Шпенглер О. Воссоздание Германского рейха / Пер. с нем. А. В. Перцева и Ю. Ю. Коринца, послесл. А. В. Перцева. – СПб.: Владимир Даль, 2015. – 223 с.

 

НЕМЕЦКАЯ ВАЛЮТА

Хотя «решение всех острых проблем посредством введения рентной марки»27 дает сегодня многим повод говорить о том, что нет нужды сколько-нибудь серьезно размышлять о вопросах, связанных с валютой, мне все же представляется необходимым еще раз проследить историю агонии немецкой марки, так как с самого начала рентная марка была задумана только как промежуточное решение – и ничто иное,

______________________________________

27 Рентная марка – переходная валюта в Германии, находившаяся в обращении с 1923 по 1948 год. Была введена для того, чтобы остановить гиперинфляцию. Курс ее по отношению к бумажной марке составлял 1:1 000 000 000 000, то есть ее введение позволило ликвидировать 12 нулей на банкнотах. Народ поддержал рентную марку, проявив доверие к ней, хотя это была «импровизационная» мера, не признанная законодательством. Обеспечивалась рентная марка ипотечными облигациями на недвижимость (6% недвижимости все владельцы частной собственности в Германии должны были выделить в этот фонд). Эта мера не была законной, поэтому рентная марка не была законной валютой (в отличие от рейхсмарки). Законодательно было запрещено использование наименования «рентная марка» в официальных документах. –Примеч. перев. (А. П.).

86

 

и решение неразрешимого вопроса о репарациях снова поставит проблему нашей будущей валюты, причем поставит наисерьезнейшим образом.

История бумажной марки неотделима от истории парламентаризма нашей эпохи директории. Некомпетентность ответственных лиц в этот период, характерный для них материализм, выразившийся в рассмотрении проблемы валюты как чисто технической, частной проблемы, трусость и непоследовательность отдельных мер или их неприятие привели к тому, что сначала дело довели до ужасающей ситуации, а затем, охваченные внезапным страхом, стали принимать лихорадочные
меры, так и не уяснив себе глубинный смысл произошедшей катастрофы. Сверх того, из-за многолетнего отсутствия подлинного мерила стоимости и отсутствия достойных доверия платежных средств положение дел в экономике оказалось настолько запутанным, что верного представления о нем не имели ни враждебные страны, ни руководители собственной. Цифры фантастических дивидендов создавали впечатление блестящего развития, но реально за этими цифрами [из-за огромной инфляции] ничего не стояло, однако за рубежом очень сильно обманулись насчет нашей платежеспособности и бесконечного обнищания, а внутри страны пришли к неверным выводам в оценке расходования средств и решили, что нужно больше работать. Производящий сектор экономики сегодня настолько подорван, что ему не выдержать новых экспериментов с валютой. Приблизительно с 1920 года купля и продажа за «деньги» неизбежно вводила в заблуждение, однако промышленность и сельское хозяйство относились к падению курса с неосведомленностью профанов и зачастую считали этот процесс спасительным средством, а не одной из самых действенных первопричин упадка. Правительство превратило бумажную марку в ухудшенную золотую марку и тем самым приговорило к смерти свою валюту – а именно в тот момент, когда оно дало разрешение на первый выпуск банкнот с «неизменным

87

 

курсом», что, по идее, упраздняло прежнюю меру стоимости; никто не обратил внимания на эту связь, не говоря уже о том, что никто не предпринял срочных мер, чтобы обеспечить необходимую быструю замену. Отныне вопрос о валюте рассматривался как второстепенный, решение которого, как казалось, можно было отложить до решения вопроса о репарациях и даже на более отдаленное будущее. Еще летом 1923 года я предупреждал о некоторых последствиях этого и называл вопрос валюты самым неотложным из всех. Я предвидел, что правительство, взявшее курс на сопротивление в рурском вопросе, падет из-за него и в то же время из-за снижения курса валюты, а именно – из-за внутренних потрясений, поскольку население ежедневно в тревоге и волнении оперирует огромными цифрами, которые непрерывно растут, и это психологически нестерпимо.28 Вместо того чтобы осознать необходимость увеличения объема работы (необходимость эта стала самоочевидной с переходом на расчеты в рентных марках), принялись, внезапно впав в панику, кричать о снижении цен, которые и без того уже были самыми низкими в мире. Даже самые образованные люди, оперируя в бытовых расчетах более чем трехзначными числами, не могли составить верного представления о семейном бюджете и верно судить о ценах. В то время как страну скупала заграница, внутри нее приступы нервозной бережливости сменялись неоправданными тратами. Жилищный большевизм – то есть принудительное установление платы за аренду жилья, которая выражалась в цифрах со множеством нулей, а потому действовала угнетающе, и тем не менее не приводила даже к мало-

