Ч а с т ь II ПОЗНАВАЯ ПРОШЛОЕ

Глава 5 КАК МЫ ПОЗНАЕМ ПРОШЛОЕ

 

Поэзия истории заключается в том якобы сверхъестественном факте,

что когда-то по этой земле, по этому знакомому нам кусочку суши,

хо­дили другие мужчины и женщины, столь же реаль­ные, как и мы сегодня,

размышляли о своем, уп­равлялись со своими страстями,

но теперь всех их уже больше нет. Одно поколение за другим,

они ушли столь же безвозвратно, как и мы сами вскоре испаримся,

подобно призракам в пении петухов.

Дж М Тревельян Автобиография историка¹

Говоря о прошлом, мы лжем с каждым вздохом. Вильям Максвелл. Пока, до завтра²

 

Знание прошлого бесчисленными способами влияет на наше благо­состояние. В предыдущих главах мы рассмотрели спектр этих потреб­ностей. Данная глава посвящена исследованию тех путей, на которых мы обретаем представление о прошлом как непременное условие удов­летворения этих потребностей.

Как можно что-либо знать о прошлом? Каким образом мы обретаем эти важнейшие основы? Простой ответ таков: мы помним события, чи­таем или слышим истории и хроники, а также живем в окружении ре­ликтов предшествующих времен. Прошлое окружает нас и наполняет собою. Каждое событие, каждое заявление, каждое действие удержива­ет в себе некое остаточное содержание от прежних времен. Все наши нынешние познания основываются на прошлых восприятиях и дейст­виях. Мы узнаем человека, дерево, завтрак, потому что уже видели их прежде, понимаем задание потому, что раньше делали нечто подобное. И само прошедшее также является неотъемлемой частью нашего опы­та. По замечанию А. А. Мендилоу, «в каждый отдельный момент вре­мени мы представляем собой сумму всех моментов в целом, мы – про­дукт всего нашего опыта в целом».³ Целые века традиций лежат в осно­вании каждого мгновения восприятия или творчества, пронизывая собой не только артефакты и культуру, но и каждую клетку нашего тела.⁴

Большую часть подобного остаточного содержания мы не сознаем, относя его к длящемуся настоящему. Для того, чтобы увидеть его уко­рененность в прошлом требуется сознательное усилие. «Я должен быть современным, ведь я живу сейчас, – размышляет персонаж Роберсона

___________________________

¹ Trevefyan G M Autobiography of an historian. 1949. P. 13

² Maxwell William. So long. См : You Tomorrow 1980. P. 29.

³ Mendilow A A Time and the Novel P. 223. См. также: Р. 230.

⁴ Bergson H. Creative evolution. P. 20. См . Бергсон А. Творческая эволюция. М., 1914. См. также: Shils. Tradition. P. 34–38, 169, 170.

295

 

Дэвиса, – но, как и все остальные,... я живу в путанице эпох, часть моих идей принадлежат этому дню, часть – далекому прошлому, а не­которые – тем временам, которые, похоже, имеют большее отношение к мои родителям, чем ко мне самому».' Подобное смешение времен обычно остается незамеченным. Считается само собой разумеющимся, что именно такова нормальная природа настоящего. Грани прошлого, присутствуя в наших жестах и словах, правилах и артефактах, стано­вятся для нас «прошлым» лишь тогда, когда мы знаем их таковыми.²

Некоторые ученые полагают, что понимание прошлого как отлич­ной от настоящего темпоральной области является характерной чертой западной мысли.³ Но отдельные представления о прошлом в одинако­вой мере присущи всем людям, за исключением, разве что, младенцев, маразматиков и слабоумных. По крайней мере, мы помним то, что то­лько что говорили, в состоянии восстановить то, что было вчера, и ощущаем органический процесс роста и взросления, расцвета и упадка, рассмотренный нами в главе 4. Более полное знание прошлого предпо­лагает знакомство с процессами скрытыми и завершенными, воспоми­нанием того, что сказано и сделано, повествованиями о людях и собы­тиях – обычного содержания памяти и истории.

По замечанию Гилберта Хайета (G. Highet), «прошлое не умирает, оно существует непрерывно в памяти мыслителей и людей, наделен­ных воображением».⁴ В самом деле, оно существует в памяти каждого из нас. Мы непрерывно сознаем не только собственные свершившиеся мысли и поступки, но и мысли и поступки других людей, свидетелями которых были сами или знаем о них от других. В сознании могут нахо­диться даже впечатления опыта, весьма от нас удаленного. Герберт Баттерфилд говорит, как это бывает:

память каждого из нас содержит в себе груду образов и историй..., которые образуют то, что мы выстроили для себя как Прошлое... Его приводит в действие беглый взгляд на старинные руины,... или намек в романе... Церковный колокол, или упоминание об Азенкуре, или даже самое написание слова «именуемый» (ycleped) может быть доста­точным для того, чтобы отправить ум в путешествие по собственным галереям исто­рии.⁵

Прошлое, о котором говорит Баттерфилд, это одновременно про­шлое историческое и прошлое нашей памяти. События и опыт прошло­го предшествуют нашей жизни, однако прочитанные, услышанные и повторенные вновь, они становятся также частью наших собственных воспоминаний.

Мы действительно знаем прошлое как нечто существующее наряду с настоящим, и, одновременно, как нечто отличное от настоящего. То, что их объединяет – это наша по большей части не сознаваемая спо­собность схватывания органической жизни. То, что их разделяет – са-

__________________________

¹ Robertson Davis. Rebel Angels. P. 124. ¹ Heller. Theory of History. P. 201

³ Keliey. Foundation of Modern Historical Scholarship. P. 3.

⁴ Highet Gilbert. Classical Tradition. P. 447. ^s Butterfieid Herbert. Historical Novel. P. L

296

 

мосознание, размышления по поводу воспоминаний, истории и рассуж­дения о возрасте окружающих вещей. В мысли мы зачастую различаем события «здесь-и-теперь» – выполняемые задания, формирующиеся идеи, предпринимаемые шаги – от прошлых вещей, мыслей и собы­тий. Однако (эти процессы) соединения и разъединения находятся в постоянном напряжении, прошлое неизбежно ощущается как часть на­стоящего и как нечто от него отличное. «Мы часто пробуждаем про­шлое как таковое тем, что помним и мыслим исторически, – писал Коллингвуд, – но делаем это, высвобождая прошлое из пут настояще­го, где оно в действительности и находится».¹

Что содержит в себе обитающее в сознании прошлое, почему оно там обитает, до какой степени и почему оно ощущается как отдельная область, – все эти вопросы варьируются от культуры к культуре, от человека к человеку, ото дня ко дню. У некоторых из них воспоминае­мое или воображаемое прошлое столь живо (или столь подавлено), что весь опыт настоящего им резонирует. Для других прошлое мало что значит, их внимание полностью поглощено настоящим и будущим. Чахлое или обильное, мертвое или живое, обитающее отдельно от на­стоящего или слитое с ним в нераздельное целое, прошлое поднимает­ся до уровня осознания одними и теми же путями.

В этой главе мы рассмотрим три источника знания о прошлом: па­мять, историю и реликты. Память и история – это процессы, предпо­лагающие интуицию и озарение. Каждый из них включает в себя эле­менты другого, границы их размыты. Тем не менее память и история вполне естественно и правомерно различаются: память неотвратима и prima facie¹ вполне бесспорна, история же, напротив, полна случайно­стей и поддается эмпирической проверке. Созданные человеком релик­вии называются артефактами, у предметов же естественного происхож­дения особого наименования нет.³ И те, и другие свидетельствуют о прошлом биологически, через свой возраст и степень эрозии, и истори­чески, через анахронические формы и структуры.

Каждый из путей прошлого – память, история и реликты – явля­ется областью действия специальных дисциплин, а именно, психоло­гии, истории и археологии. Однако знание прошлого предполагает бо­лее широкую перспективу, чем та, с которой эти дисциплины обычно имеют дело. А потому в своем исследовании я буду отступать в сторо­ну, а иногда и вовсе выходить за пределы данных профессиональных сфер.

Прежде чем обсуждать, каким образом память, история и реликты имеют отношение к прошлому, постараемся показать как мы обычно обретаем опыт прошлого или веру в него. Тот факт, что прошлое не яв-

____________________________

¹ Collingwood R. G. Some perplexities about time. P. 150.

² На первый взгляд (лат.) – Примем пер.

³ В русском языке это различие отчасти передается различением реликвий (предме­тов, свято хранимых как память о прошлом) и реликтов (предметов естественного про­исхождения, пережитков древних эпох). – Примеч. пер.

297

 

ляется более настоящим, придает знанию некоторую неопределен­ность. Поскольку прошлое включает в себя процессы различной длите­льности, опасно связано с настоящим, причем еще не известно в какой мере существует, оно зачастую приводит в замешательство своей неу­ловимостью. А поскольку эти сомнения в значительной мере окраши­вают собою большую часть из того, что мы знаем о прошлом, они за­служивают отдельного разговора.

 

Прошлое как предмет опыта и веры

Все события прошлого удалены от наших чувств более,

нежели звезды отдаленнейших галак­тик, чей собственный свет

в конце концов достига­ет наших телескопов.

Джордж Кублер. Облик времени¹

...В памяти людей фиктивное прошлое вытес­няет другое,

о котором мы ничего с уверенностью не знаем – даже того, что лживо.

Хорхе Луис Борхес. Тлён, Укбар и Orbis Tertius²

 

Память, история и реликты постоянно обновляют наши представле­ния о прошлом. Но как мы можем быть уверены в том, что они отража­ют именно то, что действительно имело место? Прошлого уже нет, его соответствие тем событиям, которые мы теперь видим, вспоминаем или о которых читаем, не может быть доказано. Никакие заявление о прошлом не могут быть подтверждены путем рассмотрения предпола­гаемых фактов, потому что познание совершается в эпистемологиче­ском настоящем. По замечанию К.И. Льюиса, «нет никаких оснований надеяться на достижение достаточной верификации любого факта про­шлого».' Мы не можем их верифицировать при помощи наблюдения или эксперимента. В отличие от географически удаленных мест, мы не можем их посетить, даже если приложим к тому все силы. Прошлое не­досягаемо. Факты настоящего, даже известные нам косвенным обра­зом, в принципе поддаются верификации, факты же прошлого не вери­фицируемы по самой своей природе.

Как-то именовать или мыслить события прошлого – значит пред­полагать их существование. Но они не существуют. Мы обладаем в на­стоящем лишь свидетельствами прошлых обстоятельств. «Прошлое как всего лишь прошлое абсолютно непознаваемо, – заключает Кол-лингвуд, – единственное, что доступно познанию – это остаточное присутствие прошлого в настоящем». Прошлое, еще продолжающее существовать, подобно «лимбу, где уже свершившиеся события про­должают свой путь». А это значит, что есть «мир, где галилеевы шары

_______________________

¹ КиЫег G. The Shape of Time. 1962. P. 79.

² Борхес X. Л. Коллекция. СПб., 1992. С. 116.

¹ Lewis С. J. Analysis of Knowledge and Validation. P. 200.

298

 

продолжают падать, где дым пожара Рима при Нероне еще наполняет интеллигибельный воздух, и где межледниковый человек все еще тру­долюбиво учится расцеплять кремень».¹

Из отсутствия прошлого вытекают два сомнения: первое – в том, что нечто подобное общепринятому прошлому когда-либо существова­ло, и второе – если оно даже и существовало, может ли оно быть над­лежащим образом познано. Рассмотрим оба этих сомнения по порядку.

Действительно ли те события, относительно которых мы уверены, что они были, существовали в действительности? Предположим, как об этом говорит Борхес, что фиктивное прошлое наполняет наши воспоми­нания. Возможно, мы похожи на симулякры Рона Хаббарда, которые были уверены, что живут в реальном мире и «считали, что помнят дале­кое прошлое и своих предков».² Исторические документы и воспомина­ния могут ввести нас в заблуждение и заставить думать, что прошлое действительно существовало. На самом же деле планета могла быть со­творена пять минут назад, допускает Бертран Рассел, уже вместе с насе­лением, обладающим «памятью» всего иллюзорного прошлого.³ Писа­тель, развивая сценарий Рассела, представляет себе газету, обнаружен­ную в окаменевших челюстях тираннозавра, жившего 70 миллионов лет тому назад в меловом периоде. Это доказывает, «что вселенная дейст­вительно была создана где-то в пять минут десятого этим утром, и тот, кто это сделал (кто бы он ни был), допустил оплошность, обронив но­мер «Таймс».⁴

Эти гипотетические вновь созданные миры отличаются от библей­ского учения лишь своей новизной и краткостью. Если раньше по это­му поводу назывались разные сроки, то, наконец, дата Творения была скрупулезно высчитана архиепископом Джеймсом Асшером (J. Ussher) и ко всеобщему удовлетворению была отнесена к 4004 г. до н.э. В пре­доставленные прошлому шесть тысячелетий умещаются все известные нам события. В отсутствие современных методов геохронологии, уче­ные XVII в. не ощущали недостатка в истекшем времени. Даже в XIX в. библеисты вполне умещали все известное человеческое прошлое в эти шесть тысячелетий. Камни и ископаемые останки, относящиеся к более раннему сущему, не принимались в расчет как подложные и не­честивые: по-видимому, допотопная эрозия и сукцессии были частью единого акта Творения. Однако с развитием геологии и палеонтологии отстаивать ортодоксальные воззрения становилось все труднее. Повсю­ду проявлялись следы земного прошлого, куда более древнего, нежели то, что допускала библейская доктрина Творения.⁵

^{__________________________________}

¹ Collmgwood. Limits of historical knowledge. P 220, 221.

² Hubbard Typewriter in the Sky. P. 60

^J Russet. Analysis of Mind. P. 159 См. также Fain Between Philosophy and History. P. 114–126.

^A Sabhagh Karl New Statesman competition. 11 Aug 1967 P. 183.

^sDaviesG L. Earth in Decay. P. 13–16, Suffer Л J Other dates. P. 23,24, Rupke. Great Chain of History. P. 51–57.

299

 

Ф. Г. Госс, который в своем произведении «Омфал» пытался по­нять, почему вновь созданная земля содержит в себе очевидные следы более раннего существования, сегодня совершенно забыт как курьез­ный случай. Однако именно он поднимал те вопросы, которые послу­жили толчком для расселовского скептицизма. Госс признает, что ис­торическое прошлое действительно существовало, поскольку люди, писавшие о событиях, которые сами видели, оставили тому прямые свидетельства.¹ Однако доисторическая эпоха таких свидетельств не оставила просто потому, что некому было наблюдать и записывать. Свидетельствам же прошлого, исходящим от ископаемых останков, геологических слоев и живых тканей не хватает достоверности свиде­тельств очевидцев.

Никто,... заявляет он, в действительности не видел полет живого птеродактиля и не слышал шелест ветра в кронах лепидодондров. Вы скажете: «Ведь мы видели скелет од­ного и раздавленный ствол другого – зто то же самое, – а потому уверены в том, что они действительно существовали в прошлом точно так же, как мы есть сейчас». Нет… это вовсе не то же самое, поскольку мы можем утверждать что-либо об их существова­нии лишь на основе логического вывода.²

Если продолжить этот логический вывод, то «цепь причин и следст­вий... неизбежно приведет нас к заключению о вечности всей органиче­ской жизни». А это бессмыслица. Все сущее, включая и ископаемые останки, «древние» геологические слои и очевидных прародителей всех живых существ, должно было в некоторой точке быть сотворено.³ Все живые существа несут на себе явные следы прошлого существо­вания – кольца на деревьях, пупок у человека, – которые в момент Творения были «ложными». Раковина каракатицы (cuttle-bone) – это автографическое свидетельство, несомненно подлинное, наличия у ка­ракатицы истории. Оно определенно подлинно, определенно автогра-фично, и тем не менее, оно ложно. Каракатица была сотворена только сегодня».⁴ Божество, снабдившее вновь сотворенные создания ненасто­ящими признаками прошлого существования можно было бы счесть извращенным. Насмешники говорят: «Бог вложил окаменелости в кам­ни для того, чтобы подвергнуть испытанию веру геологов».⁵ Но это не так, возражает Госс. «Были ли концентрические круги на вновь сотво­ренных деревьях созданы только для того, чтобы ввести нас в заблуж­дение?... Был ли пупок вновь сотворенного человека создан лишь для того, чтобы внушить ему мысль, будто он имел родителей?» Нет, это было сделано потому, что Создатель решил сотворить мир «именно

_______________________

¹ Gosse. Omphalos. 1857. P. 337.

Госс Филип Генри, английский натуралист. В наше время известен больше благода­ря своему сыну, сэру Эдмунду Вильяму Госсу (1849–1928), писателю и критику, кото­рый описал свои непростые отношения с отцом в книге «Отец и сын» (Father and Son) (1907). –Примеч. пер.

² Ibid. P. 104.

³ Ibid. P. 338.

⁴ Ibid. P. 239.

^s Gosse Edmund. Father and Son. 1907. P. 67.

300

 

так, как если бы он появился в данный момент своей истории, причем все предшествующие эпохи также были бы реальны».¹

Однако, несмотря на всю веру Госса в свидетельства очевидцев, аналогичный скепсис угрожает и реальности исторического прошлого. Реши Бог сотворить мир не в 4004 г до н. э , а в 1857 г. н. э. (год напи­сания работы Госса), мир все равно появился бы исполненным «свиде­тельств» прошлого:

еще недостроенные домами, лежащие в руинах замками, полотнами на мольбертах ху­дожников с уже готовыми набросками, гардеробами с поношенной одеждой, корабля­ми, плывущими по морю, отпечатками птичьих лап в грязи, костями, белеющими в пус­тынных песках, человеческими телами в различной стадии разложения в гробницах И в этом мире должны присутствовать миллионы прочих следов прошлого, потому что они есть в мире сейчас, и не для того, чтобы задать головоломку для философов, но пото­му, что они неотделимы от условий мира в избранный момент вторжения в историю, именно они делают мир таким, каков он есть» ²

Короче говоря, историческое прошлое может быть столь же иллю­зорным, как и доисторическое

Однако сомнения в историческом прошлом создают дополнитель­ные проблемы. Мир, сотворенный в пределах исторических времен, опровергнет не только некоторые, но вообще все свидетельства пред­шествующей истории, причем с тяжкими для веры последствиями. Дез­авуируя все свидетельства прошлого, ставя под сомнение правдивость и рассудок всех тех, кто оставил многочисленные свидетельства о со­бытиях, которых в действительности не было, мы неизбежно поставим под вопрос и собственные рассудок и правдивость. Расселовский вари­ант гипотезы Госса о том, что Творение состоялось всего лишь пять минут тому назад, разоблачает ложность не только всех физических и исторических свидетельств прошлого, но и ложность нашей собствен­ной памяти как таковой. Если прошлому всего лишь пять минут от роду, все наши воспоминания иллюзорны.³

Изменилось ли что-нибудь, если бы прошлого вообще не было? Стали ли бы мы вести себя как-то иначе? «Имеет значение... вовсе не то, что произошло в действительности, и даже не то, что это было со мной, – отмечает Г.Г. Прайс (Н.Н. Price), – на самом деле что-то значат только мои воспоминания, не важно, истинные они или лож­ные».⁴ Но на самом деле изменилось бы все. Все традиции стали бы по-

____________________________

¹ Omphalos Р 347, 348, 351 За полвека до этого Шатобриан объяснял очевидную древность вновь сотворенного в эстетических терминах «Бог мог сотворить мир, и, не­сомненно, сотворил его со всеми теми следами древности и завершенности, которые мы наблюдаем сейчас Если бы мир не был одновременно юным и старым, величие, глуби­на, мораль исчезли бы с лица природы, поскольку эти идеи существенным образом при­суши древним объектам Без этой изначальной древности не было бы ни красоты, ни возвышенности в творении Всемогущего» (Genius of Christianity (1802), Bk IV Ch 5 P 135–137) См также Борхес Творение и Ф Г Г осе // Новые расследования Соч ВЗ-хт Т 2 М Поларис, 1997 С 29–31

² Omphalos P 352, 353

³ Murphy Our Knowledge of the Historical Past. P 9–10, Danto. Analytical Philosophy of History P 66–84

"•Price Thinking and Experience P 84 См также Butler Other days. P 16–19

301

 

просту смехотворными. Лишь немногие смогли бы проследить послед­ствия своих собственных действий. Невозможно было бы задержать преступника, поскольку не было бы прошлого, в котором было совер­шено преступление. Действия нельзя было бы проследить, восходя к причинам, невозможно было бы выявить мотивы поступков. Ничего нельзя было бы доказать, поскольку «сомнения в чувстве прошлого, как оно проявляет себя сегодня, означало бы утрату какого-либо крите­рия, при помощи которого можно было бы что-либо подтвердить или опровергнуть, включая само сомнение и то, что подвергается сомне­нию», – рассуждает К. И. Льюис (С. I. Lewis).¹ Скептицизм, доведен­ный до таких крайних пределов, ставит под сомнение всю реальность и ведет с крайнему солипсизму.

Вряд ли можно найти еще нечто, столь же сомнительное. И тем не менее эмпирическое отсутствие прошлого оставляет некоторые зерна сомнения, которые не в состоянии развеять полностью даже философ­ский анализ. «Нам приходится принимать на веру неподтвержденные события неподтвержденных лет, – пишет Рэй Бредбери. – Реальность необратима, даже реальность ближайшего прошлого... Несмотря на всю реальность руин, древних свитков и глиняных табличек, нас не по­кидают опасения, что все, о чем мы когда-то читали или слышали, было сделано искусственно».²

Причины, по которым некто может стремиться уничтожить реаль­ное прошлое и заменить его искусственным прошлым, раскрывают нам два романа-предостережения, демонстрирующие совершенно очевид­ное чувство безнадежной нереальности. Большой Брат в романе Оруэл-ла «1984» контролирует настоящее тем, что контролирует прошлое. Поскольку «события прошлого... не обладают объективным существо­ванием, но существуют только в форме письменных свидетельств и че­ловеческой памяти», из этого следует, что «прошлое – это и есть то, на чем письменные свидетельства и воспоминания сходятся». А потому, «что Партия сочтет нужным... воссоздать в той форме, которая требует­ся в данный момент,... то и есть прошлое, и совершенно безразлично, что такого прошлого на самом деле никогда не было». Для того, чтобы обеспечить непогрешимость Партии, «прошлое, начиная со вчерашне­го дня, отменяется... Нет ничего, кроме бесконечного настоящего».³

Следователь использует аргумент Госса для того, чтобы подорвать веру Уинстона в существование прошлого:

– Земле столько же лет, сколько нам самим, ничуть не больше. Да и как она может быть старше нас? Нет ничего, кроме сознания человека...

– Но в земле полно костей вымерших животных – мамонтов и мастодонтов, гро­мадных рептилий, которые жили задолго до того, как о человеке вообще что-либо стало слышно.

_____________________________

¹ Lewis С. I. Analysis of Knowledge and Valuation. P. 358. См. также: Danto. Analytical Philosophy of History. P. 68–70, 77, 78; Murphy, Our Knowledge of the Historical Past. P. 10–12; Earle. Memory. P. 10.

² Bradbury. Machine-tooled happyland – Disneyland.

³ Оруэлл. 1984. P. 170, 126, 127.

302

 

– А ты когда-нибудь видел эти кости, Уинстон⁹ Конечно же, нет. Это все биологи в XIX в. придумали. До человека вообще ничего не было.¹

Подобному скептицизму способствуют усилия по воссозданию утраченного прошлого в произведении Дэвида Эли «Тайм-аут». Для того, чтобы никто не узнал о ядерном взрыве, стершем за несколько де­сятилетий до того Англию с лица земли, американо-советские военные решили воссоздать «каждую веточку и каждый камешек... каждую бы­линку, каждый забор и кустик, каждый дом, дворец, хижину и свинар­ник. Абсолютно все», восстанавливая при этом все архивы и реликвии, говорящие обо всем прошлом Англии – включая сюда даже те собы­тия, которые могли бы случиться, если бы не ядерный инцидент.² Во­влеченный в эту операцию по воссозданию нового прошлого, амери­канский историк Галл (Gull) жалуется по поводу того, что люди обре­чены видеть:

– Что они должны думать, когда видят, как строят Бленхеймский дворец...?

– Они должны думать так, как думают прирожденные англичане, Гулль, потому что именно так их воспитали. Если учебники по истории и учителя говорят им, что Бленхейм был построен в 1722 г , они думают именно так, и неважно, что происходит у них перед глазами.

– Прочистка мозгов?

– Возможно. Но ведь именно так всегда воспитывали молодежь. Меня и тебя, Гулль, тоже.

– С чего ты взял, что Бленхеймский дворец построили в ! 722 г.?

– С того, что это так и есть... или так и было

– С того, что тебя приучили думать, будто это так было.¹

Скрупулезное воссоздание прошлого в конце концов ставит Гулля перед вопросом: предположим, что все это, «возможно, было прежде. Предположим, что сейчас мы делаем это во второй раз... или в деся­тый? Вполне возможно, что та Англия, которую он теперь так старате­льно копирует, сама была подделкой».⁴ Исторические подделки в боль­шом количестве были известны и прежде, так разве все прошлое в це­лом не может быть чьей-то хитрой выдумкой?

Несмотря на все наши успехи в понимании и воссоздании прошло­го, сомнения протагонистов Оруэлла и Эли преследуют нас до сих пор. «Познание прошлого, – как говорит Кублер, – это столь же поразите­льное занятие, как и познание звезд»,⁵ и его столь же трудно подтвер­дить документально.

Исходная неопределенность прошлого заставляет нас сомневаться, действительно ли все было так, как утверждает общее мнение. Для того, чтобы убедиться в том, что вчерашний день столь же реален, как и сегодняшний, мы насыщаем жизнь разнообразными реликтами про-

__________________________

¹ Там же С. 213.

² Ely David. Time Out. P. 95, 90. Mbid P 104.

'Ibid. P. 130, 131.

* Kubler. Shape of Time. P. 19.

 

шлого, освежаем память и историю при помощи разных осязаемых форм Нам нравится думать, что те, кто жил прежде, хотели дать нам понять, насколько это было реальным Выставляя на обозрение в 1978 г дневники и письма пионеров XIX в , Центр Наследия в Колора­до прокомментировал это событие так- «Они взяли на себя труд зафик­сировать свои наблюдения и чувства, оставляя нам свидетельства са­мых своих сокровенных помыслов» Они вели эти хроники жизни, как будто заботясь о том, чтобы их прошлое стало известно нам.

Тем не менее, все мы понимаем, что в принципе не можем позна­вать прошлое таким же образом, как настоящее Прошлое – это [дей­ствительно] «чужая страна» Л П Хартли, где все по-другому То, что нам известно как «прошлое», никогда прежде не переживалось кем-ли­бо как «настоящее» ¹ В определенном смысле, мы знаем его лучше чем те, кто действительно жил в нем. По замечанию Т С Элиота, мы ощу­щаем «прошлое таким образом и в такой степени, какими прошлое со­знание никогда относительно себя не обладало» ² Мы понимаем насто­ящее, одновременно его проживая, тогда как прошлое мы наблюдаем со стороны в его завершенности, включая сюда и знание о том, что в те времена выступало еще лишь как будущее Так, осушение старых то­пей становится всего лишь фазой в ряду мелиоративных работ, ретро­спективные выставки представляют нам ранние работы художника как прообраз более поздних его работ, воздействие, которое данное поко­ление оказывает на потомков, политических преемников, научных по­следователей, бросает и новый свет на те карьеры, которые уже завер­шились задолго до того Последствия подобного ретроспективного зна­ния о прошлом мы обсудим ниже в данной главе

Однако наша способность понимать прошлое еще во многих случа­ях оказывается недостаточной Сохраняющиеся следы прошлых мыс­лей и событий представляют собой крохотную часть той темпоральной ткани, которая выступала для предыдущих поколений как их настоя­щее «Даже тогда, когда мы сознаем, что участвуем в некоем великом историческом событии мы ясно чувствуем, что данное событие в том виде, в каком оно попадет на страницы истории, будет лишь частью тех переживаний, какими для нас было настоящее, – рассуждает Евге­ний Минковский – Мы прекрасно сознаем, что так на­зываемое „историческое" – это лишь часть, аспект того, что мы дела­ли и чем жили» ³

Память, похоже, ничуть не в большей степени непогрешима, чем история Какими бы емкими ни были наши воспоминания, мы понима­ем, что это лишь слабый отблеск некогда живого настоящего И не важно, насколько ярко и живо мы помним и воспроизводим былое, с нарастающей скоростью оно погружается в тень, лишенное чувствен­ности и блекнущее в забвении. «Представление никогда не передаст

_________________________

¹ Piaget and Inhelder Memory and Intelligence P 398,399

² Eliot T S Tradition and individual talent P 16

³ Mmkowski Eugene Lived Time P 167

304

 

тепла прошлого, – пишет Симона де Бовуар, – все, что от него оста­ется – один лишь остов». События минувшего возвращаются к нам «как бабочки на булавке под стеклом: они уже никуда не движутся. Их отношения друг с другом полностью замерли, они оцепенели». Для нее увядающее «прошлое – вовсе не мирно лежащий передо мной ланд­шафт, страна, в которой я могу бродить, где вздумается, и которая шаг за шагом покажет мне все свои скрытые холмы и долины. По мере мое­го продвижения, оно все рассыпалось под ногами». Эрозия времени на­кладывает скорбный отпечаток на все содержимое памяти: «Большин­ство сохранившихся обломков лишены цвета, искажены и неподвиж­ны, их значение ускользает от меня».¹

Уже сама определенность настоящего ослабляет вчерашний день. «Главная причина, по которой прошлое столь слабо – это исключите­льная сила настоящего», – высказывает предположение Карне-Россе (Carne-Rosse).

Пытаться сейчас достичь реального «чувства прошлого» – все равно, что из ярко освещенной комнаты выглядывать в полумрак Кажется, что видишь что-то там в саду, в дуновении ветерка виднеются неясные формы деревьев, какой-то намек на дорожку и, похоже, отблеск воды Или все это лишь видение, возникшее на оконном стекле, как Фурии в пьесе Элиота? Или там за стеклом вообще нет ничего настоящего, и единствен­ная реальность – эта освещенная комната?²

Прошлому также не хватает темпоральной согласованности. В зави­симости от содержания и контекста, оно может войти в настоящее от­куда угодно: от ближайшего мгновения – до прошлой эры. Голоцен, или «ближайшая» эра относит геологическое прошлое на 10 000 лет на­зад; эдафическое и флористическое прошлое простирается на несколь­ко столетий назад, а так называемое «правдоподобное настоящее» по­зволяет нам относить к «этому» веку все события, начиная с 1901 г. и по сей день. Человеческое прошлое иногда завершается нашим рожде­нием, случайно может совпасть с календарным годом, часто вторгается в текущий момент. Отдельные события прошлого всегда сохраняют не­которую дистанцию, другие отступают или, наоборот, нагоняют нас. «Старый Запад» живет в народной памяти Америки как такой период, который всегда лет сорок как закончился. Однако и через пятьдесят лет, как предсказывает историк, люди будут говорить, что «усопший» Старый Запад процветал еще в 1980-е.³

Не уверенный в собственном отсутствии, недоступный, но одновре­менно хорошо известный, характер прошлого зависит от того, как – и в какой степени – его осознанно постигают. Каким образом происхо­дит такое постижение, и как оно формирует наше понимание – вот главный предмет обсуждения в этой главе.

__________________________

¹ Beauvoir Simone de. Old Age. P. 407, 408.

² Carne-Rosse Scenario for a new year. 3. The sense of the past. P. 241.

³ Meyer L B. Music and Arts and Ideas. P 169; Josephy. Awesome space: . interpretati­on of the Old West.

305

 

Память

Прошлое – это то, что ты помнишь, что тебе кажется,

что помнишь; то, в чем ты уверен, что по­мнишь,

или утверждаешь, что помнишь.

Гарольд

 

Все, что мы знаем о прошлом, основывается на памяти. Через вос­поминания мы сознаем прошлые события, отличаем вчерашний день от сегодняшнего и убеждаемся, что переживаем именно прошлое.

Однако тот спектр значений, которые обычно связывают с памятью, далеко выходит за пределы ее связи с прошлым и зачастую лишь за­темняет ее. Мнемонические системы, которые требуют большого вни­мания и значительного напряжения памяти, – вспомнить людей, кото­рых нужно встретить, дела, которые нужно сделать, дороги, которыми нужно пройти – фокусируются по большей части на будущем.² Такие аспекты памяти соотносятся со знанием прошлого лишь по касатель­ной. Но если повседневное использование памяти выходит за пределы знания прошлого, большинство психологических исследований подоб­ное знание вообще отрицает. Внимание психологов привлекали к себе кратковременная память ближайшего прошлого и припоминание пред­намеренно запоминаемого материала, поскольку именно они лучше всего подходили для лабораторного анализа – поддающегося воспро­изведению, свободного от ценностных установок и количественно определенного. «Воспоминания», длящиеся менее минуты, по большей части сфокусированы на текущей деятельности субъекта. Исследова­ния психологов столь маловразумительны, что один из них, Ульрих Найссер, отмечает, что «если X– это интересующий нас или социаль­но значимый аспект памяти, то психологи навряд ли когда занимались этим X». Когда людей спрашивают, что их интересует в работе памяти, они говорят о том, что не могут вспомнить раннее детство, о том, что им трудно запоминать имена или назначенные встречи, о тетушке, ко­торая могла бесконечно читать стихи наизусть, о том, как много или как мало изменился старый дом за тридцать лет отсутствия, о различи­ях между собственной памятью и памятью других людей, об удоволь­ствиях или огорчениях, которые доставляют воспоминания. О большей части подобных сюжетов психологам практически нечего сказать.³ Даже если бы научное изучение естественной и повседневной памяти было куда более интенсивным, чем сейчас, отмечает один из оппонен­тов Найссера,⁴ его результаты все равно не вышли бы за пределы сугу­бо научных журналов. Все наиболее значительные открытия о работе памяти исходят не от научных психологов, а от писателей, историков и психоаналитиков. Именно на эти источники делает акцент Найссер в своей работе «Запоминание в естественном контексте».

_______________________________

¹ Pinter Harold. Цит. no: Aider. Pinter's Night; a scroll down memory lane. P. 462.

² Meacher and Leiman. Remembering to perform future actions.

³ Neisser. Memory: what are the important questions? P. 4, 5.

⁴ Baddeley Alan. Keeping things in the mind // New Scientist. 2 Sept. 1982. P. 636.

306

 

Ввиду явного недостатка в научных исследованиях, обычная память обросла мифами. Один из таких давних мифов утверждает, что память представляет собой непрерывное сохранение в мозгу входящих физи­ческих импульсов, которые определенным способом можно восстано­вить вновь в текущем сознании. Один пожилой мужчина в больнице за­явил: «Они могут оттяпать вам полсотни футов кишок, но им не под силу стереть пятьдесят секунд памяти».¹ То, каким образом эти убеж­дения используются при гипнотических и иного рода воспоминаниях, мы рассмотрели в главе 1. Еще один широко распространенный миф утверждает, что природа и потенциальная сила памяти у всех нас оди­наковы и их невозможно сколько-нибудь существенным образом изме­нить. Напротив, имеются многочисленные свидетельства в пользу того, что и врожденные способности, и прижизненный опыт оказывают воз­действие на возможности памяти.²

Третий миф утверждает, что поскольку люди в «устных» обществах не фиксируют и не передают мысли письменным образом, они должны обладать более развитой памятью и большими возможностями детального запоминания, чем люди из цивилизованных сообществ. Это убеждение опровергается большинством имеющихся данных.³ Согласно четвертому распространенному взгляду, чем больше нам удается запомнить, тем луч­ше. На самом же деле, для того, чтобы обобщать данные и эффективно действовать нужна не энциклопедическая, но высоко избирательная па­мять и способность забывать то, что больше не требуется.

Нашу задачу в настоящей главе составляет в большей степени ис­следование природы и ценности запоминаемого материала, чем про­цесс запоминания сам по себе. Мы начнем с рассмотрения индивиду­альных и коллективных характеристик памяти, затем перейдем к изучению того, каким образом воспоминание воздействует на чувство идентичности, после этого обсудим, в какой степени может быть под­тверждена «достоверность» воспоминаний. Различные типы воспоми­наний, произвольные и непроизвольные, врожденные и приобретен­ные, вскрывают разные аспекты событий прошлого и лишь в сочетании дают нам представление о прошлом в его целостности. Необходимость повторно использовать содержание памяти, а также забывать в такой же мере, как и запоминать, вынуждает нас отбирать, очищать, иска­жать и трансформировать прошлое в соответствии с запоминаемыми событиями и потребностями настоящего.

__________________________

¹ Simpson Marcus Nathaniel Цит. no: Cottle and KHneberg Present of Things Future. P. 49.

² Neisser Memonsts; Gruneberg Morris, and Sykes, Practical Aspects of Memory. Indi­vidual differences. P. 339–365, Belmont. Individual differences in memory.

³ Neisser. Literacy and memory, Vansina Oral Tradition. P. 40. Как показали Милман Пэрри (М. Parry) и Уолтер Б Лорд (W.B. Lord), устное повествование редко когда пред­полагает дословное запоминание (Scholes and Kellog, Nature of Narrativr P. 21–23). Толь­ко в древнем Израиле традиция требовала ipsissima verba (дословного воспроизведения) священных текстов (Gerhardsson Memory and Manuscript Oral Tradition and Written Transmission in Rabbinic Judaism and Early Christianity. P. 130–1). См. далее на с 317.

307

 

Память пронизывает всю нашу жизнь. Мы посвящаем значитель­ную часть настоящего тому, чтобы добраться до определенных аспек­тов прошлого и удержать их. Лишь немногие часы бодрствования про­ходят без воспоминаний и лишь значительная концентрация на ка­кой-то насущной потребности способна заставить прошлое уйти из нашего сознания. Но переживания памяти, которые допускает настоя­щее, состоят из иерархии привычек, памяти и памятных вещей (me­mento).

Привычки охватывают собой все присутствующие в сознании сле­ды прошлых поступков и мыслей, сознательно или бессознательно со­храняемые памятью. Воспоминания – это более ограниченные, чем привычки, но все еще вездесущие переживания, они включают в себя сознание о прошлых событиях и состояниях бытия. Памятные вещи – это особенно дорогие, заветные переживания, сознательно сохраняе­мые из громадного общего массива памяти. Эта иерархия напоминает реликвии: все сколько-нибудь знакомое имеет некоторое отношение к прошлому и может вызывать определенные воспоминания. Но среди этого обширного строя потенциальных мнемонических образов про­шлого мы храним лишь несколько сувениров, напоминающих нам о на­шем собственном и прочем прошлом. Как и коллекции антиквариата, эти наши хранилища драгоценных воспоминаний находятся в постоян­ном движении: мы можем добавлять в них новые дары времени, а прежние – удалять, одни – поднимать к поверхности сознания, а дру­гие – погружать в подсознание.¹

Воспоминания во всех их видах с течением времени накапливают­ся. И хотя некоторые из них исчезают безвозвратно, а другие подверга­ются изменению, общий итог событий, поддающихся такого рода вос­становлению, по мере течения жизни и накопления опыта растет.

 

Личное и коллективное

Хранящееся в памяти прошлое – имеет одновременно личный и коллективный характер. Однако в качестве формы сознания, память целиком и полностью индивидуальна. Она всегда переживается как «некое определенное событие, происходящее со мной».² В первую оче­редь, мы запоминаем свой собственный опыт, а воспоминаемое про­шлое представляет наше достояние. «Нет ничего более личного, чем воспоминания человека, – отмечает Б. С. Бенджамин (Benjamin), – и охраняя их частный характер, мы тем самым охраняем самые основы собственной личности». Но память по природе своей неприкосновенна, большая часть наших воспоминаний носит частный характер, и «нас не нужно учить, что делать для того, чтобы оградить их от посторонних».

_______________________________

¹ Fred Davis. Yearning for Yesterday. P. 48; Piaget and Inhelder. Memory and Intelli­gence. P. 387, 388.

² Earle. Memory. P. 13.

