Михаил Шильман

ДЫХАНИЕ
ЧЕЙН-СТОКСА

ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

Харьков
“Основа”
2004

Ш 60 Дыхание Чейн-Стокса: Избранные стихотворения / Предисл. М.М. Красикова. —Харьков: “Основа”, 2004. —192 с.

ISBN 5-7768-0776-Х

В сборник, подводящий итог последним пятнадцати годам жизни автора, вошли стихотворения, свидетельствующие о нескончаемом споре, в котором образ мысли и стиль жизни печально иронизируют друг над другом.

“Созвучье слога и тепла”,  или “Умение прожить в говне”

(О стихах Михаила Шильмана)

Говорят, у средневековых инквизиторов была такая изощренная пытка: человека помещали в ярко освещенную комнату, в которой стены, пол и потолок были зеркальными. Заключенный принужден был ежесекундно созерцать лишь самого себя. Некоторые не выдерживали и месяца — сходили с ума.

Впрочем, на протяжении всей истории человечества находились (и находятся до сих пор!) люди, которые вполне добровольно подвергали себя такой “пытке” — длительному самосозерцанию. В большинстве своем они не страдали нарциссизмом, просто у них была развита способность к рефлексии, без которой ни философ, ни литератор обойтись не могут.

Думаю, что и автор этой книги (кстати, и литератор, и философ) с успехом выдержал бы испытание “зеркальной комнатой”, потому что и без всяких искусственных “экспериментов” в его экзистенциальном опыте было “долгое слежение за жизнью, в которую играться довелось”, и он давно привык с любопытством подмечать различные проекции своего “Я” во всех временных и пространственных измерениях, в череде исторических образов и литературных персонажей.

Не знаю, что тому причиной — “беспечность прозябанья”, способность слышать “клекот звезд над Иисусом” или “умение прожить в говне”, но М. Шильман, несомненно, обладает довольно редким свойством: оставаясь предельно субъективным поэтом, он втягивает в пределы этой субъективности едва ли не все мироздание, делая его соучастником мельчайших перипетий бытия своего лирического alter ego, отнюдь не относящегося к тем, “кому впору квартира”. На любую сиюминутность он готов посмотреть и из дали прошлого, и с высоты будущего, и из глубины Запредельного. Может быть, поэтому для него

Круговорот — не тема для печали.
Никто не знает, что было вначале.

И — более того: “Приход наш и уход неразличим подчас”, поскольку это всего лишь “обряд привычной смены тел”.

Михаилу Шильману, автору знаменитого “Евангелия от Митьков”, разумеется, свойственен паниронизм, лишь изредка балансирующий на грани “черного юмора” (“В выгребной яме все равны”), однако автор, в первую голову, ироничен по отношению к собственной персоне, что не может не подкупить читателя. Впрочем, не стоит так уж принимать за чистую монету авторские иронические перехлесты, вроде этого:

Если уметь обходиться без
Жизни, то можно и жизнь любить.

Да любит он ее, любит, без всяких там обиняков — в том числе и “страну, где правят шабаш управдомы и штатские берут под козырек”, — хотя и призывает:

Люби проездом Родину.

Не случайно для него, полуэмигранта, возвращающегося морем через Одессу в родной Харьков,

привычно несуразная страна
начнется не с Французского бульвара,
а с крови, приливающей к лицу.

Один из разделов книги называется очень характерно — “Памяти памяти”. Дело не только в том, что автор — “памяти должник безбожный”, но и в том, что

Приходят письма точно в срок,
но возвращаются, завидя адресата.

Память для поэта — не подвалы Скупого рыцаря, куда можно периодически спускаться для ревизии сокровищ, эстетического кайфа и удовлетворения естественного чувства собственника. Уж кто-кто, а он не относится к тем, “которые счастливы соблазном обладанья без потерь в стреноженном пространстве перспективы”. Потери — любви, родины, самой жизни, наконец, — автор воспринимает не как трагические случайности, а как изначальные условия дарения всего этого. А надежды на то, что “в очередной, быть может, жизни Мы позабудем все обиды” и “перепишем без помарки и судьбы наши, и дороги” — с его точки зрения, “представленье для убогих”.

И пусть риторически звучит вопрос:

Господи, стало быть, мы по праву
не получаем того, что просим? —

уже

…виден путь
Там, где мерещилась лишь дорога.

Верная примета видения пути — отчаянное желание:

Господи, чего-нибудь, но чистого!

А еще — постепенное осознавание:

Свет нужно создавать без слов…

Возможно, только в этом случае отступит навязчивый “ужас движения стрелок, замыкающих круг”, и возникнет счастливое “созвучье слога и тепла”.

ВТОРОЙ АЛЕФ

* * *

Но с каменными лицами
Прочь едут мои всадники:
Мифические рыцари,
Безмолвные изгнанники.

Дороги их неведомы,
Сеньоры их не признаны.
Они сильны победами
Над дальними отчизнами.

И вольные, как вороны,
Несут свои страдания
На все четыре стороны
Слепого мироздания.

* * *

Не затребована жизнь,—
Ни полета, ни паденья,
Только ржавые ножи
Мании приобретенья,
Только шествие в ночи
Ряженых в мои же лица,
Только просьба “замолчи” —
На желание родиться.

И слабеет снегопад,
Словно, перерезав вену,
Кто-то повернул назад
Все, что есть — одновременно.
Все, что делало игру
И заманчивой, и странной
Разметало по ветру
Над Землей Обетованной.

А по заливным лугам
Над туманом реют кони,
Безразличные к словам,
Непривычные к погоне,
Не привыкшие везти
Седока на пепелище,
Позабыв соблазн пути
В поиске спокойной пищи.

И вокруг, как в заводном
Мире, брошенном с досады,
Круг сменяется углом,
Угол — ужасом засады:
Геометрия смертей
В геометрии пространства,
Искривленье скоростей
Аксиомой постоянства,
Прилипание судьбы
К шагу класса, цвету рода…
Безголосые рабы,
Бесполезная природа...

И беспалою рукой
Манит, окликая, кто-то...
Но уже и дом другой,
И не та шкала отсчета,
И не тот порядок дней,
И не то причин движенье...
И пора стрелять коней,
Признавая пораженье...

* * *

Ты сам сказал:
“Построю и разрушу”.
Так, Боже мой, помилуй мою душу,
Сними тиски с гортанной хрипоты.
Я верил в неосознанность мелодий,
Но век идет — нет джокера в колоде,
Ни шороха, ни слова,—
Только Ты.

* * *

Нет, мне ни разу не войти
В реки разлившейся теченье,
И в мир иной без заключенья
Об этом мире не уйти.

Безумство — чем не ремесло?
Я верю — пламя возгорится
Из ничего, коль есть крупицы:
Обман, сомненье и число.

* * *

* * *

Ожидаю безумной встречи,
Сам не зная когда и где.
И сплавляю немые свечи
В новолуние по воде.

* * *

Мой город спит.
И в нем гуляет эхо,
Забытое заезжим трубачом,
Как будто неизбежная помеха
Словам о том, что я здесь ни при чем.
Оно кружит,
Стучит в тугие двери
Оставленных на произвол квартир
И с осенью аукается в сквере,
И окликает опустевший мир,
Его безлюдье бережно храня.
Но даже в этом мире нет меня.

* * *

* * *

Мрак за окном спускается на крыши
И заливает город,
А чуть выше
Уже звезды прозрачной виден свет.
И кажется, что там, вдали, беззвучно
Несут свечу
И все благополучно,
И ожиданья длящегося нет.

* * *

И все мое
Существованье это —
Как будто бег по кольцам бытия,
Который длит сокрытая планета
По имени “мое второе Я”.

Но исподволь
Так явственны подмены,
Так ясно различима лжи канва,
Что бесполезны действия и сцены,
И весь спектакль, и вообще слова.

* * *

До уровня уставших тел
не стоит низводить ошибки.
Всему живущему предел
назначен. Немощный и зыбкий
скорей пугает, чем страшит
преступным даром промедленья
и поисками откровенья
в начальных строках Берейшит.

* * *

Во мрак погружена квартира,
Ушло дневное шутовство,
Ночь за окном.
Свежо и сыро.

Чернильных строчек колдовство
Неистовствует, рифмы вяжет
И шабаш празднует, и даже
Свое теряет естество,
Как волны на пустынном пляже.

Переплетение судеб
На перекрестках откровений…
Существованья вечный хлеб…

Суть постигаемых явлений
Стоит порой особняком
И время чертит угольком
Морщины тягостных сомнений
На трезвом полотне зеркал.

Никто и никогда не знал
Соблазна больше, чем творенье,
Порока, равного ему.
Пусть жизни склонны к одному
И не имеют продолженья,

Но стоит руку протянуть
К неведомому, как внезапно
Становится понятен путь...

И как порой невероятно
Подспудной мысли поворот
Вдруг обретает силу речи
И с упоением предтечи
Волнует избранный народ.

И вот уже наоборот
Толкуется превратность встречи
С Хароном у свинцовых вод...

* * *

Строчки лист покрыли неровно
И колотят о сердце, словно
О пороги воды реки.

Три холста, уставших
От краски,
Три нелепо выбранных маски,
Три вопроса к тому, кто был.

Мой ответ как песок — сквозь пальцы.
Что отвечу вам, постояльцы,
Если сам я себя позабыл?

Три усталости —
В пальцах рока,
Три несущих груз одиноко,
Три платящих поденную дань.

Я плачу ту же дань тому же
И сквозь мир постоянной стужи
К вам тяну свое сердце и длань.