28

 

Здесь также сказалась и партийная тактика, которая, как и в 1917 году, подорвала дух сопротивления, направленный на внешних врагов: партии, во-первых, рассуждали о том, что рабочий класс не имеет национальности, а, во-вторых, стремились покончить с обычаем создавать коалиционные правительства, чтобы закрыть для министров от партии государственную кормушку.

88

 

му улучшению положения – имел следствием своим приход в негодность жилищного фонда (а это был один из самых драгоценных остатков нашего народного достояния); прекратилось жилищное строительство, которое – вместе со смежными отраслями промышленности – кормило до войны почти десятую часть рабочих, а теперь могло бы и вовсе покончить с безработицей, которая создавала чудовищную нагрузку на финансы; ущерб финансам наносило и непоступление налогов от
предприятий жилищного строительства и от домовладельцев, а в итоге все шло ко все более и более беспощадному уплотнению жильцов, что уничтожало святость и неприкосновенность домашнего очага, а потому создавало такую грязь, такую взаимную ненависть, такую подлость и такую невосприимчивость ко всякой внешней – а поэтому и ко внутренней – культуре, что все это в сумме было куда хуже, чем еще одна война. Еще и по сей день мы не можем в полной мере осознать, какой вещественный и душевный ущерб нанесло нам разорение этих месяцев.

К этому добавилось преступление – переход на золотодевизный стандарт, с помощью которого попытались скрыть гибель марки – словно ребенок, прячущий разбитую чашку. Пока бумажная марка обменивалась прямо на иностранную валюту, обмен считали по крайней мере теоретически возможным – доверие к иностранной валюте отчасти переносилось и на бумажную марку. Лишь с того момента, как их искусственно разделили, [вначале обменивая бумажную марку на золото, и
только затем – на иностранную валюту], все сразу почувствовали разницу между деньгами абсолютно ценными (именно потому с ними сразу возникли проблемы) и деньгами, абсолютно обесценившимися. Лишь с этого момента марка утратила последнюю опору. Все имевшиеся платежные средства стали в совокупности предметами ежедневной азартной игры и окончательно утратили способность быть мерой ценностей. Наконец, расцвела торговля иностранной валютой – и отравила

89

 

весь товарооборот. Напротив, нужно было допустить обращение некоторого количества валют с высоким курсом в качестве законных платежных средств и, кроме того, потребовать от иностранцев внутри страны расплачиваться иностранной валютой. Именно тогда иностранная валюта потоком потекла бы в страну, составила бы солидную составляющую в платежном обороте и обеспечила бы недолгий и плавный переход на свои собственные деньги со стабильным и высоким курсом.
Вместо этого последовало падение курса марки до микроскопических размеров, и при правительстве Штреземана на славном заключительном вираже поставлен мировой рекорд скорости девальвации – от миллионов до многих миллиардов; рекорд этот, видимо, никогда не будет побит. Завершением этой тактики стало то, что Берлин принялся официально манипулировать курсом доллара относительно марки, произвольно меняя его в сравнении с тем курсом, который существовал за рубежом – в зависимости от индекса стоимости жизни, чтобы держать цены низкими, но именно из-за этого вокруг золота, последнего мерила ценности, на многие недели развернулись совершенно новые спекуляции.

