Магун А.В. Единство и одиночество: Курс политической философии Нового времени. –М.: новое литературное обозрение, 2011. –544 с.

КАРЛ МАРКС КАК ПОЛИТИЧЕСКИЙ ФИЛОСОФ

5. И снова критика — критика политической экономии

Политэкономией Маркс стал заниматься рано. Уже к 1844 году относится его первая попытка философской критики политэко

499

номии — неопубликованные при жизни «Экономическо-фило-еофекие рукописи 1844 г.». Этот текст, пожалуй, наиболее из всех ранних работ Маркса носит следы влияния Фейербаха и содержит мысли, явно незрелые по отношению к политэкономическим трудам 1850—1870-х годов. Однако в нем развертывается важное понятие отчуждения и прослеживается парадоксальная — одновременно позитивная и негативная, присваивающая и отчуждающая — сущность труда. Эта парадоксальность труда, по-новому выраженная, послужит Марксу и позднее.

После поражения революции 1848 года Маркс надолго зарывается в книги, изучает всю имеющуюся литературу по политэкономии, затем пишет несколько предварительных книг (!), где подробно разбирает и критикует содержащиеся в них теории, и, наконец, в 1861 году выпускает более или менее доктринальное изложение результатов этой критики: первый том книги «Капитал. Критика политической экономии».

Если в «Немецкой идеологии» и в некоторых предварительных к «Капиталу» трудах основанием критики была история (пусть история форм и структур), то «Капитал» дает синхроническую развертку политической экономии, как она есть на сегодняшний день. При этом и в этой книге есть развитие, но оно скорее феноменологическое, чем историческое. Мы начинаем с того, как экономика ближайшим образом предстает «пользователю», и постепенно, критикуя это непосредственное представление, обнаруживаем более фундаментальные ее механизмы. Более того — мы не можем зачеркнуть вводные главы и сразу перейти к делу. Экономика, по крайней мере капиталистическая, вообще не будет работать без самого зазора между ее «базисными» механизмами (то есть производством прежде всего) и ее поверхностными, видимыми слоями (обмен и товар). Таким образом, логика «Капитала» находится где-то между «Феноменологией духа» (в которой есть история) и «Наукой логики» (в которой нет феномена, кажимости). Она больше всего похожа на логику гегелевской «Философии права».

Обрисуем (в самых общих чертах, конечно) логику «Капитала». Как мы уже сказали, логика эта — критическая. Следовательно, мы

500

восходим от того, как экономика подает себя к более глубоким, скрытым слоям, заставляющим ее работать. Первой, непосредственно очевидной сферой экономики являются потребление, товар и обмен товарами. Это как бы «интерфейс» экономики — работать она без него не будет, но работу ее он не объясняет.

В первой главе «Капитала» Маркс вводит представление о «товарном фетишизме». Это «мистическая», «фантастическая» область — мы обнаруживаем, что телесным вещам присуще некое идеальное свойство — их «меновая» стоимость. Меновая стоимость отличается от «потребительной» стоимости вещи, то есть от непосредственной пользы, которую она приносит человеку. В отличие от последней, «меновая» стоимость определяется не употреблением вещи, а трудом, который потрачен на ее производство. Но мистика заключается в том, что этот труд предстает в «абстрактной», идеализированной форме и что он неотделим для нас от самой вещи. Меновая стоимость как бы одушевляет вещь и вводит нас в странный театр, где действуют вещи, а не люди.

Как только [стол] делается товаром, он превращается в чувственно-сверхчувственную вещь. Он не только стоит на земле на своих ногах, но становится перед лицом всех других товаров на голову, и эта его деревянная башка порождает причуды, в которых гораздо более удивительного, чем если бы стол пустился по своему почину танцевать³⁹.

На деле же

таинственность товарной формы является просто зеркалом, которое отражает людям общественный характер их собственного труда как вещный характер самих продуктов труда, как общественные свойства данных вещей, присущие им от природы; поэтому и общественное отношение производителей к совокупному труду представляется им находящимся вне их общественным отношением вещей⁴⁰.

501

Здесь делается сразу несколько логических ходов. Во-первых, речь идет об оборачивании гегелевской философии против самой себя. Гегель потратил много времени, чтобы показать, как в развитой сфере объективного духа субъективные, этические качества людей воплощаются во внешних человеку объективных институтах, и человек живет в мире, «спекулятивно» отражающем для него его самого. Маркс же видит в этой ситуации, наоборот, омертвление и отторжение человеческого духа вещами. То, что для Гегеля является последней, конкретной истиной, для Маркса является первичной, феноменальной кажимостью. Там, где Гегелю видится триумф, для Маркса налицо регресс — поэтому важно, что, как и в работе о «Еврейском вопросе», он описывает современность через религиозные структуры, более примитивные, чем христианство (сначала иудаизм, а потом и фетишизм).

В широком смысле, здесь снова идет речь об определенного рода «идеологии» (хотя Маркс не употребляет здесь этого слова). По крайней мере, неомарксизм XX века в основном опирался именно на теорию фетишизма в своем анализе идеологии. Но обратим внимание на динамику: если в «Немецкой идеологии» Маркс критиковал «идеи», то здесь он критикует «фетиши», вещи. Поэтому ясно, что речь не идет о некой упрощенной «материалистической» критике идеализма: мир самостоятельных вещей является таким же мороком, как мир самостоятельных идей и как мир изолированных людей. Отчуждению и одиночеству людей соответствует одиночество частичных, оторванных от целого объектов. Вещей, которые в одиночестве (своем и нашем) превращаются в штирнеровские призраки.

Здесь мы подходим к еще одному очевидному значению «фетишизма». Для Маркса «фетишизм» означает здесь тенденцию приписывать структурные свойства, свойства системы отношений — одному из участвующих в ней элементов. В этом смысле наивный гуманизм, например теория Фейербаха, в которой история сводится к порождению человека — ее субъекта, является таким же фетишизмом, как и выведение стоимости из внутренних качеств товара. Уже в «Тезисах о Фейербахе» Маркс обозначил сущность

502

человека как «совокупность общественных отношений», в которых он участвует. В этом отличие метода Маркса от метода Гегеля. Луи Альтюссер и его группа много сделали для того, чтобы подчеркнуть этот своеобразный «структурализм» Маркса и его отказ от представления истории как приключений одного субъекта. Но, конечно, если в «Капитале» мы подставим на место «фетиша» структуру отношений, тем более — человеческих отношений, то мы тоже ничего не поймем. Фетиш никуда не девается, ни к чему не редуцируется, а напротив, определяет всю систему как систему религиозную — не случайно вся книга называется «капитал». А капитал — это и есть фетиш фетишей. Его скрытой и подавленной истиной является не «тотальность» и не «структура», а человеческий труд. К этому мы сейчас подойдем.