1 (Ужас)

Ужас движения стрелок,
Замыкающих круг,
Необъясним. Но крадучись,
Он появляется вдруг
В видимом отдалении,
Словно с вершины — путь
В нечто, дающий забвение,
Но не дающий уснуть.

Вечная смена и тление
Тел в этом мире смертей
Значит лишь замещение
Вакансий и должностей,
Переплетенье старания
Выжить с желаньем жить
Чем-то иным. Призвание.
Умение сторожить.

Опыт, пришедший исподволь.
Бесполезный, чужой.
Взгляд, не несущий радости.
Глубокий вдох под водой.

2 (Цель)

В определенных условиях
Наличие вкуса — зло.
Приверженность явной цели
Еще никого не спасло.
Желанье расти без меры
И без утайки страшит
Того, кто, и сам не ведая,
Все однозначно решит.
В условиях явного сжатия
Потери несет объем,
Однако отнюдь не масса.
И, думая о своем,
Стоит, пожалуй, намеренно
Себя причислять к слепцам
Из прихоти их количества,
Однако не к подлецам.

Убедительность речи
В пространстве тупых углов
Сродни результату встречи
Властительных дураков.
И лучше мотать портянки
На ноги, чем на рот:
Имеющий сходство с народом
Не пугает народ.

Отсутствие определенности
Без малого — путь добра,
Но путь, никуда не ведущий
Со своего двора.
А последствия выбора —
Свидетельство лишь того,
Что он был не нужен, а также,
Что нет ничего одного.

3 (Пары)

Двойственность — тень сомнения,
Рефлекс продвиженья вглубь,
Интуитивное чувство
Себя как кого-нибудь,
Неоднозначность, нацеленная
На прихоть выжить в среде,
Опасной для сотрясения.
Короче — волна на дне.

К ней примыкает мера —
Последовательность чаш,
Каждая из которых —
Недобросовестный страж,
Имеющий власть наполнить
Полное сверх краев.
Мера — гибкость дозволенного
Для известных врагов.

Третьим ингредиентом —
Жалость рассудочных сфер.
Очерченная моментом
И имеющая размер,
Который меняется в рамках,
Неясных в один присест,—
Чувство, что с сожалением
Своего хозяина ест.

Четвертое — ирреальность
Реального бытия:
Почти прицельная крайность
Виденья личного “Я”.
Несовпаденье процессов
С протеканьем времен.
Механизм превращения
Происходящего в сон.

4 (Канон)

У слов есть тона и оттенки,
У букв — музыкальный ряд
В последовательности. Часто
Неправильно говорят
Не по законам книжным,
А по правилам фуг,
Дань отдавая престижным
Канонам, и глушат звук.

Для строчек есть теоремы
Сходимости. Как у рядов.
Есть изменения темы
Перемещеньем слогов.
Звуки подобны фигурам,
Ритм подобен листу,
Предчувствующему архитектуру.
Как фонари на мосту —
Точки и запятые.
Другие знаки нужны
Для уточненья деталей,
Которые не важны.

5 (Смысл)

В веденье здравого смысла —
Немногое. Но и то
Похоже скорее на числа,
Которых не знает никто,
Кроме хозяина. Впрочем,
Бывает, что всякий раз
Мы сами себя морочим,
Чтоб не морочили нас.

* * *

* * *

Но пустоту квартирную
Тревожа,
Надсадно бьют часы,
И так похоже,
Что не было Вас здесь.
И что таить:
Я Вас придумал,
Создал поневоле
И сам привык
К своей безумной роли,
Чтобы хоть как-то
Выжить и прожить.

* * *

Тебя ищу я впопыхах
И перелистываю даты,
Но оловянные солдаты,
Смеясь, застыли на часах.

И я им говорю: “Пора.
Пусть Брейгель прав,— не уходите.
Мне, ради Бога, помогите
Попасть в безумное вчера”.

В.К.

Вечный ребенок, живущий в квартире без стен,
Не преклонивший пред жизнью усталых колен,
Пьющий поэзии вечной сверкающий мед,
Пульс мирозданья услышит и сразу поймет
Суть бытия и превратности каждой судьбы,
Глянет в окно и чуть слышно вздохнет: “Если бы…”
И остановит времен нескончаемый бег,
Выйдя в морозное утро раздетым на снег,
Чтобы от дрязг суеты незаметно уйти...
Пусть 60 у порога,— ты выше лети.

Где нашей жизни начало, и есть ли конец,
Видно, не знает никто, даже вечный Творец.
Что может жажду сомнения в нас утолить?
Что нас приводит туда, где приходится жить?
Старый учитель гармонии, формы и слов
Строит ответ на поверхности чистых листов,
Мудрости цепким цементом скрепляет года,
Солнцу встающему молча ответствуя “да...”,
Силясь неведенья реку строкой перейти...
Пусть 60 у порога — ты выше лети.

* * *

В том, видать, алгоритм мирозданья —
Чтоб увидеть с другой стороны
Неизбежность поры увяданья
Как предтечу грядущей весны.

* * *

* * *

За поворотом — поворот…
Петляет и юлит дорога.
Возможно, выход там, где вход.
Постой, повремени немного:
Пространство времени сродни.
За что терпеть такую муку,
Когда под каплющие дни
Ты робко подставляешь руку?
Мы каждый миг с собой — одни.

Томит не жажда, а глоток,
Который стал началом жажды.
Мы силимся войти в поток,
Легко оставленный однажды,
Но жизнь берет знакомый след,
Погоню возглавляя лично…

И то, что нас в помине нет,—
Так незаметно и привычно,
Как обращение планет.

* * *

И сострадание на лжи
Песчаных замков строит стены,
В которых селятся измены
И погибают миражи.

ДЫХАНИЕ ЧЕЙН-СТОКСА

* * *

И как жить не может без ответа
Ученик, стоящий у истока,
Не могу я мыслить без Тибета
И без пряной мудрости Востока.

А душа тоскует неустанно
По привычным строкам черных литер,
Вспоминая в кружеве туманов
Свой родной, невыразимый Питер.

Это — смысл движения отныне
В дантовых кругах. И чем я ближе
К чистой сути выжженной пустыни,
Тем сильней вздыхаю о Париже.

* * *

Ах, осень, бред, шуршащий Иисус,
пора сведенья счетов с самомненьем
и время житниц, слога, тишины,
раздумья, зря ваяющего слепки
с действительности, тень большой страны,
где селятся восторг с предубежденьем
насчет безосновательности слов,
которые и неточны, и редки,
и бесполезны. Осень, господа.
Снимите шляпы, будет служба в храме,
закрытом на замок слепых обид.
Уже готовы певчие и в ризы
облачены священники. Вода
готова пасть в протянутые длани,
чтобы водой остаться навсегда.

* * *

* * *

В мир пришла эпоха расставания.
И меня несут на отпевание,
словно на свидание букет
в капельках воды. Меня здесь нет!
Я уже на новом берегу.
Разверните плотную фольгу,
чтобы пустоту ощупать пальцами
и поверить, и окоченеть.
В жизни тяжелей всего посметь.
Люди, вы родились постояльцами,
чтобы угол снять и умереть.

Мысль моя безумна и неистова:
Господи, чего-нибудь, но чистого!
За один глоток дождя осеннего
я готов погибнуть без спасения,
я готов и плакать, и вопить,
и не замечать в пути покойников.
Я стою на сотне подоконников
и хочу разбиться, чтобы жить.

Но меня влечет привычка скверная
память выворачивать наверно,
словно мощи — на публичный стыд.
Ты обрящешь, если позабыт,
ты войдешь, лишь будет дверь закрыта.
Карта моя бита, бита, бита…
Нет игры страшней, чем этот бред.

Ранним утром в храме гасят свечи,
моют пол, но не видать предтечи…
Чем же провинился этот свет?

Сколько в этом мире лестниц шатких,
сколько истин, сказанных украдкой,
сколько обезумевших времен,
в каждом из которых — повторенье
отраженья сути отраженья
лишь того, в чем ты осуществлен.

Мойры, как все смертные, как женщины,
спутали начала и концы.
Золотым сиянием увенчаны
Брейгеля несчастные слепцы.
И бесплодно вещее гадание,
ибо не бывает перемен,
когда входишь в пору увядания,
словно бог в запущенный Эдем.

* * *

И я с ней спор веду, не в силах внять
Увещеванию без должной подготовки,
Как трудно раз и навсегда понять,
Что нет конца у этой мышеловки.

И все, о чем мы ночью говорим,
Не стоит даже слова, и до срока
Я становлюсь и старым, и седым,
Как тень ветхозаветного пророка.

У кромки пространственного стыка
стояла не выспавшаяся Эвридика
на остановке трамвая. Я видел:
один из прохожих ее обидел
и канул в Лету. Туча свисала
с неба ломтями черного сала,
жутко беременная грозою.
Глаз Эвридики подернут слезою
и не накрашен. Ей был не страшен
ливень, рождающийся под грохот
мерного грома. Сказала: “Плохо”.
И опустила голову низко.
Время решения — точка риска.
А по дрожащим губам бежало:
“Господи, как же осталось мало
места сухого в потоках жизни…”.
И оступилась, спеша к укоризне.

А я смотрел — в середине мая
шла босиком по воде Эвридика,
в водных потоках не намокая,
шла как Христос, осторожно ступая,
и открывалась вдали Дхармакайя,
словно глаза заржавевшего лика.