308

 

Они остаются таковыми до тех пор, пока мы не решаемся вынести их на публику. Но даже и тогда они не смогут полностью стать общим до­стоянием. Ведь если кто-то другой знает о моих воспоминаниях – это совсем не то, как если бы он обладал ими. «Хотя мы и говорим о том, чтобы разделить свои воспоминания с другими, в действительности мы можем поделиться ими не более, чем поделиться болью».' Равным об­разом совершенно уникально и содержание нашей памяти: она включа­ет в себя мгновенные и интимные детали прошлых событий, взаимоот­ношения и чувства. Изобретенный мною тайный язык, страх соседа, которому не нравилась моя собака, боль от укуса пчелы, перелом ру­ки, – все это мои воспоминания о тех временах, когда мне было 12 лет, и таких же точно воспоминаний не может быть ни у кого. Исключи­тельно личные детские пристрастия Остина Райта – любимый бейсбо­льный игрок, оперный певец, пароход, сорт мороженого, – вот лейт­мотив его «Мифологии Морли», в которой зловещий гость напоминает Морли о всех тех событиях, которые мог знать только сам Морли.²

Память превращает события общественной жизни в исключительно личные переживания. Как часть воспоминаний о «новом курсе» Руз­вельта, я, например, помню, что мои родители были несправедливы по отношению к президенту, а мои дедушка и бабушка с предубеждением относились к профсоюзам. Политическая история стала частью исто­рии моей семьи. Часто вспоминаемые события открывают дорогу к бо­лее легкомысленным личным воспоминаниям. По мнению Фрэнсиса Фитцжеральда, «вид старого учебника, скорее, вызовет в памяти образ классной комнаты восьмого класса, нежели напомнит нам о сменявших друг друга президентах, или о важности закона о тарифах Смута-Хаули».³

Частные воспоминания – это как частная собственность. Как отме­чает философ, «в памяти нам непосредственно открывается, что наш собственный опыт прошлого принадлежит именно нам». «Раз мне до­водилось когда-то укладывать дочку в постель, этот опыт навсегда остается моим опытом».⁴ В самом деле, некоторые ценят свой личный опыт так, как ценили бы старинные вещи. Они рады тому, что приобре­ли опыт, который можно помнить, и хранят воспоминания, которые расширяют их уважение к самим себе.⁵

Коль скоро многие воспоминания имеют сугубо личный характер, с каждой смертью часть из них исчезает безвозвратно. «Любовь Елены умерла со смертью одного человека», – пишет Борхес. В стране Тлён осязаемая непрерывность зависит от памяти: «Вещи... удваиваются, но у них также есть тенденция меркнуть и утрачивать детали когда люди\

_______________________________

¹ Benjamin. Remembering. P. 171.

² Однако ностальгически размышления, которым предается Фред Дэвис, показыва­ют, что «сокровенное» прошлое, скорее, похоже на то, какое было у всех, нежели на не­что действительно уникальное. (См.: Fred Davis. Yearning for Yesterday. P. 43.)

³ Fitzgerald. America Revised. P. 17.

⁴ Burton R. G. Human awareness of time. P. 307.

⁵ Schachlel. Metamorphosis. P. 311.

309

 

про них забывают. Классический пример – порог, существовавший, пока на него ступал некий нищий, и исчезнувший из виду, когда тот умер».¹ У народа суахили усопшего, который остается в памяти своих близких, называют «живым мертвецом». Окончательно он умрет лишь тогда, когда уйдет из жизни последний из знавших его.² Будучи неспо­собным передать унаследованный багаж воспоминаний, единственный оставшийся в живых потомок древнего рода несет на себе тяжкое бре­мя. Ее называют Последний лист, «Поколения остаются живы лишь в мерцающей памяти человека, чьи дни также подходят к концу», – так описывает эту ситуацию геронтолог. «Ее сознание – это последняя об­щая тропа, последнее прибежище всего, что прежде обитало в одной из ветвей человеческого существования». Последний лист – это «все, на что прошлое еще может надеяться – и ей это известно».³ Однако, по всей видимости, не все станут горевать о подобной утрате. Анна Фрейд, чья память хранила столько воспоминаний, даже в старости не могла себе позволить поделиться ими «с читающей публикой,... а потому я оставляю за собой привилегию унести все это с собой».⁴

Уникальная личностная природа памяти не только обрекает ее в конце концов на окончательное исчезновение, но и препятствует ком­муникации с прошлым. Нас постоянно охватывают сомнения в досто­верности тех воспоминаний, которые носят исключительно личный ха­рактер. «Поскольку они принадлежат мне и только мне, и я не могу разделить их с другими, воспоминания кажутся мне нереальными», – так чувствует себя Уоллес Стегнер (Stegner), вернувшись в дом своего детства в прерии и обнаружив, что «не осталось никого, с кем я ходил в школу, ни одного человека, с кем я мог бы разделить свои воспомина­ния» детства. «Я лелеял эти воспоминания годами, как будто так все на самом деле и было, я превратил их в рассказы и романы. А теперь они кажутся недостоверными и обманчивыми... так мало у меня доказа­тельств того, что я сам пережил то, что помню... Иногда мне кажется, что я помню не то, что было на самом деле, а то, что сам написал».⁵

Как и достоверность воспоминаний, истоки нашего происхождения также покрыты пеленой сомнений. Нам редко когда удается отличить первичные воспоминания от вторичных, воспоминаний о событиях, от памяти об этих воспоминаниях. Нелегко отличить «голое воспомина­ние» Вордсворта от «после-мышления».⁶ Вспоминая детские годы в

__________________________

¹ Борхес Л. Свидетель. Его же: Тлён, Укбар и Orbis Tertius // Борхес. Коллекция. С. 112.

² Uchendu. Ancestorcide! Are African ancestors dead? P. 287. «Пока усопшего помнят по имени, он еще в действительности не „умер", он остается живым... в памяти тех, кто его знал при жизни, а также он живет в мире духов», и такое может продолжаться на протяжении четырех-пяти поколений (Mbiti. African Religions & Philosophy. P. 25).

¹ Kastenbaum. Memories of tomorrow. P. 204.

⁴ Freud Anna. (1977). Цит. по: Muriel Gardiner. Freud's brave daughter it Observer. 10 Oct. 1982. P. 31.

⁵ Stegner. Wolf Willow. P. 14–17.

⁶ Anscombe. Experience and causation. P. 27, 28; Fraisse. Psychology of Time. P. 162; Wordsworth. The Prelude. Bk Ш. Lines 614–616. P. 107. См. также: Mendilow. Time and the Novel. P. 219.

310

 

Сент-Ивс, Виржиния Вулф говорила об ощущении, будто «видела все происходившее так, как если бы была там... Моя память замещала то, что забылось, так что казалось, будто все это происходило само собой, хотя на самом деле все это делала я сама».¹ Подобные сомнения впле­тают в эту ткань и других людей. О многих событиях, которые, как ка­жется, мы знаем из собственного опыта, на самом деле мы услышали от других людей, но затем они стали неотъемлемой частью наших соб­ственных воспоминаний. «Очень часто,... когда я вспоминаю события собственного прошлого, то „вижу самого себя" делающим то, что со­вершенно очевидно никак не мог сделать в прошлом», – отмечает Поль Брокельман (Brokelman). Так, например, я вижу «самого себя», вылезающим из постели» – событие, о котором ему, по всей видимо­сти, рассказывала мать.² Память о событиях прошлого других людей часто таится и маскируется под наши собственные воспоминания.

Действительно, мы нуждаемся в воспоминаниях других людей для того, чтобы подтвердить собственную память и придать ей устойчи­вость. В отличие от сновидений, которые являются исключительно личным достоянием, наша память постоянно пополняется за счет вос­поминаний других людей. Делясь воспоминаниями с другими и под­тверждая их, мы придаем им устойчивость и тем самым способствуем их воспроизведению. Те события, о которых знаем мы и только мы, ме­нее определенны, их сложнее припомнить. Соединяя разрозненные воспоминания в целостное повествование, мы вносим исправления в личностные компоненты таким образом, чтобы они соответствовали коллективной памяти об этих событиях. При этом постепенно утра­чивается возможность различения коллективных и личных компонен­тов.³

Сравнительно позднее развитие памяти в детстве и сохраняющаяся связь со старшим поколением и предшествующим миром также делают наличие коллективного слоя памяти необходимым. «Никто не мог в прошлом и не сможет в будущем узнать, кто он такой». Без опоры на осколки памяти родителей и дедушек и бабушек нам пришлось бы вы­думывать большую часть собственных воспоминаний.⁴ От старших братьев и сестер также нам достается память, которая отчасти препят­ствует формированию наших собственных воспоминаний. По замеча­нию Анны Тайлер (Tyler), «как и множеству других молодых людей, ему не удавалось вспомнить собственное прошлое. Ведь за него это с успехом проделали старшие братья, так чего беспокоиться? Братья вы­строили ему своеобразные воспоминания „секонд-хэнд", куда входило

_________________________

¹ Wool/ Virginia. Moments of Being. P. 67.

² Brokelman. Of memory and things past. P. 319; См. также: Martin and Deulscher. Re­membering.

³ Halbwachs. Collective Memory. P. 23–25, 47–61, 75–78.

⁴ Anderson Jervis. Sources P 112 Эразм (Copia. Sect 172) различает воспоминания о собственной жизни {nostra aetate), воспоминания о событиях, о которых нам известно от предыдущего поколения (noslra тетопа) и воспоминания, дошедшие до нас от дале­ких предков {patrum memorid)

311

 

даже время до его рождения».' Пожалуй, как отмечает Коттл, этому молодому человеку придется побеспокоиться о таких воспоминаниях, которые принадлежали бы только ему. Для этого придется либо уйти из дома, либо подождать, пока все взрослые умрут, а братья и сестры пе­реселятся в другое место.² Но в любом случае, то, что мы помним с детства, погружено в море общественной и семейной истории и потому несет на себе их печать. «Протекая параллельно с событиями общест­венной жизни, – отмечает Лайвли, – ваши собственные поступки пе­реплетаются с более грубой и стойкой тканью истории».³

Мы храним связи с более широким прошлым. Мы ценим тот факт, что наши воспоминания являются именно нашими. Однако при этом мы стараемся соединить личное прошлое с коллективной памятью и общественной историей. Людям часто вспоминаются их собственные мысли и действия в моменты общественных кризисов, потому что именно тогда им удается слиться с космосом. Значительная часть лю­дей, живших во времена убийства Линкольна или Кеннеди, много лет спустя могли отчетливо вспомнить себя самих в тот момент: где были, чем занимались, кто им сообщил эту новость, как они отреагировали и что делали потом.⁴ Однако часто оказывается, что подобные воспоми­нания столь же ошибочны, сколь отчетливы. В самом деле, значитель­ные несоответствия, по существу, говорят об одном: люди настолько стремятся стать частью «истории», что у них появляется ложная «па­мять» о том, чем они занимались и даже где были в некоторые значи­тельные моменты времени.⁵

 

Память и идентичность

Память о прошлом является одним из важнейших моментов нашей собственной идентичности. Как мы отмечали в главе 2, знание о том, что мы некогда были, является подтверждением того, что мы есть сей­час. Непрерывность сознания Я полностью зависит от памяти. Память об опыте прошлого соединяет нас с нашим прежним Я, как бы сильно мы с тех пор не изменились. «Так как только память знакомит нас с не­прерывностью и длительностью указанной... последовательности вос­приятий, – рассуждает Юм, – то в силу одного этого ее следует рас­сматривать как источник личного тождества. Не будь у нас памяти, мы совсем не имели бы представления о... той цепи причин и действий, из которых состоит наше я, или наша личность».' Древние греки отожде-

_________________________________

¹ Tyler. Clock Winder P 293.

² Cottle. Time's Children. P. 63.

³ Lively. According to Mark P. 27.

⁴ Colegrove. Day they heard about Lincoln; Brown Roger and Kulik. Flashbulb memories; Linton. Memory for real-world events. P, 387.

⁵ Buckout Eyewitness testimony. P. 119, Neisser. Snapshots or benchmarks?

⁶ Юм Д. Трактат о человеческой природе // Юм Д. Соч. В 2-х т. Т. 1. М., 1965. С. 377. См. также. Biro. Hume on self-identity and memory. P. 29.

312

 

ствляли забытое прошлое со смертью: за исключением немногих из­бранных, мертвые лишены памяти.¹ Амнезиаки – люди, страдающие потерей памяти, – переживают сходную утрату. «Я ничего не чувство­вал, – говорит человек, на несколько лет утративший память, – раз у вас нет памяти, то нет и чувств».² Потеря памяти разрушает личность человека и лишает жизнь смысла. Габриэль Гарсия Маркес так описы­вает состояние утратившего память человека: «В его памяти начинают стираться воспоминания детства, потом названия и назначения предме­тов, затем он перестает узнавать людей и даже утрачивает сознание своей собственной личности и, лишенный всякой связи с прошлым, по­гружается в некое подобие идиотизма».³

Мы обладаем идентичностью не за счет того, что просто вызываем в памяти последовательность воспоминаний, а тем, что, подобно Ор­ландо у Виржинии Вулф, окутаны объединяющей паутиной ретроспек­ции. ' Различные группы также мобилизуют коллективные воспомина­ния для того, чтобы поддерживать корпоративную идентичность. Даже юридические инструменты наделяют фирмы и недвижимость потенци­альным бессмертием.⁵

Но ни один личностный синтез не может быть завершен: мы не по­мним момента собственного рождения, многое забываем и отчуждены от большей части собственного прошлого. А некоторые из нас «живут еще более преходящей, разрозненной, фрагментарной жизнью, чем остальные», оставляя в стороне большую часть «конкретных деталей собственной жизни», не обладая значимой связью с прошлым опытом и чувствами. Напротив, отмечает философ, «те, кто в большей степени привносит прошлое в свое настоящее», одновременно подтверждают свою идентичность и обогащает настоящее упроченными останками прошлого.' Как сказал м-р Сэммлер (Sammler): «Каждому нужны вос­поминания. Они заставляют серого волка ничтожности держаться по­дальше от двери».⁷

Понимание того, что именно память способствует формированию идентичности, пришло сравнительно недавно. Конечно, память позво­ляет не забывать о древних греках, средних веках и европейском Ренес­сансе, однако ранее подобные воспоминания обычно формировались «задним числом».⁸ Жизнь понимали не как диахронический процесс, а

_______________________

¹ Ehade. Myth and Reality P. 121; Humphries S C. Death and time P 274, 275.

² Goossens Theo. Marjone Wallace. The drug that gave this man his memory back // Sun­day Times. 24 Apr. 1983. P 13. Классический пример амнезиака описан в работе Luna. Man with a Shattered World, в особенности р. 87–108. Недавний пример такого рода – Oliver Sacks. The lost manner//N.Y. Review of Books. 16 Feb. 1984. P. 14–19.

³ Маркес Г Сто лет одиночества. М., 1992. С. 44.

⁴ Shore Virginia Woolf, Proust, and Orlando. P. 242.

⁵ Halbwachs Collective memory. P. 143. » Ehman Temporal self-identity. P. 339.

⁷ Bellow. Mr Sammler's Planet. P. 190.

⁸ Vernanl Dearth with two faces; Quinones. Renaissance Discovery of Time. P. 84, 85, 232, 233; Humphries S.C. Dearth and time. P. 270.

313

 

как ряд неизменных, универсальных принципов. Индивидуальная иден­тичность была жестко зафиксирована, последовательна и непротиво­речива, и принадлежала исключительно настоящему. В XVIII в. даже думающий человек воспринимал жизнь как «последовательность чув­ственных наслаждений», перемежающихся с абстрактными размышле­ниями, или, по выражению Жана Старобинского, ряд разрозненных эпизодов, характеризующихся «удачным стечением обстоятельств и кратковременным изобилием». «В такой жизни не было отдаленной цели, как не было и завершенности за пределами ближайшего будуще­го».' Те идентичности, которые мы видим в автобиографиях и романах XVIII в., остаются все время неизменными. События не оказывают су­щественного воздействия на податливое сознание, но выступают лишь как случайные моменты в карьере, не связанные глубокими отношения­ми с предшествующими стадиями жизни.²

Даже после того, как люди начали устанавливать подобные связи между жизнью и историей, они все еще не были в достаточной мере уверены в их достоверности. «Перед нами те же самые предметы – те безмолвные вещи, которые мы видели в своенравном детстве и поры­вистой юности, в тревожной и беспокойной зрелости – они остаются прежними, – как говорит Джонатан Олдбок у Вальтера Скотта, – но когда мы смотрим на них в холодной, бесчувственной старости, можно ли нас самих, изменившихся в характере, стремлениях, чувствах – из­менившихся телом, руками и ногами, силой – можно ли назвать преж­ними нас самих? Или, может, мы в удивлении глядим на самих себя прежних, как будто нас отделили и разлучили с самими собой, какими мы были когда-то?»³

Осознание того, что память является ключевым моментом в разви­тии Я, сохраняет и усиливает его идентичность на протяжении жизни, приходит лишь в конце XIX в., чьим единственным предшественником в этом отношении было только библейское сказание.⁴ Теперь, подкреп­ленная памятью, идентичность смогла вобрать в себя происходящие перемены. «Мы – это мы сами, всегда те же самые, но каждую минуту иные», – так высказался по этому поводу Дидро.⁵ Наша идентичность на протяжении жизни подкрепляется реальностью прошлого: раз наше Я сохраняется несмотря на все перемены, то и прошлое тоже должно обладать реальностью.

Последователи Руссо и Вордсворта показали, что наше детское Я влияет на формирование идентичности во взрослом состоянии, что по-

_________________________________

¹ Starobmsh. Invention of liberty 1700–1789. P. 207 См также: Poulet. Studies in Hu­man Time. P 13–23

² Sparks Imagining a Self. Autobiography and Novel in Eighteenth-Century England. P. 8–11, 284, 285. См. также: More Criticism. P. 241, 242, Ellis. Development of T S. Elli­ot's historical sense. P. 293–295.

³ Скотт Вальтер Антикварий (1816) // Соч. В 8-ми т. Т. 3. М , 1990. С. 91 "Schjted and Kellog. Nature of Narrative. P. 123–168; Waller Kaufman Time Is an Ar­tist. P. 36–40.

⁵ Diderot. Refutation suivie de 1'ouvrage d'Helvetius institule ГНотте 1773–1774. 2:373.

314

 

зволило рассматривать жизнь как взаимосвязанное повествование. В течение нескольких десятилетий связь чувства прошлого и личной па­мяти стала частью духовного багажа и надеждой, по крайней мере, об­разованной части общества.¹ Повторяющиеся действия подкрепляют настоящее опытом памяти. Осознание роли памяти стимулировало ста­новление невиданного прежде роста самосознания, зачастую нарцисти-ческого и автобиографического и как правило покрытого налетом ро­мантической чувственности «Сегодня, когда наша литература и весь ход жизни немыслимы без чувства времени и прошлого, – пишет Кри­стофер Сальвесен, – когда практически невозможно пережить ка­кое-либо чувство, не ощущая его связи с более ранним или детским опытом», трудно себе представить, что подобное чувство непрерывно­сти собственного было столь редким явлением вплоть до XIX в.² К кон­цу века осознанное внимание к прошлому стало кардинальной чертой психоанализа Говоря словами Морза Пеккэма (Morse Peckham), если «Прелюдия» Вордсворта характеризовала исторически определенную личность, то Фрейд собрался сделать вордсвортов из всех своих паци­ентов.³

Но с тех пор мы в значительной степени утратили уверенность в собственном прошлом. Исходящие от него сигналы зачастую смутны, даже противоречивы. Характеризующие нас воспоминания более скры­ты, чем явны, относятся более к телу, чем к духу, скорее случайны, чем преднамеренны. Нынешняя привычка к самоанализу ставит под сомне­ние целостность запечатленного в памяти прошлого. Частота, с какой мы обновляем и подвергаем пересмотру память, ослабляет темпораль­ную идентичность. «То, что прежде было табу, теперь становится de n-gueur;* то, что было очевидным, становится смехотворным» почти что на следующий день, – приходит к выводу Питер Бергер (Berger) «Мы идем по жизни, постоянно обновляя в календаре священные праздники, восстанавливая и низвергая вновь вехи, отмечающие наше продвиже­ние во времени по направлению к неизменно вновь обретаемым це­лям».⁵

Подобные беспрерывно подправляемые воспоминания с большим трудом поддаются интеграции в сколько-нибудь целостное самоопре­деление. «Мы спотыкаемся, подобно пьяницам, о распростертые хол­сты нашего образа Я, положим немного краски там, соскоблим пару

___________________________________

¹ Salvesen Landscape of Memory: A Study of Wordsworth's Poetry P 42–AA,Weintra-ub Autobiography and historical consciousness P 835, 843, 844, idem Value of the Indivi­dual

² Salvesen Landscape of Memory P 172 Предположение Ле Вине (Le Vine) о том, что «все нормальные индивиды в любом обществе рассматривают себя как непрерыв­ные сущности от самых ранних воспоминаний и до настоящего момента, мыслят себя в хронологическом контексте» и нацелены на «долговременные цели»

³ Peckham Morse Afterword reflection on historical modes in nineteenth century P 279 «Психология стала историей, личность стала историей, проявления Я стали ис­торией» {Peckham Triumph of Romanticism P 46 )

⁴ De ngueur – (фр ) обязательный, необходимый

⁵ Berger Invitation to Sociology P 72, 73

315

 

штрихов тут, никогда на деле не останавливаясь, чтобы взглянуть, на­сколько похожа картина в целом на оригинал».¹ Темп и масштаб изме­нений препятствуют формированию устойчивого и последовательного, укорененного в памяти образа Я. Хотя лишь немногим удается видеть собственные недостатки, все же это довольно болезненная процеду­ра – сознавать расхождения между своими нынешними и прошлыми взглядами. «Никто не может жить спокойно с сознанием того, что он/она не сможет даже при желании восстановить прошлое без ку­пюр, – как говорит об этом Ян Вансина (Vansina), поскольку – вера в непрерывность или дискретность собственных мнений в прошлом со­ставляет ядро личности каждого из нас».²

 

восстановить

Субъективный характер памяти делает ее надежным и одновремен­но вызывающим сомнение провожатым в прошлое. Мы сознаем, что обладаем памятью. И каким бы ни было ее содержание – истинным или ложным, – наши воспоминания все же имеют некоторое отноше­ние к прошлому. Даже ложная память означает, что мы вспоминаем не­что, хотя и не слишком отчетливо. Никакие воспоминания не могут считаться полностью иллюзорными. Действительно, даже ложные вос­поминания, если их обладатель твердо в них уверен, сами становятся своего рода фактом его жизни.³

Воспоминания внушают доверие прежде всего потому, что, как мы уверены, они были зафиксированы именно во время происходивших событий, а потому имеют статус свидетельств. В целом воспоминания внушают доверие тогда, когда они непротиворечивы и согласуются между собой. Отдельные воспоминания могут оказаться ложными или даже вымышленными, но мы сохраняем доверие к большей их части, прежде всего потому, что они согласуются друг с другом. Они слиш­ком хорошо подходят друг к другу для того, чтобы все их объявить вы­мыслом. Мы не можем опровергнуть все воспоминания разом, потому что, как отмечалось ранее, тем самым утратит смысл и весь опыт на­стоящего.

Однако такой степенью достоверности вряд ли могут обладают ка­кие-то отдельные воспоминания. Вспомнить какое-то отдельное собы­тие – означает в лучшем случае поверить в его вероятность. Даже если его настоящие или будущие последствия могут подтверждать те

__________________________

¹ Ibid. Р. 75.

² Vansina. Memory and oral tradition. P. 266, 269. По мнению Джексона Лирса, чувст­во соответствия открывает дорогу ощущению дискретности в конце XIX в. {Jackson Le~ ars. No Place of Grace. P. 36–38). Фуко относит эти перемены на век раньше {Фуко М. Слова и вещи. М.: Прогресс, 1977).

³ Burotn. Human awareness of time. P. 308; Roy Schafer. A New Language for Psychoa­nalysis. P. 29–50; idem. Psychoanalytical Life History.

316

 

или иные воспоминания, проверить их можно, лишь обращаясь к дру­гим воспоминаниям о прошлом. Но никогда нельзя обратиться к про­шлому самому по себе.¹

Присущий воспоминаниям личностный характер также осложняет задачу их подтверждения. Никто другой не в состоянии полностью подтвердить наш собственный уникальный опыт прошлого. Даже если те или иные воспоминания оказались ложными или неточными, этот факт не устраняет их полностью. Ложные воспоминания могут оказать­ся столь же долговечными и действенными, как и подлинные, особенно если они необходимы для подкрепления нашей самооценки. «„Я это сделал", – говорит моя память. „Я не мог этого сделать", – говорит моя гордость и остается непреклонной». И, как пишет Ницше, «в конце концов память уступает».²

Память не только сдается, она еще и меняется, причем зачастую не­заметно. Недостоверность воспоминаний – общеизвестный факт. Из­мученные постоянными ошибками при копировании Торы, еврейские законодатели запретили даже известным своей исключительной памя­тью копиистам писать хоть одну букву, не имея исходного текста пе­ред глазами.³ Однако подобный запрет имеет все же исключительный характер: в целом мы безосновательно доверяемся собственной памя­ти, редко задаваясь вопросом о ее достоверности. Что же касается дру­гих людей, то мы понимаем, что они, как правило, помнят меньше, чем кажется, придумывают часть того, что, как им кажется, помнят, и изме­няют прошлое таким образом, чтобы оно в наибольшей степени соот­ветствовало их нынешним представлениям о самих себе.⁴

Примером доверия к предполагаемой непогрешимости подробных воспоминаний является отношение к свидетельским показаниям Джона Дина на слушаниях в Сенате США по делу Уотергейт. Дину удалось изобличить уловки президента Никсона по той причине, что сенаторов убедил детальный характер воспроизведения им разговоров Никсона с Эрлихманом и Холдеманом. Сенаторы посчитали это достаточным до­казательством точности его показаний. Кроме того, показания Дина со­ответствовали тому, что вырисовывалось в качестве общей картины со­бытий в Уотергейте. Однако сравнение реальных записей разговоров в Белом доме и его воспоминаний обнаруживает разительные несоответ­ствия между тем, что Дин действительно слышал и рассказал, и тем, что как ему казалось, он слышал и рассказал. Хотя Дин в целом и пере­дал суть дискуссий, но только там, где ему много раз приходилось по-

_________________________________

¹ Lewis Analysis of Knowledge and Validation P. 334–338, 353–362.

² Nietzsche Beyond Good and Evil. P. 86. См : Ницше Ф. По ту сторону добра и зла // Соч. Т. 2. С 291. Цит. в соответствии с примечанием Фрейда, добавленным им в 1910 г. к работе «Психопатология обыденной жизни» С 147 прим.

³ Gerhardson. Memory and Manuscript. P 29,46, Stratton. Mnemonic feat of the «Shass Pollak».

^d Sparcks. Imagining a Self. P. 19. В отношении доверия XIX в. к памяти; Berger. Int­roduction to Sociology. P. 71. В отношении современного отношения к достоверности памяти.

317

вторять собственные слова, удалось добиться чего-то отдаленно напо­минающего дословное воспроизведение. Во всех остальных случаях детали практически никогда не совпадали с фактами.¹

 

Типы памяти

Память многообразна, как показывает нам список воспоминаний Броккельмана:

Я помню, где, будучи ребенком, обычно купался, помню ощущение ветра, обдував­шего лицо. Я помню, кто выиграл битву при Ватерлоо, помню, что 8x9 = 72. Я не за­был, как держать биту. И я помню – нет, я чувствую слабость в коленках и запястьях, подступающую к желудку тошноту – ужас, который испытал, когда капитан назначил меня «добровольцем» на первой вылазке в долине Ашау (Ashau). Помню вечеринку, ко­торую мы устроили, когда я женился – музыку, друзей, еду, вино. Но (Боже мой!) я не могу вспомнить лицо моего самого близкого друга, который умер год назад... Есть мно­жество различных видов памяти, и они наполняют и направляют мое сознание.²

Не все эти виды воспоминаний дают нам перспективу прошлого – мы ходим, пишем, чистим зубы, бьем бейсбольной битой, не отдавая себе отчета в том, как это делаем и когда научились. Заученные семантиче­ские данные – таблица умножения, четверостишия, структура амино­кислот, название столиц государств, накопленный словарный запас, со­брание фактов и значений – как правило, ничего не могут нам сказать об обстоятельствах, при которых появились в памяти. Если я могу прочи­тать наизусть поэму, это еще не значит, что я смогу узнать из этого когда, и как выучил ее, или вспомнить, когда читал ее раньше. Я могу узнать друга на улице, но вовсе не обязательно мне удастся вспомнить наши прежние встречи, которые и сделали этот акт узнавания возможным.³

Конечно, некоторые заученные факты сами по себе относятся к ис­тории – например, правители Британии и президенты Соединенных Штатов, любые хронологические последовательности. Заучивание наи­зусть способствует формированию знания о прошлом тем, что локали­зует подобные события во времени. Однако до тех пор, пока не уста­новлены их связи с другими аспектами истории, любые даты из прези­дентской деятельности Вашингтона попросту лишены смысла.

Для того, чтобы соприкоснуться с прошлым, нужно вспомнить то, что обычно находится в сознании, зачастую, в самосознании. В отли­чие от семантического и сенсомоторного запоминания, так называемая эпизодическая память хранит в себе некие неординарные события на­шей жизни.⁴ Мы помним прошлое как множество отдельных случаев,

________________________

¹ Neisser, John Dean's memory.

¹ Brockelman. Of memory and things past. P. 309.

³ Russel. Analysis of Mind. P. 166, 167; Wares. The past and the historical past. P. 254.

⁴ Tulving. Elements of Episodic Memory. P. 17–120. См. также: «событие» и «факту-альная» память у Perry. Personal identity, memory, and the problem of circulation. P. 144. Повторное воспроизведение может превратить эпизодическую памяти в семантиче­скую, подобно тому, как воспоминания Джона Дина при их повторении обретали ста-

318

 

сознаваемых как нечто отличное от настоящего, хотя и не полностью от него отделенное: в достаточной мере отличное для того, чтобы ощу­щать его как другое время, и в одновременно достаточно похожее для того, чтобы мы могли сознавать свою непрерывную с ним связь.

Интенсивность эпизодических воспоминаний варьируется в зависи­мости от цели. В наименьшей степени эффективной является повсе­дневная память – запоминание имен друзей, того, где нам предстоит обедать в праздник, когда надо платить за аренду. Такие воспоминания восстанавливают факты, а не чувства: «В каком году я был интерном в госпитале Ларибуазьер? Ну-ка, посмотрим. Это было через два года после смерти сестры, это, должно быть, был 1911 г.». Реакции на пре­бывание в госпитале и на смерть сестры не всплывают в сознании.¹ Ин­струментальная память представляет собой краткое резюме прошлых событий, не вызывая при этом тех ощущений, которые в жизни сопро­вождали данные события.

Инструментальным образом запоминаемые прошлые события – это весьма условный и бесплодный пейзаж. Унылые пики календарных дат в бесформенной равнине времени – вот, что осталось от некогда богатой среды, привлекшей наше внимание. В памяти воскрешаются не образы и события, а лишь их порядок и местоположение. Такая «па­мять представляет нам жизнь, скорее, как дорогу с отдельными вехами и верстовыми столбами, нежели как ландшафт, по которому эта дорога пролегает», – характеризует ситуацию психоаналитик Эрнест Шах-тель (Schachtel). Мы узнаем некоторые особо выдающиеся события, на которые нам указывают вехи, но мало что помним о событиях самих по себе, «не конкретное богатство жизни, но лишь тот факт, что данное событие имело место».²

Доминирующей [инструментальную память] делают [социальные условности мира взрослых]. Дети видят и слышат все, как есть. Взрос­лые же видят и слышат прежде всего то, что ожидают встретить – или, по большей части, помнят то, что, по их мнению, должны пом­нить. Причиной тому, что мы плохо помним раннее детство, в меньшей степени выступает подавление, скорее, дело в утрате тех чувственных воспоминаний, о которых взрослые даже и мечтать не могут. В схема­тизме памяти взрослых нет места для запахов, вкусов и других ярких ощущений, или для до-логического и магического мышление раннего детства. Глубинный чувственный опыт забывается, если не вписывает­ся в социальные рамки.³ Инструментальная память – это содержатель­ное множество маркеров и сеток, напоминающих дорожную карту, пу­теводитель, календарь. Подобное истощение свойственно многим вос-

_________________________

бильность, неизменность и утрачивали связь с личностным смыслом. См.: Flavell. Cog­nitive Development. P. 184–189.

¹ Pichon E. Essai a"etude convergente des problemes du temps (1913). Цит. no: Minkow-ski. Lived Time. P. 152.

² Schachtel. Metamorphosis. P. 287.

³ Ibid. P. 279–322; Piaget and Inhelder. Memory and Intelligence. P. 378–401; Al­bert J. Solnit, lecture at University College. London, 6 mar. 1984.

319

 

поминаниям: участники знаменитых экспериментов Бартлетта (Bartlett) сводили сложные рассказы, которые им предлагали запомнить, до вполне обычных историй, сокращая до такой степени, чтобы их можно изложить «доходчиво, понятно и спокойно и просто».'

В отличие от инструментальной памяти, мечты (reverie) включают в себя и даже предполагают запоминание чувств. Мечты дают нам эксп­лицитные, но явно неполные образы прошлого, отдельные аспекты прежних событий. Остается впечатление, что молено было бы вспом­нить нечто большее. Для того, что восстановить утраченные впечатле­ния, увидеть и почувствовать снова то, что мы некогда ощущали, зачас­тую могут потребоваться значительные усилия, особенно в начале про­цесса припоминания. Последующие же стадии как бы подстегивают, катализируют друг друга.

Интенсивная аффективная память раскрывает нам прошлое с преж­ней яркостью и богатством переживаний, мы буквально воскрешаем его вновь – как тот зритель, который, закрывая глаза, не «вспоминал» фильм «Кагемуша», а буквально «видел его вновь».² Вспоминая свое пребывание в Венеции, Броккельман отмечает, что «видел здания, я слышал разговоры, ощущал текстуру стула, на котором сидел;... чувст­вовал береговой бриз, слышал воркования целого облака голубей у ног; я ощущал неудовлетворенность, которую чувствовал тогда, мое сердце сжималось, когда я „вновь ожидал" прихода возлюбленной... я могу сидеть здесь в задумчивости и забыться, почти что уснуть в про­шлом».³

Подобные яркие воспоминания вызываются не интроспекцией, но случайной реактивацией забытых ощущений, обычно – прикоснове­нием, запахом, вкусом или звуком. Как и провоцирующая ностальгию альпийская мелодия, у Каупера (Cowper) подобным переключателем выступает деревенский колокольчик:

Ясный и звучный, когда веет ветерок! легко и просто открывает он все клетки, где спала память. И где бы ни услышал я родную мелодию, я вспоминаю эти образы, со всеми их радостями и печалями⁴

Исключительно «древние, нестерпимые воспоминания» прошлого пришли Штегнеру (Stegner) «отчасти от детей, и мостков, и от плавно­го изгиба реки, но более всего от запаха. Потому что здесь повсюду был едкий и вездесущий запах, который всегда означал для меня детст-

___________________________________________

¹ Bartlett. Remembering (I932). P. 89. Критики считают, что испытуемые Бартлетта производили столь серьезные изменения потому, что их побуждали давать согласован­ные и завершенные воспоминания (Gauld and Stephenson. Some experiments relating to Bartlett's theory of remembering).

² Hatch Robert. Films // The Nation. 15 Nov. 1980. P. 522.

³ Brockelman. Of memory and things past. P. 321.

⁴ Cowper. The Task (1785). Bk VI, lines 10–14. P. 200.

320

 

во», состоящее из речной воды, грязи, влажных сидении скамеек, трам­плина для прыжков в воду с прибитым на конце куском джута, – все это на мгновение превратило воспоминания в реальность.¹ Подобные воспоминания кажутся почти инстинктивными, заключенными внутри нашего тела. Как пишет Пруст, «наши руки и ноги наполнены оцепе­невшими воспоминаниями».²

Такие интенсивные воспоминания в исключительной мере непроиз­вольны, и чем более яркими оказываются ощущения, тем менее подда­ются они преднамеренному воспроизведению. Однако, хотя подобные видения и приходят свободно, по собственной воле, все же они воз­можны лишь тогда, когда мы действительно этого хотим. Столь интен­сивные воспоминания часто оказываются мучительными. Даже обыч­ная память может причинять боль, воскрешая давние конфликты. С точки зрения аналитической терапии, подобные воспоминаемые со­бытия теряют свою принудительную силу и растворяются в нейтраль­ном прошлом только тогда, когда конфликт разрешен.³

По-видимому, определенные особенно яркие воспоминания не про­сто воскрешают прошлое, но ведут к их одновременному сосущество­ванию с настоящим. Они переживаются как «более близкие, чем на­стоящее, которое они одновременно преследуют и гипнотизируют».⁴ Де Куинси описывает одну пожилую женщину, страдавшую парамне­зией (ошибочные воспоминания), у которой вполне подробные воспо­минания сопровождались своеобразной темпоральной конкуренцией: «В один момент, в мгновение ока, каждое действие, каждое желание ее прошлой жизни, оживало вновь, выстраиваясь не во временную после­довательность, но в одновременное сосуществование».⁵ Подобно дежа ею – ощущению, будто мы уже видели когда-то нечто, что в действи­тельности видим впервые, – парамнезия сливает в единое целое впол­не различимые прошлое и настоящее. Пуле (Poulet) прослеживал такие навязчивые переживания, часто вызванные употреблением опиума, от Руссо до Кольриджа, Байрона и Блэйка, от Сведенборга до Де Куинси, Бодлера и Пруста.⁶ «Мне кажется иногда, что я прожил 70 или 100 лет за одну ночь», – писал Де Куинси, который пытался усилить ощуще­ние времени до такой степени, чтобы получить иллюзию вечности, рас-

_______________________________

¹ Stegner Wolf Willow P 18

² Proust M. Remembrance of Tlings Past 3.716 (см.- Пруст М. В поисках утраченного времени Т. 7. Обретенное время. М., 1993).

^} «Актуально переживаемое во всей своей полноте», прошлое «кажется, даже в слу­чае обычной памяти, мучительной болью» {Pichort E. Essai d'etude convergente des prob-lemes du temps (1913). Цит. по: Mmkowski Lived Time. P. 152, 159–161). См также: Po­ulet. A Study in Human Time. P 298.

⁴ Shattuck Proust's Binoculars: A Study of memory. Time, and Recognition in A la rec­herche du temps perdu. P. 48, 49; см.: Shore Virginia Woolf, Proust, and Orlando. P. 237–241.

⁵ De Quincey. Suspira de Profundis. 1845. P. 245.

⁶ Poulet. Tvmelessness and Romanticism «Это не было простым аналогичным чувст­вом, ни даже простым эхом или воспроизведением прежних ощущений., это было само прежнее ощущение» (см.: Пруст М. Обретенное время)

321

 

ширяя узкие рамки жизни при помощи возможно большего количества воспоминаний.' «Поиски утраченного времени» Пруста были «нескон­чаемыми попытками воскресить прошлое в настоящем, прошлое не как прошлое, не как последовательность точек во времени, но как одновре­менное целое, которое можно удержать в его единстве».² Однако по­добные прихотливые смешения образов не позволяют их обладателям отличить прошлое от настоящего, а, возможно, даже жизнь от смерти. Прогуливаясь по городу в 1928 г., Борхес представляет себе собствен­ные проведенные там детские годы, и тогда «сразу пришедшее на ум „я в тысяча восьмисотом таком-то" перестал быть горсточкой неточных слов, начало облекаться плотью. Я ощутил, что я умер, я ощутил что я сторонний наблюдатель всего того, что происходит», не способным от­делить «неотличимость призрачного вчера от призрачного сегодня».³

Каждому типу воспоминаний соответствует своя перспектива про­шлого. Инструментальной памяти не достает живости, ее схематизиро­ванное прошлое просто указывает на более важное настоящее. Воспо­минания-мечты воспроизводят соответствующие прошлым событиям чувства и заставляют нас сравнивать прошлое с нынешними состояни­ями бытия. Полные воспоминания (total recall) волей-неволей погружа­ют нас в прошлое. Настоящее одержимо предшествующими события­ми столь значительными или травматическими, что они воскресают так, как будто все еще продолжают длиться в настоящем. Военные вос­поминания Минковского дают нам пример таких различений: «Мы со­вершенно по-разному относимся к прошлому, когда просто рассказы­ваем о том, что было на войне, и когда пытаемся оживить в памяти то, что испытали во время всех тех мучений, или, наконец, когда мы всеми фибрами души ощущаем, что прошлое еще длится, когда мы чувству­ем, что оно каким-то образом становится частью настоящего, и даже чем-то большим, чем реальное настоящее».⁴

Обычно в памяти совмещаются все эти типы воспоминаний, внима­ние постоянно перемещается от одного типа к другому. Наше осозна­ние воспоминаемого прошлого формируется всем континуумом типов памяти: от функциональной памяти через воспоминания-мечты – до виртуального погружения в прошлые времена. Опираясь на столь раз­личные уровни постижения (apprehension), прошлое оказывается уди­вительно многообразным. И тем не менее, память, пусть и столь много­образная, выступает как всего лишь одна из категорий опыта. Воспо­минание о песке под ногами на морском берегу совершенно не похоже на попытку вспомнить, где я оставил ключи от дома, однако мы пони­маем, что и то, и другое включает в себя осознание прошлого. Инстру-

_______________________________

¹ De Quincey. Confessions of an Anglish Opmm-Eater (1822). P. 115 (См.: Де Куинси. Признания англичанина, употребляющего опиум. М., 2001).