Тем временем, поскольку государство потерпело неудачу, вмешалось – едва ли сознавая, что делает – общественное мнение и выбросило лозунг денег со стабильной ценностью, который превратился в навязчивую идею; это в конце концов привело к тому, что в расчетную единицу попытались превратить калий, уголь, зерно, электричество, и цены на них стремительно выросли в десятки раз, но положение стабилизировалось благодаря чисто психологическому фактору – благодаря наивной вере, что можно создать платежное средство как самостоятельную величину, просто сравнивая одно с другим. Однако вмешательство кругов частного капитала основывалось на верном инстинкте, и оно привело к возникновению плана Хельффериха создать зерновую рентную валюту; в конечном счете все завершилось появлением рентной марки. Основная идея, пожалуй, не

90

 

осознана в полной мере и по сей день – даже ее авторами. Суть дела состоит в отказе государства от создания платежных средств – в пользу частного сектора экономики. Парламентская форма правления утратила доверие – его заменило доверие к немецкой экономике, ее честности и эффективности. Германия сегодня является единственной страной в мире, которая обладает чисто частной валютой. Рентная марка как денежный знак соотнесена с недвижимостью – с производственными предприятиями как имуществом – и потому формально представляют собой ценные бумаги одного рода не с векселем, а с ипотечными обязательствами.

Тем самым, при введении нового платежного средства нужно было решить двойственную задачу: предложить правильную идею и план тактического перехода к следующим этапам в атмосфере огромного недоверия ко всем экспериментам государства с валютой. С этой второй и куда более сложной задачей, которая поначалу казалась абсолютно безнадежной, требующей акробатически сложного трюка, поразительно уверенно справился доктор Шахт. Но решению этой задачи угрожала и продолжает угрожать по сей день новая опасность: из-за прекращения действия печатного станка у государства был отнят важный источник дохода, и не составляет труда Предвидеть, что оно непременно попытается восполнить эту потерю. Ведь всякая валюта существует в пределах государства – даже если она и не является валютой этого государства – и ей тем больше грозит вмешательство государства, чем больше речь идет о каком-то чужом кредите как выражении доверия, на которое можно оказать давление. Эта опасность только по видимости была устранена установлением властных полномочий валютного комиссара. В определенных случаях ему все же придется сделать выбор: либо обеспечить исполнение государственного бюджета, либо гарантировать безопасность валюты, прибегая к банковским техническим операциям. Наверное, можно было бы гарантировать устойчивость курса

91

 

рентной марки, передав ипотечные гарантии под контроль англо-американской группе банков: тогда появилась бы возможность эффективно протестовать против тайных ухищрений и махинаций с валютой. Существует несколько видов обеспечения инфляции – например, через учет кратко- или среднесрочных векселей, привязанных к рентной марке, в частных банках или через чеканку металлических денег, курс которых определяется не стоимостью металла, а только доверием к рентной марке; точно так же существуют и разные способы атаковать обеспечение рентной марки. Стоимость ипотеки зависит от дохода, то есть не от материальной субстанции, а от деятельности, которая с ней производится. Когда законом вводятся новые законы, которые уничтожают доход, то под вопрос ставится размер задолженности. Сами налоги, в сущности, являются, в известной степени, краткосрочными ипотеками с немедленным погашением, и они предполагают первоочередной платеж.

Здесь нужно прояснить, как соотносятся валюта и «деньги». «Деньги» являются чистым количественным мерилом стоимости, которое представляют себе, когда приходят в какое-либо торговое предприятие и соотносят наблюдаемые товары с платежным средством. Это – всего лишь число, и марка – точно так же, как метр – представляет собой всего лишь мерило, в соответствии с которым это число определяется.29 Когда сегодня предприниматель обменивает подержанную машину на сырье, он прикидывает абстрактную стоимость этих предметов в уме, измеряя ее для сопоставления в марках. Эта привычка «думать в деньгах» вовсе не требует, чтобы в товарообороте реально присутствовало платежное средство, стоимость которо-

_________________________________

29 Unt. d. Abdl. 11. Кар. 5. Paragraph 3. Все изначальные валюты разных стран, такие как марка, фунт, талант, мина являются весовыми единицами, по которым можно измерять как зерно, так и золото или серебро.