Каплями небо в окна стучало.
Женщина шла мимо улиц пустынных.
И вслед за нею — начать все сначала —
толпы невинных, толпы невинных…
В колокол бьющих, зовущих живущих
жить в райских кущах, в мире грядущих,
в мире, где жесть не скрежещет о стекла
и у печали вырвано жало…

Женщина шла по дороге и мокла.
Даже не шла, а скорее — бежала.

* * *

Люди идут уверенно
Или молчат несмело.
Действия их намеренны,
Лица — белее мела.

Люди готовы поверить
В то, что не осязаемо,
Зная, что жать и сеять —
Дело неприкасаемых.

Белым пишут по грязному…
В этом нет парадокса.
Редкость — мерцание разума.
Чаще — дыханье Чейн-Стокса.

* * *

* * *

Смотри на проходящее вослед
движению ума
как на бесстыдство
неведенья. И осознай, что нет
из видимого ничего, что может
в какой-то мере что-то изменить
в течении событий. Пусть тревожит
тебя не ожидание, но след,
оставленный на полосе прибоя —
у кромки жизни. Сам того не стоя,
ты можешь поиск заменить путем,
служением неведомому благу,
но только помышляя не о нем
и не о формах действия. Ни шагу
не совершай, в виду имея цель,
с намереньем, с желанием исполнить
обещанное. Эта карусель,
где призрачные кони мчат упрямых
к далекой пропасти, закрутит, облечет
в земную ощутимость все обманы,
которые ты знал наперечет
и ранее. Не проверяй на вес
наличие предмета. Стоя — падай,
но, накренясь, не падай, а лети.

Привязанности нить укороти
до минимума. Сосчитай изъяны
существования и их число забудь
без сожаленья. Не преследуй суть
чего-нибудь, поскольку суть — ошибка,
ведущая к насущности проблем
и превращений. Оставайся нем
и глух к любым явлениям природы.
И Солнце, то, что каждый день восходит,
не вписывай в условье теорем.

* * *

Что-нибудь должно произойти,
Нарушая равновесье сцены:
Или завершение измены,
Или окончание пути.

Или просто ночью дождь пойдет
Где-то в мире, за границей окон,
Спустится на землю водостоком
И с собой вопросы унесет.

* * *

И сидя, как всегда, за чашкой чая,
а, может, за бутылкою вина,
мы будем жить, невзгод не замечая,
и свою чашу осушать до дна.
И будет время течь легко и ровно
меж разговоров, встреч и тишины…

Какая пытка — видеть все подробно
и прозябать в плену чужой страны…

* * *

* * *

* * *

А мой трамвай идет хоть без меня, но дальше,
и мысль его ведет свободная от фальши,
и из его окна глядит, не уставая,
такой же, как и я, дождавшийся трамвая.
Он не спешит сойти, он знает все уловки,
как перейти пути на темной остановке,
единожды посметь — и тем покинуть стаю,
и все-таки успеть. А я не успеваю…

О, странная игра с собою в откровенье:
осенняя пора, стремленье и старенье.
Но опозданий ряд грозит достичь предела
и совершить обряд привычной смены тела,
и, выдумку призвав, я сам с собой играю
в одну из тех забав, где я не успеваю,
но продолжаю бег, как прежде отставая
от мчащего, как век, последнего трамвая.

* * *

Нет в помине легкости. И звук
скрипки превращается в литавры.
Кто теперь, мой бессловесный друг,
пожинает высохшие лавры?
В Лабиринте бродят Минотавры
и остаток нити рвут из рук.

Мне бы, все слова зажав в горсти,
сделав шаг, неведомый конвою,
тем в одно мгновенье обрести
силу, приводящую к покою,
и, быть может, этим нас с тобою
в сторону от жизни увести.

Но бесшумно действие песка.
Я в него ушел почти по плечи.
Память — многолетняя тоска —
нас не убивает, но калечит,
чтобы было неповадно впредь,
чтоб спокойно рассуждать за чаем
и, беды не ведая, иметь
то, чего порой не различаем.

Она — словно эхо. Я с нею играю
в единство понятий. Порой отвечаю,
порой застреваю в вопросах, но чаще
блуждаю в созвучиях смысла, как в чаще.

Роняю рассеянно слово “дорога”.
Она отвечает: “Осталось немного…”.
“Кому?” — “Твоему…” — “Ты странна” —
“Я верна”
“Но…” — “Там не окно, а, скорее, стена…”.

* * *

* * *

Которая горит во мне
И, своей прихоти в угоду,
На инквизиторском огне
Сжигает мнимую свободу.

И я боюсь ее облечь
В слова, дабы своею числить,
И словом сохраняю речь
Вдали от потаенной мысли.

* * *

Гори, существованье птичье —
нам нет пощады и прощенья.
Дошедшие до безразличья
не принимают возвращенья
за явь. Немыслимы мотивы
в сей какофонии вселенской…

И опускают ветви ивы
с покорностью и негой женской.

* * *

* * *

* * *

Чтоб сгладить линии воды,
Достаточно не видеть суши
И впредь не оставлять следы.

С рассветом открывают души
Закон чередованья дней…

Так мы становимся умней
В пределах непомерной туши.

* * *

* * *

* * *

Чтобы уйти навсегда
От поимки Даром,
Надобно, сидя на месте,
Идти бульваром
Вдаль, приближаясь к точке
Смещенья взгляда
За горизонт. И при этом
Конечно, надо
Не покидать Скамейки
В тенистом сквере
И продолжать движенье
У той же Двери.

Как листья от деревьев взяты,—
Мы платою за летний рай
И ощущением расплаты
Полны. Полеты желтых стай
Недолговечны: слишком близко
Земли остывшей полигон.
Круженье навевает сон
И исключает зону риска.

Деревья, уплатив долги,
Идут до холодов бродяжить
И в этом поиске пурги,
Мороза, инея и даже
Смертельного дыханья — ждут
Едва заметного в грядущем
Напоминания о сущем
Длиною в несколько минут.

Наш полк расквартирован здесь,
И местных жителей восторги
Не убавляют эту спесь,
Которая приводит в морги
Солдат и офицеров, но
Осенний цвет всему причина:
Приходит к женщине мужчина
И ночью пьют они вино.

Лишь поутру, когда буран
Их исключает из потока
Обычной жизни, четкий план
Вдруг нарушается. И прока
Они не видят и клянут
Себя за искушенье телом,
И проживают век в несмелом
Экстазе нескольких минут.

Летит по небу желтый клин.
Настало время перелета,
Перерезанья пуповин,
Мгновения, когда забота
О будущем уходит прочь.
Земля безмолвная все ближе.
За кругом круг. И ниже, ниже
Садится Солнце. После — ночь…

Где эта кажимость, предел,
Не ощутимый, но желанный?
Ждут неиспользованных тел
Анатомические ванны.
А мы опять ни там, ни тут,
И осень за спиной застыла…
О, посмотри на то, что было
Хотя бы несколько минут.

* * *

И каплет сквозь зажим тугой
желанье выжить без потерь,
но день идет, за ним другой.
Их череда скрывает дверь
туда, где отражений нет
и тучи низкие плывут
по небу, чтобы скрыть рассвет
еще на несколько минут
от взгляда жадного и свет
рассеять в цвете без труда…
Ограничение примет —
судьба без примеси стыда.
И память поднимает муть
со дна непрожитых времен.
Не отдохнуть, не продохнуть,
не погрузиться в зыбкий сон,—
лишь быть кругами на воде,
затихнуть, сгинуть вдалеке
от мест, где к признанной беде
сплавляют баржи по реке.

Движенье лет подобно смене
Постов на линии огня,
Где хочет время на колени
Тебя поставить и меня,
Где нет предела измененью,
Где ход вещей не повернуть,
Где каждый сжился с пришлой тенью,
А остальное — как-нибудь.

Но обновляет крыши снегом
Всегда внезапная метель,
И медлим мы перед ночлегом,
Брезгливо щупая постель.
Чего ворчать, коль боги внемлют,
И можно все перечеркнуть,
Когда мы ляжем в эту землю,
Чтоб ненадолго отдохнуть.

Пора взнуздать свои пороки
И дать таланту шенкеля.
Сияет солнце на Востоке,
На Запад — Новая Земля.
Полна планета благодати,
И нет числа ее кругам…
Раскройте руки для объятий
И возлюбите глупых дам.

Пусть за окном и снег, и слякоть —
Приметы вечности просты.
Нам жребий выпал быть и плакать,
И за собой сжигать мосты,
Тянуть за ниточку удачу
И просто верить невпопад,
И получать от мира сдачу
В предновогодний снегопад.

Что ж, время поднимать посуду
И стоя пить за свой черед,
За нерастраченную ссуду,
За то, что не произойдет,
За будущее без оглядки
На прошлое — пусть не найдут
Тебя, когда играют в прятки,
А дальше — дальше как-нибудь.

1
То тягой к странствиям томим,
То страстью сердце иссушая,
Я год за годом воскрешаю
Один и тот же вечный Крым.

К нему дотронуться рукой
Желанье крепнет постоянно
И неуверенной волной
Я устремляюсь к Океану.

2
День изо дня, обитель строя,
Вращая бесконечный круг,
Я погибаю, словно Троя,
Под тяжестью своих заслуг.

И лишь открыв на стук ворота,
Встречая армию богов,
Могу уверен быть, что кто-то
Прорежет пласт моих веков.

Концом ушедших поколений
Существовать немудрено,
Но пробил час не исцелений,
А превращений вод — в вино.