² Poulet. Timelessness and Romanticism P. 22.

³ Борхес X Л. История вечности // Борхес X. Л Коллекция С. 93. Сравните это ощу­щение с ужасом протагониста романа Джеймса «Чувство прошлого» {James. Sense of the Past)

* Mmkowsh. Lived Time. P. 153.

322

 

ментальная память сообщается с непроизвольными воспоминаниями, мы одновременно грезим об отпуске прошлым летом и пытаемся вспомнить, куда могли подеваться эти ключи Различные типы памяти открывают нам и различные ракурсы прошлого, однако в процессе припоминания все это сливается воедино

Кроме того, у всех них есть нечто общее Любые воспоминания из­меняют опыт, они, скорее, очищают прошлое, нежели просто его отра­жают Мы вспоминаем лишь малую часть того, что испытали, не гово­ря уже обо всем том, что есть в мире Таким образом, память вновь просеивает то, что уже прежде просеяло восприятие, оставляя нам лишь отдельные фрагменты из некогда бывшего перед глазами

 

Забывание

Для того, чтобы память имела смысл, мы должны забывать боль­шую часть того, что видели В противном случае мы превратились бы в подобие героя рассказа Борхеса «Фунес, чудо памяти»

Он знал формы южных облаков на рассвете тридцатого апреля тысяча восемьсот восемьдесят второго года и мог мысленно сравнить их с прожилками на книжных лис­тах из испанской бумажной массы, на которые взглянул один раз, и с узором пены под веслом на Рио-Негро в канун сражения под Кебрачо Фунес помнил не только каждый лист на каждом дереве в каждом лесу, но помнил также каждый раз, когда он этот лист видел или вообразил «Моя память, приятель, – все равно что сточная канава»

В конце концов, тяжесть этих разрозненных и случайных воспоми­наний становится поистине непереносимой «Мыслить – значит забы­вать о различиях, обобщать, абстрагировать В загроможденном пред­метами мире Фунеса были только подробности, к тому же лишь непо­средственно данные» '

Воспоминания должны постоянно исчезать и объединяться Только с помощью забвения мы можем привести этот хаос в порядок По мне­нию Уитроу, «важным условием памяти является наша способность за­бывать» ² Подобно Генри Джеймсу, мы должны сознательно ограничи­вать свои воспоминания «У меня в чулане на гвозде висит всякая вся­чина памяти, но со временем я научился контролировать привычку плодить ее» ³ Чрезмерно обширная память уже более не оживляет, а за­топляет настоящее В самом деле, попытка запомнить больше, чем ма­лую часть прошлого, привела бы к слишком большим затратам време­ни В свое время Тристраму Шенди потребовался целый год на то, что-

________________________________

¹ Цит по Борхес X Л Фунес, чудо памяти // Борхес X Л Коллекция М , 1992 С 166–168 В качестве подлинного примера эйдетической памяти см Oliver Sacks The twins//N Y Review of Books 28 Feb 1985 P 16

² Whitrow Natural Philosophy of Time P 85 См Уитроу Дж Дж Естественная фи­лософия времени М Прогресс, 1964 Эта тема подробно развита в книге Theodule Аг-mand Ribot Diseases of Memory 1885 См также Aristides Disremembrance of things pre­sent P 164

³ James A Small Boy and Others P 41

323

 

бы вспомнить первый день своей жизни «Потребуется целая жизнь для того, чтобы запомнить целую жизнь, – отмечает Чарльз Райкрофт (Rycroft), – и всякий, кто попытается описать шаг за шагом свою жизнь непременно попадет в дурную бесконечность, потратив все время и все слова на написание собственной автобиографии».¹

Самыми яркими оказываются вспоминания о тех сценах и событи­ях, которые на время были забыты «Чтобы по-настоящему вспомнить какое-то ощущение или событие прошлого, . нужно вернуться к не­му .. после некоторого забвения», – так интерпретирует Пруста Род­жер Шаттук. «Исходный опыт или образ должны быть забыты, полно­стью забыты. . Подлинная память, или припоминание, растет из своей противоположности – oubh».² Как об этом говорит сам Пруст.

Поскольку Привычка все ослабляет, лучше всего напоминает нам о человеке имен­но то, что было забыто Лишь благодаря забвению можем мы время от времени вспом­нить человека, каким мы были, поставить себя в такое отношение к вещам, в каком на­ходился он Благодаря работе забвения возвращение памяти заставляет нас вдыхать свежий воздух, свежий воздух именно потому, что мы вдыхали его в прошлом, по­скольку подлинный рай – это рай потерянный ⁱ

В самом деле, обширные масштабы повествования в «Поисках утра­ченного времени» заставляют читателя забывать то, что он читал в на­чале произведения, и вспоминать все это в конце, испытывая шок от узнавания.⁴

Большая часть забываемого забывается, хотя и неизбежно, но не­преднамеренно. Повторяющиеся события сливаются в воспоминаниях в одно целое: поскольку почти каждый раз, когда я иду за хлебом, со­бытия повторяются Я запоминаю только первый и последний раз.⁵ В противоположность распространенному мнению, мы забываем боль­шую часть нашего опыта, при этом подавляющая часть забытого утра­чивается безвозвратно «Я жду от своей памяти, что она будет длитель­ной, потому что, как и всякий другой, могу вспомнить большую часть своих прежних воспоминаний, часть из которых относится к событиям 20- и 30-летней давности». Но Мэриголд Линтон (Linton) обнаружила, что ее ожидания не соответствуют действительности: мы не сознаем большей части того, что забыли, причем именно потому, что забыли. Периодически просматривая свой дневник, в который она ежедневно

_____________________________________-

¹ Стерн Л Жизнь и мнения Тристрам Шенди, джентльмена Кн 4, гл 13 2 49, Rycroft Analysis and the autobiographer По оценкам Васины, 40-летнему человеку мо­жет потребоваться около 6 месяцев на то, чтобы вспомнить то, что потенциально воз­можно {Vasina Memory and oral tradition P 265) По поводу парадокса Шенди См . Mendilow Time and the Novel P 1 84

² Schattuck Proust's Binoculars P 63 См также Joseph Frank Spatial form in modern literature P 238, 239

Oubh (фр ) – Забвение – Примеч пер

³ Proust M Remembrance of Jhmgs Past 1 692, 3 903 (См Пруст М В поисках ут­раченного времени Т 2 Под сенью девушек в цвету М, 1992, его же Обретенное вре­мя)

⁴ Schattuck Proust's Binoculars P 100, 105

⁵ Vansina Memory and oral tradition P 264

 

заносила все значимые события, начиная с 1972 г., Линтон обнаружи­ла, что память существенно изменяет случившееся год-два назад. Спус­тя три-четыре года многие записи вообще не вызывали никаких вос­поминаний. То, что первоначально казалось значимым, теперь пре­вратилось в набор бессвязных фрагментов, лишенных всякого смысла, причем совершенно непонятны были целые фразы. По мере удаленно­сти во времени ее способность вспомнить зафиксированные в дневнике события уменьшалась до тех пор, пока не обнаружилось, что по проше­ствии шести лет почти треть записанных событий полностью изглади­лась из памяти.¹

Подобные потери превращают воспоминаемое прошлое, по словам Пенелопы Лайвли, в «островки посреди темного, составленного из от­дельных слоев ландшафта, подобно случайным выступам после силь­ного снегопада – телеграфный столб и холмики на месте сельскохо­зяйственных орудий, занесенная снегом стена».² «Мы вспоминаем про­житые годы не последовательно, как они протекали, день за днем, – пишет Пруст, – наша память сосредоточена на прохладном или сол­нечном утре или полудне», а между этими изолированными образами лежат «обширные полосы забвения».³ Забвение – обычная судьба множества событий по мере их удаленности от нынешнего момента. Сравнивая события военного времени с воспоминаниями о них 35 лет спустя, Том Харрисон (Harrison) обнаружил, что большинство людей забыли события, относительно которых никогда прежде не повери­ли бы, что смогут их забыть. Так, например, писатель Ричард Фиттер (Fitter) не смог вспомнить свое пребывание в Ковентри и «с трудом поверил глазам, когда ему показали его собственные рукописные опи­сания этих посещений, включая и важные переговоры, которые он вел с тамошними „шишками"».⁴

 

Пересмотр

Воспоминания изменяются также в результате пересмотра. В проти­воположность распространенному стереотипу отношения к храняще­муся в памяти прошлому как к тому, что прочно зафиксировано и пото­му неизменно, в действительности воспоминания податливы и гибки. То, что, казалось бы, уже свершилось, продолжает претерпевать посто­янные изменения. Преувеличивая в памяти те или иные события, мы заново их интерпретируем в свете последующего опыта и сегодняшних потребностей.

Одной из таких потребностей является понятность, вразумитель­ность воспоминаний. События, изначально двусмысленные и неопре-

______________________________

¹ In everyday life. P. 86. См. его же: Real-world memory after six years. ^: Lively. Gorag back P. П.

³ Proust. Remembrance of Things Past 2:412–413. Пруст М. В поисках утраченного времени. Т. 4. Содом и Гоморра М , 1992. ⁱ Harrison. Living through the Blitz. P. 327.

325

 

деленные, становятся логичными, ясными и понятными. «Память – это великий организатор сознания, – пишет Сьюзан Лангер (Lan-get). – Реальный опыт представляет собой столпотворение зритель­ных образов, звуков, чувств, физических напряжений, ожиданий», ко­торые память упрощает и комбинирует. Кроме того, память трансфор­мирует воспринятое прошлое таким образом, каким, как мы позже считаем, оно должно было бы происходить, исключая из него нежела­тельные сцены и подправляя оставшиеся в соответствии с нашей оцен­кой ситуации.'

Запечатленный в памяти опыт военного времени в дальнейшем пе­реформировывается под воздействием последующих воспоминаний та­ким образом, чтобы он удовлетворял канонам принятого поведения и восприятия. Увлекшись игрой на пианино в Степни (Stepney) сентябрь­ским днем 1939 г., молоденькая девушка пропустила выступление Не­вилла Чэмберлена² и первые сирены воздушной тревоги. Мать накри­чала на нее, а отец принялся давать безапелляционные команды и со­вершенно бесполезные советы. Однако память все преобразила: «Мы собрались в маленькой жилой комнате... сразу все вместе», – вспоми­нает она, вслушиваясь в сообщение по радио, и были «потрясены до глубины души» звуком сирены, которую она на самом деле не слыша­ла. В течение многих лет она рассказывала эту историю как подлин­ную, хотя ничего подобного в ее исходных личных записях нет. Харри-сон, приводя этот случай, добавляет, что «те, кто не ведет дневниковых записей, обычно искажают события еще сильнее».³

Равным образом ложными оказываются воспоминания об Оруэлле, полученные от его близких, которые «своими глазами видели» собы­тия, в действительности придуманные Оруэллом. Они также «помни­ли», что по поводу самого Оруэлла всегда придерживались одних и тех же взглядов, которые на самом деле могли сформироваться у них лишь на основе последующего чтения. Так, например, сестра Оруэлла тер­петь не могла и то малое, что было известно ей при жизни о его работе. Знакомство же с его творчеством и восхищение им пришли лишь после смерти Оруэлла. Интервью ВВС, данное ею вскоре после смерти Ору­элла показывает, как это «внезапное событие сказалось также и на вос­поминаниях о прошлом», теперь находящихся под воздействием гордо­сти за брата. «Прошлое проходит через фильтр последующего опыта человека», – приходит к заключению Бернард Крик (Crick):

Вожди племени чероки перед тем, как у них берут интервью антропологи, читают книги по антропологии, точно так же и маститые деятели культуры перечитывают свои прежние статьи об Оруэлле перед тем, как у них берут интервью об Оруэлле, а затем с

_______________________________

¹ Langer. Feeling and Form. P. 263. «Прошлое встает перед нами... лишь обретя до­статочное единство для того, чтобы пребывать в памяти как таковое» {Casey. Imagining and remembering. P. 203).

² Чэмберлен Невилл (1869–1940), премьер-министр Великобритании (1937– 1940), известный проводимой им в предвоенный период политикой умиротворения. – Примеч. пер.

³ Harrison. Living through the Blitz. P. 325, 326.

326

 

достойной похвалы аккуратностью их пересказывают... Можно в значительной степени исказить свои воспоминания о знаменитом человеке в пору его безвестности, если чи­тать то, что о нем напишут после. Весьма непросто пробраться к исходным воспоми­наниям или воспоминаниям о воспоминаниях.¹

Подобные предостережения относятся и к нашему собственному прошлому. Подобно «оправдывающемуся супругу, которому приходится истолковывать все свои прежние любовные увлечения таким образом, чтобы они выглядели как неуклонное движение к кульминационной точке нынешней женитьбы, – отмечает Бергер, – мы продолжаем пе­ретолковывать собственную биографию с таким же упорством, с каким сталинистам приходилось переписывать Большую советскую энцикло­педию».² Такого рода изменения взглядов могут показаться предосуди­тельными, но в действительности они являются вполне естественными и даже необходимыми. Подобно иным историкам, мы беспрестанно за­няты переписыванием собственной персональной истории прежде все­го потому, что в момент свершения событий редко когда можем знать, что они будут значить в последствии и в какой степени.³ Подобные из­менения взглядов могут существенным образом преобразовать всю нашу память прошлого: в «Исповеди» Августина и в «Apologia pro vita sua» Ньюмена (Newman)⁴ мы видим жизнеописания, в которых преж­ние события заново подвергаются периодизации и повторной интерп­ретации. Наше собственное родство проявляется из концептуального котла психоаналитических откровений, «подобно метаморфизированным фигурам фрейдистского пантеона». Вес прошлые события только теперь обретают смысл.⁵ Таким образом, автобиография – это «опи­сание человеком того, что его предшествующие Я сочли достойным за­поминания», результат диалектической игры «нынешнего и прошлого Я, в результате которой изменились и то, и другое». Психоаналитик рас­сматривает себя как «ассистента автобиографа», который может «обра­тить его внимание на тенденции, направленные, как правило, либо в сто­рону самоосуждения, либо в сторону самооправдания, и провести разли­чие между подлинным голосом [пациента] и усвоенными имитациями других голосов, как правило, исходящих от его предков».⁶

Однако подобный пересмотр происходит столь же неосознанно, как и забывание. Прославленная память Джона Дина подсознательно

______________________

¹ Crick. Orwell and biography

² Berger Invitation to Sociology. P. 75, 71.

³ Linton Transformations of memory. P. 88.

⁴ Ньюмен Джон Генри (1801–1890), английский религиозный деятель, мыслитель и эссеист, лидер Оксфордского движения, после обращения в католичество – карди­нал. В ответ на обвинение британского писателя Чальза Кингзли в том, что римский ка­толицизм индифферентен к вопросам истины, опубликовал в 1864 г. книгу «Apologia pro Vita Sua», в которой повествует о собственном духовном развитии. Данная работа представляет значительный интерес как религиозное и как литературное произведе­ние. – Примеч. пер.

⁵ Berger. Invitation to Sociology. P. 76, 77. См : Hanhss. Ontologies of the self: on the mythological rearranging of one's life-history; Gagnon On the analysis of life accounts.

⁶ Rycrofi Analysis and the autobiography. P 541.

327

 

трансформировала реальные события в то, что он сам чувствовал и чего желал. Его воспоминания, как и память всякого другого, были ис­кусственно сконструированы, срежиссированы и сконцентрированы на нем самом.¹

В отличие от схематизированного ландшафта функциональной па­мяти, события, вспоминаемые с волнением, зачастую оказываются даже более выразительными, чем тогда, когда они переживались впер­вые. Точно так же, как мы забываем или замалчиваем события, кото­рые изначально оставили нас равнодушными, мы преувеличиваем те события, которые нас затронули. Память ошибочно может представить нам некую местность как однообразно заледеневшую и продуваемую всеми ветрами насквозь, если самым ярким ощущением относительно нее окажется сильнейшая метель, в которую нам доведется там по­пасть. Так, воспоминание о редкостном снегопаде в Кейптауне в 1926 г., запечатленные на висящих в гостиной фотографиях, могут со­здать совершенно ложное представление об обычных климатических условиях в этом городе. Мы маскируем многообразие и сводим бесчис­ленные более ранние образы к нескольким доминирующим воспомина­ниям, подчеркивая любые впечатляющие характеристики и преувели­чивая их блеск или тонкость.² Именно такие приемы лежат в основе классического искусства памяти. Как сказано в одном античном тексте, «когда нам встречаются в повседневной жизни незначительные, обы­денные, банальные события, их редко удается запомнить, поскольку ум не находится под воздействием ощущений новизны или удивления. Но если мы видим или слышим о чем-то исключительно низком, бесчест­ном, необычном, великом, невероятном или смешном, по всей вероят­ности, мы запомним такое надолго».³ Таким образом, тренировка памя­ти заключается в умении сконцентрироваться на наиболее ярких, пора­зительных, подчас даже гротескных образах.

В воспоминаниях разные местности обычно становятся похожими друг на друга, за исключением тех, которые обладают каким-то исклю­чительным своеобразием. Ряд последовательных событий может слить­ся в одно или два воспоминания, обладающих рядом общих черт. Так, в воспоминаниях посетителей все Оксбриджские (Oxbridge) колледжи сливаются в один, Эксмур (Exmoor) превращается в Дартмур (Dartmo­or),⁴ а Южный Дауне и Северный Дауне воспринимаются как единое целое. Память также может изменить временной порядок следования событий, представляя их в той последовательности, в какой они дол­жны были появиться. Когда календарная точность не слишком важна,

_____________________________

¹ Neisser. John Dean's memory. P. 157.

² Hunter Ian. Memory. P. 279.

³ Herermium Ad (C. 86–82 B.C.). Цит. по: Yates. Art of Memory. P. 26; also P. 17–41.

⁴ Эксмур – поросшее вереском плоскогорье, охватывающее на северо-запад граф­ства Сомерсета и север графства Девон, Англия. Ныне национальный парк. Также и из­вестная порода пони.

Дартмур – нагорье на западе графства Девон, Англия. В саксонские времена это был королевский лес. Также порода пони. – Примеч. пер.

328

 

даты в памяти сливаются в один калейдоскопический поток – обычно указаний вроде «давно», или «на днях» бывает достаточно. Вспоминае­мое прошлое не является последовательной временной цепью, но, ско­рее, множеством отдельных моментов, удерживаемых в потоке време­ни. «Можно обладать яркими воспоминаниями о каких-либо событиях, не будучи в состоянии определить их дату», – высказывает предполо­жение Зигфрид Кракауер (Kracauer). И чем с большей готовностью мы их вспоминаем, тем более склонны «ошибаться относительно времен­ной дистанции, отделяющей их от настоящего дня, или нарушать их хронологический порядок».' Большинство людей:

датирует вещи событиями, а не календарными годами Они не скажут: «Это случилось в 1930 г.» или «Это произошло в 1925 г.», или нечто вроде того. Скорее, они скажут: «Это случилось на следующий год после того, как сгорела старая мельница» или «Это произошло после того, как молния ударила в большой дуб и убила фермера Джеймса», иди «Это было за год до того, как случилась эпидемия полиомиелита». Естественно, что воспоминаемые события не следуют какой-то определенной последовательности... Это всего лишь отдельные частицы, разбросанные то там, то тут.²

Образы памяти редко бывают последовательными. Мы располагаем воспоминаемые события, скорее, по ассоциации, нежели методично движемся во времени вперед или назад. Для нас прошлое – это нечто вроде «археологического музея, заполненного отдельными фрагмента­ми,... расположенными без всякой системы».³

Тем не менее, ясно, что воспоминания о прошлом, будь то упорядо­ченные или расположенные бессистемно, отличаются от того, что про­исходило реально. Мы не принимаем воззрения Бергсона, будто бы действие памяти направлено на то, чтобы сохранить все прошлое цели­ком, как и взгляды Пенфилда о том, что каждое воспринятое событие может быть в точности восстановлено. Напротив, течение времени приводит к качественным изменениям хранящихся в памяти воспоми­наний, равно и к их потере. Новые впечатления постоянно изменяют схемы сознания, которые, в свою очередь, формируют все то, что мы прежде запомнили. «На протяжение всей нашей жизни мы подвергаем реорганизации собственные воспоминания и представления о про­шлом, – отмечают Пиаже и Инендлер (Inhendler), – более или менее сохраняя прежний материал, однако добавляя другие элементы», изме­няющие их значение и смысл.⁴ По замечанию Фрейда, «наши детские воспоминания показывают ранние годы жизни не такими, какими они в действительности были, а такими, какими они предстали перед нами в последующие годы жизни, когда формировались воспоминания».⁵ Дей­ствительно, каждый случай припоминания изменяет воспоминания.

________________________________

¹ Kracauer Time and history. P. 69 См.: Fraisse. Psychology of Time. P. 161. - Christie. By the Pricking of My Thumbs. P. 174.

³ Donato. Ruins of memory, archeological fragments and textual artifacts P. 595.

⁴ Piaget and Inhendler. Memory and Intelligence P. 381.

⁵ Freud. Screen memories. 1899. 3.322. См.- Kris Recovery of childhood memories. P. 56.

329

 

Рассказ о воспоминаниях также вносит в них некоторые изменения, по­скольку «сам акт говорения о прошлом способствует его оформлению в характерном, но несколько произвольном языке», –- отмечает До­нальд Спенс (Spence). Коль скоро однажды они предстали перед нами в форме рассказа, исходные воспоминания уже никогда снова нельзя бу­дет пережить, например, как смутные мечты Вордсворта.¹ Для того, чтобы общаться с другими людьми в формах связного повествования, мы должны не только переформировать прошлое, но даже создать но­вое прошлое. По словам Роя Шафера (Schafer), «аналитик (или любой другой аудитор в сходной ситуации) не может перенестись на машине времени или каким-то иным образом в прошлое и посмотреть, что же происходило на самом деле. Вместо этого он сам налагает на прошлое свою печать тем, что извлекает его из беседы и часто пересказывает своими словами то, что услышал, иными словами, нарратив формиру­ется в ходе взаимодействия между ним и нами».²

Есть также изменения, которые присущи процессам роста, взросле­ния смены поколений. Когда мы были детьми, то казалось, что наши родители были совсем не похожи на бабушек и дедушек. Но по мере того, как мы росли, а наши родители постепенно старились, они стано­вились все более похожими на своих родителей. После смерти бабуш­ки Пруста, оказалось, что часть ее черт проявилась у матери. Отчасти это было следствием возраста, отчасти – сохранения связанных с ба­бушкой воспоминаний. «Мертвые соединяют живых, которые стано­вятся теперь их копиями и преемниками».^г Образы памяти более ран­них периодов, сами некогда претерпевшие изменения, вытесняют бо­лее позднее прошлое.

Баланс между нашей собственной памятью и воспоминаниями дру­гих людей с возрастом также меняется. Мир, в котором доминировали старшие поколения, передал нам в наследство воспоминания, относив­шиеся к периодам более ранним, чем простирался наш собственный опыт. Повзрослев, мы передаем наш опыт следующему поколению, ко­торое может разделить с нами лишь сравнительно недавний пласт вос­поминаний. Детские воспоминания молодежи постоянно расширяются памятью почти всеведущих взрослых, тогда как пожилые люди, став­шие теперь единственными свидетелями ранних лет предыдущего по­коления, пользуются правом обладания бесспорного знания. Однако их интерпретация последних лет строится на понимании происходящих событий более молодыми людьми, разделяющими со стариками общее прошлое.⁴ Память устанавливает связи с различными сегментами вре­мени, ныне не самостоятельными, оспариваемыми теми, кто помнит

________________________________

¹ Spence Narrative and Historical Truth P 92, 173, 175.

² Schafer Narration in the psychoanalytic dialogue P 33.

³ Proust M Remembrance of Thngs Past, 2:796–797 (См : Пруст В поисках утрачен­ного времени Т 5 Пленница. М., 1993). См . Haibwachs Collective Memory. P. 67.

⁴ Kastenbaum Time, death and ritual in old age. P 24, 25; Haibwachs Collective Memo­ry. P. 68, 69.

330

 

лучше или хуже, и тем самым меняется и содержание прошлого, и сте­пень его достоверности.

Коль скоро протекающие в нашем сознании процессы постоянно реорганизуют память, как можно доказать, что восприятие прошлого отличается от восприятия настоящего? Пиаже отвечает на этот вопрос в том духе, что нынешний опыт и восприятия памяти вызывают разные темпоральные ожидания. Действие беспрестанно стимулирует текущее восприятие, изменяя события целенаправленно или случайным обра­зом. Но прошлое уже свершилось, и вне зависимости от того, сколь ис­каженными или измененными оказываются воспоминания, события остаются именно такими, какими были, и этого обстоятельства уже не изменить.¹ Чувство завершенности, исходящее от ретроспективного знания, неизбежно как в памяти, так и в истории. По выражению Валь­тера Беньямина, человека, умершего в возрасте 35 лет, «в каждый мо­мент его жизни помнят именно как человека, который умер в 35 лет».² Нам никак не удастся отделить знание о его ранней кончине от наших воспоминаний о предшествующих годах.

Ретроспективное знание помогает понять, почему память часто ра­зочаровывает. «Образы прошлого, которые мы вызываем в памяти, устарели, – так это воспринимает Симона де Бовуар. – Наша жизнь бежит от нас – в ней была свежесть, новизна и цветение. А теперь вся свежесть устарела».³ Воспоминания не соответствуют первоначальным переживаниям. Посетив Тинтернское аббатство (Tintern Abbey) после пятилетнего отсутствия, Вордсворт сожалел о своей неспособности вновь пережить непосредственность первого посещения этих мест; «Жела­ние, чувство и любовь, / Которые не нуждаются в удаленном очарова­нии, / Приносимом мыслью».⁴ Однако именно размышления, навеян­ные повторным посещением этих мест, привели к рождению поэмы. Воспоминания уступают изначальному опыту только в том случае, если мы ждем от них дословного повторения оригинала. В действите­льности же, трансформации могут существенно обогатить память.⁵ Именно благодаря связям, имеющимся между прошлым и настоящим, воспоминания столь важны для Пруста и для всех нас. «Воспоминае­мый образ сочетается с моментом в настоящем, дающим нам образ того же самого объекта», – поясняет Шаттук. – Подобно нашим гла­зам, воспоминания должны все увидеть дважды, а затем эти два образа сходятся в сознании в единую яркую реальность».⁶

Основная функция памяти не в том, чтобы хранить прошлое, но в том, чтобы адаптировать его таким образом, чтобы оно обогащало на-

___________________________

¹ Piaget and Inhendler. Memory and Intelligence. P. 399–404.

² Benjamin. The storyteller. P. 100.

³ De Beauvoir. Old Age. P. 407.

⁴ Wordsworth. Lines composed a few miles above Tintern Abbey. 1798. Lines 80–82, 2:261.

⁵ Donato. Ruins of memory. P. 580.

⁶ Shattuck. Proust's Binocular. P. 47.

331

 

стоящее и воздействовало на него Задачи памяти выходят далеко за пределы простого воспроизведения прежних переживаний Память по­могает нам их понять Воспоминания – это не «готовые к употребле­нию» копии прошлого, но эклектичная, избирательная их реконструк­ция, основывающаяся на последующих действиях и восприятиях и на постоянно меняющихся кодах, при помощи которых мы различаем, символизируем и классифицируем окружающий мир А потому воспо­минания отдаленного прошлого, находящиеся вне рамок мышления, такие как яркие ощущения самого раннего детства, или же не имевшие последствий в настоящем, как, например, занудные школьные уроки, по-настоящему утрачиваются

И тем не менее, мы запоминаем значительно больше, чем требуется для того, чтобы просто справиться с рутинным течением жизни Па­мять, похищающая «огонь / Из резервуаров прошлого, / Во славу на­стоящего»,³ позволяет нам не только покорно следовать за прошлым, но и строить жизнь, основываясь на предшествующих усилиях, не про­сто выживать в сегодняшнем мире, но и постоянно совершенствовать мгновения и дни в плотно скрученной пряже времени, в которой смерт­ный ум начинает казаться самому себе почти бессмертным

 

История

Историк занимается не тем, что просто заполняет пробелы в памяти

Он постоянно проверяет даже те воспоминания,

которые дошли до нас в не­изменности

Йозеф Хсшм Йерушалми Захор Еврейская история и память евреев³

Исследование памяти учит нас, что все исто­рические источники

с самого начала пронизаны субъективностью

Ян Вансина Память и устная традиция⁴

 

История расширяет и совершенствует память за счет того, что пы­тается истолковать реликвии и соотнести между собой сообщения оче­видцев В широком смысле слова историческое сознание относится не только к анналам цивилизации, но и к тем эпохам предыстории, кото­рые не оставили по себе письменных источников Однако отсутствие письменных свидетельств не мешает нам сознавать, что и в дописьмен-

________________________________

¹ Hunter Memory P 202, 203 «Опыт настоящего не только основывается на про­шлом, но настоящее постоянно дает нам стимулы для того, чтобы обращаться к про­шлому» (Kris Recovery of childhood memories P 55) См Spence Narrative and Histori­cal Truth P 98

² Tennyson Ode to Memory (1830), lines 12–13 P 211 См J D Hunt Poetry of dis­tance P 94, Kissane Tennyson passion of the past and the curse of time

³ Yrushalmi YosefHayim Zakhor Jewish History and Jewish Memory 1982 P 94

⁴ Vans ma Jan Memory and oral tradition, 1980 P 276

332

 

ные времена также была своя история. Устные сказания, кино, сказки, произведения искусства – картины и скульптуры, представляющие или отражающие представления о прошлом – передают историческое понимание как доисторической эпохи, так и последующих времен. Даже в обладающих письменностью обществах большая часть инфор­мации о прошлом – если не вся – передается изустно.

У безгласной природы тоже имелись свои исторические достиже­ния. «Камни, деревья, животные обладают доступным познанию про­шлым, но не имеют истории», – рассуждал Вико, потому что их про­шлое не воодушевлено сознательными намерениями.¹ Тем не менее, историческое понимание включает в себя и иные сущности помимо че­ловека. Исторической зоологии, ботанике, геологии и астрономии не хватает мотивирующей силы человеческой истории, однако приоткры­ваемое ими прошлое оказывается не менее «историческим».

Действительный масштаб исторического сознания также выходит за пределы истории в обычном понимании, задавая более широкую перспективу, обширный круг источников и более емкое понятие исти­ны.² Наше чувство исторического прошлого в меньшей степени исхо­дит от книг по истории, но в большей степени обусловлено повседнев­ными событиями, которые мы видим и осуществляем с детства.

Историю не передают по наследству, Ее находят под ногами.. История в упругости мяча И в щелканье скакалки ³

За пределами и помимо событий, которые он пережил лично. «Вся­кий» (Everyman) Карла Беккера (Becker) приукрашивает «слабо разли­чимые образы... событий, о которых говорят, будто они случились в прежние времена и которые ему самому не известны... Из разнообраз­ных нитей информации, собранных самым случайным образом, из раз­ных несвязанных между собой источников... он каким-то образом умудряется, по большей части непреднамеренно, создавать историю».⁴ Такая история «Всякого» куда более распространена, чем история про­фессионалов. Согласно оценкам историков и археологов, история про­должает оставаться, по выражению Розмари Харрис (Harris), «чем-то весьма отдаленным, наполовину вымышленным предметом, отчасти фактом, отчасти мифом или догадкой».⁵

^{________________________________________}

¹ Berlin. Vico and Herder. P. 29.

² Pocock Origins of the study of the past. P. 215 Жак Ле Гофф предвидит появление «всеобщей истории», которая «охватывала бы все исследования о человеке и времени» {Le Goff Nouvelle histoire. P 11).

³ Rodgers W R Цит. по: Vicky Payne Taking Ireland's history off the streets // Observer Mag. 2 Dec. 1979. P. 75–77.

⁴ Becker Everyman his own historian P 14, 15.

^s Harris. How to enjoy the first lessons in developing a sense of the past // The Times. 31 Jan. 1973. P. 10. Историческое сознание расширяют также догадки о незафиксиро­ванных письменно событиях, а также о тех, документальные свидетельства о которых погибли или утрачены, рассуждениями о прошлом, которое могло бы быть, или о про-

333

 

Понимание прошлого включает в себя все виды исследований. По­добно тому, как различные уровни памяти сливаются в единое знание, так и гетерогенный исторический материал – события, отсутствую­щие в памяти, выходящие за пределы личного опыта, или зависящие от сообщений других людей – сходятся вместе в познавательных усили­ях «Всякого».

Перспективы исторического понимания столь же разнообразны, как и его компоненты. Они включают в себя то, что иногда третируется как всего лишь миф. «В истории истории миф выступает как некогда до­стоверная, но теперь всего лишь никчемная версия человеческой исто­рии, – отмечает Беккер, – подобно тому, как те ее версии, которые мы теперь считаем достоверными, когда-нибудь сами попадут в разряд отвергнутых мифов».' При восприятии прошлого Индии нет «крите­рия, при помощи которого можно было бы различить миф и историю... То, что западный человек считает на Западе историей, в Индии будет считаться мифом,... то, что он называет историей в своем собственном мире, в Индии переживается как миф».^г Предсказатели и жрецы, скази­тели и менестрели – это тоже историки. Выступая в защиту «метафо­рической» истории, Ницше дискредитировал «фактуальную» историю в пользу мифологических озарений, вдохновляемых драмой или сказа­нием.³ Даже письменная история может приобретать поэтический, уни­версальный характер мифа по мере того, как устаревает ее фактическое содержание. Сегодня мы уже не воспринимаем сочинение Гиббона как описание римской истории, но, скорее, как яркие размышления по по­воду заката и падения человека на примере Рима времен Цезаря.⁴

Наше чувство истории выходит далеко за пределы одного лишь зна­ния и включает в себя эмпатическую сопричастность. При создании его собственной истории действия «Всякого» оказываются «сродни свободе художественного творчества; история, которую он воссоздает в воображении,... неизбежно оказывается увлекательной смесью фак­тов и вымысла». При этом на первый план выходят именно те обстоя­тельства, которые «по видимости лучше соответствуют его интересам и сулят наибольшее эмоциональное удовлетворение».' В значительной

____________________________

шлом, которого не могло быть никогда, как, например, встречи Тамерлана с Жанной Д Арк, а также, как правило, контрфактичесюши размышлениями {Keller. Time out: the discontinuity of historical consciousness P. 288-290).

¹ Becker Everyman his own historian P. 16.

² Panikkar. Time and history in the tradition of India. P. 76. Более язвительный взгляд состоит в том, что «золото прошлого Индии не доступно рациональному изучению, но только экстатическому созерцанию. Прошлое – это религиозная идея, скрывающая ин­теллект и мучительные восприятия, умеряющая напряжение в тяжелые времена» (Nai-patil India: paradise lost P. 15).

¹ Use and Abuse of History. P. 39–42. См Ницше Ф О пользе и вреде истории. С. 198–201 Задача историка состоит не просто в том, чтобы сделать непонятное по­нятным, но в том, чтобы сделать понятное непонятным, воссоздать прошлую жизнь «во всей ее непонятности и тайне .. для того, чтобы напомнить людям о неистощимом мно­гообразии человеческой жизни» (Hayden White. Foucault decoded. P. 50).

⁴ Frye. Great Code. P. 46, 47.

^s Becker. Everyman his own historian. P. 15.

334

 

степени так же работают и профессионалы – это озарения на основе «внезапного восприятия, которое постепенно придает смысл обширной области прошлого». Р. У. Саутерн (R. W. Southern) полагает, что «важ­нее, чтобы первоначальное восприятие было отчетливым и ярким, не­жели чтобы оно оказалось истинным. Истина значительно легче возни­кает из ошибки, чем из неразберихи. Только на основе яркого восприя­тия может начаться энергичный поиск».¹

Таким образом, можно сказать, что история – это нечто большее и одновременно меньшее, чем историческое исследование. Однако раз­личия между ними все не столь велики, как между памятью и профес­сиональной психологией. Психологические исследования во многом полагаются на память, изучению которой некоторые из них непосред­ственно посвящены. Центральной же задачей для историка выступает постижение истории, его дисциплина полностью (как, например, архе­ология) определяется в терминах знания прошлого. Психологи обычно ограничиваются исследованием тех аспектов памяти, которые подда­ются эмпирической проверке и воспроизводимы в лабораторных усло­виях, историки же постигают историю на основе тщательного исследо­вания сообщений о том, что случилось в реальном мире. Большинство психологов занимаются такой «памятью», которая существенно отли­чается от обычного понимания этого слова, большинство же историков имеют дело с прошлым в обычном его понимании. И тем не менее, рас­хождения между историей как дисциплиной и историческим знанием, как оно обсуждается в нашем исследовании, многообразны и сущест­венны.

 

История и память

Сопоставление этих двух способов соприкосновения с прошлым ча­сто раздражает историков, «потому что им хорошо известно, что исто­рия – это серьезная работа, тогда как воспоминания кажутся пассив­ным, нерациональным и неверифицируемым занятием».² История отли­чается от памяти не только тем, каким образом знание о прошлом приобретается и подтверждается, но и тем, каким образом оно переда­ется, сохраняется и изменяется.

Мы принимаем память как исходную предпосылку знания, мы стро­им историю на основаниях, в которые входят в том числе и воспомина­ния других людей. Однако, в отличие от памяти, история не подверже­на случаю: она основывается на эмпирических источниках, которые мы можем отвергнуть в пользу иных версий прошлого. До тех пор, пока я имплицитно доверяюсь собственной памяти, я должен отказаться от любых претензий на познание прошлого. Но при отсутствии подтверж­дающих исторические данные свидетельств вполне разумным будет поставить их под сомнение.

____________________________

¹ Southern. The historical experience. P. 771.

² Mink. Everyman his or her own annalist. P. 234.

335

 

Однако четкому проведению такого различения препятствуют их неопределенность и взаимное пересечение. Как мы уже отмечали, «па­мять» включает в себя сообщения о прошлом из «вторых рук», т.е. ис­торию. «История» же, в свою очередь, основывается на свидетельствах очевидцев и других воспоминаниях, т. е. на памяти. Мы относимся к воспоминаниям других людей как к истории, т.е. как к эмпирически проверяемым данным, подобно тому, как мы иногда поступаем по от­ношению к собственным автобиографическим отчетам.¹ Даже если данные первоначально получены на основе автобиографических воспо­минаний, события внешнего мира – когда случилось то или иное со­бытие, кто с кем встретился, что из этого получилось в итоге – можно подтвердить или опровергнуть на основе данных, предоставляемых об­щественными инструментами. Мудрый автобиограф сверяет свою па­мять с историческими источниками. Но и он может полагаться лишь на собственную память в отношении собственных прошлых чувств по по­воду тех или иных событий, ведь только он один посвящен в такое зна­ние. Все, с чем он может сопоставить эти воспоминания – это его соб­ственные прежние заметки.²

Отличить исторические компоненты наших воспоминаний от тех, что относятся к памяти, чрезвычайно трудно. Если я не сознаю, что часть содержания моей памяти является кусочком истории, почерпну­тым мною у кого-то иного, я prima facie ⁱ считаю его истинным, как и все остальное содержимое памяти. И даже тогда, когда внешние источ­ники удается отличить от исходных воспоминаний, меня могут выну­дить относиться к ним как к историческим данным. В повседневной жизни мы принимаем то, что нам говорят о происходящих событиях жена, соседи, коллеги по работе, и большая часть услышанного откла­дывается в памяти как достоверное. И лишь тогда, когда в этих свиде­тельствах обнаруживаются противоречия, или когда они сообщают не­что невероятное, возникают серьезные сомнения в их достоверности, и мы подвергаем подобное основанное на памяти знание исторической критике.