Итак, «фетишизм», казалось бы, отсылает нас к человеческим отношениям, а именно отношениям обмена. В капиталистическом обществе обмен опосредуется деньгами. Деньги являются фетишем par excellence — Маркс проанализировал их мистическую натуру, их «видимую божественность», их способность одновременно выражать человеческую общность и постоянно подменивать и подтасовывать ее еще в «Экономико-философских рукописях 1848 г.»⁴¹. Именно накопление денег и становится пружиной развития капитала вообще (а он к деньгам, конечно, не сводится — это все материальное богатство, в той мере, в которой оно накапливается). Притягательность денег делает возможным интенсивный обмен, а за ним и накопление капитала. Почему же обмен требует опосредования деньгами?

В капиталистическом обществе, объясняет Маркс, царствуют «атомистические» отношения между участниками обмена. Само это общество, с его дробным разделением труда, абстрагирует труд до предела, сводит его к количественной абстракции рабочего времени. «Вследствие этого их производственные отношения принимают вещный характер, не зависимый от их контроля и сознательной деятельности»⁴². То есть, как и в «Немецкой идеологии», дробное и абстрактное устройство общества формирует суррогат целого, которым и становится фетиш, и в частности день

503

ги, как воплощенная абстракция (сам выбор драгоценных металлов для воплощения денег связан, по Марксу, с непрерывностью, плавкостью металла, его способностью к бесконечно малому делению — его подобием самому времени⁴³).

Объяснили ли мы этим фетишизм? Вроде бы да, но мы не объяснили этим сам обмен и, более того, не вскрыли за обменом более фундаментальный уровень накопления капитала. Встает вопрос — зачем вообще люди столь интенсивно занимаются товарным обменом? С точки зрения целого ответ, кажется, ясен — чтобы соединить производителей и потребителей по всему миру. Но мы знаем еще со времен Локка, что дело не только в этом. Товарно-денежный обмен позволяет также накапливать капитал и усиливать в небывалых масштабах производительные силы общества. Но это возможно только при условии накопления денег и при странной страсти людей накапливать эти металлические значки (мы помним, что Макс Вебер позднее вернется к позиции «идеологов» и станет объяснять эту манию религиозным феноменом «протестантской этики»). Значит, с фетишизмом мы еще по-настоящему не разделались.

Оказывается, что если «копнуть» обмен поглубже, то он как бы и не будет больше обменом. Точнее, в основе его будет уже не обмен. И здесь Маркс показывает, что в современной экономике нормальный с точки зрения здравого смысла цикл «товар — деньги — товар» превращается в другой, иррациональный — «деньги — товар — деньги». Но этот цикл невозможен, если «деньги 1» и «деньги 2» — это одни и те же деньги. Поэтому на самом деле во втором цикле на выходе появляются «деньги-штрих», то есть качественная стоимость товара превращается в количественный прирост денег.

Мы вернулись к фетишизму. Во-первых, оказывается, что обмен предполагает фетиш, движется им. Во-вторых, мы вернулись к таинственному, мистическому феномену — самовозрастанию денег. Эти самовозрастающие деньги — это и есть, в наиболее явном виде, капитал⁴⁴ Откуда же берутся «деньги-штрих» — то, что Маркс называет «прибавочной стоимостью», Mehrwert⁴⁵?

504

Традиционные политэкономисты, на критике которых строит Маркс свою систему, пытаются вывести этот избыток из самого процесса обмена, например из того, что посредник надбавляет цену товара. Но там, где один увеличивает цену, другой ее платит — обмен предполагает полную симметрию, и из него не вывести асимметричного, направленного процесса накопления общественного капитала.

«Капитал не может возникнуть из обращения и так же не может возникнуть вне обращения. Он должен возникнуть в обращении и в то же время не в обращении»⁴⁶.

И действительно, оказывается, что внутри обращения нужно искать парадоксальный товар, «сама потребительная стоимость обладала бы оригинальным свойством быть источником стоимости... И владелец денег находит на рынке такой специфический товар; это — способность к труду, или рабочая сила»⁴⁷.

И вот здесь начинается главная собственно метафизическая или, точнее, критически-метафизическая часть «Капитала». Оказывается, что, приобретая рабочую силу свободного наемного труженика, капиталист приобретает ту самую самовозрастающую субстанцию, которая производит прибавочную стоимость.

Маркс объясняет этот странный феномен двумя параллельными способами.

Во-первых, труд не только производит новый продукт, а также присоединяется к уже имеющемуся, «мертвому» капиталу. «Куплей рабочей силы капиталист присоединил самый труд как живой фермент к мертвым, принадлежащим ему же элементам образования продукта»⁴⁸. Таким образом, труд, будучи разрушительным, «пожирающим» свой предмет и свои средства⁴⁹ процессом, заодно сохраняет эти средства. Труд «в силу одного своего свойства должен создавать стоимость, а в силу другого свойства должен сохранять или переносить стоимость».

Заметим, что труд является в Марксовой экономической системе, с одной стороны, потреблением, с другой стороны, производством. Потребление определяется в гегелевской философии (как мы видели это на примере отношений господина и раба) как

505

чистое уничтожение. Недоступность и недостаточность потребительской стоимости для объяснения экономики и введение, в дополнение к ней, стоимости меновой означает, что это разрушение вещей не удается провести полностью. Когда мы доходим до труда, мы снова сталкиваемся с этим несоответствием: труд, сам будучи своеобразным потреблением, не только уничтожает вещь, над которой работает, но и сохраняет ее в новом виде — а вместе с ней сохраняет и всю ее непереваренную историю, то есть капитал. Маркс опять верен здесь гегелевскому пониманию труда, которое, в главе о господине и рабе, определяет труд как торможение и откладывание (уничтожающего) наслаждения. Экономика, направленная, казалось бы, на потребление, то есть отрицание человеком неорганической природы, на самом деле строится на неполноте такого отрицания.

