Глава 7 ТВОРЧЕСКИЙ АНАХРОНИЗМ
Вперед в прошлое! Девиз Элдонской лиги
Элдонская лига восстановит феодализм и ликвидирует напряжение между настоящим и будущим ее американские партнеры заявляют, что с радостью встретят возвращение покрытых дерном лачуг, острого тонзиллита и крупа; Общество творческого анахронизма (ОТА) гордится средневековой смеховой «традицией, которая уже утратила свой изначальный смысл, но живет просто потому, что доставляет огромное удовольствие».1 Однако за подобным чудачеством скрывается вполне серьезная проблема: какую пользу мы можем извлечь из прошлого, которое все более видится нам полным изъянов и не имеющим к нам никакого отношения? Что делать с реликвиями и взглядами, ныне безвозвратно устаревшими? Помимо музейной, какую еще ценность имеет (если вообще имеет) прошлое?
«Творческий анахронизм» — это противоречие в определении. В то же время ничто из того, что сохранилось до наших дней, не является полностью анахроничным. Каждое поколение обладает своим собственным наследием и само решает, от чего ему следует отказаться, что проигнорировать, с чем смириться, а что хранить как сокровище, и как относиться к тому, что хранится. Такой выбор не является безграничным: решение о том, что помнить, а что забывать, что сохранять, а что разрушать, — в значительной степени зависит от неподвластных нам сил, зачастую находящихся вне нашего сознания. Однако текущие чувства по поводу прошлого по большей степени определяются тем, какие последствия происходят из его следов.
1 Baker Russell. The 1833 bandwagon // ШТ. 17 Apr. 1981. P. 12; SCA Pleasure Book (1979). Цит. по: Anderson Jay. Time Machines. P. 170. OTA действительно ставит перед собой цель «воссоздания средневековья, однако не таким, каким оно было, а таким, каким должно было быть, без раздоров и чумы» (р. 167).
Элдонская лига ведет свое название от имени Джона Скотта, 1-го графа Элдона, самого консервативно мыслящего лорда-канцлера в истории Англии (1802—1806, 1807—-1827), чьей единственной целью было «сохранить все таким, каким мы его обрели», и «в течение почти 40 лет... противившегося любым усовершенстованиям». -—Примеч. пер.
549
В этой главе мы исследуем наиболее распространенные в XX в взгляды на прошлое Некоторые исследователи утверждают, что прошлое мертво, что индустриальное и демократическое общество, просвещенное рациональным и беспристрастным изучением истории, сняло с умов и поступков человека зачарованность древностью Однако острая забота о собственных корнях и широко распространенные ностальгические настроения ясно говорят, скорее, о живучести прошлого, нежели о его кончине
Новые факты и открытия расширяют исторические перспективы и приводят к росту специализированного знания Однако они же лишают нас многих видов общности с прошлым, некогда бывших вполне обычным делом Рассматривая антагонистическое отношение модернистов к традиции, мы уже говорили о том, почему эти виды исторического восприятия ныне уже более невозможны, и обсудили возникающий в результате этого разрыв с прошлым, который ведет нас в тупик Мы оказываемся посреди почитаемого, но все менее близкого и понятного нам исторического наследия
Одним из следствий подобного разрыва является рост популярности охраны исторических памятников Утратив творческую связь с прошлым, мы ревностно оберегаем его реликвии Мы исследуем масштаб охранительного движения и его движущие мотивы — ощутимую поступь изменений и потерь, роль национальных и местных достопримечательностей, связь личной и общественной истории Эти импульсы, проявившиеся в конце XVIII—начале XIX в., действуют и поныне. Мы продолжим обсуждение выгод и недостатков сохранения памятников в экономическом и социальном плане, а в конце главы рассмотрим эти вопросы в контексте альтернативных путей использования прошлого, — этой стойкой, хотя и податливой сферы, сформированной нами, но одновременно нас же и формирующей.
Смерть и жизнь прошлого
Мы унаследовали всевозможные старые идеи и старые мертвые убеждения Не они определяют наши поступки, но наши корни все равно там, и мы никак не может от них избавиться
Генрик Ибсен Приведения1
«Прошлое» дало дорогу «истории»
Михаил Нее Элитарный рынок на Манхэттене2
Прошлое в течение длительного времени оказывало на нас мощное и во многом пагубное воздействие, оно «просачивалось сквозь щели общества, окрашивая собою все помыслы, создавая культ обычая,
4bsenHennk Ghosts 1882 Act II Р 61
'Neve Michael Up market in Manhattan//TLS 4 Mar 1983 P. 208
550
традиций и унаследованной мудрости», выступая, по выражению Дж. Г. Пламба (J H. Plumb) как «барьер против инноваций и перемен». Однако более глубокое понимание истории в конце концов избавило человечество от подобных оков; объективное исследование развенчало мифические силы древности, роковые предзнаменования и притязания на власть «Прежнее прошлое умирает,., так тому и быть. Действительно, историкам следовало бы его поторопить, поскольку оно состоит из слепого фанатизма, национального тщеславия и классового господства». История, идущая на смену подобному ужасному прежнему прошлому, «помогает поддержать уверенность человека в своей судьбе и создает для нас новое прошлое, столь же истинное, сколь и точное, насколько в наших силах».1
Историческое сознание и в самом деле растет. Представление о прошлом как о паутине случайных событий уступает место непрерывной переоценке вытесняемых представлений о развертывании предустановленных начал или хроники нравов Древность уже более не означает автоматически власть или престиж, равно как и ссылка на изна-чальность происхождения не кажется ключом ко всем секретам судьбы. Прежнее иллюстративное использование прошлого «подорвано, разгромлено и опровергнуто ростом самой истории».2
Технологический прогресс, согласно взглядам Пламба, также ослабляет повседневную роль прошлого. «Индустриальное общество, в отличие от торгового, ремесленного и аграрного обществ, на смену которым оно приходит, не нуждается в прошлом... Новые методы, новые процессы, новые формы жизни научного и индустриального общества не обладают санкцией прошлого и не имеют в нем своих корней»; теперь мы оглядываемся назад лишь «из любопытства, из-за ностальгии или сентиментальности... Сила прошлого во всех аспектах жизни осталась далеко позади, она значительно слабее, чем это было поколение назад. В самом деле, лишь в немногих обществах прошлое таяло столь же стремительно, как в нынешнем».3 Психоанализу также приписывают заслугу освобождения индивида из-под тирании его собственного детства. Направляемые аналитиком воспоминания освобождают пациента от навязчивой регрессии и помогают ему жить настоящим, а не прошлым Освободившись от мертвого груза истории, современный человек уже не стоит более на плечах прошлых поколений, по выражению Ортеги-и-Гассета, подобно «акробату в цирке»,4 но «спрыгивает с их плеч и устремляется к вершине купола, одинокий и свободный».5
Однако даже общепризнанное освобождение от прошлого еще не означает полного избавления от прежней зависимости. Майкл Оукшот
1 Plumb Death of the Past P 66, И 5 Пламб различает прошлое и историю по их отношению к классу. «Прошлое служит лишь отдельным индивидам, тогда как история, по-видимому, служит многим» (р 16)
1 Ibid P 44
3 Ibid P 14
4 Ortega у Gasset Man and Crisis P 53
s Gilbert A N Introduction // Search of a Meaningful Past P vi.
551
(M. Oakeshott), например, называет убежденность Пламба в том, что «„исторический" подход к прошлому в настоящее время встречается гораздо чаще, чем прежде» иллюзией. По его мнению, большинство людей продолжает пользоваться — и злоупотреблять ею — историей в своих сиюминутных целях.1 Прежние представления о прошлом можно подвергнуть критике в рамках академической науки, но при этом они никуда не исчезают; прежние взгляды существуют наряду с новыми, точно так же, как реликты существуют наряду с новациями, а исторические романы — с научной фантастикой. Не далее как в 1969 г. Пламб считал, что «потребность в личной укорененности во времени» сейчас гораздо слабее, чем «каких-нибудь сто или даже пятьдесят лет назад»,2 — боюсь, что сейчас подобное утверждение вряд ли кто сможет повторить.
Прошлое еще далеко не утратило своей роли, но, напротив, обретает все больший и больший смысл, и его растущая значимость отражается в бесчисленных гранях современной жизни. Физические реликвии хранят как национальные талисманы, а всеобщая озабоченность прошлым находит отражение в документах Конвенции о мировом наследии. Требования стран третьего мира о реституции древностей, хранящихся в коллекциях западных стран, не говоря уже о крестовом походе, предпринятым Грецией за возвращение мраморов Элгина, — все это подчеркивает решающую роль реликвий и письменных памятников в качестве символов коллективной идентичности. Ничто так не разжигает национальные чувства, как угроза артефактам и архивному наследию. Действительно, осуждение Полем Валерии исторических страстей напоминает диатрибу Пламба в адрес зловещего не-исторического прошлого:
История — это самый опасный продукт, когда-либо созданный химией интеллекта . Она порождает мечтательность и невоздержанность Она наполняет людей ложными воспоминаниями, усиливает их реакции, обостряет старые обиды, и способствует мании величия или иллюзиям преследования. Целые нации она делает жестокими, надменными, нетерпимыми и тщеславными.
«История» является столь же почитаемым, рискованным — и подверженным манипуляции — делом, каким издавна считалось «прошлое». В нашем веке вывод Ницше представляется вполне вероятным ответом на утверждение Пламба о смерти прошлого: «И... вы говорите, что время господства мифологии прошло или что религии находятся в состоянии вымирания? Взгляните только на религию исторического могущества, обратите внимание на священнослужителей мифологии идей и их израненные колена!»3
Для индивидов, как и для наций, вещи, дошедшие до нас из прошлого, в наше время воплощают в себе большую ценность — и сохра-
1 Oakeshott Michael Activity of being an historian. P. 165.
2 Death of the Past. P. 49.
3 Nietzsche. Use and Abuse of History (1874). P. 52 См.: Ницше. О пользе и вреде истории. С. 210.
552
няются в большем количестве и многообразии — чем когда-либо прежде. В Древнем Египте вещи захоранивали в гробницах лишь потому, что они могли понадобиться мертвым, а ранние христиане не хранили никаких осязаемых предметов прошлого, за исключением тех реликвий, которые имели религиозный смысл. В ренессансных кабинетах диковин хранились некоторые объекты, ценимые за их древность per se,1 а копии небольшого числа работ удовлетворяли потребности в антиквариате. Cognoscenti в XVII в. восхищались новыми археологическим находками, однако им досталось лишь несколько по-настоящему значимых трофеев. Конечно, поклонники исторических романов Вальтера Скотта и исторической архитектуры Гилберта Скотта наслаждались осязаемыми памятными вещами (memento) исторического наследия, но «как много жилых комнат в Европе и Америке, — рассуждает историк, — в 1880 г. было заполнено мебелью, относящейся к 1780 г.?» Наши пращуры нашли бы для себя гораздо больше привычного в современной викторианской моде, нежели их прапрадеды могли бы увидеть веком раньше.2 Более чем какое бы то ни было другое поколение, мы наполняем наши дома обстановкой, которая намеренно напоминает о прошлом, развешиваем на стенах фамильные фотографии, каминные полки украшаем разного рода меморабилиями, а улицы городов превращаем в «аллеи памяти» (Memory Lanes).
Современная тяга к прошлому отражает потребности, которые выходят далеко за пределы частных привязанностей и индивидуальной ностальгии. Представление о человеке, порожденном историей и размышляющем о ней, рассуждает М. Элиаде, заставляет западную культуру искать и воссоздавать все прошлое в целом.3 Мечты о том, чтобы заново пережить какие-то события, наполняют большую часть того, что мы читаем, видим и слышим: за простым любопытством лежит глубокий интерес о тому, как эти вещи использовались, стремление к сохраняющему жизненную непосредственность проникновению в прошлое, близкое или отдаленное, знакомое или загадочное. Популярные истории, биографии и автобиографии, исторические романы наводняют полки книжных магазинов и телевизионные экраны, школьные инсценировки подчеркивают непосредственность и податливость событий прошлого; «семейная история» превратила генеалогию из прерогативы элиты в массовое занятие; устные архивы прославляют анналы невоспетых доселе масс и местной истории со всеми их банальными подробностями, рассказчик становится, по словам Саймона Шама (S. Schama) «своего рода ловцом жемчуга посреди пустого хлама прошлого, служащего культуре, устрашенной хрупкостью настоящего, и выискивающего в хрониках разного рода пророчества».4 Древнейшие формы пред-
1 Как таковой {лат )
1 Lukacs John Obsolete historians P 82 The Albert Memorial Issue. Observer Mag. 9 Oct 1983, щедро иллюстрирует эту моду
3 Ehade. Myth and Reality P 136
4 Schama Simon Monte Lupo story London Review of Books 18 Sept.—1 Oct 1980 P. 23. CM : Ronald G. Teaching history through reenactment, paper at American Historical As-
554
сказаний также сохраняются в культах мегалитической магии и реинкарнации духов.
Новые формы доступа к прошлому делают современную заботу о нем в высшей степени сознательной и уверенной в себе. Каждая эпоха уверена в том, что она-то лучше понимает предшественников. Но наша эпоха имеет дополнительные основания считать, что в состоянии отразить прошлое полнее и точнее, чем когда-либо прежде. Развитие архивного дела и археологии позволяет историкам датировать и исследовать то, о чем прежде они могли лишь гадать, раскрывая и мельчайшие детали повседневной жизни, и величайшие события отдаленных эпох. Другие методы позволяют нам исследовать ближайшее прошлое. Звукозапись и кино позволяют нам в буквальном смысле видеть прошлое собственными глазами и слышать его собственными ушами, превращая физический облик прошлого во всеобщее достояние.
Новые медийные возможности делают прошлое еще более неотразимым. Кино завладевает нашим вниманием, заставляя зрителя ощущать себя участником событий прошлого. Книги и картины, реликвии и руины, восполнявшие собой память прошлых поколений, требовали значительно больших усилий и одновременно выглядели менее убедительными, ведь их еще нужно было истолковывать и реконструировать. Кино и моментальная фотография погружают нас в живое и достоверное прошлое — или непосредственно переносят прошлое в пределы настоящего — безо всяких видимых посредников. В качестве слепков с реальности, они вызывают доверие куда в большей степени, нежели книги и артефакты — ведь книги обычно писали много лет спустя после описываемых событий, а артефакты неизбежно подвержены эрозии. Мы уверены в том, что «в отличие от монастырского писца или газетного репортера, камера не может лгать, потому что не может думать». Как уже отмечалось в главе 5, исторические фильмы создают впечатление реального прошлого.1 Забывая о том, что ракурс камеры задает оператор, что пленки и фильмы монтирует режиссер, мы воспринимаем их как непредвзятый взгляд на то, что было в действительности. Ощущение открытости прошлого нашему взору как никогда прежде порождает иллюзию того, что мы в конце концов можем узнать, что же там было в действительности.2
То значение, которое ныне придается историческим фильмам, еще более подкрепляет эту нашу наивную уверенность. Хроникеры всегда заявляли о верности фактам, но лишь недавно историки действительно занялись исключительно беспристрастным изучением прошлого.3 Ку-
sociation meeting. Dec. 1982. P. 6—7. Один из известных ныне людей в свои восемь с лишним десятков лет говорил мне, что будучи мальчиком в Харроу, он изо всех сил старался забыть о том, что его дед был простым рабочим, а сегодня он готов кричать об этом на каждом углу
1 Smith Paul. Fiction film as historical source. P. 204.
2 Gane. History and film P. 184—187; Kent Film and history teaching in the secondary school; Duckworth. «Filmic» vs. «real» reality in the historical film.
lMunz. Shapes of Time. P 169.
555
раторы исторических достопримечательностей также обратились к восстановлению истины без прикрас, хотя, как мы видели в главе 6, это не всегда соответствует вкусам руководства и посетителей. Прежде историческая достоверность значила куда меньше, нежели благоговейный трепет и поклонение: зрителям и читателям предъявляли исключительно славное, эффектное, элегантное, изящное и лишь изредка ужасающее прошлое, но никогда то, что хоть отчасти напоминало бы неприкрашенное целое. Однако той аудитории, которая уже уверена в важности прошлого, можно предъявить историю без купюр, считает Элизабет Штиллингер (Stillinger): теперь, когда значимость прошлого Америки уже твердо установлена, мы «вполне можем обратиться к серьезному исследованию того, как наши предки действительно жили, а не выстраивать симпатичные воображаемые картины в духе того, какой они хотели бы видеть свою жизнь!»1 Хотя пользующаяся спросом ностальгия все еще поставляет доверчивой публике картины «живого прошлого», серьезные историки и кураторы с презрением отвергают подобную, по выражению Оукшотта, «вульгарную некромантию».2 Вместо этого они скрупулезно исследуют деталь за деталью для того, чтобы представить настоящему прошлое без изъятий, каким оно было на самом деле. Действительно, то прошлое, которое современные историки и кураторы отбирают для демонстрации, как мы показали это в главе 5, ничуть не менее тенденциозно и обусловлено презентизмом, чем прошлое их предшественников. Знание о наличии ловушек субъективности и предпринимаемые по их преодолению усилия, по их собственному признанию, делает отношение к прошлому более осознанным, нежели отношение предшественников, но при этом не менее субъективным.
Более близкое знакомство изменяет опыт прошлого. Когда мы обладали менее определенными познаниями, прошлое представлялось нам, соответственно, менее отчетливым. Исчерпывающие подробности, в которых предстают перед нами теперь прошлые эпохи, делают их более правдоподобными, несмотря на длинноты и часто вскрывающиеся кошмарные детали. В самом деле, прошлогодние события кажутся нам вполне достоверными именно потому, что предстают перед нами во всех деталях. Строгое следование фактам может, до некоторой степени, нарушить очарование прошлого, но для большинства современных людей (как и для аудитории XIX в.) это искупается реализмом изображения. Чем больше временная дистанция, тем значительнее потребность в правдоподобии; тонкий фарфор (bone china) «тарелок короля Артура», «отобранных тремя виднейшими экспертами по артуровской истории», рекламируется как «аутентичное выражение мира рыцарей Круглого стола».3 Однако подробности воссоздаваемого прошлого од-
1 Stillinger Elizabeth. The Antiquers. P. 282 1 Oakeshott Activity of being an historian. P. 166.
3 Plates by James Marsh for the International Arthurian Society. l'Atelier Art Editions brochure. 26 Feb. 1979.
556
новременно заостряют контраст между теми временами и нынешними. Телевидение придает сегодняшнему дню столь же калейдоскопический образ, так и дню вчерашнему, но при этом преувеличивает ощущаемое различие: смотря старое кино, мы обращаем внимание на любые, самые незначительные изменения в моде, в речи, транспорте. Кинематографические детали, делающие недавнее прошлое столь реальным, могут также и отчуждать его от нас. С сегодняшних позиций поступки Герберта Гувера кажутся едва ли не менее понятными, чем деяния царя Хаммурапи.
Невзирая на свою очевидную достоверность, реликвии и письменные свидетельства, как нам известно, все в большей степени претерпевают изменения. Как мы теперь понимаем, частицы прошлого, на основе которых формируются наши о нем представления, изменяются постоянно. Кроме того, широко распространенные представления о манипуляциях заставляют прошлое выглядеть до некоторой степени похожим на настоящее. Те же самые силы, которые воздействуют на новое творчество, вторгаются также и в ту сферу, которая досталась нам по наследству от прежних времен. Растущая потребность опереться на отсутствующее или недостаточное осязаемое наследие, расширяющиеся возможности передачи и копирования образов ведут к тому, что мы, скорее, ожидаем такого прошлого, которое было бы подстроено под нас, нежели прошлого в его первозданном виде. Далее в этой главе я постараюсь показать, что хотя подобное ожидаемое прошлое строится на основе стремления к сохранению исторического наследия, оно одновременно бросает тень сомнения на достоверность самих этих поисков. Но прежде позвольте мне рассмотреть, некоторые из прежних форм использования прошлого, которые в свете современных представлений представляются устаревшими.
Прошлое, которое мы потеряли
Однажды ты пройдешь той же самой улицей, по которой ходил твой прапрадед.
Реклама компании Пан Американ Эйрвэйз, 1983
Современное понимание истории включает в себя знание того, как ощущали свое собственное прошлое наши предки. Придерживавшиеся разных убеждений и ценностей, люди иных эпох обращались к прошлому в поисках опоры и поддержки тому, чем занимались. Преимущества обращения к прошлому, рассмотренные нами в главе 2, касаются не только современных способов использования прошлого, но и тех, к которым прибегали наши предшественники. Однако растущее знание и иные исходные предпосылки делают некоторые из этих преимуществ менее достоверными или менее значимыми, чем другие. Многие из тех способов распознавания и обращения с историческим наследием, которые некогда были вполне привычными, теперь все более и более уста-
557
ревают, обесцениваются и оказываются недоступными. Каковы были прежние способы освоения прошлого? До какой степени мы их потеряли и почему? И в какой степени эти потери влияют на наше нынешнее понимание и использование наследия?
Традиция
Прежде и раньше всего прошлое использовали для того, чтобы подтвердить и оправдать настоящее. Такая перспектива до сих пор является привычной в «традиционных» обществах, не обладающих письменностью и полностью зависящих от народной памяти. В таких обществах общепринятые взгляды редко подвергают пересмотру с помощью эмпирических исследований, а традиция является главным ориентиром в жизни, в особенности если есть некий прецедент, почитающийся древним и неизменным. Прошлое выступает непогрешимым источником истины и достоинства. События прошлого считаются правильными просто потому, что они уже были. Перефразируя выражения Поупа, можно сказать: «Что бы там ни было, оно было верным».
Общества, обладающие письменностью и книгопечатанием, также сохраняют связь с традицией, хотя и несколько иным образом и в иной степени. Они продолжают обосновывать многие подходы и действия ссылкой на прежние практики, как мы это подробно рассмотрели в главе 2. Однако для того, чтобы была возможна вера в традицию, неизменную и неискаженную, сохранившуюся с древнейших времен, им приходится отрицать исторические перемены, присущие их собственным летописям. Тому же, у кого есть история и кто привык различать прошлое и настоящее, в меньшей степени приходится полагаться на традицию.
Во многих обществах, обладающих историческим сознанием, термин «традиция» обозначает не полную и неколебимую стабильность, но ценность отдельных прецедентов, вбирающих в себя практику бесчисленных конкретных случаев. Именно таково использование традиции в английском общем праве. От Коука до Блэкстоуна (Coke, Blacks-tone)1 юристы основывали все свои законы и свободы на Великой Хартии Англии (Magna Carta), а сама Хартия покоится на еще более древних
1 Коук Эдуард (1552—1634), английский юрист и политический деятель, защищавший главенство общего права от претензий Стюартов на королевскую прерогативу в этой сфере, оказал глубокое воздействие на развитие английского законодательства. В своей деятельности он опирался на средневековые «прецеденты», однако истолковывал их в духе юридических воззрений XVII в.
Блэкстоун Уильям (1723—1780), английский юрист, автор «Комментариев на Законы Англии» в 4 т. (1765—1769), считающихся лучшим описанием доктрины английского права. Эта работа оказала большое влияние на развитие общего права и получила широкую известность не только в Англии, но и по всему миру, особенно в Америке. В XIX в. его работа была настольной книгой при формировании законодательства американских штатов. — Примеч. пер.
