Ф. БРОДЕЛЬ
ИСТОРИЯ И ОБЩЕСТВЕННЫЕ НАУКИ. ИСТОРИЧЕСКАЯ ДЛИТЕЛЬНОСТЬ (1958)
Наука о человеке переживают сегодня общий кризис. Поставленные перед необходимостью аккумуляции новых знаний и взаимного сотрудничества (разумная организация которого еще не ясна), все они испытывают трудности, вытекающие из их же собственного прогресса. Успехи наиболее динамичных из них оказывают прямое или косвенное влияние на все остальные, независимо от того, высказывают они в этом потребность нет. И тем не менее все они еще скованы рамками устаревшей концепции гуманитарного знания, которая стада для них сегодня прокрустовым ложем. Современные науки о человеке ставят сегодня один и тот же вопрос: каково место каждой из них в той огромной по своему объему совокупности старых и новых исследовании, необходимость сведения которых в единое целое уже назрела? Устранит ли все трудности гуманитарных наук новая попытка синтетического определения их предмета или тяжелое ощущение кризиса будет все более усиливаться? <.....> Но кто еще готов открыть границы, создать междисциплинарные исследовательские группы? Даже география, воспользовавшись малейшим предлогом, разорвала бы свои связи с историей.
Но будем справедливыми. Все эти споры и разногласия не лишены интереса, так как за любым новым подходом к вопросу стоит желание самоутвердиться: отрицание позиции другого - это само по себе мера самопознания. Более того, стремясь охватить социальное во всей его "целостности", общественные науки накладываются одна на другую, вторгаются на соседние территории, искренне полагая, что ни одна из них не преступает своих границ. <.....> Так вопреки всем замалчиваниям, оппозиции или просто невежеству постепенно вырисовываются контуры "общего пути"; и этот путь надо испытать, даже если в будущем гуманитарные науки сочтут более плодотворным для себя снова вернуться на свою более узкую проторенную дорогу.
Первоочередной задачей сегодня оказывается сближение социальных наук. <.....> Необходимо, чтобы сближение социальных наук было полным, чтобы более молодым наукам, способным все обещать, но не всегда выполнять эти обещания, не отдавалось предпочтение за счет более старых. Так, в упоминавшихся нами американских проектах роль географии практически сведена к нулю и чрезвычайно мало места уделено истории. Здесь уместно было бы задать вопрос: о каком типе истории идет речь.
Другие социальные науки плохо информированы о кризисе в истории последних двадцати-тридцати лет. Они проявляют склонность игнорировать как труды историков, так и тот специфический аспект социальной реальности, который лучше всего изучается историей, хотя и не всегда управляется ею. Этим аспектом оказывается социальное время, сложное, противоречивое человеческое время составляющее материю прошлого и саму структуру современной социальной жизни. Это еще одна причина, до которой в дискуссиях, разверзшихся между социальными науками, необходимо заявить о важности к плодотворности исторического исследования, или, скорее, исследования диалектики времени, представляющей собою объект постоянных наблюден истерика. Диалектика времени - это ядро социальной реальности, живое, внутреннее, постоянно возобновляемое противоречие между настоящим моментом и медленным течением времени. О чем бы, ни шла речь, о прошлом или о настоящем, четкое понимание того, что социальное время имеет множество форм, оказывается неотъемлемым для общей методологии наук о человеке.
Поэтому я считаю важным подробно остановиться на истории и историческом времени. Это необходимо сделать не столько для историков, которые, по-видимому, прочитают нашу статью: они уже знакомы с нашими работами. Я адресую ее прежде всего нашим коллегам в смежных областях социальных наук <.....> В исторических работах недавнего временя все более выкристаллизовывается и уточняется понятие множественности времен и особая ценность длительных хронологических единиц. Последнее более чем сама история - эта многоликая наука, - должно заинтересовать социальные науки, родственные нашей дисциплине.
