patricide P 19, 20
6 Godkin E L The Constitution, and its defects P 126
200
жения отцов сделали их пример невоспроизводимым. По словам Го-торна, «герой не может быть героем иначе, как в героическом мире», а этого мира уже больше нет. Еще в 1822 г. Эмерсон объявил, что его страна перешла от «силы к чести,... и, наконец, к скуке».1 Поколение спустя американская жизнь казалась «уже более не состязанием великих умов за великие деяния, но напоминала кабацкую свару».2 Настоящему была уготована второстепенная роль, «нам остается лишь сохранять, но не творить», —? резюмировал Чарльз Френсис Адаме.3 «Нам не достанутся лавры войны за независимость, — утверждает Дэниэл Уэбстер. — Все они пожаты уже более проворными и более достойными руками. Нет нам места и среди Солона, Альфреда и прочих основателей государств. Все места заняты нашими отцами». В самом деле, современники Уэбстера сетовали на то, что им приходится «прославлять то, с чем мы не можем сравняться, и праздновать те события, которые им не было суждено осуществить».4 Посреди панегириков нынешнему прогрессу и предсказаниям по поводу его очевидной судьбы, американцы также беспрестанно возвращались к «ранним и лучшим дням Республики», называя теперешнее прозаическое процветание «теплицей посредственности», а самих себя — второстепенными отпрысками героических предков».5
Сыновья, священный долг которых состоит в том, чтобы хранить наследие, никогда не смогут сравниться со своими отцами и таким образом стяжать собственные лавры. Отцы всегда пребудут в нашей памяти благодаря тому, что совершили. Но кто же станет помнить сыновей, которые всего лишь хранили то, что им досталось по наследству? Основателей по праву прославляют, удел же хранителей — забвение.
Некоторые обстоятельства еще более усугубили данную дилемму, при этом затрудняя ее осознание. Одним из них было присутствие некоторых подлинных отцов-основателей — живых памятников собственным великим деяниям полувековой давности в эпоху революции. Каждый из первых пяти президентов сыграл важную роль в качестве одного из отцов-основателей государства. Для американцев, выросших в 1820-х, продолжающееся присутствие Адамсов или Джефферсонов символизировало бессмертие революции, а президент Монро специально появлялся на публике в старом армейском мундире, «как буд-
1 Hawthorne. American Notebooks. 7 May 1850. P. 501; Emerson to John Boynton Hill.
3 July 1822 in: his Letters 1:120.
2 American despotisms, Putnam's Monthly (1854). Цит. по: Forgie. Patricide. P. 67.
3 Hutchinson's third volume. 1834. P. 157.
Адаме Чарльз Френсис (1807—1886), один из представителей известного семейства Адамсов, сын президента Джона Квинси Адамса и внук президента Джона Адамса, американский дипломат, сыгравший существенную роль в том, чтобы Англия сохраняла нейтралитет во время гражданской войны в Америке (1861—1865) — Примеч пер
4 Webster. Bunker Hill Monument 1825. P. 153, 154, and Completion of the Bunker Hill Monument 1843. P. 262. См : Forgie Patricide. P. 67, 68; Schwartz. Social context of commemoration P 386.