Не нужно быть глубоким знатоком философии, чтобы увидеть, что Маркс использует здесь гегелевское понятие Aufhebung, пре-одоление-сохранение. Именно потому, что отрицательная деятельность человека не может быть полностью разрушительной — что она не только уничтожает, но и вновь охватывает, пробегает и тем самым воспроизводит прошлое в качестве своего прошлого, — именно поэтому она носит парадоксальный, самовозрастающий характер. Действительно, она как бы одновременно выполняет двойную работу — создание нового и «капитализацию», рекапитуляцию старого. Человеческое время на деле не линейно, а рекурсивно, или фрактально. Капиталист платит рабочему за рабочий день — а получает взамен всю мировую историю или, по крайней мере, всю историю капитализма. Пролетарий, как мы помним, не имеет собственной сущности, он совершенно негативен — поэтому именно он (а не деньги, которые претендуют на его роль) играет все роли одновременно и является залогом как тотальной театральности, неаутентичности капиталистического мира, так и его необыкновенной живучести.

Так же поступает гегелевский «дух» в заключительной главе «Феноменологии духа» — он пробегает все предшествующие эпохи, вбирает их в себя и отсюда предстает, согласно финальной

506

цитате, «чаше, в которой пенится бесконечность» (при этом, по Гегелю, дух в этом своем качестве совпадает с самим временем). Но — Маркс верен своей ранней критике Гегеля — если у Гегеля дух утверждает в этом свою жизнь, то у Маркса он оживляет призрака, фетиш, или вампира капитала, который, не будучи до конца умерщвлен, питается соками воскрешающего его рабочего. «Капитал — это мертвый труд, который, как вампир, оживает лишь тогда, когда всасывает живой труд, и живет тем полнее, чем больше живого труда он поглощает»⁵⁰. Жертва Христа утверждает, увековечивает и оживляет — не что иное, как саму смерть.

Однако Маркс не останавливается на этом объяснении, а предлагает еще и другое, кажущееся более простым и тоже исходящее из критического анализа феномена времени. Это объяснение исходит из анализа рабочего дня. Капиталист, строго говоря, покупает именно рабочее время. Он покупает его по законам рынка — закону эквивалентного обмена. Но что будет эквивалентным обменом в отношении рабочей силы? Те средства, которые нужны, чтобы воспроизвести рабочую силу. То есть еда, питье, лекарства, сон и так далее. Но — говорит Маркс — рабочий может работать дольше, чем то время, которое по законам рынка достаточно, чтобы заработать на эти необходимые средства самовоспроизводства. Значит ли это, что, поработав, скажем, необходимые 6 часов, он садится отдыхать? Он мог бы сделать это — но мы знаем, что он способен работать больше. У него есть рабочая сила, которая может каждый день сотворить больше, чем простое самовоспроизводство. И вполне логично, что капиталист предлагает ему поработать еще немного в это объективно «свободное» время. Конечно, он платит ему за это дополнительное время больше. Но эта плата уже случайна, она неадекватна тому выигрышу, который капиталист получает от непрерывного возрастания времени труда. Итак, капиталист эксплуатирует не только нужду и необходимость рабочего, но и его творческую свободу, то есть способность работать без всяких на то предпосылок, просто от избытка сил.

Объяснение Марксом прибавочной стоимости исходя из прибавочного труда звучит достаточно уязвимо. Действительно, в каж

507

дый конкретный момент капиталист все же расплачивается с рабочим за добавочный труд. В чем реально проявляется интенсивное расширение труда? Да в том, что человек в каждый конкретный момент может согласиться продолжить работу. Ему легче, в каком-то смысле, продолжать работать (инерция!), чем потратить дополнительные усилия на остановку работы. Само усилие по остановке (и рекапитуляции сделанного) продолжает работу и уже выходит за ее рамки. Поэтому там, где со статической точки зрения видна только дискретная величина труда, с динамической точки зрения видна непрерывность, которая в каждый момент как бы включает бесконечно малую добавку. Так, когда Ахиллес почти догоняет черепаху, черепаха сдвигается вперед еще на маленький отрезок Маркс, начиная с конца 1850-х годов, серьезно увлекался современной математикой и, в частности, блестяще знал математический анализ — прибавочная стоимость подобна дифференциалу. Представляется, что именно эту математическую модель непрерывного времени, выходящую за рамки арифметической калькуляции, Маркс и использовал для обнаружения «прибавочного времени».

Вообще, Маркс с самых ранних времен опирается на понимание свободной деятельности как досуговой. Об этом, например, известный фрагмент «Немецкой идеологии» про коммунистическое общество, где общество «создает д ля меня возможность делать сегодня одно, а завтра другое, утром охотиться, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике, — как моей душе угодно, — не делая меня, в силу этого, охотником, рыбаком, пастухом или критиком»⁵¹. В более широком смысле, как мы видели, во «Введении к критике гегелевской философии права», Маркс выводит революцию из некоего избыточного и излишнего исторического состояния, в котором находится современная ему Германия.

В политэкономических текстах Маркс эксплицирует этот тезис и вводит понятие «располагаемого» (disponible) времени⁵², которое определяет свободу человека и которое отнимает у него капитализм.

508

«Что такое рабочий день?» Как велико то время, в продолжение которого капитал может потреблять рабочую силу, дневную стоимость которой он оплачивает? Насколько может быть удлинен рабочий день сверх рабочего времени, необходимого для воспроизводства самой рабочей силы? На эти вопросы... капитал отвечает: рабочий день насчитывает полных 24 часа в сутки, за вычетом тех немногих часов отдыха, б?з которых рабочая сила делается абсолютно негодной к возобновлению своей службы... Что касается времени, необходимого человеку для образования, для интеллектуального развития, для выполнения социальных функций, для товарищеского общения, для свободной игры физических и интеллектуальных сил, даже для празднования воскресенья — будь то в стране, в которой так свято чтут воскресенье, — то все это чистый вздор!⁵³

Заметим эту «свободную игру» — это термин, введенный Кантом в его третьей критике в связи с понятием прекрасного, а затем использованный Шиллером для создания утопии «эстетического государства». Маркс наследует немецкому идеализму и делает его эстетическую утопию как критически открываемой пружиной капитализма, так и образом утопии, который надо от капитализма освободить. Задача коммунистической революции формулируется с самого начала — «весело расстаться со своим прошлым» и, следовательно, вобрать рабочее время внутрь свободного времени (а не наоборот).