3
Я засиделся у сосны.
Я песню пел и видел сны,
и видеть начинал сначала,
закрыв ненужные глаза,
а с запада неслась гроза
и мощь вселенская качала
деревья, осыпая лист
на мокрый камень. До предела
струна натянутая пела
и порвалась, когда Флейтист
мне душу вывернул из тела.

4
Вдаль — на полжизни, в глубину —
на всю сегодняшнюю. Слава
стремглав идущего ко дну —
страница умершего права —
под тяжестью земли мертва.
Уходят верные слова.
На смену им уже приходит
до зрения доросший слух.
И ничего не происходит.
И смысла нет считать до двух.

5
Иллюзия, закон игры,
в котором принимать участье
нам от крещенья до причастья,
причина, мчащая миры
к порогу скорости, а дальше —
законы мнимых величин
как рукоположенье в чин
опишут факт глотанья фальши.

6
Лишь контур зыбкий. Даже нет
и линий. Пустотой размыто
все в мире. Падает рассвет
на серый камень монолита,
как лист на воду. Не спеша
во временах, застывших чинно,
скитается моя душа
бессмысленно и беспричинно.

7
На миллионы лет окрест
нет ничего. Я сам случаен
в одном из обозримых мест.
Вселенную глотая с чаем
и грея руки у огня,
я существую над мгновенным
и распадаюсь в переменном
потоке прежнего меня.

8
Не сила, но скорей рука,
Отеческою негой грея,
Играет мною. Не умея
Висеть на нити волоска,
Я падаю, лечу, плыву
В давно раскрытые объятья
И ощущение понятья
Испытываю наяву.

9
Закрыв туманом страх и мир,
Ты богом наполняешь душу…
Вино и хлеб. Соленый сыр.
И взгляд с вершины скал на сушу,
Лежащую у самых вод.
Простых вещей круговорот
И тайн игрушечных движенья
Так близко, что пора презренья
К плодам прозренья настает.

* * *

* * *

Растет у самых берегов
Камыш и редкая осока.
Мой друг, о как мне одиноко
В компании смешных богов.

Блестящий зеркалом трельяж,
Сопя, заносит на этаж
Тень Гамлета, отца семейства,
Почуявшего благодать
В мелодии священнодейства,
Переполнявшего кровать.

Но в мире общего рожна
Измена миру не важна.

И тонкой палочкой создав
Узор на глиняном сосуде,
Гончар хайямовских забав
Сжимает горло, перестав
Сжимать пленительные груди.

Под Новый год приходит ель
И начинает карусель
Прощанья с теми, кто до срока
Растет у самых берегов,
Кому, как мне, так одиноко
В компании смешных богов

И чей загробных планов лист
Еще как девственница чист.

Но, годы жизни измельчив,
Как крик и плоть Зенона в ступе,
Назло коверкая мотив,
Любой признается, что жив
Приправой во вселенском супе.

И каждый верит в чудеса
Преображения героев,
В наличье фабулы устоев,
В коловращенье колеса,

Но не способен побороть
Огнем пылающую плоть.

И под конец: я вижу сад,
Сливовый цвет над Поднебесной,
Поодаль — профиль Неизвестной
И бесконечный черный ряд
Согласных букв, штрихов, слогов,
Сад окаймляющий с востока…

Мой друг, о как мне одиноко
В компании смешных богов.

* * *

* * *

Зимние окна, чужой закон,
Дар перелит в обладанье даром.
Там, где пейзаж переходит в фон,
Новое пахнет привычно старым.
Так не забудь меня помянуть.
До завершенья совсем немного
Жизни осталось.
И виден путь
Там, где мерещилась лишь дорога.

* * *

* * *

И месяцы сменив, и год,
Я устаю над чашкой чая,
Придумывая цепь невзгод
И в срок письма не получая.
Но замкнут круг и в точку сжат,
И центр окружности подобен,
И на руке моей лежат
Осколки всех насущных родин,

И тень кружится над листом,
Как мошка над свечным огарком,
И жизнь мерещится мостом
Над бездной — к полупьяным паркам.

* * *

ПАМЯТИ ПАМЯТИ

(памяти Черного моря)

Мир вдалеке беспечно прост:
Над силуэтами — изнанка
Той плоти, на которой звезд
Отчетливо видна ветрянка,
Чуть покосившийся рассвет
Над кожей старческой залива,
Аляповатый марафет
Кустов колючих… Перспектива
Отсчитана — за шагом шаг —
И, разворачиваясь фронтом,
Выкидывает белый флаг
За сгорбившимся горизонтом.

(памяти флирта)

Поскольку педантизм станка
Не завершается талантом
И, жизнь пуская с молотка,
Задирой слыть и дуэлянтом,
Бесспорно, можно до поры,
Но скуден предложенья выбор:
Недопридуманы миры.
Слаба рука. И мал калибр.

(памяти юбилея)

Любой сюжет, сужаясь и петляя,
Стать может повседневной чашкой чая
И поводом надуманных острот.
Где нет огня — там дыму нет причины.
За тридцать лет, использовав почины,
Я начинаю рост наоборот.

Но слишком поздно и немного скучно
Нести кладь необычную послушно
И боком проходить сквозь створ дверей.
В том верный знак утерянного рая,
Вслед за которым следует другая
Жизнь утоленья праведных забот.

(памяти В. Розанова)

В постели оттиск — как в снегу отметина —
оставлен телом
тем, у которого в долгу я был бессрочном.
Чем-то белым
пустая комната полна
и рамы дряблого окна судачат с ветром оголтелым.

Из коридорной темноты доносится водопроводный
стон, плеск и клекот. Это ты
использовала миг свободный,
дабы водою остудить
и к новой жизни возродить
свой милый орган детородный.

(памяти Одиссея)

Опускается в море остров —
Ведь терпенье богов измочалено.
Власть царей оказалась просто
Чьей-то выдумкою изначальною.
Волны берег упорно гложут —
И все меньше становится суши…
И как с трупов снимают кожу,
Ветер с тела сдирает душу.
Этот миг еще вспомню, позже,
Под оливки, под сыр и вина…
Будут дети на нас похожи
Продолжением грез почина.
И опять к островам удачи
Устремятся, жуя обиды,
Ожидая и мзды, и сдачи
От мифической Эгеиды.

(памяти М. Волошина)

Причудлива бесплотная гряда,—
Играют облака в морские горы
И солнце посылает луч туда,
Где меж камней волнуется вода,
Въедается в береговые поры
И линией прибоя чертит твой
Знакомый профиль, не входя в детали
Отдельных черт… Засыпан пляж пустой
Соленой, резко пахнущей листвой
И блестками ракушечной эмали.

(памяти бродяги)

День закончен, вечер вылит,
словно тушь на воду. Пленка
незаметна.
Завтра вылет.
Время рвется там, где тонко.

Собран мир до половины:
полумера, полу-крепость…
Ясный путь во тьме долины —
архаичная нелепость.

Развернула, разметала
осень цвет и форму сада,—
Тридцать лет отмерить мало,
их еще отрезать надо.

И кроить по мерке новой,
не завидуя соседу…
Мысль кажется бредовой,—
я, конечно, не уеду.

Я останусь в доме этом,
он хозяина не кинет.
Ночь тиха перед рассветом.
Звезды гаснут.
Завтра вылет.

14.10.96

(памяти воды)

Чуть слышный пульс подземных вод
Надорван раной родника
И кровь прозрачная из-под
земли течет, тая глотка
и холод, и чуть сладкий вкус…
Простое волшебство таит
Стихий невидимый союз,
Пробивший трещиной гранит…

(памяти намерений)

С умением перешагнуть,
Отторгнуть, низвести, покинуть,
Подняться и сойти в долину,
И пробудиться, и уснуть,
Намереньем питать нужду,
Вершить, разрушить поневоле,
Быть в одиночестве на воле
И не испытывать вражду,
Последовательно решать
Вопросы бытия и быта,
Подать старухе на корыто
И руку с ядом задержать,
Стучать, жечь по ночам свечу
И под посев готовить пашню,
Не сожалея о вчерашнем —
Вот все, чего я сам хочу.

(памяти хищников)

Пера достойна каждая из них
гусиного или другого. Прочерк
в отдельных случаях не заменяет (стих),
но направляет в цель без проволочек,
без мелочей (которыми полна
повествований полая стена),
без реверансов, без нудистских плешей…

Я пью за беспросветно дорогих,
за матерей, супругов их и дочек,
и поднимаю свой стакан вина
там, где осталось место для трех точек.

(памяти Караби-Яйлы)

Чередование бугров
Застывшей известковой толщи,
Гудящей под ногами. Нет
Ни четырех сторон, ни трех,—
Лишь две — вглубь и вовне. И дуги,
Таящие в себе секрет
Движенья путника. Попытка
Держаться призрачной прямой
Сродни желанью головой
Понять движение ветров
В разгар материковой вьюги.
Все, что незыблемо и зыбко,
Смешалось. Гулкий вдох земли
Ломает знаки перспективы
И запирает горизонт
Волнистой линией. Вдали
Изборожденный греком Понт
Синеет, горбится, сливаясь
С пустынным небом.

Стихия просто высосала жизнь
И сохранила тело. Мокрой плоти
Белесый глянец в солнечном луче
Казался чешуей, в смертельном поте
Наполовину растворенной. С чем
Столь прочно была связана “Она”?
С отметинами пола или рода
Или с двуногой серией? Никак
Не распознать. Посмертная природа
Суть разложенье, а не путь во мрак.