92

 

го точно соответствовало бы номиналу. Монета – то есть кусок драгоценного металла, реальная стоимость которого соответствует номиналу, все более заменяется бумажными средствами платежа (банкнотами), а они, в свою очередь, все больше допускают простую запись без предъявления при безналичных расчетах, то есть без монет можно легко обойтись. Доверие, которое могут вызывать такие расчеты по записи, основывается только на том, что мера стоимости является величиной твердой – а это снова и снова из-за того, что выпуск бумажных платежных средств производится не по потребности, а составляет источник дохода. В Древнем Египте, несмотря на высокоразвитые кредитные отношения, вообще не было никакого платежного средства, а были только твердо установленные указания меры при письменных расчетах, так что понятие валютно-финансового кризиса было немыслимо. Однако же для нас связь между валютой и политикой чревата еще большими последствиями, чем связь валюты с экономикой. Между покупателем и продавцом платежное средство выступает как посредничающий и нормальный товар особого рода, изготовление которого везде является привилегией правительств, и масса которого, таким образом, зависит от потребности государства в деньгах. Если денег слишком много, то говорят об инфляции. Ее изначальная форма – это ухудшение качества монет, к которому нуждающиеся в деньгах государства иногда прибегали в такой степени, что в серебряных монетах почти не оставалось следов серебра. Итак, это было ухудшением и подделкой товара, который изготовитель вынуждал покупателя воспринимать в качестве полноценного.

В этом отношении в последнее десятилетие XVIII века начинается важный поворот, а именно – поворот, связанный с тем, что благодаря акционированию происходит быстрое отделение движимого имущества от недвижимого, – в частности, от производственных мощностей (об этом мы поговорим особо). Подобно тому,

93

 

как ценная бумага отделяет свойство владения от фабрики, бумажная банкнота отделяет от монеты, которую она призвана репрезентировать, свойство иметь определенную стоимость, и обе – как акция, так и банкнота – могут теперь переходить из рук в руки без того, чтобы новый владелец мог проверить, обеспечены ли они в должной мере. Тем самым, платежное средство из товара превращается в вексель, оформленный на некоторое имущество, которое где-то имеется реально или фиктивно. Но в этом случае оформление векселей является постоянно открытым источником дохода, причем погашение векселей откладывается на неопределенное время – и лицо, выписавшее вексель, гарантирует свою добросовестность только само – «под честное слово». Поскольку эти векселя можно выпускать в неограниченном количестве – в совсем ином, чем недоброкачественные монеты – и поскольку мера стоимости в то же время привязана к ним и ими представлена, то валюта подвержена колебаниям обменного курса, и первым нашумевшим примером тому были ассигнаты.30 Таким образом, валютная политика некредитоспособных государств состояла, по сути, в том, чтобы искусственно удерживать от падения валютный курс, не устраняя первопричину его обрушения, которая заключается в первую очередь в избыточном выпуске денежных знаков – но не только в этом. Поскольку доминирующее сегодня материалистическое понимание проблемы переоценивает значение первого фактора, стоит внимательнее присмотреться к рекомендуемой со времен Адама Смита как панацее «валюте, имеющей золотое обеспечение». Такой валюты – в общепринятом и предполагаемом сегодня повсюду смысле – вообще не существует.31 Оборот банкнот должен покрываться золотым резервом – но слово обеспечение имеет двой-

______________________________

30 Бумажные деньги времен Великой французской революции. – Примеч. перев. (А. П.).

31 Unt. d. Abdl. И. Кар. 5. Paragraph 4.

94

 

ственный смысл. Сегодня это понимают как вещественную гарантию обеспечения. Но дело обстоит так: либо страна в состоянии обеспечить свои бумажные деньги чем-нибудь вообще – и тогда вместо золота могут выступить наличные товары и товарные векселя, ипотека или, наконец, просто объявление правительственной гарантии. Если же всего этого недостаточно, то и сам по себе золотой резерв окажется не в состоянии обеспечить курс банкнот. Если бы дело было только в имущественном покрытии, то ассигнаты во время революции во Франции и бумажная марка во время революции в Германии были бы самыми обеспеченными бумажными деньгами в мире. Но перед войной русскому правительству не удалось удержать курс бумажного рубля, привязав его к курсу золота – несмотря на то, что у него был один из самых больших золотых запасов в мире, – и наоборот, никто не усомнится в том, что банкнота фунта не обесценилась бы ни на пенни, если бы английское правительство законодательно отказалось от много куда меньшего золотого обеспечения и заменило бы его только правительственными гарантиями. Здесь решающее значение имеет моральное обеспечение – обеспечение доверием, которое превосходит обеспечение имуществом – и существование такого доверия, собственно говоря, делает излишним имущественное покрытие. Ни одна страна не бедна настолько, чтобы не обеспечить курс своих бумажных денег достоянием своего народа – но вопрос в том, готово ли ради этого правительство пойти на все для сохранения своей чести и достоинства, либо оно склонно пойти на расходование национального достояния (запретить правительству это не может никто, ибо никакого судьи, стоящего над ним, нет), чтобы покрыть последствия бездарного хозяйствования или чтобы не идти на непопулярные меры, поскольку оно не имеет политического мужества. За моральное обеспечение ассигнат были ответственны якобинцы и Директория, за моральное обеспечение бумажной марки – социалисты и вся связанная с ними