1. ИСТОРИЯ И РАЗЛИЧНЫЕ ПОНЯТИЯ ВРЕМЕНИ
Любой исторический труд расчленяет истекшее историческое время и выбирает свои хронологические параметры в соответствии с более или менее осознанными тенденциями и предпочтениями. Традиционная история обращает свое внимание на короткие промежутки исторического времени, на индивида, на событие. Мы уже давно привыкли к ее стремительному драматическому рассказу, произносимому на коротком дыхании,
Новая экономическая и социальная история на первый план в своих исследованиях выдвигает проблему циклического изменения, его длительности: она заворожена фантомом, но вместе с тем и реальностью циклического подъема и падения цен. Таким образом, сегодня наряду с повествованием (или "речитативом") традиционной истории возникает речитатив, свидетельствующий об экономической конъюнктуре, рассекающей прошлое на большие промежутки времени: десятилетия, двадцатилетия, пятидесятилетия.
Наряду с этим вторым видом речитатива утвердилась история еще более длительных временных единиц. Оперируя уже столетиями, она оказывается историей большой, даже очень большой длительности. Безотносительно к тому, удачна или неудачна подобная формула, я привык считать ее прямой противоположностью "истории событий"… Но формулы здесь несущественны; важно другое - мы должны рассматривать и тот и другой вид истории, оба полюса времени - и мгновение, и большую длительность.
Последние термины не притязают на абсолютную точность. Но столь же многозначно и понятие "события". Я бы ограничил его значение тем, что происходит в сжатые промежутки времени. Событие - это взрыв, "звонкая новость", как говорили в шестнадцатом столетии. Его угар заполняет все, но он кратковременен и пламя его едва заметно.
Вне всякого сомнения, философы скажут, что такое понимание "события" лишает это понятие значительной части его содержания. Конечно, событие обладает целым рядом значений и связей. Иногда оно свидетельствует об очень глубоких движениях, и с помощью надуманной игры в "причины" и "следствия", игры, излюбленной историками прошлого, может быть связано со временем, далеко выходящим за пределы его собственной длительности. Растяжимое до бесконечности, оно легко или с некоторыми трудностями увязывается, со всей цепью событий, с предшествующими фактами и кажется нам неотделимым от них. <.....>
Итак, ради ясности мы будем говорить не о времени, измеряемом событиями, а о времени, измеряемом короткими хронологическими единицами. Масштаб времени, задаваемый этим термином, соразмерен с индивидом, с ритмом его повседневной жизни, с вашими иллюзиями, деятельностью вашего сознания. Время, определяемое им, - его время хроникера, время журналиста. Заметим, что газетные хроники или журналы наряду с большими событиями, называемыми историческими, описывают незначительные события повседневной жизни; пожар, железнодорожную катастрофу, цены на зерно, преступление, театральную премьеру, наводнение. Каждый понимает, что явления небольшой длительности встречаются во всех формах и сферах жизни: экономике, социальных отношениях, литературе, институтах, религии и даже географии (порыв ветра, буря). Встречаются они и в политике.
На первый взгляд прошлое - это масса мелких фактов, одни из которых поражают вас, другие же, напротив, постоянно повторяясь, почтя не, привлекают вашего внимания. Это те факты, которые исследует сегодня микросоциология и социометрия (существует также и микроистория). Но эта масса фактов не охватывает всей реальности, всех переплетений истории, через которые пробирается научное мышление. Наука об обществе испытывает ужас перед массой незначительных событий. И не без основания: кратковременность - наиболее капризная, наиболее обманчивая из всех форм деятельности.
Поэтому у некоторых историков складывается настороженное отношение к традиционной истории, так называемой истории событий. Иногда ее неоправданно отождествляют с политической историей. Политическая же история не обязана ограничивать себя событиями, быть историей кратковременных событий. Между тем остается фактом, что за последнее столетие эта история, почти всегда бывшая политической, то есть сконцентрированной на драме "великих событий", разрабатывалась в кратковременном хронологическом масштабе. Наша характеристика политической истории опускает только искусственные схемы, почти всегда лишенные подлинной историчности, которыми она разбавляла либо свои повествования ("Европа в 1500 г.", "Мир в 1800 г.", "Германия на пороге реформы"…), либо исторические объяснения, применяемые к значительным отрезкам исторического времени. По-видимому, это была дань, уплаченная наукой прогрессу в области средств и строгих методов научного познания. Выявление массы документов породило среди историков взгляд, согласно которому проблема исторической истины полностью сводится к проблеме документальной подлинности. <.....> Этот идеал "историй из первых рук" привел в конце девятнадцатого века к выработке хроник нового стиля, которые в своих претензиях на максимальную точность шаг за шагом воспроизводят ход событий по дипломатической переписке или парламентским дебатам. Историки XVIII и начала XIX столетий были, напротив, весьма внимательны к долговременным историческим перспективам, которые только благодаря целому ряду великих умов, таких, как, Мишле. Ранке, Якоб Буркхардт, Фюстель, были вновь "открыты" в XIX вене. Если учесть, что преодоление кратковременных масштабов исторического исследования тем более ценно, что оно крайне редко, то легко понять выдающуюся роль истории социальных институтов, религий, цивилизаций и авангардную роль истории античного мира, связанную с необходимостью использования значительных масштабов времени при анализе археологических источников. Только они и спасли честь нашей профессии.