Жизнь кажется поэтам. Страх не в счет.
Привычное не породит испуга
И с колеи не совратит состав,
Не разорвет заведомого круга
И не превысит меру данных прав
На бытие. Но порванные нити
Существованья втягивала вглубь
Невидимая явственная сила,
Берущая начало где-то там,
В совсем ином пределе. И сквозила
Тоска распада с дрожью пополам.

(памяти будущего)

Смешное вымерло.
Над вечностью моей
Еще одна — другая — вечность ходит,
Старательно отмеривает вес
Планету околпачивших небес
И отмечает в списке кораблей,
Чья катится звезда, а чья восходит.

Кому в удел — прибежище теней,
Кому — вдоль списка явленных чудес —
Удачу в наважденьи и приплоде.

Кому валета подменить в колоде
Кому — сквозь сумрак озирая лес —

Смысл половины обрести своей.

(памяти страсти)

Путь через платье к плети ждущей плоти,
к простою похоти, на каждом повороте
своей поверхности пустующей без сна,
(пасущей свои помыслы в полях,
покрытых покрывалом пьяных проб
приблизиться, преодолеть порог,
предел пространств и полости принятья,
потворствующих плавности понятья
преодоленья праздной полноты
как памяти прошедшего посева)

Лежал к тому подобию предела,
Который в платье втиснутая дева
Двукратным отрицанием спасла
От чар невинности и черствости упрямства
Собой пренебрегать из постоянства
Пренебреженья к тайнам ремесла.

ДВЕРИ ТРАВЫ

Быстро сужается сеть сосудов,
кровь закипает, не зная края.
Сколько же сплетен и пересудов,
лжи, одиночества, ада, рая
пройдено, съедено без остатка,
выпито, скурено без оглядки…
Надо на финише для порядка
переставать развлекаться в блядки.

Возраст стоит, как палач у дома:
то караулит, то выжидает.
Время остыло, осталась кома
и тень, которая вновь бросает.

Что объяснять, если дверь открыта,
окна распахнуты и в пожаре
злая старуха в свое корыто
тычет клочки стариковской хари.
Руки по локоть в желанной рыбке,
и в перспективе чуть видно море…
Слово — начало любой ошибки,
чувство — намек, что готово горе.

Эта готовность сродни приказу
в лоб штурмовать. И, как на Марухе,
в кончиках пальцев тая заразу,
под пулеметы встают старухи.

Я тебя съел, прожевал и, бросьте,
даже не думал, — глотал кусками,
чавкал. Потом перекрыли кости
горло. И ветер занес песками
малый клочок голубого неба
над головой. Тот каспийский ветер
стал добавлением к маслу — хлеба…

Воткнутый в плоть как тупой катетер,
вечный вопрос пожинает сдачу
с неразрешимого. Миллиметр
кожи, которую мигом трачу,
в срок исполняя закон шагрени,
все на пути своем рушит. Всуе
проще сполна говорить о Сене,
не заикаясь о лишнем хуе.

* * *

* * *

В снос попадает любая взятка,
сверх установленной. Без остатка
делится только на единицу
все, что попало. Поймав синицу,
снова ль глаза воздевать? Напротив —
даже в постели мы — на работе…

В каждом пространстве есть угол. Значит,
слово — предвиденная удача
без привлеченья законов место-
расположения. Тень инцеста
перекрывает процесс творенья
процессом посильного пищеваренья.

Слово твореньем зову по праву.
Жизнь исключает посмертную славу,
процесс горения — папиросу,
всеядность — заведомую отраву,
долгое лето — раннюю осень…

Господи, стало быть, мы по праву
не получаем того, что просим?

* * *

П.Р.
Я никогда не вернусь
Ни к тебе, ни к этому миру,
Где пожинают гнусь
Те, кому впору квартира.
Грезить прошла пора —
Поздно вникать в детали:
Завершена игра,
И меня наебали.
Пуст кошелек и пуст
Сердца остаток жалкий.
И, рассыпая дуст,
Мечутся катафалки:
Вдаль везут мертвецов —
Радостных и увечных
Сбывшихся вдруг отцов —
В саванах подвенечных.
Пыль до небес, а там,
Рядом с Афиной мудрой
Ты посыпаешь срам
Ближневосточной пудрой
И говоришь слова
О новизне баталий,
Смысл которых — два
Символа гениталий.

Я грязью переполнен, я горю
Сушеным кизяком. Жизнь мечет бисер
И насмехается. Когда я говорю —
Все вымышлено. Наяву иначе
Трактуется приход из ничего
Того, что разрешимо как задача
Разорванного сердца моего.

Плачу за все оплеванным чутьем,
Годами, непотребным истязаньем
Конструкции, в которой мы вдвоем,
Втроем и вчетвером. Вокруг в избытке
Чужой слюны со слизью пополам…
Сомнений нет — я погружался сам
И утонул в похабном пережитке.

Бежать, бежать, беспомощно бежать…
Не голосить, но выть, давиться, прочить,
Укрыться, чтоб не видеть, как рожать
Ты будешь смерть мою с улыбкой верной
И пеленать, и на руках носить…

Надеюсь, что уже не воскресить
Ни подлости, ни памяти чрезмерной…

* * *

Но длится дивный бег
Петляющих времен,
В которых человек
Собой обременен,
Где каждый новый ход
Сродни тычку под дых
Во имя всех невзгод
На пажитях земных.

Здесь каждому вполне
Достаточно причин,
Чтоб, затаясь на дне
Средь мнимых величин,
Измерить вширь и ввысь,
И вдаль, и в глубину
Единственную мысль,
Клонящую ко сну,

И дать себе зарок
Не обращаться вспять
И тем взвести курок,
И бережно распять
Подранка, новичка,
Не жертву, не предмет…
Последнего толчка
У мирозданья нет.

Но лишь привычка называть тебя по имени,
в котором только пустота живет и страх,
затихнет, словно беглая стрельба,
я выну гвозди из креста, чтоб удержаться на ногах.
Живи, расти свой сад, черпай сполна
моей глубокой и доверчивой могилы перегной.
И будет вечно полная Луна светить на плоскость,
где и ты, и я, и мысли под одной

и той же крышей, самой неопрятной изо всех
растущих рядом, изо всех возможных крыш.
Будь сильной или слабой, или искупившей грех,
но только знай, что ты уж больше не взлетишь.
Ты будешь жить в пределах не мирка,
так в суете своих постельных и злопамятных богов.
Мне хватит Крыма, номерка, билета, зала, осени
и вечностью измеренных шагов…

* * *

Я адрес не меняю и слежу,
Как мысли проползают по ножу,
Как множится количество сторон
У той фигуры, чье названье — сон.

Но угол плотно сдвинутых зеркал
Настолько унизителен и мал,
Что отраженье тонет, не родясь,
Последовательность сжимая в связь.

Я раздеваю каждый сон дотла,
До наготы, которая светла,
До дерзости, граничащей с мольбой,
Чьей жертвой может стать рассудок мой.

И утро подступает, как вода,
Несущая забвенье без стыда,
Готовая очистить всякий ад
И даже время повернуть назад.

* * *

Потешен род твоих речей,
глаза блестят, но тленья запах не заглушишь.
Подохла, словно канарейка без воды,
твоя единственная страсть.
А я смеюсь, хоть не смешно,
но так себя во все века спасают души,
Чтоб не потворствовать судьбе
и не разбиться, и не сгинуть, и не пасть.

Тебя я вижу через год
и через десять лет, и даже через триста,
И восхитительно грешно
вникать в мельчайшие детали наготы.
И с самомнением творца,
с печальной похотью, с беспечностью туриста
Я склонен щупать все тела,
в которых рано или поздно будешь ты.

Не принимая все всерьез,
но успевая подчиняться Провиденью,
Я доиграю эту роль,
но на поклон не выйду, презирая зал,
А ты отхлопаешь свое
и вновь займешься непосильным наведеньем
Орудий главного калибра
на все то, что я давным-давно сказал.

И так по обе стороны
одной и той же непонятливости странной
Мы будем возводить дома
и утомлять собой ближайшие кусты.
И на плантациях любви,
на этой почве скудной или бесталанной
Уж не созреет ничего,
чем сможешь поживиться без опаски ты.

О, заповедное ничто,
о, перекресток, поворот, залог и плата,
Как не хватало мне уверенности в том,
чего теперь невпроворот!
Приходят письма точно в срок,
но возвращаются, завидя адресата,
И день рожденья отмечают
новый мир и новый день, и новый год.

Все обветшает и умрет,
и вновь родится по стечению событий,
На пепелище встанет лес
и в рост поднимется упрямая трава,
А ты все так же будешь ждать
и откровений, и признаний, и открытий,
И манекенами заселишь
непригодные для жизни острова.

* * *

Скалы над былью растут, как в войну пустыри.
Слышится слов толкотня, время сбило дыханье…
Крым или осень…
А, может быть, фига в кармане
рядом с ключами от дома, где сор и возня,
где подают горький уксус в красивом стакане,
чтобы вкус лета отбить до конца у меня?

Где и когда ведь неважно:
не школа, не пляж…
Мел, раскаленный песок и круги на песке
не обрашают желание воли в мираж…
Бьется о камень вода, лихорадит рассвет,
Прошлое виснет в пространстве как хищник, в броске
жертву наметив,
а степь потревожено спит.
Чуткость присуща болезни и осени. Крыма
знойное сердце, как прежде, ко лжи нетерпимо
и, умирая, о чем-то своем говорит.

Крым или осень…
Движение или промер?
Питерский свет над туманом клубится и вянет.
И тишина за окном,
и действительность ранит,
холит, лелеет и ставит мечтаньям в пример
трезвость, присущую старой открытке, закладке
в книге, вобравшей в себя весь набор полумер.