5 Lowell Self-possession vs. prepossession. 1861 P. 763; Forgie. Patricide. P. 73, 173—174.
201
то для того, чтобы держать на расстоянии не британцев, но само время».1 Панегиристы легко могли обходиться с историей как с чем-то прирученным и находящемся вне времени, покуда «герои... все еще разгуливали среди людей».2 Их долгожительство служило подкреплением тех взглядов, что американцам удастся ускользнуть от стремительного бега времени. «Присутствие среди нас этих немногих революционных патриотов и героев, казалось, придавало этому поколению особый характер», — отмечает Эдвард Эверетт (Everett), связывая их с важнейшими истоками.3 Подобные революционные связи нравились практически всем американцам; «в каждой семье можно найти следы живой истории, — вспоминал позже Линкольн, — несущие в себе неоспоримые свидетельства собственной достоверности в виде искалеченных конечностей, шрамов от полученных ранений, причем все это непосредственно в тех же местоположениях, где совершалась история».4
До тех пор, пока еще оставались герои, эмансипация от них была затруднительной даже после того, как их не стало; американцы продолжали относиться к ним так, как если бы они были бессмертны. Но если отцы не умрут никогда, то и сыновьям никогда не удастся перенять их силу и унаследовать вотчину. Некоторые опасались не столько того, что оборвутся их связи с отцами-основателями, сколько того, что мертвые задушат живых. Так сыновняя привязанность обострила ревность в отношении бессмертных отцов, поскольку «предки будут жить вечно», как отмечает один из персонажей Готорна, «наследник никогда не вступит во владение своим наследством и потому однажды он возненавидит отца, поняв, что тот вечно будет стоять у него на пути».5 Всепроникающая, хотя и безотчетная враждебность позволяет понять, почему многие увековечивающие деяния отцов-основателей монументы встречали сопротивление, а их сооружение надолго затягивалось.6
Сыновья преувеличивали антипатию отцов к прошлому, чтобы тем вернее оправдать собственную нелюбовь к нему. Желая представить
1 Forgie. Patricide. P. 49. Появления Монро на публике было «живым напоминанием о прошлом, достаточно отдаленным для каждого, чтобы им можно было гордиться» (Dangerjield. Awakening of American Nationalism. P. 22).
2 Henry Clay as orator, Putnam's Monthly. 1854. Цит. по: Forgie. Patricide. P. 10, 35—49. Книга «Жизнь и памятные деяния Джорджа Вашингтона» Мейсона Локка Уйма (Weems Mason Locke. The Life and Memorable Actions of George Washington. 1800) послужила источником мифов по поводу Отца страны,
^Everett. Circular of the Bunker Hill Monument Association. 1824. P. 112.
4 Address before the Young Men's Lyceum of Springfield. Illinois. 1838. 1:115. Подобное предельно близкое присутствие героического наследия произвели большое впечатление на прусского историка, посетившего Соединенные Штаты в 1845 г. В отличие от европейцев, «сентиментально взиравших сквозь сумерки веков», для американцев «великое и несомненное историческое прошлое лежит прямо перед ними; ведь это их отцы, а не прапрапрадеды совершили великие деяния!» (von Raumer. America and the American People. P. 300). Однако, по мнению Линкольна, эта живая память «ныне уже отсутствует», а потому республика в опасности. См.: Goodrich. Recollections of a Lifetime. 1857. 1:22-3.
5 Hawthorne. Septimus Felton. 13:127.
6 Forgie. Patricide. P. 92, 93.
202
новую нацию сиротой, не похожей на своих родителей, они затушевывали зависимость революционеров от более ранних прецедентов и изображали их безоглядными модернистами '
Манящее пограничье способствовало вере в адамическую судьбу, свободную от какого-либо прошлого предков. Это также оттягивало выяснение отношений между долгом сохранить и стремлением превзойти доставшееся наследие. Постоянно обновляющийся Запад поддерживал иллюзию того, что прошлое осталось далеко позади, подчеркивая необходимость восстать против него. «Каждый житель погра-ничья, — по словам Фредерика Джексона Тернера (F. J. Turner), — действительно представлял собой новое поле возможностей, раскрытые ворота, позволяющие избежать уз прошлого»; потому для приграничной ментальности были характерны «презрение к старому обществу, нетерпимость к его ограничениям и идеям, безразличие к его урокам».2 Те, кто с почтением относился к отцам-основателям, был, тем не менее, уверен, что им удалось разорвать все узы, соединяющие с прошлым. Другие, подобно Холгрейву у Готорна, подавляли в себе антипатию к прошлому, без чувства благодарности принимая то наследие, против которого ранее выступали. «Претендуя одновременно на то, чтобы быть и добрыми сыновьями собственных отцов, и взрослыми людьми, освободившимися от гнета прошлого, — отмечает Форджи, они, — приняли трофеи и поселились в домах отцов».3