558
сводах законов. «Умы всех юристов и законодателей и всего народа, на который они стремились повлиять, всегда обладали, — отмечал Эдмунд Берк (Burke), — сильнейшей предрасположенностью в сторону древности» ' Традиция сама по себе является традиционной добродетелью: Берк считает, что Англия всегда была обращена к прошлому. «В Англии действительно существовала привычка вести все политические дебаты „на принципах обращения к древности"», — заключает Дж. Дж. А. Покок (J. G. A Pocock) Берк не «призывал своих современников вернуться к умонастроениям XVII в., но исходил из того, что те были все еще живы и наполнены смыслом».2 Регулярно избавляясь от того, что утратило практическую ценность, общее право сохраняло преемственность с незапамятных времен, но при этом неизменно оставалось современным. Однако, как отмечает П.Б.М Блаас (Р.В.М. В1а-as), для того чтобы традиция общего права могла сохранять свою власть, прошлое должно было оставаться неизвестным, поскольку знание о реальных исторических деталях разрушает уверенность в его авторитете. Подлинное прошлое мгновенно превращалось бы в анахронизм; «отрицая конкретные факты, мы облегчаем... переход авторитета от настоящего к прошлому».1 Обычное право «спокойно обходит молчанием устаревшие законы, которые погружаются в забвение и мирно почиют, но сам закон остается вечно молодым, хотя его неизменно почитают как древний».4
Предполагаемая преемственность традиции обусловила собой исторические перспективы в Англии в XIX в , и остатки этой веры все еще живы в народном сознании — например, мнимая древность королевской церемонии, возрожденной или вновь воссозданной в XX в. Многие продолжают лелеять «веру в то, что английские институты, как никакие другие в западном мире, представляют собой результат медленного постепенного развития со времен саксов; что, подобно коралловому рифу, прецедент наслаивается на прецедент, воздвигая таким образом оплот свободы, порождая такие институты, как парламент или конституционная монархия». С подобным выводом согласен даже Пламб. «Потребовалось много веков и множество испытаний, чтобы дойти до такого совершенства, их древность, их медленный рост наделяют их особого рода достоинствами».5
Однако обращение к традиции, воплощенное в заповедях общего права и во взглядах на историю вигов, роковым образом не согласуется
1 Burke Edmund Reflections on the Revolution in France 1790. P 118 «Даже самой идеи о формировании нового правительства достаточно, чтобы наполнить нас отвращением и ужасом. Мы., хотим считать все, чем обладаем, наследием наших предков» (Р П7)
2 Pocock J G A. Language, Politics and Time P 208, также Р 252—254
3 Blaas P В M Continuity and Anachronism P 252,253 См также Pocock Origins of the study of the past P 232, 233, Ong Orahty and Literacy P 9S,Clanchy From Memory to Written Record P 233
4 Kern Fritz Kingship and Law in the Middle Ages. P 179
5 Plumb Death of the Past P 70.
559
с современным представлением о переменах. Лишь незапамятное и неизвестное прошлое способно оправдать традицию современной практики, отрицая таким образом новизну настоящего. Напротив, для любого рода исторического сознания мир не может не меняться, непрерывно происходит что-то новое, и нечто прежнее становится бывшим. Как показал Бла-ас, в конце XX в. от сознания историчности мира уже невозможно отказаться, и «традиция» в ее прежнем смысле становится равнозначна бесполезному антикваризму или парализующему анахронизму.1
Вековые призывы к традиции теперь уже, как правило, полностью устарели, поскольку настоящее кажется слишком уж не похожим на прошлое, чтобы последнее могло рассматриваться в качестве надежного и достоверного ориентира. Изменилось даже само значение слова: термин «традиция» теперь уже относят не столько к тому, как раньше делали дела (и потому их следует делать так же и ныне), сколько к якобы древнейшим чертам, наделяющим народ корпоративной идентичностью. И теперь «традиции», от имени которых ныне призывают вернуться к прежним способам действий, как правило, уже мертвы. Чаще всего подобный ход говорит о полном неприятии и отвращении к переменам. Выражение «что было хорошо для моего отца, то хорошо и для меня» уже более на утверждает достоинства прошлого; оно просто презрительно отклоняет то, что ново и еще не проявило себя — подобно старому Скулли-ону (Skullion), главному привратнику в книге Тома Шарпа (Т. Sharpe), который «был готов дать согласие на улучшения только в том случае, если это не было связано с улучшением прошлого».2 Правящие органы и комитеты, которые действуют, прикрываясь прецедентами, вовсе не обязательно доказывают тем самым, что прошлое живо, но часто пытаются укрыться за тем, что уже мертво и потому надежно. Во всяком случае, растущее самосознание упраздняет традицию в изначальном смысле слова; восстановить прежнюю традицию в угоду ностальгическим пристрастиям более невозможно. «Невозможно уже вернуться к традиционной вере, коль скоро от нее когда-то отказались, — пишет Кедури (Kedourie), — поскольку существенным условием сторонника традиционной веры является то, что тот не должен знать, что он традиционалист».3
Прошлое как образец
Прошлое в педагогике столь же живо, как и в традиции, и потому их часто путают между собой. Однако на самом деле разница весьма существенна. Традиция в неизменном виде перетекает в настоящее, не
1 Blaas Continuity and Anachronism. P. xi-xiv, 28, 141, 202, 238, 239. «Слово „традиция" уже не вызывает в нас священного трепета, поскольку опытным людям известно: когда взывают к традиции, это значит, что все другие аргументы уже исчерпаны» (RoundJ. H. Historical genealogy. Цит. по: Blaas. Р. 57). См.: Hughes Consciousness and Society. P. 33—37, 189.
2 Sh T P
P. 3337, 189.
2 Sharpe Tom. Porterhouse Blue. P. 46.
3 Kedourie. Introduction, Nationalism in Asia and Africa. P. 66.
560
объясняя ровным счетом ничего; педагогика же дает нам определенное представление о современном положении дел через сравнение с днем вчерашним. Люди учатся, выявляя сходства и различия в прошлом для того, чтобы из определенных исторических примеров извлечь для себя урок на будущее.
Как мы уже обсуждали это в главах 2 и 5, XIX в. в значительной степени подверг критике представления об универсальности человеческой природы, что в итоге обесценивало исторические аналогии. Исторические объяснения все в большей степени строились на чертах и событиях, уникальных для каждого народа. Если же каждую культуру и каждую эпоху понимать только исходя из них самих, то все уроки истории утрачивают достоверность, и прошлое перестает был великим учителем жизни.
Педагогическое прошлое было обесценено не предубеждением против прошлого, но растущим сознанием того, что прошлое и настоящее слишком не похожи друг на друга, чтобы можно было извлечь урок из их сопоставления. Но несмотря на это, история как совокупность назидательных примеров продолжает жить в народном мнении и убеждениях, вот только историки уже не принимают его более всерьез. Благодаря моде на «покровительство», мы осознали, что «менее развитые культуры обладают некоторыми преимуществами благодаря тем ценностям, которые мы уже утратили, — считает Джон Кулидж (J. Coolid-ge), однако — ведем себя так, как будто эти исчезнувшие ценности не имеют прямого отношения к сложным проблемам современности».1 В действительности же нет более высокомерного отношения к прошлому, нежели то, которое разделяли philosopes2 XVIil в., верившие в силу уроков истории. Они ставили себя выше древних именно потому, что жили «осле них и могли воспользоваться их опытом.3 Такую веру мы более не разделяем. «Это нормальное человеческое стремление, — рассуждает истолкователь «живой» истории, — верить, что люди, которые жили в иные времена и в иных местах, в особенности, наши предки, чувствовали и действовали точно так же, как и мы теперь».4 Однако сколь бы распространенным это стремление ни было, оно более не подтверждается современными историческими взглядами.
Идеальное прошлое
Наделять ту или иную эпоху всеми возможными достоинствами — вот еще один некогда распространенный способ использования прошлого, который ныне полностью устарел. Как уверены многие., раньше были времена, когда все было хорошо. Но такое совершенство носит
1 Coolidge John. Foreword, Gods & Heroes. P. 9.
2 Философы (фр.) — Примеч. пер.
3 Becker. Heavenly City of the Eighteenth-Century Philosophers. P. 96.
4 Ronsheim. Christmas at Conner Prairie. P. 17.
19 Д. Лоуэнталь
561
мифический, а не исторический характер; «люди золотого века не оставили ни памятников гениям, ни величественных колонн, ни живописи, ни поэзии»,1 ничего особенного. Однако мнимое преуспеяние и благоденствие каких-то отдельных времен или мест приводит к появлению манящих образов золотого века. Пасторальные поэмы Овидия и Вергилия, сближающие Сицилию и Аркадию, и живопись Клода и Пуссена, придающая им зримую форму, дают нам прототипический образ идеализированного прошлого.
Золотым веком для ренессансных гуманистов была классическая античность, чьи идеалы они пытались воплотить в своих творениях. В XVIII в. художники вновь были нацелены на то, чтобы вычленить суть античности — истину, чистоту, искренность, безыскусное мужество. Однако имевшееся историческое знание затрудняло идеализацию какого-то определенного прошлого. Достижения Ренессанса уже сами по себе свидетельствуют о том, что классическая античность не обладала монополией на совершенство. Для эпохи Просвещения, по выражению Феликса Гильберта, римляне в итоге «стали чуждым народом, нежели образцом на все времена».2 Сегодня исторический релятивизм превращает любой золотой век в очевидный вымысел. Даже те, кто по-настоящему зациклен на прошлом, знают достаточно, чтобы не приписывать полное совершенство какому-то определенному времени. Великие эпохи прошлого внушают восхищение, однако их достоинства нельзя ни считать архетипическими, ни переносить на другие эпохи. Сегодня мы не столько нуждаемся в золотом веке — всегда плоде фантазии, даже если его прототипом является какое-то определенное почитаемое нами прошлое, — сколько в прошлом как таковом, или в более близких, пусть и менее впечатляющих «добрых старых днях».1
Имитация
Еще одним способом усвоения прошлого, который ныне явно устарел, является использование его в качестве образца для подражания. В эпоху Ренессанса использование классических моделей простиралось, как мы отмечали в главе 3, от рабского копирования до эклектических вариаций и накапливающихся трансформаций. Гуманисты имитировали работы греков и римлян для того, чтобы привнести отблеск классической славы в собственную жизнь и творчество. Петрарка побуждал своих учеников «уловить звучание классической латыни;... привести тон своих писаний в соответствие с естественным ходом сюжета, как это было свойственно лучшим из классических авторов,... собирать их изречения на любые темы».4 Лексиконы, грамматики и кол-
1 Reed Sampson. Harvard M. A. oration. 29 Aug. 1821. Цит. по: Emerson. Journals and Miscellaneous Notebooks, 1:293, 294.
2 Gilbert. Italy. P. 41.
3 Lerner. Uses of Nostalgia. P. 243—246.
4 Boigar. Classical Heritage and Its Beneficiaries. P. 266.
S62
лекции, наподобие «Адажий» Эразма Роттердамского,1 позволили гуманистам усвоить обороты речи, образный строй, ситуации и характеры из античных источников, и тем самым усвоить классические категории и теории, как собственные.2 По мере того, как классические авторы усваивались национальной литературой и разговорным языком, классическое наследие все более и более входило в умонастроения современников. Увлечение Ars poetica Горация привела к тому, что, не только Расин и Шиллер, но даже полностью невежественный в латыни Шекспир через английские версии Плутарха и итальянскую новеллу многое сумел воспринять из классических образцов.3 Как говорят (или, по крайней мере, как надеются), каждый школьник в Англии умеет писать и даже мыслить, как Цицерон.4
Имитация античности оставалась общей практикой довольно длительное время, но к XIX в. ее формы изменились, а цели несколько сузились. Теперь, подкрепленные и подправленные археологическими открытиями, классические тексты уже не виделись непогрешимыми проводниками в мире прошлого. Более обширные познания и новые методы исследования позволили точнее определять их подлинность и уделять этому в целом больше внимания; верность классическим и средневековым образцам стала sine qua norf для ревайвалистов6 в живописи и архитектуре. Однако предпринимаемые в этом духе имитации были направлены не столько на то, чтобы превзойти старину, сколько на то, чтобы укрепить и оживить ее. По мере того, как классические авторы становились всеобщим достоянием, их принимали на веру, поскольку многие реалии античности к тому времени уже были потеряны. Утратившие свою прежнюю пионерскую функцию, классические языки служили преимущественно для того, чтобы хранить традиционные ценности и увековечивать существующие элиты.7
Творческая имитация дала гуманистам «исключительное понимание своих образцов, понимание, которое далеко превосходит привычное знание [современных] историков», — приходит к выводу Р. Р. Болгар. Нам не под силу сравняться с их достижениями потому, что «у нас нет той конечной цели, которая вдыхала жизнь в их работу. Мы уже не читаем классических авторов для того, чтобы научиться у них писать, или для того, чтобы разрешить с их помощью повседневные мораль-
1 «Адажии», сборник изречений античных авторов, собранных Эразмом (1500). — Примеч. пер.
1 Bolgar. Greek legacy. P. 455-S; Classical Heritage. P. 273—275, 297—300.
3 Rosenmeyer. Drama. P. 121. См.: Transmission of Ideas of Early Modem Europe.
* Greek legacy. P. 458.
5 Conditio sine qua поп — непременное условие. — Лримеч пер.
ь Ревапвализм (движение «возрождения») — движение в ряде протестантских церквей, направленное на возрождение религиозного духа. Здесь, по-видимому, о ревайва-лизме говорится в широком смысле, как о стремлении придать новый импульс древним религиозным традициям. — Примеч. пер.
' Bolgar. Classical Heritage. P. 300—303; Jenkyns. Victorians and Ancient Greece. P. 63, 67, 70.
563
ные проблемы».1 Мы не перестали имитировать античность, и, пожалуй, не смогли бы этого сделать, даже если бы захотели. Классические образцы глубоко влияют даже на тех, кто их игнорирует или отвергает. Но сознательная имитация становится некой антитезой способу мышления и чувствования романтиков, а впоследствии и модернистов. По мере совершенствования технологических методов имитации, само это понятие стало глубоко безвкусным. Многие считают, что творческий процесс — это процесс самораскрытия и самовыражения без оглядки на прошлое. Уже более не считается позволительным заимствовать или присваивать чужое творчество, быть творцом означает быть полностью оригинальным. По выражению Гомбрича, «нет догмы классической веры, которая была бы более чужда взглядам на искусство XX в., чем подчинение авторитету», а неприятие образцов прошлого пронизывает собой большинство аспектов современной жизни.2
Единение
Эмпатическая идентификация с великими предшественниками, наподобие идеализации и имитации, исходит из стремления реанимировать прошлое в настоящем. «Александр шел по стопам Мильтиада», а Цезарь «взял себе в качестве образца Александра. Подобная „имитация" означает нечто совершенно иное, чем то, что мы имеем в виду под этим словом сегодня. Это мифическая идентификация».3 Знаменитости Ренессанса и Просвещения полагали, что состоят в близком общении с классическими поэтами и философами и часто цитировали их как своих современников. Так, Петрарка, читая римских авторов, чувствовал себя одним из них; «С ними живу я в те временами, а не с сегодняшней вороватой шайкой», «говорил» он Ливию.4 Макиавелли в своих работах подробно рассказывает о том, как античные авторы входят в современность и вступают с ним в общение. Ватиканский куратор, по сообщению Джона Эвелина, говорит со своими классическими статуями так, «как будто они живые,... иногда целует их и сжимает в объятиях».5
Однако эта любовь, как мы показали в главе 3, получала в лучшем случае символическое воздаяние. «Идея „непосредственного общения" с древними римлянами указывает, по-видимому, на близость, не совместимую, — как считает Элизабет Эйзенштейн, — с сохранением исторической дистанции».6 Однако тот факт, что античные авторы не могли
1 Classical Heritage. P 389
2 Gombnch Perfection's progress P. 3.
3 Mann Thomas. Freud and the future. P 424.
4 22 Feb. 1349 (?) \n. Petrarch's. Letters to Classical Authors. P. 101, 102 См.. Burke Peter. Renaissance Sense of the Past. P. 22.
5 Machiavelli to Francesco Vetton. Цит. по Рососк. Machiavellian Moment. P. 62; Evelyn. Diary and Correspondence, 27 Feb 1644. P. 150, referring to Hippolito Vitellesco. См.: Houghton. English virtuoso in the seventeenth century. P. 191.
6 Eisenstei Elizabeth L. Printing Press P. 190.
564
им ответить, мучительно напоминал гуманистам о том, что такая дистанция все же существует. Их чувство близости к великим классическим авторам оставалось безответным, а глубокая жажда к совместному ведению дел — практически по определению неутолимой. Античные менторы, заслужившие «дружеское расположение и признательность с моей стороны, никогда не бывали внакладе от того, что их больше нет возле меня, — утверждал Монтень. — С ними, отсутствующими и ничего не подозревающими, я всегда расплачивался и с большей щедростью и с большей тщательностью, чем со всеми другими».' Однако подобная щедрость — редкий случай. Для большинства же излюбленные античные авторы «способны лишь дать ответ в бронзе или мраморе, что разбивает сердце, — по выражению Грина (Greene), и — печаль неразделенных объятий — это плата, которую гуманисты отдавали за счастье близости к ним».г
В XVIII в. philosopes также рядились в тоги Цицерона и Лукреция, принимая свойственные античности позы. По прочтении Плутарха, Руссо отметил, что «постоянно возвращаясь мыслью к Риму и Афинам,... живя... их великими мужами,... я представлял себя самого греком или римлянином».3 Философ д'Гольбах на охоте целыми днями бродил, увлеченный «неизбывно чарующей беседой с Горацием, Вергилием, Гомером и всеми нашими благородными друзьями с Елисей-ских полей».4 Античные герои населяли сознание деятелей Просвещения. «Он обладает всем красноречием Цицерона, благожелательностью Плиния, мудростью Агриппы», — писал Фридрих Великий в 1740 г. после встречи с Вольтером, который остроумно ответил после еще одной встречи с Фридрихом, что тот «беседовал со мной в дружеской манере, как Сципион с Теренцием».5 Наполеон отождествлял себя с Александром, затем с Карлом Великим. Он утверждал «я — Карл Великий». Не «похож на Карла Великого», или же «мое положение такое же, как у Карла Великого», но просто «я — это он».6
Страстное желание почувствовать единение с прошлым пережило подобную воображаемую общность. Нибур стремился к тому, чтобы его история Рима пролила для читателя на этот период такой свет, что римляне встали бы перед глазами, «непохожие один на другого, понятные, знакомые, как наши современники, с их институтами и превратностями судьбы, живые и способные вызвать интерес».' Энтузиазм XIX в. принял форму диалога с классическими героями, как, например, в «Воображаемых беседах» Вальтера Сэвиджа Лэндора (Walter Savage
1 Montaigne. Of vamtic 3 246 (Цит. по: Монтень М Опыты. Т. 3 М , 1991. С. 353, 354). См. также: Schiffman Montaigne's perception of ancient Rome. P. 351.
2 Greene. Light in Troy. P. 43.
3 Rousseau. Confessions. Bk I (1781). P 20. Руссо Ж-Ж. Исповедь // Избр соч. В 3-х т. Т. 3. М, 1961
4 D'Holbach. To John Wilkes, 3 Dec. 1746. British Library Addison Mss 30.867 f. 18.
5 Andrews Voltaire P. 42, 47.
6 Mann. Freud and the future. P. 424.
7 Niebuhr. History of Rome (mi). 1:5.
565
Landor): «Сегодня к нам пришел писатель, который еще не является автором: его имя Тусидид (Thucydides),... Софокл ушел от меня лишь час назад,... Еврипид все это время был с нами».' Необремененные хронологией, многие из этих «бесед» сводили вместе такие фигуры, которые в реальности никогда бы не могли встретиться. Впоследствии над такой модой соединять разные века смеялся Гиббон.2 Однако сам этот способ также был навеян греками. «Сколь многие наставления дошли до нас в виде бесед на пирах, будь то Платон, Ксенофон или Плутарх, — восклицает д-р Опимиам в романе Пикока. — В жизни не видел ничего более приятного, чем их пиры».3 Подобное единение вело к тому, что викторианцы приписывали грекам, как отмечает Дженкинс, странную одержимость будущим. Представляя самих себя обитателями античного мира, викторианцы испытывали настоятельную потребность ухватить одного из этих древних греков и римлян «за пуговицу» и рассказывать ему о том, что приуготовило им будущее»."* Однако ретроспективные пророчества не избавляли гуманистов от присущей им печали. Как с тоской замечает Хэзлитт, «мы все время говорим о греках и римлянах; они же о нас — ни слова».5
Единение с великими фигурами прошлого до сих пор еще сохраняет привлекательность. «Ньютон, Кромвель, Байрон, Мильтон, Теннисон, Пэпис, Дарвин: вы должны попробовать пожить с ними радом», — так американский университет зазывает студентов на летнюю программу в Кэмбридж. «Посидеть под той самой яблоней, в результате чего у сэра Исаака Ньютона появилась головная боль — и теория всемирного тяготения. Вы сможете прогуляться по дворикам и дорожкам, которые вдохновляли Мильтона, Пэписа и Теннисона».6 Пожалуй, эта привычка дольше всего сохранилась в Новом свете. Английский историк восторгается тем, что жители Виржинии все еще говорят о Джефферсоне так, будто он именно в этот момент смотрит на них в свой телескоп с горы Монтичелло.7 Однако, по крайней мере, один памятный случай связан именно с Англией: прослеживая цепь предков и наставников, корреспонденты в «Тайме» получают удовольствие от собственноручного соприкосновения с древностью.8
Лишь немногие из наших современников все еще претендуют на реальный контакт со своими предшественниками. Уилмарт Льюис (W. Lewis), проведший большую часть жизни, изучая наследие Горация Уолпола, временами в буквальном смысле ощущал на себе его
' Landor. Pericles and Aspasia (1836), letters 141, 145, 154, 2.28, 36, 53. Шефтсбери также обшался с Платоно, Аристотелем, Плотином, Сенекой, Марком Аврелием и Эпи-ктетом (Cassirer Philosophy of the Enlightenment P. 313).
2 Index Expurgatorras (c. 1768—1769). N 30, 5 566.
3 Peacock Gryll Grange (1861). P. 197. См : ПикокГ Л. Аббатство кашмаров М : Наука, 1988. См.: Buxton. Grecian Taste. P. 121—125.
4 Jenkyms. Victorians and Ancient Greece. P. 52.
5 Hazliu. Schlege! on the drama. 1816. 16:66.
6 UCLA Extension advertisement//N.Y Review of Books 22 Jan. 1981. P 20.
7 Pole. American past: is it still usable9 P. 63.
8 Levin Bernard. How to shake hands with a legend // The Times 5 Mar. 1980. P. 16, and letters of 8, 11, 14, 20, 26 Mar., and Times diary, 1 Apr. 1980.
566
прикосновение. Однако подобная эмпатия в наше время встречается редко; лишь немногие настолько погружены в классику, что могут считать Горация, Ливия или Гомера своими наперсниками. А исторический релятивизм отдаляет от нас даже самые чтимые образцы. Только очень наивный, или совершенно необразованный человек может искренне говорить в наше время о единении с людьми из какого-либо прошлого.
Раздумья
Раздумье над следами прошлого было привычным занятием для романтиков, что ныне встречается даже реже, чем сами руины. Различные виды реликвий, когда-либо подвигавшие чувствительные души к возвышенным и меланхолическим размышлениям, уже рассматривались нами в главе 4. Руины, гробницы, мхи и лишайники, подвергшиеся тлению и эрозии артефакты наводили наблюдателя на мысль о схожести его собственной неминуемой гибели с быстротечностью жизни, слабостью памяти, бренностью славы и невозвратностью прошлого. К XVIII в. такие следы прошлого обрели ценность сами по себе. Показательна для умонастроений того времени реакция Дидро на живопись Юбера Робера (что подчеркивает их удаленность от наших сегодняшних умонастроений):
руины навевают на меня возвышенные мысли... Как стар наш мир!... Куда бы я ни поворотил глаза, окружающие меня объекты предрекают конец и помогают смириться с тем, что меня ожидает. Что значит мое эфемерное существование по сравнению с этим камнем, который разрушило время, с этой уходяшей в даль долиной, этим гибнущим от старости лесом."