Год завершен без ответа. Чтоб он ни принес
В долгом пути отрицанья конца и начала,
долгая память, иль сна испугавшийся пес,
воющий ночью,
смешенье теней у причала,—
поздно пытаться начать. И о чем умолчала
жизнь — это Крым или осень
и игры всерьез.

СЮДА

* * *

Но вот на полках звякнула посуда
От шага осторожного и, чу —
Как будто я иду из ниоткуда.
Но нет, не я. Я только лишь хочу
Войти туда, куда закрыт мне путь
Прозрачными дверями, убеждаясь,
Что это был не я, а кто-нибудь.

И в зеркале трюмо не отражаясь,
Вхожу, как гость, в знакомый коридор.
И с каждым шагом больше поражаюсь
Себе — тому, кто, словно пришлый вор,
Прикосновенье превращает в род
Забытого спектакля. Я не знаю
Кто только что тревожил черный ход.

Сюда, сюда
все мысли мои, страшные на вид,
на тот маяк,
который зажигается не часто.
Причастны мы к тому, что есть беда,
к тому, что, покидая города,
квартиры, семьи, годы и тела
мы путь вершим и трудный, и опасный.
Один и тот же —
много тысяч лет…
Подводит память мину под преграду.

Сюда, сюда…
Спешите сделать шаг и выйти к саду,
который не цветет и никогда,
покой рождая, не родит плода,
подмешивая цвет весенний к яду.
Последним днем,
с проселочной дороги своротив,
проваливаясь в грязь до половины,
сюда, сюда,—
спасайте свои согнутые спины.
Ведь скоро не останется следа
и мир затопит талая вода,
текущая из самой сердцевины.

Ни шаг, ни плен
в единстве разукрашенном своем
не сотворят надежды из вопроса.
Сюда, сюда…
Спешите поломать свои колеса,
спешите думать только об одном,
спешите жить своим последним днем,
который догорит как папироса
и пеплом затаится по углам
пространств, непотревоженных вселенных,
миров неосязаемых, нетленных
остатков истребляемой души…
Сюда, сюда…
Для помыслов все звуки хороши,
все двери приоткрыты в этом доме,
скрывающем от посторонних хлам,
огонь в крови, предчувствие погони
по суше всех пяти материков…

Сюда, сюда…
Свобода невозможна без оков.
Сад светится.
И с четырех сторон —
граница льда,
как грань, что есть искони.

1
Когда я стану мерить жизнь
Куском оставшегося хлеба,
Ты от меня не откажись,
Не отлучи меня от неба,
Не разорви с прошедшим нить,
Когда, устав от проволочек,
Я перестану говорить
На языке упругих строчек.
Когда я стану невпопад
Стучаться в запертые двери,
Ты возвращай меня назад —
Туда, где каждому по вере
Отмерено. Но не спеши
Мне уготовить повторенье
Дорог мятущейся души
И мнимого успокоенья.

2
Когда внутри, а не снаружи
Рождается любовь к покою,—
Тот, кто так долго был мне нужен,
Своею легкою рукою
Меня уводит в даль густую
Еще не пройденных событий,
И я упрямо существую
В грядущей клетке перекрытий
Еще не обжитого дома,
Где все, что виделось однажды,
Скорее близко, чем знакомо,

Где, не испытывая жажды
По судьбоносному движенью,
Я только молча наблюдаю
Законы жизни отраженья,
Которому конца и края
Не видно в годы вечной стужи…
Когда внутри, а не снаружи…

* * *

И зыбких форм круговорот,
Послушный воле моих рук,
Рассеивал мираж забот
И тормозил гончарный круг.

И, отрешась от прочих дел,
Я улыбался и молчал,
И в небо чистое глядел,
И воду лил, и глину мял.

* * *

Что реальность? — Пар,
Тот, что поднимался ранним утром от воды,
Смертоносный дар,
Шаг к непониманью, основание беды,
Отраженный свет,
Мастерство иллюзий, грязный слепок с первых рук,
То, чего и нет,
И быть не может,— вечный круг.

* * *

* * *

Над Фудзи облака как ветви сливы
И в зеркалах смеется Хокусай,
И чертит кистью. Только возжелай —
К тебе на суд сойдутся торопливо
Скупые продолженья вещих снов
Подобием весеннего разлива.

Шорох по сцене бархатных туфелек…
Там, за кулисами, прячется Кукольник,
Там — в его пальцах — длинные нити…
Шепот, стук сердца… Люди, спасите!
Кукольник куклам несет унижение,
Куклы во власти всего лишь движения:
Дрогнут подагрой сведенные пальцы —
Дрогнут на сцене немые страдальцы.
Или запляшут, или заплачут,—
Он все на свете трактует иначе.

Тонкие нити рвут куклу на части —
Тонкие нити невидимой власти.
Тонкой улыбкой подернуты губы,
Тонкие речи льстивы и грубы.
День ото дня, как в невидимой клетке,
Пляшут искусные марионетки.

Дернули нитку — улыбка на лицах,
Дернули — впору пойти удавиться,
Дернули вниз — солнце встало над городом,
Дернули вверх — из окна тянет холодом,
Дернули вправо — кукла в смятении,
Дернули влево — кукла в сомнении…
Дергают, дергают кукол за нитки,
Дергают с умыслом и без ошибки,
Дергают точно, со знанием дела,
Дергают душу, дергают тело.
Кукольник мир перекроит намеренно,
Кукольник чувства рождает уверенно.
Рабство извечное — крепкие нити.
Шорох, стук сердца… Люди, спасите!

А за кулисами плачет, как маленький,
Жалкий, забытый Кукольник старенький.
Дергает кукол, тянет за нити:
“Я не хочу это делать, поймите.
Руки мои к вам навечно привязаны.
Я ли вам, вы ли мне чем-то обязаны?
Тонкие нити держат так прочно.
Связь эта странна, зла и порочна.
Но я не в силах жить по-другому —
Куклы мои не подвластны другому.
Дергаю кукол за крепкие нити —
Вместо меня за меня говорите,
Дергаю влево, дергаю вправо:
То ли работа, то ли отрава…

Куклы ведут меня в жизни по нитке,
В мире, где тропы лживы и зыбки,
В мире, в котором верно старея,
Я исполняю роль лицедея,
В мире, где сцены сдвинуты криво,
В мире, где правят гнев и нажива,
В мире, где каждый — кукла, не боле,
В мире, где столько крови и боли.
Мир этот страшный мне не понятен.
Жизнь — мешанина линий и пятен.
Каждый распят на кресте своих нитей,
Каждого каждый молит: “Спасите!”

Куклы в ответ только машут руками.
Куклы грозят пустоте кулаками.
Плачут. Их слез не заметить из зала.
“Кукольник, вместе судьба нас связала.
Двигай руками, дергай за нитки,—
Мы будем веселы, мы будем прытки.
Пусть только зрителям будет не скучно,
Волю твою мы исполним послушно.
Раз только вместе что-то да значим —
Мы перетерпим, мы не заплачем.
Дергай сильнее, будем стараться…
Люди должны иногда улыбаться”.

Шорох по сцене бархатных туфелек.
Кукольник с куклами. Куклы и Кукольник.
Вместе пьют чай у швейцара за сценой,
Вместе отказ называют изменой,
Вместе смеются, вместе судачат,
Радуются, негодуют и плачут,
Трогают в руки вживленные нити…
Шепот, стук сердца…Люди, спасите!

* * *

* * *

Я опять не владею собой:
Путь, дорога, движенье по кругу.
Пьяный ангел с картонной трубой
Закрывает проход в Кали-югу.

Жизнь уходит, как дождь — в водосток.
Вымыт рыжий паркет черепицы.
Сделан шаг, за спиною порог.
И летят перелетные птицы
На восток, на восток, на восток…

* * *

И перепишем без помарки
И судьбы наши, и дороги.
Но эти мысли — контрамарки
На представленье для убогих.

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

меж струями дождя и света
проносятся клубами дыма…
И жизнь за ними до рассвета
несется мимо, мимо, мимо…

* * *

Когда на ребре застывает монета,
то не отражает и зеркало свет.

* * *

* * *

Диск телефона опять вращаю.
Правду, всю правду… Я обещаю.

“Женщина переехала вскоре. Адрес?
Должно быть, и был когда-то.
Маленький город с видом на море.
Письма вернулись назад. Адресата
Не отыскали там почтальоны”.
Глупо. Ошибка в номере дома.
Впрочем, у жизни свои законы…
Дата рожденья. Утраты. Кома.

Но не могло же все завершиться.
Так. Без следов. Остается птица.

“Твари небесной несладко в клетке.
Помнится, как-то клетку открыла
Женщина. Нити марионетки,
Знаете ли,— и беда, и сила,
И ощущение места в мире.
Предпочитая свободу — бегству,
Птица, метавшаяся по квартире,
Вскоре свила гнездо по соседству…
Женщину, я повторяю, мы не
Видели более и в помине”.

Тема закончена. И разговора
Не было. Нет. Только кучка сора…

* * *

Что толку уповать на жен,
считать виновность половинок
и чтить столь ветхий домострой?

Сродни мелодии простой
все то, над чем не властен рынок,
церковный звон, приказ и строй.

* * *

* * *

Я начинаю жизнь с утра
И, день движеньем насыщая,
Ловлю попутные ветра,

Но не сужу и не прощаю,
В долг не беру, не возвращаю
И “завтра” ставлю над “вчера”.