95

 

партийная клика. Курс тех и других бумаг показал, каково общественное мнение о том, чего стоило такое обеспечение. В Германии эти круги, согласившись с введением рентной марки в качестве частной валюты, отказались от притязаний на моральное доверие к себе. Во Франции они отважились притязать на него – вплоть до победы Наполеона над ними. В этот период они пускались на всяческие финансовые эксперименты, на какие только могли пойти некомпетентные люди, лишенные дальновидности и неискренние в критических ситуациях; а потому мы, начиная с 1919 года, пережили то же, [что и французы во времена революции], почти в той же последовательности: целый ряд принудительных займов, начиная с первого, который предложил Мирабо, и до последнего, который Наполеон после государственного переворота немедленно остановил; другие формы хитрого выманивания у народа части его имущества под названием выигрышных займов и подоходного налога – с наивным предложением отдавать государству весь доход, который превосходит установленную величину. Затем пошли порождения слепого страха: начиная с 27 июля 1793 года неоднократно закрывали биржу и издавали административные распоряжения по поводу валюты, что тогда означало конфискацию монет, чужих валют и драгоценных металлов и запрет на торговлю ими. В качестве наказания была определена смертная казнь, что, само собой разумеется, последствий не возымело. Затем настал черед поспешных и необдуманные мероприятий в целях экономии: перевод исчисляемых в ассигнатах окладов чиновников в стабильные по курсу доли «мирных ставок» (в 1795 году, одновременно с попыткой повышения стоимости ипотеки и поддержкой мелких рантье с недостаточными доходами) и сразу же за этим – сокращение штатов
служащих, само собой разумеется, при самом бережном обхождении со сторонниками якобинцев, которые в массе своей нашли прибежище именно на высоких должностях. Затем, поскольку инфляция продолжала расти,

96

 

были осуществлены небезызвестные мероприятия с известным эффектом: промышленные и торговые круги выдвинули предложение создать валютный банк и частную валюту, обеспеченную кредитом экономики; в марте 1796 года это предложение было отвергнуто с тем обоснованием, что его реализация нанесла бы ущерб авторитету государства, то есть правящей партии. Те же
причины породили предложение выпустить валюту, обеспеченную запасами пшеницы в стране. Вместо этого со свойственным всем революционерам презрением к чужой собственности рассматривалось только одно лекарство от всех болезней: 26 июля 1793 года введено административно управляемое хозяйство с директивным установлением цен, с пустыми угрозами наказаний, расцветом спекуляции и огромными очередями в городах перед пустыми булочными – и все это под
овации финансистов, которые на всем этом прекрасно заработали. Массами появлялись на свет поставщики и компании, устанавливающие связи с якобинцами, которые занимали влиятельные посты и хотели обогатиться. С одной из этих компаний, Hirsch & Ваег (Cerf berr), которая снабжала армию в Италии, Наполеону пришлось вести весьма осторожную борьбу, потому что к ней был причастен глава Директории Баррас. Последовало введение новой валюты с чеканкой франков, которые немедленно исчезли из обращения; торжественное прекращение работы печатного станка в феврале 1796 года; выпуск письменных рескрипций, своего рода кратко или среднесрочных казначейских обязательств, чтобы удовлетворить самую неотложную потребность правительства в деньгах, и – в качестве замены ассигнат – выпуск мандатов, которые были обеспечены вещественно ценностями, конфискованными у дворянства и церкви. Но моральное обеспечение того, что вещественные ценности не будут проданы тайно, в середине этой второй страшной эпохи Революции снова легло на якобинцев, и степень доверия к их честности выразилась так: мандаты – которые, в отличие от рентной марки,

97

 

были чистой государственной валютой – за первую неделю обесценились наполовину, а за три месяца – полностью, после чего большие районы Франции перешли к натуральному и бартерному обмену, а без иностранных валют нельзя было приобрести ничего ценного. С этого момента осталось только одно средство повысить доверие к валюте, а именно уход якобинцев и их приспешников – поскольку они сами не решились на такую поддержку франка, ее пришлось осуществить Наполеону. Курс франка взлетел после брюмера за несколько дней в три раза.

