Дж. Агамбен

Грядущее сообщество (фрагменты)

 

01

ГРЯДУЩЕЕ бытие - бытие любое. Термин, который в схо­ластическом перечне трансценденталий… обуславливает значение всех остальных терминов, тайным образом в них присут­ствуя, - это прилагательное quodlibet. Общепринятый его перевод, звучащий как «не имеет значение какой, безраз­лично какой», безусловно, правилен, но вот сама его фор­ма выражает нечто прямо противоположное латыни: quodlibet ens это не «бытие безразлично какое», но «бы­тие, безусловно, важное, значимое в любом случае», и следовательно, оно содержит отсылку к желанию (libet), бытие какое-угодно - находится в изначальной связи с же­ланием.

«Любое», о котором здесь идет речь, не подразумевает под единичным нечто любое, взятое помимо его общих качеств (например, в абстракции от определенного поня­тия: быть красным, французом, мусульманином), но оно именует бытие такое, какое оно есть. Таким образом, единичное ускользает от ложной дилеммы, принуждаю­щей познание выбирать между невыразимостью индивидуального и интеллигибельной природой общего. <.....>

Таким образом, здесь заявляет о себе не что иное как бытие-такое, всегда остающееся сокрытым пла­ном принадлежности («есть некий х такой, который принадлежит некоему y»); бытие, ни в коей мере не явля­ющееся неким реальным предикатом: единичное, экспо­нированное как единичное, есть то-какое-(ни) -пожела­ешь, то есть любимое.

 

02

ИСТОК антиномии индивидуального и универсального кроется в языке. Слово «дерево» в действительности обо­значает все деревья вообще, не проводя различий, по­скольку приписывает высказываемое им общее значение единичным и, следовательно, невыразимым деревьям... Другими словами, оно трансформирует единичное в члены класса, который по­нимается как наличие общего признака (условие принад­лежности €). Необычайные успехи теории множеств в ре­шении проблем современной логики, по сути, связаны с тем, что определение множества как такового - это всего лишь определение некоего лингвистического значения. Принадлежность к множеству M отдельных объектов m - это не что иное, как имя. Отсюда неустранимые парадок­сы классов, на разрешение которых не может претендо­вать никакая самая «дьявольская теория типов». В дейст­вительности парадоксы определяют место собственно языкового бытия. Оно есть некий класс, который одно­временно и принадлежит и не принадлежит сам себе, од­нако классом всех классов, которые не принадлежат себе, является именно язык.

 

03

ЛЮБОЕ - это матема единичности, без которой и бытие, и индивидуация остаются немыслимыми. <.....> Любое - это не следствие нейтральности или без-различия общей природы по отношению к единичному, нет, его конституирует неразличение общего и индиви­дуального, рода и вида, сущности и явления. Любое - это вещь со всеми своими качествами, ни одна из кото­рых, однако, не образует различия. Это без-различие в плане качеств и есть то, что одновременно и индивиду­ализирует единичное и распыляет его, делает его предме­том любви (quodlibetali). Как и истинное слово, которое ни в коей мере не присваивает себе общее (язык), но также и не является простой констатацией деталей, че­ловеческое лицо, в свою очередь, не является нам ни как индивидуализация некоего общего faciиs, ни как схваты­вание индивидуальных черт во всеобщем: лицо - это любое лицо, в котором то, что принадлежит природе об­щего, и то, что является особенным, в принципе нераз­личимо, абсолютно без-различно. <.....>

Переход от возможности к акту, от языка к слову, от общего к индивидуальному происходит всякий раз в обоих направлениях, вслед за тем мерцающим чередова­нием, где общая природа и единичное, потенция и акт постоянно меняются местами и взаимопроникают. Бы­тие, возникающее на этой линии или вдоль этой грани­цы, - это бытие любое, и то, каким образом оно перехо­дит от общего к частному и от частного к общему, называется обычаем, или, иначе, - этосом.

 

04

Maniera - это и не род и не индивид, но это пример, то есть - единичное любое. Поэтому можно предположить, что понятие maneries… обозначает бытие как бытие единичное. Его не за­трагивает раскол на сущность и существование, господ­ствующий во всей западной онтологии, ибо оно и не то, и не другое, но оно - это порождающая манера, бытие, которое есть не тем или иным образом, но бытие, кото­рое есть сам способ своего собственного бытия; и по­этому, оставаясь единичным, но лишенным чистой неопределенности, оно множественно и соответствует всему бытию, любому.