История и память различаются, скорее, не столько как разные типы знания, сколько по своему отношению к знанию. Не только исходные воспоминания, но и все исторические данные, которые они в себе за­ключают, обычно считаются твердо установленными и истинными. Не только исторические, но и мемуарные источники при случае присталь­но изучаются на предмет их точности и эмпирической достоверности.

Коллективная природа истории существенным образом отличает ее от памяти. Хотя прошлое, которое присутствует в моей памяти, я отча­сти делю со многими другими людьми, большая его часть является

____________________________

¹ Murphy. Our Knowledge of the Historical Past P. 10–12.

² Коллингвуд Р Дж Идея истории. М., 1980 С. 290, 291. Сравнивая ретроспектив­ные отчеты с теми, которые были составлены в момент проживания события, можно от­части уменьшить автобиографические смещения акцентов (Kohti Biography: account, text, method. P. 71).

³ Prtmafacie– {лат.). По первому впечатлению, на первый взгляд. –Примеч. пер.

336

 

исключительно моим достоянием. Но историческое знание по самой своей природе носит коллективный характер как в процессе его созида­ния, так и в ходе воспроизведения. Историческое знание предполагает групповую деятельность. «Один изолированный индивид не может знать о прошлом ничего иного, кроме своих личных воспоминаний, – пишет Д. Г. А Пококк (Рососк), тогда как – само слово «прошлое», как его понимают историки, уже предполагает наличие некоего соци­ального комплекса, которое существует достаточно длительно для того, чтобы его можно было постичь при помощи разума». Для того, чтобы помнить и общаться по поводу подобного прошлого, необходи­мы сложные и проверенные временем социальные институты. А пото­му «историю нужно изучать как социальную деятельность».'

Точно так же, как память подтверждает личную идентичность, ис­тория увековечивает представления группы о самой себе. Для того, чтобы понять, «кто они такие есть и кем могли бы стать, – отмечает Гордон Лефф (Leff), группы – определяют себя через историю, точно так же, как индивид определяет себя через память».¹ В самом деле, дело истории – решающий момент сохранности социума. «Поскольку все общества организованы... таким образом, чтобы обеспечивать соб­ственную сохранность», коллективные представления о прошлом спо­собствуют сохранению наличных условий, а распространение любого типа истории, будь то реальной или вымышленной, способствует ста­новлению чувства принадлежности к связным, стабильным и долговре­менным институтам.³

Отличительным признаком исторического знания также является его устойчивость. Если большая часть воспоминаний погибает вместе со своими носителями, то история потенциально бессмертна. Действи­тельно, сохранение знания о прошлом – это и есть преимущественная raisons d'etre* истории, как устные сообщения, так и архивные записи хранятся долго, в противоположность быстротечности памяти и ненасыт­ности времени. История также в меньшей степени поддается изменениям, чем память: воспоминания постоянно меняются, следуя за сегодняшними потребностями, а исторические анналы в определенной степени противо­стоят искажениям. Конечно, история так же постоянно подвергается пере­смотру, как под воздействием последующих событий, так и для того, чтобы быть понятной новым поколениям, однако печатная форма со­храняет письменные источники практически неизменными.⁵

Стабильность истории в значительной мере обязана распростране­нием печатных изданий, однако, значительная часть знаний о прошлом

__________________________

¹ Рососк Ongin of the study of the past P. 23 \

² Leff History and Social Theory P 115

³ Рососк Origin of the study of the past P 211 См Shils Tradition. P 162ff, Pee! Ma-kmghistory P И2, IB

^A Raisons d'etre – (фр) Причина бытия, оправдание существования –Примеч пер ⁵ Kelley Foundations of modern Historical Scholarship P 215–-233, Einstein Printing Press as an Agent of Historical Change P 112–115, Goody and Watt Consequences of lite­racy P. 57–67.

337

 

остается неизменной в рукописной и даже в устной традиции. Несмот­ря на обилие подделок и ошибок копиистов, многие манускрипты ока­зываются в достаточной мере надежными источниками. Устную тради­цию невозможно сопоставить с предшествующими письменными сви­детельствами, но сохраняющиеся анахронизмы говорят о том, что знания остаются по большей части неизменными при передаче от ска­зителя к сказителю.¹ А те, кто излагает и воспринимает сказания – устные, рукописные и печатные – относится к ним как неизменным и достоверным письменным свидетельствам, тогда как от памяти мы по­стоянно ждем какого-нибудь подвоха.

Историческое знание также отличается от памяти по характеру по­вествования о тех событиях прошлого, которые оставались неизвест­ными обитателям тех времен. Конечно, подвергшиеся искажениям по ходу времени воспоминания тоже находят и открывают новые факты. Подобно историческим данным, воспоминания подвергают прошлое пересмотру на основе ретроспективного знания. Однако если воспоми­нания редко подвергаются подобному пересмотру сознательно, истори­ки намеренно реинтерпретируют прошлое сквозь призму последующих событий и представлений. Итак, и история, и память способствуют ста­новлению нового знания, но только история занимается этим откры­то и тателям тех времен. Конечно,

 

История меньше, чем прошлое

Историческое по самой своей природе имеет всеобщий характер. Поскольку эти события видят и слышат сходным образом много лю­дей, их можно подтвердить или опровергнуть, что в отношении памяти удается редко. Множество раз бывало так, что доверчивому миру под­совывали те или иные подделки, но под тяжестью исторических свиде­тельств в конце концов удавалось исправить ошибки и разоблачить подделки. Присущий ему публичный характер делает историческое знание, даже относящееся к весьма удаленным событиям, более досто­верным, чем воспоминания очевидцев, касающиеся сравнительно не­давнего прошлого.

Но, тем не менее, вряд ли когда нам удастся восстановить или изло­жить подробно хотя бы малую часть того, что в действительности име­ло место. Ни один исторический отчет никогда в точности не совпадает с тем, что реально происходило. Три фактора ограничивают наши по­знания в этой области: во-первых, необъятность прошлого как таково­го, во-вторых, различия между событиями прошлого и сообщениями об этих событиях и, в-третьих, неизбежность предвзятого отношения к происходящему – в особенности, предвзятости самого источника сообщения (presentist). Рассмотрим последовательно все три названных препятствия.

________________________________

¹ Miller J С. Introduction listening for the African past. P 37–49; Goody and Walt. Consequences of literacy P 28–31; Vansina Oral Tradition P 46

338

 

Во-первых, никакой исторический отчет не сможет восстановить всех событий прошлого в их целостности, потому что практически по­добная задача равносильна исчерпанию бесконечности. Даже самые детальные исторические повествования содержат в себе лишь малую толику того, что в действительности было связано с описываемыми со­бытиями. Уже один только минувший характер прошлого не позволяет нам осуществить его полную реконструкцию. Большая часть информа­ции о прошлом никогда не была зафиксирована письменно, а оставше­еся – было по большей части эфемерным. По мнению Герберта Баттерфилда (Butterfield), историк должен усвоить «страшную истину – истину о невозможности истории»:

Едва волочащий ноги пахарь, которого видел Грэй, рядовой из толпы повстанцев при Монмуте¹ – каждый человек представляет внутри себя целый мир, таинство лич­ности... – все они не оставили после себя никаких воспоминаний; единственное, что мы можем знать об этих людях – догадки и предположения. Черты, благодаря которым мы помним нашего старого друга – его неповторимый смех, то, как он проводит рукой по волосам, его привычку свистеть на улице, его юмор, – все это мы даже и не мечтаем удержать в истории, подобно тому, как не можем надеяться прочесть что-нибудь в сер­дцах полузабытых королей. Память мира – вовсе не прозрачный, сияющий хрусталь, но, скорее, куча разрозненных фрагментов и лишь несколько прекрасных вспышек све­та, которые доходят до нас сквозь тьму.²

Во-вторых, никакое сообщение не сможет представить нам про­шлое таким, каким оно в действительности было, хотя бы потому, что прошлое – это не сообщение, а ряд событий и ситуаций. Поскольку прошлого больше нег, мы не можем сопоставить данный отчет с самим прошлым, но лишь с другими подобными же отчетами о нем. Мы су­дим о его достоверности по согласованности с другими сообщениями, но не в коем случае не с самими происходившими событиями. Истори­ческий нарратив – это не столько изображение того, что было, сколь­ко повествование о нем. Историк принужден выбирать не из множества того, что было (res gestae), но из других сообщений о том, что было (historia rerutn gestae). В этом смысле так называемые «первичные ис­точники» стоят ничуть не ближе к реальности, чем производные от них хроники. А потому ни один процесс верификации знаний о прошлом не сможет удовлетворить нас полностью: ведь мы принимаем или отвер­гаем любое сообщение лишь на основании внутреннего правдоподобия и соответствия другим известным и считающимся достоверными сооб­щениям. Короче говоря, мы не может игнорировать скептические заме­чания Мюнца (Munz) о том, что «о любом отдельном событии... можно сказать, что оно было только лишь на том основании, что кто-то счита­ет, что оно было», или утверждение Леви-Строса о том, что «историче-

_________________________________

¹ Битва при Монмуте – одно из сражений в ходе американской революции, состо­ялось 28 июня 1778 г. Британскими войсками командовал Генри Клинтон, а американ­скими – генерал Ли. – Примеч пер.

² Butterfield. Historical Novel. P. 14–15.

339

 

ские факты не обладают объективной реальностью, они существуют лишь как... ретроспективные реконструкции».¹

Конечно же, это не означает, что отрицается укорененность истори­ческого консенсуса и коллективной памяти в реальности и их способ­ность давать реальное знание о прошлом. В самом деле, лишь наше чувство кумулятивного темпорального опыта придает нынешним суж­дениям какой-то смысл. «Без него не возможно было бы дать ни одного ответа, ни задать ни одного вопроса, просто потому, что не существо­вало бы такой вещи, как факт или разумное рассуждение, – приходит к выводу К.И. Льюис. – Без истинно постигаемого опыта прошлого и его отношения к будущему, мы не могли бы обладать таким чувством эмпирической реальности».² Однако, поскольку воспоминания никогда в точности не совпадают с изначальными событиями, то же самое от­носится и к историческим сообщениям, т.е. historia rerum gestae – это совсем не то же самое, что res gestae.

Историки были вынуждены признать наличие эпистемологических ограничений отчасти потому, что им нужно было представить свою де­ятельность как согласующуюся со здравым смыслом. Даже Дж. Г. Хекстер (Hexter), обычно скептически относящийся к претензиям своих коллег-историков на научный статус, идет на попятный в своем вооб­ражаемом диалоге, где эта проблема подвергается совершенной тривиализации:

ФИЛОСОФ {громко и отчетливо): В действительности человек не может познать прошлое.

ИСТОРИК (с глупым видам). Что вы сказали?

ФИЛОСОФ {раздраженно): Я сказал. «В действительности человек не может познать прошлое», и вам прекрасно известно, черт побери, что это означает, что предполагает «такого рода знание о прошлом», которое допускает возможность коммуникации и «достаточно хорошо» для историков, ко­торые должны «заниматься своим делом» и не лезть в философию.³ Та­кой комментарий сначала признает, а затем просто отбрасывает проб­лему.

В-третьих, каким бы коллективным и поддающимся проверке оно ни было, историческое знание все же неустранимо субъективно и ис­пытывает на себе воздействие предубеждений как рассказчика, так и аудитории. В отличие от воспоминаний и реликтов, история обычно за­висит от чьих-то глаз и чьего-то голоса: мы воспринимаем ее глазами толкователя, стоящего между самими событиями прошлого и нашим их осознанием. Конечно, писаная история ограничивает тиранию рас­сказчика тем, что открывает аудитории доступ к оригинальным источ­никам: коль скоро отдаленные предшественники могут общаться с нами своими собственными словами, мы, в отличии от обитателей бес-

_________________________________

¹ Mum. Shapes of Time. P 184–185, 204–213, 209; Levi-Strauss Claude (1965). Цит. no: ibid. P. 186. См.: von Leyden Categories of historical understanding. P. 55–59.

¹ Lewis С.Analysis of Knowledge and Validation. P 361,362 См. McCullagh. Justi­fying Historical Description. P. 26, 7.

з Hexter. History Primer. P. 338, 339.

340

 

письменных обществ, не столь зависимы от традиционных взглядов, передаваемых бесчисленными посредствующими поколениями. «Не только одно, но сотни поколений, – по словам У. Ллойда Уорнера (Warner), – шлют нам свои отсроченные толкования того, чем были они и чем являемся мы».¹ Однако будь ли это один рассказчик, близкий к нашему времени, или же таких рассказчиков много и они разбросаны во времени, мы не можем избежать ограничений, накладываемых на наше знание прошлым.

Равным образом не можем мы и убежать от самих себя. Перспекти­ва и склонности рассказчика определяют его выбор и используемые ис­торические материалы, а наши собственные перспективы и пристра­стия – определяют то, что мы из этого материла делаем. Прошлое, ко­торое мы знаем, или опыт, который мы переживаем, – всегда зависят от наших взглядов, нашей перспективы, и помимо всего прочего – от нашего настоящего. Ни один исследователь, как бы он ни был глубоко погружен в прошлое, не может отделить себя от своих собственных по­знаний и предпосылок, или «восстановить события прошлого, не соот­нося их хотя бы в малой степени с тем, что знает, или с тем, к чему стремится».² Наши надежды и страхи, экспертные оценки и намере­ния – точно так же постоянно формируют историческое прошлое, как и наши воспоминания. Для того, чтобы «объяснить» прошлое самим себе и своей аудитории, историкам приходится выходить далеко за пределы реальных данных, формулируя свои гипотезы в терминах со­временного образа мышления. Выбирая те или иные данные в данной эпохе, снабжая их комментариями, историк ориентируется на понима­ния именно своего времени. Подобные предпосылки имеют как лими­тирующие, так и творческие последствия. Конечно, эти предпосылки в скором времени выявляются, однако дело в том, что предпосылок все же в любом случае избежать не удается.

Помимо всего прочего, по мере удаленности во времени, наши воз­можности понять прошлое также сокращаются, поскольку мы неизбеж­но воспринимаем весь мир сквозь призму современного образа мышле­ния. Различные предпосылки и типы дискурса ограничивают как воз­можности понимания историка, так и его способность общаться с обитателями иных веков. «Мы – жители современности, и наши слова и мысли не могут не относиться к современности, – отмечает Мэй-

_____________________________________

¹ Warner W Lloyd. The Living and the Dead. P. 217.

² Becker. Everyman his own historian P 12. «He может быть истории без определен­ной точки зрения, даже если она состоит в том, что историк не должен иметь никакой точки зрения» (Leff History and Social Theory. P. 91). Квентин Скиннер показал, как бес­сознательно использование неприменимых по отношению к прошлому парадигм неиз­бежно приводит к искажению исторических исследований (Skinner. Meaning and unders­tanding in the history ideas. P. 4-28) Действительно, Маккуллах считает, что историки в меньшей степени обосновывают свои выводы их соответствием другим принятым убеждениям, нежели современным непосредственно наблюдаемым свидетельствам. Они куда более доверяют тому, что видят сами, чем истинам писаной истории (McCullagh. Justifying Historical Descriptions P. 91, 92).

341

 

тленд (Maitland), – для нас уже слишком поздно становиться ранними англичанами», а это означает, что мы не сможем увидеть прошлое его собственными глазами.¹ «Нет никакого рецепта, по которому мы могли бы состряпать мысли, ценности и эмоции людей, обитавших в про­шлом», – предупреждает другой историк. «Даже окунувшись с голо­вой в литературу того периода, надев те одежды и засыпая на тех кро­ватях, мы никогда не сможем стряхнуть с себя наши [нынешние] перс­пективы и оценки».² А такая связь с современными перспективами, скорее, приведет нас к тем большему недопониманию прошлого, чем в большей степени его удаленность во времени влечет за собой анахро­низмы.

Язык исторических сообщений также вносит свой вклад в реструк­туризацию образов прошлого. Историк переводит впечатления в слова, для того, чтобы усвоить эти впечатления, читатель или слушатель вновь переводят слова в образы – но их образы уже неизбежно отли­чаются от тех, которые имел перед собой историк. Любые различия – во времени, в пространстве, в культуре, в точках зрения, – все это уве­личивает разрыв между рассказчиком и аудиторией. И каждый язык накладывает свой отпечаток на то, каким образом его обладатель ощу­щает прошлое, отпечаток, который воздействует на понимание или из­начальные свидетельства.³

Трудности понимания Библии высвечивают те ошибки, которые яв­ляются результатом разного рода анахронизмов. Благодаря своим рито­рическим достоинствам и литургическому традиционализму, версия Библии короля Джеймса сохранялась на протяжении почти четырех столетий. Однако со временем ее язык стал архаичным и устарел, не у всякого современного читателя хватит исторических познаний, чтобы понять его. Однако этот текст оказывается архаичным еще и потому, что ученые обнаружили в нем множество ошибок при переводе и про­пусков. Так, царь Соломон прекрасно смотрится рядом с павлинами, но теперь мы знаем, что переводчики в 1611 г. ошиблись, и павлинов сле­дует заменить на обезьян (по всей вероятности, бабуинов).⁴ Анахрони­ческая невразумительность – это судьба не только письменно фикси-

___________________________________

¹ Maitland. Township and Borough. 1898. P. 22.

² Sherfy. The craft of history P. 5 «Нам недоступно полное понимание прошлого, по­тому что прошлое выходит за рамки нашего опыта, прошлое – это нечто иное.. Люди, жившие в те времена, не похожи на нас» (Vansina Oral Tradition P 185, 186). См. так­же: Ronsheim Richard Is the past dead⁷ // Museum News. 1974 53:36, 62.

³ Scholes and Kellogg. Nature of Narrative. P. 83

⁴ Джеймса – английский перевод Библии был опубликован в 1611 г.

под покровительством короля Англии Джеймса I. Из 54 ученых, отобранных королем Джеймсом для этой работы, 47 человек в течение семи лет трудились раздельно в шести группах, находившихся в трех различных местах (Вестминстере, Оксфорде и Кембрид­же), используя при этом предыдущие английские переводы и оригинальные тексты. По­явившийся в итоге перевод был принят в качестве стандартной английской Библии в те­чение более трех столетий и оказал значительное воздействие на английский язык в це­лом. – Примеч пер.Mitchell Henry Monkeying with the King James Bible // IHT. 25 Aug. 1982. P. 5. Библия короля

342

 

рованных текстов, но и достоверных устных традиций, не понятных даже самим их носителям, поскольку язык этих преданий устарел или связан с давно забытыми обычаями.¹

И, наконец, наши озарения парадоксальным образом ограничивают способность понимания прошлого тем, что предоставляют нам куда большие знания, чем те, какими могли обладать люди того времени. «Можем ли на самом деле быть справедливы к людям прошлого, – за­дает вопрос А.Ф Поллард (Pollard), – зная то, чего они знать не мог­ли? Можем ли вообще их понять,... когда в нашем сознании присутст­вует знание того, чем все закончится?»² Этот вопрос затрагивает такие темы, которые выходят за пределы исторического понимания, посколь­ку предполагает, что наши склонности не только суживают историче­ское прошлое, но и расширяют его К рассмотрению этих представле­ний мы теперь и переходим.

 

История больше, чем прошлое

Исторические интерпретации формируются под воздействием ана­хронизмов и ретроспективного знания. Для того, чтобы сделать про­шлое понятным, настоящему мало уметь справляться со сдвигами в восприятии, ценностях и языке, необходимо также уметь учитывать те изменения, которые произошли после рассматриваемого периода. Между нашими оценками второй мировой войны в 1985 и в 1950 гг. неизбежно будут различия, хотя бы потому, что за это время обнаружилось много новых свидетельств, но также и потому, что с годами проявились и бо­лее отдаленные последствия этих драматических событий – холодная война, создание ООН, возрождение экономик Германии и Японии.

За счет того, что историки переформулируют проблемы в современ­ных терминах и опираются на знания, прежде бывшие недоступными, им удается обнаруживать то, что было ранее забыто или некорректно сведено вместе, а также открывать то, что никому прежде не было из­вестно.³ О таких понятиях, как «Ренессанс» или «классическая антич­ность» и «речи не могло быть в начале процесса, и... в полной мере они были признаны и сформулированы лишь по мере приближения к концу эпохи, – отмечает Р С. Хамфри (Humphrey) – Люди и общества уловлены в такой момент их развития, который можно уловить и опи­сать лишь «задним числом», документы вырваны из оригинального

_____________________________

¹ Vansina Oral Tradition P 44, 45

² Pollard Historical criticism 1920 P 29 См также Baas Continuity and Anachro­nism P 281

ⁱ Современные интерпретации событий прошлого одновременно и более вразуми­тельны для современного человека, и более психологически достоверны становление династии куда лучше объясняет «харизма», чем обладание теми или иными релик­виями, хотя люди того времени более доверяли реликвиям и сочли бы любые разговоры о харизме малопонятными Для того, чтобы понять, что именно произошло, нам прихо­дится использовать наши современные представления, которых, конечно же, не могло быть у обитателей той эпохи (Munz Shapes of Time P 80,93)

343

 

контекста, заключавшего в себе их цели и функции, для того, чтобы проиллюстрировать схемы, которые, вполне вероятно, мало что значи­ли для любого из их авторов» '

То обстоятельство, что историку заранее известен исход сил, дейст­вовавших в прошлом, вынуждает его формировать отчет таким обра­зом, чтобы тот соответствовал ходу событий Темп, угол зрения, вре­менной масштаб его наррации (повествования), – все несет на себе от­печаток подобного ретроспективного знания, потому что он «должен не только знать, чем закончились интересующие его события, но дол­жен использовать эти познания в своем повествовании». Ссылаясь на чемпионскую гонку 1951 г в Национальной бейсбольной лиге, когда «Гиганты» сумели с последнего места в середине сезона в последний день перескочить на первое место, Хекстер показывает, что «если бы писатель не знал итогового результата, он ни за что не смог бы прави­льно соотнести пропорции своего повествования с реальными темпами событий».²

Даже сам процесс коммуникации предполагает внесение некоторых изменений для того, чтобы сделать проппос более убедительным и вразумительным. Как и память, история объединяет, сжимает, преуве­личивает события, уникальные моменты прошлого выходят на первый план, а все мимолетное и неинформативное – отступает в сторону. «Мы сжимаем время, отбираем отдельные детали и выводим их на пер­вый план, концентрируем действие, упрощаем отношения, – но все это не для того, чтобы приукрасить или исказить действующие лица и события, а лишь для того, чтобы оживить и придать им смысл., на фоне непостижимой множественности прошлого».³

Случайные и разрозненные факты прошлого становятся вразумите­льными только тогда, когда мы соединяем их в истории. Даже самым эмпирически ориентированным хроникерам приходится придумывать нарративные структуры для того, чтобы придать времени форму. «Res gestae с успехом могут представлять собой одно событие, следующее за другим, – утверждает Мюнц, – но они никогда не смогут проявить себя как таковые», поскольку в этом случае будут лишены всякого смысла ⁴ И поскольку в любой вразумительной истории подчеркивают­ся объяснительные связи и преуменьшается роль случайностей, исто­рия как результат познания оказывается гораздо более предсказуемой, чем можно было бы ожидать от прошлого как такового.⁵

^{____________________________________}

¹ Humphrey The historian, his documents, and the elementary modes of historical tho­ught P 12 Историк открывает не только то, что было полностью забыто, но и «то, о чем, пока он не отыскал это, никто вообще не знал, что такое было» {Котингвуд Идея истории М, 1980 С 238) См Danto Analytical Philosophy of History P 115, 132, von Leyden Categories of historical understanding P 68–70

² Hexter Rhetoric of history P 338 Такой подход обесценивает проводимое Спен-сом в его работе различение (Spence Narrative Truth and Historical Truth)

³ Arragon History's changing image P 230

⁴ Munz Shapes of Tune P 239

⁵ Mtnk Narrative form as a cognitive instrument P 147.

344

 

До тех пор, пока в истории не будут представлены убеждения, инте­ресы и связи, она просто не может быть понятной или интересной. Именно поэтому субъективные интерпретации, хотя они и ограничива­ют знание, чрезвычайно важны для коммуникации. В самом деле, чем лучше повествование представляет точку зрения историка, тем боль­шего доверия заслуживает его сообщение. История оказывается убеди­тельной потому, что она организована и пропущена через фильтр инди­видуального сознания, а не потому что в ней имеются факты. Субъек­тивная интерпретация придает истории жизнь и смысл. «Обычно риторика подобна сахарной глазури на пирожном истории», но в дейст­вительности «она замешана в само тесто. Она оказывает воздействие не только на внешний облик истории,... но и на самый глубинный ее характер, ее сущностные функции – ее способность передавать знание прошлого в том виде, как это было на самом деле». Историческое по­знание зависит также и от эмоционального языка, поскольку если исто­рик оказывается не в состоянии передать другим то, в чем уверен сам, эти знания не станут общественным достоянием и не будут восприня­ты другими историками, но останутся разрозненным, случайным и не­вразумительным скоплением фактов.¹

Хекстер показывает, каким образом сноски, цитаты и списки имен служат таким риторическим целям. Цитаты предстоят перед читателем как достоверные срезы прошлого. Цитаты – это нечто такое, на что уже нельзя просто ответить «да», но исключительно «да, конечно!» От­сутствующие атрибуции делают список имен убедительным и много­значительным:

В христианском возрождении, связанном с подъемом религиозного чувства и забо­ты,... есть место кардиналу Хнменесу и Джиромало Саванароле, Мартину Лютеру и Иг­натию Лойоле, реформаторской церкви и иезуитам, Иоанну Лейденскому и Павлу IV, Томасу Кранмеру, Эдмунду Кампиону и Мигелю Сервету.

Нам намеренно ничего не говорят, кем были эти люди, подразуме­вая при этом, что «мы должны сами обратиться к собственным позна­ниям относительно тех времен, когда жили эти люди, для того, чтобы придать смысл списку». То, что действительно имеет значение, так это не сами приведенные имена, а их порядок, причем этот смысл можно усилить за счет перечисления ряда идентифицирующих черт вместо имен:

Кардинал дореформационной эпохи, реформировавший церковь Испании, монах дореформационной эпохи, умерший на костре во Флоренции за свою реформаторскую деятельность, первая великая фигура Реформации и первая великая фигура Контрре­формации,...

или же список может включать в себя имена и пояснения:

кардинал Хименес, кардинал дореформационной эпохи, реформировавший церковь Ис­пании, Джироламо Саванарола, умерший на костре во Флоренции за свою реформатор­скую деятельность, Лютер, первая великая фигура Реформации, и Лойола, первая...

__________________________________

¹ Hexter. Rhetoric of history. P. 390, 380, 381.

345

 

Любой подход корректен и уместен. Но вместо того, чтобы преду­предить читателя о том, что он сам должен наделить их смыслом, наи­более информативные списки открыто сигнализируют: «Хватит копа­ться в своей памяти. Я уже сказал тебе все, что, по моему мнению, тебе следует думать по поводу этих людей», что, скорее, препятствует пото­ку воображения, нежели отпускает его на волю. Историк, идя на риск, может и заблуждаться, предполагая, что читатель в достаточной мере образован, чтобы наполнить смыслом такой список самому, и считая, что коннотативный список лучше явного. Но дело в том, что любому историку постоянно приходится судить, как много его аудитория знает, предпочитая аллюзивный или же прямой стиль изложения, выбирая, чем пожертвовать: фактической ли стороной дела, или широтой откры­вающихся ассоциаций.¹ Для этих целей он «воссоздает прошлое в на­стоящем и предлагает нам не знакомые по воспоминаниям вещи, но блистающую яркость возникающих в сознании галлюцинаций».²

 

Хронология и нарратив

Так привычно думать об историческом прошлом в терминах нарратива, последовательностей, дат и хронологий, что мы уже готовы при­знать, будто все эти атрибуты присущи и прошлому самому по себе. Однако, это не так. Атрибуты приписываем событиям именно мы, о чем уже шла речь в главе 2. Наша готовность располагать события в поддающиеся датировке последовательности – это сравнительно не­давнее культурное достижение.

Исторически факты лишены временной определенности и связно­сти до тех пор, пока мы не соединим их вместе в рамках единого пове­ствования. Мы не способны воспринимать течение времени иначе, чем в виде последовательности ситуаций и событий. Большая часть истори­ческих представлений остается столь же смутными в темпоральном от­ношении, как и воспоминания, лишенные связи не только с датами, но даже с последовательностью событий.³ В устном повествовании при­вязка к календарю встречается редко, а потому, не имея возможности сравнить или подумать, рассказчик и слушатели не придают особого значения или же изменяют временные дистанции. Без датировки или постоянно ведущихся записей, к которым можно обратиться, невоз­можно ни оценить продолжительность событий прошлого, ни подтвер­дить определенный порядок их следования. Устное повествование, по­добно телескопу: приближает, расширяет и выстраивает сегменты про­шлого в некую линию, приписывая им определенное значение.⁴ Наше восприятие перемен склонно группировать их вместе в пределах от-

___________________________

¹ Ibid. P. 386–389.

2 Frye. Great Code. P. 227.

³ Mink. History and fiction as modes of comprehension. P. 545, 546; Goody. Domesticati­on of the Savage Mind. P. 91, 92; Kracauer. Time and history.

⁴ Henige. Chronology of Oral Tradition. P. 2–9.

346

 

дельных дискретных периодов, разделенных длительными периодами застоя, причем важнейшие события относят либо к мифическому вре­мени основания, либо к совсем недавнему, а потому еще хранящемуся в памяти прошлому. А потому основателям династий ставят в заслугу не только их собственные деяния, но и деяния потомков, чьи собствен­ные времена остаются без комментариев Большая часть изустно пере­даваемого прошлого вполне вписывается в убеждение, что между нача­лом и недавним прошлым «ничего не было» Напротив, большинство современных ученых историков концентрируют внимание на средин­ных периодах, в ходе которых нарастающие перемены помогают про­лить новый свет на ход исторического процесса '

Темпоральные черты устной коммуникации во многом сохраняются и после распространения письменности, когда хроники по преимуще­ству читали вслух Средневековая аудитория, как колоду карт, перета­совала Цезаря, Карла Великого, Александра, Давида и прочих деятелей античного мира Потребовалось два века книгопечатания для того, чтобы приучить европейцев смотреть назад в соответствии с упорядо­ченной последовательностью глав истории ² Даже в современных книжных обществах прошлое для большинства людей выступает как хаотическое и эпизодическое нагромождение имен и дат, мешанина хронологически неупорядоченных или ошибочно связываемых фигур и событий В этом бурном и бесформенном море стоят несколько остро­вков стратифицированных нарративов, вокруг которых мы суетимся в поисках календарной достоверности

Конечно, время имеет линейный и направленный характер. История всех событий современности начинается в более или менее отдаленном прошлом и простирается в неизменной последовательности до тех пор, пока они не прекратят своего существования или не исчезнут из памя­ти. Упорядоченная последовательность потенциально дает каждому со­бытию определенное темпоральное место, придает истории облик и форму, позволяет нам соотнести наши собственную жизнь с контек­стом внешних событий. Но даже в тех случаях, когда наличие письмен­ности облегчает датировку, разделенное на равные промежутки време­ни прошлое служило по большей части целям сбора налогов, переписи подданных и отбора кандидатов на чиновные должности ³

К усвоению в качестве основы чувства времени хронологической последовательности привела потребность в твердо установленном свя­щенном календаре, что в наиболее яркой форме проявляется при расче­тах наступлению Пасхи Несмотря на то, что христианский календарь еще в течение тысячи лет после его изобретения в VI в не был принят всеми, его использование позволило средневековым и более поздним

___________________________________

¹ Miller J С Listening for African past P 16,37 He знающие письменности обще­ства воспринимают прошлое существенно иным образом См Block Maurice The past and the present in the present, Peel Making history

² Einstein Clio and Cronos an essay on the making and breaking of history-book time P 52, Gay Peter Enlightenment, 1 344, 345, Hay Annalists and Historians P 91

³ Goody Domestication of the Savage Mind P 91, 92

347

 

хроникерам преодолеть недостатки устного нарратива Хроники, в ко­торых доминировали события, уступили место аналитическим отчетам Год за годом структура становилась более важной, чем структурируе­мые события Особые события – чума, коронация, изобретение, рож­дение ребенка королевской крови – в таких ежегодниках вписывались в листы определенного года, а если ни одно из событий не представля­лось в достаточной мере значительным, пронумерованные года просто оставляли пустыми В этой ситуации самым важным было само появ­ление энумерации Представляя собой года Господни, прошедшие от известного начала и текущие по направлению к предопределенному концу, хронология теперь уже по праву обладала богоданной полнотой и непрерывностью '

Подобного рода хронология доминировала в исторических текстах вплоть до XVII в Когда произошло то или иное событие, кто за кем следовал, как долго длились эпохи, – все эти вопросы решались при помощи бесчисленных таблиц датировок, основанных на династиях и олимпиадах, консулатах и трибунатах, линиях потомков Ромула и Рема, Адама и Авраама, Ноя и Энея Однако нарастающий конфликт христианской и научной истории делал календарь, в котором мифиче­ское и эмпирическое, космическое и священное смешиваются с секулярными событиями, все более тщетным и абсурдным ²

Мистика, связанная с началом и концом и тысячелетий, веков и де­кад все еще тревожит мысль От дурных предзнаменований накануне 1000 г нам достался своего рода децимальный детерминизм, приписы­вающий реальность эпохам, жестко привязанным к делению на века, причем рубежи 1800 и 1900 гг отчетливо соотносились с болезнью Jin-de-sihcle ³ А недавно уже и десятилетия стали основой для отсчета календарной моды Так, мы обозначаем девяностые словом «веселые, беспечные», тридцатые связываем с депрессией и говорим о «свингую­щих» шестидесятых как об определенных, отличных от других типах жизни, выделяем отдельные личности, которые знаменуют собой окон­чание одного десятилетия и определяют лицо следующего как раз на их календарном рубеже То, что поначалу появляется всего лишь как удобное сокращение – Афины V в или Европа XVII в – в дальней­шем становится ретроспективным определением их сути Подобно дру­гим синтетическим конструктам, таким как «средние века» или «Ренес-

___________________________________--

¹ Hay Annalists and Historians P 22–27 38–42, Mink Everyman his or her own an­nalist P 233, 234 Но даже после средневековья деяния и грамоты чаще датировали го­дами правления отдельных властителей, неже"ш anno Domini, потому что королевская коронация была ближе по времени и общество лучше помнило эту дату (Clanchy From Memory to Written record P 240)

² Einstem Clio and Cronos P 43 Johnson J W Chronological writing P 137, 145 По поводу недоразумений со временем Писания, см Hazard European Mind P 43–7

¹Ketmode Sense of an Ending P 96–98 Fisher Historians Fallacies P 145 Один из первых примеров установление временного порядка на основе последовательности ве­ков – размещение Александром Ленуа (Lenoir) пост-революционных исторических со­кровищ в Musee des Monuments {Bonn Clothing of Clio P S3) По поводу Jin de-siecle см гл 7, с 573

348

 

сане», календарная стереотипия закаляет и материализует мысль о про­шлом, XIX в. или 1930-е становятся «событием», сродни битве или ме­сту рождения или причине причин.¹

Оставляя в стороне подобные перегибы, мы склонны забывать, чем обязаны хронологам: часы, календарь, пронумерованные страницы на­столько приучили нас к хронологической последовательности, что те­перь это воспринимается почти как нечто само собой разумеющееся. Однако лишь печатный станок и распространение грамотности обеспе­чило принятие и устойчивое распространение такого темпорального порядка. И потребовались целые века усердных корреляций с первоис­точниками для того, чтобы возникла последовательность событий, ко­торой все мы теперь можем пользоваться.²

Хронология, или «время учебника истории», вплоть до недавнего времени ориентировало образованного человека на то, чтобы рассмат­ривать прошлое как всеохватное повествование (нарратив). Каждый из нас с детства научается использовать ее для того, что «сортировать и упорядочивать практически любые куски прошлого, с которыми ему доводится сталкиваться, отыскивать предшественников или находить „себя самого"», – отмечает историк.³ Последовательность не схожих один с другим монархов делает Британию, – по мнению Ричарда Кобба (Cobb), – удачным обладателем собственной национальной шкалы времени, мгновенно понятной любому английскому ребенку.⁴ Еще один автор вспоминает, как ее университетский курс истории в Окс­форде в 1950-х «начинался с начала истории Англии» и разворачивался в виде «плавной прямой линии безо всяких пробелов», задавая «упоря­доченный, хронологический образ,... славной, линейной, не имеющей пропусков памяти».⁵ Мои собственные представления о западной циви­лизации, как они сформировались еще в школе, выводят ее от египтян и вавилонян и далее вплоть до XX в. Причем многие эпохи в этом кон­тинууме мне едва известны, однако включенность в последователь­ность делает их вполне поддающимися восстановлению. Таблицы, с помощью которых мы можем свести всех фараонов, королей и прези­дентов в единую хронологическую схему вместе с открытиями и изоб­ретениями, поэтами и художниками – это еще один аргумент в пользу той позиции, что вся история в целом потому и доступна познанию, что поддается датировке.

Конечно, подобное доверие к хронологии зачастую приводит к не­достаточной гибкости, а иногда и к прямым упрощениям. Например, в некоторых учебниках по американской истории все президенты рас­ставлены в соответствии с датами их смерти, вне зависимости от того, как долго они находились у власти и что за это время было сделано.'

_____________________________

¹ Butterfield. Man on His Past P. 136.

² Johnson. Chronological writing P. 145; Grafton. Joseph Scaliger and historical chronology.

¹ Emslein Clio and Cronos. P 59

⁴ Cobb. Becoming a historian. P 21, 22.

⁵ Lively Children and the art of memory. P. 200.

⁶ Fitzgerald. America Revised P. 50.

349

 

Однако в целом именно хронология оказывается тем краеугольным камнем, который позволяет большинству ученых рассматривать исто­рию как взаимосвязанный и непрерывный процесс. Данные убеждения были резюмированы в так называемом курсе «Западной цивилизации», который предстает перед студентами старших курсов как общая сумма евро-американской истории – по выражению одного историка, «пано­рама,... соответствующая... общей схеме событий, как мы их знаем».¹

Однако теперь даты и хронология вышли из моды. В особенности это проявилось после второй мировой войны, когда человеческую ис­торию стали рассматривать не как единую линию развития, а как мно­жество различных культур, которые невозможно и бессмысленно пы­таться свести к общей последовательности. Линия Западной цивилизации клонится к закату вместе с этноцентризмом, для которого именно эта цивилизация была каноном, превосходящим все остальные варианты развития. Историки открыли для себя не только третий мир, но и в рам­ках самой Западной цивилизации обнаружили прежде не замечаемые «меньшинства»: женщин, детей, евреев, крестьян и чернокожих.² Но­вый акцент на экономической, социальной и интеллектуальной истории еще более подорвал доверие к хронологии: культуры и идеологии куда хуже поддаются датировке, чем короли и завоевательные походы. Расту­щая доступность и уместность, эти вновь открытые аспекты прошлого «настолько решительно вторгались в современное сознание с разных сто­рон, – заключает Эйнштейн, – что это сказалось на способности челове­ческого интеллекта соответствующим образом их упорядочивать».³

Одним из выходов из подобной дилеммы является полный отказ от нарративной истории, как поучает учителя истории директор школы у П. Лайвли:

– Дети в возрасте до 15 лет еще не готовы к усвоению хронологического подхода к истории. А мы преподаем им историю как повествование, одно событие за другим.

– Так и есть Одни события происходят вслед за другими.

– Да, но это слишком уж сложно . – дети такого не поймут. Так что... вы давайте им материал такими кусками, которые они смогут переварить, в виде тем или проектов. Рассказывайте им о революциях, гражданских войнах или еще там о чем ⁴

Датировка событий, которая еще совсем недавно была sine qua поп ⁵ исторического познания, теперь до такой степени забыта, что боль-

___________________________________

^! Smith Preserved. The unity of knowledge and the curriculum. 1913. Цит. по: Allardyce Rise and fall of the western Civilization. P. 697, 698.

¹ Allardyce. Rise and fall of the Western Civilization course. P. 719, Rossabi. Comment [on Allardyce]. Однако рынок учебников по мировой истории все еще составляет лишь 25 % от рынка «Западной цивилизации» (Wtnkler Karen J Textbooks, the rise and decline of Western Civilization, American Historical Association Perspectives 1983. 21.3. 11–13); по мнению учителя истории в коммунальном колледже на Юге, «в провинции Западная цивилизация вое еще продолжает господствовать» (Edson Evelyn. Reflections on the his­tory of Western Civilization. Ibid 1984. 22:2. P. 16).

