ЭСТЕТИКА РЕНЕССАНСА

ТОМ I

СОСТАВИТЕЛЬ В. П. ШЕСТАКОВ

МОСКВА «ИСКУССТВО» 1981

 

КОЗИМО РАЙМОНДИ

?—1435


Имя кремонца Козимо Раймонди не получило широкой известности в итальянском Возрождении. От Раймонди осталось несколько писем, а жизнь его завершилась трагически: самоубийством. Раймонди занимался дешифровкой одного из кодексов «Оратора» Цицерона и написал послание о хвале красноречию. Из наследия Раймонди наиболее интересно письмо, направленное к Амброджо Тиньози. Оно представляет собой настоящий трактат, цель которого убедить Тиньози возвратиться к учению Эпикура, от которого тот отошел.

Сочинение Раймонди появилось, по-видимому, раньше трактата Лоренцо Валла «О наслаждении». Раймонди отличает абсолютно светское рассмотрение проблем эпикуровской этики. По сравнению с предшественниками и современниками, у которых встречаются отдельные положительные оценки этики Эпикура, работа Раймонди является наиболее аргументированной апологией этических воззрений древнегреческого мыслителя, которые Раймонди защищает в полемике со стоиками, академиками и перипатетиками.

Полемика со стоиками ведется Раймонди с позиций утверждения гармоничного человека, в котором духовное и физическое теснейшим образом связано друг с другом. В полемике с перипатетиками он также отстаивает признание этой .гармонии как предпосылки для понимания человеческого счастья: созерцание может считаться высшим благом только при условии внешних благ и телесного здоровья.

По мнению Раймонди, эпикуровский взгляд на человека, в соответствии с которым высшее благо признается в наслаждении, оказывается наиболее верным, ибо Эпикур более всех постиг сущность природы, а ее суждение, как полагает Раймонди, в любом деле следует считать самым достоверным. К наслаждению предназначен человек своим телесньм строением, к радости и наслаждению влекут человека его чувства, и такое же стремление заложено в его разуме. Аргументом в пользу Эпикура оборачивается и тезис его противников, утверждавших, что Эпикур

 

==67


сравнял людей с животными: если к наслаждению стремятся все, значит, оно и есть высшее благо. С другой стороны, многообразие вещей, созданных природой на земле для радости и удовольствия людей, и вся человеческая практика, материальная и духовная, целью которой является наслаждение, также свидетельствуют в пользу истинности этики Эпикура. Наконец, сами этические нормы устанавливаются ради наслаждения, и добродетель оказывается средством для получения опять-таки наслаждения. Однако функция добродетели у Раймонди сложнее; он отвергает средневековую трактовку эпикуровского высшего блага, якобы заключающегося в чревоугодии, увеселениях, распутстве, и защищает добродетель как совершенно необходимое условие наслаждения: добродетель управляет чувствами, сдерживая их и побуждая следовать «подобающим наслаждениям и в подобающее время».

В своей трактовке этики Эпикура Раймонди полностью отходит от средневекового ее понимания. Стремясь восстановить подлинный дух этического учения Эпикура, Раймонди тем не менее вносит в это учение некоторые коррективы. Он делает акцент на активном характере наслаждения, и в результате этика Эпикура предстает деятельным, жизнеспособным учением, в большей мере отвечающим стремлениям эпохи Возрождения.

Защищаемые гуманистами принципы гармонического понимания человека и целостного восприятия жизни противоречили этике католицизма, еще имевшей в обществе немалое влияние. Поэтому не случайно Раймонди в полемике с противниками обращает особое внимание в их учениях на такие моменты, порой, быть может, даже сознательно их усиливая, как презрение к телу и внешним благам, враждебность природе, поскольку в них можно было усмотреть сходство с христианско-аскетическими принципами традиционного католицизма, в борьбе с которым гуманисты создавали новое мировоззрение.