Руины еще долгое время будут навевать воспоминания, и следы этого пристрастия видны и в современной любви ко всему фрагментарному, расплывчатому, несущему на себе следы неполноты.2 Однако физический распад сегодня вряд ли навел бы кого на размышления, подобные тем, что были у Дидро, а сентиментальность, некогда их сопровождавшая, теперь кажется еще более старомодной. Мы смотрим даже на самые величественные виды древности совершенно сухими глазами, в отличие от, например, Берн-Джонса (Burae-Jones), который вернулся в 1854 г. из паломничества к руинам аббатства Годстоу (Godstow Abbey), месту захоронения «прекрасной Розамунды»,3 «в умопомрачении
1 Diderot. Salons. 1767. 3:228,229. См.: Дидро Д. Салоны. В 3-хт. М„ 1989. См.: Carlson. Hubert Robert. P. 21.
2 Thompson M. W. Ruins. P. 95; Jencks. Introduction, Post-Modern Classicism. P. 10—12.
3 Розамунда (1140—1176), или «прекрасная Розамунда», возлюбленная короля Генриха II, Английского. О ней сложено множество легенд. Рассказывают, что в течение нескольких лет она была тайной возлюбленной Генриха II, пока не была заключена в темницу официальная жена короля, Элеонора Аквитанская, в наказание за то, что подстрекала своих сыновей к бунту в 1173—1174 гг. Розамунда умерла ок. 1176 г. и была похоронена в женском монастыре Годстоу рядом с алтарем. Ее прах был перемещен по приказу св. Гуго, епископа Линкольна, в 1191 г. и, судя по всему, был захоронен где-то поблизости. — Примеч. пер.
567
от радости», навеянном «картинами прежних дней, аббатства, длинной процессии верующих, полотнищами с крестом, ризами и патерицами,1 блестящими рыцарями и леди на берегах реки, соколиной охотой и всей этой пышной церемонностью золотого века». «Все это сделало меня столь диким и безумным,... что я не упомню когда-либо прежде подобного неописуемого восторга».2 Однако беззаветные поиски земли утраченного благоденствия, которые неизменно привлекали внимание поэтов со времен «Тинтернского аббатства» Вордсворта, теперь уступили место чисто антикварному интересу, легкому любопытству отдельных «руино-голиков» (ruin-bibbers),3 помешанных на старине», из книги Филиппа Ларкина «Церковь грядущая». В отличие от Арнольда, Харди или Элиота, Ларкин считает, что древняя церковь «не столько почитаемая,... сколько просто старая». Он смотрит на нее не как участник, но как «антрополог, который случайно набрел на храм мертвой цивилизации».4 Наша привязанность к остаткам прошлого теперь куда менее личностна, менее эмоциональна и более проста в целом.5
Последствия утраты прошлого
Современная культура. ?— это титанические и преднамеренные усилия, направленные на то, чтобы при помощи технологии, рациональности и правительственной политики уничтожить данность того, что досталось нам по наследству от прошлого Эдвард Шилз Традиция6
Что означают все эти потери? Об исчезновении некоторых форм связи с прошлым —- например, о самодостаточном традиционализме — вряд ли стоит сожалеть. Однако утрата других форм единения с прошлым самым печальным образом снижает нашу способность интересоваться тем, что досталось нам в наследство. Некоторые признаки эрозии чувств стали наблюдаться еще до исхода Ренессанса: в конце XVI в. «образ античности был восстановлен, но в то же время он перестал что-либо непосредственно говорить современному миру, -— отмечает Майрон Гилмор (М. Gilmore). — История становилась все более академичной. То, что открыто, должно обладать археологической достоверностью, но при этом оно никак не соотносилось с заботами по-
1 Пастырский (египетский) посох, епископский символ, изначально — пастушеский посох с закругленной верхней частью, символизирующий пастырское служение иерархов церкви. — Примеч. пер.
2 Вите-Jones Memorials, 1:97.
3 От bibber — пьяница, алкоголик {англ ) — Примеч. пер.
4 Larkm. Less Deceived. P. 28, 29; Clausen. Tintern Abbey to Little Gidding P. 422, 423.
5 «У нас есть множество свидетельств людей середины (девятнадцатого) века, которые были тронуты до слез ландшафтами Томаса Коула, столь велики были вызываемые ими религиозные и философские ассоциации. На те же самые полотна сегодня смотрят совершенно сухими глазами» {Reiff Memorial Hall. P 40).
6 Shils Edward. Tradition, 1981 P. 197.
568
следующих эпох».' Однако последующие поколения беспокоила не только бесполезность истории. Поскольку историческое знание подорвало средневековую веру, «прошлое перестало быть хранилищем подлинных учений и превратилось, — по словам Ричарда Саверна, — в разрозненное нагромождение ошибок и бесчеловечности». Как я пытался показать, Ренессанс и Просвещение загнали эти представления в угол, пока в конце XIX в. неадекватность общей рамки унаследованных идей не стала очевидна всем. Обеспокоенные отчуждением прошлого, викторианцы нашли лекарство в «энергичном и чувственном культивировании исторического понимания», заменив «интеллектуальную определенность эмоциональной сплоченностью, в пределах которой мог бы сосуществовать весь опыт прошлого». Таким образом им удалось освободить интеллектуальные сферы для «художественного освоения» опыта прошлого.2
Наши собственные обширные потери восполнить значительно сложнее, как и оценить их воздействие на наше отношение к прошлому. Расширившее свои пределы благодаря науке, прошлое как никогда сегодня притягательно. Однако текущее познание исторического наследия в такой же мере ограничено, в какой сужаются наши способы его использования. В США широкая публика проявляет ненасытный интерес к истории, тогда как число профессиональных историков сокращается. Число специализирующихся в этой области студентов сократилось в период между 1960-и и 1970-и с 10 до едва 2% от общего числа выпускников университетов. Историческое мышление, как считает Джон Лукач, хотя и вошло в кровь и плоть американцев, однако занимает небольшое место в их умах.3 Во Франции популярность некоторых историков соперничает с популярностью кинозвезд, однако при этом историческое невежество — вполне обычное дело. По всей Западной Европе от XV и до XX в., как считает один историк искусства, «понимание прошлого... было гораздо более тонким и многообразным, нежели у нас сейчас».4
Помимо всего прочего, мы утратили прежде почти всеобщую традицию образованности — близкого знакомства с классическим и библейским прошлым. Доступ к большей части истории требует тонкого знания классических авторов, если, как отмечает Дженкинс, мы намереваемся «понять, как было устроено сознание тех, кто правил, мыслил, творил или изобретал».5 Однако эта некогда живая традиция теперь существует только в стерильно академическом виде. «В 1921 г. античные греки были тем резонатором, тем эхом, с помощью которого
1 Gilmore Myron. Humanists and Jurists. P. 37.
2 Southern R. Aspects of the European tradition of historical writing: 4. the sense of the past. P. 244.
3 Lukacs. Obsolete historians. P, 82. Количество получивших диплом историка студентов сократилось с 44 663 в 1971 г. до 18 301 1980—1981 гг. (American Historical Association Perspectives. 22:8 (1984), 3).
4 Coolidge. Foreword, Gods & Heroes. P. 9.
5 Jenkyns. Keeping up Greek.
569
учителя и проповедники подкрепляли и развивали современные занятия; в 1980-х мы относимся к ним так, будто это мавзолей, куда доступ открыт лишь сертифицированным экспертам; как к некрополю, который нужно бережно и корректно описывать».1
Однако в большей степени, нежели греческий и латинский языки, нежели совокупность античных текстов и аллюзий, мы потеряли густо населенный классический мир, который в течение четырех столетий был lingua franca2 обширной и влиятельной элиты. То, что было сделано или инициировано элитой — архитектура, живопись и литература — составляет значительную часть нашего культурного ландшафта. Однако коль скоро классические символы и ассоциации наполняют собой все эти творения, мы в этом ландшафте блуждаем, подобно заблудившимся путникам с другой планеты. Церкви и соборы, дворцы и сады, картины и скульптуры, украшавшие собой жизнь многих поколений, все еще привлекают нас своими очевидными достоинствами, однако лишь немногие из тех, кто любуется ими, имеют более чем смутное представление об их историческом контексте и коннотациях.3
Классические и мифологические аллюзии в опере Монтеверди «Орфей», как отмечает недавняя ее экспликация, столь важные для ее понимания первоначальной аудиторией в 1607 г., для современных слушателей оказались практически утраченными. Наиболее образованные люди XVII в. знали — часто наизусть — слова Орфея у Овидия и Вергилия. Античные легенды об Орфее, пение которого привлекало зверей
1 Taplin. Guide to the necropolis. Можно сказать, что в Соединенных Штатах этот некрополь в течение некоторого времени вовсе был закрыт. Среди студентов, посещавших в Гарварде занятия по сравнительной литературе, в 1912 г. ни один человек из сотни не знал, когда жил Аристотель (хотя в 1840 г. таких нашлось около полудюжины). Притом газета Saturday Evening Post с похвалой отозвалась о подобном невежестве, поскольку «знание того, когда жил Аристотель, или чего-то в этом роде — это самое бесполезное занятие, на которое только мог бы человек употребить свои мозги». (Цит. по: Lukacs John. Outgrowing Democracy. P. 297.) Теперь в большом количестве имеются переводы классических текстов, изданные в красивых переплетах, однако для большинства читателей они практически полностью отделены от своего контекста (Arendt. Introduction: Walter Benjamin. P. 46).
2 Лингва-франка (букв, язык франков), общепонятный смешанный язык из элементов романских, греческого и восточных языков, служащий для общения в восточном Срединоземноморье. В более широком смысле — вспомогательный или компромиссный язык общения разных групп, не имеющих другого общего языка. Например, французский или английский как языки дипломатического общения, суахили в Восточной Африке и др. Сам термин лингва-франка впервые возник в отношении жаргона, состоявшего из смеси французского и итальянского языков, бывшего входу у крестоносцев и торговцев в районе восточного Средиземноморья в Средние века. Последующее освоение европейцами других регионов мира также породило различные варианты лингва-франка, как, например, индо-португальский (на Цейлоне), аннамито-французский (Индокитай), папиаменто (испанский-кюрасао) и различные варианты пиджин-инг-лиш. — Примеч. пер.
3 «Слои образованной публики, обладавшей знанием об античных классиках и основных литературных произведениях,... теперь настолько истончился, что культурный уровень университетского преподавателя зачастую мало чем отличается от обычного интеллектуального уровня равнодушного дипломника» {Shils. Tradition. P. 248). См.: Kubler. Shape of Time. P. 29, 30.
570
и горы, о предостережении Аполлона насчет ревнивых менад, угрожавших жизни Орфея, образы Гадеса, всплывающие в памяти при замечании Харона о страдающих там нагих душах, — все это было понятно слушателям той поры и еще на протяжении трех веков после. Для современного же слушателя, за исключением, разве что, очень немногих, все это фактически лишено смысла.1 Как и либретто опер Монтеверди, «Камни Венеции»2 и мраморные статуи Микеланджело теперь представляют собой едва понятные диковины, всего лишь фрагменты богато текстурированного прошлого, ушедшего столь же безвозвратно, как и их создатели
Многие фрейдовские аллюзии теперь совершенно непонятны, поскольку «большинство читателей имеет лишь поверхностное представление о классической европейской литературе» Ключевые слова, которые «некогда были исполнены глубоким значением и вызывали ответный гуманистический резонанс», теперь утратили большую часть своих коннотаций Вот, например, термин «эдипов комплекс», Фрейд полагал, что «его читателями будут образованные люди, которые изучали в школе классику, как это в действительности и было», — пишет Бруно Беттельгейм (В Bettelheim) Теперь, однако, это редкий случай, так что вся эдиповская метафора тривиализируется или понимается превратно.3 Что делал бы Фрейд с современными студентами, которые не знают даже Сократа?
Истончается также и традиция Священного Писания. Еще в XIX в. библейские сказания были наполнены для Западной Европы особым мифическим значением и были самым непосредственным образом связаны с другими формами знания Мельчайшие детали географии Израиля, Греции «накладывались на наше сознание до тех пор, пока не становились частью карты воображаемого мира». Такая степень близости, как отмечает Нортроп Фрай (N. Frye), в наше время редка, поскольку «изучающие английскую литературу студенты не знают Библию настолько хорошо, чтобы понять большую часть из того, что действительно содержится в читаемом тексте», они постоянно перевирают их значение и смысл.4
Просто знать что-то о прошлом уже недостаточно Необходимо чувство близости, интенсивного взаимодействия с древностью, что было отличительной чертой и составляло часть самоопределения европейской мысли Подобного знания прошлого требует и восприятие Т. С. Элио-
1 Freeman David Some thoughts on Orfeo, programme notes for Monteverdi/Stnggio, Orfeo, London. English National Opera, с 1981
2 Аллюзия на трехтомный труд Джона Рескина «Камни Венеции» (1851—1853), посвященный детальному рассмотрению истории венецианской архитектуры — Примеч пер
3 Bettelheim Bruno Freud and Man's Soul P 7—10 По поводу трансформаций легенды об Эдипе в самого Фрейда, см Schorske Fin-de-Siecle Vienna P 199, 200, Именно Эдип Фрейда, а вовсе не Эдип греков пытался избежать своей судьбы и познать самого ремя
4 Frye Northrop Great Code P 33, 229, 218, x.
571
том «не только „прошлости прошлого, но и его присутствия в настоящем».1 Неутомимые археологи, собиратели фольклора, филологи, нумизматы обладают весьма обширными знаниями о древнем мире, однако еще ни одно поколение со времен Средних веков не уделяло ему так мало внимания. Некоторые из наиболее продвинутых модернистов уже «готовы выбросить из головы Пантеон как священную корову утратившего доверие прошлого».2 Ни один общественный лидер ныне уже не решился бы призывать своих избирателей так, как это сделал мэр Западной Австралии в начале века: «Граждане Перта (Perth), следуйте за мной, и я сделаю этот город более прекрасным, чем Афины, и более свободным, чем Рим».3
Многие люди открыто отвергают классическую традицию, поскольку видят в ней антитезу современной технологии, политике и эстетике. Как они утверждают, индустриальному обществу нужны не гуманисты, а техники, на смену аристократическому гению Греции и Рима приходит эгалитаризм, модернистский культ оригинальности отвергает все, что связано с твердо установленными правилами или же требует длительного ученичества.4 Помимо подобных антипатий, ницшеанский взгляд на историю как на нечто бесполезное, а на прошлое как на деструктивное бремя — вполне соответствовал изнывавшему от скуки декадансу в Европе конца XIX в. Анти-традиционализм эпохи fin-de-siec-le постулировал бесполезность всего прошлого в целом. Бунт против унаследованных форм достиг в начале XX века уровня анти-рациона-лизма или даже иррационализма.5 Самое понятие истории отвергалось как привязывающее человека к устаревшим институтам, идеям и ценностям. Историкам оставалось в такой ситуации заниматься только изучением прошлого ради него самого, что в глазах модернистов превращало это занятие в своего рода бегство от современности, некую «культурную некрофилию». Враждебное отношение к «лихорадочному копанию в руинах» выражало бессознательный страх в атмосфере близящейся гибели и будущего, которое слишком ужасно, чтобы смотреть
1 Eliot Т. S. Tradition and the individual talent. P 14.
2 Kidson. Architecture and city planning P. 376.
3 Brookman W. G (1900—1901) Цит. по Richards. Historic public gardens in Perth. P. 69 n. 1.
4 Marrou. Education and rhetoric. P. !99, 200. Идущее от проведенной Туллием градации римского общества, это слово относилось лишь к высшему классу, «классический» первоначально означало «превосходный», «избранный», а потому явно отсылает к «авторитету, дискриминации и даже снобизму» {Rykwert. First Modems P. 1).
5 Harbison. Deliberate Regression. P 176; Shtls. Tradition. P. 231—237; hears. No Place of Grace P 5, Conn. Divided Mmd. P. 13; Hughes Consciousness and Society. P. 338. Как уже отмечалось в гл. 5, существует некоторая корреляция между концом столетия и особенностями нашего воображения, так что практически всегда эти периоды объявлялись концами эры. Смерть Ницше и публикация «Толкования сновидений» Фрейда, «Логических исследований» Гуссерля, критического исследования Расселом лейбницианской философии, квантовой теории Планка, — все это неизменно группировали вокруг круг-пых дат, таких как «1900, 1400 и 1600, 1000 и так далее,... вроде годов, на которые приходится окончание тысячелетия {Kermode. Sense of an Ending. P. 96—-98).
572
на него бесстрастно.1 Эти подозрения нашли свое отражение и в литературе: избыточная поглощенность ее супруга историческими изысканиями сводит с ума ибсеновскую Гедду Габлер; навязчивая забота о мертвых культурах ведет к тому, что археолог у А. Жида (Gide) в прямом смысле слова заболевает; для Стивена Дедала у Джойса история была «ночным кошмаром», от которого он мечтал проснуться.2
Архитекторы тоже рассматривают прошлое как тягостное бремя. Отто Вагнер призывал современных архитекторов освободиться от истории, а венское объединение «Сецессия» стремилось сбросить с себя путы традиции через создание нового, ничем не ограниченного стиля. С точки зрения Вагнера, приглушенный эклектизм венской Рингштрас-се представляет собой неудачную попытку идти в ногу с социальными переменами; архитекторы, не способные ответить на сегодняшние запросы, копаются в истории и реанимируют все стили прошлого.3
Эти модернистские нападки сделали европейцев эпохи fin-de-siecle до удивления похожими на австралийских аборигенов у Стрелоу (Strehlow):
Поскольку каждая черточка ландшафта, в центральной Австралии уже связана с тем или иным мифом (о предках),... скрупулезность их предшественников уже не оставила им ни единого свободного местечка, которое они могли бы населить плодами своего воображения Современные жители Австралии — это просто усердные, лишенные вдохновения хранители великой и захватывающей традиции. Они почти полностью живут традициями своих предков.4
Поборники нового заявили о себе прежде всего тем, что постарались избавиться от всего прежнего наследия европейской культуры. Устав от пиетета, выказываемого обременяющему прошлому, лидеры искусства начала XX в. нарочито порвали с ним — отреклись от образцов прошлого, отвергли предшественников, отказались от почитания традиции. Абстрактная живопись, атональная музыка, поток сознания в литературе, верлибр в поэзии, — все это отражало убежденность в том, что прежний набор форм уже исчерпал себя и не способен более выражать смысл современной жизни.5 Культ оригинальности по-прежнему ограничивает опыт того, что может считаться новым. Читатели
1 White Hayden. Burden of history. P. 125,119. См.: Harpham. Time running out: the Edwardian sense of cultural degeneration; Rasch. Literary decadence. P. 213—215.
2 Ibsen. Hedda Gabler. 1S90 (см.: Saan. Hedda Gabler, the past recaptured }; Gide. Im-morahst. 1902. P 52, 53, 137, 138, 145; Joyce. Ulysses (1922) P. 42. По поводу пессимистического фатализма, пронизывавшего умонастроения в 1880-х, см.: Кет Stephen. Culture of Time and Space. P. 327 n 45.
3 Inaugural address, Vienna Academy of Fine Arts, 1894, and Moderne Architektur. 1895 // Schorske. Fin-de-Siecle Vienna. P. 82—84.
4 Strehlow. Aranda Traditions P. 6.
5 Bradbury Malcolm and McFarlane. Name and nature of Modernism. P. 26; Cahm. Revolt, conservatism and reaction in Pans, 1905—1925, Kubler. Shape of Time. P 70; Tohver. Past That Poets Make. P. 162. «Мы сегодня озабочены . резким разрывом со всеми традициями... Цели, к которым стремилось европейское искусство на протяжении пяти столетий, открыто отброшены в сторону» {Read Herbert. Art Now. 1933. P. 57—59).
573
современной поэзии, отмечает Гарольд Блум, «вслушиваются, чтобы услышать ее отчетливый голос», однако поскольку он «настолько отличается оттого, что говорили предшественники,... мы просто перестаем слушать».1
Модернисты в буквальном смысле слова стирают образцы совершенства прошлого. В 1920-х и 1930-х гг. американские музеи и художественные школы отправили многие исторические коллекции на свалку. Гомбрич вспоминает, как в Среднезападном университете гипсовые слепки «попросту выбрасывали из окна и разбивали в запоздалом ритуале освобождения».2 Ничто не стоит хранить так долго, чтобы оно становилось старым: «Литературная поэзия действует только первый раз, потом ее можно выбрасывать, — призывает сюрреалист Ан-тонен Арто. — Пусть мертвые поэты уступят место живым».3
Футуристская идеология воплощает в себе взгляды, которые впервые появились в городах северной Италии — Турине, Генуе, Милане, — претерпевших серьезные трансформации в течение нескольких лет интенсивной индустриализации Причудливое сосуществование античных и ренессансных форм на фоне радикальных технологических перемен может помочь понять направленные против прошлого манифесты футуристов.4 Зачем «тратить лучшие силы на это вечное и бесполезное почитание прошлого?» — спрашивает поэт Марйнетти. Он гордится тем, что «спровоцировал отвращение к этому изъеденному червями и поросшему мхом прошлому» в поисках способов «избавить эту землю от смердящей гангрены профессоров, археологов, гидов и антикваров. Слишком долго Италия занималась тем, что торговала поношенным платьем. Мы собираемся избавить ее от бесчисленных музеев, покрывающих ее, подобно могилам» 5 На место устаревшего прошлого Марйнетти ставил механическую быстротечность и скорость, считая, что рычащий мотор машины прекраснее, чем эллинистическая крылатая Ника Самофракийская в Лувре 6
Вкусы футуристов вскоре получили отражение и в архитектуре. Сант-Элиа (Sant'Elia) запрещал сохранение, реставрацию или копиро-
1 Bloom H Anxiety of Influence P 148
2 Gombnch Perfection's progress. P. 3 Описание аналогичных эпизодов см : Reed Н. Н. Classical tradition in modern times. P 25.
3 Antomn Artaud Theatre el son double (c 1933), 4:94 Цит по: Арго А. Театр и его двойник//Манифесты. Драматургия Лекции М., СПб.. Симпозиум, 2000 С 168. См.: de Man. Blindness and Insight. P 147
4 Banham. Theory and Design m the First Machine Age. P. 10; Carra. Idea of art and the idea of life
5 Mannetti Founding and manifesto of Futurism (1909), Birth of a Futurist aesthetic (1911—1915); Founding and manifesto // His Selected Writings. P. 43, 81, 42. Деятели Просвещения неизменно с негодованием отмечали контраст между низменным настоящим Италии и ее славным прошлым {Venturi History and reform in the middle of the eighteenth century» P. 223)
6 Founding and manifesto P 41 См. также: Lynton. Futurism; Rawson Italian Futurism. Восторгу Марйнетти вторит восхищение Фрэнка Ллойда Райта океанским лайнером, самолетом и машиной {Conn Divided Mind. P. 221—224).
574
вание древних памятников, поскольку современная технология изгоняет все «монументальное, массивное, статичное» в пользу светлой, гибкой, недолговечной архитектуры. «Наши дома будут стоять до тех пор, пока живы мы сами, и каждое поколение будет возводить собственные дома».1 Аналогичные проклятия в адрес старых зданий раздаются со стороны и других модернистских архитекторов. «Мы выкинем устаревшие орудия на свалку», — писал Ле Корбюзье, архитекторы должны избавиться от — «старой и враждебной среды [с ее] душащими нас многолетними отложениями детрита».2 В глазах футуристов и модернистов, архитектура XX в. упразднила всю архитектуру прошлого; только вновь созданные стили способны передать уникальность открывающихся перспектив. «Современная жизнь и искусство снимают давление прошлого», — выражает уверенность Мондриан, позволяя людям избежать тирании старых зданий.3
Предубеждение против прошлого господствовало в архитектурной теории и практике в течение длительного времени после второй мировой войны. «В послевоенную эру впервые было подорвано доверие не только к стилям предыдущих времен, но и ко всему зданию наследия в целом, — утверждает Маркус Бинни (М. Binney). — Ни одна предшествующая эпоха не позволяла себе столь всеобъемлющего отрицания архитектурой прошлого». Модернисты наложили запрет на обращение к существующим или существовавшим в прошлом зданиям и оставили классическую, как и готическую, традиции за границами текущей практики, не разрешая студентам набираться опыта, осваивая и имитируя творения предшествующих эпох.'