³ Clio and Cronos. P. 63.

⁴ Road to Lichfield. P. 87, 188. Я соединил здесь беседу учителя и директора школы с последующим рассказом о ней.

⁵ Sine qua поп (лат.) – без чего нет, непременное условие. – Примеч. пер.

350

 

шинство французских школьников не знает не только того, что Вели­кая французская революция началась в 1789 г., но даже в каком веке это было.¹ Более трети из опрошенных респондентов в недавнем иссле­довании в Гилфорде (Англия) понятия не имели о датировке прошлого и практически ничего не знали о времени, более раннем, чем рождение их дедушек и бабушек. «Мой дедушка ходил в школу» с его прошлым владельцем, – сказал один из респондентов по поводу здания XVII в., – так что этому зданию очень много лет, наверное, его построили еще до 1880 г.». Другие связывали еще более древние здания со своими роди­теля и дедушками и бабушками. «Меня не слишком удивило, что этому здания 400 лет, а не 100», – заявил один из респондентов по поводу своей ошибки, главное, что оно старое; неважно, насколько старое».²

Нарративная линейная структура сдерживает историческое понима­ние. Слушатель или читатель принужден следовать одной единствен­ной линии от начала и до конца. Но знание прошлого предполагает бо­лее чем одну линию. На такой нарратив накладываются социальные, культурные и множество других обстоятельств, вкупе с сообщениями других людей, институтов и идей. Если историческое повествование имеет одно измерение, то прошлое обладает множеством форм, боль­шая часть из которых представляется гораздо более сложными, чем любая линейная последовательность событий.³

И все же сегодня исторические и другие повествования далеко ушли от прямолинейной, однонаправленной историографической схе­мы, унаследованной от хронологов. Стандарты исторического знания требуют не просто отнесения событий прошлого к определенному вре­мени, но и связного повествования, в котором какие-то события будут опущены, другие сцеплены воедино, а темпоральная последователь­ность часто подчиняется потребностям объяснения и понимания.'¹ Точ­но так же, как мы оглядываемся назад и просчитываем вперед при при­поминании прошлого, так поступают и историки, обращаясь к истокам для того, чтобы прояснить каузальные связи событий. Подобная «поли-хрония», по выражению Дэйла Портера, соответствует нашей интуи­ции о том, что последовательная структура не в состоянии ухватить всей сложности исторической реальности.⁵ Нарративная история, по мнению Джеймса Хенретта (Henretta), обладает значительной привле­кательностью, «потому что ее способ постижения близок к реальности повседневной жизни; большинство читателей, осмысливая свое суще-

___________________________

¹ Kamm Thomas. French debate teaching of history // IHT. 11 Apr. 1980. P. 6. «Им по 16 лет, а они меня спрашивают, – рассказывает учитель истории, – Столетняя война, это было в 1914–1918» (in: Brian Moynahan Teaching, it's trendy to be trad // Sunday Times. lOFeb 1985. P 15)

² Bishop Reid. Perception and Importance of time in Architecture. P. 149, 190.

^J Kermode Frank Time and narrative, lectures at Architectural Association. London, 8 and 15 Mar. 1982.

⁴ Munz Shapes of Time P. 28–43; См также: Strout Veracious Image. P. 9–10.

⁵ Porter. Emergence of the Past. A Theory of Historical Explanation. P. 113–4. См. так­же. Goodman Twisted tales; or, story, study and symphony.

351

 

ствование, смотрят на прошлое таким же образом – и... как на ряд на­кладывающихся друг на друга и переплетающихся жизненных исто­рий».¹

Историки, измученные «клиометрикой», детерминистическими мо­делями и психоисторией, недавно вновь открыли для себя достоинства нарратива. Однако они преимущественно воздерживаются от использо­вания некогда популярного широкого шаблона по отношению к целым культурам и нациям. Подобный подход ныне осуждается как ведущий к очевидным упрощениям и не пригодный для детального изучения от­дельных институтов и мест действия, ограниченных в пространстве и времени – классический пример – горстка пиринейских крестьян на протяжении двух десятилетий в XVI в. в «Монталю» (Montailou).² Оза­боченные жизнью и любовными историями убогих и сирых, вооружен­ные новыми видами источников и творческих озарений, появившимися на основе беллетристики, символизма и психоанализа, новые нарра­тивные историки стремятся пролить новый свет на жизнь обществ прошлого. Но фокус иногда оказывается настолько узким, что исследо­вания конкретных случаев (case study) кажутся в большей степени экс­центричными, нежели характеристичными. Будучи не в состоянии установить контакт с жизнями отдельных людей и конкретными собы­тиями, полагаясь в большей степени на крупные тенденции, подобный подход ведет к дальнейшей фрагментации знаний о прошлом.'

И тем не менее, при отказе от датировки и нарратива мы многое те­ряем. События оказываются перемешанными в «писаной торбе» (grab-bag,) эпох и империй, видных фигур и социальных движений, они отре­заны от любого определенного периода.⁴ Так называемая тематическая история – например, история революций, где смешиваются воедино пуритане, французы, американцы, русские, кубинцы, – позволяет выя­вить некоторые интересные параллели, но при этом недооценивает то обстоятельство, что в каждую из этих эпох люди жили своей жизнью, действовали в соответствии с собственными мотивами и формирова­лись в средах, которые были существенно отличались друг от друга. Понимание прошлого требует некоторой осведомленности о темпора­льной локализации народов и событий. Хронологическая структура проясняет, помещает вещи в определенный контекст, подчеркивает уникальность событий прошлого. Теперь преподают историю, укра­шенную «блестящими перлами Рима, пещерных людей, сражений пер­вой мировой войны, средневековых монахов и Стоунхснджа, подве-

_____________________________

¹ Henretta Social history as lived and written. P. 1318, 1319.

² Получивший международную известность роман французского писателя Ле Руа Ладури (Le Roy Ladurie). – Примеч пер.

¹ Stone. Revival of narrative (1979). См также: While Jetry History Workshop 3 bey­ond autobiography, и гл. 7, с. 555.

^л «В умах современных грамотных людей, которые умеют читать, писать и даже учить в школах и университетах, история присутствует, но несколько замутненным, смазанным образом. Так, Мольер становится современником Наполеона, а Вольтер – современником Ленина» {Milosz. Nobel Lecture, 1980. Р 12; см. также: гл. 6, с. 528).

352

 

шенную в темпоральной, некаузальной изоляции, что едва ли позволя­ет в полной мере оценить достоинства этого ожерелья времени.¹ Перлы истории ценны не только своим количеством и блеском, но прежде всего тем, что они включены в каузальную, нарративную последовательность. Именно нарратив придает ожерелью времени смысл, равно как и красоту.

 

История, литература и документальный роман

Наиболее светлые перлы исторической наррации часто можно оты­скать посреди вымысла, в художественной литературе, которая в тече­ние длительного времени остается важным компонентом историческо­го понимания. Значительная часть людей воспринимает прошлое, ско­рее, сквозь призму исторических романов, от Вальтера Скотта до Жана Плейди (Plaidy), чем через какую бы то ни было официальную исто­рию.² В некоторых романах история используется как фон для вымыш­ленных персонажей, другие расцвечивают вымыслом жизнь реальных исторических фигур, вплетая придуманные эпизоды в ткань действите­льных событий, а третьи – искажают, добавляют и опускают. Как и в научной фантастике, одни вымышленные события прошлого воплоща­ют в себе парадигмы настоящего, а другие – разительным образом от­личаются от него, – но и те, и другие придумывают прошлое для того, чтобы развлечь читателя. При том исторические романисты исповеду­ют примерно те же намерения, что и историки – попытаться достичь максимального правдоподобия с тем, чтобы помочь читателю ощутить и познать прошлое.

Многие историки считают аналогии с беллетристикой еще более возмутительными, чем сравнение с памятью. Их негодование тем боль­ше, чем в большей степени, как мы видим, они не в состоянии избе­жать риторики «вымысла» в своих нарративах. Сравнивая романистов со сказочниками, историки стремятся определить самих себя как уче­ных, всячески подчеркивая, что история основана на тщательном изу­чении фактов прошлого и открыта проверке со стороны внешних на­блюдателей, тогда как беллетристика в одинаковой мере небрежна в обоих этих отношениях.³

Однако, и данное различение, и названное негодование – оба не­давнего происхождения. В прежние времена история и беллетристика часто выступали вместе и обменивались идеями. Рапсоды в такой же степени способствовали распространению истории, как и хроникеры, причем с одинаковой достоверностью.⁴ Аристотель считал вымысел,

_______________________________

¹ Fowler P J. Archeology, the public and the sense of the past P. 67.

² «Скотт и Дюма всегда будут иметь большую аудиторию, чем любые два историка, которые придут на ум» (Ernest Baker, Guide to Historical Fiction (1968) P. VIII). См.: Le-neman Leah. History as fiction // History Today. 1980. 30:1. 52–5

³ Ht Rht f hst P 381

man Leah. History as fiction // History

³ Hexter Rhetoric of history. P 381.

⁴ Vansma Oral Tradition. P. 32–36.

 

показывающий то, что могло быть, и объясняющий, как это могло быть, более высоким по сравнению с историей, удел которой про­заичнее – показывать то, что было. Приводя в пример «Илиаду» Гоме­ра, Эразм хвалил языческих историков за то, что они придумывали «подходящие» диалоги, «потому что каждый согласится, что они были вправе вкладывать подобные речи в уста своих персонажей» (христи­анским историкам Эразм оставлял куда меньше простора для фанта­зии).¹ Стиль и язык значили куда больше, чем следование историче­ским фактам. Вплоть до XIX в. историю читали в большей степени ради того, как нечто сказано, чем ради того, что сказано.²

Различение исторического и беллетристического повествования было побочным продуктом стремления позднего Ренессанса к досто­верности и точности исторических источников. Прежде в классическом и средневековом эпосе неразличимые, эта два жанра стали все более и более разделяться на «историю» (действительные события, доступные исследованию со стороны других источников) и «поэзию», или «ро­ман» (не претендовавший на историческую точность). Во Франции позднего средневековья аристократия писала свою идеологию в прозе, предпочитая фактуальиый язык.³ Другим больше по нраву была лите­ратура, потому что «поэт, повествуя о событиях или же воспевая их, волен изображать их не такими, каковы они были в действительности, а такими, какими они долженствовали быть, – как отмечает Самсон в «Дон-Кихоте», тогда как – историку же надлежит описывать их не та­кими, какими они долженствовали быть, но такими, каковы они были в действительности, ничего при этом не опуская и не присочиняя».⁴ Свя­занные фактами, историки были лишены авторского всеведения, кото­рым располагали эпические барды. А поскольку историки ограничили себя сухими границами эмпирической строгости, романистам доста­лись более богатые и более привлекательные аспекты прошлого.⁵ «Сде­лать прошлое настоящим, сделать далекое близким,... облечь реаль­ность человеческой плотью и кровью,... призвать наших предков со всеми особенностями их языка, манер, одеяний, показать нам их жили­ща, усадить нас за их стол, привести в порядок их старомодные гарде­робы, – как об этом говорит Маколей (Macaulay), – вот долг, кото­рый по справедливости лежит на историках, но который был усвоен ав­торами исторических романов».⁶

XIX в. шумно приветствовал проникновение рукотворного вымыс­ла в царство истории. Творческая эмпатия к прошлому Скотта сделала

___________________________________

¹ Fornara. Nature of History in Ancient Greece and Rome. P. 94, 95, 163–165; Eras­mus. Copia. Bk 11, 24:649. См.: Gilmore. Humanists and Jurists. P. 95, 96; Bolgar. Greek le­gacy. P. 460.

² Cochrane. Historians and Historiography in the Italian Renaissance. P. 271, 277.

³ Spiegel. Forgiving the past: the language of historical truth in the Middle Ages. P. 488-490.

⁴ Сервантес М. Дон-Кихот Ламанчский. Л., 1978. Кн. II, гл. 3. С. 27.

⁵ Scholes and Kellogg. Nature of Narrative. P. 265, 266; также р. 252.

⁶ Macaulay Т. В. Hallam (1828), 1:115. См.: Sanders. Victorian Historical Novel. P. 4–5.

354

 

исключительно популярной и саму историю. Скотт учил, что «ушед­шие века... в действительности были населены живыми людьми,... с ру­мянцем на щеках и страстями в животе, а не протоколами, государст­венными актами, разногласиями и абстракциями», – как замечает по этому поводу Карлейл (Carlyle).'

Исторические романы не только оживляли историю, они зачастую оказывались заслуживающими большего доверия провожатыми в про­шлое. «Из художественной литературы я почерпнул выражение жизни времени – прежние времена вновь ожили, – утверждал Теккерей, – сможет ли самый дотошный историк сделать для меня нечто подоб­ное?»² Литература имеет дело и с повседневными вещами, и с важными эпизодами, к чему по большей части и сводили историю. «Я скорее предпочту Историю знакомую, нежели героическую», – вторит Теккерею его же персонаж Генри Эсмонд.³ Не удивительно, что марксист­ский критик Дьердь Лукач хвалил Скотта. Поэтическое пробуждение обычного человека, захваченного великими историческими собы­тиями, гораздо важнее самих этих событий. Обращаясь к скромным хроникам бедных, читатели могут сами испытать, что заставляло лю­дей прошлого думать, чувствовать и поступать так, как они это дела­ли.⁴ Для того, чтобы показать «природу и мощь народного гения, ака­демическая история должна уступить дорогу историческому вымы­слу».⁵

Ученые подтолкнули писателей на то, чтобы те наилучшим образом донесли историю до читателей. Ньюмен, Уайзмен и Кингзли (Newman, Wiseman and Kingsley) писали историческую прозу для того, чтобы проповедовать широкой публике свои религиозные идеи – святость средневековой церкви, необходимость восстановить ее в современном вероисповедании – наиболее убедительным образом.⁶ Преднамеренно или нет, у них получалось, что оксфордские трактарианцы лицом к

_____________________________________

¹ Carlyle. Sir Walter Scott (1838). 3:214. См.: Honour. Romanticism. P. 192, 193; Peardon. Transition in English Historical Writing. P. 215.

² Theckeray W. M. The English humorists of the eighteenth century (1853). P. 78. > Theckeray. Henry Esmond (1852), Bk I, Ch. 1. P. 46.

⁴ Lukacs. Historical Novel, в особенности. Р. 44.

⁵ Bentley's Miscellany. 1859. Цит. по: Sanders. Victorian Historical Novel. P. 15.

⁶ Sanders. Victorian Historical Novel. P. 120–147, referring to Kingsley's Hypatia (1852–1853). Wiseman's Fabiola (1854), and Newman's Callista (1855).

Ньюмен Джон Генри см. примеч. пер. на с. 327.

Уайзмэн Николас Патрик Стивен (1802–1865), католический кардинал и первый архиепископ Вестминстера, один из видных деятелей католического возрождения в Ан­глии XIX в. Известен своими обширными познаниями и гуманистическими убеждения­ми. Автор известного романа «Фабиола» (Fabiola) (1854).

Кингзли Чарльз (1819–1875), религиозный деятель англиканской церкви, педагоги писатель. Известен не только своими назидательными социальными романами, но и по­пулярными историческими романами «Hypatia» (1853), «Westward Но!» (1855), «Here-ward the Wake» (1866). Обеспокоенный растущим влиянием католического по своим ориентациям Оксфордского движения, вошел в конфликт с Джоном Генри Ньюменом. Произведение последнего «Apologia pro Vita Sua» (1864) появилось как ответ на крити­ку Кингзли. – Примеч. пер.

355

 

лицу встречались с Гегелем, который с похвалой отозвался об истори­ческих романах за то, что те делают прошлое более доступным тем, у кого не хватает образования.¹

То, что романист преднамеренно использовал фантазию, теперь вы­глядело как достоинство. Его прошлое было более жизненным, нежели прошлое историка, потому что отчасти оно было создано им самим. Потребность общества в таком вымышленном образе прошлого столь глубоко пронизывала литературу XIX в., что многие отождествляли ее с прошлым как таковым, а современный реалистический роман, по вы­ражению Гонкуров, выглядел как всего-навсего исторический роман о настоящем.²

Однако, исторический роман обрел стойкого защитника в лице ис­ториков XX в. «Прошлое, каким оно существует для каждого из нас, это история, воссозданная при помощи воображения и сведенная в еди­ную картину при помощи того, что сродни литературе», – писал Баттерфилд. Исторические романы удовлетворяют двум потребностям. Во-первых, они позволяют читателям ощутить прошлое, чего официа­льная история сделать не может:

Жизнь, которая наполняет улицы суетой, превращает каждый перекресток в трущо­бах в нечто, вызывающее удивление и интерес, жизнь, горькая и веселая, изнуритель­ная и возбуждающая, . для истории – всего лишь тусклая, смутная картинка Поэтому история и не может так близко подступиться к человеческому сердцу, как это под силу роману. Приверженность истории фактам уводит ее... слишком далеко от души вещей... Для того, чтобы заставить ушедший век ожить вновь, мало просто дополнить его вы­мыслом,... надо сделать из него роман.³

Во-вторых, беллетристика переносит читателя в прошлое как чело­века того времени, которому не известны грядущие события. Обладаю­щий ретроспективным знанием историк не довольствуется простым из­ложением прошлого, но стремится установить его «взаимоотношения с последующим развитием в целом». Таким образом, «читатель может не потеряться в прошлом, он стоит в стороне и может сравнивать про­шлое с настоящим», наблюдая завершенный и законченный мир с определенного расстояния, он всегда помнит, что находится вне преде­лов прошлого.⁴

Мало знать, что Наполеон выиграл ту или иную битву. Если мы собираемся воссоз­дать историю как человеческое событие, мы должны увидеть полководца накануне сра­жения, напряженно разглядывающего вдаль, чтобы понять, как обернется судьба... Победу, которую он одержит завтра, нельзя рассматривать как неизбежное событие се­годня... Для человека 1807 года год 1808 был загадкой, неизведанным путем,... изучать

_______________________________________

¹ Цит. по: Lukacs. Historical Novel P. 58.

Основные идеи Оксфордского движения были опубликованы под названием «90 Tracts for the Times» (1833-–1841), откуда и пошло название «трактарианцы». – При-меч пер.

² Peckham. Triumph of Romanticism P. 141.

³ Historical Novel. 1924. P. 22, 18, 23

⁴ Ibid. 22, 26.

356

 

1807 год, все время вспоминая при этом, что случилось в 1808 году... – значит упус­тить авантюрность, величайшую неопределенность, элемент игры в их жизни. Там, где мы не можем удержаться от того, чтобы не видеть полной определенности интересую­щего вопроса, для людей того времени все было неожиданностью... История не всегда состоит из неповторимых личных событий, но мы знаем, что они были.

Именно в таких событиях и заключается «прикосновение к прошло­му, необходимое для того, чтобы превратить историю в роман». По убеждению Баттерфилда, в отличие от истории, художественное пове­ствование может забыть или каким-либо образом переступить через ретроспективное знание.¹

Проведенное Баттерфилдом различие между историей и беллетри­стикой наделяет каждую из них вполне определенной ролью: «Для ис­торика прошлое – это весь процесс развития, ведущий к современно­сти; для писателя прошлое – это загадочный мир, о котором он соби­рается нам рассказать».² Теперь подобное рассуждение уже более не аргумент. Каждый жанр покушается на области, ранее исключительно принадлежавшие другому, история теперь больше похожа на литерату­ру, а литература – на историю.

В современной литературе существенному изменению подвергают­ся и структура, и содержание прошлого. Линейное время литературы XIX в. ныне далеко в прошлом. Теперь темпоральную ткань повество­вания формируют хронологические перебивки, взгляд в прошлое, по­ток сознания, удвоение рассказчика и множественные варианты окон­чания.³ Хотя – или, возможно, потому что – роман «Женщина фран­цузского лейтенанта» перенасыщен историей, Джон Фаулз считает, что читатель может сам выбрать подходящее окончание.⁴ Бестселлеры явно спутывают подобную дихотомию. В 1982 г. Букеровскан премия по литературе досталась роману Томаса Кенилли (Keneally) «Список Шиндлера», который сам автор представил как подлинную историю, но в итоге председатель жюри все свел к компромиссу: «История – это всегда род литературы». И такой взгляд разделяют многие писате­ли. «Нет уже больше ни вымысла, ни правды, есть только нарратив», – утверждает Е.Р. Доктороу, который называет свой роман «Рэг­тайм» «ложным документом». Говорят, что писатели переступили че-

_____________________________________

Мишле (Michelet) в своей «Истории Франции» {Вапп Clothing от. Clio. P. 4У, 50).

³ Ibid P. 113 «Научные» историки конца XIX в. призывали «литературных» исто­риков больше придерживаться не сюжета, а фактов. Поначалу фон Ранке вдохновили на изучение прошлого романы Вальтера Скотта, однако впоследствии он отказался от та-

изучение прошлого романы Вальтера Скотта, однако впоследствии он отказался от та кого пути, поскольку нарисованные Скоттом в «Квентине Дорварде» портреты Карл, Смелого и Людовика XI абсолютно не соответствовали его стандартам исторической достоверности {Wedgewood Sense of the past. P 27; idem. Literature and the historians. P. 71) См.: Green Anne. Flaubert and the Historical Novel. P 1.

³ White Hayden. Burden of history. P. 126; Strout. Veracious Imagination. P. 10.

⁴ Strout Veracious Imagination. P. 18.

357

 

рез те «непоследовательные различия, которые мы постоянно проводим между фактом и вымыслом».¹

Предполагаемое сближение истории и литературы подвигает неко­торых писателей на то, чтобы преувеличивать возможности художест­венного постижения прошлого. «Исторический роман стоит ближе к правде, чем сама история», – утверждает один из авторов, отмечая при этом, что история часто претендует на истину, но оказывается лож­ной, тогда как историческая романистика претендует лишь на то, что большая часть ее содержания, «хотя и вымышлена, все же соответству­ет правде жизни», предоставляя читателю самому решать, что есть что.² Некоторые писатели считают, что историки стоят «вне» прошло­го, тогда как сами они находятся «внутри» не подкрепленной докумен­тами правды. «Любой историк может рассказать вам, что случилось под Бородино, но только Толстой, часто не опираясь ни на какие фак­ты, смог рассказать, что в действительности значило быть солдатом при Бородино», – пишет, продолжая позицию Баттерфилда, Уильям Стайрон (Styron). «Истина воображения писателя... идет значительно дальше того,... что может нам дать историк». Стайрон третирует ис­торию как всего лишь хронику, тогда как романиста он объявляет су­пер-историком, который рассказывает о том, как все было в действи­тельности.³ Другие современные писатели представляют факты как вымысел, потому что они считают вымысел «выше реальности, ограни­ченной и случайной исторической правды».⁴ Как говорит рассказчик у Гора Видала, «нет никакой истории, есть только вымысел разной сте­пени достоверности. То, что мы считаем историей – это не что иное, как вымысел».⁵

Однако далеко не всегда такие смешения удачно передают дух про­шлого. Современная эмоциональность в плутовском романе Джона Барта (Barth) из жизни XVII в. размывает грань между фактами и их художественной версией, свидетельствуя о том, что Барт «не верит в такую вещь, как история, даже тогда, когда его повествование претен­дует на то, чтобы пробуждать ее к жизни».⁶ Подвергая «модернизации»

_____________________________________

¹ Doctorow. Цит. по: Foley. From U.S.A. to Ragtime. P. 102,99; ZiffLazer. Цит. no: Ed­win McDowell. Fiction: often more real than fact//N Y. Times, 16 July 1981 P. C21. См.:

Walcott. Muse of history. P. 2.

¹ McGarry and White. World Historical Fiction Guide. P. XX.

³ Styron and Woodward С Vann. The use of history m fiction: a discussion (1969). Цит. no: Strout. Veracious Imagination. P. 167, 164. Историки – и чернокожие авторы – кри­тиковали нарисованный Стироном портрет Ната Тернера как вымысел, который игно­рирует очевидные факты (John Hennk Clarke (ed.), William Styron's Nat Turner; Ten Black Writers Respond (1968); John White. Novelist as historian. William Styron and American Ne­gro slavery// Journal of American Studies. 1971. 4. 233–45), James M Mellard. This unqui­et dust: the problem of history in Styron's The Confessions of Nat Turner, Bucknell Review 1983.36. 523–543.

⁴ ZiffLazer (см. прим. 248 вверху).

⁵ Vidal Gore. A Novel. 1876. P. 196, 197, 194.

⁶ Tanner. City of Words: American Fiction 1950–1970. P. 245, по поводу см.: Barth Sot-Weed Factor.

358

 

известные исторические фигуры, изображение расовой проблемы в «Рэгтайме» разрушает специфические реалии как 1960-х, так и эдвардианской эры.

Подвергая историю критике, литература, попросту уничтожает ее, тогда как история умаляет претензии литературы, хотя в действитель­ности сама использует ее идеи и методы. Новые материалы и средства записи дают современным историкам такие возможности, которые в викторианское время считали доступным только для литературы, на­пример, – составить хронику повседневной жизни прошлого. Возрож­дение нарратива вернуло нам прошлое в форме рассказа. Историки все чаще сознают потребность в литературной риторике, в защиту которой выступал Хекстер.¹

Некоторые идут еще дальше, подобно протагонисту Дэвида Эли (Ely), открыто называющему ошибки и пропуски неотъемлемой частью исторической достоверности. Именно таким образом защищался Алекс Хэйли, когда выяснилось, что значительная часть его данных, относя­щихся к XVIII в., была им вымышлена или изменена. Хэйли парировал эти обвинения тем, что действительные факты нам никогда не будут известны, но в любом случае, это имеет куда меньшее значение, чем его придуманное символическое прошлое, с которым идентифицируют себя миллионы чернокожих американцев. Он признал, что описанный им Джуффуре (Juffure) совсем не похож на настоящий, но оправдывал его существование как собирательного образа гамбийской деревни того времени. Джуффуре Хэйли в действительности есть нечто боль­шее – в нем Авалон, Эдем и идеализированный маленький американ­ский городок слились в подобие платоновского среднеземноморского государства.² Действительно, только такой анахронизм позволил чер­ным американцам идентифицировать свое прошлое с тем далеким и не­похожим на все здешнее местом. Если бы Хэйли описал Джуффуре та­ким, каким тот был на самом деле, его образу не то, чтобы не повери­ли, но просто бы проигнорировали. Короче говоря, фактическая достоверность приносится в жертву символической значимости про­шлого. И именно такое прошлое одержало победу, потому что с тех пор туристическая популярность стала постепенно трансформировать Джуффуре в точное подобие его идеализированной версии XVIII в., придуманной Хэйли.³

Автор исторического романа возвеличивает иллюзию ценой точно­сти изложения. Поскольку перед ним стоит задача «сообщить читате­лям по возможности более полную иллюзию того, что данный персо-

______________________________________

¹ Однако большинство историков все еще используют нарративную (повествова­тельную) форму конца XIX в., что ведет к «нарастающему устареванию самого „искус­ства" историографии» (White Hayden. Burden of the past P. 127)

¹ Ottaway Mark. Tangled roots II Sunday Times, 10 Apr. 1977. P. \l,2\;Shenker Israel. Few U.S. historians upset by charges // IHT. 11 Apr. 1977. P 5.

³ Другим Джуффуре все еще кажется обычной деревушкой в Западной Африке (Bri­an Whitaker The shade of the mango // Sunday Times. 2 Oct 1983. P. 26, Laurance Robin. Back to the roots in the peanut republic // The Times. 10–16 Sept. 1983. P. 2)

359

 

наж действительно некогда обитал на свете, – по мнению Херви Аллена (Hervey Allen), – писатель обязан изменять факты, обстоятельства, людей и даже даты».¹

Наиболее сильным образом писатель воздействует на прошлое че­рез его модернизацию. По словам Гете, «во всякую ситуацию мы при­вносим современный дух, поскольку лишь таким образом мы способны понять и, более того, вынести ее».² Как пояснял Скотт, «для возбужде­ния любого рода интереса необходимо, чтобы рассматриваемая тема была изложена в манере и на языке того времени, в котором живем мы».³ Англо-саксонские и норманнские персонажи Скотта не только говорят на более или менее современном английском языке, но и выра­жают исторические взаимоотношения куда более четко, чем это могли сделать мужчины и женщины того времени.⁴ Короче говоря, литера­турный анахронизм не только желателен, но и играет существенную роль. В противоположность мнению Баттерфилда, историческая лите­ратура разделяет с историей бремя ретроспективного знания, но не с целью сделать прошлое более вразумительным, а для того, чтобы обра­тить внимание на те процессы перемен, которые изначально еще не были заметны

Все сообщения о прошлом выстраивают некоторое повествование, а потому все они отчасти вымышлены. Как мы видим, «построение пове­ствований» также накладывает свой отпечаток на историю В то же время, любой вымысел содержит в себе частицу правды Действитель­но, абсолютно вымышленный рассказ даже нельзя себе представить, поскольку в этом случае его просто никто не смог бы понять. Однако истина истории – это не единственная истина прошлого Любое пове­ствование может быть истинно бесчисленным множеством способов – более специфичных в том, что касается истории, или более общих – в литературе ⁵

Таким образом, и историки, которые утверждают свою исключите­льную верность фактам прошлого, и писатели, которые претендуют на полную свободу от таких фактов, вводят в заблуждение и самих себя, и читателей Различие между историей и литературой касается, скорее, конечной цели, нежели содержания Какие бы риторические приемы историк не использовал, узы профессии запрещают ему сознательно придумывать или замалчивать события, способные повлиять на выво­ды Называя себя историком, а свое занятие – историей, он выбирает в качестве критерия оценки своего труда точность, внутреннюю по­следовательность и соответствие дошедшим до нас свидетельствам

______________________________

¹ Цит по Werrell History and fiction P 6

² Goethe Teilnahme Goethes aus Manzoni 1827 14 838

³ Scott Dedicatory epistle to the Rev Doctor Dryasdust, F A S Ivanhoe 1820 P 15 Скотт В Айвенго, см его же Предисловие к «Уэверли», {Brown David Walter Scott and the Historical Imagination P 173–186)

⁴ Lukacs Historical Novel P 69

⁵ Munz Shape ofTime P 214,338n 10 См также: Mink Everyman his or her own an­nalist P 238, 239

360

 

Он обязуется не создавать новых персонажей, не приписывать неизве­стные черты или события реальным фигурам, а также не игнорировать несогласующиеся с его позицией факты с целью сделать изложение бо­лее внятным, поскольку не сможет ни скрыть такие изменения от дру­гих исследователей, имеющих доступ к общественным источникам, ни оправдаться, если нечто подобное вскроется.¹

Напротив, автор исторического романа обречен на то, чтобы приду­мывать новые персонажи и события, или же приписывать вымышлен­ные рассуждения и поступки реальным людям прошлого. Те ограниче­ния, которые добровольно принимает на себя историк, совершенно не приемлемы для писателя, как это обнаружил для себя Джон Апдайк, собирая материал о жизни президента Бьюканена (Buchanan). Задыха­ясь под грудой исторических фактов, Апдайк никак не мог преодолеть грань между литературой и фактами. «Полученные при помощи иссле­дований детали воздействуют совсем не так, как воспоминания, им не хватает осязаемости того, что вспоминается с трудом и в чем можно двигаться. Мое воображение было сковано теоретической понятностью всего, чего угодно. Реальный человек, Бьюканен, делал то-то и то-то, именно так-то, тогда-то, – и никак иначе. Но там не было воздуха».²

Однако, не соглашаться с дилеммой, согласно которой история и литература либо взаимно исключают друг друга, либо полностью тож­дественны как способы проникновения в прошлое – это вовсе не то же самое, что стремиться к нахождению компромиссного варианта, ко­торый обладал бы достоинствами того и другого, но был бы лишен их недостатков. То, что называется «документальным» романом больше похоже на новую литературу и новую историю тем, что стирает разли­чие между ними. Однако и подобный подход проявляет претенциозное всеведение и с этих позиций насмехается над обоими прежними вари­антами.

Наводя глянец на инаковость прошлого, документальный роман на­поминает некоторые романы викторианской эпохи, которые делали прошлое более доступным, оживляя его за счет использования выраже­ний современного языка. Очевидный для современного читателя, ана­хронизм такой литературы по большей части оставался не замеченным современниками. Лишь немногие понимали, что смягчая и облагоражи­вая повседневную жизнь прошлого, такие авторы одновременно приу­крашивали его даже тогда, когда «по их представлениям, они делали нечто прямо противоположное, – отмечает Дженкинс (Jenkyns). «Со­здавая ложное чувство близости к Помпеям», льстя массам, будто те обладают каким-то «особым знанием, недоступным педантам и про­фессорам», в максимальной степени приближая людей к прошлому, они в то же время выхолащивали страсти, пропуская их сквозь сито дистанции.³ Правдоподобие в деталях делало поздний викторианский

___________________________

^! Hexter History Primer. P 289, 2890

² Updike. Buchanan Dying. A Play. Afterword P. 259.

³ Jenkyns. Victorians and Ancient Greece. P. 83–86

361

 

роман по видимости исторически достоверным, но при этом создавало у публики совершенно ложное представление о прошлом за счет того, что отрицало, укрощало или вовсе устраняло своеобразие последнего. В таких произведениях, каким и была история вигов, прошлое присут­ствовало, но всегда как осовремененное прошлое. Анахронизм стано­вился декорацией, а те остатки прошлого, которые было слишком сложно переварить, были запрятаны или попросту отброшены в сторо­ну («боудлеризированы»).¹ По поводу подобного отношения к прошло­му Генри Джеймс, критически отзываясь о романе Сары Орне Джуитт (Sarah Orne Jewett) «Tory Lover», отмечал, что автор стремится к невоз­можному: представить сознание прежних эпох, душу, смысл, горизонт, видение индивидов, понятия не имевших... о половине того, что со­ставляет современный мир,... людей, чье мышление было устроено со­вершенно иным образом».²

Нежелание признавать подобные трудности делает портреты персо­нажей в документальных романах неискренними и фальшивыми. «Строго следуя фактам», в телевизионной документалистике, по выра­жению одного из продюсеров, как и в исторических романах, прихо­дится в итоге «пытаться самим воссоздавать персонажи»³ – другими словами, предпочитать вымысел фактам, отходить от твердого следо­вания достоверным данным, утверждая при этом, что все как раз нао­борот. Адаптация истории к телевидению обостряет нашу склонность принимать версии прошлого за истину в последней инстанции. Даже тогда, когда продюсеры признаются, что соединили факты и вымысел, зрители ошибочно воспринимают все это как достоверное повествова­ние о том, что было на самом деле. Они полагают, что то, на что было потрачено столько денег, и то, что видело столько народу, непременно должно быть правдой.

Глашатаи документалистики утверждают «вот как все было» вмес­то того, чтобы скромнее говорить о том, что «это могло быть примерно так». Тон всеведения, скрытый под авторитетной анонимностью, нала­гает на подобные сказания печать откровения.⁴ В письменной истории автор обычно предупреждает нас о том, что мы вступаем в сферу его представлений об излагаемых событиях. В телевизионных же сагах ав­торская специфика и ответственность устраняются самим характером презентации. В документалистике «содержится так много правдивого, причем показанного с таким терпением и знанием дела, что все осталь­ное проглатывается... с исключительной доверчивостью». Зрительные

_____________________________________

¹ Bowdlerize – по имени проф. Т. Боудлера, выпустившего в 1818 г. особое издание пьес Шекспира, в котором были опущены все «слова и выражения, которые нельзя про­износить при детях». – Примеч. пер.

² То Jewett, 5 Oct. 1901 // James. Selected Letters. P. 234, 235: «Вы можете использо­вать сколько угодно мелких фактов, какие только можно почерпнуть из картин и доку­ментов, реликтов и книг – но при этом практически невозможно воссоздать саму ре­альность».

³ Railing. What is television doing to history? P. 43.

⁴ Ibid. P. 42.

362

 

же образы еще более убедительны, чем письменные сообщения. «В доб­рые старые времена люди верили тому, что читают, – утверждает кри­тик, – эта милая вера в неизменную правдивость книг и газет» откры­вает путь вере, что «телевизионная камера никогда не лжет... Раз мы своими глазами видим нечто, оно не может не быть правдой».¹ Даже сами создатели фильмов разделяют подобные убеждения. Человек, со­здавший фильм «Рождение нации» (1914), как и «большинство видев­ших его, считал, что именно такова была история». «Вы увидите то, что было на самом деле, – убеждает кинорежиссер Д.У. Гриффите (Griffiths), – мы не будем навязывать своего мнения, вы просто будете присутствовать при рождении истории... Фильм и не может быть ничем иным, как правдой».²

Давно ушли циничные дни мувиолы (Moviola),³ когда подлинные факты были известны лишь немногим и мало кого беспокоило, когда начинался явный вымысел, подобно Сесилю Б. де Миллю (Cecil В. de Mille)⁴ у Николаса Бентли (Nicholas Bentley), которого

Против его воли

Уговорили, чтобы он не впутывал Моисея

В Войны Роз.

На смену невежеству и филистерству пришло увлечение прошлым, так что нас влечет к себе лишь «аутентичное» прошлое. В этом смысле «аутентичность» «как бы истории» – такой, как в «Корнях» Хэйли, – означает приверженность тому чувству, которое растворяет факты в анахронических фантазиях. Поиск корней потому так нас и захватыва­ет, что в нем не так уж много реального прошлого.⁵

В этом смысле «как бы литература», страсть к достижению аутен­тичности, искажает повествование, усердно уснащая его якобы допод­линными деталями. Конечно, зрители могут заметить в костюмах в драмах Троллопа или Диккенса очевидную фальшь, но что они могут сказать по поводу «Возвращения в Брайдсхед», где продюсеры позабо­тились даже о том, чтобы сохранить подлинные комнаты Ивлина Во в Оксфорде, чтобы раскрасить в пятнышки куриные яйца для большей достоверности сцены завтрака, где шла речь о яйцах ржанки, чтобы по­ставить колонны из искусственного мрамора и фрески Феликса Келли (напоминающие фрески Ванбруха и Хоксмура (Vanbrugh and Hawks-moor)) в замке Хауард (Howard)? Были ли все эти детали воссозданы

_____________________________________

¹ Brogan Patrick. America's history being rewritten on TV by confusing fact-fiction seri­als // The Times. 11 Oct. 1977. См.: Fledehus. History and Audio-Visual Media 1.

² Sorlm. Film in History: Restaging the Past P. vui-ix.

³ Мувиола – звукомонтажный аппарат, применявшийся в американском кинемато­графе (фирменное название). – Примеч пер.

⁴ Сесил деМилль (1881–1959), американский кинорежиссер и продюсер, чьи филь­мы неизменно собирали широкую аудиторию, одна из ведущих фигур в Голливуде на протяжении пяти десятилетий – Примеч. пер

⁵ Arragon History's changing image. P. 231, 232, O'Connor John J. «Docu-ramas» – authencity is still the key // N. Y. Times. 10 Aug. 1980. P. D29.

363

 

для того, чтобы, как утверждалось, помочь актерам погрузиться в ре­альность происходящего?¹ То, что зритель видит перед собой на экране Оксфорд, замок Хауард и Венецию портит мир фантазии романа тем, что превращает все в некий срез реального прошлого, делая упор, ско­рее, на реальных, чем на вымышленных событиях. Туристы в XIX в. стремились в Кенильворт (Kenilworth)² «не для того, чтобы посмотреть на то, где давным-давно происходили некие реальные исторические со­бытия, а затем, чтобы увидеть место, где вымышленные события силой фантазии вернулись к нам навеки», – пишет Кристофер Малви (Mulvey).³ И сегодня тот тип географии, который предлагает National Geo­graphic, призван найти исторически достоверные рамки, превратить былой вымысел в факт настоящего.