* * *

БЕЗ АДРЕСА

1
Привязан я к обоим берегам
и двигаюсь по нити переправы —
по морю, по пустыне, по горам…
По-видимому, в этом мире правы
лишь те, кто мир низводит до хлопка,
до взгляда. Независимость покорна
преследуемой цели. Соль блестит
на поручнях кораблика Харона…
На палубе сегодня — ни души.

2
Душа чего-то ждет, ей снится шторм,
гуденье ветра, брызги черепицы,
деревьев дуги, разрушенье форм,
привычных глазу, мерный шаг валов,
берущих приступом песчаные откосы…
На судне качка, ерзанье столов.
Официанты громоздят без слов
на грязный стол гремящие подносы.

3
В пространстве — качка, в голове — расчет
с буфетом. Зря заказанное пиво —
причина утомленья. Дождь сечет
поверхность моря. Грани примитива
остры по-своему. Здесь в моде Черновцы:
дородные холеные отцы
бритье предпочитают разговору
и разговор — истории. Юнцы
сморкаются в нестиранную штору.

4
А вечность плещет рядом как вода —
в лохани моря. Покидая сушу,
теряя в своем прошлом города,
выходишь к полосе прибоя… Век
не поднимая, видишь осторожный
приход времен, отличных от судеб.
В зеленой глубине размокший хлеб
становится добычей рыб. Мир глуше.
Надсадный говор тает вдалеке,
за гранью слуха. Остановка — вздор.
Песчаный алфавит недолговечен
и неразгадан. Волны носят сор
по всей планете.
Пляж пустой отмечен
солеными огрызками просфор.

5
День только начинается. Меня
еще в нем нет. На завтрак подавали
гарнир, скрывавший смерть то ли коня,
то ли быка. И распознать едва ли
возможно в пище чье-то бытие,
отмеченное вкусом провиденья,
гурманством рока. Мерное движенье,
вибрация стального потолка,
мотора стук — повсюду. И пока
столь неизменна фабула, событий
не может быть, как кажется, иных…
В каюте место есть на четверых,
Живут же двое. Мой сосед упрямо
Выдавливает мысли и прыщи,
И счет ведет в коллекции соитий.

6
Чем выше солнце, тем слабей душа.
Туземный жар — как отголосок ада —
все ближе и безумнее. Затих
последний ветер. Бред: в музее Прадо
испанский жар искусно обрамлен…
триптих… пот льется по лицу сквозь сон…
вода невдалеке… тень тонет втуне…
В воде. И эта женщина моя пока еще.
Когда же будет ночь?
Какое счастье умереть в июне?

7
Стихия копит силу, чтоб под вечер
передохнуть. Опасно оставлять
цепочкой след: когда твой путь отмечен
столь явственно, то, превратив в кровать
весь мир, приходит женщина. Покорны
ее движенья, плоть обнажена…
Страсть выпивает тишину до дна
и дышит в набегающие волны.

8
Последний день пути. Моря к концу
подходят. Горизонт болеет сушей,
которая, покамест, не видна.
Привычно несуразная страна
начнется не с Французского бульвара,
а с крови, приливающей к лицу.
В местах разгрузки выглядишь товаром,
купцом, заезжим греком, толмачом,
оставшимся на время без работы.
Вид из небрежно мытого окна
сжимает любопытство до зевоты,
которой все на свете нипочем.

9
Есть сутки, чтоб доплыть. Вторые сутки —
чтобы доехать. После сесть в трамвай,
сойти на остановке… В промежутке
между движеньем и ходьбой курить…
Сосед мой продолжает теребить
худую грудь какой-то проститутки.

10
За очередью следует допрос,
потом — пристрелка по живым мишеням
из золота. Дензнаки придают
уверенность походке, холод — глазу.
Бойцы устало дамам подают
не руку, а обычную заразу.
Мне кажется, что к пристани прирос
наш пароход. Над городом цветенье
каштанов. Чемоданная толпа
клубится на брусчатке. Вожделенья
от встреч не видно. Солнце мечет жар.
В корзину с мусором летит плевок и чтиво,
засаленное рейсом. Литры пива
назначены сдержать в груди пожар.
Я прохожу таможню молчаливо
и берег под ногами признаю.
Еще полдня — и станут в ряд вагоны…
Паломники спешат занять места…
Посадка, пересадка… У моста
дежурит стайка милиционеров.
Над портом — лик матросского Христа.

11
Убийство времени карается вдвойне
приходом мыслей. Их всегда в избытке,
особенно в неведомой стране,
которую, быть может, по ошибке,
стараешься понять наверняка.
Нет — город тот же самый — улиц камень,
цветы каштанов вянут под ногами,
вдали — белесый фаллос маяка.

12
Вокзал — всегда притон. На островах
забытого зимой архипелага
аборигены также шхуну ждут,
которая привозит украшенья,
безумцев, нуворишей, лазарет…
Лоскут двухцветный роль играет флага.
За четверть часа, получив билет,
становишься обычным пассажиром
и начинаешь свой отсчет минут.

13
Здесь выходной. Ломают тротуар
безмолвные рабочие. Горсада
тень пылью припорошена. Бульвар
короткий полон семечек и люда
приезжего. Театр, обмен валют…
Известно всем и кто ты, и откуда,
и нищим ничего не подают.

14
В кустах, питая тайную вражду
с нюансом пола, женщины посменно
садятся справить малую нужду…

15
Театр ремонтируют. Внутри
капризный голос покоряет гаммы.
На клумбах стаи птиц. Шумит листва
платана, помнящего крепостное право.
Машины норовят свернуть направо,
туда, где въезд закрыт. На фонари
садятся голуби. Приходит час обеда
и перерыва в торге. Вот едва
прирученные дети в дебрях сада
склоняют нецензурные слова.
Переименованье, ренессанс…
На море штиль, затишье… Возле Дюка
солдаты жмут азартно на затвор
японской “мыльницы”. Прохожих ловит скука
и тормозит случайный светофор.

16
Мой поезд будет подан через час.
Возможность бросить взгляд последний раз
на скопища не привлекает. Впрочем,
я город воссоздам совсем другой,
закрыв глаза и прикрывая уши:
Бормочет колокольчик под дугой,
в порту шаланды ждут не встречи с сушей,
но лишь свободы от своих сетей.
Открыт кинематограф. Брадобрей
на ремень налегает бритвой тонкой,
евреи не спеша идут домой,
довольные и прибылью, и богом.
Матросы наводняют кабаки.
Бордели переполнены. Мелки
скрипят, сукно загаживая. Франки
и фунты оседают в закромах.
И на прохожих нагоняя страх,
палят бандиты в недрах Молдаванки.
1997

* * *

* * *

За руки взявшись, пойдем ко дну
Стойко, во имя умерших зря,
Косностью славя свою страну —
Родину вечного Октября.
Нет вариантов и путь один:
В келье роддома впитай приказ —
С детства беспечного до седин
Искры пускать из потухших глаз,
Жить столь оседло, чтоб мерно жать,
Стены кирпичные возводить,
Не отвлекаться, не возражать,
Не изменять, не играть, не пить.
Цепь поколений принять на грудь
И, напрягаясь что было сил,
В топи Отечества не тонуть,
Не натыкаться на зубья вил,
Не тарабанить бесцельно в дверь,
Не ускользать от химер судьбы.
В существовании этом, верь,
Факел надежды несут рабы.

Ну, а потом? Ну, а что потом?
Годы стабильности знаком “плюс”
Где-то зачтутся. Построив дом,
Женишься, радуя профсоюз.
Будешь привычно ласкать жену,
Силы отдав на работе все,
Через полвека пойдешь ко дну,
Белкой напрыгавшись в колесе.
Съездишь в Венецию на пять дней.
В чистой гостинице — благодать.
Лучшее средство от гонорей —
Реже с желанием лезть в кровать.

Жизнь — как в кино. Но один пустяк
Вновь поднимает в сосуде муть:
Если командуют строго: “Ляг!” —
Значит уже никогда не уснуть.
Порче подвержен любой расклад.
К черту лукавство, и маски прочь!
Я был бы очень, поверь мне, рад
Чем-нибудь в этой беде помочь.
Но невозможен бог без креста,
Без ненасилия, без нужды,
И потому жизнь порой проста,
Если в ней нет родовой вражды.

Небо все ближе. И дальний лес —
Лишь отраженье боязни быть.
Если суметь обходиться без
Жизни, то можно и жизнь любить.
Чувство оставлю в суме — и прочь
Стороны света — святой приют.
Если в дороге застанет ночь —
Звезды над миром опять взойдут
1997

В каждом окне — мне —
повторение координат.
Не рад? Мать учения —
закреплять пословицу как цемент.
Это цель их нравоучений.
Мент.
Рядом курятся девки. Проспект обезлюдел.
Не люди — собаки голодные.
Но одно — через одного —
тряпки модные.

Всхлип стекла. Ресторан. Царство ляжек.
Без подтяжек
блевотины легче ток.
Говорок, шепоток. Слова гулки. “Гэ” дерет.
Все наоборот:
людей высасывают окурки
через беззубый рот.

Глаз не видно: или пропиты,
или — нет,
или — глаза-замполиты.
Бред. В автобусах душно. Перегар.
Разговор один —
о подушном
и “за навар”.

Завод — наследие красноармейца,
ржавый мир.
Для машин — тень путейца. Следы шин.
Ад. Все подряд
безумны, одеты в рвань.
Слишком шумны.
Дрянь.