***
Недавний, разрыв с традиционными формами историографии XIX века не означает полного отказа от исследований кратковременных событий. Как мы знаем, он пошел на пользу социально-экономической истории, но политическая история, мало выиграла от этого. Он привел к революции, обновлению идей, неизбежно сопровождаемому методологическим изменениями и смещением центра, интересов, к введению количественной истории, которая, конечно, еще не сказала своего последнего слова.
Но главным образом разрыв с традиционными формами привел к изменению масштабов исторического времени. Один день, один год мог казаться, вполне достаточным масштабом политическому историку вчерашнего дня, который рассматривал время как, простую сумму дней. Но кривая цен, демографическая прогрессия, снижение заработной платы, изменения банковского процента, изучение производства, (являющееся скорее мечтой, чем фактом), точный анализ товарного обращения - все это требует значительно более длительных масштабов времени.
Появился новый способ исторического повествования, "речитатив" экономической конъюнктуры, цикла или, положим, "интерцикла", предлагающий нам воспользоваться в качестве временных единиц десятилетиями, двадцатилетиями или в крайнем случае пятидесятилетиями классического цикла Кондратьева. Например, если отвлечься от поверхностных и кратковременных явлений, то цены в Европе росли с 1791 по 1817 г., а с 1817 по 1852 г. они падали. Это двойное и медленное движение роста и падения цен образует некоторый "сверхцикл", вначале характерный для Европы, а затем и для всего мира. Конечно, эти хронологические масштабы не имеют абсолютного значения. Для других показателей, таких, например, как рост экономики и прибылей или рост национального продукта… <.....> предлагает нам иные, может быть, даже более ценные масштабы времени. Но эти дискуссии в процессе исследований несущественней Историк сегодня, безусловно, располагает новым историческим временем. Он может писать историю, расчленяя ее в соответствии с новыми вехами. <.....> Наука, технология, политические институты, методы познания, Цивилизации (используя принятый термин) - все это также обладает своим ритмом жизни и развития, и новая история социальных конъюнктур только тогда достигает своей цели, когда она охватит их полностью.
Всей своей логикой новый тип исторического повествования, охватывающий все новые области истории, подводят нас к понятию исторической долговременности. Но существует целый ряд причин, препятствующих внедрению этого подхода к истории, я на наших глазах происходит возвращение к кратковременным хронологическим масштабам. Может быть, это происходит потому, что представляется более необходимым (или более насущным) создать некоторый синтез "циклической" истории и истории традиционной, чем идти вперёд, в неизвестное; Иначе говоря, закрепить завоеванные позиции. <.....> Итак, мы снова "увязли" в кратковременности. Безусловно, все это вполне закономерно, но как это симптоматично! Историк свободен при постановке исторической драмы. Как он может отказаться от драматизма кратковременности, от лучших приемов очень старого ремесла?