 

Прошлое и настоящее

Память изначально и явственно отличается от опыта настоящего. Различие же между историческим прошлым и настоящим имеет не прирожденный, а благоприобретенный характер. К тому же подобные различия зачастую либо весьма неопределенны, либо вовсе отсутству­ют. Например, там, где знание о прошлом передается изустно и где от­сутствуют письменные свидетельства, прошлое целиком воспринима­ется в терминах текущих событий. Какие бы перемены ни происходи­ли, непрерывно обновляющееся сказание постарается представить традицию так, будто она дошла до нас из глубины веков в неизменном виде. Нет никакой линии, отделяющей историческое прошлое от насто­ящего. В таких обществах «воспоминаемая истина была весьма гибкой и отвечала современным требованиям, поскольку ни одна самая древ­няя традиция не могла быть старше, чем память самого старого из здешних мудрецов, а потому не было и конфликта между практиками прошлого и настоящего».⁴ Некоторые из устных обществ рассматрива­ют настоящее как всего лишь одно из проявлений всеобъемлющего прошлого. Другие же, напротив, в такой степени ориентированы на на­стоящее, что их вообще не интересует прошлое. При этом и те, и дру-

____________________________________

¹ Granger Derek. Цит. по: Wansell Geoffrey. The battle of megaseries//The Times. Pre­view. 9–15 Oct. 1981. Владелец замка Хауард, Джордж Хауард (председатель ВВС в то время, когда на ITV Granada шли серии «Возвращения в Брайдсхед»), хвалил фрески Келли за их «душевную ностальгию и несбыточную мечту зова земли» {Kelly Felix. The castle Howard Murals, Partridge Gallery. London, 1982, and Geraldine Norman review // The Times, 27 Oct. 1982). См.: Rattner Steven. A visit to the real «Brideshead» // IHT. 9 Feb. 1982.

² Кенильворт (Kenilworth), город в Уорвикшире, центральная Англия, возник во­круг замка в XII в. В 1562 г. Елизавета I подарила замок своему фавориту Роберту Дад-ли, первому графу Лейцестер. Хотя замок был практически разрушен Кромвелем в 1648 г., позже его воспел в своем «Кенильворте» Вальтер Скотт. – Примеч. пер.

³ Mulvey. Anglo-American Landscapes. P. 18.

* Clanchy. From Memory to Written Record. P. 233. См.: Goody and Watt. Consequences of literacy. P. 32–34; Henige. Disease of writing. P. 255, 256.

364

 

гие не видят четких различий между прошлым и настоящим.¹ В устных культурах прошлое, по мнению Вальтера Онга (Ong), «воспринимается не как гладкая равнина, где, разложенные по полочкам, дожидаются своего часа доступные проверке... „факты" или биты информации». «Это царство предков, громогласный источник обновляющегося осоз­нания нынешнего существования, который также не похож на гладкую равнину».² Согласно взглядам Гуди и Уатта, «прошедший характер (pastness) прошлого зависит от исторической чувствительности, кото­рая вряд ли могла бы появиться без непрерывной письменной тради­ции».³ Только сохранение и распространение исторических знаний при посредстве письменности, и в особенности, при посредстве печати, твердо устанавливает прошлое как отличное от настоящего.

Хотя наличие непрерывной письменной традиции открывает и в итоге усиливает подобное различение, признание этого факта состоя­лось еще весьма нескоро. В средние века история воспринималась как единая христианская драма, в которой различия между прошлым и на­стоящим несущественны. «Люди того времени не имели прошлого, – приходит к выводу Е. А. Фримен, – лишенные рефлексии, некритич­ные,... они, скорее, писали собственную историю, чем истолковывали по сохранившимся реликвиям историю, доставшуюся им от предков».⁴ Как выразился по этому поводу в XIV в. Раймон де Ляре из Тиньяка (Raymond de VAire of Tignac), «нет никакого другого века, кроме наше­го».⁵ И только после Петрарки человек начал сознавать древность как иное время. Однако зачарованность Ренессанса классическими источ­никами была обусловлена их значимостью для нужд настоящего. Про­шлое может быть чужой страной, но оно не может быть чуждой стра­ной просто так, без риска. Связь с настоящим требует от истории, что­бы та превратилась в источник назидательных примеров о вечных грехах и непреходящих добродетелях. Мы видели в главе 3, что боль­шинство гуманистов отрицали или игнорировали утверждение Эразма о переменах в истории. Но чем ясней становился образ античности, тем менее она напоминала современный мир. Историческое сознание по­зволило некоторым философам эпохи Просвещения заново открыть

_____________________________________

¹ Block Maurice The past and the present P 288.

² Ong Orality and Literacy P 98

³ Goody and Watt Consequences of literacy P 34 Некоторые фундаменталисты про­должают отрицать подобный прошлый характер прошлого Следуя «букве их подлин­ных основополагающих документов» и полагаясь исключительно на слова своих проро­ков и сказаний, евреи-караимы, мусульманские и протестантские экстремисты живут, «скорее, в религиозном настоящем, чем в религиозном прошлом» Но коль скоро «тра­диция перестает быть для ее приверженцев исключительным руководством к дейст­вию», апологеты стремятся предоставить исторические подтверждения ее подлинности, экстернализируют прошлое {Schwartzbach Antidocumentahst apologetics P. 374)

⁴ Presentation and Restoration of Ancient Monuments 1952 P 16,17

⁵ Le Roy Ladune Montaillou P 282 В отличие от редко встречающегося интереса к линии родства или генеалогии, сельские жители не интересовались прошедшими деся­тилетиями и жили на своего рода «островке времени», даже в большей степени отрезан­ном от прошлого, чем от будущего». Р 281, 282

365

 

классический мир лишь затем, чтобы понять, насколько он от нас да­лек, насколько недостижима модель античной гармонии; понять, что прошлое обладает такими чертами, которые больше не повторятся ни­когда.¹

Взгляд на прошлое как на область иного сам по себе не стал истори­ческой революцией, как об этом иногда говорят. Скорее, он был не­спешно вздымающимся растением, семена которого были посеяны секуляризмом, углубляющимся исследованием доказательств и осозна­нием анахронизмов.² Даже в конце XIX в. история для многих все еще оставалась единым целым, едва ли отличным от настоящего. Человече­ская природа считалась неизменной.³ Историки-виги подчеркивали по­нятность и непрерывность тех событий прошлого, которые посчитали в достаточной мере типичными. Для Фримена достаточно ярким свиде­тельством сочетания прошлого и настоящего являются идущие от неза­памятных времен сходки под открытым небом в демократических кан­тонах Швейцарии. Маколей говорит о том, что наблюдать за прохожде­нием парламентской реформы в его время – это все равно как «видеть Цезаря, пронзенного кинжалом у здания Сената, или видеть Кром­веля, берущего со стола жезл, символ власти». Поздние викторианские классицисты считали мир Гомера зеркальным отражением своего мира и приписывали Аристотелю и Платону собственные мысли.⁴ Эволюци­онная парадигма укрепила такую перспективу: казалось, что зерна на­стоящего неотъемлемо присущи прошлому, а последствия прошлого вид­ны повсюду. Современный культ корней, предков, предвещающих по­явление собственных потомков, семейных и этнических черт, проходя­щих сквозь века, отражает сходные генетические предпосылки.⁵

Наряду с сохранением прежних пристрастий, другие позиции под­черкивали разнообразие исторического опыта. Гердер и его последова­тели учили, что каждый исторический период, как и каждая культура, обладают собственным, уникальным и ни с чем не сравнимым характе­ром. Униформизм – это миф, а различия между настоящим и любым прошлым делают их несоизмеримыми. Романтики конца XIX в. в своем воображении наслаждались неповторимым духом былых времен.

_______________________________

¹ Gilmore. Humanists and Jurists. P. 14, 95, 96, 101, 109; Starobinski. 1789: The Emb­lems of Reason P 272.

² Preston Was there an historical revolution⁹ P. 362.

³ Lyons. Invention of Self. P. 5; Walsh W H. Constancy of human nature, Gossman. Me­dievalism and the Ideologies of the Enlightenment. P. 250 Гиббон считал себя менее легко­верным, чем Ливии, но верил, что они говорили «на одном языке» и считал, что «смог бы научить Ливия быть таким же скептиком, как и образованный англичанин XVIII в.», потому что их ум по существу оставался одним и тем же (Munz. Shapes of Time. P. 188, 189).

⁴ Freeman (1864). Growth of the English Constitution. 1874. P 1–7, Macaulay to Tho­mas Flower Elhs, 30 Mar. 183 f // Letters. 2:9; Turner Frank. Greek Heritage in Victorian Bri­tain. P. 175–86, 418–27. См. также: Burrow Liberal Descent P 70, 169, 170.

⁵ Ross Dorothy. Historical consciousness in nineteenth-century America. P. 923, 924, Buckley. Triumph of Time. P. 15, 16; Hijia. Roots: family and ethnicity in the 1970s. P. 553, 554.

366

 

Прежние эпохи служили обитателям XIX в. ностальгическим убежи­щем от тягостного настоящего.¹ Однако чужеродный характер прошло­го получил всеобщее признание лишь ближе к концу этого века, когда совершенно явственно «между настоящим и прошлым определенно встала Китайская стена».² Один из предвестников данной позиции, Фруд (Froude), объявил, что прошлое мертво, ведь мы испытывает к средним векам столь трогательные чувства именно из-за его удаленно­сти, а не близости к нам:

В результате произошедших с нами перемен, мы утратили ключ, позволявший по­нимать наших отцов Даже на великих деятелей английской истории до эпохи Реформа­ции мы смотрим почти как на ископаемые останки живых существ, принадлежащих к иному роду. . Ныне все ушло,... между нами и древними англичанами лежит пролив тайны, через который прозе историков никогда не удастся перекинуть сколько-нибудь надежный мост. Они не вернутся к нам никогда, и лишь только воображение может пробиться к ним, да и то из последних сил³

Признание прошлого чужой страной дорого стоило историкам. Став далеким и непохожим на настоящее, прошлое перестало быть ис­точником назидательных уроков и превратилось в скопище причудли­вых анахронизмов. Историки оказались в растерянности, они не могли объяснить каузальные связи между прошлым и настоящим. «Жить в любом периоде прошлого, – а по мнению В. Г. Гэлбрейта (V. Н. Galb-raith) каждый историк обязан попытаться сделать это, – значит в та­кой степени ощутить давление различий, что неизбежно придется при­знаться самому себе в полной невозможности понять, каким образом настоящее стало таким, какое оно есть».⁴

Однако из такой несопоставимости чуждого нам прошлого и насто­ящего проистекают и некоторые выгоды. Утратив назидательную роль, прошлое перестало и оказывать деформирующее воздействие на насто­ящее. Историческое исследование открыто провозгласило «смерть про­шлого» и за счет этого – освобождение настоящего от его отягощаю­щего бремени.⁵ Мэйтлэнд видел «заслугу исторического исследования в том, чтобы объяснить, а тем самым прояснить то давление, которое прошлое должно было оказывать на настоящее... Сегодня мы изучает день позавчерашний, для того, чтобы вчерашний день перестал ока­зывать парализующее воздействие на сегодня, а сегодня – на завтра».⁶ А согласно Кроче, «занятие историей освобождает нас от истории,... от рабства у событий и прошлого».⁷

^{_________________________________________________-}

1 Berlin. Vico and Herder. P. 145, Honour. Romanticism P 175–84, 197ff; Girouard. Return of Camelot, Harbison Deliberate Regression. P. U9, 140.

² Для Рафаэля Сэмуэля эта стена «является одним из главных моментов революции, произведенной фон Ранке в историографии» (Samuel Rafael History Workshop I: truth is partisan. P. 250).

³ Froude History of England. 1856 1:3,62.

⁴ Galbraith V H. Historical research and the preservation of the past. 1938 P. 312. См.: Blaas. Continuity and Anachronism. P xiv.

⁵ Plumb. Death of the Past, см.: Chapter 7. P. 364, 365 below.

⁶ Maitland. A survey of the century. 1901. 3:439.

⁷ Croce. History as the Story of Liberty. P. 44.

367

 

Но признание чужеродности прошлого не только освобождает на­стоящее от его тирании, но и расширяет преимущества ретроспектив­ного знания. История представляет нам прошлое более определенным и авторитетным, чем настоящее, поскольку ретроспективное знание позво­ляет прояснить вчерашний день, что невозможно сделать в отношении се­годняшнего: исторические последствия уже хотя бы отчасти проработаны и поняты, чего нельзя сказать в отношении событий настоящего. В проти­воположность текущему опыту, «примеры, которые нам доставляет исто­рия, касается это людей или событий, обычно носят завершенный харак­тер: перед нами предстоит весь урок целиком, – отмечает Боллингброк. Мы видим [людей] в истории в полный рост,... в обстановке, по крайней мере, менее предвзятой, чем нынешний опыт».'

Конечно, прошлое никогда не бывает для нас закрыто полностью. Какими бы глубокими ни были наши нынешние ретроспективные по­знания, постоянно проявляются все новые и новые последствия собы­тий прошлого. Однако, любое ретроспективное знание делает наши представления о прошлом в большей степени завершенными, чем об­раз настоящего. По ироничному замечанию Элизабет Гаскелл:

Оглядываясь на прошлый век, любопытно наблюдать, что мало кому из наших предков удавалось свести концы с концами – они всегда видели вокруг либо разногла­сия, либо гармонию. Не потому ли мы обладаем более широким кругозором, что нахо­димся вдали от тех времен? Не будут ли и наши потомки с таким же любопытством смотреть на нас, с каким мы взираем на непоследовательность наших предков, или бу­дут удивляться нашей слепоте?... Подобные несоответствия проистекают из самой жиз­ни людей тех дней. Нам повезло, что мы живем в наше время, когда все так логичны и последовательны.²

Коротко говоря, историческое объяснение превосходит любой дру­гой способ понимания, относящийся к еще продолжающимся событи­ям. Реконструируемое нами прошлое оказывается более связным, чем то было на самом деле. «То, что мы называем Римской империей, для поколений, которые ее создавали, было лишь рядом разрозненных впе­чатлений, – утверждает Гордон Лефф, – именно мы придаем им связ­ный характер».³ Еще в большей степени, чем память, история проясня­ет, наводит порядок и проливает свет. Именно в этом суть парадокса Намьера (Namier), утверждавшего, что историки «воображают про­шлое и помнят будущее»:⁴ они объясняют то, что произошло, держа в уме все последующие события.

_________________________________

¹ Bolingbroke. Letters on the Study and Use of History. 1752. 1:37. «Опыт всегда повер­жен сомнению; мы родились слишком поздно, чтобы видеть начало, и умираем слиш­ком рано для того, чтобы увидеть конец многих событий. История питает оба эти недо­статка» (1:42). См. также: Lovejoy. Herder and the Enlightenment philosophy of history; Heller. Theory of History. P. 17. Призрачные фигуры в поэмах Томаса Харди переступа­ют через данное различие, взирая на «настоящее как на нечто, что уже свершилось и из чего уже вытекают неизбежные последствия» {Miller J. Н. History as repetition in Thomas Hardy's poetry. P. 231).

² Gaskell. Sylvia's Lovers. 1863. P. 58, 59.

³ Leff. History and Social Theory. P. 105.

⁴ Namier. Conflicts: Studies in Contemporary History. P. 70.

368

 

Острая потребность в нарративе только усиливает эти различия. Для того, чтобы сделать историю более вразумительной, историку при­ходится ретроспективно вскрывать внутреннюю структуру событий прошлого, создавая иллюзию, будто все случилось именно так, как случилось потому, что так должно было случиться. Как мы отмеча­ли, историку не только известен исход событий прошлого, он еще ис­пользует это знание для того, чтобы придать своему сообщению форму нарратива с присущим ему чувством полноты и завершенности. Но на­стоящее никогда не удается описать подобным образом. Отсюда пора­зительно определенный тон большинства исторических хроник: следуя путем испытанных добродетелей, старые дневники и журналы повсюду видят порядок и ясность, в отличие от хаоса реальной жизни автора, не говоря уже о том впечатлении, которое остается от наших собственных незавершенных жизней.¹

Историческое понимание как соединяет прошлое с настоящим, так и разделяет их. Мы не можем избежать смешения того, что происходит сейчас, и прежних событий. Для того, чтобы понять, что произошло в действительности, в отличие от того, что люди прошлого думали об этом (или хотели, чтобы другие так думали), нам придется обратиться к собственному мышлению.² И точно так же, как наши нынешние мыс­ли формируют познаваемое прошлое, сознание прошлого окрашивает на­стоящее в свои цвета. Грамотный историк должен писать «не просто ощу­щая свое поколение в костях», по выражению Т.С. Элиота, «но чувствуя, что вся европейская литература в целом, начиная с Гомера... существует одновременно и составляет единый одномоментный строй».¹

Для того, чтобы преодолеть ментальный разрыв между прошлым и на­стоящим, необходимо установить надежную связь и придать историче­ским сообщениям интерпретативное единство, необходимо постоянно придавать им новую форму. Нет никакой абсолютной исторической прав­ды, которая лежала бы где-то, поджидая нас. Каким бы прилежным и доб­росовестным бы ни был историк, он не сможет уже больше относиться к прошлому как к тому, что «было на самом деле», в отличие от наших вос­поминаний о нем. Однако это вовсе не означает лишение исторического знания достоверности. Мы можем утверждать, что история проливает не­который свет на прошлое, и ей присущи элементы истины. Даже если от­крытия будущего обнаружат наши нынешние ошибки или поставят под сомнение выводы, имеющиеся у нас свидетельства все же позволяют гово­рить о том, что некоторые события практически наверняка имели место, а других – не было вовсе. Завеса сомнения не является для историков не­проходимым препятствием на пути к прошлому, им удается разглядеть нечто сквозь ее ткань, постоянно приближая свои знания к истине.⁴

^{_____________________________________}

¹ Vendler. All too real. P. 32.

² Munz. Shapes of Time. P. 110.

^J Eliot T. S. Tradition and the individual talent. P. 14.

⁴ Murphey. Our Knowledge of the Historical Past. P. 15, 16. «Существует... познавае­мое прошлое... Я глубоко убежден, что мы в состоянии делать заявления по поводу про-

369

 

Абсолютная «истина» – это сравнительно недавний и не общепри­нятый критерий оценки знаний о прошлом. В большинстве устных об­ществ статус того или иного исторического сообщения в большей мере зависит от репутации говорящего, чем от достоверности известных фактов или их объяснительной силы. Для Куба (Kuba), подлинное про­шлое – это то, о чем большинство думает или в чем уверено; для тробриандцев – это то, что объявили истинным предки, даже если всем из­вестно, что ничего подобного не было. Устная аудитория редко когда задается вопросом о логической возможности того, что слышит, впол­не терпимо воспринимая даже противоречащие друг другу сообщения о прошлом и даже если эти противоречия исходят из одного и того же источника.'

В нашей собственной культуре исторические сообщения традици­онно выполняли ряд функций, не связанных непосредственно с «исти­ной», а иногда и напрямую ей противоречащие – например, охрана ге­неалогий нынешних правителей, или поддержка патриотического рве­ния, или санкционирование религиозных или революционных деяний. Нарочито озабоченное тем, чтобы хранить письменные свидетельства до тех пор, «пока время или забвение не уничтожат память о нынеш­них событиях»,² хроникеры XII и XIII вв., тем не менее, были нацелены на то, чтобы, как отмечает М.Т. Клэнчи, следовать «намеренно и тща­тельно отобранной версии событий». «Историческая правда» мона­стырских анналов представляет то, «что должно было случиться,... провиденциальную истину... Документы создавались и тщательно хра­нились для того, чтобы потомки могли узнать нечто о прошлом, но это вовсе не означает, что подобным документам позволяли накапливаться естественным образом по ходу времени, или же говорить самим за себя, поскольку истина была слишком важным делом, чтобы оставлять ее на волю случая».³ И лишь в последний век или два главным заняти­ем большинства историков стало описание прошлого, как оно действи­тельно было. Избавившись от предрассудков и предубеждений пред­шественников, последующие поколения совершенно ошибочно счита­ют самих себя полностью свободными от подобных предубеждений. Монтескье считал себя человеком, лишенным предрассудков, но в то же время, вскрывая его бессознательные предубеждения, непредвзя­тым человеком считал себя и Марат.⁴ Редкий ученый согласится при­знать погрешимость своего времени. «Наши предки,... по моему глубо­кому убеждению, не считали самих себя людьми, подверженными предрассудкам или наделенными от природы слабым воображением, что бы мы по этому поводу ни думали», – отмечает проницательный

________________________________

шлого, которые можно было бы считать истинными или ложными» (Steinberg. «Real authentic history» or what philosophers of history can teach us. P. 471, 472)

¹ Vansina Oral Tradition P. 102, 103; cFAzevedo Tribal history in Liberia. P. 266,267.

² Paris Mattew. Chronica majora. 1250. Цит. по: Clancy. From Memory to Written Re­cord. P. 118.

³ Clancy From Memory to Written Record. P. 118–120, 147.

⁴ Grossman. Medievalism and Ideologies of the Enlightenment. P. 350, 351.

370

 

хроникер XVIII в.¹ Отыскивая соринки предубеждений в глазах других, историки XIX в. также считали самих себя полностью рациональными и беспристрастными исследователями.

Те, кто уверен в собственной объективности, стремится также к тому, чтобы минимизировать трудности, препятствующие ее реализа­ции. Отсюда проистекают распространенные недоразумения, будто ис­тория способна достичь абсолютно достоверного и окончательного знания о прошлом. Многие историки, которые имплицитно принимают рассмотренные нами выше познавательные ограничения, не готовы признаться себе в этом, поскольку, по замечанию Хекстера, одобряют или полностью разделяют позицию, приписывающую когнитивную ценность лишь точному и однозначному научному языку.² Но даже те, кто признает наличие подобных ограничений эксплицитно, зачастую вынуждены, как это показал недавний обмен мнениями, скрывать свои убеждения. С одной стороны, историкам говорят, что факты прошлого зиждутся на тех структурах, которые они сами же и сформировали, что «исторические объяснения – это рукотворные формы», и что наиболее яркими и содержательными историческими работами оказываются те, в основе которых лежат сильные и емкие литературные регулятивы, созданные при учас­тии воображения Стирание грани между историей и литературой должно было бы сму­щать историков, напоминая им о том, насколько фрагментарными и косвенными по не­воле должны оставаться все их представления о прошлом. Это обстоятельство также должно предостеречь их на будущее Отказываясь от позитивистской эпистемологии, они, возможно,... откроют для себя более широкий спектр понимания истины истории. Возможно, им даже придется признать наличие существенной связи с истиной литера­турного вымысла.

Например, роман Маркеса «Сто лет одиночества», как считает Джексон Лирз (Lears), «камня на камне не оставляет от позитивистских представлений о линейном характере каузальности и исторической ис­тины, но при этом вскрывает также некоторые фундаментальные истори­ческие истины по поводу „модернизации" колониального общества».³

^{______________________________________}

¹ Berington Joseph. History of the Lives of Abelliard and Eloisa. 1793. kli–lvii. «Мо­гут наступить времена, когда и этот век назовут темным: но, кто знает, смогут ли они назвать нас легковерными?» (1.11).

² Hexter. Rhetoric of history. P. 381. Другие критики занимают еще более суровую позицию «Историки – это единственные ученые, которые все еще верят, будто един­ственной причиной, по которой истина ускользает от них, является их чрезмерная пред­взятость, или же предвзятость источников, или же нехватка некоторых „фактов"» (Munz. Shapes of Time. P. 221) «С середины XIX в. историки подвержены своего рода добровольной методологической наивности. . Это подозрение... вызвало сопротивление со стороны всего профессионального сообщества... по отношению практически к лю­бым формам критического самоанализа» (White Hayden. Burden of history. 1966. P. 111–113). Майкл Каммен считает, что революция методологического сознания, про­изошедшая в 1970-х гг., делает подобную критику безнадежно устаревшей (Каттеп Michael Introduction, the historian's vocation and the state of the discipline in the United States 1980), но в Великобритании никаких признаков подобной революции не наблю­дается. См.: Steinberg. Real authentic history P. 455, 463.

³ Lears. Writing history: an exchange. P. 58.

371

 

С другой стороны, только уверенность в том, что прошлое действи­тельно существует, придает историкам силы для того, чтобы собирать и систематизировать свидетельства, «подводя нас все ближе к позна­нию истины о прошлом, «как оно было», даже если полная и завершен­ная истина неизменно остается вне досягаемости». И, по мнению Гор­дона Вуда (Wood), какой бы старомодной подобная эпистемология не казалась, только такая вера «делает возможным занятие историей. Ис­торики же, отказывающиеся от такой веры, подрывают самые основы своей дисциплины».¹

Рассматривая историческое познание в максимально широком кон­тексте, я все не мог избавиться от сомнений по поводу уз, привязываю­щих историков к стандартам точности, которые они не могут не престу­пать. При всем том историки совершенно нерасположенными заниматься исследование того, что же общего есть между профессиональной исто­рией и «Всяким» Беккера. Майкл Оукшотт (Oakeshott) различает абсо­лютно незаинтересованного историка, занимающимся только прошлым ради него самого, от «не-историка», «практического человека», испо­льзующего прошлое для того, чтобы понимать, подтверждать или ре­формировать настоящее.² Однако такое различение нереалистично: прошлое практического человека редко когда бывает исключительно операциональным. С другой стороны, историк тоже неизбежно связан с настоящим. В итоге, оба выделенных Оукшоттом типа оказываются «историками», причем в одном и том же смысле.

Призвание/профессия¹ историка, провозглашенное Майклом Камменем, состоит в том, чтобы снабжать общество проницательной па­мятью." В самом деле, для того, чтобы эффективно общаться, он дол­жен быть проницательным. Только за счет избирательного отношения к доступным источникам может историк, будь то профессиональный ака­демический ученый или сочинитель романов, вразумительно выражать знание прошлого. Можно сказать, что многие люди снабжают общество подобной проницательной памятью, но от этого мало толку: разрыв между умудренными хроникерами и прочей публикой в целом, похоже, все время углубляется. Чем больше становится известно о прошлом, тем менее это интересно широкой публике. Например, «прогрессив­ный» синтез, характерный для работ по американской истории на про­тяжении последних двадцати лет, позволил сформировать множество фрагментов, ориентированных на различные этнические, возрастные и классовые аудитории.⁵ Рост числа исторических романов и ностальги­ческих культов резко контрастирует со снижением числа собирающих-

______________________________________

¹ Ibid. р. 59.

² Oakeshott. Activity of being an historian; idem: On History. P. 35–39, 43.

³ В английском языке термин «vocation», как и в известном докладе М. Вебера «Wissenschaft als Beruf», имеет двойственный смысл: призвание и профессия. – При­меч. пер.

⁴ Каттеп. Vanitas and the historian's vocation. P. 19, 20.

⁵ Gutmait. Whatever happen to history? P. 554.

372

 

ся посвятить себя академической истории и падением знания истории среди студентов университетов, «большинство из которых не знает, кто такой Сократ, путают Просвещение с названием рок-группы и ставят прочерки там, где речь идет о Маккарти, Кеннеди или Вьетнаме».¹

Почему профессиональной эрудиции не удается рассеять невежест­во публики? Некоторые упрекают историков в том, что они все в боль­шей степени становятся узкими специалистами, их недолюбливают за запрет на технические параферналии и за то, что они слишком часто поворачиваются спиной даже к образованному читателю для того, что­бы потрафить академическому снобизму коллег по цеху. «Мы можем игнорировать все это, – предупреждает один из историков, – но дья­вольская правда состоит в том, что как фрагментация, так и чрезмерная специализация выставляют эту профессию со всеми ее интеллектуаль­ными достижениями на посмешище».² Однако нет никаких свиде­тельств того, что современные историки более узки в своих интересах и познаниях, или занимают более научную позицию, чем это было ра­нее. Большинство предпочитает использовать не профессиональный жаргон, а по большей части обыденный язык. Такие работы в большей степени доступны для публики, чем исследования других ученых.

Я вижу причину подобного разрыва в широкой экспансии истори­ческого знания. Повсеместное распространение грамотности и «со­хранная» сила печати позволяют аккумулировать знание о прошлом, а официальная историческая наука расширила свои границы, включив и неевропейские культуры наряду с множеством новых феноменов. А в результате, ни один человек не может усвоить больше, чем малую толику этого богатства.³ Все мы теперь – специалисты Футбольные фанаты, которые помнят счет каждого матча в прошлом, ничем осо­бым не отличаются от экспертов по житиям святых или специалистов по истории майолики. Профессиональные историки сами не знают боль­шей части аспектов того прошлого, изучением которого заняты их кол­леги.

Накопление исторического знания также углубило разрыв между грамотными и неграмотными, между тем, что мы узнаем о прошлом из

_____________________________________

¹ Burns Teaching history, a changing and an affirmation of goals P 20,21 См.: Lukas John Obsolete historians

² Burns Teaching history P 20 «Историки становятся все более и более узкими спе­циалистами, сосредотачивая свои усилия на одном десятилетии, или одной персоне, и при этом не могут справиться с обилием монографий Теперь большинство уже не пре­тендует на то, чтобы писать для образованной публики Они пишут лишь друг для дру­га, соблюдая все научные параферналии, но при этом могут пересчитать своих чита­телей по пальцам» (Wood Gordon Star-spangled history. P 4) См также Yardley Narro­wing world of the historian

³ «Уже самый размер знаний, которыми должен обладать грамотный человек, озна­чает, что та доля целого, которой он может обладать, бесконечно мала по сравнению с тем, чем обладал человек в устной культуре Общество грамотности, просто за счет того, что отсутствует система элиминации, не позволяет индивиду принимать участие в целостной культурной традиции в такой степени, какая вполне возможна для человека общества, лишенного грамотности» {Goody and Watt Consequences of literacy. P. 57)

373

 

книг, и тем, что воспринимаем со слуха. Чем больше мы насыщаем ис­торию грамотой, тем дальше она от всего остального мира. Подобный разрыв также разводит по разные стороны знание взрослых о прошлом и знание детей-дошкольников. Действительно, он отчуждает взрослых от их собственного детского прошлого, поскольку привычка к грамоте, как и обычаи зрелости, препятствуют повзрослевшим мужчинам и жен­щинам видеть смысл в тех образах, которые они разделяли до того, как научились читать.¹

Похоже, что согласованное знание прошлого находится в обратной пропорции по отношению к тому, как много известно о нем in toto? В устных обществах исторические хроники довольно скудны и зачас­тую их скрывают как величайшую тайну, хотя в действительности большая часть знаний о прошлом доступна всем. В письменных об­ществах печатные исторические тексты широко распространены, но значительна часть исторического знания фрагментирована на отдель­ные сегменты, доступные лишь небольшой группе специалистов, и, следовательно, общедоступное прошлое сжимается до тонкого слоя до­ставляемой СМИ информации.³

 

Реликты / реликвии

Большая часть тех следов, которые оставил на земле человек

за два миллиона лет своего пребыва­ния в качестве нагромождающего

горы мусора, на­зойливого, но временами артистичного животного,

имеет одну общую черту: все это не поступки, идеи или слова, а вещи.

Глинн Айзек Куда археология¹'⁴

 

Осязаемые реликты⁵ предстают перед нами в виде естественных предметов и человеческих артефактов. Знания о реликтах расширяют наши представления, получаемые при помощи памяти и истории. Од­нако, ни физические объекты, ни следы событий не могут сами по себе быть провожатыми в минувшие времена. Они могут пролить дополнитель­ный свет на прошлое только тогда, когда уже установлена их принадлеж­ность к рассматриваемым событиям. Память и история могут определить в качестве реликтов лишь определенные вещи. Все остальное, что нахо­дится вокруг нас, просто присутствует в настоящем, ничего не говоря нам о прошлом. И в результате более близкого знакомства мы лишаем статуса прошлого многие артефакты, прежде считавшиеся реликтами.⁶

Тем не менее, осязаемое прошлое чрезвычайно обширно, практиче­ски неисчерпаемо. Лишь немногие артефакты полностью создаются за-

_______________________

¹ Einstein. Printing Press. P. 432, 433.

² В целом {лат ). – Примеч. пер.

³ Miller Listening for the African past. P. 11.

⁴ Glynn Isaac. Whither archaeology'¹, 1971. P 123

⁵ См. примеч. пер, на с. 297.

⁶ Тиап. Significance of the artifact. P. 469.

374

 

ново, но даже они обычно имеют каких-либо зримых предшественни­ков. Связи с прототипами повсеместны, включая сюда не только руины и реконструированные объекты, но и вообще все, отмеченное печатью времени, длительного использования или связанное с некими мемори­альными соображениями.

Подобных остатков несоизмеримо больше, чем вещей, имеющих отношение только к нынешнему веку. По словам Розы Маколей, «на земле и под землей гораздо больше руин, чем уцелевших зданий».¹ Лю­бой человек, наблюдающий за живым пейзажем, по крайней мере, в Англии, постоянно натыкается «на мертвое и умирающее – следы до­исторических земляных сооружений, римские виллы, норманнские mottes, мертвые, разрушающиеся города, брошенные деревни, вышед­шие из употребления железные дороги XIX столетия».² Археология на­следует землю, а большая часть земель содержит в себе останки про­шлого, бережно храня память о бесчисленных событиях.

Реликты, маркирующие собой землю и впечатляющие умы, включа­ют в себя не только человеческие артефакты, но также и природные предметы. Именно образ земли как геологического и археологического достояния вдохновил Томаса Брауна на следующие строки:

Сокровища времени лежат высоко, в Урнах, Монетах (Coynes) и Монументах, их редко можно встретить под корнями овощей У времени есть множество различных ди­ковин, и оно проявляет себя по-разному Оно открывает себя в старинных вещах на не­бесах, в земле, и даже сама земля – своего рода открытие Величайшая древность – Америка – погребена уже многие тысячи лет Большая часть земли все еще находится в Урне вблизи нас.³

Большая часть прошлого все еще ждет своей очереди, чтобы пока­заться нам на глаза. Но то, что стало видимым, поистине вездесуще.

Однако, несмотря на эту свою вездесущность, реликты в гораздо большей степени, чем память или история, подвержены истощению. Если печатные труды по истории или записанные на магнитную ленту воспоминания можно распространять по миру практически безгранич­но, тем самым обеспечивая их потенциальное бессмертие, физические реликвии постоянно подвержены тлению. Даже при том, что многие следы прошлого еще только предстоит найти, оживить и расшифро­вать, осязаемое прошлое в конце концов оказывается источником ко­нечным и невозобновимым, за исключением тех случаев, когда время порождает новые реликвии. Более ранние структуры неумолимо усту­пают место последующим, хотя бы потому, что две вещи не могут за­нимать одновременно одно и то же место в пространстве. Если бы ар-

______________________________________

¹ Macauley Pleasure of Ruins P xvn.

² Darnel Gfyn Idea of Prehistory P 140

Motte – искусственный холм, который насыпали в основании средневекового зам­ка на равнинной местности – Примеч пер

³ Brown Thomas Hydnotaphia, Urne-Bunal (1658) P 135

Браун Томас (1605–1682), английский врач и эссеист, автор эссе Rehgio Medici (Вера врача) (1645) и Hydnotaphia, Urne Burial (Погребение в урне) (1648), посвя­щенные смерти и погребальным обрядам различных народов мира – Примеч пер

375

 

тефакты были похожи на воспоминания, то, по замечанию Фрейда, все когда-либо построенное и созданное можно бьшо бы вновь вывести не свет божий. Например, Рим стал бы городом, «в котором ничто из ра­нее возведенного не погибало бы, и все предшествующие стадии разви­тия существовали бы наряду с нынешними»,¹ подобно римским ланд­шафтам ван Пёленбурга и Уиникса (Poelenburgh and Weenix), на кото­рых утраченные и сохранившиеся реликты сочетались с современными чертами.² Воспоминания, отдаленные и недавние, часто сосуществуют наряду с нынешними впечатлениями тех же самых сцен, однако, что касается артефактов, вновь появляющиеся вещи должны замещать прежние. Материальные вещи появляются на свет таким образом, что делают прежние оболочки излишними. В противном случае прошлое и настоящее сливались бы в одно неразличимое и невразумительное це­лое, подобно палимпсестам Римской Кампаньи, которые, по замечанию Готорна, «настолько перегружены памятными событиями, что одно из них стирает другое, как будто бы Время вычеркивает вновь и вновь свои собственные пометы».³

Артефакты беспрерывно исчезают, будь то в результате внезапного землетрясения или наводнения, войн или иконоборческих движений, или просто медленно погибают вследствие эрозии. От прошлой недели остается меньше, чем от вчерашнего дня, а от прошлого года меньше, чем от прошлого месяца. «Вы можете видеть вчерашний день, от него еще много чего осталось, – рассуждает вымышленный изобретатель в романе Джека Финни, – а еще многое сохранилось от 1965, 1962, 1958 годов. Кое-что сохранилось даже от XIX в. Есть даже... фрагменты еще более ранних времен. Отдельные здания. Иногда даже по нескольку зданий рядом:... все еще сохранившиеся фрагменты ясного апрельского утра 1871 г., пасмурный зимний полдень 1840 г., дождливый рассвет 1783 г.».⁴ Однако большая часть прошлого утрачена безвозвратно или же изменилась до неузнаваемости. «Окажись в результате какого-то магического процесса у нас перед глазами Англия 1685 г., мы не смог­ли бы узнать и одного ландшафта из сотни, одного здания из десяти тысяч. Какой-нибудь джентльмен из сельской местности не смог бы уз­нать своих угодий, а городской житель не узнал бы собственной ули­цы. Все изменилось, за исключением основных природных черт, да не­скольких массивных и долговечных произведений искусства».' В наши дни подобное суждение еще более справедливо, чем веком раньше, когда его высказал Т. Б. Маколей.

_______________________________________

¹ Freud S. Civilization and Its Discontents. См.: Фрейд 3. Неудовлетворенность куль­турой. 1930. Р. 17. См. его же: Психопатология обыденной жизни. С. 275 (сноска); Вегп-feld. Freud and archeology. P. 120. Историк Режине Робин использует смешанную темпо-ральность истории для того, чтобы «дать возможность многим поколениям заново от­крыть для себя образ Рима Фрейда» {Robin Regine. Toward fiction as oblique discourse. P. 242; см. также: Robin. Cheval blanc de Lenine ou l'histoire autre. P. 138–150).

² Williams Eunice. Introduction // Gods & Heroes. P. 24. См.: Р. 287, below.

³ Hawthorne. Marble Faun. P. 101.

⁴ Finney. Time and Again. P. 56.

⁵ Macaulay T. 8. History of England. 1848. 1:281.

376

 

Помимо изнашивания составляющего их вещества, реликты также подвержены и износу значения Ландшафты нашего прошлого утратят значимость для наших потомков точно так же, как наше настоящее и неминуемое будущее составят их прошлое. По выражению Беккера, «все наши "вчера" расплываются и исчезают в бесконечной перспек­тиве веков, даже наиболее значимые события... для наших потомков неизбежно увянут и превратятся в бледные копии прежних образов, по­скольку каждое последующее поколение, по мере того, как оно удаля­ется в более отдаленное прошлое, утрачивает часть значимости, неког­да ему присущей, какую-то часть очарования, некогда ему свойствен­ного».¹

 

Воспринимая осязаемое прошлое

То, в какой степени мы воспринимаем прошлое по дошедшим до нас реликтам, зависит от нескольких обстоятельств. Во-первых, это очевидная древность окружающих нас вещей. В одних местах, городах, домах, обстановках все явственно несет на себе отпечаток прошлого – ландшафты насыщены руинами городов, доисторическими земляными укреплениями, памятниками умершим, в комнатах множество антиква­риата, памятных вещей и сувениров, старинных фамильных фотогра­фий. Другие места новые, свежие или временные, явственно говорят о своем недавнем происхождении. Вновь созданным ландшафтам явст­венно не хватает памятников и старинных зданий, мансард и вентиля­ционных шахт, наделяющих старые пейзажи осязаемым чувством че­ловеческого прошлого ²

Воспринимаемое прошлое в такой же мере является следствием ат­мосферы, как и местоположения. «Очень многое зависит от времени суток, в которое вы их посещаете, – предупреждает британский путе­водитель по древностям. – Неолитический курган, созерцаемый в раз­гар летнего дня в окружении украшенной пиками ограды Министерст­ва общественных работ (Ministry of Works), мусорных ящиков и преду­преждающих надписей, кажется лишенным всякого ощущения тайны. Однако тот же курган будет выглядеть совершенно иначе на закате, когда все другие посетители уже разошлись».³ Погода может уси­лить – или уничтожить – иллюзию истории. В долине Темзы осенний туман может «полностью скрыть дальние холмы и древние леса в доли­не, оставляя нам лишь виды и звуки суровых индустриальных джунг­лей», – отмечает Пол Джонсон. Но на другой день идущий в аэропор­ту дождь может сделать «самолеты невидимыми и неслышными, тогда как. Виндзорский замок проявится сквозь туман,... солнечные блики будут играть на зубчатых стенах, а королевский штандарт – реять на цитадели. На несколько мгновений пейзаж в основных своих чертах

_________________________________

¹ Becker E\eryman his own historian P 22,23

²Stenger Wolf Willow. P 29

³ Newby and Petty. Wonders of Bntain P xv.