Эпикурейское течение Ренессанса, к которому принадлежит Раймонди, еще недостаточно исследовано; не исключено, что учение Эпикура вызывало гораздо больший интерес среди гуманистов, чем принято думать. Последние работы Бертелли, посвященные судьбе поэмы Лукреция в эпоху Возрождения—важнейшего источника по изучению идей Эпикура,—дают представление о широком круге ее читателей в XV—XVI веках.

Перевод письма Раймонди с латинского выполнен по изд.; Garin E. La cultura filosofica del Rinascimento italiano. Firenze, 1961, p. 87—92.

 

==68

 



РЕЧЬ В ЗАЩИТУ ЭПИКУРА ПРОТИВ СТОИКОВ, АКАДЕМИКОВ И ПЕРИПАТЕТИКОВ

СПОРИТЬ о том, к чему побуждал ты меня в своих письмах, сейчас очень неподходящее время для меня, занятого более серьезными и гораздо более трудными вещами (а я усердно занимаюсь астрологией, в чем не стыжусь признаться). Но так как я неизменно следовал примеру и образу мыслей мудрейшего мужа Эпикура и очень хвалил его, то счел должным защитить его достоинство, слишком дерзко оскорбленное и очерненное тобой. Ведь честным и испытанным ученикам—а именно

таким я постоянно показывал себя в любой науке—подобает защищать учителей, принципам которых они следуют, от нападок, чтобы не казалось, что с порицанием учителей хулятся и отвергаются занятия и учеников. А ведь собранное тобой с большой заботой и тщательностью для опровержения Эпикура мне кажется направленным не столько против него, сколько против меня, который одобряет его и ему следует. Но я воздам тебе, как ты заслуживаешь.

Относительно Эпикура существуют большие разногласия не только в наше время. Все древние философы и главным образом школы академиков, стоиков, перипатетиков объявили ему, главе остальных, преступную войну и так набросились на него, что не пожелали отвести ему в философии какого-либо места, а все труды его отвергли, побуждаемые, на мой взгляд, завистью, так как в его школу приходило гораздо больше учеников, чем к ним. Поэтому то, что я собирался сделать более пространно в другом месте для наиболее обоснованной защиты Эпикура, я намерен предпринять теперь, насколько позволят природа и условия эпистолярной формы. Если же письмо окажется длинным, то всякий понимающий эти рассуждения сочтет его все-таки коротким. В самом деле, предмет разговора значительный, в высшей степени трудный и содержательный. Ведь речь идет о высшем благе, исследуя которое,

 

==69


древние много спорили, и до нас дошли многочисленные книги с противоположными мнениями.

Прежде всего, чтобы было видно, сколь несправедливо ты выступаешь против Эпикура, и чтобы было понятнее его мнение о конечной цели, я сделаю к этой теме основательное вступление. Затем отвечу на твое письмо и до такой степени все разъясню, что ты с готовностью возвратишься в школу Эпикура, из которой ушел.

<...>Итак, Эпикура порицают за то, что он слишком чувственно рассуждал о высшем благе, полагая его в наслаждении и считая необходимым все прочее сводить к нему. Мне же, чем старательнее я изучаю Эпикура, все более нравится эта его мысль, словно высказанная не человеком, но Аполлоном или кем-то иным высшей природы. Эпикур определил высшее благо в наслаждении, потому что в совершенстве постиг сущность природы и понял, что мы рождены и созданы природой так, что более всего нам подобает иметь члены нашего тела здоровыми и целыми, сохранять их в том же состоянии и не ослаблять душевными и телесными невзгодами. О, мудрейший человек Эпикур! Действительно, что можно добавить к этой мысли? Есть ли у человека другая радость! Ведь тот, чья душа удручена, не может быть счастливым; чье тело ослаблено страданием—тот несчастен. И право же, пусть никто не считает, что я не имею понятия о тех бедственных обстоятельствах, о которых рассуждаю. Всеми этими рассуждениями мы призываем не действовать, а исследовать вопрос о человеческом благе и мнения философов, которые расходились между собой в этом вопросе.