***
Над циклами и "сверхциклами" существует еще и то, что экономисты называют, хотя и не всегда изучают, столетней тенденцией ("секулярный тренд"). Но она пока интересует лишь немногих экономистов, и их рассуждения о структурных: кризисах, не прошедшие исторической проверки, выглядят лишь гипотезами и не проникают в прошлое глубже 1929, самое большее - 1870 годов <.....>
Вторым, даже более полезным ключом, является термин "структура". Он господствует во всех проблемах, связанных с исторической долговременностью. Под "структурой" исследователи социальных явлений донимают организацию, порядок, систему достаточно устойчивых отношений между социальной реальностью и массами. И для историков структура - это ансамбль, архитектура социальных явлений, но прежде всего она - историческая реальность, устойчивая и медленно изменяющаяся во времени. Некоторые долговременные структуры становятся устойчивым элементом жизни целого ряда поколений. Иные структуры менее устойчивы. Но все они являются и опорой, и препятствием исторического движения. Так, определяя границы действия и опыта человека, они оказываются препятствиями ("огибающими" в математической терминологии). А как трудно преодолеть некоторые географические и биологические условия, некоторые пределы роста производительности труда и даже духовные факторы, ограничивающие свободу действия! (Узость духовного кругозора также может быть долгосрочной тюрьмой!)
Самый яркий пример тому - это все-таки географический детерминизм. Человек - пленник своего времени, климата, растительного и животного мира, культуры, равновесия между ним и средой, создаваемого в течение столетий, равновесия, которого он не может нарушить, не рискуя многое потерять. <.....> С тем же самым постоянством и устойчивостью мы сталкиваемся и в области культуры. <.....>
С трудностью выявления исторически долговременных структур мы сталкиваемся, как это ни парадоксально, только в той области, где исторические исследования, добились неоспоримых успехов, а именно в области экономики. Циклы, "сверхциклы", структурные кризиса искажают непрерывность, постоянство экономических систем, или, как иногда говорят, экономических цивилизаций… то есть устойчивых привычек мысли и действия, установившихся рамок деятельности, часто сохраняющихся вопреки всем правилам логики. <.....>
Итак, в сопоставлении с другим формами исторического времени та форма, которую мы называем "большой длительностью", оказывается чем-то довольно сложным. Ввести ее в нашу науку очень непросто. Здесь меньше всего речь идет о простом расширении предмета исследования или области наших интересов. Да и само введение новых временных параметров отнюдь не сулит одни лишь блага. Оно влечет за собой готовность историка изменить весь стиль и установки, направленность мышления, готовность принять новую концепцию социального. Это значило бы привыкнуть ко времени, текущему медленно, настолько медленно, что оно показалось бы почти неподвижным. Только тогда мы сможем вырваться из плена событий, чтобы снова вернуться к ним и посмотреть на них другими главами, задать им другие вопросы. Во всяком случае, историю, в целом можно понять только при сопоставлении ее с этим необозримым пространством медленной истории. Только так можно выявить действительный фундамент исторических событий. И тогда все этажи общей истории, все множество ее этажей, все взрывы исторического времени предстанут перед нами вырастающими из этой полунеподвижной глубины, центра притяжения, вокруг которого вращается все.
***
Все, что было сказано мною, не притязает на определение история как науки. Мы даем здесь только одно из множества ее возможных определений. Блаженны и очень наивны те, кто думает, что после всех пронесшихся над нами гроз мы нашли истинные принципы и ясные определения, основали истинную Школу. В действительности все общественные науки изменяются не только в силу собственного движения каждой из них, но и всей их совокупности. История - не исключение в этом отношений. <.....> Для меня история - это сумма всех возможных историй, всех подходов и точек зрения - прошлых, настоящих и будущих.
Я считаю ошибочным только одно: выбрать одну из этих историй, а всеми остальными пренебречь. Историки совершали и будут совершать эту ошибку. Очень нелегко переубедить историков и особенно представителей общественных наук, упорно желающих понимать под историей то, чем она была вчера. Потребуется немало времени и терпения, чтобы убедить их признать все те изменения и новшества, которые скрывает сегодня очень старый термин "история". А между тем новая историческая "наука" уже существует, непрерывно совершенствуясь и видоизменяясь. <.....> Историк нового типа внимательно следит за всеми науками о человеке. Именно это и делает границы истории такими расплывчатыми, а интересы историка такими широкими. Итак, не устанавливайте между историком и ученым-обществоведом тех барьеров и различий, которые была оправданы в прошлом. Все науки о человеке, включая историю, взаимосвязаны. Они говорят, или по крайней мере могут говорить, на одном языке. Чтобы понять мир независимо от того, будь то в 1558 году или же в благословенном 1958 году, мы должны определить иерархию действующих в нем сил, течений, конкретных движений и затем уже связать их в единое целое. В каждый момент исторического исследования необходимо разграничивать долговременные движения и краткосрочные импульсы; движения, возникшие недавно, и движения, идущие из глубины исторического времени. <.....> Любая "современность" включает в себя различные движения, различные ритмы: "сегодня" началось одновременно вчера, позавчера, "некогда".