377

 

станет таким же, каким, должно быть, люди... видели его тогда, когда писал свои труды Чосер».¹

Подобно воспоминаниям, некогда покинутые или позабытые релик­вии могут стать более ценными, чем те, которые постоянно находились в употреблении. Именно на них фокусирует внимание преемственность истории, особенно если редкость или хрупкость угрожает им неминуе­мым исчезновением. Те артефакты, которые изначально возникали как преходящие и обладающие убывающей ценностью, чтобы вскоре по­пасть в лимб мусора и хлама, зачастую позднее восстают из пепла в ка­честве высоко ценных реликвий.²

Наша способность и склонность видеть последствия определенных событий, соединяющая то, что существует ныне с более ранними вре­менами, также определяет, в какой степени мы воспринимаем данные вещи как реликвии. Некоторые глазеют на античные камни, совершен­но не сознавая их истории, другие же наделяют даже новые и малопод­ходящие для этого предметы ассоциациями с прошедшими временами. Обозревая осязаемые различия, многие традиционные общества не проводят никаких различий между современными артефактами и теми, которые достались нам от предков или же были длительное время в употреблении. Осознание реликтовой формы, таким образом, требует не только наличия актуальных различий между тем, что досталось от прошлого, и современным материалом, но и способности и готовности сознавать эти различия. Быстрое устаревание и частые замены способ­ствуют тому, чтобы мы воспринимали вещи как «старинные». Мы лег­ко опознаем анахронизм в том, что, так сказать, лишь вчера появилось на свет.³

Видим ли мы в вещах прошлое или нет – зависит от того, когда и как часто мы видели их или нечто подобное прежде. Для того, чтобы можно было опознать те или иные черты как реликтовые, нам придется обратиться к обстоятельствам, отличающиеся от нынешних, однако от­личающихся при этом не слишком сильно. Те места, которые мы ви­дим ежедневно, меняются настолько незаметно для глаза, что прошлое в них сливается с настоящим. Места же, которые мы посещаем вновь после длительного отсутствия, могут измениться до полной неузнавае­мости.

То, насколько далеко простирается память, воздействует также на суждения по поводу того, сколь многое сохранилось от прошлого – и что с этим делать. Произведенные в Блумсбери разрушения и пере­стройки сделали оставшиеся следы георгианской эпохи настолько жал­кими, что те, кто помнит эти кварталы поколение назад, пожалуй, со-

______________________________

^! Johnson Paul. London diary // New Statesman. 13 Sept. 1968. P. 314. В действитель­ности же описанная Джонсоном сцена представляет собой по большей части результат трудов архитектора XIX в. Джеффри Виатвилля (Jeffry Wyatville), а «претензиям Винд­зора на подлинность едва лишь как года четыре от роду» (Lancaster. Future of the past: some thoughts on presentation. P. 127).

¹ Thompson Michael. Rubbish Theory.

³ Mann J. G. Instances of antiquarian feeling in medieval and Renaissance art. P. 255.

378

 

чтут, что стоило бы снести все подряд. И, напротив, молодые и сравни­тельно недавние обитатели этих районов и их посетители, которые не могут помнить добрые старые дни, ревностно оберегают немногие со­хранившиеся сокровища.¹ Как горькое напоминание о целостном про­шлом, реликвии XIX в. мало чего стоят; для новичков же, которые не помнят ничего иного, они представляются драгоценными образчиками древности.

Изменения, происходящие в нас самих – взросление, переход от юности к зрелости и от зрелости к старости, или же просто груз накоп­ленного опыта – могут наполнить аурой времени даже то, что остается неизменным. «Поначалу я не смог узнать ее, – пишет Пруст по поводу встречи по прошествии многих лет с лишенной возраста Одеттой, – но не потому, что она изменилась, а потому, что она не изменилась во­все».² Старые фильмы, увиденные вновь по прошествии многих лет, кажутся иными, но не потому, что изменились они, а потому, что изме­нились мы сами. Наше недовольство воспоминаниями – а возможно, даже негодование по поводу того, что они поблекли, утратили силу и лишают нас последних иллюзий – отражают в основном изменение, произошедшие в нас самих под влиянием времени и социальных пере­мен.³

Таким образом, все реликвии одновременно существуют и в про­шлом, и в будущем. То, что мы называем те или иные вещи старинны­ми или древними, зависит от среды или от истории, от индивида или от культуры, от исторического сознания или иных предрасположенностей.

Три различных процесса предупреждают нас о том, что вещи ведут свое происхождение из прошлого или связаны с ним: старение, приу­крашивание и анахронизмы. Первый процесс, связанный со старени­ем – упадок и износ – были рассмотрены в главе 4. Второй процесс, совершенствование, расширение значимости, который удерживает па­мять или каким-либо иным образом привлекает внимание к некоторым аспектам прошлого, будет рассмотрен в главе 6. Третий процесс – ис­торическая дистанция – заставляет нас воспринимать реликты как эма­нации предыдущих веков. «Старомодные» вещи – неогороженные участки, чашки для усатых, старинные автомашины, классические фронтоны, – все это своеобразное эхо вышедших из употребления форм и стилей. Некоторые из подобного рода остатков еще пригодны для употребления, другие – устарели полностью, одни – на свалке, другие – в музее. То, что в них есть общего, связывает их с более ран­ними эпохами – все они устарели, все они анахронистичны. Но для того, чтобы понимать, что вещь анахронистична, необходимо обладать историческим сознанием.

_____________________________________________

¹ Barker Ashley. Greater London Council, Historic Division, interview 4 May 1978.

² Proust M. Remember of Things Past. 3:990 (См.: Пруст М. Обретенное время).

³ Robinson David. The film immutable against life's changes // The Times. 7 Dec, 1983. P. 11.

379

 

Мы убеждены, что если артефакты производят впечатление старо­модных, они принадлежат историческому прошлому. Они могут пол­ностью утратить или сохранить изначальные функции – например, иногда водяные мельницы еще используют по назначению, а вот су­шилки для хмеля – уже нет, но и те, и другие сегодня уже больше не строят, разве что для имитации традиционного жанра. Соломенными крышами еще кое-где пользуются, и их популярность привела к появ­лению огнестойких копий из стеклопластика. Однако и новые, и даже стилизованные соломенные крыши обладают аурой старины, потому что выглядят старомодными.

Растительные и животные виды седой древности или относящиеся к эволюционным тупикам также производят впечатление устаревших. Сохранившиеся экземпляры целаканта, туатара, юкки коротколистной (Joshua tree) были анахронизмами, скорее, в своей родной, прежней среде, нежели в нынешней. Фоссилизованные останки вызывают в во­ображении ныне вымершие виды, что также служит признаком древно­сти несущих их в себе геологических слоев. Но даже отсутствие окаме-нелостей придает статус древности докембрийским слоям: лишенный каких-либо следов предшествующих форм жизни, Канадский щит про­изводит неизгладимое впечатление изначальности.

Не только вещи, но и звуки также могут быть старомодными. Му­зыкальные темы, ноты и стили кажутся «старинными», если мы опре­деляем их как ранние или архаичные. Знакомые с историей музыки слушатели могут хронологически локализовать произведение, даже если они никогда не слышали его прежде. Даже определенные тональ­ности могут отсылать нас к музыкальному прошлому: некоторые cog­noscenti^ «не могут слышать си-бемоль минор без того, чтобы подсозна­тельно не воспоминать о «Kyrie» из мессы Баха, или первых тактах Не­оконченной симфонии,² или же Патетической симфонии Чайковского».³

Тембр музыки, как показано в главе 4, также может указывать на историческое прошлое. Определенные инструменты дают тона, кото­рые звучат архаично, вне зависимости от их действительного возраста. Мы считаем, что для ранней музыки характерны слабые, вибрирую­щие, носовые звуки, подобные звуку язычковых инструментов. Они лишены хорошо темперированных тонов и характерных акустических черт – как, например, голос кастрата, – что редко встречается в наше время. Заслышав подобные звуки сегодня, мы ощущаем присутствие прошлого.

Однако презумпция старины может оказаться и обманчивой: лишь немногие современные музыкальные моменты могут состязаться с по-

_____________________________________

¹ Cognoscenti – (итал.) знатоки, ценители. – Примеч. пер.

² По-видимому, имеется в виду 8-я симфония Ф. Шуберта. – Примеч. пер.

¹ Abraham. Tradition of Western Music. P. 34, 35. Популярная музыка устаревает бы­стро: «Запись была старомодной, характерный металлический привкус лишь отчасти был вызван иглой... Маленькие пустые трюки синкопы... напоминали вышедшее из моды платье, которое было на девушке, танцевавшей под эту музыку» (Larkin. Girl in Winter. P. 118, 119).

380

 

родистой аутентичностью костей мамонтов, которые кроманьонцы на территории современной Украины 20 тысяч лет тому назад использова­ли в качестве ударных инструментов. Даже сейчас они издают «тяже­лые, резонирующие и экспрессивные в музыкальном отношении зву­ки».¹ Многие из так называемых «ранних» инструментов в действите­льности представляют собой сравнительно недавние копии. Часть современной музыки звучит «под старину», как, например, кантата Стравинского «Заупокойные песнопения», написанная на стилизован­ный под древность текст. Однако нас в данном случае интересует именно ощущение старины, а не старина как таковая. Нарочито архаи­ческий стиль придает музыке историческую глубину, даже если мы знаем, что такое веяние веков – всего лишь стилизация. Архаизмы ас­социируются с прежними эпохами, а потому, когда мы слышим подоб­ные звуки, то воспринимаем их как старинные.

Не требуется сложной исторической экспертизы, чтобы понять, что большинство вещей являются анахронистичными. Даже самый начина­ющий новичок в архитектурной истории, который не может отличить классический стиль от неоклассического, стиль королевы Анны от сти­ля короля Георга, тюдор от псевдо-тюдора, сразу же видит, что все эти стили каким-то образом связаны с прошлым. Существует множество примет, позволяющих определить, что та или иная мебель, серебро, одежда, живопись действительно являются «старинными». Уже одно только существование мошенников подтверждает, что подделки выгля­дят убедительно только тогда, когда несут на себе подобные признаки старины. Точно так же обстоит дело с открытым подражанием и имита­цией, архитектурой периода, намеренно ностальгической модой', неко­торые сетуют, что такие действия обесценивают подлинную старину, однако признают, что имеющиеся сходства, как мы постараемся пока­зать это в главе 6, укрепляют связи с прошлым.

 

Достоинства и недостатки реликварного знания

Осязаемое наследие в качестве источника знания имеет как досто­инства, так и недостатки. Один из таких недостатков – определенный спектр прошлого, который такое знание раскрывает. Как об этом сви­детельствует персонаж Найполя (Naipaul), «„Прошлое здесь", –- он до­тронулся до сердца. „Прошлое не здесь", – и он показал на пыльную

___________________________

' Bibikov. A Stone Age orchestra. 1975. Цит. на с. 30. Советская граммофонная фирма «Мелодия», выпустила «гипнотические» музыкальные записи «на костях» {Binyon Mic­hael Paleolithic record of the prehistoric rhrythm // The Times. 22 Nov. 1980. P. 5). Реалии, совершенно не знакомые нынешнему поколению жителей России, но па­мятные любителям джаза 60-х, когда еще не было бытовых магнитофонов, и свою страсть к западной музыке «толстых», которой, конечно же, никак не способствовала фирма «Мелодия», любители могли удовлетворять только за счет граммофонных плас­тинок. В качестве носителей для них использовались старые целлулоидные рентгенов­ские пленки, на которых, естественно, были и следы их изначального предназначе­ния – отсюда выражение «на костях». – Примеч. пер.

381

 

дорогу» ' Подходы и убеждения могут только стоить догадки на основе реликвий. Для того, чтобы продемонстрировать реакции и мотивы про­шлого, артефакты должны быть подкреплены сообщениями и воспоми­наниями. Это серьезный недостаток, поскольку «мысли, чувства, дей­ствия... составляют плоть истории, а не только палки, кости и бомба­зин».² В отличие от истории и памяти, уже одно только наличие которых олицетворяет прошлое, осязаемое прошлое не может само по­стоять за себя Реликты молчат Для того, чтобы они смогли загово­рить, им нужен толкователь

Реликвии статичны. Если зафиксированное письменно и воспоми­наемое прошлое может пронести сквозь время ощущение взмаха крыла ветряной мельницы, то большая часть осязаемых остатков прошлого способно лишь удержать отдельное мгновение Зрительная явленность реликвий, в особенности старинных зданий, приводит к тому, что мно­гие переоценивают – и излишне полагаются – на стабильность про­шлого. Аура древности в наиболее тщательно охраняемых местах во­все не обязательно связана с исторической витальностью, но зачастую означает просто дефицит инновативной энергии «Хотя люди и шли по тротуару, все же оставалось ощущение запустения, как будто отсюда давно уже все ушли», – так П. Лайвли описывает город Бурфорд в районе Котсуолдских холмов – Там было много старинных зданий, многие из которых были удивительно красивы, но казалось, что они стоят в скорбном одиночестве, как книжные иллюстрации прошлого».³ Все реликвии казались мертвыми.

Живой, диахронический смысл прошлого требует, как указывает Джиллиан Тиндалл, «динамического напряжения между тем, что мы видим, и тем, о чем знаем, что оно некогда было, но ныне существует лишь во фрагментированной и символической форме» Такого рода ди­намизм редко можно встретить в тщательно охраняемых местах Она противопоставляет сохраняющиеся непрерывными связи Кентиш-таун (Kentish Town) вычурной и статичной атмосфере известных лондон­ских достопримечательностей:

На так называемых «исторических» территориях – включая сюда и многие охраняемые территории – время остановилось, даже умерло, его замариновали в определен­ной точке прошлого Городские пейзажи, которым удалось сохранить подобную гомо-

___________________________________________

¹ Nmpaul Bend in the River P 123

² Hale Museums and the teaching of history P 68 «Когда сырой материал не содер­жит в себе следов мысли, двери прошлого остаются закрытыми, а потому археологиче­ская» картина прошлого не только >бога, но и неестественна, как если бы «народ куб­ка», или «хальштадская культура» «действительно были бы реальными обществами» [Mum Shapes of the Past P 179, 180) Противоположный взгляд на объяснительную силу реликтов и даже когнитивных процессов см Renfrew Towards an Archeology of Mind P 16–23

Бомбазин – шелковая ткань, обычно черного цвета – Примеч пер

³ Lively House in Norham Gardens P 121 Ян Джек описывает деревни Коствольда как «красивые ракушки, раковины, занятые раками-отшельниками» {Jack Ian The new gentry in a fine and private place // Sunday Times 8 Mar 1982 P 16–25 Quotation on P 20)

382

 

генность,... являются, по определению, территориями, которые не претерпели сколь­ко-нибудь сложных социальных потрясений и физических преобразований, что делает осмысленным изучение их истории... Парадоксальным образом, те места, где «заботой о прошлом» занимался целый ряд поколений состоятельных и изнеженных обитателей, в действительности могут рассказать нам о прошлом куда меньше,... нежели более ор­динарные, обветшавшие места».¹

Места, которые теперь законсервированы в своего рода маринаде, конечно, могут находиться в равновесии в течение длительного време­ни. Но если от какой-то определенной эпохи остается много следов, это означает лишь то, что с тех пор мало что произошло. В противном случае большую часть этих старинных вещей должны были бы заме­стить собой вещи более позднего времени. Ранние Помпеи дошли до нас во всех деталях только потому, что поздних Помпеи попросту не было. В Уэст-Уикем (West Wycombe) «мы можем получить яркое пред­ставление о том, как протекала жизнь», утверждает владелец, именно потому, что «кажется, будто время здесь остановилось».² Но в действи­тельности время не стоит на месте, и подобные представления о нем лишь искажают образ прошлого.

Однако движение к прошлому при помощи артефактов имеет и свои плюсы. Один из них – сравнительно небольшое количество сознатель­ных влияний. Еще со времен Ренессанса ученые знали о подделке и по­рче текстов, а потому их взоры обратились к реликвиям как наиболее достоверным свидетелям прошлого.³ И хотя теперь понятно, что арте­факты можно так же легко изменить, как и хроники, все же обществен­ность по-прежнему в большей степени полагается на достоверность ре­ликвий. Осязаемые реликты кажутся ipso facto* реальными. Реликвии также выступают как нечто такое, что противостоит традиционной приверженности историков ко всему экстраординарному, великому и драгоценному. Осязаемые предметы более всего говорят нам именно о повседневной жизни. Конечно, время и сопутствующее ему тле­ние сами по себе выступают как враг обычных явлений: большинство производящих впечатление и дорогостоящих артефактов лучше всего противостоят тлению, кроме того, их хорошо защищают, они чаще ста­новятся предметом имитаций. Однако преднамеренное сохранение ох­ватывает лишь небольшую часть того, что сохраняется в действитель­ности. При попытке воссоздать способ жизни миллионов людей, кото­рые не оставили по себе архивных следов, артефакты могут помочь нам исправить предвзятости письменных источников и тем самым сде­лать историческое знание более народным, плюралистичным и публич­ным.⁵

^{______________________________________________}

¹ Tindall Gillian. The Fields Beneath. P. 116.

² Dashwood Francis. West Wycombe brochure. 1977. P. 1.

³ Cochrane. Historians and Historiography. P. 432–436; Hay. Annalists and Historians. P. 127, 128; Momigliano. Ancient history and the antiquarian. P. 11–16.

⁴ Самим фактом (лат.). – Примеч. пер.

⁵ Schlereth. Pioneers of material culture; Hume 1. N. Material culture with the dirt on it. P. 37, 38; Levstik L. S. Living history – isn't; Lynch. What Time Is This Place? P. 31; Schie-

383

 

Именно эти функции реликтов, созвучные наивным добродетелям исторических романов, были в первую очередь отмечены в XIX в. «Мы не поймем древних, – писал Нибур, – до тех пор, пока не сможем со­ставить четкое представление о тех предметах повседневной жизни, которые разделяем с ними, под тем углом зрения, который был присущ именно им».¹ Именно потому, что на фиванских гробницах изображали привычные сцены повседневной жизни, Джордж Перкинс Марш счи­тал, что «они в большей степени насыщены богатейшими профес­сиональными данными, чем даже страницы, вышедшие из-под пера Ге­родота». Точно так же он утверждал, что «один час, проведенный в погребенных Помпеях, стоит больше, чем целая жизнь, отданная изу­чению писаний Ливия». Марш был убежден, что обыденные домашние и производственные артефакты – сельскохозяйственные и механиче­ские инструменты, мебель и посуду – надо сохранять для того, чтобы показать черты жизни обычных людей прошлого. Теперь подобная практика становится повсеместной.² Некоторые предпочтения артефак­тов могут исходить из обывательских или популистских наклонностей. Так, Генри Форд, которого критиковали за утверждение, что «исто­рия – это в большей или меньшей степени чушь», решил «построить музей, в котором была бы представлена промышленная история, и это уже не будет чушью... Это единственная история, которая заслуживает изучения... Разглядывая вещи, которыми пользовались люди и которые раскрывают нам течение их жизни, мы можем получить гораздо более полное представление об эпохе, чем целый месяц читая об этом в книжках».³

Еще одним достоинством вещественных предметов является их до­ступность. Реликвии открыты для общественного обозрения и в прин­ципе их может увидеть любой прохожий, стремящийся получить непо­средственное впечатление о прошлом. Для того, чтобы увидеть исто­рию, самосознание требуется в меньшей степени, чем при чтении об истории: тексты требуют преднамеренного усилия, тогда как реликвии приходят безо всяких сознаваемых целей или усилий. «Более откры­тые, чем писаная история, – по словам Льюиса Мамфорда, – здания, монументы и общественные дороги... оставляют впечатление даже в умах равнодушных и невежественных».⁴ История и память обычно

______________________________

reth (ed.). Material Culture Studies in America Especially Kouwenhoven. Amencan studies¹ words or things*⁷ 1964. P 79–92; Washburn Wiicotnb E. Manuscripts and manufacts. 1964 p. 101–105, John T Schelebecker. Use of objects in historical research. P. 103– 116, and Ascher Robert. Tmcan archeology. P. 325–337.

¹ Niebuhr History of Rome. 1811. l:xxiii.

² Marsh George Perkins. American History School. 1847. P. 11; Lowenthal. George Per­kins Marsh. P. 101–103

³ Ernest G , Liebold, Reminiscences Цит. по Buterjield Roger Henry Ford, the Wayside Inn, and the problem of «History is bunk» P 57, и в слегка измененном виде: Hosmer. Pre­servation Comes of Age P. 80; Alexander. Museums in Motion P 92.

⁴ Mumford Lewis. Culture of Cities. P. 4. «И кремень, обточенный ремесленником ка­менного века, и особенности языка, и включенная в текст правовая норма, и зафиксиро­ванный в ритуальной книге или изображенный на стеле обряд – все это реально-

384

 

приходят к нам в облике сообщений, которые сначала нужно осознан­но пропустить через фильтр критики, тогда как физические реликты доступны нашим органам чувств непосредственно.

Подобная экзистенциальная конкретность объясняет производимый ими эффект пробуждения. Отмечая «чувство удовлетворения, которое человек испытывает, видя и держа в руках те же самые вещи, которы­ми другие люди пользовались в течение длительного времени много лет тому назад», антиквар XVII в. называет монеты подлинным доказа­тельством прошлого. «Хотите увидеть форму... погребального костра, на котором перед обожествлением сжигали римских императоров? Хотите увидеть, как были сделаны шапки и жезлы? Хотите увидеть подлинные и достоверные модели древних храмов...? Реставрируйте старинные монеты и... вы найдете все это там...».¹ Протестанты, с пре­зрением отвергавшие кусочки креста и иудиного серебра как идоло­поклоннический обман, сами идолизировали классические реликвии. Завороженный гвоздями коринфской меди из руин Золотого дворца Нерона, Джон Ивлин (J. Evelyn) чувствовал глубокое возбуждение от столь непосредственного соприкосновения с античной цивилизацией.² «Знакомство по собственному опыту с сохранившимися монумента­ми – это прямая дорога к человеческому прошлому, – считает Вико. – Это позволяет нам пролить более надежный свет и на людей, которые жили и действовали тогда, и на причины и мотивы их поступ­ков, нежели это можно сделать с помощью повествований живших позднее хроникеров и историков».³ Посещение Гиббоном Рима, где он мог увидеть «все памятные места, где стоял Ромул, произносил свои речи Туллий или был убит Цезарь», натолкнуло его на важное вдохно­вение: «15 октября 1764 г., пока я сидел в задумчивости посреди руин Капитолия и пока босоногие монахи пели вечерню в храме Юпитера,... меня впервые посетила идея написать историю заката и падения горо­да».⁴ Портреты французских королей в Musee des Monuments наполни­ли для юного Мишле (Michelet) национальную историю жизнью. «Меч великого воина, эмблема знаменитого владыки», говорил историк Про­пер де Баранте, пытаясь убедить правительство приобрести коллекцию

_____________________________

сти...», – и то, и другое, как отмечает Марк Блок, мы черпаем из собственного опыта, из «первых рук» (Апология истории, или Ремесло историка. М., 1986 С. 33) Но в отли­чие от физических объектов, подобные остатки еще нужно перевести из символической в физическую форму. По поводу непосредственности материальных реликтов см : Dani­el. Idea of Prehistory. P. 160–163; Bronner. «Visible proofs»: material culture study in Ame­rica.

¹ Peacham. Complete Gentleman. 1622. Ch. 12. Of Antiquities P. 126, 127.

² Evelyn John. Diary 13 and 27 Feb. 1645. P. 185, 195.

³ Vico. New Science, paraphrased in Berlin, Vico and Herder. P. 57. См.: Luck. Scnptor classicus. P. 154.

⁴ Gibbon. Autobiography. 1796. P. 84, 85. На самом деле эти воспоминания подверг­лись существенным изменениям В первоначальных воспоминаниях Гиббон упоминает не Капитолий, а церковь францисканского ордена. Действительно, в 1764 г руины Ка­питолия еще долгое время оставались в забвении (Bufano Randolph. Young Edward Gib­bon, letter // TLS. 10 Sept. 1982. P. 973). Подобные различия поучительны, что, впрочем, не снижает значимости происшедшего.

385

 

Musie de Cluny, это «реликты, которые люди непременно захотят уви­деть», причем более впечатляющие, чем «мертвые писания» историче­ских книг.¹

Романтические воспоминания о монументах, резюмированные Шел­ли в его «Озиманде» (Ozymandias) поднимают значимость реликвии в качестве свидетелей прошлого. Историческое образование должно на­чинаться не в библиотечных архивах, считал Дж. Р. Грин (Green), но на прекрасных старинных улочках Бери Сент-Эдмундз (Bury St. Ed­munds)² для того, чтобы «создать историю людей, которые жили и умерли там».³ Вкус, осязание и зрение, которые запечатлевают в памя­ти реликты, также помогут живо воспроизвести и их среду. «Своими руками подняв наконечник стрелы, который был потерян много веков тому назад и которого с тех пор никто не касался», Готорн представлял себе, что получил его «прямо из рук краснокожего охотника», а это значит, что где-то неподалеку была «окруженная лесами индейская де­ревня», его воображение вызывало к жизни «раскрашенных вождя и воинов, скво, занятых домашними хлопотами, детей, играющих среди вигвамов, и маленького убаюканного ветром карапуза, качающегося на ветке дерева».⁴

Реликвии придают характер непосредственности не только отечест­венной, но и самой экзотической истории. Так, археологические откры­тия на Святой земле и в Греции заставили ожить слова библейских и классических текстов. Миллионы людей с трепетом следили за сооб­щениями Амелии Эдвардз из египетских храмов. Каждый раз в Абу Сим-бел на рассвете «я видела как эта ужасная братия переходила от смерти к жизни и от жизни в камень изваяний», почти веря «в то, что когда-нибудь поутру, рано или поздно древнее заклятие падет, гиганты восстанут и за­говорят». В Великом Зале Карнака (Great Hall) «каждый вздох в украшен­ных фресками нефах,... кажется, отдается эхом вздохов тех, кто погиб в каменоломнях, на море или под колесницей завоевателя».⁵

В наши дни античные реликты вызывают менее экстравагантные реакции, но ощущение непосредственной причастности все же остает­ся. Исторический аромат Лондона охватывает Хелен Ханфф (Hanff): «Через дверь, в которую некогда входил Шекспир, я прохожу в паб, в котором бывал и он. Мы садимся за стол,... я откидываюсь назад, каса-

_____________________________________

¹ Michelet. Ma jeunesse. 1884. P. 44–46; Barante. l'Acquisition du Musee du Somme-rard. 1843.2:421.

² Бери Сент-Эдмундз (Bury Saint Edmunds), город в восточной Англии, графство Суффолк. Основан в 630 г. до н э. Современное название получил в память о Св. Эд­мунде, короле Восточной Англии, правившем в начале X в. В 1020 г. датский король Канут II основал там бенедектинское аббатство, ставшее впоследствии одним из самых важных аббатств Англии В 1214 г. в этом аббатстве состоялась встреча английских ба­ронов, которая привела в итоге к подписанию Magna Carta (1215). –Примеч. пер.

³ Green. Stray Studies from England and Italy. 1876. P. 218, Burrow. Sense of the past. P. 122.

⁴ Hawthorne. The old manse. 1846. 10:11.

⁵ EdwardsA. A Thousand Miles up the Nile. 1877.P 285, 152. См.: Hudson. Social His­tory of Archeology. P. 73–83.

386

 

ясь головой стены, которой когда-то касалась голова Шекспира, и это невероятно» ' Трепет от прикосновения к древностям, пробуждает их давнее варварство или святость, простое прикосновение к подлинным документам наделяет жизнью запечатленные в них мысли и события ²

Историк, который сам видел место действия изучаемых событий, сможет лучше передать их воздействие на аудиторию Джордж Банкрофт (Bancroft) ходил по земле, по которой ступал Вольф (Wolfe) и «по возможности точно отметил то место, где мог высадиться Жак Картье (J. Cartier)»³ Биография лорда Лугарда (Lugard),⁴ подготовленная Марджери Перхэм (М Perham), приобрела дополнительную достовер­ность в результате ее путешествия долга в Нигерию. Брюсу Каттону (В. Catton) были хорошо известны те поля сражений Войны за незави­симость, которые он описывал Сэмуэль Элиот Морисон (S E. Monson) тщательно исследовал пути движения Колумба, сам пройдя их под па­русом ⁵

Возможность прикоснуться к описываемым предметам также повы­шает достоверность исторической романистики Вергилий разыскивал места, где бывал Эней. Вальтер Скотт тщательно изучал те местности, которые затем описал в своих романах «Наши ощущения от описания классической сцены схватки между Холмсом и Мориарти только уси­лятся, если нам доведется побывать у Рейхенбахского водопада, что над Енглишер Хоф (Enghscher Hof), не правда ли⁹»⁶ Даже подвергшие-

_______________________________

¹ Hanff Duchess of Bloomsbeny Street P 30

² Fairley History Teaching through Museums P 2,3, Galbraith Historical research and the preservation of the past P 304, Drabble A Writer's Britain P 17 «Кажется, что ничто в такой степени не способно перекинуть мост между веками, как разыскание и чтение старинных писем, иногда мельчайшие песчинки, которые давным-давно приклеились к жирной линии, где в тот момент еще не просохли чернила, через три столетия, и ветер подхватывает их, чтобы смешать с прахом вчерашнего дня» {Wedgwood Sense of the past P 25) Страшно брать в руки предмет, который реально присутствует в настоящем, но в то же время и совершенно нереален, потому что принадлежит иному прошлому (Smith К С Р snAApter Collecting antiques – a psychological interpretation) Современ­ные технологии и организации, которые ослабляют личное взаимодействие, могут уве­личивать потребность прикоснуться к прошлому {Hmdle How much is a piece of the True Cross worth⁷ P 5, 10)

³ Bancroft To his sister, 8 Aug 1837 Levin David History as Romantic Art P 17 По-видимому, речь идет о Джеймсе Вольфе (Wolfe, James) (1727–1759), английском генерале, захватившем Луисбург и Квебек в ходе Французской и Индейской войн

Картье Жак (Cartier) (1491-1557), французский моряк и исследователь, открыл в 1534 г реку Св Лаврентия Совершил еще два путешествия в этот район в 1535 и 1541 гг Опубликовал отчет о своих экспедициях в 1545 г – Примеч пер

⁴ Лугард Фредерик Джон Дилтри, Первый барон Лугард (1858-1945), британский военачальник, исследователь и дипломат, сыгравший важную роль в развитии британ­ских колоний в Африке В 1890 г предпринял экспедицию в Уганду, что привело к установлению британской гегемонии в этом районе Занимался объединением Нигерии и стал первым губернатором единой страны (1912-1919) В 1907-1912 гт –губерна­тор Гонконга – Примеч пер

^s Monson Admiral of the Ocean Sea I xvi-xvin По поводу еще более «аутентично­го» и почти катастрофического плавания на корабле «Нинья II» см Anderson Jay Tune Machines P 115, 116

⁶ Middleione A P and Adair Case of the men who weren't there P 173

387

 

ся реконструкции местности могут передать непосредственность исто­рии: Пуссен тщательно воссоздавал модели греческих и римских ланд­шафтов, вдохновлявших его аркадийские картины для того, чтобы уви­деть прошлое своими глазами и потрогать собственными руками.¹ Для Роберта Вуда ощущение места усиливало чувство прошлого; ступая по греческим ландшафтам, он чувствовал близость, равно как и удален­ность, греческой литературы, которую читал здесь: «„Илиада" на бере­гах Скамандра приобретала новые краски».²

Лишенное реликвий прошлое кажется нам слишком разреженным, чтобы быть достоверным. Рескин жаловался, что поскольку у Англии было только такое «прошлое, от которого не осталось следов;... мерт­вые – мертвы. Невозможно даже поверить в то, что они когда-то были живы, или в то, что они были чем-то иным, нежели сейчас – именами в школьном учебнике». Напротив, «в Вероне мы можем увидеть из окна на Большом канале его могилу», и почувствовать, «что он мог бы быть поблизости от вас прошлой ночью».¹ Для того, чтобы быть уве­ренными в том, что прошлое действительно существовало, нам необхо­димо увидеть хоть какие-то его следы. «Подобно старикам, которые некогда были знамениты, и относительно которых все были уверены, что они уже полвека как умерли, но которые, оказывается, живут где-то в меблированных комнатах вместе с полудюжиной котов», напоминающие о времени места являются доказательством того, «что прошлое действительно когда-то существовало, а не было приду­мано какими-то экспертами в архивах».⁴ Старое кресло, к которому можно прикоснуться рукой, стол и таверна в Честере удостоверили Фредерика Ло Олмстеда (F. L. Olmsted), что «его опыт прошлого не был сфабрикован, и что вдруг не прозвенит звонок, и рабочие сцены» не начнут разбирать стоящий у него перед глазами древний город.⁵ Как считают те французы, кому посчастливилось выжить, необходимо со­хранять руины Орадура для того, чтобы передать потомкам память об ужасах нацизма. Как и в случае со старыми домами, которые «были свидетелями процесса перемен,... мы должны хранить те скорлупки, в которых происходили события, даже если сами эти события уже за­быты».⁶

^{____________________________________}

¹ Praz On Neoclassicism. P. 28, 29.

² Wood. Ruins of Palmyra. 1753. P. 2: «Классическая почва не только заставляет нас всегда в большей степени наслаждаться творениями поэта или историка, но иногда по­могает понять их лучше».

³ Raskin Modem Painters, IV, Pt 5, Ch 1, sect 5 P. 4, 5.

⁴ Zweig. Paris and Brighton beach. P 512.

^! Olmsted Walks and Talks of an American Farmer ra England. P. 88–90. Цит. по: Mul-vey Anglo-American Landscapes P 51.

⁶ Lively. House in Norham Gardens. P. 12. См.: Spurrier Andrew Oradour: the town that came back to life after massacre // IHT 4 June 1980. P 7, Geddes Diana Oradour. the agon> that cries out for vengeance // The Times. 4 June 1983. P. 8. Сравните это с ощущениями жертвы Лидице, которая вернулась для того, «чтобы найти одни лишь руины» (Сох Restoration of a sense of place. P. 422).

388

 

Сосуществование с настоящим – еще одна жизненная черта осяза­емого прошлого: нечто старинное или сделанное так, чтобы казаться старым, может явить нам прошлое ощутимым и действенным образом. «Вид императоров, консулов, генералов, ораторов, философов, поэтов и прочих великих людей,... стоящих собственными персонами перед нами, – отмечает Джон Нортолл (Northall) по поводу античных статуй в Риме в 1752 г., – переносит нас почти на две тысячи лет назад, сме­шивая прошлое с настоящим».¹ Аналогичным образом прошлое при­сутствовало для Амелии Эдварде в Фивах. «На мгновение можно поза­быть о том, что все изменилось. И если бы вдруг в тиши послышались древние напевы – если бы вдруг показалась процессия жрецов в бе­лых одеждах... посреди пальм и пилонов – это никому не показалось бы странным».² Принимая участие в крестовом походе за спасение Ста­рого южного дома собраний в Бостоне, Уэнделл Филлипс (W. Phillips) уверял собравшихся, что герои революции «Адаме, Уоррен и Отис се­годня склоняются над нами, умоляя, чтобы их бессмертные труды не были осквернены и не изгладились из людской памяти».³ Движущаяся и говорящая фигура Авраама Линкольна в Диснейленде помогает нам поверить в прошлое тем, что переносит его в настоящее: мы ясно ощу­щаем, что «прошлое не ушло, оно есть».⁴ Обнаружив в Британской библиотеке том Генри Клея (Н. Clay) 1864 г. с неразрезанными страни­цами, Джон Апдайк сразу ощутил внутреннюю связь с прошлым: «Я оказался тем принцем, который поцелуем разбудил эту книгу, спав­шую здесь, поджидая меня, больше ста лет».⁵

Поскольку артефакты одновременно принадлежат и прошлому, и настоящему, их роли – историческая и современная – тесно связаны между собой. Аромат старины пропитывает собой вереницу домов, прославленных создавшими их архитекторами и жившими в них обита­телями различных эпох, а в результате их длительное существование и создает современный характер ансамбля. Такое смешение старого и но­вого в ландшафтах порождает чувство темпорального сосуществова­ния: множество древних артефактов на холмах Дорсетшира, «увиден­ные все сразу, как будто с точки зрения вечности», создали у Томаса Харди ощущение близости слоев истории.⁶

Таким образом, вчерашние реликты расширяют ландшафты сегод­няшнего дня. Длительное существование зданий, по словам Мамфорда, выносит привычки и ценности «далеко за пределы жизни обитавших в них людей, испещряя знаками различных временных слоев черты каж­дого отдельного поколения».⁷ Старинные реликвии передают нам хра-

_________________________________

¹ Northall Travels through Italy. P 362

² A Thousand Miles up the Nile P. 207

³ Phillips Wendell. Speech of 1876. Цит. по: Hosmer. Presence pf the Past P. 104.

⁴ Bradbury. Machine-tooled happyland P. 104.

⁵ Updike. Buchanan Dying Afterword. P. 256.

⁶ Miller J H History as repetition in Hardy's poetry. P. 227, 228.

⁷ Mumford Culture of Cities. P 4.

389

 

нящееся в них прошлое: проведя шелковой игрушкой елизаветинских времен по щеке, современная героиня Алисон Аттли (Uttley) почувст­вовала ее «гладкую, как слоновая кость, поверхность, как будто многие поколения людей касались ее своими лицами, и я внезапно ощутила родственную связь с ними, общность через эту маленькую игрушку».¹ Для старика в рассказе Бредбери дорогие его памяти вещи на чердаке помогают вновь оживить прошлое.

Поистине, этот чердак – великолепная Машина времени,.. Только тронь вон те граненые подвески да эти дверные ручки, потяни кисти шнуров, зазвени стеклом, под­ними вихрь пыли, откинь крышку сундука и, точно мехами органа, поработай старыми каминными мехами, пока не запорошит тебе глаза пеплом и золой давно погасшего огня – и вот, если сумеешь играть на этом старинном инструменте, если обласкаешь каждую частицу этого теплого и сложного механизма, его бесчисленные рычажки, дви­гатели и переключатели, тогда, тогда – о, тогда!..²

Равным образом картины и образы прошлого помогают современ­ным обитателям перенестись назад во времени. Средневековые костю­мы в «Монументальных картинах» К.А. Стотарда (С.A. Stothard «Mo­numental Effigies») были тщательно выверены так, чтобы «удержать легкие шаги Времени» и позволить читателям «пожить в ином време­ни».³ Точно так же исторические реконструкции позволяют убедить зрителей, что либо они очутились в прошлом, либо прошлое живет в настоящем. Работникам парковой службы Соединенных Штатов реко­мендуют в доисторических индейских руинах «вести себя так, чтобы у посетителей сложилось впечатление, будто древние обитатели этих мест могут вернуться назад уже этой ночью: они начнут... молоть зер­но, зазвучат крики детей, будут раздаваться звуки любви и празд­неств» – хотя последнюю фразу «не следует понимать слишком бук­вально» .⁴

Таким образом, вещи отличаются по своей темпоральной природе от слов и мыслей. Письменная история различает прошлое и настоя­щее, время глаголов четко указывает на их отношение к прошлому или настоящему. Но артефакты оказываются одновременно и в прошлом, и в настоящем. Их исторические коннотации совпадают с их современ­ными ролями, смешивая, а иногда и перепутывая их, как это случилось в одном из примечаний в недавней публикации Национального треста: «Римская вилла в Чедворте... закончена осенью 1978». Осязаемое про­шлое находится в постоянном движении, меняясь, обновляясь и всегда взаимодействуя с настоящим.

В качестве бессмертных знаков истории и памяти, осязаемые релик­ты символизируют национальную идентичность. Местности отвечают этим целям куда лучше, чем книги, как утверждал в 1850 г. хранитель штаб-квартиры Вашингтона в Ньюбурге:

_____________________________

¹ Uttley. Traveller in Time. P. 49, 50.

² Бредбери. Запах сарсапарели. С. 196, 197.

³ Stothard. Prefatory essays // Monumental Effigies of Great Britain. P. 49, 50.

⁴ Tilden. Interpreting Our Heritage. P. 69.

390

 

Если наша любовь к стране возбуждается, когда мы читаем биографии героев рево­люции,... то сколь сильнее возгорится в нашей груди пламя патриотизма, когда мы смо­жем ступить на землю, где лилась кровь наших отцов, или когда мы сможем оказаться в тех местах, где замышлялись и претворялись в жизнь их благородные дела.¹

Подобные патриотические связи сыграли первейшую роль в движе­нии за сохранение исторических памятников, о чем мы подробнее по­говорим в главе 7.