Два поколения модернизма — и появляется большое число художников и архитекторов (не говоря уже об их клиентах) — уже слабо знакомы с классическим или каким-либо иным наследием Западной культуры. И многие теперь горько сожалеют о подобном разрыве. «Отрезать нас от традиции в бессмысленной погоне за новизной и оригинальностью — означает оторвать нас от культуры, — приходит к выводу Ален Гринберг. — С таким же успехом можно было бы отказаться от английского языка с его несравненным наследием и силой экспрессии, для
' Messaggio (1914) and Cittanuova (1914). Цит. во: Banham. First Machine Age. P. 129, 135. См.: Frampton. Critical History of Modem Architecture. P. 84—89.
Сант-Элия (1888—1916), итальянский архитектор-модернист. В период с 1912 по 1914 г. создал ряд рисунков и планов города будущего — высоко механизированного и индустриализированного образования с небоскребами и многоуровневым движением транспорта. Сант-Элия ушел добровольцем на первую мировую войну и погиб в битве при Монфальконе. — Примеч. пер.
2 Le Corbusier. Towards a New Architecture. 1923. P. 17, 268.
3 Mondrian. Liberation from Oppression of Art and Life. 1941. Цит. по: Tafuri. Theories and History of Architecture. P. 38. Конечно, такие модернисты как Ле Корбюзье или Мис ван дер Роэ глубоко усвоили классицизм, но классические модели интересовали их преимущественно как воплощения первоистоков и вневременных начал, они использовали их, скорее, риторически, нежели контекстуально {Curtis. Modern transformation of classicism; Searing. Speaking a new classicism. P. 11—13).
4 Binney. Oppression to obsession. P. 210; Machado. Old buildings as palimpsest. P. 48.
575
того, чтобы общаться на... эсперанто».1 Вспоминая смущение Льюиса Мамфорда по поводу того, что в 1950-х столь достославный памятник, как нью-йорская Пенсильвания Стейшн, «собираются накрыть футляром в классическом стиле», историки архитектуры высказывают мнение, что, возможно, он «был столь хорош не вопреки своей связи с классикой,... но благодаря ей» Пенсильвания Стейшн «уместна на 7 Авеню» потому, что она была «уместна в Риме».2 Язык исторической архитектуры «несет в себе лишь несколько обертонов, которые понятны всем, — считает Робин Миддлтон, — догадки, тонкие модуляции использования в прошлом нигде не записаны и были потеряны. Мы остались просто-напросто безграмотными».3
Однако вновь открывшейся ностальгии по традициям достославных времен редко когда удается найти творческие образцы для настоящего и будущего, она в большей степени нацелена на сохранение следов прошлого, будь оно славным или обыденным. Но даже эта цель подвергается опасности из-за невежества. «Сорок лет модернистского движения привели нас к тому, что практически нет архитекторов моложе 60 лет, кто был бы воспитан на знании классической архитектуры — знании, необходимом для того, чтобы справиться с нынешними задачами консервации зданий».4 В конце 1940-х в Йейле, вспоминает Винсент Скалли, «была целая группа джентльменов, взращенных в духе Beaux Arts,5 — великой академической классической традиции — у которых еще не истек срок их контракта, так что их нельзя было уволить, но у которых уже совсем не было студентов. Никто не обращал на них никакого внимания. Теперь всем нам хотелось бы, чтобы они снова появились там».6
Захватывающий дух новый мир, которым модернисты заменили мир старый, теперь многими воспринимается как бесчеловечный, бесплодный и непригодный к жизни. В течение двух последних десятилетий мы стали свидетелями ширящейся реакции на амнезию авангарда: исторический эклектизм в изобразительном искусстве, традиционализм в литературе, постмодернистский классицизм в архитектуре Последняя мода демонстрирует нам и извечную тягу к древности, и трудности восстановления утраченной близости после модернистского разрыва. Архитекторы используют классические мотивы как предмет остроумия или иронии, как будто боятся, что их поймают на любовании ими.7 Может, они и «занимаются исследованием прошлого, но их
1 Greenberg Allen. A sense of the past an architectural perspective. P 48.
2 Goldberger On the Rise. Architecture and Design in the Postmodern Age. P. 30. (A backward glance Si His Roots of Contemporary American Architecture. P. 14).
3 Middleton Robin. Use and abuse of tradition in architecture P. 732.
4 Elsom Cecil. Цит. по. White David Don t shoot the architect // New Society 21 June 1978. P. 707,708.
5 Изящные искусства (фр ) — Примеч пер
6 Lardner James Vincent Scully//IHT, 5 Apr 1983. P 16.
7 Jencks Introduction, Post-Modern Classicism. Один архитектор считает, что «ирония неразрывно следует за любой попыткой использовать сегодня классический вока-буляр . И если объект не несет в себе отчетливый заряд иронии, то это уже само по
576
знания о нем столь отрывочны, а энтузиазм столь произволен и эпизодичен, что большая часть из того, что получается — это история в режиме „сделай сам"».1 В небоскребе «Чиппендейл» Филипа Джонсона (Philip Johnson) в Нью-Йорке для достижения нового декоративного эффекта используются классические элементы, Пьяцца д'Италия из нержавеющей стали и неона Чарльза Мура {С. Moore) в Новом Орлеане представляет собой ошеломляющий коллаж классических сюжетов. Однако ни одно из этих творений не может считаться убедительным свидетельством гармоничного синтеза предчувствий предшественников пре-модернизма с устоявшейся традицией, который был бы направлен на овладение духом традиции, а не на воспроизведение ее деталей.2 Несмотря на впечатляющий диапазон методов —- от прямого цитирования и косвенных аллюзий, до детального воспроизведения и дразнящих инверсий — постмодернистам редко удается чувствовать себя комфортно в окружении античных образов. Осуждая соперничающий с ними классический ривайвализм как «причуды, претендующие на то, чтобы иметь некое отношение к прошлому» при помощи «стилистических ухищрений» или «орнаментальных провокаций», представитель группы «Taller de Arquitectura» Риккардо Бофилла бессознательно пародирует выстроенный этой компанией комплекс Марне-ла-Вале (Marne-la-Valee) как «мыс Канаверал классического космического века».3
Отличительным признаком космического века является незнание прошлого. Уверенная в своих ценностях цивилизация, как считает Гом-брич, не нуждалась бы в подчеркивании связей с каноническими текстами и памятниками. «Прошлое удаляется от нас с ужасающей скоростью,... для того, чтобы сохранить открытыми каналы коммуникации, позволяющие нам понимать величайшие творения человечества, мы должны изучать и обучать истории культуры более глубоко и более интенсивно, чем это требовалось поколение назад, когда большинство подобных резонансов можно было бы ожидать в порядке вещей».4 Постмодернистские классицисты постоянно обращаются к старинным памятникам и воспроизводят их черты, но зачастую оказываются не в состоянии постичь их сущностный смысл. Обращаясь с прошлым, по выражению Моше Сафди, как со складом запчастей, они вырывают исто-
еебе может быть предметом иронии» (Levin Edward S II Speaking a New Classicism. P. 36).
1 Huxtablt Troubled state of modern architecture. P. 26.
1 Longstreth Academic eclecticism m American architecture P. 78—80, Huxtable Is modern architecture dead? По поводу Пьяцца д Италия сч." Place debate (1984), включая и реакцию местных итало-американиев: «Нам хотелось бы сделать что-нибудь более сицилийское, не столь римское» (Р. 17)
3 Searing. Speaking a new classicism P 9—10; Peter Hodgkmson // ТА talk to AR, Architectural Review, 121:6 (1982), 32. См.. Annabelle d Huart. Losespacios de Abraxas // Ri-cardo Bofdi Taller de Arquiteciura, Barcelona. Gustavo Gih, 1984 P. 32—43.
4 Gombnch Research m the humanities, ideals and idols. P. 2, In Search of Cultural History, цитата на с. 45.
577
рические мотивы из контекста, не зная или сознательно игнорируя их истоки и взаимосвязи.1 Однако история — это целостное образование, а не «склад стилистических запчастей», произвольные ссылки или цитирование — слабая замена темпоральным ассоциациям, заключенным в традиционных зданиях. «Создается впечатление, что ведущие представители профессии тривиализируют прошлое, — приходит к выводу историк архитектуры, — они используют в своих композициях всякий хлам; историческое исследование никак не способствует расширению восприятия и не увеличивает их силы. Они просто тиражируют основные мотивы и элементы прошлого».2
Едва ли постмодернистский классицизм способен воссоединить историю. «В отчаянии оглядываясь на прошлое, не имея ни малейшего
1 Rossi. The Greek Order. P. 19; Safdie. Private jokes in public places. P. 68. Лишь некоторые из зрителей, опрошенных в ходе недавнего исследования, смогли уловить вложенные авторами в современные здания в историческом стиле ассоциации (Groat and Canter. Does Post-Modernism communicate? p. 87).
2 Middleton. Use and abuse of tradition in architecture. P. 736.
578
представления о том, как его использовать», — пишет Манфредо Тафу-ри, современные итальянские архитекторы сохраняют не историю, а свои собственные эмоции, ностальгию, автобиографические эпизоды; их «спасение» истории — это просто-напросто «робкая и нерешительная попытка освободиться от традиции нового».1 Действительно, постмодернистский классицизм столь эклектичен, что, похоже, включает в себя любой исторически производный стиль, который «современные архитекторы вспоминают или цитируют всуе».2
Еще один симптом утраты прошлого — неструктурированный эклектизм нашего интереса к истории. Традиция уже не выступает в виде целостного, организованного исторического корпуса, но представляет собой попурри всего, что только было, в котором кинематограф 1930-х привлекает такое же внимание (и внимание того же самого типа), как и Парфенон. По словам Лорена Эйсли (L. Eiseley) «кажется, будто мы живем посреди бессмысленной мозаики фрагментов. От черепов обезьян до храмов майя, мы созерцаем разнообразные обломки времени, подобно осматривающим достопримечательности туристам, которым все эти величественные фрагменты, разрушенные ворота и затонувшие галеры не говорят ровным счетом ничего».1
Не желая или не умея воплотить наследие прошлого в собственных творческих актах, мы сосредотачиваем усилия на сохранении дошедших до нас фрагментов. Чем менее целостна роль прошлого в нашей жизни, тем более настоятельна потребность в сохранении его реликтов. Поскольку мы редко понимаем, что же в действительности значили эти реликвии, какую роль они играли, какие желания были с ними связаны, какие ценности воплощали они в активной жизни прошлого, мы не находим ничего лучшего, как просто их сохранять. Они уже не принадлежат действительному миру, не стимулируют вдохновение художников и архитекторов на новое творчество. Они уже не составляют части живого прошлого, но тем больше мы ценим его следы или же пытаемся приспособить их для нынешних целей. А поскольку существовавшие ранее способы реакции на прошлое для нас теперь закрыты, поскольку большая часть сохранившегося прошлого принадлежит чужой для нас стране, именно сохранение стало основным — часто единственным — способом обращения к нашему наследию.
1 Tafuri Manfredo. Theories and History of Architecture. P. 54, 52, 59.
2 Penny Nicholas. Cross purposes // TLS. 3 Apr. 1981. P. 383. «Те здания, которые лет десять тому назад назвали бы вариациями на темы современности, теперь приветствуются как классические» (Reed. Classical tradition in modem times (1981). P. 25).
3 Eiseley Loren. Unexpected Universe. P. 6. «Обширный рост наших знаний о прошлом ведет к тому, что все эти [варианты] прошлого становятся в значительной мере сопоставимы между собой как по степени полноты, так и по сложности» (Meyer L. В. Music the Arts and Ideas. P. 192), см.: Ong. Rhetoric, Romance, and Technology. P. 325, 326.
579
Сохранение
В мире бетона, «Конкорда» и компьютеров жизненно важно чтобы мы сохраняли то еще осталось от индивидуальности Если бы все было современным, то мы повсюду видели бы одно и то же
Зачем нужно заботиться о старинных зданиях71
В XIX в было совершенно естественным принадлежать к XIX в , и это было по силам каждому, но в XX в это уже требует труда
Малько1ьм Брэдбери и Майкл Орслер Отдел преувеличений2
Цивилизация, которая стремится к сохранению — это цивилизация, идущая к закату
Пьер Буль Беседы с Селестиноч Делижем3
Крестовый поход против культурной амнезии совпал с распространением ностальгических путешествий во времени (см глава 1) и с манипуляциями с историей как со своего рода товаром (глава 6). Все три тенденции сходятся воедино в стремлении к сохранению Однако современная страсть к сохранению отражает пятивековой опыт изменения подходов и артефактов В этом разделе мы рассмотрим нынешнее состояние дел с сохранением, объясним, почему оно становится столь важным, сопоставим его предполагаемые выгоды и опасности и рассмотрим его более широкие последствия
Сохранение материальных объектов — далеко не единственный способ охраны наследия Великий храм Исэ-синто (Ise Shinto) в Японии разбирают каждые 20 лет и заменяют его точной репликой, построенной из тех же самых материалов Физическая преемственность для японцев значит меньше, чем сохранение способов и ритуалов повторного воссоздания, мастера, воспитанные в старых традициях, сами представляют собой «живое национальное достояние» — высоко ценимые образцы культурного наследия 4
Таким образом японцам удается избежать дилеммы, внутренне присущей задаче сохранения объектов — ее конечной невозможности. Все, что мы считаем «сохраненным», в той или иной мере оказывается измененным, во времени сохраняется только форма, но не содержание.
1 Cantell Timothy Why care about old buildings'?, 1980 P 7
2 Bradbury Malcolm and Orster Michael Department of amplification, I960 P 59
3 Boulez Pierre Conversations with Cekstm Debege, 1975 P 33
4 Kobayashi Case of the Ise Grand Shinto temple in Japan Среди 66 мастеров, заслуживших звание «живого национального достояния» и получающих стипендии от правительства, есть гончары, мастера лаковых изделий, резчики по дереву, ткачи, изготовители бумаги, оружейники, красильщики щелка, колокольные мастера, исполнители театра кабуки, но и бунраку (марионеток), и музыканты, играющие на старинных инструментах (Christine Chapman Living national treasures cultural anachronisms who keep a rich heritage alive for the future//IHT 21 Mar 1983 P 12) CM Arnheim On duplication P 237, Margolis Art, forgery, and authenticity P 166
580
Многие вещи мы идентифицируем именно на этой основе. Бочка, в которой заменены все исходные обручи и клепки, все еще остается для нас той же самой старой бочкой. Химия безжалостно преобразовывает все составные части артефактов, но мы продолжаем смотреть на них как на оригинальные до тех пор, пока они не рассыпятся вовсе: здание и пара башмаков остаются для нас тем же самым зданием или парой башмаков до тех пор, пока здание не превратится в груду камней, а башмаки — в хлам.
Живое также сохраняет идентичность несмотря на очевидные физические замещения. Деревья каждый год сбрасывают листву и вновь обрастают листьями, они меняются по мере роста и увядания, их могут пересадить куда-нибудь в другое место, но при этом они остаются все теми же самыми узнаваемыми сущностями. Мы также сохраняем идентичность на протяжении жизни, храня в себе собственные прошлые и настоящие Я, пусть и изменившиеся, как принадлежащие тому же самому индивиду.1 Таким образом, понятие сохранения выходит далеко за пределы материального сохранения, на котором обычно концентрируют свои усилия западные общества.
Масштаб
Только для нынешнего поколения сохранение осязаемого прошлого превратилось в некое глобальное предприятие. Частицы прошлого, целостные, разрозненные или различимые лишь по отдельным чертам, лежат вокруг нас повсюду, однако на протяжении истории люди по большей части их не замечали. Принимая это коллективное материальное наследство как само собой разумеющееся, они позволяли древности выживать, истлевать или вовсе исчезать в соответствии с законами природы или прихотью собратьев-людей.
Конечно, еще с незапамятных времен имеются примеры сохранения такого наследия, а отдельные его частицы — преданные земле тленные останки, религиозные реликты, осязаемые символы власти — обычно хранили как ценность. Однако стремление сохранить значительную часть прошлого — отличительная черта лишь недавнего времени.
1 «Дуб вырастает из маленького побега в большое дерево, но остается все тем же дубом, хотя ни одна частица его прежней материи, ни форма его частей не остаются прежними» {David Hume. Treatise of Human Nature. Bk I, Pt 4, sect. 6,1:538. Цит. ПО: Д.Юм. Соч. Т. 1. M, 1965. С. 372 (перевод изменен.)). См.: Fain. Between Philosophy and History. P. 74—80; Freeman E. A. Preservation and Restoration. P. 38, 39; Wiggins. Identity and Spatio-Temporat Continuity. P. 8—18; Chisholm. Person and Object. P. 89—113- Однако, если мы узнаем человека, которого знали прежде, но не узнали его с первого взгляда, это означает, что того человека, которого мы знали, уже больше нет, и что «то, что мы видим сейчас, это человек, о существовании которого нам ничего не было известно»; Пруст был потрясен тем, что, оказывается, одно и то же имя принадлежит, «девушке с прекрасными волосами, так замечательно вальсировавшей, которую я знал прежде, и этой тяжеловесной седой дамой, пробирающейся через комнату со слоновьей грацией» (Proust. Remembrance of Things Past. 3:982) (Пруст. У Германтов).
581
Только с XIX в. европейские народы стали отождествлять себя со своим материальным наследием, и только в XX в. появились основные программы его охраны. Согласованные же усилия по защите реликтов от разрушения предпринимаются преимущественно в последние несколько десятилетий.
Охрана памятников ныне присутствует повсюду, практически каждое государство стремится охранять свои исторические монументы. О своей приверженности делу сохранения памятников истории заявляют все: и там, где такие памятники относятся к древнейшим периодам и имеются в изобилии, и там, где их сравнительно немного, и они имеют недавнее происхождение, при коммунизме и при капитализме, в бывших колониальных империях и среди недавно освободившихся колоний. Повсеместное распространение различного рода агентств — Международного музейного совета (International Council of Museums — ICOM), Международного совета по памятникам и достопримечательностям (International Council on Monuments and Sites — ICOMOS), Международного центра по изучению сохранения и реставрации культурного достояния (International Centre for the Study of the Preservation — ICCROM), Международного института охраны исторических и архитектурных работ (International Institute for Conservation and Architectural Works — ПС), Всемирной конвенции о мировом историческом наследии (World Heritage Convention) — говорит о глобальном характере заботы об осязаемом наследии.
Особенно бросается в глаза распространение охраны памятников в сфере старинных зданий. Количество групп, посвятивших себя заботе об архитектурном наследии, на протяжении 1960—1970-х годов умножилось многократно. В США охрана памятников в 1960 г. все еще была развлечением немногочисленной и обеспеченной элиты, а к 1980 г. более половины строительных работ в Америке включали в себя реставрационные действия, в государственном бюджете 1983 г. более 2 млрд долл. было выделено на налоговые кредиты подобным проектам.1 Почти 2/3 недавних выпускников Гарвардского колледжа были заняты на реставрациях старинных зданий — занятие, которое для предыдущего поколения представлялось в высшей степени эксцентричным.2 В Великобритании имеется значительный спрос на старинные строения: похоже, чуть не половина населения мечтает владеть старым гумном, водяной мельницей или сушилкой для хмеля. Число потенциально охраняемых исторических зданий, включенных в реестр, превысило 300 тыс. в 1984 г., а в 1987 г. ожидается, что оно превысит полмиллиона, т. е. 4% от всего числа зданий в Великобритании.3 В Вос-
1 Preservation News. 1983. 27:1. Р, 3. См. мою работу Conserving the heritage: Anglo-American comparisons. P. 228—233; Lee. Profiteers vs. antiquanans.
2 Lukacs. Obsolete historians. P. 80. Обследование выпуска Гарвардского колледжа 1968 г. проводилось в 1980 г.
3 SPAB Annual Report, 1981—1982. P. 5. Число таких включенных в реестр охраняемых зданий в 1987 г. может даже превысить 750 тыс., поскольку одна позиция в реестре может включать в себя несколько строений {Richard Griffith. Greater London Council, Historic Building Division. Lecture at University College London. 30 Jan. 1984).
582
точной Европе наблюдаются сходные тенденции: В Праге на охрану исторических памятников в 1980 г. тратили в шесть раз больше, чем в 1964 г.1
Представляющиеся заслуживающими реставрации здания становятся не только более многочисленными, но и более разнообразными. Охраняемое прошлое теперь включает в себя строения, возведенные не ранее 1960-х гг., типичные образцы наряду с архетипическими чертами, дома простых людей наряду с имениями знати, местные достопримечательности наряду с памятниками всемирного значения. Помимо индивидуальных строений, охрана памятников также включает в себя их окрестности и целые города. В качестве ценных реликтов рассматривают также и ландшафты: Эгдонская пустошь (Egdon Heath) в Дорсете2 с ее уникальной флорой, а также связанными с Томасом Харди ассоциациями, которым в равной мере угрожало соседство с атомной станцией, была названа «столь же неприкосновенной, как и готический собор».3
Представление о том, что заслуживает сохранения, зависит от того, что мы считаем исторически значимым, и расширяется по мере того,
1 Carter. Conservation Problems of Historic Cities in Eastern Europe. P. 32. См. его же: Balkan historic cities; Tarnoczi. Conservation et rйintйgration des monuments historiques... en Hongrie. P. 19—30; Lorentz. Protection of monuments.
2 Эгдонская пустошь фигурирует в романе Томаса Харди «Возвращение на родину» (1878). —Примеч. пер.
3 Booker Christopher. The nuclear threat to Hardy's heath, The Times, 20 Feb. 1982. P. 6. В действительности мотив Элдона в творчестве Харди представляет собой собирательный образ всех пустошей его детства. (Hawkins. Hardy's Wessex. P. 24, 25, 46—48).
583
как расширяется последнее. Невоспетые фигуры и события обретают новую стать, заслуживающими внимания оказываются целые аспекты прошлого. В Америке предметом почитания все чаще становятся дома президентов и патриотов, места исторических сражений и пограничные форты; охранные приоритеты теперь чаще фокусируются на промышленности, искусстве и ранее отвергаемых меньшинствах. Туристы, посещающие дома плантаторов довоенных времен, также толпятся и около хижин рабов, которые прежде не замечали по той причине, что они вызывают нежелательные ассоциации. Жилища прислуги в домах Национального треста в Великобритании теперь также привлекают посетителей, чьи родители поколение назад обращали внимание исключительно на роскошные и аристократические части зданий.1
Охранные мероприятия, которые прежде были направлены лишь на известные и высоко чтимые памятники, теперь расширяют свой ареал, включая в себя и окрестности сугубо местного значения. «Места, которым мы принадлежим,... — это наша точка опоры, причем в большей мере из-за стойкости их обитателей, нежели из-за архитектуры, — пишет Лайонел Бретт. — Они могут быть безобразными, по большей части весьма убогими и неизменно перенаселенными... Гражданские сообщества страстно защищают каждый булыжник», но то, что они защищают «более беззаветно, чем кирпичи и камни», — это то, что Симона Вейль называла VEnracinement, укорененностью».2 Многие общины стремятся сохранить такие строения и ландшафты, которые никто не смог бы назвать «эстетичными» или «историческими», а, возможно, даже и приятными или удобными. Охрана в этом отношении простирается и на индустриальные ландшафты, включая в себя не только собственно фабрики, но даже целые рабочие районы. «Наша идентичность лежит в этом урбанистичном индустриальном прошлом», — утверждает инициатор создания первого американского урбанистического исторического парка Лоувелл, шт. Массачусетс. Охранная территория Лоу-велла защищает коллективное наследие обитателей городов как «подтверждение их прошлого».3
Близость по духу остается главным мотивом сохранения, большинство следов прошлого мы ценим прежде всего за их красоту и гармоничность. Привлекательность, разнообразие и исторические ассоциации, — вот основные причины, по которым население Гилфорда хотело бы сохранить старинные здания.4 Исторические здания представляют
1 Drury Martin National Trust Interview 12 Sept. 1978. См.: Waterson. Servants Hall. P. 9—18.
1 Brett Parameters and Images. P. 143. По поводу различий между «общественными образами» (public images) и «полями внимания» (fields of care) см.: Tuan, Space and place P. 237—245.