И лишь немногие сознавали, насколько вездесуще напряжение, возникающее между поклонением и воодушевлением, насколько опасны любые попытки превзойти отцов-основателей. Человек, который поступает как Вашингтон, уже не может больше быть патриотом, но только тираном, предостерегает судья Беверли Таккер (Beverly Tucker);4 революционные действия в наше время способствовали бы не сохранению республики, а ее разрушению. Линкольн ранее предостерегал, что неудовлетворенные амбиции легко могут обернуться против своей отчизны. Коль скоро «растущему гению претит идти по стопам какого бы то ни было предшественника», то уже прославленный деятель тем более не удовлетворится оспариванием попыток увековечить славу отцов. Линкольн опасался, что те любители приключений, кому уже нечего созидать, «отважно предадутся делу разрушения».5 Те, кто насле-
1 Ibid P 100, 101 Сами же лидеры революции утверждали, что хотят лишь восстановить традиционные свободы, заложенных в англо-саксонских формах правления, но жестоко подавляемые в родной стране (Colbourn Lamp of Experience P 190, 199; Hatch Sacred Cause of Liberty P 81—87)
2Turner Significance of the frontier in American history (1893) P 3S,Forgie Patncide. P. 103—110
J Patricide P 122
4 Tucker Beverly A discourse on the genius of the federative system of the United States 1839 Цит по Forgie Patncide P 235
5 Lincoln Address 1838 1 114 «Это поле славы уже засеяно, и урожай собран. Но подрастают новые жнецы, и им тоже нужно искать себе поле» Можно ли найти удовлетворение в «поддержании и сохранении зданий, возведенных другими'' Определенно, я бы не смог» (Р 113, 114)
203
дует героическому веку, могут даже спровоцировать войну, чтобы продемонстрировать собственный героизм.1
Подобные беспокойства накладывались на частные раздоры, инвективы по поводу слепого поклонения прошлому и «замшелых гробниц XIX в.»,2 чередовались со страстными призывами восстановить изначальные принципы, ныне поверженные. «Это ханжество — отказываться от прошлого», — возмущается один из обозревателей. Но причитать по поводу подобного отказа — это контр-ханжество, возражает Форджи.! Невнимание к прошлому считалось главным и, по-видимому, фатальным пороком национального характера. Полагая, что ни одно другое поколение «не извлекло из прошлого столь мало пользы, как наше», критики утверждают, что американцы слишком предрасположены «отвергать опыт и авторитет других», и сетуют по поводу «нашего беспечного безразличия к ассоциациям и памяти прошлого».4 Ужасающее состояние усадьбы Вашингтона подводит итог этому упадку. Эдвард Эве-ретт намеревался оградить от угрозы грабежа Маунт Вернон как символ национального спасения. «Отец этой страны взывает к нам... быть верными дорогой ценой доставшемуся наследию, для сохранения которого он так много сделал». Паломничество к дому и могиле Вашингтона, если нам удастся их восстановить, помогут исцелить дух нации.5
Важно отметить, что подобные призывы уже были направлены не на удержание прошлого, но на возвращение к нему. Республиканцы объявляли своей миссией сохранение, а не спасение. Они намеревались, говоря словами Линкольна, «вернуть правительство к политике отцов».6 Их оппоненты просто вспоминали революцию; республиканцы же воспроизвели ее вновь и вернули в настоящее. «Догматы спокойного прошлого», которые Линкольн некогда считал неизменными, не соответствуют более «бурному настоящему; раз мы находимся в новой ситуации, то должны думать и действовать по-новому. Мы должны освободиться от рабства, и тогда мы сумеем спасти нашу страну».7 Форджи высказывает предположение, что Линкольн самого себя видел защитником республики от тех порочных детей, чью измену он предсказывал. «Если порочная фигура появилась и если Линкольн сразился бы с ней и победил и тем спас бы дело отцов, то обрел бы бессмертие».8
1 Great men, a misfortune, Southern Literary Messenger. 1860. Цит. по: Forgie. Patricide. P. 279, 280.
2 News correspondent, 1853. Цит. по: Forgie. Patricide. P. 91—98.
3 Tuckerman. American society. 1855. P. 30; Forgie. Patricide. P. 175.
4 Peabody. Arnold and Menvale: the History of Rome. 1851. P. 443; Civilization. American and European, American Whig Review. 1846; Boston Daily Advertiser. 1858: также цит. no: Forgie. Patricide. P. 175.