Само собой разумеется, что труд не может стать игрой, как предлагает Фурье — которому надо тем не менее поставить в заслугу, что он считал конечной целью преодоление не распределения, а самого способа производства в его высшей форме. Свободное время (die freie Zeit), которое является как досугом, так и временем для высшей деятельности, — превратило своего владельца в иного субъекта, и он входит в качестве этого иного субъекта в процесс производства. Этот процесс есть одновременно дисциплина, в том, что касается становящегося человека, и тренировка, экспериментальная наука, материально продуктивная и объективирующая себя наука в отношении человека ставшего, в чьей голове существует накопленное знание общества⁵⁴.

509

Мы видим, что Маркс ищет здесь синтез игры и труда в науке и технике. Но тем не менее принцип остается тем же: вывести труд из свободного времени, а не наоборот. Конечно, свободное время нельзя рассматривать односторонне. Как уже сказано, этот образ тесно связан с ощущением излишнего и посмертного бытия. Более того, трудно представить себе (помимо смерти) время совсем свободное — даже в досуге и игре так или иначе будет присутствовать деятельность дотормаживанш деятельности, борьба с прошлым, сама относящаяся к прошлому, — та самая добавочная деятельность, на которой ловит рабочего капиталист и из которой рождается его тревожное желание трудиться. Ж Деррида в «Призраках Маркса» справедливо говорит в этой связи о «работе траура», которая, как известно, включает в себя как депрессивную, так и триумфально-маниакальную фазу⁵⁵. Деррида, с позиций своей философии, не принимает призыва Маркса подчинить смерть жизни, а, напротив, ценит его за демонстрацию их глубокого переплетения в фигурах «мертво-живых» и «живо-мертвых», призраков и вампиров, с одной стороны, пролетариев — с другой.

Итак, два, казалось бы, различных объяснения, почему труд производит прибавочную стоимость, сочетаются. Капиталист рассматривает время как однородно-непрерывное, но в каждом конкретном случае отмеренное и измеримое. В реальности же время не только непрерывно, но и (в силу этого) инертно, избыточно. По крайней мере постольку, поскольку рабочий день на фабрике определяется не логикой изготовления вещи (сшил платье — ушел), а абстрактной, случайной мерой (8 часов, 10 часов и так далее).

Поэтому, покупая рабочий день, капиталист покупает и дополнительный труд рабочего, направленный на то, чтобы закончить этот день. Точно так же как он покупает и скрытую деятельность рекапитуляции, которая позволяет рабочему, в течение рабочего дня постоянно воспроизводить, рекапитулировать прошлый труд. Но ценой двойного, производительно-сохраняющего характера труда является избыток останавливающего(ся) движения. Завершение и сохранение — два аспекта одного и того же движения Aufhebung. Труд таит в себе силу завершения, которая добавляет

510

ся к нему и тем самым продлевает (легче не останавливаться и работать дальше, но если останавливаешься, то тоже продлеваешь рабочее время). Маркс не случайно уделяет такое внимание изнурению, преждевременному износу тела рабочего. Представляется, что здесь идет речь не только о естественной трате энергии (которую можно, в конце концов, восстановить), но о специфической работе усталости, самоторможения, которое никогда не натурально, а предполагает активную борьбу с собой.

Опять вернемся к важной нюансировке, введенной школой Альтюссера. Эта группа авторов справедливо подчеркивает, что Маркс не выводит капитализм из какого-то одного субъекта. Действительно, нельзя сказать, что капитал и капитализм производятся (творческим, избыточным) трудом. Как мы только что видели, эффект капитала возникает из зазора между непрерывно-измеримым, то есть «абстрактным», временем капитала и конечным, или непрерывно-избыточным, временем рабочего — «конкретным» временем, в том смысле, что оно требует не случайного, а внутренне логического завершения.

Избыток возникает из двойственности труда и двойственности времени. Но эта двойственность, противоречивость принадлежит самому труду и составляет суть времени. Это двойственность (или тройственность...) отрицания, Aufhebung. В этом Маркс — ученик Гегеля, а не «структуралист».

Итак, подведем итог. Что нам показала «критика политической экономии»? Она показала нам, что тайна капитала не заложена в потреблении товаров (которые сияют отраженным светом человеческих отношений). Она лежит и за рамками обмена, этой системы равноценного общения свободных индивидов. Одни из этих индивидов на самом деле эксплуатируют других. Более того, их мнимая свобода вырождается в самодеятельность и приоритет вещных товаров, которые живут своей жизнью и определяют жизнь «свободных» индивидов. (Чтобы убедиться в том, что царство субъективности живет религией вещей, достаточно сегодня включить телевизор во время рекламной паузы.) Далее, тайна капитала не заложена и в производительном труде, который бы гарм

511

онично и неустанно увеличивал человеческое богатство. Тайна лежит на пересечении всех этих сфер. Она неотделима от самой феноменальности капитала, от структуры, предъявляющей его в фетишизированной форме товаров и денег. Капитал рождается из разности потенциалов между разрушительным и окончательным потреблением, эквивалентным обменом и самовозрастающим, самовоспроизводящим трудом. В этом прав опять же Альтюссер. Но он в то же время и не прав, потому что в конечном счете вся эта структура определяется масштабным движением абстрагирования — разделения людей, изоляции вещей, квантификации времени. А абстрагирование, в свою очередь, является обратной стороной разрушительной и творческой силы, которая расплавляет все «сословное и застойное» (alles Standische und Stehende verdampft — Манифест определяет так революционную суть самого капитализма⁵⁶), но в то же время несет завершение и освобождение (Aufhebung), ставя вещи перед лицом последнего суда. Что это за сила? Является ли она просто силой человеческого пракси-са-пойесиса, труда-революции? Действительно, по Марксу именно труд, в своей негативности, и потребляет (уничтожает) вещи, и производит их, и самовозрастает, а поэтому делает возможным постоянный обмен. Но способен ли труд на масштабное консти-туирование всей истории? Или это некая безличная сила негативности? Вернее всего об этой логике Марксовой критики сказал Вальтер Беньямин, сводя воедино критику капитала (через труд) и критику истории (через революцию):

Известна история про шахматный автомат, сконструированный таким образом, что он отвечал на ходы партнера по игре, неизменно выигрывая партию. Это была кукла в турецком одеянии, с кальяном во рту, сидевшая за доской, покоившейся на просторном столе. Система зеркал со всех сторон создавала иллюзию, будто под столом ничего нет. На самом деле там сидел горбатый карлик, бывший мастером шахматной игры и двигавший руку куклы с помощью шнуров. К этой аппаратуре можно подобрать философский аналог. Выигрыш всегда обеспечен кукле, называемой «историчес

512

кий материализм». Она сможет запросто справиться с любым, если возьмет себе на службу теологию, которая в наши дни, как известно, стала маленькой и отвратительной, да и вообще ей лучше никому на глаза не показываться⁵⁷.