Для большинства людей реликвии делают прошлое более значи­мым, но не более понятным. Дилетант немногое сможет узнать, рас­сматривая, скажем, стол, верой и правдой служивший некой семье в те­чение нескольких поколений. «Вряд ли кто знает историю так же, как ис­торики искусства знают родословную той или иной картины. Они [реликвии] дают нам,... скорее, „ощущение прошлого"».² Однако это ося­заемое чувство позволяет нам убедиться в том, что прошлое, которое мы черпаем из памяти и из хроник, является живой частью настоящего.

 

Взаимосвязи

Мы живем в мире, где... музыка, что пьется со средневековых стен в сад, –

это всего лишь старая запись Вивьен Сигал, которая поет

«Околдован­ный, обеспокоенный и смущенный».

Джон Чивер. Герцогиня

 

Память, история и реликты предлагают нам различные пути к про­шлому, которые дают наилучшие результаты при их сочетании. Каж­дый такой метод для достижения наибольшей значимости и достовер­ности предполагает использование всех других. Реликвии запускают цепь воспоминаний, которые история подтверждает и расширяет их временной масштаб. В отрыве от остальных методов, история бесплод­на и лишена жизни. Реликвии же, в свою очередь, могут нам рассказать лишь о том, что прежде открыли история и память. В самом деле, мно­гие артефакты возникают как свидетельства памяти или истории. Ос­мысленное восприятие прошлого требует знакомства с предшествую­щим опытом, своим собственным и опытом других, т.е. все три пути к прошлому сходятся вместе.

Каким именно путем мы следуем в каждый данный момент време­ни – никогда полностью не ясно. Поскольку существует неопределен­ность на тот счет, где именно кончается память и начинается история, мы часто приписываем одной то, что исходит от другой, смешивая ран­ние воспоминания с историями, услышанными и прочитанными позд­нее, точно так же, как устный нарратив соединяет воедино недавние воспоминания и сказания незапамятных дней. «Живая память» обита-

___________________________________

¹ Caldwell Richard. A True History of the Acquisition of Washington's Headquarters at Newburgh by the State of New York. 1887. Цит. по: Hosmer. Presence of the Past. P. 36.

² Carne-Ross. Scenario for a new year. P. 239.

³ CheeverJohn. The Duchess. 1978. P. 347.

391

 

телей Кентиш-таун, как показал Тиндалл (Tindall), включает в себя со­бытия, которые произошли задолго до их рождения. Люди «помнили» фермы, которые исчезли еще во времена их дедушек и бабушек:

Она снова и снова говорила мне, что «когда она была еще девочкой, коров пасли на Госпел Оук», или «Здесь кругом были поля, мой дорогой. Я помню время до того, как тогда-то и тогда-то была построена такая-то улица». Однако если справиться с картой того времени, то оказывается, что все улицы в центральной части Кентиш-тауна поя­вились еще до рождения самого старого из ныне живущих жителя города... Постоянно воспроизводимые легковерными издателями местной газеты, .. подобные «воспомина­ния» в действительности отражают лишь тот факт, что людям любого возраста хочется, чтобы им поверили,... что эти поля все еще в целости и сохранности живут в их памяти.¹

Потребность в доказательствах часто ведет нас от памяти к исто­рии; реликвии и повторные воссоздания событий оживляют историю за счет того, что вновь воскрешают их в памяти. Передаваемые из поко­ления в поколение, перуанские кипу (узелковое письмо) и бенинские бронзовые пластины хранят в себе социально значимые воспомина­ния.² Если ткнуть носом молодого англичанина в межевые отметки, то это, конечно, будет способствовать запоминанию их местоположения. Ежегодное воскрешение в памяти событий Исхода трансформирует бегство евреев из Египта в личный опыт для каждого из участника празднеств. В церемониях Песах и седера³ «и язык, и жесты действуют таким образом, чтобы подстегивать, но не столько скачок памяти, сколь­ко взаимное переплетение прошлого и настоящего, – пишет Иерушалми. – Память более не является воспоминанием, все еще сохраняю­щим чувство дистанции, но повторным осуществлением (реактуализацией)», как поется в погребальной песне:

Огонь возгорается во мне, когда вспоминаю я – как ушел из Египта,

но стенания воздымаются во мне, когда вспоминаю я – как ушел из Иерусалима.⁴

Некоторые культуры не нуждаются в повторном воссоздании собы­тий для реактивации истории, поскольку подобный процесс становится для них привычным, укореняется. Неизжитые обиды и несправедливо­сти часто ведут к тому, что люди соединяют отдаленное прошлое с не­давними временами, или даже с настоящим. Многие ирландцы до сих пор переживают датское нашествие, осуждение Лауда и голод 1847 r.^s

^{________________________________________________}

¹ Tindall The Fields Beneath. P. 129.

² Vansina. Oral Tradition. P. 36–38. См.: Baier. Mixing memory and desire. P 200.

³ Ритуальная иудейская вечерняя трапеза на Песах (седер – «порядок»). Таким се-дером была известная нам Тайная вечеря. Песах – иудейский праздник в память «исхо­да» евреев из Египта. – Примеч. пер.

⁴ Zakhor Jewish History and Jewish Memory P 43, 44. «Во всяком поколении пусть всякая считает, будто он сам ушел из Египта» – такова официальная талмудическая формула Агады на Песах (р. 45). По поводу священного смысла праздника Песах и се­дера см.: Brown R M Use of the past; Kern. Culture of the Time and Space. P. 51.

⁵ Лауд Уильям (Laud) (1573–1645), английский священник. Пользовался большим влиянием при дворе короля Карла I. Вместе с Томасом Вентвортом, I графом Страффордским, способствовал установлению политического и религиозного абсолютизма в

392

 

как почти современные события Память ирландцев сравнивают с кар­тинами на исторические темы, на которых Виргилий и Данте мирно бе­седуют друг с другом' Однако неверно было бы говорить, что «ирланд­цы живут прошлым, скорее, это история Ирландии „живет в настоя­щем" Все прежние предательства, как и все герои былых дней, про­должают жить в ней», как в «бездонной памяти» персонажа О'Фаолейн (O'Faolain), где «можно было увидеть, сплетенные в один клубок», всю сагу об увядании Ирландии ²

Растущий интерес к семейным связям часто ведет к объединению прошлых поколений в одно целое «Да, в 1852 г я воевал с королем Та'уфа'ахау», – сообщает Тонган Однако в действительности, эту войну вел его пра-пра-прадедушка ³ Обитатели маленьких островов в Вест-Индии рассказывали мне о своих предках из XIX в так, как будто все они еще были живы или умерли совсем недавно, «вспоминая» о них не менее интимные подробности, чем о своих дедушках и бабуш­ках ⁴ По наблюдениям Джона Ардага (Ardagh), на званых обедах в Ту­лузе «можно услышать, как члены того или иного семейства торжест­венно обсуждают роль их предков в средневековой торговле вайдой,⁵ или восстание против Ришелье»

Однажды я услышал, как один отпрыск спрашивал другого «А ваша семья участво­вала в Первой или Второй¹*» Причем разговор касался отнюдь не Первой или Второй мировых войн XX столетия, речь шла о кампаниях крестовых походов Еще один житель Тулузы сказал мне «На всех нас лежит существенный отпечаток римского завое­вания », а другой добавил «На нас также сказалась и нацистская оккупация», причем говорили они так, будто речь шла о событиях совсем недавних ⁶

Для того, чтобы реактивировать память, как мы видели, требуется появление обновленного переживания в настоящем К Прусту прошлое

____________________________________

Англии В ходе конфронтации Карла I с Долгим парламентом Лауд и Вентворт были осуждены за государственную измену Палата лордов не утвердила приговор, однако Палате общин удалось настоять на своем, и оба королевских советника были в итоге казнены

Голод 1845–1847 гг был вызван небывалым неурожаем картофеля В результате голода и последующей эмиграции население Ирландии в 1848 г сократилось на 2 млн чел – Примеч пер

¹ Lippmann Public Opinion P 51

² Ardener Edwin Cosmo, ogical Irishman //New Society, 14 Aug \975, O'Faolatn Nest of Simple Folk P 39 См McHugh Famine in Irish oral tradition P 391, 395, 396, 436, Rod-gers Ulstermen and Their Country P 14 Cahalan Great Hatred, Little Room P 37, 120

О'Фаолейн Щон (1900–1991), ирландский писатель, эссеист и биограф –Примеч пер

³ Safilms West Indian Societies P 106

⁴ Lowenthal West Indian Societies P 106

⁵ Вайда – краситель синего цвета, получаемый из растения вайды – Примеч пер

⁶ Ardagh Tale of Five Cities P 290 (Crossing the Line P 155) Клауд Кокберн сразу после второй мировой войны записал аналогичный разговор с говорящими на реторо­манском языке евреями из Софии, один из которых сказал «Наша семья обычно жила в Испании, прежде чем переехать в Турцию Я спросил, как давно это было Он ответил, что примерно пятьсот лет точу назад, но при этом говорил так, будто речь шла о событиях, свершившихся всего пару лет назад» (Cockbern Crossing the line P 155) См Fintey Myth, memory and history P 293, 294

393

 

возвращается через позвякивание ложки о стакан, ощущение дамасско­го платка, неровные камни мостовой во дворе у Германтов, как и через незабвенный бисквит «мадлен», которым тетушка Леония обычно по­тчевала его по воскресным утрам.

Как только я вновь ощутил вкус размоченного в липовом чае бисквита кусочка кек­са,... в то же мгновение старый серый дом фасадом на улицу, куда выходили окна тети­ной комнаты, пристроился как декорация... и весь Комбре и его окрестности, – все, что имеет форму и обладает плотностью – город и сады, – выплыло из чашки чаю.¹

Возвращение прошлого через образы, звуки, запахи было излюб­ленной темой литературы XIX в. Оживление прежних ощущений вы­зывает в сознании как исходные переживания, так и те чувства, кото­рые с ними ассоциировались. Аромат фиалок напомнил Теннисону «Времена былые, которые я помню / Радостными и безмятежными».² Запах листа герани напомнил Давиду Копперфилду соломенную шляп­ку Доры, голубые ленты и локоны, а холод воды на обнаженной руке «Вернул ему из сгущающегося покрова /... чувство времени / И стакан, которым мы пользовались, и каскадный ритм» незабвенного любовни­ка Хард и.³

Взаимодействие памяти и истории удваивает чувство прошлого. Средневековые персонажи в ранних поэмах Уильяма Морриса грезят об ушедших переживаниях и оглядываются на то, что выступает для них как прошлое. Рассказы о Рае Земном воспринимались как древние уже самими рассказчиками, Гвиневра (Guinevere) относится к своей «Защите» как к воспоминанию. Ее сны среди снов о «Земле к востоку от солнца и к западу от луны» уходят дальше вглубь от ближайшего прошлого.⁴ «Память Гвиневры из-за древней привычки ума / Скользит назад вплоть до золотых дней,... / движется сквозь прошлое бессознате­льно», и исторические воспоминания привносят для Теннисона про­шлое в настоящее точно так же, как и отдаляют от него.⁵ Друзья и лю­бовники на полотнах прерафаэлитов придают старинным сюжетам определенный дух современности, тогда как намеренный модернизм одежды и жестов подчеркивает связь архаичных сцен с прошлым.⁶

^{________________________________________________}

¹ Цит. по: Пруст М. По направлению к Свану, с. 49. См. также: Shattuck. Proust's Bi­nocular. P. 70–74. Минк отмечает, что «в воспоминаниях Пруста было совсем немного бисквита и вдоволь воображения». (Mink. Everyman his own annalist. P. 235).

² The times when I remember to have been / Joyful and free from blame. Tennyson. A dre­am of fair woman (1832), lines 79–80. P. 445.

^ъДиккенс. Собр. соч. М., 1959.Т. 15. С. 467. Hardy. Under the waterfall. 1911–1912. P. 315, 316. См.: Gent. «To flinch from modem varnish»: the appeal of the past to the Victori­an imagination. P. 15; Quinn. Personal past in the poetry of Thomas Hardy and Edward Tho­mas. P. 20.

⁴ Ellison. «The undying glory of dreams»: "William Morris and the Northland of old. P. 148–150.

⁵ Morris. Guinevere. 1859. Lines 376, 377. P. 1734, 1735. См.: Hunt J. D. Poetry of dis­tance: Tennyson's «Idylls of the king». P. 99. Королева Гвиневра – супруга короля Арту­ра, легендарного правителя бриттов. – Примеч. пер.

⁶ Gent. Appeal of the past to the Victorian imagination. P. 30; Buckley. Pre-Raphaelite past and present. P. 136.

394

 

Артефакты как метафоры в истории и памяти

Воспоминания, история и реликвии долгое время выступали как взаимные метафоры. Писатель, складывающий вместе зигзаги голово­ломок прошлого, становится «археологом воспоминаний». Психологи и философы привычно относятся к воспоминаниям как к артефактам. По словам Ганса Мейерхоффа (Meyerhoff), «память – это хранилище, или резервуар записей, следов и энграмм событий прошлого, подобно следам, хранящиеся в геологических слоях; подобно земле (геологиче­ская летопись) или человеческим орудиям и инструментам (археологи­ческая летопись),... ум человека так же является своего рода „фиксиру­ющим инструментом"».¹

Возвращающееся воспоминание чем-то напоминает сданный на хранение багаж. Это представление появляется задолго до изобретения фотокамеры или фонографа. Платон и Аристотель считали, что чувст­венные образы запечатляются в уме, как перстень с печаткой отпечаты­вается на кусочке воска. До сих пор при описании памяти доминируют такие сравнения, как кусок воска, звуковая дорожка и магнитная лен­та.² Конечно, следы памяти – это всего лишь представители воспоми­наемых вещей, тогда как реликвии – сами по себе вещи, однако авто­ры, пишущие по проблемам памяти, часто пропускают это различие. Со­гласно Пенфилду, среди нервных клеток в темпоральной зоне коры голов­ного мозга «имеется нить времени, нить, которая проходит через каждый час бодрствования жизни любого индивида». Когда «электрод нейрохи­рурга активирует некоторую часть этой нити, мы наблюдаем реакцию – такую же, как если бы там была магнитная проволока³ или полоска кино­ленты, на которой были бы зафиксированы все те события, которые ког­да-либо отмечались сознанием индивида... Кинолента времени... похоже, прокручивается вновь в присущем ей прежнем темпе».⁴

Археологические аналогии преследовали многих исследователей исто­рии и памяти – от Петрарки до Фрейда. Мысль гуманистов, как мы виде­ли в главе 3, была насыщена метафорами эксгумации и воскрешения. Воз­вращение античности означало воскрешение как погребенных артефак­тов, так и преданных забвению текстов, а извлечение из земли реликтов приравнивалось к восстановлению классического образования. «Вчиты­ваясь» («sub-reading») в тексты и картины для того, чтобы различить сле­ды скрытых форм, расшифровывая историческое знание, скрытое под зримой или вербальной поверхностью, «читатель угадывал погребенные

______________________________________

¹ Meyerhoff. Time in Literature. P. 20. См : Tale Allen. Memories and Essays. P. 12.

² Marshall and Fryer. Speak, memory! An introduction to some historic studies of re­membering and forgetting. P. 304; Sorbji. Aristotle on Memory. P. 5; Heil. Traces of the things past. Типичный пример такого рода: «Преклонение и предвкушение сначала раз­мягчают таблички памяти, так что впечатления, которые на них запечатлеваются, ста­новятся ясными и четко отпечатываются, когда со временем они остывают, как звуко­вые дорожки на граммофонной пластинке» (Lytlelton. From Peace to War. P. 152).

³ Первые аппараты магнитной записи использовали не магнитную ленту, а проволо­ку. – Примеч. пер.

⁴ Penfild. Permanent record of the stream of consciousness. P. 68.

395

 

под ними слои», или, по греческому выражению, «подобно тому, как путник в Риме угадывает подземное основание храма».¹

Четыре века спустя эта ренессансная метафора стала центральным моментом психоаналитической теории. Подобно археологам и гумани­стам, аналитик стремится реконструировать прошлое по скрытым арте­фактам – «вытесненным воспоминаниям» пациентов, – «которые ка­ким-то образом сохранили свою форму и даже продолжают жить, не­смотря на то, что на первый взгляд, исчезли окончательно».² Фрейд неоднократно отмечал сходство между психоанализом и доисториче­скими раскопками. Уподобляя самого себя археологу, который застав­ляет говорить бессловесные камни и вскрывает забытое прошлое, он объявил в 1896 г., что ему удалось «раскопать» в памяти бессознатель­ные следы детских сексуальных травм. И когда позднее Фрейд пришел к выводу, что эти воспоминания отражают, скорее, фантазии, нежели реальные случаи совращения, он, тем не менее, сохранил археологиче­скую метафору, намереваясь теперь «„откопать" внутреннюю субъек­тивную историю желания».³ «Этот фрагмент, возможно, принадлежит к интересующему нас периоду, однако он недостаточно точен и не по­лон, – такова была реакция Фрейда на одно из подобных воспомина­ний. – Нам следует продолжать раскопки и ждать, пока не удастся найти нечто более репрезентативное».⁴ Фрейд считал, что в своих по­пытках восстановить утраченное он «следует примеру тех исследовате­лей, которым посчастливилось вывести на дневной свет после длитель­ного пребывания под спудом бесценные, хотя и искаженные реликвии древности».⁵ Сам страстный коллекционер, державший последние на­ходки в центре внимания, Фрейд писал в том же ключе по поводу од­ного аналитического открытия, что «это было, как если бы Шлиман от­копал еще одну Трою, которую до сих пор считали мифической».⁶

Фрейд относился к ретенции, равно как и раскопкам в области вос­поминаний, как к чему-то родственному археологии. Точно так же, как захоронение древних артефактов часто способствует их сохранности (реликвии Помпеи начали интенсивно разрушаться только тогда, когда их откопали и выставили на публичное обозрение), сознательная па-

______________________________

¹ Light in Troy. P. 99. Для гуманистов, по мнению Фуко, это было не простой анало­гией, но реальным тождеством, что отражает взгляды Ренессанса, придававшие пись­менным текстам и физическим реликвиям одинаковый статус. Сам мир есть не что иное, как набор слов и знаков, и дискурс древних служит достоверным зеркалом того, что они описывали. Видимые знаки и отчетливые слова подвержены одинаковой проце­дуре интерпретации; увиденное и прочтенное дают нам знание одного порядка. Foucalt. The Order of Things. P. 33, 34, 38–40, 56. См.: Фуко М. Слова и вещи.

² Jones Ernest. Life and Work of Sigmund Freud. 3:318.

³ Freud Aetiology of hysteria. 1896 3:192; Toews. Inner and outer reality: Freud's aban­donment of the seduction theory and the crisis of liberal culture in western Europe. P. 1,6.

⁴ Bernfeld. Freud and archeology. P. 111. См.: Gay Freud for the marble tablet. P. 17– 22.

⁵ Freud Fragment of an analysis of a case of hysteria 1905. 7:12. ⁶FreudtoWilhelmFhess 21 Dec 1899 //Origins of Psycho-Analysis. P. 305. В отличие от Бернфельда, утверждавшего, что Фрейд говорит здесь о собственном самоанализе, в письме этот случай ясно относится к «г-ну Е.».

396

 

мять со временем ослабевает, оставляя неизменными только те вос­поминания, которые были погребены в подсознании. Фрагменты вос­поминаний «часто оказывались наиболее мощными и устойчивыми именно тогда, когда за ними стояли бессознательные процессы». Пси­хоанализ «действует в более выгодных условиях, чем» археология, чьи наиболее важные свидетельства вполне могут быть разрушены, ведь для аналитика «все существенные элементы никуда не исчезают, даже те вещи, которые, казалось бы, полностью забыты, каким-то образом и где-то продолжают существовать».¹

Критики Фрейда утверждают, что его археологические аналогии не­обоснованно субстантивируют воспоминания его пациентов, как будто это реальные объекты, доступные верификации со стороны других ис­следователей или сопоставлению с реальными фактами прошлого. Ар­хеолог формирует свою картину прошлого на основе существующих материальных артефактов, Фрейд делает это на основе вербализован­ных воспоминаний и образов, которые непрерывно подвергаются де­формации при взаимодействии с аналитиком. Вербальные выражения пациентов – это творения настоящего, и аналитик не только откры­вает прошлое, сколько помогает его создавать.² Фрейд утверждал: «Как добросовестный археолог, я не могу не отметить,... где кончается аутен­тичный материал и где начинаются мои построения».³ Однако подобный подход также подразумевает материальную аутентичность, как отмечает Дональд Спенс, высказывая предположение, что Фрейд знал, что в дейст­вительности произошло с его пациентами.⁴ Такие термины, как «обнару­жение», «фрагмент» и «реконструкция» явно предполагают наличие до­ступа к «подлинному» прошлому, которым Фрейд не мог располагать. Однако такое возвращение ничуть не в большей степени присуще архео­логу, чем психоаналитику. Как и в случае с различением между «нарра­тивной истиной» и «исторической истиной», Спенс преувеличивает раз­ницу между вербализованной памятью и физическими реликтами.

Детские воспоминания, восстановленные благодаря вхождению прошлого Помпеи в нашу жизнь, – таков сюжет романа «Градива», который был подвергнут Фрейдом детальному анализу.⁵ Для протаго­ниста Вильгельма Иенсена, немецкого археолога-отшельника, старые «мрамор и бронза – это вовсе не мертвые, а самые что ни на есть жи­вые вещи». Отвергая настоящее, «он сидел в своих четырех стенах по­среди книг и картин, не нуждаясь более ни в ком». Он сторонится жи­вых женщин, но приходит в восторг от классического барельефа из по­гребенных Помпеи, изображающего молодую девушку. Он представляет

__________________________________

¹ Freud. Constructions in analysis. 1937. 23:259,260: В отличие от психоаналитика ар­хеолог не может проверить свои конструкции на каком-нибудь выжившем троянце или вавилонянине {Lewin. Selected Writings. P. 291, 292).

² Jacobson and Steele. From present to past: Freudian archeology. P. 349, 359–261; Spence. Narrative Truth and Historical Truth. P. 267.

³ Freud. Fragment of an analysis of a case of hysteria. 7:12.

⁴ Narrative Truth and Historical Truth. P. 160, 161, 165, 176.

⁵ Jensen. Gradiva: A Pompeiian Fancy. 1903; Freud. Delusion and Dream. 1906.

398

 

свою «Градиву», идущую по древним улицам, и все ее «окружение встает перед мысленным взором во всей реальности Воображение вос­создает на основе его познаний об античности перспективу длинной улицы, живые краски, ярко раскрашенные стены, колонны с красны­ми и белыми капителями» '

Вынужденный бродить среди помпейских руин, он вдруг понимает, что его наука «прогрызла до сухой корки плод знания, так ничего и не поняв в его сути», и проповедует «безжизненный, археологический взгляд» Для того, чтобы по-настоящему понять прошлое, он «должен быть здесь один среди останков прошлого Затем солнце растворило могильную недвижность старых камней, их пронизало горячее возбуж­дение, мертвые восстали и Помпеи вновь наполнились жизнью» Его возлюбленная Градива вернулась вновь в облике забытой подруги дет­ства «Неужели ты не помнишь меня⁹ – пытается она расшевелить его память – Мне кажется, что мы точно так же ели хлеб две тысячи лет назад. Думать о том, что человек должен сначала умереть, чтобы по­том ожить, для археолога, мне кажется, это совершенно естествен­но» ² В конце Фрейд показывает, что археолог вновь откопал свое вы­тесненное детство из пепла Везувия ³

Позднее Фрейд отыскал в музее Ватикана греческий прототип рель­ефа Градивы, навеявший эту историю Йенсена, и повесил его гипсовый слепок в своей консультационной комнате, что должно было символи­зировать взаимную игру памяти и артефактов В знак об этом почита­нии Фрейда, многие другие аналитики также повесили фотографию Градивы в своих кабинетах ⁴ Так античное произведение искусства, олицетворявшее в романе Йенсена память и историю, стало для Фрей­да археологическим символом вытеснения и повторного открытия и зримым памятным образом для его последователей

 

Изменяя пути прошлого

Роль истории, памяти и реликвий в постижении прошлого меняется по мере достижения различных стадий, как в жизни, так и в развитии цивилизации Большинство вещей, окружающих молодых, как и боль-

___________________________________

¹ Gradiva P 159,150 Эту историю придумал не Йенсен, данная тема была популяр­на среди романтиков В романе «Аррия Марселла» Т Готье (1852) (Arria Marcella) опи­сывает старость Тита, проходящую среди развалин Помпеи, где герой переживает лю­бовное приключение с девушкой из того времени (Gautier Pied de momie, Smith Л В Theophile Gautier and the Fantastic P 64, 65, 97, Daemmnch Rums motif P 37)

² Gradiva P 179,216,230

³ Delusion and Dream Слочовер (Slochower) высказал предположение, что увлечен­ность Фрейда темой Градивы-Помпей происходит от потребности иметь свой собствен­ный любовный объект, «откопанный из руин» (Freud's Gradiva P 646)

⁴ Freud Delusion and Dream Appendix to the second edition P 121, Jones Freud 2 342, Berggasse 19 P 58,59 and plate 12 Когда я в 1973 г увидел Градиву в лондонской консультационной комнате Фрейда, присутствовавшая там Анна Фрейд подтвердила ее значимость в качестве психоаналитического символа

399

 

шая часть той истории, которую они изучают, были в этом мире задолго до их появления на свет. По мере того, как молодые люди взрослеют, все бо­лее значительная часть нашего собственного прошлого становится исто­рией. И наши становящиеся все более длинными воспоминания все чаще начинают направлять нас при постижении истории, включая сюда и часть той истории, которая относится ко времени до нашего появления на свет.

В наше время рост продолжительности жизни приводит к тому, что расширяется как воспоминаемое, так и историческое прошлое, что спо­собствует их дальнейшему сближению: каждый из нас теперь может обозреть большие отрезки времени. И поскольку старики проявляют особый интерес к прошлому, точно так же обстоит дело и с теми обще­ствами, в которых наблюдается высокий процент пожилого населения. Два века тому назад, когда средний возраст жителя Соединенных Штатов составлял 18 лет, а средняя продолжительность жизни была около 35 лет, лишь немногие были способны припомнить прошлое или обладали для этого досугом. Сейчас, когда средний возраст составляет 35 лет, а средняя продолжительность жизни достигла 70, американцы располагают на соб­ственной памяти уже вдвое большим периодом времени, а как известно, с возрастом подобное занятие становится все более и более притягатель­ным. И большая часть того, что они смогут припомнить, является предме­том исторического исследования. Однако пожилые люди также склонны к тому, чтобы фокусироваться на личных воспоминаниях, т. е. таком прошлом, которое в большей степени поддается манипуляции и заме­щает для истории реликты и прочие воспоминания.¹

По мере того, как временная дистанция выводит события за преде­лы индивидуальной памяти, в любом обществе память уступает место истории, и реликты при этом приобретают новое значение. Коль скоро великие события находятся вне пределов воспоминаний и устного под­тверждения, они приобретают иное звучание. Так, отмечает Майкл Каммен (Kammen), спустя полвека после революции, американцы на­чали ее мифологизировать, сохранять реликты, ценить ее физические следы и реанимировать исторический дух эпохи, выходящей за преде­лы индивидуальной памяти.²

Да и сам по себе ход истории сместил баланс в сторону историче­ского знания. Письменная история в общем и целом расширила свою роль за счет памяти и артефактов.³ В тех культурах, которые не облада­ют письменностью или не могут накапливать письменные свидетельст­ва о прошлом, ведущую роль при передаче культурного наследия игра­ет память. Мнемонические приемы, широко распространенные как в

__________________________________

¹ Kastenbaum Time, death and ritual in old age P. 26–28; Rowles Place and personal identity in old age; Rowles Reflections on experimental field work P. 183.

² Kammen. Season of Youth: The American Revolution and the Historical Imagination. P. 21, 163.

³ На письменность смотрели как на угрозу памяти. «В души научившихся им [пись­менам] они вселяют забывчивость, так как будет лишена управления память, лрипоми-нать станут извне, доверять письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою» (Платон, Федр, 275а // Собр. соч. В 4-х т. Т. 2. М., 1993. С. 186).

400

 

устных, так и в письменных культурах, помогают запоминать большие объемы данных, средневековые «театры памяти» позволяли держать в памяти десятки тысяч зданий, ландшафтов и артефактов.¹ Современ­ный воспитанный на книгах ум, возможно, не в меньшей степени спо­собен на подобные мнемонические подвиги, однако современные сред­ства хранения и доступа к информации делают подобные навыки из­лишними. «Если я не доверяю собственной памяти,... я могу дополнить и подстраховать ее, просто сделав письменные заметки, – говорит Фрейд, – я должен только запомнить место, где вся эта „память" хранит­ся, и могу „воспроизвести" ее в любое время, причем с такой степенью точности, что она остается практически неизменной».² Предлагаемый Фрейдом рецепт делает очевидным, почему история низвергла с престола память: в конце концов психология ограничивает возможности памяти, в то время как потенциал исторического знания практически безграничен. Конечно, растущая продолжительность жизни расширяет многообразие тех образов, которые мы можем вспомнить, однако это изменение выгля­дит тривиальным по сравнению с расширением исторического материала со времен изобретения книгопечатания.

Геодезические методы также иллюстрируют сдвиг от реликтов и воспоминаний к историческим записям. Традиционно естественные особенности окружающей среды и артефакты – деревья и камни, горы и реки, луга и пастбища, здание и дороги – отмечали как частные, так и общественные границы. Хартия короля Эдмунда 944 г. н. э., дарую­щая епископу Элфрику (Aelfric) земли в Беркшире, демонстрирует ха­рактер границ в древности: «До большого кургана ниже дикого чесноч­ного дерева (garlic wood), затем... вдоль каменной дороги к высокому распятию у Хок Торн (Соколиной колючки),... к третьему дереву с ко­лючками у укрытия на миртовом болоте... до Холма Тревог, затем на запад до дикого оврага... к языческим захоронениям».³ Землевладельцы и местные чиновники заучивали такие метки наизусть, регулярно обходя границы владений и оберегая межевые знаки как недвижные свидетельст­ва своих владений. Появление печати, аэрофотосъемки и математической картографии все изменило: теперь мы прослеживаем границы на абст­рактной сетке и воспроизводим механически, что устраняет необходи­мость как запоминать, так и сохранять старые физические приметы.⁴

Наряду с печатью, картины также расширяют наши познания про­шлого и снижают нагрузку на память. Если реликвии уступают превос­ходящей силе печати в деле сохранения и передачи информации, то об­разы артефактов становятся все более и более весомыми. Само понятие «видеть» прошлое вошло в обиход с конца XIX в. в связи с распростра-

__________________________________

¹ Rawles. Past and present of mnemotechny. Yates, Art of memory. ¹ Freud. Note upon the «mystic writing-pad» (с. 1924), 19:227. См.: Cool Petrarchian landscape as palimpsest. P. 92.

³ Цит. по: Drabble A Writer's Britain P 17.

⁴ Stilgoe Jack-o'-lanterns to surveyors: the secularization of landscape boundaries. Древ­ний запрет Remove not the ancient landmark, which thy fathers have set (Proverbs, 22.28) (He трогай межевых знаков, что воздвигнуты отцами твоими) стал ненужным

401

 

нением книжных иллюстраций, которые приучили людей к тому, что прошлое обладает визуальным обликом.¹ Появление фотографии сде­лало такие образы точными и широко распространенными – настоль­ко широко, что они стали вытеснять не только осязаемые антикварные предметы, но даже саму историю и память. Иметь при себе дагерро­тип – это «почти что то же самое, что носить с собой само это мес­то, – писал Рескин из Венеции, – каждый камешек и каждое пятныш­ко на своем месте – и, конечно же, нет никаких ошибок в пропорци­ях». В отличие от воспоминаний и сообщений о прошлом, уловленные пленкой моменты исключительно правдоподобны, поддаются множе­ственному воспроизведению и могут храниться неопределенно долго. И коль скоро люди привыкли воспринимать визуальную информацию таким образом, фотография стала нормой достоверной репрезентации, устраняя необходимость в подробных воспоминаниях.²

Однако воздействие фотографии на наше чувство прошлого идет значительно дальше. Для одних фотографии – это лишь застывшие, статичные моменты, оторванные от живого опыта, не способные пере­дать ощущения диахронических связей.³ Другие считают фотоснимки чем-то вроде антиквариата «быстрого приготовления» (instant antiqu­es), неким приложением к генерализованному пафосу брошенного на­зад взгляда. С самого начала фотографы считали себя историками, за­печатлевающими стремительно уходящий мир. Их даже специально нанимали именно для такой работы: Виоле-ле-Дюк⁴ в 1842 г. специаль­но нанял дагерротипистов для фотографирования собора Нотр-Дам-де-Пари перед тем, как приступить к реставрации.⁵ Глубокая историче­ская эмпатия привела фотографа Уолкера Эванса (Evans) к тому, что он стал рассматривать все окружающие его вещи как обреченные на унич­тожение, а потому стремился запечатлеть их как будущие реликты.⁶ В конце концов фотографии стали одновременно и дополнительными сти­мулами для памяти, и средством ее верификации, делая наши воспомина­ния более достоверными в отношении реального прошлого. Наш дом в детстве был на самом деле не так уж велик, как нам это запомнилось, а любимый дядюшка был в действительности не столь уж красив.⁷ Рас-

_______________________________

¹ Boase. Macklin and Bowyer. P. 170–174; Strong. And When Did You Last See Your Father? P. 20.

² Ruskin to his father. 7 Oct. 1845, Ruskin in Italy. P. 220; Kern. Culture of Time and Space. P. 38, 39; Ivins. Prints and Visual Communication. P. 94, 95.

³ Berger John. Uses of photography. P. 50–2; Bann, Clothing of Clio. P. 88, 89,134–136.

⁴ Виоле-ле-Дюк Евгений Эммануил (Viollet-le-Duc) (1814–1879), французский архи­тектор и писатель, специализировавшийся в реставрации произведений средневековой архитектуры. – Примеч. пер.

⁵ Soiling. On Photography. P. 70, 71, 79, 80.

⁶ Arbus. Allusions to the presence (review of Walker Evans, First and Last) // The Nation. 11 Nov. 1978. P. 497,498.

⁷ Hirsch. Family Photographs. P. 45. Однако действие памяти может настоько превос­ходить подобные визуальные свидетельства, что мы можем продолжать вспоминать прошлое более пышным и грандиозным, чем оно было в действительности (Olney. Wole Soyinka as autobiogTapher. P. 85).

402

 

сматривая старые семейные альбомы, Майкл Лези высказывает предполо­жение, что дети начинают сознавать то, в какой степени их личное про­шлое сливается с прошлым семьи, страны и былыми временами в целом.¹

Снижая доверие к писаной истории, аудиовизуальные приборы рас­ширяют наше осознание прошлого: телевидение, музейные демонстра­ции и исторические сайты более способствуют распространению визу­альных, нежели вербальных образов. Многие тысячи из тех, кто ныне посещает Стоук Поджес и Селборн (Stoke Poges, Selborne), никогда не читали «Элегию» Грая (Gray) или «Естественную историю» Гильберта Уайта (G. White); миллионы тех, кто смотрит по телевизору «Хроники Барчестера» или «Сагу о Форсайтах», не притронулись ни к одной странице Троллопа или Голсуорси, а «Цивилизация» Кеннета Кларка (К. Clark) значительно больше известна благодаря телевизионному се­риалу, чем книге.

Кино делает историю и более насыщенной, и более достоверной. Персонажи, которые двигаются и говорят в обстановке, насыщенной ароматом прошлого, кажутся куда более живыми. «Благодаря кино XX в. и его обитатели стоят в несколько иной позиции по отношению ко времени, чем все предшествующие века», – отмечает кинокритик.² Образы и звуки, хранящиеся на кино и магнитной пленке, дают нам все ширящийся доступ к ушедшим временам, причем с каждым ушедшим годом растут и объемы подобных записей, а также и отделяющая нас от прошлого временная дистанция. Они не только хранят, но и усили­вают возможности индивидуальной памяти. Несколько сотен людей се­годня знают, как выглядит ваше лицо в 40 лет, но лишь совсем не мно­гим из них известно, как оно выглядело в 20 лет, и лишь горстка смо­жет вспомнить, какт оно было в 6 лет. Расширяя те формы, в которых мы можем обращаться к прошлому, фотография усиливает наши связи с собственным прошлым Я.^!

Но в то же время каждый успех в познании прошлого парадоксаль­ным образом отодвигает его все дальше и дальше, делая все менее до­ступным для познания. Лишь немногие люди до нынешнего времени полностью сознавали, что с прошлым нельзя встретиться непосредст­венно, лицом к лицу, что оно, несмотря на все подтверждающие свиде­тельства, по большей части недоступно и что мы неизбежно трансфор­мируем, все что знаем о нем, таким образом, чтобы это соответствова­ло современным потребностям.

Однако, чувство потери, сопровождающее рост знания, – это ста­рый сюжет. Яркий и пышный ответ Ренессанса на классическое искус­ство позднее сменился пресыщенностью информацией, в XVII в. люди, как заметил Гомбриг, уже не спрашивали по поводу античной статуи: «Почему она такая величественная?», но скорее интересовались, «Ка-

___________________________________

¹ Lesy. Time Frames: The Meaning of Family Pictures. P. xv-xvi.

² Robinson David. The film immutable against life's changes // The Times, 7 Dec. 1983. P. 11.

³ Lesy. Time Frames. P. xiii. Лези утверждает, что в каждом возрасте найдется лишь немного людей, способных нас узнать.

403

 

кую утраченную работу она воспроизводит?»¹ Каждое новое открытие приближало античность в том, что касается деталей, но в то же время отодвигало ее в том, что касается ощущений. В особенности от про­шлого нас отделяет растущее осознание анахронизма. В XVIII в. ана­хронизмы относили только к ошибкам, которые искажали или неверно датировали нечто в прошлом, в XIX в. этот термин стали относить к остаткам прошлого или тому, что сохранилось от прошлого в настоя­щем, неверно датированным в уничижительном смысле слова, выжив­шим из своего времени.² Чем лучше мы знаем прошлое, тем больше по­нимаем, что переросли его окончательно. Действительно, мы начинаем ощущать, что точно таким же образом переросли и собственные жиз­ненные истории. Поступь внешних перемен и внутренних переоценок затрудняет поддержание гармоничного и связного образа самих себя и наших целей в жизни. Оглядываясь назад с предчувствием анахрониз­ма, мы не просто невольно заменяем прежние воспоминания, как это делает большинство людей, но делаем это с конфузливой рассудитель­ностью. Теперь мы можем помнить прошлое слишком хорошо для со­хранения нынешнего комфорта.³

Подобное понимание также делает наш взгляд на настоящее все бо­лее непохожим на прошлое, которое он сознательно в себя впитывает. «В прежние времена, когда нам не доставало исторического фона для того, чтобы проецировать на него настоящее, оно представлялось по большей части неизбежным, – пишет Вальтер Онг. – Но теперь, ког­да мы так много знаем об истории,... мы можем проанализировать на­стоящее на предмет присутствия в нем ренессансных, средневековых, классических, доклассических, христианских, иудейских и бесчислен­ного множества других элементов... Наши познания истории множест­ва других культур и того, каким образом они согласуются или отлича­ются от нашей культуры», еще в большей степени подчеркивает осо­бый характер настоящего.⁴

И если нам кажется, что прошлое отступает от нас, мы стремимся вернуть его при помощи разнообразных параферналий – сувениров, памятных вещиц (mementoes), исторических романов, старых фотогра­фий – а также через сохранение и реабилитацию его реликтов. Все эти суррогаты напоминают попытки удержать прошлое поздних виктори-анцев.⁵ Но если последние были уверены, что сумели удержать подлин­ное прошлое, мы начинаем подозревать, что это невозможно. Сознавая наличие изощренных подмен, мы изменяем унаследованное прошлое более радикально, нежели это удавалось нашим предшественникам, ощущавшим себя ближе к прошлому. Такие трансформации прошло­го – типы воздействия на прошлое и причины, по которым мы это де­лаем – мы рассмотрим в следующей главе.

_________________________________

¹ Perfection's progress. P. 5.

² Blaas. Continuity and Anachronism. P. 29, 30.

³ Berger Peter. Invitation to Sociology. P. 71–76.

⁴ Rhetoric. Romance, and Technology. P. 326.

⁵ Buckley. Triumph of Time. P. 105.