5 Everett. 1858. Цит. по: Forgie. Patricide. P. 171; on Mount Vernon см.: Hosmer. Presence of the Past. P. 41—62.
6 Speech at Edwardsville. 1858. 3:93.
7 Lincoln. Annual Message to Congress Forgie. 1862. 5:537.
8 Patricide. P. 86.
204
Гражданская война освободила американцев от простого поклонения традициям отцов подобно крестоносцам, возрождавшим взгляды основателей, они заслужили благодарность потомков и неувядаемую славу Предшествующее поколение могли лишь поклоняться основателям Юнионисты в Гражданской войне, соперничавшие с деяниями и бесстрашием предков, также могли уже их критиковать Получив наследство ценой жертвы самих себя, они освободились от обременительного поклонения отцам Они сами зафиксировали конец этой рабской зависимости «Нация в состоянии младенчества нуждалась в отеческой заботе Вашингтона, — заявляет популярный писатель, — но сейчас она уже возмужала», и подобная нужда уже в прошлом '
Столетний позитивный опыт колониального прошлого
Возможно, гражданская война и освободила американцев от бремени сыновней почтительности, но после поминок вновь подступила волна ностальгии по другим периодам и аспектам прошлого Америки Растущая неудовлетворенность настоящим привела американцев к томлению по воображаемым идеалам и артефактам колониального и революционного золотого века
Влечению к этим благословенным временам способствовало несколько факторов Фотографические альбомы, увековечившие мертвецов гражданской войны и сохранившие для потомков поля кровавых побоищ наводили на ум воспоминания о более близких по духу и менее кровавых сражениях эпохи Революции Славная ранняя Америка а 1а Курье и Ивз (Currier & Ives)2 затмевала сегодняшнее безвкусие и вчерашнее опустошение 3
Хотя на столетней выставке 1876 г в Филадельфии были представлены лишь отдельные исторические темы, этот повод заставил многих обратиться к прошлому Историки вынесли свой приговор по поводу первых декад, которые, по их мнению, были более плодотворными, гармоничными и достойными восхищения, чем последние Начиналось все исключительно прогрессивным образом поселения за Аллегански-
1 Trowbndge We are a nation 1864 Р 773 Однако риторика на этом не заканчивается В издании 1936 г «Американской истории» Давида Сэвила Маззи (Muzzey), едва ли не самом популярном школьном учебнике, автор призывает читателей сохранить унаследованные ими «прекрасные сельские угодья» «Мы проявим себя действительно неблагодарными наследниками, если не позаботимся о том, чтобы узнать, от кого нам достались эти угодья, кто спроектировал и построил этот дом и (защитил) его от мародеров и ночных грабителей» (цит по Fitzgerald America Revised P 62)
2 Курье Натаниэчь (1813—1888), Мерритт Ивз Джеймс (1824—1895), литографы, чьи отпечатки были чрезвычайно популярны в Америке XIX в Не претендуя на художественную значимость работы Курье и Ивза отличаются большим мастерством и качеством литографических материалов Их снимки стали ценным документом, отражающим нравы энергичной и простодушной нации — Примеч пер
3 Van Tassell Recording America s Past P 95—-110, Curti Roots of American Loyalty P 191, Gowans Images of American Living P 352, Lynes Tastemakers P 67 -70
205
ми горами, борьба с дикостью, овладение Западом, рост культуры и процветание. Однако с середины столетия события приобретали все более мрачный оборот. Территориальные завоевания возбуждали зависть иностранцев, рабство обострило локальные разногласия, индустриальный рост привел к классовым конфликтам. Изначально исполненная добродетели и высоких помыслов, Америка становилась коррумпированной, жадной и империалистической. Многие скорбели по поводу утраты воображаемых добродетелей прошлого.'