Против представления Эпикура о высшем благе как наслаждении выступают стоики, полагая счастье в одной лишь добродетели и настаивая на том, что мудрец, даже если его терзают жесточайшие палачи, счастлив. С ними я решительно не согласен. Разве есть что-либо более абсурдное, чем называть счастливым того, кто является самым несчастным? Разве есть что-либо более глупое, чем не признать несчастным того, кого сжигают в быке Фаларида? Что более противоречит всякому счастью, чем лишение всего или многого из того, что составляет само счастье? А стоики даже того, кто мучим голодом или страдает от тяжелых телесных болезней или неприятных внешних обстоятельств, называют тем не менее счастливым, пока он выставляет напоказ свою добродетель. Я же думаю, что ни Марк Регул1, кого так хвалят и превозносят стоики в своих книгах за его мучения, ни любой другой человек выдающейся добродетели, веры и бескорыстия, который сгорал в быке Фаларида2, изгонялся из отечества или недостойнейшим образом страдал от еще более злой судьбы, не только не должны считаться счастливыми, но, скорее, самыми несчастными, и тем более несчастными, что им выпало на долю столько бедствий, хотя их выдающаяся добродетель заслуженно должна была привести к благоприятному и более счастливому концу.

Если бы мы состояли только из души, то я назвал бы Регула счастливым, согласился бы со стоиками и счел бы, что счастье человека

==70


должно заключаться в одной лишь добродетели. Но раз мы состоим из души и тела, почему стоики пренебрегают в человеческом счастье тем, что непосредственно касается человека? Почему заботятся о душе и презирают тело—обиталище души? Ведь если у вещи, составленной из частей, чего-то недостает, то эту вещь при определении ее совершенства нельзя, на мой взгляд, считать совершенной и вполне законченной. Поэтому, если мы называем человека человеком потому, что он имеет душу и тело, то, подобно телу, которое в случае болезни своей части не может считаться здоровым, он не должен считаться счастливым, если страдает какая-то его часть. Что же касается утверждения стоиков о том, что счастье только в душе, поскольку она как бы главенствует и повелевает телом, то, я думаю, весьма глупо по этой причине совсем не принимать во внимание тело, ибо душа часто следует природным свойствам тела и без него обычно ничего не может сделать. И потому, как я бы высмеял сидящего на королевском троне и называющего себя королем без свиты и слуг и не счел бы привлекательным того государя, у которого слуги грубы и неопрятны, так достойны осмеяния и те, кто при рассмотрении человеческого счастья отделяет тело от души и считает счастливым того, чье тело мучают и терзают.

Право же, я удивляюсь проницательнейшим мужам стоикам, которые, исследуя эти вопросы, забыли, что сами они люди. Кичась силой своего ума и способностью к исследованию, они, однако, не старались узнать, чего требует природа человека, а создали нечто неслыханное и достойное удивления, ради овладения которым мы должны скорее принести жертвы, нежели затратить усердие. Были затем и другие, утверждавшие, словно они больны желудком, что следовать надо только тому, чему сами они могут подражать или, точнее, что избрали для себя. Созданные такими природой, эти ненормальные и бесчеловечные философы, все чувства которых погружены в сон, закрыты и не соблазняются никаким наслаждением, решили и других удерживать от того, к чему сами они из-за своей строгости и суровости испытывают отвращение. Были, наконец, и третьи—больших и разнообразных дарований,—причем каждый судил о высшем благе, исходя из своей природы, но все пребывали в большом заблуждении, пока наконец не появился Эпикур. Он исправил ошибки древних философов и создал истинное и не подлежащее сомнению учение о счастье. Хотя стоики, как и полагаю, достаточно опровергнуты, я растолкую в дальнейшем взгляд Эпикура еще яснее, с тем чтобы тут же опровергнуть перипатетиков и академиков. Впрочем, на академиков мне не потребуется много труда, так как в их учениях нет никакой ясности. В самом деле, что это за философия, которая не может установить ничего определенного? Думаю, они даже не понимают того, что говорят эпикурейцы; поэтому как бешеные стоики, так и академики мне часто кажутся безумными.