В этом подлинно критическом тезисе Беньямин показывает, что в основе политической теологии лежит человеческая конечность, мистифицируемая религией как телеология⁵⁸ Эта же конечность, окончательность и разрушительность труда лежит в основе критики капитала у Маркса.

6. Значение Маркса

Из предыдущего уже ясно, что Маркс радикально трансформирует гегелевскую диалектику, вводя в нее момент конечности. В результате с точки зрения абсолюта противоречия, возможно, и нейтрализуются, высвобождая чистый дух. Но мы живем какой-то краткий период, внутри истории, in medias res (хотя и на грани конца...), и поэтому располагаем иной оптикой. В этой оптике мы, с одной стороны, вынуждены отсылать к бессознательным детерминациям нашего сознания («идеологии»), к непрозрачности языка⁵⁹, к присутствию «непереваренного» прошлого в настоящем, к радикальной зависимости человека от внеположенной ему природы. Словом, к «материализму», в разных его значениях. С другой же стороны, мы исходим из открытости и непредрешенности будущего, только исходя из которого мы и можем осмыслить настоящее и прошлое. Отсюда — идеи беспредпосылочного праксиса, свободного времени и утопия негативного сообщества неразли-ченных, которым станет коммунизм. Именно на пересечении этих двух асимметрий и находится экономика — сфера удовлетворения природных нужд (с одной стороны) и творческое производство (с другой). Поэтому экономика и становится центральной сферой исследования Маркса.

Л. Альтюссер справедливо заметил, что замечания самого Маркса о том, что он «поставил гегелевскую систему на ноги» (Преди

513

словие 1873 года к «Капиталу»)⁶⁰, относятся скорее к методу Фейербаха, чем к его собственному. У самого Маркса речь не идет просто о материалистическом обращении системы Гегеля. Во-первых, в силу недостаточности логической, идейной детерминации для объяснения конкретных сиюминутных событий, у Маркса — по наблюдению Альтюссера⁶¹ — действует логика сверхдетерминации. То есть несколько разнородных причин (кризис перепроизводства, скопление пролетариев, наличие феодальных пережитков) накапливаются, чтобы разразился всеобщий кризис и произошла революция.

Во-вторых, по Альтюссеру, Маркс отказывается от гегелевской концепции субъекта истории. Скорее он ближе к Спинозе — Маркс рассматривает общество исходя из целостной структуры. Причинность этого типа (от целого к частному) называется у Спинозы «экспрессивной» и предполагает момент эстетического, театрализованного выражения целого в частном. Однако у Маркса, в отличие от Спинозы, целое воздействует на частное по способу все той же сверхдетерминации: прямой эффект, скажем, капитализма как системы наслаивается на эффект рынка как его подсистемы, а к обоим добавляется эффект идеологии как еще более зависимой подсистемы, которая обратно воздействует на детерминирующий ее рынок, и все это вместе действует, скажем, на тот или иной результат выборов в парламент. Или же борьба с капитализмом наслаивается на войну с феодализмом, а также с другими национальными государствами, и происходит революция, обнажая тем самым внутреннее рассогласование самого целого. Получается ускоренный, рваный — а не размеренный и поступательный — ритм истории.

Более того, этот ритм нарушает и временную последовательность. Маркс рассматривает историю как сочетание прогресса и регресса (она одновременно движется в разные стороны), а современность — как синтез утопии и архаики. Мы видели, что теологическими коррелятами капитализма становятся для него не христианство, а иудаизм и фетишизм. В «Речи на юбилее "The people's paper"» Маркс говорит:

514

В наше время как бы все чревато своей противоположностью. Мы видим, что машины, обладающие чудесной силой сокращать и делать плодотворнее человеческий труд, приносят людям голод и изнурение. Новые, до сих пор неизвестные источники богатства благодаря каким-то странным, непонятным чарам превращаются в источники нищеты. Победы техники как бы куплены ценой моральной деградации⁶².

В то же время, как мы упоминали в связи с письмом Вере Засулич, Маркс отдает себе отчет, что «коммунизм», чью победу он предвидит и готовит, тоже есть прорыв архаики в современное буржуазное общество. Но такой прорыв носит утопический, исполняющий характер. Заметим, как далеко такой парадоксальный взрыв истории отстоит от гегелевского синтеза природы и истории в государстве, и даже от Руссо с его версией восстановления (Aufhebung avant la lettre) первобытного одиночества в политической республике.

Сюда же надо добавить и знаменитый метод «восхождения от абстрактного к конкретному» из Введения к Grundrifiе⁶³. На самом деле, что бы ни говорил Маркс, сама эта идея не оригинальна. Она была сформулирована уже Гегелем и заключается просто в том, что, в отличие от эмпиризма, выводящего из множества якобы первичных данных пустое абстрактное обобщение, настоящее познание начинает со всегда уже имеющихся в наличии абстракций, постепенно обогащает их и приходит к конкретному синтезу многого в едином. Но Маркс по-новому ставит акценты. Мы помним с вами, что Гегель в Философии права специально замечает, что последовательность его изложения (от собственности к государству) не соответствует реальной истории (где государство всегда так или иначе намечается, предвосхищается, а сама собственность становится лишь предвосхищением государства и поэтому уже содержит элементы конкретного целого). Маркс, не ссылаясь на эти замечания Гегеля, повторяет их, но делает вывод о том, что абстракция собственности есть характерный признак именно самой развитой эпохи, эпохи «конкретного» государства. Другими словами, только в высоко развитом и дифференцирован

515

ном обществе появляется возможность для примитивной пустой, даже «карикатурной» абстракции. Это, собственно, и есть «идеология», которая и восторжествует, если «конкретное» останется формальной структурой, а не будет революционизировано в коммунистический сплав⁶⁴.

Наконец, как мы уже сказали, Маркс, начиная с ранних работ, переворачивает не систему Гегеля, а направленность понятия Aufhebung. Двусторонность последнего рассматривается Марксом как «отчуждение», то есть как окружение человека омертвленными образами его духовных продуктов, которых он сам лишился (вспомним аналогичную критику техники у Руссо). Труд предстает не как реализация себя в вещи, а как выкачивание вещью (или, позднее, «капиталом») человеческого потенциала.