Масштабная индустриализация и массовая иммиграция также вынудили разочарованных американцев искать убежища в прошлом. Шумные и отвратительные индустриальные города казались все более и более далекими от прежних старинных аграрных идеалов, а иммиграция в конце XIX в. лишь подчеркивала пороки городов. Казалось, что миллионы пришельцев из Южной и Восточной Европы, явно отличавшиеся по религии, языку, формам семейной жизни и темпераменту, никогда не смогут полностью ассимилироваться в Америке и потому представляют для нее угрозу.2
В итоге многие американцы находили прибежище в истории. Исключительное наследие WASP (White Anglo-Saxon Protestant) и колониальное прошлое оказались прекрасным убежищем. О британском наследии уже более не говорили в пренебрежительных тонах, и ранняя Америка стала отпрыском Старой Англии. Благопристойно протестантская и очаровательно старомодная, Революция выглядела с этих позиций как всего лишь временный разрыв близких семейных уз. На 1880— 1890-е приходится появление множества «Сыновей», «Дочерей», «Дам» и прочих коммеморативных генеалогических обществ, непременным условием членства в которых было англо-саксонское происхождение претендентов.3
Исконные американцы также окружали себя предполагаемыми пейзажами, домами и обстановкой предков. Внутренняя отделка зданий воспроизводила колониальные образцы. Страсть к антиквариату вскоре исчерпала все имевшиеся ресурсы прошлого, и они стали подновлять дома и принадлежавшие патриотам реликвии, возводили новые монументы, возрождали старые народные обычаи. Конечно, это не означа-
1 Jackson J. В. American Space: The Centennial Years. 1865—1876. P. 104, 105;Hson. Guardians of Tradition. P. 27, 28.
2 Strout. American Image of the Old World. P. 135—138; Hays. Response to Industrialism. P. 24—25, 40—43; Higham. Srangers on the Land. Бунт на чикагском Хэймаркете 1886 г. и трудовые раздоры в целом подтолкнули эскапизм {Wallace. Visiting the past. P. 65—68).
Бунт на Хэймаркет в Чикаго (4 мая 1886) — ожесточенное столкновение между полицией и демонстрацией рабочих, в значительной мере обострившее рабочее движение в США в целом. В ответ на события 3 мая, когда один человек был убит и несколько серьезно ранены при попытке полиции защитить штрейкбрехеров, был организован митинг протеста. Однако во время поначалу мирного митинга неопознанный человек бросил динамитную бомбу, убившую 7 полицейских и ранившую 60 человек. Полицейские открыли беспорядочный огонь по толпе. — Примеч. пер.
3 См.; Louenthal. Place of the past in the American landscape. P. 108.
206
ло, что произошел мгновенный поворот на 180° от прежней веры в прогресс к страстной увлеченности прошлым. И раньше были люди, интересовавшиеся стариной. С другой стороны, и в конце века кое-кто все еще с презрением отзывался о старине в целом и об антиквариате. Вплоть до столетнего юбилея многие американцы оставались явными модернистами: казалось, они были счастливы оставить все это устаревшее прошлое у себя за спиной. В 1880—1890-х на этом фоне появилась новая нота: прошлое было лучше, чем настоящее. «Партия памяти» впервые получила перевес над «партией надежды».
В отличие от сыновей отцов-основателей, их праправнуков, взиравших на прошлое с чувством ностальгии, уже не тревожило чувство собственной неполноценности. Уродство городской жизни, жестокость индустриальных споров, губительные пороки иммиграции и прочие знаки упадка были уже не их виной. Далекие от того, чтобы ощущать на себе бремя наследия, которым восхищались, они видели в прошлом пристанище для традиционных ценностей, которые способны когда-нибудь воссоздать идеальную Америку и в свое время защитят их от отвратительного настоящего. И они собирали колониальные реликвии отчасти для того, чтобы показать: даже если настоящее для них потеряно, то прошлое — все еще в их распоряжении. Обладание древностями служило удостоверением того, что вокруг есть еще много такого, что можно будет передать потомкам.1
Мучительность дилеммы ранних американцев была обусловлена тем, что им надлежало защищать плоды Революции, главным принципом которой было презрение к прошлому. Самое обременительное прошлое — то, которое настаивает на подчинении, отрицая при этом собственную легитимность. Отчетливо понимая, что они всем обязаны своим непосредственным предшественникам, постреволюционные американцы отчаянно искали возможности уклониться от следствий этого долга — следствий, угрожавших их сокровенному бытию. С этой целью они порочили прошлое, по моему мнению, сильнее, чем какая-либо прежняя культура.