1 Mogart Patrick. Paraphrased in Jane Holtz Kay. Lowell, Mass — new birth for us all // The Nation. 17 Sept. 1977. P. 246. См.: Lowell Mass Lowell Historic Canal District Commission. 1977. App 2. P. 70—84.
4 Bishop. Perception and Importance of Time in Architecture. Table 28. P. 218.
584
собой «более богатый источник благосостояния, чем современная архитектура», — к такому выводу приходят авторы широкомасштабного исследования предпочтений англичан.1 Как показали недавно проведенные обследования строительных компаний, 3/4 впервые покупающих жилье англичан предпочли бы иметь более старые дома, нежели те, в которых они жили до сих пор; но при этом лишь менее 1/4 тех, кто искал викторианские дома, смог найти желаемое.2
При этом имеются вполне разумные причины, по которым старинные дома считают более привлекательными и пригодными для жизни: материалы, из которых они построены, обычно превосходят скрупулезно рассчитанные на минимальные требования современные строения, они прочнее, просторнее, в них теплее зимой и прохладнее летом, в них лучше звукоизоляция, чем в новых зданиях. «Средний домостроительный минимальный стандарт середины XX в., — приходит к выводу Американский национальный трест, — определенно не соответствовал бы средним требованиям прочности домов XIX в.», а убогие послевоенные жилища в Британии ветшают значительно быстрее, чем те, что сохранились от викторианских времен.3
Конечно, далеко не всякая реликвия красива и желанна. Как и все прошлое в целом, унаследованное нами достояние имеет различную ценность, наряду с «картинами старых мастеров на резной панели над камином в гостиной, каждая из которых, по-видимому, обладает высокими достоинствами», в старом фамильном поместье могут быть и отслаивающиеся обои в спальне прислуги».4 Сохранившиеся следы прошлого могут одновременно вызывать и почитание, и отвращение. Пробираясь сквозь капусту, старый шестиколесный дизельный вездеход и театральные подпорки старого Ковент Гардена, Том Байстоу (Т. Bais-tow) решил, что «любовь презервационистов к этому плотно упакованному, вонючему, распутно-неряшливому и полному жизни уголку Лондона уравновешивается только глубоким убеждением в том,... что всю эту чертову уйму надо сравнять бульдозером».5 Писатель, назвавший Ланкашир донкихотским в «его верности обширным индустриальным памятникам», тем не менее высказывался за их сохранение, поскольку «в борьбе за преодоление серости экономики, обидно было бы нанести ущерб душе». Однако даже душа может погибнуть в климате северной Англии. Манчестерские дожди повергли одну любительницу старины в такую депрессию, что она уже готова была согласиться с «извращенной ментальностью замшелого6 члена совета от лейбористов, который
1 Morns Colin Townsciape Images P. 268. См. его же: Townscape images: a study in meaning. P 267, 269, 274, 283, 284
2 Alliance Building Survey, 1978 Цит. по: Freeman Jenny Mortgage myopia P. 293.
3 Stephen. Rehabilitating Old Houses 1976. P. 2; Nordheimer Jon. London 1983: everything is falling down, IHT, 29 July 1983. P 1—2
4 Faulkner Philosophy for the preservation of our historic heritage P. 455.
5 Baistow Tom. The Govern Garden to come // New Statesman. 19 Apr 1968. P. 511.
6 В тексте стоит, dyed-in-the-wood, аллюзия на dyed-in-the-wool (закоренелый), что мы и попытались передать словом «замшелый». — Примеч пер
585
ратовал за то, чтобы убрать из города все следы времен Виктории и Эдуарда».1
Здания выступают главным катализатором коллективной исторической идентичности, поскольку представляются неотъемлемо связанными с окружающей обстановкой и переживают большинство других реликтов.2 Однако внимание охранителей распространяется также на манускрипты и автомашины, немые фильмы и паровые двигатели; большинство, если не все, объектов недвижимости ценят за то чувство сопричастности наследию, древности, преемственности, которое они сообщают современности. Почитаемое прошлое простирается от величественных памятников — до самых легкомысленных меморабилий, от долговременных остатков прошлого — до простой тени того, чем эти вещи были прежде. Практически любые старые вещи, которые лет двадцать назад просто выбросили бы на свалку, сегодня находят свое место в повседневной истории или в сердцах коллекционеров. Мы идем к тому, чтобы беречь любого рода сохранившиеся от прошлого вещи, будь то для повторного функционального использования, или же в качестве сувениров.
Конечно, любителями архитектурных реликвий, археологических достопримечательностей, древних ландшафтов и разного рода коллекционерами движут разные мотивы. Однако несмотря на своеобразие интересов, между ними есть много общего.3 Сохраняемые реликвии расширяют наше чувство истории, приобщают нас к прошлому нашего собственного и других народов, распространяет отблеск славы на нацию, соседей и индивидов. Посреди ошеломляющей новизны исторические достопримечательности и старинные предметы придают нам чувство безопасности, старинные стены и кирпичи делятся с нами своей зримой и осязаемой стабильностью. От уставленных фотографиями каминных полок и загроможденных антиквариатом гостиных — до сохраненной Помпеи и восстановленного Вильямсбурга, охрана памятников дает нам приют, пронизанный миром и трепетом, величием или близостью некоего прошлого. Чтобы противостоять разрушению и предотвратить эрозию, мы обращаемся к бесценной устойчивости, практическому бессмертию, о которое время ломает зубы.
Источники и мотивы
Стремление к сохранению наследия проистекает из следующих взаимосвязанных допущений: что прошлое непохоже на настоящее; что его реликты необходимы для формирования нашей идентичности и представляют интерес сами по себе; и что осязаемые частицы прошло-
1 Johnson Dennis. Masochism in Lancashire. Ibid. 1 Mar. 1968. P. 262; Angus Anne. What's wrong with the North? New Society. 13 July 1967. P. 55.
2 Parent. Doctrine for the conservation and preservation of monuments and sites. P. 47.
3 Csikszentmihalyi and Rochberg-Halton. Meaning of Things. P. 62—96, приводит различные причины, по которым собирают старую мебель, произведения искусства, фотографии, книги, тарелки и серебро.
586
го — это такая вещь, каких не много и которая со временем встречается все реже. Чем стремительнее поступь перемен, чем заметнее настоящее отличается даже от недавнего прошлого, тем более драгоценным и хрупким представляется большая часть материального наследия, так что мы забываем о сравнительно недавнем происхождении этого осознания. В течение многих тысячелетий большинство людей жило при тех же самых обстоятельствах, как и их предки, мало задумываясь об исторических переменах и едва различая прошлое и настоящее. Они с трудом сознавали отличие прошлых времен от их собственного.1 Сохраняли лишь немногое, поскольку чувство прошлого как состояния того, чего уже больше нет, еще не сформировалось. Для средневекового человека великие творения готической архитектуры, по замечанию ЕЛ. Фримена, «представляли собой не прошлое, а настоящее».2 Действительно, как считает Ч.П. Сноу, до начала XX в. социальные перемены происходили «настолько медленно, что на протяжении своей жизни индивид их не замечал».3
Отличие прошлого от настоящего стало заметным лишь во времена Ренессанса, когда установленный гуманистами контакт с античностью высветил, как уже отмечалось в главе 3, ее несхожесть с недавним средневековьем и заставил остро почувствовать дистанцированность от античного Рима. Однако, несмотря на весь свой интерес к классическому прошлому, гуманисты уделяли мало внимания его сохранившимся фрагментам. Антиквары старались сохранить классические манускрипты и надписи, однако их интерес редко распространялся на прочие материальные остатки прошлого; спасение священных реликвий послужило утешением Флавио Биондо (Flavio Biondo) за утрату классической архитектуры.4 Почитатели старины были менее склонны
1 «Слова и фразы, при помощи которых мы выражаем то чувство, что прошлое представляет собой нечто отличное от настоящего, . все они современного, а большинство — вообще совсем недавнего происхождения» (Smith Logan Pearsall English Language P 227)
1 Freeman E A Preservation and Restoration (1852) P 15 См Michael Hunter Germanic and Roman antiquity and the sense of the past in Anglo-Saxon England P 46, 47, Hay Annalists and Historians P 91
J Snow Two Cultures and the Scientific Revolution P. 40 См.: John Berger Painting and time
4 Flavio Biondo, Roma mstaurata (1447) Цит по Burckhardt, Civilization of the Renaissance in Italy, \ 186 См БуркхардтЯ Культура Италии в эпоху Возрождения М , 1966, Weiss, Renaissance Discovery of Classical Antiquity P 65—70
Фчавио Биондо (1392—1463), итальянский гуманист эпохи Ренессанса, автор первой истории Италии, в которой содержится первое зарождающее представление о предшествующем времени как эпохи средневековья Автор 3-томного труда «De Roma insta-urata» (1444—1446), в котором ои восстанавливает топографию античного Рима В 1459 г Биондо пишет книгу «De Roma tnumphante», в которой языческий Рима предстает как образец для новых реформ административных и воинских институтов Книга имела большое значение для формирования папской власти как преемницы Римской империи. В двух наиболее значительных работах Биондо Italia illustrate (1448—1458) и Histona-rum ab mclmatione Romanorum imperil decades (1439—1453) описывается география и история 18 итальянских провинций, начиная от Римской республики и Империи, и прослеживаются судьбы античной культуры на протяжении 400 лет нашествия варваров, а также влияние на них зарождавшейся христианской культуры во времена Карла Великого и последующих императоров — Примеч пер
587
сохранять античные храмы и скульптуры ради них самих, нежели использовать их для собственных творений: извлекать мрамор из старых руин было гораздо дешевле, чем доставлять его из Каррары. Римские резчики по мрамору и производители извести были практически общепризнанными разрушителями античных памятников, папский престол по этому поводу даже обложил их специальным налогом.'
Однако по заключению Роберто Вайсса, именно страсть к перестройкам по классическим образцам привела к разрушению большей части того, что сохранилось от античного Рима. Работы, начатые при папе Николае V (1447—1455), привели к уничтожению всех следов античности, которые оказались на пути спрямленной дороги к новой церкви. Пий II сокрушался по поводу плачевного состояния развалин Рима и в 1462 г. издал специальную буллу, их защищающую. Однако и он снес восточную колоннаду портика Октавия и другие античные памятники, когда понадобились камни для новых зданий в Ватикане. Сикст IV (1471—1484) ограничил вывоз античных статуй и камней для строительства и основал Ватиканскую коллекцию древностей, однако не сделал ничего, чтобы остановить уничтожение храма Геркулеса на «Бычьем форуме» (Forum Boarium) и использование прочих античных фрагментов в качестве пушечных ядер. Прославленная пирамида Мета Ромули (Meta Romuli) в 1499 г. уступила место для новой дороге Via Alessandrina, а Лев X (1513—1521) пожертвовал другими античными строениями для того, чтобы спрямить дорогу к Капитолию. Удрученный зрелищем «трупа благородного города,... столь прискорбно разрушенного и обезображенного», Рафаэль убедил Льва X прекратить добычу камня из античных памятников для строительства собора Св. Петра, и в 1515 г. это было официально прекращено. Однако влияние Рафаэля было слишком невелико, и после его смерти в 1540 г. программа сохранения была прекращена.2 Но даже Рафаэль стремился сохранить античные памятники не ради них самих, но для того, чтобы они вдохновляли будущие творения, «сохранить образцы древних для того, чтобы с ними сравняться или их превзойти».3
Конечно, те античные здания, которые все еще используются — Пантеон, Кастель Сан-Анжело, Капитолий, — много раз чинились и реставрировались, однако, за исключением Рафаэля, никто не пытался спасать те древности, которые не имели утилитарного значения. Лишь немногие реликвии такого рода — арка Тита, храм Весты — отчасти были взяты под защиту при Павле II и Сиксте IV, однако после 1484 г. даже они были оставлены на произвол судьбы. В целом, руины, арки, бани, театры и форумы античного Рима были предоставлены разрушительному воздействию погоды, жадности строительных подрядчиков и
1 Weiss. Renaissance Discovery. P. 98, Ross J B. A study of twelfth-century interest in the antiquities of Rome P. 309; Greene Light in Troy P. 236.
2 Weiss. Renaissance Discovery. P. 98—101.
3 Raphael and Castighone to Leo X. Цит. по: Portoghesi. Rome of the Renaissance. P. 36.
588
каменотесов, а также амбициям градостроителей.1 Причитания горстки гуманистов были воплем среди глухих До конца XIX в жители Рима так и не занимались всерьез охраной античных памятников, да и то движел ими вовсе «не вкус, не уважение к древности, но только лишь алчность», как писал один французский путешественник: античные памятники ценили за то, что те привлекают туристов.2
Однако скупость, жадность и битва амбиций не являются единственными причинами неготовности представителей Ренессанса к охране материальных следов античности. Гуманисты считали, что слава прошлого лучше сохраняется в языке, чем в физических остатках. Ахилла до сих пор помнят благодаря Гомеру, отмечает Дю Белле, тогда как те, чья память заключена в колоссах или пирамидах — уже давно позабыты. Реликты были не только эфемерны, но и разбросаны по обширной территории, погребены глубоко под землей, многие из них ныне утрачены или рассыпались в пыль Хотя дошедшие до наших дней остатки древнего Рима «вполне способны наполнить нынешний век чувством восхищения», Монтень видел в них всего лишь руины руин, «еще менее ценные из-за обезображенных конечностей».3
Как мы видели в главе 3, старинные предметы выкапывали из земли вовсе не для того, чтобы хранить античные фрагменты, но для того, чтобы вернуть мертвые памятники к жизни, реконструировать обезображенные творения Лишь немногие гуманисты, как, например, архитектор XVI в. Себастьяно Серлио (Sebastiano Serho),4 стремились включать разрушенные, разбитые, анахронистичные фрагменты в новые здания, расширяя тем самым их выразительный диапазон и добавляя прошлое время в грамматику архитектурного языка современности. Но вместо этого большинство считало такие фрагменты трогательными, если не страшно дряхлыми или вообще мертвыми. Они стремились не к мумифицикации, но к оживлению реликтов за счет сообщения им новой формы.5
1 Weiss Renaissance Discovery P 103, 104 «Как бы иронично это не звучало, но именно Ренессанс принес наибочьшие разрушения римским руинам, чем какой-либо другой век новый Рим Ренессанса означал уничтожение старого Рима» (р 205)
2L E F Ch Mercier Dupaty, Lettres sur I'ltalie. en 1785 Цит по MorUer Poetique des mines P 149 Историк Шарль Дюкло (Duclos) считал, имена тех римских пап, которые допустили разрушение античных римских монументов, нужно внести в проскрипционные списки (Considerations sur I kaUe 1767 // Mortier P 146)
3 Du Bellay Deffence et illustration de la langue francoyse 1549 Bk II, Ch 5, Montaigne Travel Journal 26 Jan 1581 P 79
4 Серлио Себастьяна (1475—1554), итальянский архитектор, художник и теоретик искусства, внедривший принципы античного Рима во французскую архитектуру Хотя он и не был особенно влиятелен как архитектор, широкую известность получил его трактат «Tune Vopere d'architettura, el prospetiva» (1537—1575), переведенный на ряд европейских языков Эта работа представляла собой, скорее, практическое руководство по классическому греко-романскому стилю, ряд иллюстраций с комментариями, нежели эссе по эстетике — Примеч пер
5 Greene Light in Troy P 235, and Ch 8 Poliziano the past dismembered P 147—170 См.. Ackerman Planning of Renaissance Rome P 13, Thompson M W Ruins P 15
589
Стремление сохранять частицы прошлого в отличие от того, чтобы придавать им новую форму или имитировать, исходит от нескольких событий конца XVIII—начала XIX вв. Одним из них было осознание того, что история не задается ни судьбой, ни какими-либо иными константами человеческой природы, но представляет собой органический, многогранный и многообразный процесс, подверженный многочисленным случайностям. Коль скоро все народы стали рассматривать как уникальные, а каждую эпоху — как неповторимую, осязаемые памятники и физические реликты приобрели первостепенную значимость для понимания истории, и эта усвоенная оригиналами и аутентичными физическими фрагментами ведущая роль в свою очередь дала импульс к их сохранению. Однако по мере того, как сознание историчности все более и более наполняло жизнь историческим измерением, те темы, которые ранее виделись и изучались как часть великой человеческой истории — природа, язык, богатство (если следовать Фуко),' — теперь стали предметом изучения самостоятельных дисциплин, лишая историю в целом большей части ее прежнего явного содержания и затеняя прежнее единство космической хронологии и аналогии макро- и микрокосма. Растущая загадочность исторического сознания и неумеренная привязанность к документам и физическим следам прошлого помогли компенсировать эту ментальную эрозию. Люди ухватились за материальные символы ролей, свойственных прежней истории, за вещи, чья историчность отражала образ их собственного Я в самосознании, который теперь уже не выглядел более вневременным и универсальным, но стал органичным, гетерогенным и специфичным в отношении времени и места.2
Еще одним импульсом по направлению к сохранению, связанным с предыдущим, стал национализм: местные диалекты, фольклор, народные промыслы и предметы старины стали очагами группового сознания и национальной идентичности для вновь появляющихся — и зачастую, вынужденных отстаивать свои права на существование — национальных государств. Как отмечает Мюнц, реликвии сообщают традиции преемственность и выступают зримыми гарантами национальной идентичности:
Поскольку националистическая доктрина требует от людей, чтобы они верили, будто каждая нация существует уже много веков, даже тогда, когда ее существование ни в социальном, ни в политическом отношении не было заметно, доказательства существования зависят от непрерывности ее лингвистической и культурной согласованности. А поскольку даже такая согласованность не была очевидна невооруженному глазу, историки... показывали, что руины и документы прошлого... были частью культурного наследия каждой нации, памятниками культурной непрерывности.3
1 Имеется в виду его метод «археологии знания». См.: Фуко М. Слова и вещи. М., 1994. — Примеч. пер.
2 Hunter Michael. Preconditions of preservation. P. 25—28; Faucault. Order of Things. P. xxiii, 367—370. Фуко М. Слова и вещи.
3 Mum Peter. Shapes of Time. P. 154. См.: Harbison. Deliberate Regression. Ch. 5. Romantic localism.
590
Собор в Колоне, отреставрированный и завершенный в старом готическом стиле Карлом Фридрихом Шинкелем (Schinkel)1 и его последователями, отмечали как «величайший оплот Германии, который она должна либо защищать, либо разрушить до основания, и который падет лишь тогда, когда кровь последнего тевтона смешается с водами отца-Рейна».2 Пионерский охранный декрет Людвига I Гессена в 1818 г., также навеянный Шинкелем, имел исключительно патриотические и педагогические намерения: «Сохранившиеся памятники архитектуры стоят среди наиболее важных и интересных свидетельств истории, на их основе можно делать предположения о прежних обычаях, культуре и гражданских условиях нации, а потому их сохранение является в высшей степени желательным».3 Призывая к крестовому походу против
1 Шинкель Карл Фридрих (1781—1841), немецкий архитектор и художник, работавший в романско-классическом стиле. Будучи придворным архитектором в Пруссии, выполнил по заказу Фридриха Вильгельма III и членов королевской семьи ряд работ в духе различных исторических стилей, например, Konigschauspelhaus (1818) и Altes Museum (1822—1830) в Берлине в духе греческого возрождения, а мавзолей Луизы (1810) и кир-пично-терракотовая Werdersche Kirche (1821—1830) были одними из первых работ в стиле готического возрождения в Европе. — Примеч. пер.
2 Schinkel K. F. Der Kolner Dom und Deutschland's Einheit. 1842. Цит. по: Rob-son-Scott. Literary Background of the Gothic Revival in Germany. P. 288, 287—301; Wolff. Completion of Cologne Cathedral in the nineteenth century. P. 26—29.
3 Ludwig I of Hesse, 22 Jan. 1818. Reprinted in John Harvey. Conservation of Buildings. P. 27. По поводу анти-якобинского фона медиивализма Людвига I Гессена, см.: Honour. Romanticism. P. 177.
591
пресловутой Черной банды (Bande Noire), бандитов, разрушавших старинные памятники с целью продажи камней, Виктор Гюго защищал французские старинные здания как национальные святыни и источник поэтического вдохновения, а Монталамбер (Montalembert)1 призывал Францию хранить предметы старины «на долгую память, которая порождает великие народы».2
Перемещение или угроза утраты создает дополнительный импульс к сохранению предметов старины как символов национального наследия. В начале XIX в. английских антикваров, таких как Джон Селл Котман и Доусон Тернер, приводило в ужас бесхозное состояние многих старинных аббатств, церквей и замков в Нормандии, поврежденных ранее или же в ходе Французской революции, подвергшихся с тех пор вандализму и запустению. «Одни лишь англичане заботятся о сохранении памяти о постройках в Нормандии, которые обречены на разрушение из-за постыдной лености и невежества французов», — заключает Фрэнсис Палгрейв (F. Palgrave) в 1821 г. Французы ненавидят «все памятники давних времен; а потому задача проиллюстрировать старинные памятники во Франции легла на нас... Раз владельцы этих благородных строений не понимают их великолепия и неспособны оценить их по достоинству, мы сделаем их собственностью англичан... Оставленные прежними владельцами, эти поля стали нашими благодаря той заботе, которую мы в них вложили». Устыдившись этих обвинений и, возможно, опасаясь, как бы метафоры обладания не стали реальностью, пионер-археолог Арсис де Камон (Arcisse de Caumont) основал в 1823 г. Общество антикваров Нормандии (Societe des Antiquaires de Normandie), ставшее предтечей Французского национального агентства по сохранению памятников Гизо.3
Приобретение музеем Виктории и Альберта в 1869 г. хоров собора Св. Иоанна Хертогенбошского (St. John Hertogenbosch), после того, как этот собор в Голландии был разобран и продан торговцам, стал скандальным cause celebre,4 приведшим в итоге к созданию Риксмонумен-тенцорга (Rijksmonumentenzorg), официального органа охраны памятников в Нидерландах. И то обстоятельство, что, разборкой каминов
1 Имеется в виду граф Шарль де Монталамбер (1810—1870), оратор, политический деятель и историк, ведший борьбу с абсолютизмом в церкви и государственной власти во Франции XIX в. — Примеч. пер.
2 Hugo. Bande noire (1824; см. его же: Sur la destruction des monuments en France, 1825); Montalembert II Brown G. B. Care of Ancient Monuments. P. 74. См. также: Mortier. Poetique des mines. P. 213, 214; Daemmrich. Ruins motif as artistic device in French literature. P. 35, 36; Lagarde. Memoire des pierres. P. 54—78.
3 Palgrave. Normandy-architecture of the Middle Ages. P. 147; Organisation de function-naires charges de veiller a la Conservation des Monuments nationaux, Revue Normande, 1 (1831), 275—283. Британские антиквары были особенно привязаны к нормандским церквам и аббатствам как прототипам их собственного романского стиля. Однако материалы Общества антикваров в Лондоне не подтверждают многочисленные обвинения французов в том, что англичане намеревались скупить все средневековые постройки в Нормандии и перенести их в Англию (Monnet. Care of ancient monuments in France. P. 35; Lagarde. Memoire des pierres. P. 31—33).
4 Известный случай (фр.) -— Примеч. пер.