Лишь идея этой порождающей модальности, этого из­начального маньеризма позволяет обнаружить то общее, что позволяет связать между собой онтологию и этику. Это не бытие, сокрытое самим собой, - основание само­го бытия, полагаемое в качестве его собственной потаен­ной сущности, чье мучительное появление на свет и об­ретение качественной определенности зависит от случая или его судьбы, но это бытие, которое экспонирует себя в этих качествах, которое без остатка есть собственное так - такое бытие не является ни акцидентальным, ни не­обходимым, но, так сказать, беспрерывно порождается собственной манерой.<.....>

Но порождающая манера - это, собственно, и есть ме­сто единичного любого… По отношению к бытию, которое есть собственная ма­нера, - манера, в действительности, не есть некое свойст­во, его определяющее, совпадающее с его сущностью, но, скорее, оно есть некое не-свойство; поскольку в образец или пример его превращает эта не-свойственность, когда она оказывается воспринята и присвоена как это самое его уникальное бытие. Пример - это лишь бытие, приме­ром которого пример и является: но это бытие не при­надлежит самому примеру оно существует исключи­тельно как совместное или общее. Не-свойственное, которое мы экспонируем в качестве нашего собственного бытия, как собственно наше бытие - манера, которую мы используем, - именно она-то нас и порождает, она есть наша вторая, более счастливая натура.

 

05

ЛЮБОЕ рассуждение об этике исходит из того, что чело­век не имеет и не должен иметь никакой сущности, ника­кого духовного или исторического назначения, не предо­пределен никакой биологической программой. Только лишь при этом условии этика оказывается возможной, поскольку ясно, что если бы человек был или должен был быть какой-то сущностью, если бы он имел то или иное предназначение, то никакой этический опыт был бы не­возможен и у нас были бы лишь задачи, подлежащие вы­полнению.

Однако это вовсе не значит, что человек не является и не должен являться чем-то конкретным, что он вовсе ни для чего не предназначен, и поэтому решение того - быть ему или не быть, какую судьбу выбрать - всякий раз зависит лишь от его воли… Человек есть нечто фактическое, но то, чем он является и чем он дол­жен являться - это вовсе не сущность и не какая-либо вещь: ибо само существование человека есть не что иное, как возможность или потенциал. Но именно по этой причине все усложняется, и именно поэтому этика ока­зывается реальной.

Поскольку бытие, наиболее близкое человеку, - это способность быть собственной возможностью, то поэто­му - и это единственная причина - человек всегда испы­тывает фундаментальную нехватку, и он сам и есть эта нехватка… Таким образом, будучи возможностью и бытия, и небы­тия, человек уже всегда в долгу, у него вечно нечистая со­весть - прежде, чем он совершит какой-либо проступок. <.....>

...человек, будучи лишь своей возможностью, како­вой он и должен быть, в определенном смысле не соответ­ствует сам себе, его недостаточно для того, чтобы быть со­бой, и он должен присвоить себе эту нехватку - он должен существовать как возможность. <.....>

Поэтому в этике нет места раскаянию и поэтому единственный этический опыт (который не может быть ни неким заданием, ни субъективным решением) состо­ит в том, чтобы быть (собственной) возможностью, бы­тием (собственной) возможности, то есть в каждой фор­ме являть свою аморфность и в каждом действии - свою недействительность.

И тогда единственным злом окажется наше решение быть, оставаясь в долгу перед бытием, пытаясь присвоить возможность небытия как некую сущность или как некое потустороннее основание; или же (такова участь всей мо­рали) зло будет состоять в том, чтобы превратить саму возможность - которой человек единственно и распола­гает в своем бытии - в вину, от которой следует навсегда избавиться.

 

06

ЛЮБОЕ - это фигура единичного как такового. Будучи любым, единичное лишено идентичности и не определя­ется понятием, но в то же время оно не есть и чистая не­определенность, ибо оно обусловлено лишь своей реа­лизацией в идее, то есть всеми своими возможностями в целом. Именно благодаря этой реализации единичное... оказывается соотнесено со всем воз­можным вообще и получает, таким образом, свое omnimoda determination не через свою принадлежность к обусловливающему его понятию и не в силу обладания некими реальными качествами.., но исключительно благодаря своему пограничному положению. Единичное принадлежит це­лому, однако эта принадлежность не выражается в каких- либо конкретных категориях: принадлежность или бытие-такое это всего лишь отношение к целому - ничем не заполненному и никак не определенному. <.....>