Но немецкая и французская эпохи директории отличаются: французская была свидетелем торжества и славы Франции, покорявшей чужие страны, которым приходилось кормить победоносную армию, тогда как немецкой эпохе директории пришлось наблюдать, сохраняя достоинство, результаты вражеских завоеваний в собственной стране и кормить вражеские войска. Поэтому падение курса валюты летом 1922 года и осенью 1923 года происходило в таком темпе, который вполне
соответствовал описанному различию, и продолжился бы – несмотря на конференцию экспертов и ее результаты – если бы отказ от государственной валюты вообще не означал бы и конца ее существования как символического выражения [государственной власти].

Когда частной рентной марке стали доверять, все думали, что она – всего лишь форма перехода к новой государственной валюте. Это невозможно было понимать иначе, как форму валюты, созданную по умыслу государства и при его негласном содействии – если нужно было бы, государство было готово участвовать, наряду с другими, в переговорах с иностранными кредиторами – если такое потребовалось бы и оказалось возможным. А между тем, должно было насторожить то, что подлинную цель всей затеи от взглядов общественности скрыл целый шлейф замысловатых банковских проектов, которые появлялись один за другим. Наряду с проектами банков, которые так и остались на

98

 

бумаге, возник золотоучетный банк – раньше не прибегали бы к столь звучному названию, а говорили бы о небольшом иностранном кредите – в размере суммы, требуемой на четыре недели репарационных платежей. Но потом дело стало принимать неожиданный оборот, а именно благодаря переносу арены, на которой разыгрывалось действие, из Берлина в Париж и впутыванию будущей валюты в исполнение плана выплаты репараций. Происходило это случайно или по плану? Исходила ли эта инициатива с немецкой стороны? Или она приняла и одобрила ее? Или сопротивлялась ей? Или вообще ничего в этом не смыслила? Факт остается фактом: частную валюту следовало заменить государственной, но сделать это в такой форме, которая не была бы продиктована враждебно настроенными зарубежными государствами – так, чтобы над немецким народом не висел бы дамоклов меч постоянно грозящего валютного кризиса; ведь немецкий народ должен был исполнять обязательства по репарациям, но не мог этого сделать.

В переговорах, которые вели директора треста Моргана (Morgantrust) как представители Америки,32 принимали участие и немецкие эксперты. Кто их направил на переговоры? Были ли они посвящены в намерения Парижа и в планы Моргана? Влияли ли они на эти планы? Существовало ли влияние каких-либо неофициальных кругов? Нельзя забывать, что по поводу прибытия иноземных экспертов в Берлин наша финансовая и французская пресса писали в таком тоне, словно это был
триумфальный марш победителей.

_____________________

32 Чтобы, как писал американский сенатор Лафоллет, заботиться о том, что финансовые обязательства, чьими кредиторами являются банки, были выплачены до последнего цента, если даже правительство Соединенных Штатов не получит обратно ни одного доллара из сумм, которые они во время войны дали взаймы союзникам.

99

 

Их информировали наперебой, все это сопровождалось громкими официальными заявлениями, полными оптимизма, но все больше и больше утаивалось то, что отнюдь не было тайной для Парижа. Не ведали ничего? Или знали, но не могли предотвратить? А, может, не хотели предотвращать? И вот, наконец, был достигнут результат. Его поспешно обнародовали, скрыв неудобные
факты, посвященная пресса восприняла это с подчеркнутым одобрением и выдала это одобрение за согласие немецкого народа (который в действительности не имел никакого представления о значении принятых решений и большей частью не был знаком с ними); народное одобрение было выставлено на обозрение иностранных государств. В любой другой стране Верховный суд нашел бы поводы для внимательного расследования всего содеянного. Способствовали ли ответственные лица достижению данного результата? В каком направлении они действовали и с каким успехом? Если безуспешно противились, то чем можно оправдать их молчание и поведение во время подписания договора и после него? А если они не предвидели последствий, то когда понесут ответственность лица, находящиеся на весьма ответственных постах и цепляющиеся за них, несмотря
на полную профессиональную непригодность и сплошные неудачи?