2. АРГУМЕНТЫ ПРОТИВ КРАТКОВРЕМЕННОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПЕРСПЕКТИВЫ
Все вышесказанное может, показаться банальным. Общественные науки, однако, неохотно занимаются прошлым, хота их и трудно формально обвинить в сознательном замалчивании, истории и времени как необходимых параметров социальных явлений. На первый взгляд они даже приветствуют их; "диахронический" анализ, восстанавливающий права истории в цепи рассуждений, всегда присутствует в теоретических дискуссиях.
Но, несмотря на это, следует признать, что представители общественных наук по своим склонностям, укоренившимся инстинктам и, может быть, даже по образованию обычно стремятся избежать исторического объяснения. Это делается двумя способами. Любое социальное исследование сводится только к изучению событий (можно даже сказать "текущих событий") методами эмпирической социологии, которая пренебрегает всякой историей и ограничивается изучением современных данных. Либо же временной параметр вообще отбрасывают, находя, в "науке о коммуникациях" математическое описание структур, представляющихся вневременными. Особенно интересен для вас второй, самый новый подход, хотя и первый также имеет еще достаточное число сторонников. Поэтому рассмотрим оба эти случая.
Я уже говорил о своем отрицательном отношении к чисто событийной истории. Но если быть справедливым, то необходимо признать, что в этой "чистой" описательности виновна не одна только история. Все общественные науки склонны попадаться в эту ловушку. Экономисты, демографы и географы уделяли значительно больше внимания настоящему, чем прошлому. Восстановление известного равновесия в этом отношении было бы крайне желательным. Это легко и даже необходимо сделать демографам. Это почти самоочевидно для географов… Но это очень редко среди экономистов, которые стали пленниками чрезмерно кратковременной перспективы. <.....>
Позиция этнографов и антропологов не столь резко очерчена и не столь тревожна. Правда, некоторые на них продолжают твердо настаивать на невозможности и бесплодности введения истории в их науку. Но высокомерный отказ от истории не принес большой пользы Малиновскому и его ученикам. Как же антропология может перестать интересоваться историей? <.....> Сколь бы примитивным ни было общество, "когти событий" всегда оставляют на нем свои следы. Не было общества, следы истории которого были бы полностью утеряны. Вот почему несправедливо жаловаться на отсутствие внимания к истории со стороны этих наук.
Напротив, можно очень основательно критиковать кратковременную перспективу подхода к событиям, доведенную до крайности тем типом социология, который ограничивается обследованием настоящего. Все, что оказывается на границах социологии, психологии и экономической науки, может стать, предметом такого обследования. Оно модно не только во Франции, и по своему характеру представляет некую постоянную игру на уникальной значимости настоящего с его "вулканическим" жаром и изобилием деталей. Зачем возвращаться к прошлому, к этой обедненной, заброшенной, схематизированной, погруженной в. молчание стране? Но мертво ли это прошлое и действительно ли его следует, реконструировать, как вам это пытаются доказать? Несомненно, историк иногда слишком легко извлекает из прошлого то, что ему представляется существенным для данного периода. <.....> Но чего не отдал бы наблюдатель настоящего за возможность углубиться в прошлое (или, скорее уйти вперед - в будущее) и увидеть современную жизнь упрощенной, лишенной масок, вместо той непонятной, перегруженной мелочами картины, которая является вблизи? <.....>
Более того, исследователь настоящего может проникнуть в глубинные элементы существующих социальных структур только с помощью аналогичного процесса реконструкции, выдвигая гипотезы и объяснения и отказываясь принимать, реальность такой, какой она представляется. Он проникает в глубины, либо упрощая, либо добавляя к существующему нечто свое. Все это способы отступить от материала, чтобы лучше овладеть им. Я сомневаюсь, что современная социологическая фотография более "истинна", чем историческая картина прошлого. Чем больше она уходит от "реконструкций", тем менее истинной она становится.<.....>