Вообще, переворачивание (в буквальном смысле «революция») является одной из излюбленных фигур Маркса, и ее нельзя сбрасывать со счетов. Это такое переворачивание, которое самим своим фактом, не заменяя исходную структуру, а добавляясь к ней, радикально эту структуру меняет (например, если мы поменяли центр вселенной с земли на солнце, то следующим шагом будет признание эквивалентности любого центра).

Все вышесказанное надо принимать во внимание, чтобы увидеть в Марксе первого истинно современного мыслителя — мыслителя кризиса и конечности, дисбаланса и асимметрии. Но в то же время не надо забывать, в какой мере он истинно наследует Гегелю, вскрывая негативный характер современного общества и виртуозно играя дву- (а скорее, трех-) смысленностью разрушения и отрицания.

Значение Маркса как политического философа (впрочем, повторимся, антифилософа и антиполитика!) можно суммировать в следующих пунктах.

1. Маркс наследует Руссо и Гегелю как въедливый критик либерализма. Сюда относится, с одной стороны, критика «идеологии» (то есть, по сути, программы Просвещения), критика политической репрезентации и критика полити

516

ческой эмансипации человека как субъекта прав (в отрыве от его повседневной, экономической деятельности), и, с другой стороны, критика либеральных экономических теорий, которые провозглашают гармоническую сущность обмена и саморегуляцию рынка, не видя глубочайших антагонизмов и степени вещного отчуждения, заложенных в «свободной» экономике капитализма. Современное общество определяется Марксом, вслед за Гегелем, как глубоко атомизированное и «абстрактное». Он многое берет из гегелевского критического анализа «гражданского общества». Но Маркс отвергает политическое решение этой проблемы у Гегеля и указывает на историческое ее решение — на масштабный распад общества, который влечет за собой капитализм. Там, где Гегель видит господство постхристианского государства, Маркс указывает на господство капитализма как материального воплощения дохристианских, иудаистских или даже перво-бытно-фетишистских, культовых форм. Наряду с другими младогегельянцами Маркс положил начало критике «политической теологии», скрытой в номинально секулярном либеральном государстве.

2. Маркс в целом верно описал современную ему капиталистическую систему и ее тенденции (укрупнение производств и монополизация). Более того, он был прав и в том, что касается масштабных кризисов, один из которых (в 1929 году) чуть не уничтожил либерал-капитализм вообще. Он, конечно, переоценил необходимость пауперизации рабочих для капитала и недооценил пластичность капитализма, а главное, его способность ослабить классовые противоречия путем эксплуатации колоний и бывших колоний. Однако сегодня еще рано судить о том, является ли «капитализм» отныне неизбежным состоянием человечества (действительно, Маркс описал его настолько тотально, что так думать соблазнительно), или его кризисы

517

и антагонизмы будут дальше нарастать и приведут к его, хотя бы частичному, демонтажу.

3. Маркс, конечно, произвел огромный эффект своей практической философией. Во-первых, он вообще переориентировал всю философию на праксис («Философы лишь различными способами интерпретировали мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его» — тезис 11 о Фейербахе⁶⁵). Здесь он следует, правда, Канту и Фихте — но переосмысляет практику как революцию мира, а не как нравственное самосовершенствование.

Во-вторых, Маркс сформулировал, пусть предварительно, некое позитивное вйдение цели революции (диктатура пролетариата, а затем коммунизм).

Bo-третьих, он сам активно включился в борьбу и стал политическим активистом. В непростой конкуренции он стал признанным теоретиком нового революционного движения. Более того, именно марксистски ориентированные революционеры в конце концов и произвели масштабную революцию — в России.

Таким образом, философия Маркса была «реализована» — хотя СССР и застрял, по собственному признанию, на «промежуточной» стадии революции — политическом господстве пролетариата на уровне государства. Получилось общество довольно странное, Марксом, конечно, не предвиденное, — общество, где коммунально-ассоциативные формы проявлялись, но скорее вопреки официальному «пролетарскому» государству. Маркс несет частично ответственность за позорное вырождение этого режима — в той части, в которой он возлагал излишние надежды на науку и «научный» коммунизм. Эта опасная иллюзия часто контаминирует его виртуозно-критические тексты. Еще в большей степени ее разделял Ленин, и она сделала возможным сначала формирование партии диктаторов-экспертов, потом технократическое перерождение коммунистических идеологов и, в

518

конце концов, полную сдачу позиций либерал-капитализму как более «эффективному» строю.

Впрочем, Маркс не являлся апологетом какого-либо режима. Скорее его философия, открытая будущему и исходящая из не-предрешимых результатов революционной практики, выдвигает, еще в большей степени, чем Гегель, историю, в ее разрушительной и мессианской силе, в качестве окончательного критерия и предмета рассмотрения. Настоящее единство людей и вещей наступает, по Марксу, в форме исторической конденсации.

7. Наследие Маркса

Нельзя не напомнить, пускай вкратце, о той обширной рецепции, которую имела мысль Маркса в XX веке. Марксу, как никому другому, удалось создать интеллектуальную традицию, причем одну из самых влиятельных до сих пор (вопреки провалу марксистской революционной программы). Причем, если сам он отошел в зрелые годы от собственно философской работы, влияние его в XX веке распространялось не только на политэкономию и политику, но не в меньшей степени — на онтологию, эпистемологию и эстетику.

Вообще, в конце XIX— начале XX века Маркс, хотя и был популярен, но воспринимался скорее как ученый-экономист, а не как революционный философ и активист. Это было понимание Второго Интернационала, «австромарксизма», легального марксизма в России и так далее В результате из марксизма сделали прогрес-систское и эволюционистское учение, которое либо преуменьшало элемент праксиса (Второй Интернационал), либо провозглашало диктатуру «научно» подкованной партии (Сталин).

В ответ на это понимание и возник так называемый «западный марксизм» — возник из почти одновременных работ Г. Лукача («История и классовое сознание») и К Корша («Марксизм и философия»). Оба автора напомнили о преемственности Маркса по отношению к немецкому идеализму и о синтетическом, онтологическом, эпистемологическом и этическом содержании его учения.

519

Лукач соединил Маркса с (имплицитно слышимыми в его трудах) Фихте и Гегелем. Он указал на эпистемологические выводы из учения Маркса. Во-первых, только точка зрения праксиса, принадлежащая субъекту истории (пролетариату), может претендовать на истинное понимание сегодняшнего общества. Во-вторых, Лукач расширяет и объединяет обе трактовки идеологии у Маркса («идеология» и «фетишизм»), указывая на абстрактный характер самовосприятия современного общества, его инструментали-зацию и квантификацию. Сюда же относится и сциентизм — в который иногда впадает если не Маркс, то Энгельс.