То, что любое добавляет к единичному, - это всего лишь пустота, всего лишь порог; любое - это любое еди­ничное, но также еще и пустое пространство; единичное конечно, и все же в плане понятия оно остается необус­ловленным. Поэтому единичное плюс пустое простран­ство может быть только чем-то абсолютно внешним, чи­стой экспозицией. В этом смысле любое есть событие некоего вовне. <.....> Вовне - это не другое пространство, расположенное по ту сторону этого про­странства, а арка прохода, то внешнее, что и открывает к нему доступ – словом, его лик, его eidos. В этом отношении порог не есть нечто иное по отно­шению к пределу, он, так сказать, и есть опыт самого пре­дела, бытие-внутри самого вовне. Ek-stasis - это тот дар, который единичное принимает из пустых рук человече­ства. <.....>

...любое не означает (как это заметил Бадью) «нечто высвобожденное из-под влас­ти языка, нечто неименуемое, неразличимое»; скорее оно означает нечто, которое, принадлежа простой омо­нимии, существуя лишь как чистое быть-сказанным, в силу самого этого обстоятельства как раз и оказывает­ся неименуемым; оно - бытие-в-языке некоего не-лингвистического.

 

07

ОДНАКО что же представляет собой политика единич­ного как любого, то есть некоего бытия, сообщество ко­торого не опосредствованно какими бы то ни было усло­виями принадлежности (быть красным, итальянцем, коммунистом), и которое в то же время не есть отсутст­вие вообще всяких условий (во Франции Бланшо недав­но предложил термин «негативное сообщество»40), но которое опосредовано самой принадлежностью? <.....>

Новым в грядущей политике является то, что она будет уже не борьбой за захват государства или за кон­троль над ним, а борьбой между государством и не-государством (человечеством), необратимым выпадением единичного как любого из государственной организации. И это не имеет ничего общего с обычными социальны­ми требованиями к государству, которые в последние годы нашли свое выражение в многочисленных протестных акциях. Единичное, как любое единичное, не способно сформировать societas, поскольку здесь нет идентичности, выступающей в качестве некоей ценнос­ти, и его не связывает никакая принадлежность, с кото­рой следовало бы считаться. В конечном счете, государство может пойти навстречу требованиям признания любой идентичности, и даже... идентичности другого государства внутри своих собственных границ, то, что оно не потерпит ни при каких обстоятельствах, так это ситуация, когда единичное образовало бы сообщество, не требуя при этом признания какой-либо идентичности, где люди бы именно со-принадлежали друг другу, а у самой этой со-принадлежности в принципе отсутствовали какие-либо значимые и формализуемые условия (даже в форме чистых допущений ка­сательно принадлежности). Как продемонстрировал Бадью государство основывается не на социальных связях, выражением которых оно якобы и является, а на их расторжении, поэтому оно их и запрещает. Для него единичное как таковое никогда не представляет само­стоятельного интереса, ибо государству важно вклю­чить его в любую идентичность (но возможность того, что любое как таковое оказалось бы высвобождено и предоставлено само себе - это та угроза, с которой го­сударство не примирится).

Существо, вовсе лишенное выраженной идентичнос­ти, было для государства абсолютно лишено какой-либо ценности. Ибо в нашей культуре лицемерная догма о сакральности нагой жизни и туманные заявления о правах человека предназначены лишь для того, чтобы скрыть этот факт. Sacro в данном случае следует понимать лишь в том значении, какое этот термин имел в римском пра­ве: sacer - это тот, кто исключен из мира людей, и, хотя он не может быть принесен в жертву, тем не менее его может убить всякий вполне законно, и это не будет счи­таться убийством... В этом плане показательно, что истребление евреев не было сочтено убийством ни пала­чами, ни судьями, ибо последние назвали его преступле­нием против человечности, и примечательно, что влас­ти-победители пожелали возместить эту недостающую идентичность предоставлением идентичности государственной, ставшей, в свою очередь, источником нового массового насилия.

Поэтому единичное как любое единичное, - стремя­щееся присвоить себе саму принадлежность, собствен­ное бытие в языке и потому отвергающее любую иден­тичность и любые условия принадлежности - главный враг государства. И где бы единичное ни заявило о сво­ем совместном бытии, как бы мирно это ни выглядело - там всегда случается Тяньаньмэнь и рано или поздно по­являются танки.