Историки и представители общественных наук, без сомнения, могут спорить до бесконечности относительно сравнительных преимуществ безжизненных документов и свидетельских показаний, слишком близких к жизни; относительно достоинств прошлого, которое слишком отдалено, и настоящего, которое слишком близко. Я не считаю это главной проблемой. Прошлое и настоящее всегда проливают взаимный свет друг на друга. Если изучать только то, что вблизи, внимание неизбежно концентрируется на том, что быстро движется, блестит (хотя это не обязательно золото), меняется, производит шум и вообще поражает. Опасность простой каталогизации событий в этих условиях так же велика, как и в исторических науках. <.....>
3. ВРЕМЯ ИСТОРИКА И ВРЕМЯ СОЦИОЛОГА
После вневременного мира социальной математики я возвращаюсь к времени и длительности. Неисправимый историк, я не могу не удивляться тому что социологи как-то умеют обходиться без него. И действительно, их понятие о времени очень отличается от нашего: оно значительно менее обязательно, менее конкретно и никогда не является главным фактором в решении их проблем и в их суждениях.
Историк ни на минуту не может выйти за пределы исторического времени. Время липнет к его мысли, как земля к лопате садовника. Естественно, он может мечтать о том, чтобы предать время забвению. <.....>
Но насколько успешными были все эти попытки освободиться от исторического времени? <.....> Для историка весьма заманчиво уйти от слишком близкого взгляда на вещи и посмотреть на них сначала со средней, а затем уже и с самой отдаленной исторической перспективы (последняя, если она существует, должна быть перспективой мудрецов) Достигнув этого, историк пересматривает в реконструирует увиденную картину, упорядочивает ее вмещающиеся элементы.
Но все эти периодически повторяющиеся попытки освобождения бессильны увести историка из реально существующего необратимого времени истории. Иллюзия вашего воображения - это не время и его течение, а те отрезки, на которые мы его делим. Они сливаются в единое целое, как только наша работа завершена. Длительный период, период средней длительности, единичное событие соразмерны друг другу, так как они замерены в одном и том же масштабе. Вступить мысленно в одну из временных исторических перспектив - значит одновременно вступить в каждую из них. Философ, занятый субъективным, внутренним аспектом понятия времени, никогда не ощутит веса исторического времени, этого действительного универсального времени, времени накопленных обстоятельств. <.....>
Для историка время - начало и конец всего, время одновременно математическое а творческое, хотя для некоторых это звучит странно. По отношению к человечеству оно "экзогенно", как сказали бы экономисты. Оно толкает нас вперед, руководит нами и уносит с собой наше собственное "приватное" время с его различными оттенками. Таково нетерпеливое мировое время. <.....>
<.....> Понятие социолога о времени не тождественно понятию времени историка. Об этом свидетельствует вся структура исторической науки. Время для нас, как и для экономистов - мера. Когда социолог говорит нам, что некоторая социальная система непрерывно разрушается только для того, чтобы снова восстановить себя, мы охотно принимаем это объяснение, так как оно в конечном счете подтверждается историческими наблюдениями. Но в соответствии с нашими обычными требованиями к науке мы хотели бы знать точную длительность этих движений развития и упадка. Вполне возможно замерять экономические циклы, приливы и отливы в производстве материальных благ. В равной мере должно быть возможно проследить и кризис социальных структур во времени, локализовать его как в абсолютных терминах, так и по отношению к движениям сопутствующих структур. Историка интересует прежде всего, как пересекаются эти движения, влияя друг на друга и приводя к разрушению старую социальную систему. Все это может быть описано только с помощью применения универсальных временных шкал историка. Многочисленные, отличающиеся друг от друга шкалы социолога здесь не пригодны, так как каждая же них была сконструирована для измерения какого-то одного частного феномена.