Критическую часть теории Лукача в дальнейшем развили авторы Франкфуртской школы — Т. Адорно, М. Хоркхаймер и др. Они, в частности, подчеркнули двунаправленный, прогрессивно-регрессивный характер истории в марксистском ее понимании. Уже в 1960-е годы Луи Альтюссер, к которому мы часто обращались на этих страницах, предложил еще одну трактовку критики идеологии в марксизме — трактовку, которая полемизирует с Лукачем и относит к идеологической иллюзии саму благонамеренную, но активистскую субъективность современного буржуа. В том же ключе критики позитивистской идеологии капитализма (и социализма!) двигались немногие крупные марксисты в Советском Союзе — в частности, Э. Ильенков и ранний М. Мамардашвили.

Практическую же линию лукачевской интерпретации — поиск субъекта истории и примат практики над теорией — продолжили такие крупные марксисты, как Антонио Грамши и, позднее, Ж-П. Сартр. Ряд бывших марксистов (Ж Рансьер, А Бадью) отошли от буквы марксистскому учению и пришли к запрещенной в марксизме апологии политической борьбы вообще и активной субъективности вообще — претендуя тем самым на обобщение частного случая марксизма и на формулировку более универсального императива.

Без Лукача, Грамши, Альтюссера невозможна была бы современная общественная мысль. Именно они превратили довольно разрозненные замечания Маркса и Энгельса в теорию идеологии как ложной, односторонней, заинтересованной самоинтерпрета

520

ции современного общества. Собственно «критика» присутствует сегодня в нашей культуре именно в марксовской (а также в ниц-шевской и фрейдовской) версиях.

Что же касается позитивной программы Маркса и Энгельса, то она не привела к большим открытиям и была в основном узурпирована советской схоластикой «диамата». .Впрочем, важным политическим дополнением, которое добавила к марксизму практика, стал институт советов самоуправления трудящихся. Ленин успешно включил этот политический институт в марксистскую программу (хотя он вообще-то более органичен анархистской программе соперника Маркса — М. Бакунина).

Несмотря на поражение и дискредитацию коммунистической революции, капитализм, описанный Марксом, в целом продолжает жить, и Марксов анализ, вскрывающий антагонизм и эксплуатацию за идеологией «равного обмена», остается применим к нему. Поэтому не прекращаются попытки обновить программу революции — в последний раз это было сделано (с большой степенью верности Марксу) А. Негри и М. Хардтом в их «Империи». Негри и Хардт указывают на новый способ, которым ультраимпериалистический капитал производит собственных могильщиков — рассеянные «множества».

Литература для чтения:

АлътюссерЛ. За Маркса. М.: Праксис, 2006.

Аттали Ж. Карл Маркс. Мировой дух. М.: Молодая гвардия, 2008.

Деррида Ж. Призраки Маркса. М.: Логос-Альтера, 2006.

Лукач Г. История и классовое сознание пролетариата. М.: Логос-Альтера, 2005.

Althusser Louis etal. Lire le Capital. P.: F. Maspero, 1968.

Avineri Schlomo. The Social and Political Thought of Karl Marx. Cambridge University Press, 1968.

BaltbarE. La philosophic de Marx. P.: La Decouverte, 1993-

521

Granel Gerard. Traditionis Traditio. P.: Gallimard, 1972.

HaarscherG. L'Ontologie de Marx. Ed. Universite de Bruxelles, 1980.

Henri Michel. Marx. I. Une philosophic de la realite. Paris: Gallimard, 1976.

Henri Michel. Marx. II. Une philosophic de l'economie. Paris: Gallimard, 1976.

Karatani Kojin. Transcritique. On Kant and Marx. Cambridge, Mass.; L.: MIT Press, 2005.

KolakowskiL. Main Currents of Marxism. L.; NY: Norton & Co, 2008.

Negri Antonio. Marx Beyond Marx: Lessons on the Grundrisse. South Hadley, Mass.: Bergen and Garvey Publishers, 1984; reprinted by Autonomedia in New York in 1991-

Postone Moishe. Time, Labor, and Social Domination. Cambridge University Press, 1996.

Wood Mien. Karl Marx. NY; L: Routledge, 2004 [1981].

Вопросы на понимание:

1) Кто такие младогегельянцы? Что в учении Гегеля они развивали, а что пытались преодолеть?
2) Каково было место Маркса в младогегельянском движении? За что он критиковал Бауэра, Фейербаха, Штирнера?
3) Чем отличается «ранний» Маркс от «позднего»? Объясните гипотезу «эпистемологического разрыва».
4) Объясните идею критики, как понимает ее Маркс.
5) Что не нравилось Марксу в философии истории Гегеля? Каким образом он обращает гегелевское понятие Aufhebung против самого Гегеля?
522

6) Почему Маркс заинтересовался экономикой? В чем отличие критики религии от критики политэкономии?
7) Какие реальные противоречия современного общества выражаются в его религиозности? В чем, по Марксу, отличие и сходство христианства с иудаизмом?
8) Как Маркс обосновывает необходимость коммунистической революции? Кто будет ее движущей силой?
9) Что такое пролетариат?
10) Критика идеологии и критика фетишизма.
11) Что такое капитал?
12) Откуда берется прибавочная стоимость? Различные объяснения.
13) Конфликт между трудом и капиталом и соответствующими моделями мира.
14) Почему Маркс не описал коммунистического общества подробно?

¹ ФейербахЛ. Сущность христианства. М.: Мысль, 1965. С. 51—52.

² Маркс Карл. Социология. М.: Канон-Пресс, 2000. С. 157—176.

^? Социология. С. 160.

⁴ Социология С. 159-

⁵ RanciereJ. Le concept de critique et la critique de l'economie politique des Manuscrits de 1844 au Capital // Althusser L., Ranciere J., Macherey P. Lire le Capital. Т. 1. P. 93-212.

⁶ Социология. С. 163-

⁷ <• 10 декабря 1848 г. было во Франции днем крестьянского восстания... Символ, выразивший их вступление в революционное движение, неуклю

523

же-лукавый, плутовато-наивный, несуразно-возвышенный, расчетливое суеверие, патетический фарс, гениально-нелепый анахронизм, озорная шутка всемирной истории, непонятный иероглиф для цивилизованного ума, — этот символ носит печать того класса, который является представителем варварства среди цивилизации» (Классовая борьба во Франции // Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения: В 39 т. 2-е изд. М.: Политиздат, 1955— 1967 (далее цитируется как Сочинения). Т. 7. С. 42.