Остаются перипатетики, которых опровергать труднее всего. Ведь, действительно, на основании того, что они говорят и как спорят, видно, что говорят они нечто [дельное]. Однако и они, на мой взгляд, сильно

 

==71


заблуждаются. После изложения необходимых разъяснений относительно Эпикура это станет достаточно ясно, так что видно будет воочию, что именно претендовавшие на первенство в философии и лишавшие Эпикура этой славы сильно заблуждались; Эпикур же установил истину.

С чего же лучше начать доказательство, если не с природы—госпожи и создательницы всех вещей? Ее мнение в любом деле всегда следует считать самым достоверным. Итак, природа, создав человека, так усовершенствовала его во всех отношениях, применив высокое мастерство, что он кажется созданным исключительно для того, чтобы предаваться любому наслаждению и радости. Она наделила человека ощущениями столь необходимыми и разнообразными, что, хотя и существует много видов наслаждений, нет ни одного, к которому человек не был бы причастен. Во-первых, она создала глаза, которые столь превосходны и замечательны, что не желают видеть позорного и безобразного. В самом деле, мы наслаждаемся видом прекрасных вещей, и это происходит не по чьему-либо мнению или совету, но по велению природы. Ведь кто из нас, видя красивый образ, не задержится, чтобы посмотреть на него, даже если спешит в другое место? Я счел бы человека самым несчастным, если бы природа лишила его способности видеть множество вещей, созданных ею изящными и прекрасными. Далее, кто в высшей степени не наслаждается, слушая и воспринимая музыкальные мелодии и сладчайшие звуки? На мой взгляд, лира и подобные инструменты изобретены для услаждения души. То же самое следует сказать об обонянии и прочих чувствах, с помощью которых, словно с помощью слуг, душа ощущает и воспринимает наслаждение. В самом деле, я не понимаю, какое наслаждение может она получить без чувств, разве лишь [наслаждение] от познания и понимания сокровенных вещей. Не стану отрицать, что в результате последнего наши души наполнятся большим удовольствием. Ведь среди всех наслаждений, без сомнения, то наивысшее (и в нем перипатетики полагали счастье), которое происходит от созерцания и исследования сокровенных и весьма достойных познания вещей. Но речь идет здесь о целом человеке, а не об одной его части, так что созерцатель, хотя он в этом случае и превыше всех, однако, если он страдает от телесных недугов и неблагоприятных внешних обстоятельств, не может быть самым счастливым.

Следовательно, Эпикур верно счел наслаждение высшим благом, поскольку мы так рождены и устроены, что словно бы созданы для него. Кроме того, и в наших душах есть некоторое естественное желание следовать наслаждению и достигнуть его, а раз это желание в нас есть, мы хотим быть не печальными, а радостными. Право же, кто обратит внимание на это и тщательно поразмыслит о том, какие разнообразные вещи создала природа для одного человека, тот не усомнится, что наслаждение есть высшее благо и всего следует добиваться ради него. В самом деле, мы видим великое и прекрасное множество вещей на суше и на море, многие из которых созданы для жизненной необходимости, однако гораздо больше—для наслаждения. Эти вещи такого рода, что они

 

==72


 

ничего другого не дают, кроме наслаждения. Природа, наверное, не создала бы таких вещей, если бы не захотела, чтобы человек наслаждался ими и деятельно к ним относился. Занятия и опыт людей также свидетельствуют о том, что все совершается ради наслаждения. Для чего мы беспокойно проводим дни и ночи в тяжких трудах, стремясь с усердием приобрести и сохранить полезные для жизни вещи, как не из-за единственной надежды жить в будущем счастливо? Если бы она отсутствовала, то, несомненно, и души не были бы готовыми к перенесению трудностей и столь пылкими и храбрыми в испытаниях. А с какой целью изучали бы науки, литературу и искусства, если не ради особого удовольствия от их познания и если сами они не служили бы вспомогательным средством для приобретения богатств, благодаря которым мы сможем провести жизнь с наслаждением? Далее, мы, наверное, не домогались бы столь пылко почестей, царств, власти, из-за достижения и сохранения которых часто ведется большая борьба и развертываются грандиозные битвы, если бы почести и власть не приносили нам величайшего наслаждения. А по какой другой причине ведутся войны и заключается мир, если не для сохранения и увеличения того, чем мы живем и наслаждаемся?