Об изяществе и изысканности имитации и эмуляции, которыми были озабочены Ренессанс и Просвещение, а также умы викторианцев, американцы думали мало; они усвоили видимые противоречия между
! Stillinger. Antique!". P. XIII. Бостонские брамины в особенности с готовностью «приветствовали все, что начиналось со слова „старое": старые семьи, старые названия, старые деньги. Это повлекло за собой правильные школы и правильные виды занятий, „антикварную" мебель в гостиной, китайский фарфор и прочее» (Hardwick Elizabeth. Cheever, or the ambiguities // N. Y. Review of Books. 20 Dec. 1984. P. 3).
Брамины — представители ряда старинных и занимающих исключительное социальное положение семейств Новой Англии, отличавшиеся своими аристократическими и культурными претензиями (например, семейство Кэбот). Первоначально брахманами в шутку называли группу выдающихся писателей Новой Англии — Оливера Уэнделла Холмса, Генри Вадсворта Лонгфелло и Джеймса Рассела Лоувелла. Все трое получили образование в Европе и связали свою судьбу с Гарвардом. Они превратили Бостон в литературную столицу Америки. — Примеч. пер.
207
следованием и воспроизведением почитаемых образцов, но едва ли отличали одну форму имитации от другой. Равным образом вряд ли что-нибудь говорило американцам и старое различение эпохи querelle между кумулятивным прогрессом наук и уже достигнутым совершенством искусств. Они были уверены: что бы они ни делали, это служит лишь улучшению прошлого. Они в большей степени гордились механическими инновациями и не придавали особого значения европейскому художественному наследию, а потому на американцев не слишком серьезное воздействие оказывали достижения отдаленных предшественников. Лишь превосходство непосредственных предков внушало им чувство неполноценности. Однако только после гражданской войны эти суждения по поводу прошлого и настоящего можно было подвергнуть переоценке.
Писатели конца века все еще говорили о возврате к традиционным республиканским добродетелям. Вудро Вильсон формулировал свой прогрессизм в терминах «возрождения» и «восстановления», «возвращающегося» к великой эпохе истоков американской демократии.1 Однако следы этой дилеммы можно найти и поныне, причем не столько в сфере традиционного долга перед предками, сколько в двойственном отношении американцев к преемственности с древней Европой. Заселяя пустую и недавно обретенную землю, американские наследники Готорна и Генри Джеймса держали в памяти некоторое чувство полувины, ощущали обаяние более долговечного, более полного наследия Старого Света, которое одновременно и обогащало настоящее, и угрожало его самостоятельности.
Все в большей степени подпадая под власть собственной истории, американцы теперь хотели видеть ее везде, добавляя исторический аромат даже к самым современным аспектам жизни. Каждый ландшафт и городской пейзаж теперь заявляет о своей уникальной связи с историческим наследием, каждый товар похваляется проверенными временем достоинствами, каждый политик трубит о своей преданности заветам отцов-основателей. «Великое пробуждение» собственного наследия делает излишним «заграничные путешествия с намерением посмотреть на душные замки Европы и ее пыльные соборы», говоря словами одного из недавно выпущенных путеводителей.2 Однако никого обмануть не удается: американцы по-прежнему отправляются в Европу на встречу с тем прошлым, которого им не хватает дома.
Рассмотренные выше периоды вскрывают небывалый диапазон подходов к прошлому. Были времена ревности к архаике, когда настоящее чернили в пользу утраченного или возрожденного прошлого; были времена вынужденного и неохотного принятия доминирующего наследия; были времена самоуверенного совершенствования почитаемых пред-
1 Phillips David Graham. The Plum Tree. 1905. Цит. no: Conn. Divided Mind. P. 60,70; Croly. Progressive Democracy. 1914. P. 19.