⁸ Социология. С. 119—156.

⁹ Социология. С. 137.

¹⁰ Социология. С. 140—141.

^и Социология. С. 131.

¹² Социология. С. 147

¹³ Социология. С. 148. Понятие «родового существа», отсылающее к биологическому роду (или, строго говоря, виду) человека, заимствовано Марксом у Фейербаха.

¹⁴ Социология. С. 133-

¹⁵ Социология. С. 154.

¹⁶ Там же. С. 152.

¹⁷ Социология. С. 132

¹⁸ Социология. С 150.

¹⁹ Сочинения. Т. 3.

²⁰ Т. 3. С. 30.

²¹ Т. з. с. 26.

²²AlthusserL. Ideologic et appareils ideologiques d'Etat // Positions, 67— 126, cit. P. 98.

²³ Heinrich D. Karl Marx als Schuler Hegels // Hegel im KontexL S. 187—208.

²⁴ Социология. С. 169-

²⁵ См. об этом: Беседа Елены Петровской с Филиппом Лаку-Лабартом // Синий Диван. № 10/11. М.: Три Квадрата, 2007. С. 159-176.

¹⁶ Маркс К Экономическо-философские рукописи 1844 года // Маркс К. Социология. С. 177—324.

²⁷ Там же. С. 232-234.

²⁸ С. 236.

²⁹ Там же. С. 276.

⁵⁰ С. 174.

³¹ Социология. С. 165.

³² Тезисы о Фейербахе. Тезис 2. Сочинения. Т. 3. С. 1.

³³ См. неотправленные черновики письма к Вере Засулич, в: Сочинения. Т. 19- С. 400—421: «В России, благодаря исключительному стечению обстоятельств, сельская община, еще существующая в национальном масштабе, может постепенно освободиться от своих первобытных черт и развивать

524

ся непосредственно как элемент коллективного производства в национальном масштабе» (с. 401). Более того, кризис мирового капитализма «кончится уничтожением капитализма и возвращением современного общества к высшей форме наиболее архаического типа — к коллективному производству и коллективному присвоению» (с. 408).

³⁴ Сочинения. Т. 4. С. 436.

³⁵ Маркс Карл. Манифест Коммунистической партии. С. 436.

³⁶ О единстве у Маркса см:. Алыпюссер J1. О материалистической диалектике // За Маркса. М.: Праксис, 2006. С. 289.

³⁷ Ср. раннюю работу Бауэра, написанную при участии Маркса, — «Последняя труба страшного суда над Гегелем, атеистом и антихристом». Как «страшный суд» организована также «Немецкая идеология» Маркса и Энгельса. Ср. заключительную фразу «Речи на юбилее "The people's paper"», парафраз заключения гегелевской философии права: «Сама история теперь судья, а исполнитель ее приговора — пролетариат».

38 Исчерпывающий и точный анализ соотношения теологии и критики теологии в учении Маркса дает Вальтер Беньямин в своих тезисах «О понятии истории». Он, в частности, показывает, что за телеологическим учением, характерным как для религии, так и для секулярного эволюционизма, кроется конечность времени, невозможность для человека откладывать решения на потом.

³⁹ Маркс Карл. Капитал // Маркс и Энгельс. Сочинения. Т. 23. С. 81.

⁴⁰ Там же. С. 82.

⁴¹ Социология. С. 295.

⁴² Капитал. С. 103-

⁴³ Капитал. С. 99-100.

⁴⁴ Капитал. С. 165-166.

⁴⁵ Капитал. С. 161-166.

⁴⁶ Капитал. С. 176.

⁴⁷ Капитал. С. 177.

⁴⁸ Капитал. С. 196.

« Капитал. С. 194.

⁵⁰ Капитал. С. 244.

⁵¹ Немецкая идеология // Сочинения Т. 3. С. 32.

⁵² К сожалению, этот термин систематически стирается в русском переводе. См., например, с. 244 «Капитала», где disponible Zeit перевели, с точностью до наоборот, как «рабочее время».

⁵³ Капитал. С. 274.

⁵⁴ Marx Karl. Grandriee // MEGA, II, 1.2. S. 589, перевод мой.

⁵⁵ См.: Деррида Жак. Призраки Маркса: государство долга, работа траура и новый интернационал. М.: Логос-альтера, 2006. Я изменил опублико

525

ванный перевод названия, который безграмотно переводит серьезно разработанное Деррида понятие траура размытым словом «скорбь».

⁵⁶ Сочинения. Т. 4. С. 427.

⁵⁷ Бенъямин Вальтер. О понятии истории // Новое литературное обозрение. № 46. С. 81. Тезис 1.

⁵⁸ Ср. важное замечание Хоркхаймера и Беньямина о Бергсоне и его понятии duree: «"Метафизик Бергсон утаивает смерть". Из-за того, что в duree Бергсона смерть не присутствует, она оказывается изолированной от исторического, а также доисторического порядка»: Бенъямин Вальтер. О некоторых мотивах у Бодлера // Маски времени. СПб.: Symposium, 2004. С. 221. Беньямин цитирует Макса Хоркхаймера: Max Horkheimer: Zu Bergsons Metaphysik der Zeit // Zeitschrift ffir Sozialforschung. 1934. № 3- S. 332.

⁵⁹ «На духе с самого начала лежит проклятие — быть "отягощенным" материей, которая выступает здесь в виде движущихся слоев воздуха, звуков — словом, в виде языка» (Сочинения. Т. 3. С. 29).

⁶⁰ Сочинения. Т. 23- С. 17.

⁶¹ Альтюссер JI. Противоречие и сверхдетерминация // За Маркса. М.: Праксис, 2006. С. 127-186.

⁶² Сочинения. Т. 12. С. 4. Потом эту мысль блестяще разовьют Адорно и Хоркхаймер в «Диалектике Просвещения» — но и они не избегут соблазна Aufhebung, преодоления-восстановления первобытности, а не ее прямого прорыва. Беньямин, с его «диалектическими образами», здесь гораздо ближе к Марксу.

⁶³ Сочинения. Т. 12. С. 726-735.

⁶⁴ Это прочтение в целом следует известному анализу Э. Ильенкова: Диалектика абстрактного и конкретного // Философия и культура. М.: Политиздат, 1991. С. 276-293.

⁶⁵ Сочинения. Т. 3- С. 4.

526