Наконец, зачем стремятся к добродетели, создательнице и руководительнице наслаждения, которая побуждает нас следовать подобающим наслаждениям и в подобающее время, а равно соблюдать и все прочие границы, в каких очерчена сама добродетель? Зачем стремятся к ней, если не для того, чтобы жить счастливейшим образом, избегая одних наслаждений и следуя подобающим? Если добродетель никакому наслаждению не способствует, по какой причине мы высоко ее ценим и к ней стремимся? Если же способствует, то почему не признать наслаждение самым желанным и высшим благом? Но поскольку дело обстоит так и мы устроены таким образом, что с величайшей готовностью предаемся наслаждению и влечемся к нему природой, поскольку многочисленные вещи созданы для наслаждения и люди всего добиваются, чтобы получить удовольствие, кто, в конце концов, не согласится с Эпикуром и его учением и не признает, что высшее счастье заключено в наслаждении, раз это доказано столь очевидными и неопровержимыми аргументами? Будут ли на нашей стороне, спрашиваю, перипатетики, которые это отрицают и не могут вынести того, что наслаждение является наивысшим стремлением, а видят его главным образом в добродетели? Думаю, они не уступят. Но поскольку добродетели добиваются ради безмятежной жизни, которая, по Эпикуру, состоит в счастье, выступающем в облике наслаждения, я опять спрошу перипатетиков, почему они не признают наслаждение наивысшим из всех желанных благ? Если же кто-то, согласившись, что наслаждение наивысшее благо, сочтет, что понимать его надо как ежедневное провождение времени в пирах, попойках и игре в кости, любование зрелищами и наслаждение женскими ласками, то раз он хочет всех нас сделать обжорами, пьяницами, кутилами, гистрионами и к тому же распущенными, ему славного Эпикура вообще не следует рекомендо-

 

==73


вать, в прекрасном учении Эпикура ему нет нужды. Ибо мудрейший Эпикур не говорит и не требует подобного и вовсе не хочет лишить нас добродетели; для соблюдения его наставлений и следования им добродетель совершенно необходима, она умеряет чувства, о чем говорилось выше, и позволяет нам пользоваться ими только в случае надобности. Эпикур ведь не призывает к наслаждению без всякого разбора и необходимости, как это бывает у скота, но призывает к тем наслаждениям, которые соответствуют обстоятельствам и времени, так что по этой причине его учение никоим образом не следует отвергать. И перипатетики, очевидно, сами не понимают в достаточной степени того, что говорят.

Итак, хотя я не считаю себя обязанным отвечать и хотя на все письмо или на его большую часть выше дан в известной мере ответ, но чтобы опровергнуть тебя еще больше, коснусь в отдельности каждого твоего положения, завершая сказанное кратко и сжато.

Ты утверждаешь, что ко всему стремятся не с целью наслаждения. Но выше я искусно и обстоятельно опроверг тебя, ясно показав, что все надлежит свести к наслаждению. И то, что ты добавляешь, а именно будто Эпикур сравнял нас с животными, не только не опровергает его учения, но служит таким доводом, с помощью которого мне хочется даже защищать его. Ведь поскольку в наслаждении заключена такая сила, что даже лишенные разума животные, которых побуждает вождь-природа, следуют ему, Эпикур и вывел из этого самое надежное доказательство: высшее из всех благ есть то, к чему все стремятся. Что же касается того, что я писал о Катонах, иногда злоупотреблявших вином3, и ты это порицаешь, то следует восхищаться, когда мудрые мужи, каковыми они считаются, пируют иной раз немного веселее обычного. Все прочие твои доводы отбрасываются, поскольку они ведут к тому, что если мы ценим Эпикура, то должны жить по обычаю животных. И хотя Эпикур считал, что надлежит в жизни идти тем же путем [наслаждения], он, однако, не жил как животные. Итак, не следует отвергать Эпикура словно мятежного нарушителя норм человеческой жизни. Он не развращал нравы людей, но всем своим учением стремился сделать нас как можно более счастливыми.