Словом — город наперстка. Жители — тени.
Перекрестка
бегут ступени.
Не хочу, но ловлю.
Рвота.
Сплю.

Так существую,
как немытая задница
без бумаги.
Муза-похабница
подливает пойла в стакан
для отваги.
Мысль без движения. Осталось только:
“Сколько?”
Жди просветления…

Каждой трубе — своя куча сора.
Хобби туземцев — попойки.
По утрам ощущение мора
среди помойки
или трапезы среди отбросов.
Население свято носит крест,
ждет грядущий съезд
и ест с подносов.

Завтрашний день? Чихать.
Не убудет.
В речевой конструкции — “Твою мать”.
Слова текут вяло. Люди
ищут для ругани лишь мотивы.
Аптеки ломятся —
презервативы
подаются, как стерлядь на блюде.

Книжки тонки и дороги: Техника акта
без антракта,
до судорог гениталий;
Детективы, сонники, “Тайны руки”.
Старики
читают “Анжелику в Версале”
от первой до последней строки.

Каждый трудящийся спит и ест,
рожает детей для родной страны.
Изголодавшиеся пацаны
щупают полутухлых невест.
В выгребной яме все равны.
Последнею каплей — приход весны…
Курс — зюйд-вест.
1991

Мы вновь увидимся в году,
Который следует за тем,
В котором ты на поводу
У ярко-красных хризантем
Рыхлишь утоптанный песок,
Чтобы посеять виноград
И получить бесценный сок,
Однако, если будет град
И тот песок снесет водой,
И будет гибнуть хризантем,
Мы не увидимся с тобой
Лишь потому и лишь затем,
Что не пришел еще тот год,
Который следует за тем,
В котором все наоборот
И ярко-красный хризантем
Рыхлит утоптанный песок
Корнями и предельно рад,
Что в двух шагах, наискосок,
Растет обильный виноград

И сок его на поводу
У атмосферного тепла,
Из-за которого в году,
Каком не знаю, протекла
Та встреча, о которой град
Принес известия песку,
Который быть утоптан рад
И, невзирая на тоску,
От изобилия проблем

Себя позволит разрыхлить
Чтоб ярко-красный хризантем
Смог год грядущий предварить
Тем годом, где на поводу
Или по поводу с тобой
Мы не увидимся. Уйду
Я вдаль. И ты уйдешь домой,
Чтоб жизнь рыхлить меж узких стен
И вверх по жилам гнать свой сок,
Чтоб ярко-красный хризантем
Вел виноград через песок.
1990

* * *

О, странный привкус пустоты!
Отложенные впрок цветы —
Подарки временных гостей —
Венчают монумент страстей
И замыкают странный круг,
В котором умирает друг
И со вторым рожденьем в мир
Приходит раб и командир
Семьи, квартиры, колеса,
Умеющий за полчаса
Пройти вчистую долгий путь
От личности до как-нибудь
Соединенных костылей,
Протезов, затхлости, идей,
Способных обратить вовне
Умение прожить в говне.

Базар — исходный пункт войны.
И есть законы для цены,
Назначенной за каждый шаг
По тропке, где идущий — враг
Тому, кто дальше не идет.

И, выполняя поворот
На месте, по команде “пли!” —
Те, кто вчера еще могли
И промолчать, и устоять,
Спешат наряды примерять
К последней смене тел и лиц,
И — вопреки законам птиц —
Сворачивают все вокруг
И больше не летят на юг.

Процесс продажи предрешен
Возможностью покупки жен,
Мужей, любовниц и собак,
Ночлега, таинства, бумаг
Предписывающих и богов.
Каким количеством слогов,
Убийств, спокойной клеветы
Оцениваешь ныне ты
Происходящее в тебе? —
Порой отличие в стрельбе
Дороже виденья пути.

На то и поезд, чтоб сойти…
1996

* * *

* * *

И горький привкус первородства
согреет стынущую кровь,
создав мучительную новь
из утонченного уродства.
1998

* * *

* * *

* * *

* * *

В неровном движении каждое слово
Готово порвать чудом свитую нить
И в дне безвоздушном чертить бестолково
Круги. Или просто несложно парить.

И как на манок, уводящий в тумане
К обрыву, где каждый уступ обнажен,
Я снова иду по велению длани,
Дарующей пот, состраданье и жен.
1999

* * *

* * *

Но на обратной стороне времен,
Уже учтенных пишущим скрижали,
Там, где вчерашний день осуществлен
Наполовину, да и то, едва ли
Конец предвидит,— действие вослед
Финалу своему спешит, пугая
Рассудок, чтобы отогнать рассвет
Навеки прочь —
Во мрак кромешный рая.
2004

СОДЕРЖАНИЕ

М. Красиков. “Созвучье слога и тепла", или “Умение прожить в говне” (О стихах Михаила Шильмана)

ИЗ СБОРНИКА “ВТОРОЙ АЛЕФ” (1994 г.)

“Все явью станет…” 10
“Неистощимое лицедейство…” 11
“Стал на юру…” 12
“В мозг вонзается игла…” 13
“Ни шороха, ни слова…” 15
“Есть мирозданию предел…” 16
“Нет изменений…” 17
“Каждый раз, открывая двкри…” 18
“Как пуст мой город…” 19
“Не течет вспять вода…” 20
“Уже давно все за окном намокло…” 21
“И жду не веря…” 22
“В заводи безвременья…” 23
P.S. 24
“Созвучье слога и тепла…” 25
“Три письма на столе…” 27
Производные 28
“Что философия?…” 32
“Ночь за полночь валится…” 33
“А сердце бьется в унисон…” 34
“Старый учитель…” 35
“Годы жизни…” 37
“Мадам, вы бьете туза — валетом…” 38
“Ни полноты, ни пустоты…” 39
“Однажды выучившись лгать…” 40

ИЗ СБОРНИКА “ДЫХАНИЕ ЧЕЙН-СТОКСА” (1997 г.)

“Вы вином напоены…” 42
“Есть два мира…” 43
“А самое смешное…” 44
“…требуется ночь…” 45
“Словно лошади…” 46
“Кто знает истин цвет…” 48
Орфей и Эвридика 49
“Люди живут по-разному…” 51
“Как грустно,— близок возраст Иисуса…” 52
“Я поздравляю вас с весной…” 53
Напутствие Эки 54
“Я тоскую по своим богам…” 56
“И я пройду сквозь ветхие кордоны…” 57
“Люби проездом Родину…” 58
“Ночь перепутала цвета…” 59
“Я чувствую порой…” 60
“Боже правый, проигрыш — на бис…” 61
Ксаверия 62
“День отделив от ночи…” 63
“А я все жгу черновики…” 64
“Нас не было и нас не будет…” 65
“Я сделал слепок…” 66
“Пространство наказуемо…” 67
“Но это не теченье…” 68
“Как странно то, чему не суждено…” 69
“Вот и воля…” 70
“Верное средство…” 71
Время перелета 72
“И каждый день над головой…” 74
Новогодний марш 76
Эчкидаг (девять черновиков) 78
“Планеты ход…” 82
“Судьба, огрызок бытия…” 83
Берега 84
“Прости меня: тону…” 86
“Осень закончилась в ноябре…” 87
“Закон перспективы…” 88
“Неведенье страшней утрат…” 89
“В геометрии школьной…” 90

“ПАМЯТИ ПАМЯТИ” (ок. 1996 г.)

“Год так краток…” 92
“Мир вдалеке беспечно прост…” 93
“Поскольку педантизм станка…” 94
“Любой сюжет…” 95
“В постели оттиск…” 96
“Опускается в море остров…” 97
“Причудлива бесплотная гряда…” 98
“День закончен…” 99
“Чуть слышный пульс…” 100
“С умением перешагнуть…” 101
“Пера достойна…” 102
“Чередование бугров…” 103
“Стихия просто высосала жизнь…” 104
“Смешное вымерло…” 105
“Путь через платье…” 106

ИЗ СБОРНИКА “ДВЕРИ ТРАВЫ” (1998 г.)

ИЗ СБОРНИКА “СЮДА” (1992 г.)

“Что бы ни было - пора…” 130
“Я в дом вхожу…” 131
Сюда 132
Диалог 134
“Я глину мял и воду лил…” 136
“От мгновенных форм…” 137
“Не трогайте его круги…” 138
“Сомнения мои пока что живы…” 139
Кукольник 140
“На расстоянии порыва ветра…” 143
“Я не встретился с ним…” 144
“В очередной, быть может, жизни…” 145
“Ожиданье, ожиданье…” 146
“В который раз…” 147
“Все в мире бесподобно и старо…” 148
“Останови гончарный круг…” 149
“По мокрой желтизне…” 150
“Соблазны…” 151
“Неспешна поступь дней…” 152
“Мне говорят: “Человек этот умер…” 153
“Свет нужно создавать без слов…” 155
“Свое понимание времени…” 156
“Еще несет тайком как вор…” 157
“Когда, вставая на дыбы…” 158

БЕЗ АДРЕСА

“Оборви свои связи…” 160
Морской дневник 161
“Я побывал в Венеции…” 167
“Господи, Боже мой…” 168
Коммунарская рапсодия 170
Хризантем и виноград 173
“Те, с кем я прожил…” 175
“В средневековье нет идеала…” 177
“Я памяти должник…” 178
“Когда нетвердый слог поранит…” 179
“Прерывист путь…” 180
“День первый…” 181
“Быстротечность рассвета…” 182
“Судьба как пристыженный пес…” 183
“Законы рода…” 184
“Нельзя влюбиться в завтрашнюю ночь…” 185