Факты таковы: имущество рейха разбазаривается; раздаются существенные источники дохода, которые еще имеет обнищавшая экономика и которые даже не покрывают дефицит бюджета – причем раздаются без указания на то, чем они могут быть компенсированы; отдается производительное недвижимое имущество, прежде всего – промышленные предприятия, потому что с сельским хозяйством обходятся более осмотрительно – несомненно, лишь потому, что в деревне проживает масса избирателей, и все это к вящей радости весьма и весьма движимого финансового капитала, немецкого и иностранного, который, оценивая возможности использования этой чудовищной массы залога,

100

 

проектирует гигантский трест, сулящий огромные прибыли. За примерами далеко ходить не надо: достаточно вспомнить скандал с поставками американской нефти и скандал вокруг восстановления послевоенной Франции. Какое влияние на переговоры оказывали эти финансовые круги и Морган? В какой мере было предрешено решение о залоге, насколько оно было согласовано заранее с международными кредитными учреждениями? Наконец, был сдан созданный Фридрихом Великим рейхсбанк – старый прусский государственный банк – включая рентный банк и золотоучетный банк; все это было сдано, чтобы возник работающий в Германии репарационный банк иноземных трестов, в полном ведении которого находились все вопросы, связанные с кредитом и валютой.

Все это – заключительный акт внешней политики партийной клики, и правые партии завершают здесь то, что было начато в Версале левыми партиями – продажу в рабство целого народа, дух которого был подорван пятилетней бесхозяйственностью и экономической разрухой, а шумиха, поднятая вокруг партийной политики, сбила его с толку относительно его судьбы. До сих пор так вели себя только вожди негритянских племен – впрочем, даже и они не вели себя так, потому что заботились о том, чтобы противоположная сторона договора тоже брала на себя какие-то встречные обязательства, тогда как партийная клика снова и снова терпит с улыбкой, поступаясь своим достоинством, что никакие обязательства противной стороной не принимаются или не соблюдаются.

Стало быть, если господство этой клики не закончится, вопрос о немецкой валюте утратит для нас всякое значение. Деньги как таковые – как мера стоимости товара – интересны только для покупателя. Но я допускаю, что может случиться так: однажды позорное существование наконец надоест большинству народа, а, с другой стороны, развитие мировой политики приведет к возникновению противоречий между мировыми дер-

101

 

жавами, связанных с разделом военной добычи – а потому я повторяю: безопасность и доверие к будущей немецкой валюте лишь косвенно зависят от экономического положения, а именно от активного торгового баланса, от притока иностранной валюты, от удовлетворения потребностей капитала в промышленности и в сельском хозяйстве и от доходов, получаемых от поступления налогов, тогда как все это, в свою очередь, непосредственно зависит от большой политики. Если она терпит неудачу, то экономику постигает крах, а валюта превращается в проблему. Если же большая политика выполняет свои задачи, то тем самым создается опора и для экономики, и для валюты. Однако политика зависит не от учреждений, а от личностей. А потому в конце концов все сводится к кредитам доверия, которыми пользуются личности – и это относится как к экономике целого народа, так и ко всякому отдельному предприятию. И, следовательно, глубочайшую основу валюты составляет персональное доверие к ответственному правящему меньшинству. Курс ассигнат был достаточно независим от военных успехов, а также от улучшения или от ухудшения ситуации в экономике. Кривая этого курса показывает два момента, когда он упал более всего: когда
начало заседать Законодательное собрание – и выяснилось, что в нем нет вождей, одни болтуны, и когда началась эпоха Директории, деловые и моральные качества которой были оценены верно; и было три пика, когда курс резко взлетал: ненадолго – осенью 1792 года, при диктатуре Дантона, весной 1793 года – при диктатуре Робеспьера, а на длительный срок – осенью 1799 года, после государственного переворота, осуществленного Наполеоном – тогда курс за три дня увеличился вдвое.