Поэтому прекрати же наконец нападать на Эпикура, исправься и вернись в его лагерь, в котором прежде ты боролся вполне достойно. Ведь то, что теперь ты воспротивился ему, привлеченный изощренностью стоиков, соблазненный блестящей славой академиков и перипатетиков, было бы простительно, на мой взгляд, если бы ты был моложе и не мог еще из-за возраста судить об этих трудных вещах. Но теперь, когда ты вполне образован, твоему непереносимому высокомерию и незаурядной глупости будет вынесен приговор, если ты не прекратишь нападать на Эпикура. Итак, прими того, о наставлениях которого я, возможно, поговорю более основательно, когда появится больше свободного времени, ведь письмо я писал два дня, опасаясь даже, что не закончу. За ограниченностью времени я не смог изложить всего, что еще можно ясно высказать в защиту дела Эпикура. Так что многие и притом труднейшие

 

==74


места я опустил, а их мог бы использовать для опровержения меня тот, кто ради отыскания истины или из-за стремления поупражнять ум решил бы рассуждать иначе. И я не только не сочту это неприятным, но, напротив, даже умоляю это предпринять, ибо страстно желаю высказаться.

Перед тобой письмо, содержащее твердый и истинный взгляд на Эпикура; его ты должен или одобрить, или оспорить, и если ты установишь что-либо более истинное, я этому последую.

'

КОММЕНТАРИИ

1 Марк Аттилий Регул—римский политический деятель, консул, герой Первой Пунической войны. Попал в плен к карфагенянам. Не желая получить свободу ценой предательства родины, предпочел остаться в плену, где погиб мученической смертью. Один из любимых героев стоиков.

2 Бык Фаларида—медный бык, сделанный по приказу агригентского тирана Фаларида (VI в. до н.э.), отличавшегося крайней жестокостью. В этом быке, под которым разводили костер, заживо сжигали людей.

3 Катоны— римские политические деятели из рода Порциев. Раймонди имеет в виду Марка Порция Катона Цензория Старшего (234—149 г. до н.э.), который прославился необычайной строгостью, борьбой против роскоши и порчи нравов. Говоря о любви Катонов к вину, Раймонди, возможно, черпает сведения из Горация («Рассказывают, что доблесть древнего Катона часто подогревалась вином». Оды, III, 21, 11—12).

==75


==76


ЛОРЕНЦО ВАЛЛА

1407—1457

Выдающийся итальянский гуманист Лоренцо Валла, римлянин по происхождению, родился в семье юриста, адвоката консистории. Был профессором в Павии (1430—1433), затем некоторое время преподавал частным образом в Милане и Генуе, а с 1435 года на 13 лет обосновался в Неаполе при дворе Альфонса Арагонского. Последние 8 лет своей жизни служил в папской курии при гуманистически настроенном папе Николае V.

В своем творчестве Валла затрагивал самые разные стороны идейной жизни своей эпохи; его работы, в которых проявился выдающийся критический ум гуманиста, вызывали сильный общественный резонанс.

Из сочинений Валлы наиболее известны: диалог «Об истинном и ложном благе», трактат «Диалектические диспуты», направленный против метода схоластического мышления и схоластизированного Аристотеля; трактат «О ложном и вымышленном дарении Константина», где Валла, используя разнообразную аргументацию и прежде всего свои незаурядные филологические познания, доказывает подложность грамоты о даре Константина, нанося сокрушительный удар по притязаниям пап на светскую власть; диалог «О свободе воли», отвергающий схоластическое богословие; филологические трактаты «О красотах латинского языка» и «Замечания о сравнении различных кодексов Нового завета». Критикуя традиционные представления, разбивая священные и высокочтимые средневековые авторитеты, Валла утверждал новые идейные принципы, наиболее отвечавшие передовым устремлениям эпохи.

В диалоге «Об истинном и ложном благе» Валла осмеливается ярко и с необыкновенным энтузиазмом защищать отвергнутое церковью учение Эпикура. Диалог представляет собой диспут о высшем благе, в котором сталкиваются три точки зрения, представляющие своеобразную интерпретацию стоицизма, христианства и эпикурейства.