592
XV в. в Таттершальском замке (Tattershall castle), помимо угрозы неминуемого разрушения замка, занимался американский синдикат (говорят, что лишь тот факт, что большую его часть составлял кирпич, помешал американцам увезти все это с собой) привело в конце концов к тому, что маркиз Курзон (Curzon)1 купил его и отреставрировал. Затем Кур-зон выступил в защиту Акта о старинных памятниках 1913 г., который дал британскому правительству первый реальный инструмент в деле охраны зданий, являющихся национальным достоянием, в том случае, если их владельцы не в силах противостоять уговорам американских миллионеров. 75 лет спустя эти предостережения прозвучали вновь перед лицом угрозы, исходящей от миллиардов Гетти. Как заметил один из историков искусства при обсуждении коллекции британской живописи Меллона в Йейле, «наше так называемое наследие ценно для нас больше всего, именно тогда, когда мы видим его в чужих руках».2
Третий импульс, способствовавший становлению охраны памятников, заключался в остром чувстве утраты, исходящем от беспрецедентных перемен. После Французской революции и наполеоновских войн все совершенное прежде казалось частью мира, который потерян навсегда. Традиционные схемы жизни были разрушены, памятники подверглись актам вандализма, художественные сокровища разграблены — все это вызывало реакцию со стороны консервативно настроенных людей, причем не только во Франции. Сам Наполеон издал в 1809 г. декрет о защите классических зданий в Риме и помог найти необходимые для этого средства.3 Забота о старинных памятниках стала символом сохранения в более широком смысле, как в том замечании Кювье по поводу окаменелых костей, что ему «пришлось научиться... восстанавливать эти памятники прошлых революций».4 Даже само слово «революция», которое когда-то означало периодическое обращение, или восстановление, теперь приобрело смысл ниспровержения установленного порядка и радикальной инновации в целом,5 отрицая ценность безвозвратно уходящего даже самого недавнего прошлого.
По пятам этих потрясений шла новая индустриальная революция, наиболее отчетливо заметная в Британии, где бедствия, сопровождающие стремительные процессы урбанизации, усилили ностальгию по старым временам. Упадок монастырей в XVI в. ошеломил многих современников, но сознание (и сожаление по этому поводу) материаль-
1 Курзон Джордж Натаниэль (1859—1925), маркиз Кедлестон (1898—1911), (1911—1921) граф Кедлестон, британский государственный деятель, вице-коропь Индии (1898—1905), министр иностранных дел (3919—1924), сыгравший существенную роль в формировании британской внешней политики. — Примеч. пер.
1 Avery. Rood-Loft from Hertogenbosch. P. 1—2; Dale. Historic Preservation in Foreign Countries: I:.,. The Netherlands. P. 105; Curzon and Tipping. Tattershall Castle. P. 143, 144; Kennet. Preservation. P. 35, 36; Penny Nicholas. Constable: an English heritage abroad, Sunday Times, 11 Nov. 1984. P. 43.
3 Linstrum. Giuseppe Valadier et 1 Arc de Titus. P. 52.
4 Cuvier. Recherches sur les ossemens fossiles (1825). Цит. по: Rudwick. Transposed concepts from the human sciences. P. 69.
5 Gilbert Felix. Revolution, 4:152—156.
20 Д. Лоуэт
593
ных перемен впервые получило широкое распространение лишь в начале XIX в., когда небывалому числу людей приходилось сниматься с насиженных мест.'
Четвертой новой перспективой был рост осознания индивидуальной идентичности, который мы рассмотрели в главе 5. Оглядываясь на свои прежние Я и рассматривая жизнь как движение, в котором прошлые действия продолжают сказываться в настоящем через свои последствия, люди открыли также значимость возвращения к местам, где прошло детство. Привязанность к связанным с прошлым местам порождает стремление не только увидеть их вновь, но и сохранить в том виде, в каком они запечатлелись в памяти — и сожалеть, если они уже изменились.2
В-пятых, повторное открытие древних достопримечательностей и памятников возбуждает сентиментальное желание их сохранить. Раскопки, ведущиеся в колыбели цивилизации на Ниле и на берегах Средиземного моря, а также рост деятельности антикваров в собственных странах подогрел интерес к материальным остаткам, а расширение образования и сферы досуга сделали «большее количество людей... восприимчивыми к прошлому, нежели это было прежде».3 Для многих интерес состоял не только в том, чтобы смотреть или коллекционировать, но также и в том, чтобы искать и сохранять реликвии.
Все эти процессы развивались не синхронно, их кульминации пришлись на разное время. Как и дух сохранения, их отправные точки были связаны с различными местами и обстоятельствами, а прежние взгляды продолжали существовать наряду с более поздними. И только в XIX в. произошел решительный перелом, когда эти импульсы стали особенно интенсивными, возбуждая беспрецедентную инициативу в деле сохранения реликтов прошлого.
Конец XIX в. отмечен еще одним таким разделением. Возникающие сомнения в неизменности прогресса, волнение по поводу социальной и политической нестабильности, растущее понимание того, что настоящее совершенно не похоже на какое-либо прошлое, — все это вызывало острое беспокойство по поводу направления и темпов перемен. Это беспокойство отражено, например, в прогнозе Брукса Адамса по поводу неминуемого падения демократии.4 «События развиваются все быст-
1 Aston. Dissolution and the sense of the past; Burrow. Sense of the past.
2 Salvesen. Landscape of Memory. P. 1—45, 137—166. Эта тема послужила прообразом для работы Гольдсмита «Покинутая деревня» (Goldsmith. «Deserted Village»); см.; Goldstein. Auburn syndrome: change and loss in «The Deserted Village» and Wordsworth's Grasmere.
3 Hudson. Social History of Archaeology. P. 20, 53, 73—83.
4 Brooks Adams. Law of Civilization and Decay (1896). P. 292—295, 307, 308. См. также; Adams Henry. Education of Henry Adams (1918). P. 486—498.
Адаме Брукс (1848—1927), американский историк, представитель известного семейства Адамсов, давшего Америке целый ряд политических деятелей (среди них президенты Джон Адаме и его сын Джон Квинси Адаме) и мыслителей, брат известного историка Генри Адамса. В своих работах братья Адамсы развивали близкие идеи по поводу изначальной обреченности американской демократии по самой своей природе на разложение и упадок. Из двух братьев большей известностью пользовался выдающийся историк
594
рее и быстрее, — отмечал Карлейл, — скорость возрастает пропорционально квадрату времени», и будущее казалось невообразимым ' «Материальные, физические, механические перемены в человеческой жизни» после Уатта и Аркрайта представлялись английскому историку «более грандиозными, чем те, которые произошли на протяжении предшествующего тысячелетия, возможно, даже двух или двадцати тысячелетий», и при этом продолжают ускоряться Шарль Пеги (Ch Peguy) в 1913 г ощущал, что «мир со времен Христа изменился меньше, чем за последние тридцать лет» 2
Верны эти грозные пророчества, или нет, они получили широкое распространение. Одним из следствий этого стала ностальгия, проявлявшаяся в идеализации сельской жизни, возрождении национальной архитектуры, движении за развитие народных промыслов и всплеске деятельности по охране памятников прошлого Одна страна за другой принимали законодательные акты, защищающие древние памятники, основывались агентства, заботившиеся о том или другом аспекте прошлого, не говоря уже об исторических музеях и почитаемых мемориалах «Я не хочу ничего выбрасывать Пусть остается все», — восклицал Э А Фримен 3 Нужно предоставить путешественникам «не только нечто аутентичное, но и все достоверное, на что можно положиться», Общество защиты старинных зданий (SPAB) стремилось «сохранить то, что осталось от прошлого, не отделяя при этом хорошее от плохого, старое от нового, сохранять все»"
выи мир так, как он отражается в церквах и соборах Для него средневековье — желанная пора идеологического единства, воплощенного в католическом кутьте Девы Марии В автобиографической книге «Воспитание Генри Адамса» (1906), задуманной как продолжение «Шартра», автор обращается к множественности и разобщенности XX в Символом и богом этого века ему видится динамо-машину
В 1895 г Брукс Адаме опубчиковал свою работу «Закон цивилизации и упадок» (Law of Civilization and Decay) в которой доказывал, что центр торговли последовательно сдвигается к западу — от древнейших торговых путей на Востоке к Константинополю, Венеции, Амстердаму и, наконец, к Лондону, в соответствии с законом относительной плотности населения и развития новых централизованных методов торговли и промышленности
После смерти брата, Брукс Адаме подготовил к печати его последнюю книгу «Деградация догмы демократии» (1919), снабдив ее своим предисловием, в котором представил хронику семейства Адамсов, начиная от затруднений президента Джона Квинси Адамса и кончая отречением от догмы демократии его внуков — Примеч пер
1 Carlyle Shooting Niagara and after9 (1867), 3 590
2 Harrison Frederic A few words about the nineteenth century 1882 P 424, Peguy 1'Argent (1913) P 10 CM Shattuck Banquet Years P 1 По поводу 1890-х Талькотт Парсонс писал, что «трудно найти где-либо ревотюцию такого масштаба в преобладающих эмпирических интерпретациях человеческого общества, совершающуюся на коротком промежутке жизни одного поколения, разве что в XVI в » (Talcott Parsons Structure of Social Action P 5)
3 Freeman E Л To Ugo Balzam, 3 Jan 1886 // Stephens W R W Life and Letters of Edward A Freeman, 2 341 См Chapter 3 P 102—104 above
4 Kerr English architecture thirty years hence (1884) P 309 Kepp критиковал SPAB за излишнюю историчность {Wiener English Culture P 68—9)
595
Аналогичные тенденции подкрепляют импульс к сохранению и в наше время Возрождающийся интерес к национальной и этнической идентичности требует и выявления символических связей с прошлым Психология развития и психоанализ ищут корни поведения взрослых в их детстве, подчеркивая необходимость переоценки личного прошлого Господствующие в культуре неудовлетворенность настоящим и пессимизм по поводу будущего питают собой ностальгию, а становящиеся все более доступным блеск и величие древности придают сотням миллионов людей дополнительный стимул к его сохранению
Помимо всего прочего увеличивается и скорость разрушения следов прошлого Технологические инновации, стремительное устаревание, радикальная модернизация техногенной среды, массовые миграции и растущая продолжительность жизни, взятые вместе, приводят к тому, что мы оказываемся в условиях, которые нам все менее знакомы, которые далеки даже от нашего недавнего прошлого «Каждый челове-к — путешественник из другого времени, — говорит Вильям Янович, — и если путешествие затянулось, то в итоге он оказывается чужестранцем» ' В сегодняшнем калейдоскопическом мире даже короткое путешествие в прошлое может сделать нас чужими в своей собственной среды,массовые
Большинству аспектов осязаемого прошлого, которые все еще не находятся в музеях, угрожает скорое и необратимое уничтожение Исторические здания и традиционные достопримечательности оказываются бессильными против давления застройщиков, подкрепленного новыми технологиями список утраченных сельских домов, городских жилищ, церквей и часовен, образцов общественной, коммерческой и индустриальной архитектуры, составленные фондом СПАСИ Британское наследие (SAVE British Heritage), представляет собой ужасающее зрелище2 Но даже и не столь тщательно задокументированные, прочие потери не менее обширны
Нынешнее поколение умудрилось разрушить больше следов доисторического прошлого, чем ранее было известно «Темп разрушений ныне настолько велик, — предостерегает Карл Мейер, — что к концу столетия большинство из сохранившихся важнейших археологических достопримечательностей также либо будут разграблены, либо скроются под асфальтом» 3 В Британии сельскохозяйственные распашки недавних времен обнажили или уничтожили множество могильных холмов и курганов, стирая следы поселений, которые сохранялись в течение двух тысячелетий выпаса скота и традиционной обработки почвы
1 Цит по Hough Soundings at Sea Level P 206
2 Strong Roy Marcus Bmney, and John Harris, Destruction of the Country House 1875—1975 (1974). Bmney and Burman Future of Our Churches, Ken Powell New Iconoclasts, idem, Fall of Zion, Bmney Hams and Emma Winmngton Lost Houses of Scotland (1980), Bmney and Hanna Preservation Pays P x-xw, Bmney and Emma Milne Vanishing Houses of England (1982), idem, Time Gentlemen Please' (1983)
3 Meyer Karl Plundered Past P 15 См Brmkley-Rogers Big business of artifacts theft, Bator, International Trade in Art
596
Работы по облеснениею также представляют серьезную угрозу другим достопримечательностям Стремительно распространяющееся увлечение охоты за сокровищами — еще одна угроза для археологического наследия количество выданных в Британии лицензий на использование металлоискателей, которые применяются преимущественно для коммерческого поиска реликвий под землей, за период с 1974 по 1981 г удвоилось '
Конечно, разрушение памятников прошлого происходило не только в наше время В 1861 г Томас Бейтман отмечал «стремительное исчезновение и исчерпание» кельтских черепов и ваз, что «происходит от сельскохозяйственных новшеств и вреда, причиняемого праздным любопытством» 2 Век назад любопытство публики, по-видимому, нанесло существенный урон древним памятникам по всей Британии «Уже тот самый факт, что к ним привлечено внимание, — высказывал опасения обозреватель-археолог, — делает их добычей, с одной стороны, невежественного экскурсанта, а с другой — нуждающегося владельца земли».3
Тем не менее, скорость разрушения неоспоримо возрастает Современная техника может изменить облик города или ландшафта за один прием, городские силуэты изменяются до неузнаваемости каждые несколько лет, а облик улиц меняется каждое мгновение Там, где разрушения когда-то удавалось остановить, сегодня деревья срублены, зеленые ограждения выкорчеваны, здания сносят прежде, чем кто-то успеет выразить протест Так, в 1980 г бульдозер «по ошибке» всего за 45 минут снес Монкспат Холл (Monkspath Hall), а в 1982 г местные власти варварски за одну ночь разрушили здание муниципалитета в Кенсингтоне, чтобы предупредить отправленное уже им распоряжение о его сохранении Загрязнение окружающей среды уничтожает шедевры, которые выстояли на протяжении столетий Для того, чтобы оградить Акрополь и «Тайную вечерю» от воздействия атмосферной серы, потребовалось бы вывести из Афин все автомобильное движение и промышленность Промышленное загрязнение в Кракове приводит к
uncil for British Archaeology Treasure hunt through British heritage, letter The Times, 16 July 1983 P 9 Пожалуй, наибольшей опасности подвергается археологическое наследие в городской среде «Все важнейшие города всех исторических периодов будут потеряны для археологии в течение ближайших 20 лет, или того ранее» (Biddle Martin Preface // Heighwav Archaeology and Planning in Towns P vi, см также Biddle Future of the urban past P 101) Многие археологи сегодня практически приостановили все раскопки, отчасти из-за того, что велико количество самовольных раскопок, отчасти потому, что неразрушающие методы, такие, как топографический анализ, дают сегодня несопоставимые результаты, отчасти из-за того, чтобы «не лишать всех будущих археологов их шанса совершить новые значительные открытия» (Thomas Ethics in archaeology P 270, 272, Fowler Approaches to Archaeology P 35—67, 189, 190)
2 Bateman Thomas Ten Years Diggings in Celtic and Saxon Grave Hills P vvi
J Archaeok>gia(1881) P 120,121
, , ) on Grave Hills P v-vi
597
тому, что здания разрушаются в тысячу раз быстрее, чем это было до войны.'
Повторное освоение территории — вот главный соперник прошлого, однако, есть и другие причины, которые усугубляют этот технологический похоронный звон. Иконоборцы могут уничтожить презираемое ими наследие и подвергнуть риску все осязаемые реликты прошлого с помощью мин и бомб. Популярность также способствует ускоренному разрушению прошлого. Как было показано в главе 6, массовый туризм усугубляет опасности воровства и разрушения исторических достопримечательностей. Посетители уже больше не уносят с собой столовое серебро и кусочки предполагаемого кресла Шекспира в Стратфорде, и не берут напрокат молотки, чтобы отколоть на память кусочек Стоунхенд-жа,2 однако эти приобретения выглядят более чем скромно на фоне современных потерь. Туристы истоптали весь дерн вокруг каменных глыб Стоунхенджа, экскурсанты в соборах истирают надписи до полной неразборчивости, коллекционеры антиквариата способствуют незаконному движению предметов старины, что ведет к опустошению древних достопримечательностей. Целый храм майя растащили по кусочкам для нелегального экспорта. Растущее внимание к прошлому спасает многие старинные декоративные черты от уничтожения, но порождает такие потребности, которые угрожают их существованию in situ. Воры, выдающие себя за хранителей музея, крадут кусочки кладки дымоходов, балюстрад и каминов работы Адама.3 «Мы настолько хорошо образовали публику, — удрученно отмечает эксперт по викторианской культуре, — что они теперь хорошо знают, что стоит воровать».4
Высокая стоимость охраны исторических достопримечательностей также работает против них. Надежная охрана часто оказывается слишком дорогой и обременительной: обязательные требования современного пожарного надзора требуют применения изоляционных материалов и устройства пожарных выходов, которые могут себе позволить лишь немногие из владельцев исторических зданий, а ценители старины опасаются, что это «может в итоге привести к разрушению георги-анской и викторианской жилой архитектуры». Они утверждают, что
1 Timberlake Lloyd. Poland — the most polluted country in the world? New Scientist. 22 Oct. 1981. P. 348—350.
2 «Мы, по традиции, откололи кусочек на память» (Adams John. Notes on a tour of English country seats, &c, with Thomas Jefferson, 4—10 (?) Apr. 1786 // his Diary and Autobiography, 3:185; См. также: Howland. Travelers to Olympus. P. 150); Chippindale. What future for Stonehenge? P. 180.
3 Имеется в виду Роберт Адам (1728—1792), шотландский архитектор и дизайнер, который совместно со своими братьями превратил палладианский неоклассицизм в воздушный, легкий и элегантный стиль, носящий его имя. Кроме того, совместно с итальянским архитектором Джамбатиста Пиранези он внес существенный вклад в разработку дизайна и конструкции каминов. — Примеч. пер.
4 О 'Donnell Rory. Цит. по: Judd Judith. Thieves with a taste for Adam fireplaces, Observer, 20 June 1983. P. 3. См.: Blair IV. G. Half of architectural art objects lost in demolition // N. Y. Times. 20 July 1980. P. Rl, 8; Deyan Sudjic. The elegant rip-off // Sunday Times. 6 June 1982.
598
британская служба здравоохранения, жестко требуя соблюдения всех правил высотности, освещения и устройства лестниц, установленных для новых строений, «неуклонно разрушают облик зданий XVII в.».1
Преходящий характер любого рода артефактов — домов, одежды, книг, мебели, посуды — трансформирует наше окружение не в меньшей степени, чем разрушение, происходящее во внешней среде. Несмотря на все беспрецедентное изобилие, объекты также исчезают возрастающими темпами. В те времена, когда материалы были дороги, а труд — дешев, вещи делали на века, часто передавая из поколения в поколение. Сегодня мы чаще меняем вещи, чем их чиним. Кто теперь защищает ткани чехлами от пыли? Кто перелицовывает воротнички и манжеты рукавов у рубашек или штопает носки? Развитие промышленности приводит к тому, что дешевле заменить всю конструкцию целиком, чем ремонтировать ее по частям. Это происходит потому, что рентабельность зависит от скорости оборота, а старые вещи выходят из моды и становятся ненужными, даже если они еще вполне пригодны для службы. «Стало общим местом, что машину возрастом свыше десяти лет нельзя больше ремонтировать, поскольку такая модель полностью устарела, — пишет Чемберлен. — „Их уже больше не делают", и все машина целиком в буквальном смысле становится музейным экспонатом».2
«Встроенное» в вещи устаревание еще более ускоряет их разрушение. Быстро выцветающие краски, желтеющая и рассыпающаяся бумага, возведенные на скорую руку дома, — все это вызывало у Рескина глубокое уныние еще в 1857 г., когда вещи служили гораздо дольше, чем сейчас. Использование недолговечных материалов, предупреждал он, приводит к отсутствию тщательности в работе, поскольку ни один «уважающий себя ремесленник не станет вкладывать душу в чашу или урну, которые, как ему прекрасно известно, через пару десятков лет пойдут в переплавку». Гравюры Дюрера можно взять в руки и двести лет спустя, а вот живопись современных художников заметно портится уже лет через двадцать, а через сто — она просто развалится на куски.' Современная бумага портится значительно быстрее: прошедшие обработку серной кислотой для предотвращения выгорания красок, современные книги в твердой обложке живут лет 50, а книги в мягкой обложке — около 30, в результате третья часть собрания Библиотеки Конгресса — около 6 млн. томов — серьезно повреждены. Длительность существования книг — эта мера принятия нашей культурой собственной скоротечности.4
1 Brown Patricia. Safety in older buildings // The Times. 8 Apr. 1978. P. 15; SPAB Annual Report, 1981—2. P. 4. См.: Dobby. Conservation and Planning. P. 1523 153; Lord James of Rusholme, Royal Fine Art Commission. Fire regulations in historic buildings, letter. The Times, 8 Sept. 1978. P. 15; Lewis Sturge. The price of preservation // Daily Telegraph. 2 Apr. 1979. P. 14.
2 Chamberlin E. R. Preserving the Past. P. 79.
3 Ruskin. Education in art (1858) // his Lamp of Beauty. P. 302.
4 Magida Arthur. Our printed legacy is turning to dust. Нейтрализация кислоты в вакууме обещает раз в десять продлить жизнь книг. {Williams J. С. Chemistry of the deatidifica-
599
Стремительно выходят из употребления и исчезают целые категории объектов. «До сих пор активная жизнь почти любого данного класса артефактов могла измеряться веками, если не тысячелетиями, — добавляет Чемберлен, — разница между плугом,... которым пользовались римляне, и тем, который использовали в XIX в. в Дорсете, в целом невелика. Теперь цикл, включающий в себя изобретение, использование и устаревание предмета может быть завершен даже не на протяжении жизни одного поколения, а лет за десять, или того быстрее».1 Мы живем в обстоятельствах исключительно скоротечных: как предвидел Ма-ринетти, большая часть вещей, которые мы носим и видим вокруг себя, еще менее долговечны, чем мы сами.2 В то же время возросшая продолжительность жизни и склонность к перемещениям приводит к тому, что мало кто из нас остается в одних и тех же местах на протяжении всей жизни, не говоря уже о тех домах, где мы родились. А потому то, что окружает нас на протяжении последующей жизни, редко похоже на места нашего детства. Недолговечные и одноразовые вещи, которые производит наша промышленность, также остаются где-то позади нас.
Отчасти тяга к сохранению — это реакция на нарастающее исчезновение вещей и тех темпов, с которыми они проносятся мимо нас. Перед лицом масштабных перемен мы крепко держимся за эти сохранившиеся знакомые нам образы. Мы компенсируем утраченное интересом к его истории. Подобно новичку в деревенском сообществе, который обретает корни за счет того, что вступает в местное историческое общество, приобретающий новые вещи современный человек испытывает ностальгические чувства по отношению к тому, что они собой вытеснили. Когда вещи перестают быть полезными, ими восхищаются только потому, что они старые. Их сохранение придает таким вещам своеобразную генеалогию, помещает их в определенный темпоральный контекст, компенсирует им ту долговременность, которой мы их лишили, избавившись от них так быстро. Интерес к тем или иным следам прошлого растет по мере возрастания угрозы их исчезновения — паровые двигатели, соломенные крыши, каналы, печи для обжига керамики ныне привлекают такое внимание, которого никогда не вызвали прежде, когда их везде было полно. Ничто не вызывает такого сочувственного стремления к сохранению, как угроза неминуемого уничтожения, идет ли речь о здании, птицах или обычаях.
Привязанность к памятным местам или к вещам, которые некогда нас окружали, смягчает отчуждение от непривычной среды, а тяга к старинным зданиям отражает «рациональный голод по какой-либо устойчивости», когда темпы перемен превосходят способность людей
tion of paper P 16—18; Adrian С. Sclawy and John С Williams Alkalinity — the key to paper «permanence». Tappi. 1981. 64:5, 49—50; Paper and Its Preservation: Environmental Controls)
1 Preserving the Past. P. 79.
2 Kendlg and Hutton. Life-Spans. P. xiii-xiv, 163. Конечно, большинство домов в прошлом были еще менее долговременны, чем современные
600
их усваивать.1 «Чем стремительнее меняется общество, тем дольше мы должны удерживать рядом с собой вещи, которые еще можно как-то использовать, — советует Питер Маррис. — Городской ландшафт должен отражать нашу потребность в преемственности». Каким бы эффективным или красивым ни было новое, разрыв преемственности может вызывать нестерпимый стресс.2
Чем скорее прошлое разрушается или остается за спиной, тем сильнее становится тяга к его сохранению и восстановлению. Подвергаясь опасности со стороны технологии, загрязнения окружающей среды, перенаселенности, сохранившиеся остатки прошлого овладевают нашим вниманием, как никогда прежде, и в основе этой заботы лежит их скрупулезное изучение. Техника, которая уничтожает прошлое, одновременно помогает выявлять и сохранять следы истории, доселе скрытые под слоем грунта, морскими водами или позднейшими живописными наслоениями. Новые методы консервации позволяют восстанавливать старинные материалы, прежде казавшиеся безвозвратно утраченными.