***
<.....> Любая социальная реальность выделяет свое собственное время и свои собственные временные шкалы, как обычный моллюск. Но чем здесь воспользоваться историку? Это громадное идеальное по своей архитектуре здание стоит без движения во времени. Ему не хватает истории. Правда, здесь есть историческое время, но оно - закрыто, как ветры в кожаной сумке Эола. Иногда кажется, что социологи воюют в конечном счете не с историей, а с историческим временем, с той бурной и неуправляемой реальностью, на которую не действуют все наши категориальные ухищрения. Историк никогда не может уйти от времени. Социолог же не испытывает особых затруднений в забвении времени. Он либо уходит в момент вечного настоящего, когда время как бы останавливается для него, либо обращается к повторяющемуся в явлениях, которое не принадлежит никакому конкретному времени. Итак, он избегает времени с помощью двух различных умственных процессов. В одном из них он ограничивает свой анализ событиями в самом строгом смысле этого слова. Во втором он становится на точку зрения квазивечного времени. Законно ли все это? Именно этот вопрос и представляет собою подлинный предмет спора между историками и социологами или даже между историками различных убеждений.
***
<.....> Хотя естественное призвание истории как раз и состоит в том, чтобы заниматься прежде всего временем и всеми теми различными перспективами, на которые оно может быть разделено, мне представляется, что долгосрочная перспектива наиболее плодотворна для наблюдения и анализа во всех общественных науках. Не слишком ли мы многого хотим, обращаясь с просьбой к вашим коллегам в общественных науках на какой-то стадии своих размышлений соотнести свои открытия и исследования с этой центральной временной осью?
Что же касается историков, которые не все со мною согласны, то для них принятие этой точки зрения означало бы кардинальный сдвиг: инстинктивно они тяготеют к краткосрочности. Более того, она заложена в святыне программ университетских курсов. <.....>
Марксизм содержит, в себе целый ряд моделей социальных явлений. <.....> Гений Маркса, секрет силы его мысли состоит в том, что он первый сконструировал действительные социальные модели, основанные на долговременной исторической перспективе. Эти модели были увековечены в их первоначальной простоте тем, что к ним стали относиться как к неизменным законам, априорным объяснениям, автоматически приложимым ко всем обстоятельствам и всем обществам. Между тем, если бы их погрузили в меняющиеся потоки времени, их подлинная текстура стала бы только яснее видна, так как она прочна и основательна. Она проявлялась бы бесконечно, но в разных модификациях, то затемненная, то, наоборот, оживленная присутствием других структур, которые в свою очередь требуют для своего объяснения иных законов и иных моделей. Эта жесткая интерпретация ограничила творческую силу самой мощной системы социального анализа, созданной в прошлом веке. Восстановить ее возможно только в долговременном анализе.
В заключение я хотел бы обратить внимание читателя на то, что долговременная перспектива - это всего лишь один из возможных путей найти общий язык во взаимодействии общественных наук. Есть и другие пути… <.....>
Не должны мы забывать и еще один общий язык, точнее, еще одно семейство моделей: необходимую редукцию всех социальных явлений к занимаемому пространству. Назовем этот язык географией или экологией, не оспаривая, какой из этих терминов в данном случае будет наиболее удачным. География слишком склонна замыкаться в себе, и это достойно сожаления. <.....> Термин "экология" позволяет социологам, хотя они в этом и не признаются, обойтись без слова "география", тем самым и без исследования проблем, поставленных физическим пространством социальной системы, - проблем, очевидных для внимательного наблюдателя. Карты, на которых раскрывается и частично объясняется социальная реальность, это фактически пространственные модели, одинаково хорошо работающие во всех временных перспективах (особенно при долгосрочной анализе) и применимые ко всем категориям социальных явлений. Но общественные науки удивительным образом игнорируют их. <.....>
***
Практически (ибо эта статья имеет практическую цель) мне бы хотелось, чтобы ученые-обществоведы отложили на время свои долгие препирательства относительно границ, отделяющих одну науку от другой, относительно того, чем является или чем не является общественная наука, что входит и что не входит в понятие структуры. Лучше бы они искали; теоретические ориентиры, указывающие путь к совместным исследованиям и проблемам, которые могли бы сблизить их. С моей точки зрения, такими ориентирами являются математизация, анализ отношения социальных феноменов к географическому пространству и долговременная историческая перспектива. <.....>