2 Egli Hans G. GuideiUvstory of Jim Thorpe (formerly Mauch Chunk), n. d.
208
шественников; были времена иконоборческого безумия, когда люди бежали от прошлого прочь, чтобы восславить мощь настоящего; были и времена бесталанной двойственности. В большинстве эпох можно найти все эти примеры, и многие индивиды колебались от одной позиции к другой, в зависимости от обсуждаемой темы, настроения момента и собственного жизненного периода.
Попытка отделить творческую силу прошлого от его отягощающего бремени — не столь уж редкая ситуация. Большинство искусств, имеющих длительную историю, сохраняют уважение к традиции, не отказывая при этом в уважении к самим себе. Однако подобный подход требует тщательно выстроенного баланса между тем, к чему некогда пренебрежительно относились как к «новому», и тем, что сегодня третируют как «подражание». Каждой эпохе приходится мириться с прошлым, которое всегда, по видимости, имеет более удачные позиции. Классические модели, которыми восхищались ренессансные гуманисты (и с которыми они соперничали), казались более совершенными потому, что будучи более ранними во времени, стояли ближе к изначальному источнику, природе. Викторианцы отказались от попыток состязаться с греками потому, что в основе достижений последних лежало историческое бессознательное, ныне сокрытое от нас. Постреволюционные американцы были убеждены в том, что их собственные прозаические и менее требовательные времена обрекли их на негероические, второстепенные роли. Подобно многим сыновьям знаменитых отцов, общества, находящиеся в тени прославленных предшественников, склонны считать себя мусорной кучей истории.
В такое отчаянье чаще впадают тогда, когда славное прошлое стоит совсем близко, нежели когда оно достаточно удалено, когда мы имеем дело с отцами, а не с более отдаленными предками. Значительная дистанция, разделявшая Ренессанс и античность, сделала последнюю вполне терпимым предтечей, поскольку подобный разрыв вел к необходимости переформулировать прошлое в современных терминах. Однако ренессансным ученым удалось найти собственный источник творчества за счет обязательной реконституции классического прошлого. Искусство XIX в. ощущало себя стагнирующим, поскольку более близко отстоящие от него образцы еще были вполне доступны в своей неизменной форме. Такие предшественники чудовищным образом раздражали именно потому, что не были мертвы или утрачены, но все еще стояли над головами последователей как действующие элементы настоящего. Воскрешение и усвоение отдаленного прошлого таким образом отличает ренессансный гуманизм от усилий тех, кто примирился с более близкими предшественниками в Европе времен Просвещения и в постреволюционной Америке.
Конфликт между конкурирующими претензиями прошлого и настоящего еще более обострился в начале нынешнего века. Многие из тех, кому не терпится сбросить с себя бремя прошлого, отрицают за ним какую-либо ценность. Модернисты уже более не соперничают с почитаемыми образцами, их заботят только нынешние события. Они не заинте-
209
ресованы в том, чтобы сравнивать себя с предшественниками, которым отказывают в значимости. Лидеры в большинстве видов искусства в начале 1900-х считают прошлое столь нетерпимым, что следовало бы выбросить на свалку все его сохранившиеся следы, избавиться, наконец, от поклонения традиции и начать все с нуля. Современные технологические и социальные перемены требуют совершенно новых идей, структур, артефактов, институтов. Сильное и уверенное в себе настоящее, по выражению Пьера Буле (Pierre Boulez), заинтересовано в полном отвержении прошлого, в ликвидации истории, устранении памяти.1 Ближе к середине века авторитет и традиции были отброшено как ipso facto2 порочные.
Последствие модернистского иконоборчества — прежде всего, вызванную им коллективную амнезию — мы рассмотрим в следующей главе, Здесь же лишь отметим, что устранение прошлого как иррелеван-тного не ведет тем самым к акту экзорцизма в его отношении. Прошлое остается составной частью каждого из нас и любых наших действий, вне зависимости от того, обременяет оно нас или нет. Попытки сделать современную эпоху полностью автономной, привели к тому, что лишили ее признанных предшественников, но оставили могущественных предков. Быть современным — означает сохранить за древними их место, поскольку без древних не может быть и современных людей.
1 Boulez Pierre. Conversation with Celestin Deliege. P. 31—33.
2 В силу самого факта {лат ). — Примеч пер.