Потери и приобретения
Все эти работы по сохранению прошлого требуют денег, времени значительных усилий, поэтому на другую чашу весов мы должны положить все необходимые затраты. И та, и другая сторона склонна к преувеличениям: презервационисты осуждают любую потерю как акт вандализма; их критики же ставят им в вину излишнюю зависимость от прошлого. «Конечно, в целом я за сохранение — я член Национального треста, — заявляет один из чиновников представителям фонда СПАСИ Британское наследие, — но некоторые хотят сохранять вообще все подряд».3 Действительно, даже британский министр культуры недавно заявил, что «будь у меня такая возможность, я вообще запретил бы сносить какие-либо здания».4
Если же оставить в стороне ностальгические или футуристические гиперболы, никто не стремится к тому, чтобы сохранять или уничтожать все без разбора. Однако как мы уже отмечали это в главах 2 и 3, надлежащего баланса между прошлым и настоящим достичь необычайно трудно, он смещается вместе с устойчивостью или быстротечностью всего нашего окружения, вместе с изменением потребностей в преемственности или новизне, вместе с экономическими, культурными и эстетическими затратами и выгодами.5
На заботы о сохранении исторического наследия в тяжелые времена часто смотрят как на непозволительную роскошь. По выражению Джо-
1 England Glyn (1981). Цит. по. Bmney Oppression to obsession. P. 208.
2 Marns Peter. Loss and Change. P. ISO.
3 U.K Property Services Agency officer. Цит. по: Binney. Oppression to obsession. P. 205.
4 Paul Channon, address at SPAB annual general meeting. London. 11 Nov. 1982.
5 Hagerstrand. On the survival of the cultural heritage.
601
на Саммерсона, старые здания, «как и разведенные жены... стоят денег. Часто они бывают совершенно ужасны в этом отношении. Защита одного такого здания может потребовать от сообщества таких же жертв, как и сохранение тысячи картин, книг или музыкальных партитур».' В Великобритании, где насчитывается около полумиллиона старинных зданий, хотя бы частично требующих работ по их сохранению, подобные расходы могут оказаться совершенно неподъемными. Даже американцы иногда считают, что вышли за рамки разумной меры. На встрече с презервационистами в Нью-Йорке в 1981 г. при лоббировании ими против сокращения федерального бюджета на эти цели, одна дама-чиновник призналась, что смущена требованиями помочь программе сохранения исторических памятников перед лицом жесткого сокращения программ школьных завтраков, продовольственных талонов и социального обеспечения.2 На фоне этих потребностей финансирование работ по охране памятников выглядит явной роскошью; если их свернут, то при этом никто не останется без дома, не умрет от недоедания или от отсутствия медицинской помощи. «В такие времена вы уделяете слишком много внимания этим мертвым павлиньим перьям, — утверждает один из британских лейбористов, — и забываете о разрушающихся общественных службах».'
Это веские аргументы. Однако сравнение всегда хромает. Оно упускает из виду тот факт, что сохранение памятников — это не столько затраты, сколько вложение капитала. Ценность реликвии зависит от ее состояния, от того, кому она принадлежит и кто за ней присматривает, как она используется. Но все, сохранившееся от прошлого, имеет некоторую ценность, которой можно лишиться, если ее не сохранять.
Сохранение и новое использование исторических зданий — это отнюдь не пустые траты, но зачастую имеет существенный экономический и социальный смысл. Охрана памятников может сберегать энергию и материалы, создавать новые рабочие места и экономить деньги. Площади во многих старинных зданиях обходятся дешевле и приносят большие прибыли, чем в новых. «Повторное использование старых зданий обычно требует меньших затрат капитала... и занимает меньше времени на подготовку, чем в новых, так что средства замораживаются на более короткий период, прежде чем аренда начнет давать отдачу», — к такому выводу приходит один из архитектурных журналов. «Работы по сохранению и перестройке требуют большего количества рабочих и мастеров, чем при строительстве новых зданий... Восстановление известных строений и жизнеспособных окрестностей одновременно и дешевле, и создает меньшее социальное напряжение, чем... новое строительство»."
1 Summerson John. The past in the filture. P. 221.
2 The filture of historic preservation: new directions and forecasts, panel discussion at 4th Annual Convocation of Preservation Alumni. Columbia University. 11 Apr. 1981.
3 Whitchead Phillip. Preserving the past, failing the future //The Times. 17Mar. 1984. P. 8.
4 Morion David. Looking forward to the past // Progressive Architecture. 1976. 35:11,45. По поводу экономических аспектов см. мою работу Conserving the heritage. P. 239—244.
602
В США презервационисты, как правило, опираются на подобные аргументы. Они часто публикуют отчеты о том, сколько калорий было сэкономлено за счет реставрации старинных зданий, и как мало тепла и кондиционированного воздуха они потребляют в сравнении с современными строениями. А поскольку строительная индустрия потребляет треть от всей производимой в США энергии, подобная экономия выглядит весьма значительной: на реабилитацию городской среды зачастую требуется почти вдвое меньше энергии, материалов и капитальных вложений, чем при строительстве новых сооружений.1 А потому презервационисты обещают наряду с сохранением исторического наследия и экологическим процветанием еще и существенную экономию.
Об этой экономии часто упоминают и презервационисты в Великобритании, отчасти и потому, что налоги (в особенности, налог на добавленную стоимость) практически делают невозможными ремонт и реабилитацию старинных зданий.2 Тем не менее использование старых зданий экономит капитал, а историческая атмосфера способствует тем фирмам, чьим работникам нравится окружение прошлого, «историческая среда является влиятельным, если не решающим фактором» при выборе местоположения офисов многих компаний, а «те регионы и территории, где существует позитивный подход к сохранению памятников, в итоге получает благоприятные экономические результаты».' Многообразны и туристические перспективы охраны памятников. Британские исторические здания вносят значительный вклад в различные сферы деятельности, «от туризма до развития системы обмена иностранной валюты, развития и процветания на местном уровне, роста собираемых налогов на уровне центральной власти». Посещение исторических зданий, древних монументов и старинных церквей стоит на первом месте по популярности среди иностранных туристов. Доходы от туризма составляют до половины дохода некоторых соборов и 2/3 эксплуатационных расходов Вестминстерского аббатства. Охрана зданий в небольших городках и деревнях «очевидно является наиболее жизненным фактором, с которым связаны все их доходы от туризма».4
С другой стороны, критики возражают, что перестроенные старинные здания часто «представляют сомнительную ценность с точки зрения сегодняшнего дня и создают масштабную проблему следующему поколению».5 То, что старинные здания сносят, как Монкспат и здание
1 U.S. Advisory Council on Historic Preservation. Annual Reports, 1979 and 1980: National Trust. New Energy from Old Buildings. P. 16, 23, 27, 119.
2 Binney and Grenfeli Drowning in V. A.T. См. также: Historic Buildings Council. Annual Report, 1979—1980. P. 2, 1980—1981. P. 12; Suddards. Listed Buildings. P. 203—228.
3 Hanna and Binney. Preserve and Prosper. P. 33 and Introduction, n.p.
4 Binney and Hanna. Preservation Pays: Tourism and the Economic Benefits of Conserving Historic Buildings. P. ix, 135; Hanna. Cathedrals at saturation point? p. 189. См. также издание Английского туристического бюро Putting On the Style (1981) — «путеводитель по великолепным английским зданиям, которые можно арендовать для некоторых особых деловых случаев».
5 Luder Owen. Luder on conservation: shouting rude words at the vicar. Building. 15 Dec. 1978. P. 35.
603
ратуши в Кенсингтоне, или же оставляют без попечения до тех пор, пока их все равно не приходится сносить из соображений безопасности, говорит о том, насколько обременительными представляются исторические строения для местных властей и застройщиков.1 Немногие люди, которых соблазнила перспектива жить в исторических зданиях, вскоре столкнулись с необходимостью беспрестанных вложений для того, чтобы поддерживать их в надлежащем порядке, и что «очарование истории» — это всего лишь эвфемизм торговцев для обозначения дверных проемов, настолько низких, что человеку выше полутора метров ростом приходится постоянно нагибаться, и оконных рам, из которых вечно дует».2 Задачи сохранения неизбежно будут потреблять солидную долю общественных ресурсов. Британский министр по охране памятников недавно предупредил, что работы по поддержанию старинных зданий могут потребовать таких же затрат, как и вся Национальная служба здравоохранения. Однако реально выделяемые мизерные суммы создают ложное представление о сохранении как о тягостном бремени.3 В действительности же мы еще недостаточно осознаем ни понесенные затраты, ни получаемые выгоды. Похоже, что владельцы магазинов еще не до конца понимают, что значительная часть их бизнеса связана с посетителями расположенных поблизости исторических достопримечательностей, а правительство недостаточно учитывает тот вклад в бюджет, который вносят налоговые поступления от туризма и обмена иностранной валюты. Безусловно, коммерческое использование прошлого одновременно увеличивает и расходы по его поддержанию, и также подвергает опасности его ткань и окружающую среду, как мы это видели в главе 6. Данные опасности не означают, что историческое наследие не может быть прибыльным. При этом, конечно, есть своя правда в замечании одной из сторонниц охранителей о том, что «вам не удастся удержать девятнадцатый век в веке двадцатом бесплатно».4
Перечисленные трудности не сводятся к расходам на ремонт и поддержание зданий. Сохранение старинных вещей противоречит самому духу современного предприятия. Век назад считалось, что сохранение старых зданий не соответствует задаче повышения жизненных стандартов британцев и потребностям развития.5 В современной Британии
1 Allan George When an «alteration» is «demolition» Period Home 1981. 2 3, 26 Похвальная инициатива Департамента развития по внесению исторических зданий в реестр охраняемых законом, к сожалению, слабо подкреплена соответствующим энтузиазмом для того, чтобы эти дома стояли прямо, — замечает Аллан чуть ниже — Напротив, законы, защищающие внесенные в реестр дома от разрушения, сноса и повреждения настолько несовершенны, что придают сомнительную репутацию всему начинанию в целом» (Legal notes, ibid 1985 6 1, 16)
2 Ridley-Walker John «Period delights», ibid 1982 3 3,18
3 Lady Birk spells out Government conservation policy // Architects Journal. 1978. 167, 1142, Btnney Oppression to obsession P 206
4 Wellington Margot New York Municipal Art Society Цит по. Brown P L Is South Street Seaport on the right track9 P. 19
5 The Antiquarian (1871). Цит. по: Hudson Social History of Archaeology P 55
604
для большинства крупных старинных зданий не удается найти доходного применения, а охрана памятников воспринимается как препятствие на пути возрождения строительной промышленности, программ по повышению уровня занятости и деловой активности в целом.1 Некоторые опасаются, что сохранение реликтов индустриальной революции помешает развитию новой индустрии. Стремящийся избавиться от своего имиджа фабричного города, Бернли (Burnley) встретил предложения презервационистов с «активной враждебностью».2 Чрезмерная забота о сохранении прошлого ведет к усталости предпринимательства. «Имидж истории и бифитеров, — по мнению одного из правительственных чиновников, — мешает британским экспортерам продавать наши товары за рубежом».3 Критики презервационизма утверждают, что культ прошлого в итоге приведет к тому, что Англия будет иметь ценность лишь в качестве реликта. Полвека назад Клаух Вильямс-Эл-лис (Clough Williams-Ellis) называл Англию музеем и обвинял археологов и антикваров в том, что они сохраняют мертвые вещи в ущерб живым.4 С тех пор тяга к реликтам предшествующих стилей жизни низвела «величественные дома Англии и даже целые нации, как, например, изначально живописную Испанию, — отмечает Сезар Гранья (Cesar Grana), — до положения objets d'arb)?
Однако такое положение имеет свои преимущества. «Каким бы ужасным нам это ни показалось, но, возможно, превращение этой горстки островов в книгу живой истории — не самая плохая перспектива», — рассуждает политик-лейборист Эндрю Фолдз (A. Faulds). Он видит в Британии «нечто вроде Швейцарии, где вместо гор — памятники,... некое убежище, исполненное истории, для миллионов тех,... кто хочет укрыться от пульсирующего давления, обид и треволнений нашего индустриального общества». Почти «миллионы посетителей наводнили эти места,... чтобы поглазеть и подивиться на наше наследие. Разве мы не сделаем все, чтобы расширить его?»6 Однако большинство британцев все же хотят подвести черту под процессом превращения их в профессиональных поставщиков прошлого, скуповатых старых чудаков — или проституток от культуры — в сказочной стране истории. Опасения начали высказывать, как только индустриальная археология превратила Уэльс в «нацию музейных служителей», имея в виду «величайший в мире мавзолей».' «Туризм низводит все нации до уровня Ру-
1 Britain's Historic Buildings: A Policy for Their Future Use. P. 18, 19; McKean Charles. Tears over conserving buildings // The Times. 13 Apr. 1982. P. 8.
2 Powell Ken. Burnley: Mill-Town Image: Burden or Asset? P. 1.
3 Цит. по: Binney. Oppression to obsession. P. 205.
4 Williams-Ellis Clough. England and the Octopus. 1928. P. 108, 131, 132. Еще в 1890 г. Хэйвпок Эллис говорил, что «мы уже почти превратили Англию в музей древностей» {New Spirit. P. 24), но в отличие от Вильямса-Эллиса, Эллис считал это достоинством.
5 Grana Cesar. Fact and Symbol. P. 98.
objets d art — предметы искусства (фр.) — Примеч. пер.
6 Faulds A. Ancient assets that may be our salvation // The Times. 19 Jan. 1976. P. 12.
7 Francis Hywel. Цит. по: Merrill Robert. Cefh Coed coal & steam centre: the interpretation of a mining community // Interpretation. 1981. N 17, 13.
605
ритании», — предостерегает другой критик. — Он подталкивает жителей страны к тому, чтобы превратиться в барышников и лизоблюдов за чаевые».1 И чем более доходным прошлое становится в качестве предмета шоу-бизнеса, тем значительнее этот риск. Доходы от туризма могут помочь остановить физическую эрозию, но даже самый жесткий надзор может всего лишь смягчить ту вульгарность и разрушение среды, которые влечет за собой популярность.
Сохранение памятников прошлого обвиняют не только в том, что оно стоит на пути прогресса, но и в том, что оно препятствует моральному и социальному благосостоянию — упреки иногда совпадают. «Действительно ли церковь готова продолжать поддерживать жизнь, как если бы они были смертельно больны, в тех зданиях, у которых нет ни малейшей надежды на самостоятельное выживание?» — задает вопрос по поводу закона об охране памятников представитель власти, вызывая в воображении образ священнослужителей, настолько занятых несением слова Божьего, что им некогда заняться тем, чтобы застеклить окна. Англиканцы, уставшие под бременем избыточного числа церквей — «груз, камнем (в прямом смысле) висящий на шее» — соглашаются с тем, что их миссия — спасать души, а не здания.2 В джен-трифицировавшихся (gentnfied) деревнях старые дома консервируют за счет прежней общины, которой уже не под силу покупать (или противиться распродаже) старинные коттеджи. Когда реабилитационная лихорадка охватывает старую Америку, «воротилы от реставрации» обычно переселяют неимущих жителей в другие районы.3 Торговцы в Биллингзгейте были возмущены тем, что немалая часть заботы досталась старому крытому рыбному рынку, тогда как про них самих забыли. Как сказал один из них, «надеюсь, весь этот чертов рынок когда-нибудь рухнет».4 Многие римляне называют Колизей не иначе как «одним большим писсуаром» и возражают против намерения использовать археологический план старинного центра в качестве схемы для того, чтобы превратить пока еще живой город в мертвый.5
1 Johnson Frank Rumania here we come, The Times, 23 June 1981. Прусский историк и дипломат высказывал аналогичные взгляды в 1845 г . «Лучше строить, основывать и действовать, — писал он в похвалу Соединенным Штатам, — нежели обладать руинами, которые показывают туристам» (von Raumer. America and the American People. P. 300).
Руритания — мифическое королевство в романах английского писателя Энтони Хоупа (1863—-1933), в переносном смысле — романтическое место. — Примеч. пер.
2 Suddards R W. Do the empty churches a service — knock them down, The Times, 29 May 1982. P. 10, Archbishop Coggan, address at Church of England General Synod, 1975. Цит. по. Powell. New Iconoclasts P. I.
3 Roddewtg and Young. Neighborhood Revitalization and the Historic Preservation Incentives of the Tax Reform Act of 1976 (1979). Цит. по: McGee. Historic preservation and displacement. P 12 CM . Singer. When worlds collide.
4 Interviewed by Jacquelm Burgess, 1982 См.: Hill George. The city smell will never be the same again // The Times 10 Nov. 1981. P. 10.
5 Zen Federico. Цит. по: San Gilbert. City of living, city of dead // IHT. 1 June 1981. P. 7—8S. По поводу общего фона см.: Kostof Spiro. The Third Rome 1870—1950. Traffic and Glory. Berkeley, Calif.. University Art Museum, 1973.
606
Пока раздаются подобные обвинения, на презервационистах остается пятно элитарности, несмотря на то, что они претендуют на широкую поддержку среди населения- Сплошь и рядом именно богатые стремятся спасать старинные здания, а также те, кто получает гранты и налоговые льготы под эти цели. Многие бедняки связывают исторические здания «с архаической нисходящей фазой истории, когда... праздные классы предавались явному расточительству».1 Охрана памятников мало что значит для тех, чье чувство прошлого омрачено неблагоприятными воспоминаниями. «Не было ни тени сожаления», когда новое шоссе в начале 1970-х прошло через район исторических хлопковых фабрик в Фолл-Ривер, шт. Массачусетс, «скорее только радость», сообщал индустриальный археолог. «С местами такого рода обычно связаны грязь, шум, тяжелые запахи, изнурительный труд и прочие формы эксплуатации», что делает речь об их охране просто смехотворной. «Сохранять сталелитейный завод? — спрашивают люди, — Да он же убил моего отца! Кому это нужно?»2
Однако подобное зловещее индустриальное прошлое отвергают, как это показывает ситуация в Лоувелле и Брэдфорде, далеко не все. Реакция на «Сатанинские мельницы» — выставку одежды XIX в. Пен-нинских мануфактур — показала, сколь многое значит их сохранение для тех, кто там работал, даже если их жизнь была тяжела, а здания — уродливы. Абсолютно не испытывая никакой ностальгии по детским годам, прошедшим в тяжелом труде, одна из посетительниц была тем не менее рада услышать, что ее фабрика все еще стоит: этот факт служил удостоверением ее воспоминаний.г В северной Англии, как и старых городках Новой Англии,
исходная посылка социальных реформаторов и планировщиков о том, что прошлое рабочего класса в этих индустриальных местах нужно искоренить, поскольку оно символизирует нищету, грязь и эксплуатацию, упускает из виду то, что сами рабочие думают по поводу собственного мира... Они хотят, а иногда активно стремятся, вспоминать не только хорошие времена, но и плохие. И то, и другое составляет часть их жизненной судьбы и глубоко вплелось в их чувство по поводу этих мест.4
Другие критикуют охрану памятников за то, что она препятствует инициативе. Этот недостаток прошлого, как мы уже говорили в гла-
1 Dobby. Conservation and Planning. P. 28, 29. По поводу культа архаичных, старомодных и грубо сделанных книг ручной работы, представленных издательством Kelms-cott Press см. Veblen, Theory of the Leisure Class (1899). P. 116, 117. (см.: Веблен Т. Теория праздного класса. М, 1984.)
2 Vogel Robert. Цит. по: Richmond Theo. Sites and soundings, Guardian, 28 Aug. 1973. P. 12. В Манчестере, шт. Нью-Гемпшир, продолжат сносить заводы Амоскига (Amoske-ag) «до тех пор, пока жив хоть кто-то, кто там работал», — утверждал один обитатель тех мест (цит. по: Greiff. Lost America (1974). P. 11, 12); всего через несколько лет сногсшибательная программа по сохранению памятников Амоскеага доказала, что он был неправ (Hareven and Langenbach. Amoskeag, 1978).
3 Satanic Mills: Industrial Architecture in the Pennines; Hareven and Langenbach. Living places, work places and historical identity. P. 112—114.
4 Ibid. P. 16.
607
ве 3, часто отмечали визитеры из Америки в Старый Свет еще задолго до того, как охрана памятников стала практической проблемой. Почти неразрушимые здания Рима показались американцам Готорна столь же зловещими, как и дар бессмертия Аполлона Куманской сивилле.1 «Все города нужно делать такими, чтобы они могли проходить очищение огнем или тлением каждые полвека. В противном случае, они станут наследственным прибежищем паразитов и нечистот, и к тому же окажутся в стороне от тех улучшений, которые постоянно возникают во всех прочих человеческих предприятиях».1
Этот взгляд вскоре был распространен и на охрану памятников. «Мы не можем позволить, чтобы наши жизни были погребены и смяты под тем, что представляет собой всего лишь нагромождением мертвых вещей прошлого, — говорил одни из членов Парламента в 1878 г. — Пусть все мертвое уйдет, пусть останется только живое»? Век спустя ему вторит директор музея Виктории и Альберта: «Почитание прошлого и всего, что с ним связано, поднялось до исключительного, невиданного прежде уровня... Нет ничего более мертвого, чем мертвое наследие, а вокруг нас слишком много такой мертвечины. Прошлое поглотило нас».4
Приверженность наследию прошлого в архитектуре, в частности, видят в том, что оно подавляет дух творчества и лишает нас будущего. Старые здания обладают преимущественным правом на пространство и таланты, но уважение к древности душит новации. «Если мы только позволим этим параноикам-презервационистам втянуть нас в сохранение всего на свете, — негодует Рейнер Бэнхэм (R. Banham), — то от естественного жизненного процесса увядания и замещения останется ровно половина, а сами мы окажемся в этих мумифицированных городах прошлого, как в смирительной рубашке».5 Оппоненты любят подчеркивать, что если бы охрана памятников в прошлом была столь же распространена, как сейчас, то большая часть тех строений, которыми мы сегодня восхищаемся и которые почитаем неприкосновенными, попросту не смогла бы появиться на свет.6 «Консервационисты лишают нашу культуру веры в собственные силы, — вот типичное обвинение. — Мы не можем больше творить, сооружать, придумывать что-то новое. Мы должны оберегать, сохранять и реставрировать».7 Даже ис-
1 Согласно легенде, Куманская сивилла получив от влюбленного в нее Аполлона дар прорицания, испросила бессмертие, но позабыла вымолить вечную молодость, так что через несколько столетий превратилась в дряхлую, сморщенную старушку (Ovid. Met. XIV 103—153). — Примеч. пер.
1 Hawthorne Nathaniel. Marble Faun. P. 301, 302.
3 Courtney Leonard II SPAB Report, 1878. Цит. по: Dellheim. Face of the Past. P. 91.
4 Strong Roy. Taking the age out of heritage // The Times. 24 Sept. 1983. P. 8.
5 Banham Reynem. Preserve us from paranoid preservers // Observer Mag. 21 Oct. 1973. P. 15.
6 Dobby. Conservation and Planning. P. 29; RIBA president Michael Manser. Down with mediocrity... up with originality! // Observer Mag. 3 May 1981. P. 31; Luder on conservation (see note 192 above).
7 Johnson Douglas. Not what it used to be. 1978. Vol. 5. 43.
608
торик, посвятивший свою жизнь традиционной архитектуре, считает, что нынешняя мода на сохранение избыточна и отражает упадок духа.' «Если проектировщики боятся или не хотят заниматься проектированием, а строители стыдятся или не желают строить, — выражает свои опасения Хантер Дэвис (Н. Davis), — то в итоге у нас останется только одна растущая индустрия — индустрия сохранения».2
Конечно, подобные возражения искажают движение презервацио-низма и преувеличивают его влияние, но выражаемые ими опасения по поводу излишней привязанности к реликтам прошлого, вполне справедливы и обоснованы.
Движение охраны памятников едва ли можно обвинить в сегрегации прошлого. Сознание прошлого как особой сферы порождает стремление сохранить его, однако это в свою очередь еще больше отделяет его от настоящего. Уже само по себе стремление сохранить его свидетельствует о некотором кризисе. Оно наполняет ландшафт артефактами, которые, однако, не свидетельствуют более о живой древности, но прославляют то, что уже мертво. Акцент на сохранении обычно приводит к подмене «традиционной» непрерывности потока времени на фрагмен-тируемое и ходко распродаваемое прошлое.3 Как и все коллекционеры, отмечает Вальтер Беньямин, презервационисты в действительности разрушают то, что сохраняют.'1 То, что мы преднамеренно укрываем от естественного хода разрушения и исчезновения, как мы показали это в главе 6, уже более не является частью живого целого и превращается в итоге во фрагмент, отделенный от своего контекста.
Таким образом охрана памятников еще раз подтверждает наличие темпорального разрыва, который с самого начала послужил его основанием. Именно музеи для того, чтобы сохранить и дать всем возможность взглянуть на реликвии, изолируют их. Однако сохранившиеся памятники, приспособленные для новых целей, равным образом стоят в стороне от нынешнего дня: мы акцентируем анахроничность и подчеркиваем их древность тем, что упраздняем их первоначальное употребление. Однако находятся они в музее или обретают какое-то новое назначение, сохранившиеся частицы прошлого сильнейшим образом отличаются от своего сегодняшнего окружения.
Изоляция — вот обычная судьба сохранившихся реликвий, вне зависимости от того, что с ними происходит. Например, устраняя со зданий позднейшие аккреции и замещая недостающие части, и реставраторы церквей в XIX в., и кураторы исторических зданий в XX в. в равной мере стремятся вернуть их к идеализированному первоначальному состоянию. В противовес этому, выступающие против «выскабливания» охранители стремятся к тому, чтобы оградить прошлое от вмеша-
1 Middleton. Use and abuse of tradition. P. 736.
2 Davis Hunter. Preserve us from the preservers // Sunday Times. 19 Jan. 1975. P. 21. ' Spender. Love-Hate Relations. P 35, 219, 220, 239, 240.
4 Arendl Introduction: Walter Benjamin. P. 39—45.
609
тельства со стороны современности и позволить тому самому говорить за себя. И хотя в основе подобных действий лежат противоположные представления о том, что такое реликвии и почему они сохраняют свою значимость, и те, и другие относятся к прошлому как к области, существенно отличной от настоящего — в случае реставраторов, которую надо очистить от последующих изменений, а в случае с противниками «выскабливания» — вообще не нужно трогать. «За счет придания старинным зданиям квази-религиозного статуса неприкасаемых», — приходит к выводу Деллхайм (Dellheim), Общество защиты старинных зданий, «лишило их светских функций и превратило в музеи — даже если в основе этих действий лежали совершенно противоположные намерения».'
Все действия по сохранению памятников пропитаны музейным духом, поскольку мы, по выражению Роя Уорскетта (R. Worskett), хотим «видеть наши исторические города как своего рода „картины", отлученные от повседневной реальности». Однако если Уорскетт осуждает подобную сегрегацию как тривиализацию «того, что в высшей степени ценно и незаменимо»,2 защитники современной архитектуры полвека тому назад явно нацеливались на мумификацию прошлого, предлагая выделить под старинные строения специальные заповедники, где они уже более не вмешивались бы в современную среду. К архитектурным реликтам следует относиться как к тщательно сохраняемым кладбищам, советует Ле Корбюзье, поскольку «в этом случае прошлое уже не опасно для жизни».3 Фрэнк Ллойд Райт (F. L. Wright) также сокрушался по поводу сохранения старинных зданий ш situ. «Лондон старчески дряхл, — предостерегал он. — Если бы одряхлела ваша мать, то вряд ли бы вы стали бальзамировать и хранить ее в хрустальном гробе после смерти». К старому Лондону следует относиться с почтением, «сохраняя лучшее из него в виде мемориала в огромном зеленом парке», но нельзя позволять ему стоять на пути нового.4
С этой точки зрения, охранители явно недооценивают нашу свободу от древности. Уже сама наша готовность сохранять его следы свидетельствует о том, насколько мы его превзошли. «Всякое хорошо обоснованное усилие сохранять природу, примитивные культуры и прошлое и представлять их в аутентичном виде, — рассуждает Дин Мак-Каннелл (D. MacCannell), — способствует сплочению настоящего в противовес прошлому, более в сфере контроля над природой, и менее — над продуктами истории». Мода на сохранение прошлого отражает победу современности над ним. Эта победа столь полна, что мы можем себе позволить сохранять, воспроизводить и распространять
Wall
Dellheim Face of the Past. P. 129.
Worskett Roy. New buildings in historic areas. P 150; also idem. I m worried about
- Le Corbusier City of To-morrow (1925). P. 287, 288. 4 Wright Frank Lloyd Organic Architecture (1939) P. 41; also p. 16,34,35. Райт предлагал сохранять только «самые лучшие дома и дворцы, старинные исторические улицы
лагал сохранять только «самые лучшие дома и дворцы, стар и переулки, а также общественные здания и церкви» (р. 35).
610
бесчисленные реликвии нашего теперь уже столь далекого наследия. «Возрожденные остатки мертвых традиций составляют существенный компонент современного сообщества и сознания. Они напоминают нам о нашем разрыве с прошлым и с традицией, даже с нашей собственной традицией».1
Реликвии потому так и ценятся, что они меньше всего значат. Именно их очевидная отстраненность, ощущение, что они уже никак не смогут повлиять на настоящее, придают вещам такое очарование. «Люди восстанавливают то, на что уже больше не могут обижаться».2 Подобно мифической Маурилии у Итало Кальвино, старый город кажется теперь прекрасным потому, что его место занял новый город.3 То, от чего некогда бежали как от напоминания о слишком могучем или обременительном прошлом, ныне в почете. Причем наибольшее восхищение следы прошлого вызывают тогда, когда на фоне новых идей и технологий они выглядят очевидно устаревшими. То, что мы стремимся увековечить, это, по терминологии по Пламба, именно следы мертвого прошлого.
Рвение охранителей еще более отдаляет прошлое от нынешних времен. Осязаемое прошлое еще острее контрастирует с настоящим, поскольку его сторонники и противники настроены столь воинственно. Что такое прошлое для настоящего: важнейшая ценность или тяжкое бремя? Дебаты по этому поводу разворачиваются в рамках всего лишь одного спектра проблемы; сохранение памятников становится единственным критерием почитания (или небрежения) наследия, а потому и единственным способом его использования.
Если мы выводим осознанно сохраняемые вещи за пределы повседневной жизни в настоящем, то тем самым закрываем все другие перспективы их использования. Такие реликвии редко становятся источником творческого вдохновения, их ценят ради них самих, а не за то, как их можно было бы переделать. Сегодня почитание исторического наследия означает охрану старинных строений, а не возведение новых по их образцу. Мы спасаем старинные здания, но нам редко когда удается эффективно использовать их в качестве моделей. В самом деле, трудно было бы выделить творческие образцы из наследия, которое мы столь широко и без особого разбора сохраняем. Не будучи в состоянии использовать прошлое творческим образом, мы еще больше обособляем то, что сохраняем. Возможно, то, что мы делаем и идет на пользу охраняемым реликвиям, но редко увеличивает их живые достоинства. То, что мы охраняем, это, скорее, имущество и артефакты, нежели идеи или культура.4
1 MacCannell. Tourist. P. 83. По поводу снижения значимости прошлого, см.: Walden. Ravished Image. P. 10.
2 «Они перестали обижаться на то, что с миром упокоилось в истории» (Levenson. Confucian China and Its Modern Fate, 3:v).
3 CaMno halo. Invisible Cities. P. 30, 31.
4 Bommes and Wright. «Charms of residence»: the public and the past. P. 269.
611
Напротив, многие художники и архитекторы, начиная с Ренессанса и вплоть до XIX в. более всего вдохновлялись именно духом древности, а не тем, что от нее осталось. Как мы уже видели, они в меньшей степени были озабочены сохранением прошлого, нежели тем, чтобы черпать в нем вдохновение для собственной деятельности. Почерпнутые из книг, картин, артефактов и ландшафтов исторические представления подвигали их не только на то, чтобы с почтением относиться к античности, но и на желание превзойти ее. Их города, сады, дома, мебель, живопись, скульптура вызывают в памяти классические или готические формы и образцы. Большая часть из того, что было сделано и построено за последние пять столетий, представляет собой именно такое отношение к традиции. Иногда выражают опасение, как бы восхищение прошлым не стало помехой оригинальности. Однако единственным критерием творчества оригинальность стала только в нашем веке.
Прошлое, которое мы получили
Я не предлагаю вернуться к ренессансному или какому-либо другому способу обращения с прошлым. Это было бы безнадежным и анахроничным делом. Бесполезно запрещать или предписывать людям, как им следует относиться к прошлому, поскольку наши взгляды на прошлое воплощены во всем, с чем мы себя связываем и что делаем. Однако лишь немногим ученым удается удержаться от соблазна дать такой совет. Если бы «нам довелось изучать классические шедевры с таким же вниманием к деталям», как это делали ренессансные гуманисты, и «с намерением создать столь же великолепные работы, как и те, которые мы прочли, — отмечает Болгар, — мы тоже (возможно) сумели бы найти решение тех новых проблем, которые волнуют нас... Подход, который оказался некогда столь удачным, вряд ли исчерпал себя полностью».1 Однако мы не можем больше изучать классику теми же методами, поскольку не можем вернуться к представлениям деятелей Ренессанса. Для нас имитация — это не творчество. Если мы откажемся от «нашего простого современного способа аккультурации исторически иного, подходящего для осколков любой эпохи», — высказывает предположение Грин, мы, возможно, вновь испытаем «шок от столкновения, который поможет нам более четко осознать свое место во времени». Однако сейчас мы слишком самоуверенны, чтобы перестать приручать прошлое. На фоне занудности и многословия исторического знания его фрагментам уже не удается более «сохранять присущую им отстраненность», равно как мы не можем внимательно рассмотреть его догоревшие угли «в их трагической, призрачной дымке».2 Наше прошлое неизменно прозрачно, удобно и искусственно.
1 Bolgar. Classical Heritage. P. 385
2 Greene. Light in Troy. P. 293.
612
Однако попытка взглянуть на мир глазами наших предков и понять свойственные им способы восприятия прошлого, сравнить наши ощущения с теми, которые испытывали они, уже сама по себе может оказаться плодотворной. Мы не можем соперничать с Данте в его прогулках с Вергилием, с Петраркой — в его переписке с Ливием, или превзойти то удовольствие, которое дТольбах получал от бесед с Горацием, или же увидеть руины глазами Дидро и Шелли, переживая то, что чувствовали они, но утверждая силу этих змпатических уз мы начинаем понимать, что прошлое может быть привлекательно и иными способами, нежели это происходит с нами. Мы можем сомневаться в близости гуманиста и взаимопонимании (rapport) philosophe с их излюбленными античными авторами, но не можем отрицать того факта, что античность действительно служила для них источником вдохновения. Мы можем быть благодарны судьбе за то, что избежали извечного недовольства прошлым ирландцев, но можем восхищаться силой воображения их рассказчиков, которые это прошлое воскрешают. Мы смотрим на одержимость викторианцев своим англо-саксонским происхождением как на еще большую outre,1 чем анахронизмы «Корней» Алекса Хэй-ли, но мы можем и позавидовать способности викторианцев обретать коллективную поддержку в исторической живописи, архитектуре и литературе. И «мы начинаем смотреть на это в ином свете, — как говорит Рой Стронг, — только тогда, когда пытаемся вновь пережить то волнение, которое переживали они, прикасаясь к прошлому, используя его для того, чтобы почерпнуть мораль и дать надежду массовой аудитории».1 Примечая, как ставили себя «Вергилий, Данте, Шекспир, Мильтон в давние времена и в чужих землях», современный поэт, по словам Уоллеса Стивена, «заинтересуется тем громадным воображением, через которое далекое становится близким, а мертвое оживает с такой силой, которая превосходит любой опыт жизни».3
Зная о существовании иных путей к прошлому, мы теперь можем быть в меньшей степени скованы собственным отношением. Оно может помочь нам открыть доступ к иным способам его почитания. Наши внуки, возможно, будут снисходительно удивляться той страсти к аутентичности восстановления старинных зданий, с какой мы относимся к наивности наших дедушек и бабушек, считавших, что созерцание гробницы героя в состоянии облагородить душу человека и возжечь его патриотизм.
Сознание того, что существуют мириады иных способов, какими другие люди чтят свое историческое наследие, может расширить нашу толерантность в отношении манипуляций с прошлым, которые так часто осуждают как ложные или эксцентричные. Стерилизованное, «дис-неефицированное» наследие также имеет некоторые достоинства. Стилизация под старину (ye Olde Englishe), псевдо-тюдор, возводимые на
1 Эксцентричность, экстравагантность (фр.)- — Примеч. пер.
2 Strong Roy. And When Did You Last See Your Father1? P. 43.
3 Stevens Wallace. The noble rider and the sound of words. 1942. P 23.
613
скорую руку мансарды популярны отчасти потому, что они более живо передают нынешнее впечатление от прошлого, нежели это делают многие старательно хранимые его фрагменты или тщательно выверенные произведения постмодерна Уж лучше ложное преклонение перед историей, чем ничего, лучше легковесное заигрывание с прошлым, чем его полноценное отвержение Наше наследие столь же забавно, сколь и серьезно, столь же несообразно, сколь и гармонично Мы можем позволить себе снисходительно улыбнуться над анахронизмами, из-за которых прошлые времена начинают походить на старые картинки про Петрушку (Панча), подстроенные под новые тексты Прошлое зачастую забавно потому, что оно действитечъно старомодно ' Уже само понятие сохранения предполагает некоторую иронию над свойственными ей преувеличениями Так, в различных церквах хранятся несколько голов Иоанна Крестителя2 и 14 мощей крайней плоти Христа,3 от внутренностей Генриха V из глиняного горшка, захороненного во Франции, исходил неподдельно неприятный запах тления, до тех пор, пока их не воссоединили с прочими останками короля в Вестминстерском аббатстве,4 Генри Форд восстановил хижину по детским воспоми-
1 В тексте стоит old hat, доел старая шляпа — Примеч пер
2 Наибольшую известность имели головы, хранившиеся в Амьене, Нимуре, Сен-Жан д'Анжели (Франция) (Amiens, Nemours, St-Jean d'Angeli), Сан-Сильвестро-ин-Ка-пите (Рим) (San Silvestro in Capite), Эмеза (Emesa) (Финикия) {Tillemont Ecclesiastical Memoirs (1693), 1 85, 86,407—417, Souvay Charles L John the Baptist, Saint, Catholic Encyclopedia (New York 1907—1912), 8 490)
3 Среди тех мест, где хранилась священная крайняя плоть, можно назвать Пуатье (Poitiers), Coulombs, Charraux, Хильдесгейм (Hildesheim), Puy-en-Velay, Антверпен, а также церковь Св Иоанна Латеранского в Риме См Steinberg Sexuality of Christ P 159, 202, citing Carvajal Bernardino Oratio in die circumcisioms (1484) Те мощи, которые хранились в Пуатье, были известны издавна, однако экземпляр из церкви Св Иоанна Латеранского был объявлен подлинным в XVI в , но лишь для того, чтобы его украли и перенесли в Калькату (Calcata), близ Витербо (Viterbo), и в конце концов оказался в местной церкви Св Корнелия и Киприана Впоследствии под воздействием критики со стороны немецких протестантов, Папа своим декретом от 1900 г ограничил публичную демонстрацию крайней плоти ежегодным празднованием обряда обрезания и запретил любые публичные высказывания о ней Упоминание о ней было вычеркнуто даже из путеводителей Итальянского клуба путешественников (Peyrefitte Keys of St Peter P 263—283, 321—325) Крайняя плоть из Калькаты недавно была вновь украдена из дома приходского священника, но на этот раз ее исчезновение избавило церковь от замешательства (Tana de Zulueta Mystery over theft of tiny «divine» relic, Sunday Times, 15 Jan 1984 P 12)
4 Murray Lan French soil yields trace of England's royal past, The Times, 8 June 1978 P I К октябрю 1984 г они все еще не прибыли в Вестминстерское аббатство Сердца и внутренности часто служили реликвиями вместо костей (Hatlam Burial places of English kings P 45) В конце Средневековья ощутимая связь между спасением души и сохранением бренных останков привела к тому, что стали делать несколько захоронений в разных местах Так, тело Вильгельма Завоевателя было похоронено в Кане (Caen) во Франции, его сердце — в Руане, а внутренности — в Chalus, у Бернара де Гесклииа (Bernard de Guesclm), коннетабля Карла V, было четыре могилы (для сердца, кншок, тела и костей, соответственно) Впоследствии сердца вместо захоронения часто служили семейными реликвиями Позднее их в этом заменили менее обременительные и не подверженные тлению локоны волос {Aries Hour of Our Death P 261,262,387,388) См Apu-ec Ф Человек перед лицом смерти М Прогресс, 1992
614
наниям Джорджа Вашингтона Карвера из древесины, доставленной из 48 штатов.1 Удовольствие, получаемое от архаических празднеств, выходит далеко за пределы исходного культа, как и в случае со статуей Уильяма Тида (William Theed), подчеркивающий англо-саксонские корни Виктории и Альберта. Более нет необходимости стремиться к тому, чтобы реставрации и реконструкции были полностью аутентичными; даже явно претерпевшее изменение и бесстыдно фальсифицированное прошлое находит себе применение.
Компенсировать те способы отклика на прошлое, которые ныне утрачены, нам помогают другие перспективы. Наше сознание древности во многих отношениях превосходит таковое у наших предшественников. Развитие исторического исследования повышает достоверность хронологии и обостряет чувство преемственности и разрывов в культуре. Давно прошли те времена, когда в стандартном учебнике по истории архитектуры отсутствовали упоминания обо всех зданиях вне пределов Большой Европы по причине «отсутствия исторической ценности», поскольку они «не испытали на себе непосредственного влияния... западного искусства».2 Менее близорукие, наши современники видят прошлое более богатым, они почитают не только сами следы древности, но и ряды событий, соединяющих их с бесчисленными отзвуками прошлого.1
Даже всего лишь прикосновения к прошлому может сообщить реставрированным или современным строениям некоторое ощущение истории. В Бостонском Квинси-маркете прошлое присутствует только в эмблеме и в некоторых характерных чертах, свежеотчеканенный классицизм обновленного купола Булфинча (Bulfmch)4 соседствует с обветшавшей надписью XIX в. с именами владельцев магазина, что добавляет свойственную XX в. меркантильную струю в ауру композитной древности. В Южном Салеме, шт. Нью-Йорк, молитвенный дом XIX в. сменила новая церковь, на первый взгляд, точная реплика, но в действительности — всего лишь напоминание о нем, со сглаженными высту-
1 Phillips Charles. Greenfield's changing past. P. 11. По предположению Джона Сам-мерсона, мода на сохранение зданий 1930-х гг. идет «от жестокости юмора 30-х,... они несут с собой, как это было с карикатурами, все противоречия и нервозности того времени», но если мы решили сохранять „забавные старые вещицы просто так, ради удовольствия и всякое такое,... вопрос стоит так: «А в самом ли деле они настолько забавны?"» (John Summerson. Demolishing the Thirties myth, The Times, 17 Dec. 1983. P. 8).
Карвер Джордж Вашингтон (1861—1943), известный американский чернокожий агроном и агрохимик. — Примеч. пер.
2 Fletcher. Hisiory of Architecture on the Comparative Method (1950). P. 888.
3 «Наше благоговейное почитание распространяется не только на Караваджо или Клода, но и на те три тысячелетия и несколько футов земли, которые в Сардах отделяют доисторические скелеты от византийской бронзы!» (Coolidge. Foreword. GodsSc Heroes. P. 10).
4 Булфинч Чарльз (1763—1844), американский архитектор, известный прежде всего проектами государственных зданий. Был четвертым архитектором, участвовавшим с строительстве Капитолий в Вашингтоне (помимо Уильяма Торнтона, разрабатывавшего общий дизайн, это были Стивен Халлет, Джеймс Хобан, Бенджамин Латроб). Булфинч пристроил два крыла и впервые перекрыл здание куполом (1827). — Примеч. пер.
615
пами пирамидальной крыши и без характерных для колониального стиля ставней Внутри все также подверглось трансформации, даже нефы стоят под прямыми углами, но за новым алтарем венецианское окно выходит на старое кладбище, открывая живописный вид на прошлое
Осознание того, каким образом прошлое связывает нас с определенными местами, также расширяет современное его восприятие Мы ценим ландшафт как живую ткань, в котором сплелись воедино мы и наши предки И если сегодня многие обращаются к своим семейным корням, то это происходит не столько из тщеславия, сколько для того, чтобы восполнить имеющиеся пробелы, восстановить преемственность Подобные изыскания оплодотворяют средний план, находящийся между личной историей и коллективной памятью Никакие прежние времена не сравнятся с любящей проницательностью коллажа суффол-кской деревушки Рональда Блайта, увиденной глазами ее восьмидесятилетнего обитателя, или с сочувственным исследованием шести сосуществующих поколений американских матерей и дочерей Дороти Галлахер, или с увлекательной хроникой селения в Кембриджшире Ро-уленда Паркера, или с воспоминаниями Джона Баскина о двух столетиях жизни и смерти в обреченной деревеньки в Огайо '
Для подобного взгляда особенно важным является внимательное отношение к переменам — не только к переменам при движении от прошлого к настоящему, но и к переменам в том, как видели прошлое сменяющие друг друга поколения Возможно, это лишает присутствия духа, сознавать, что новые впечатления изменят прежние оценки прошлого, однако, это сообщает чувство свободы И сознание того, что признаваемое нами прошлое — это наследие, расширенное нашими собственными действиями и предчувствиями, также может быть самостоятельным источником вдохновения
Наше воздействие на сохранившиеся следы прошлого может стимулировать понимание того, что прошлое меняется непрерывно Совершенно очевидно как для прежних времен, так и для нынешнего дня, что такие следы доходят до нас, неся видимые признаки превратностей природы и истории Воздействие времени явно присутствует в их структуре, облике и функциях Следы изменений, преобразующие предметы старины, обогащают наше восприятие и расширяют наш опыт «То, что большинство из нас воспринимает как нечто исконное, в действительности представляет собой исконные изменения», — пишет Блайт по поводу суффолкских ландшафтов, которые непрерывно преобразовывали его занимавшиеся сельским хозяйством предки «Тени, цвета и запахи обладают наследственной значимостью, и самое дорогое в этом для нас — это то, что эта перспектива представляет собой чреду строений, возведенных нашими трудолюбивыми отцами» 2 Ну, и конечно же, возведенных нами самими
1 Blylhe Akenfield (1969), Parker Common Stream (1975), Gallagher Hannah's Daughters (1976), Baskm New Burlington (1976)
2 Blythe Inherited perspective P 12
616
Картина любого прошлого отражает также и собственное время художника. До самого недавнего времени большинство историков стремилось убрать подобные следы настоящего. Однако вместо того, чтобы полностью избавиться от вторжений современности, те, кто рисует картину прошлого сегодня, зачастую сознательно их туда вносят. Воображаемые исторические разыскания Гюнтера Грасса, Томаса Пинчо-на и Габриэля Гарсиа Маркеса бросают причудливый отблеск и на современность. Наша нынешняя осведомленность отчетливо наполняет собой обстоятельства прошлого в романах Дж. Дж. Фаррелла (J. G. Far-rell), причем их мотивы и события точно соответствуют исторической ситуации, но одновременно служат прообразом для современного восприятия. Такие разоблачительные анахронизмы могут показаться странными, но они согласуются с переживаемой реальностью; каждый современный читатель равным образом обречен на то, чтобы вкладывать в исторические события свои собственные знания и взгляды.