В противовес мыслям стоика о враждебности человека и природы, в противовес стоической honestas, понимаемой как совокупность добродете-

 

==77


лей и рассматриваемой как самоцель, эпикуреец защищает идею доброй природы, он утверждает и пытается гносеологически обосновать принцип наслаждения, выводя его из свойственного по природе всем живым существам стремления к удовлетворению естественных потребностей и уклонению от страданий. Наслаждение (voluptas) провозглашается в диалоге высшим благом. Отстаивая свое понимание высшего блага. Валла пытается согласовать между собой эпикурейскую этику и христианский взгляд на мир. В речи эпикурейца появляется природа-бог, или просто бог, божественное провидение; христианин в традиционное понимание бога, бессмертия, рая вносит отдельные пантеистические моменты, признание бессмертия тела, понимание рая и блаженства в нем как душевного и телесного наслаждения, в результате чего рай предстает в диалоге как обильная чаша изысканных и утонченных наслаждений, где блаженные смогут летать как птицы и плавать как рыбы, бегать с быстротой тигра, никогда не утомляться в работе, легко овладевать любым знанием и искусством, знать все языки и уметь говорить на них.

Стоика опровергают и эпикуреец и христианин; заканчивается диспут согласием всех его участников с христианином. Точку зрения Валлы, выступающего в диалоге в трех ипостасях, приходится выводить из содержания всего трактата, не приписывая ее ни одному из участников диалога. Выявить ее помогают введение к диалогу и другие сочинения Валлы, содержащие мысли, близкие идеям участников диалога, а также отзывы современников, воспринимавших работу как выражение единой концепции. Содержательный анализ самого диалога обнаруживает точки соприкосновения в позиции христианина-арбитра не столько со взглядами стоика, сколько с эпикурейской апологией. В самом христианстве Валла находит гедонистические моменты, и «открытие» этого гедонизма дает ему возможность отвергнуть традиционный христианский аскетизм и сформулировать новое отношение к жизни, основанное на принципе наиболее полного ее восприятия. В этом свете речь эпикурейца—блестящая, убедительно аргументированная, чего нельзя сказать о речи христианина,—приобретает особый смысл.

Принципы эпикурейской этики у Валлы несколько видоизменяются в связи с новыми запросами эпохи, с полемической направленностью диалога, а возможно, и с характером самого гуманиста. Валла, в отличие от Эпикура, подчеркивает в наслаждении деятельный момент и демократический характер этого принципа, который есть не что иное, как здравый смысл, общераспространенный взгляд на жизнь и потому должен быть всеобщей нормой; наслаждение носит у нашего гуманиста явно сенсуалистическую окраску. Наконец, примечателен необычайно сильный утилитаризм в понимании высшего блага. Из естественных стремлений человека Валла выводит принцип личного интереса, собственной пользы: все, что чувствуется, приятно или неприятно, то есть доставляет или не доставляет наслаждение, а то, что доставляет наслаждение,—полезно. Стремление к собственной пользе провозглашается движущим мотивом человеческих поступков; категории добра и зла определяются этим же критерием: если

 

==78


человек умеет действовать себе во благо, он хороший, в противном случае—дурной. Чтобы разъяснить это положение, Валла вводит понятие большего и меньшего блага и утверждает важность умения сделать правильный выбор в каждом конкретном случае. Одним из условий понятия большего блага является любовь других людей. Поэтому Валла согласует личный интерес с интересами других. Принцип быть полезным человеку с тем, чтобы он был полезен тебе, провозглашается основным принципом человеческих отношений. Сквозь эту призму Валла просматривает все добродетели стоиков и сводит их к пользе, к правильно понятому личному интересу.

Подобная унификация человеческих отношений путем сведения их к отношениям взаимополезности характеризует Валлу как мыслителя, сумевшего адекватным образом отразить в морали существо тех процессов, которые происходили в итальянских городах, где зарождались ранние буржуазные отношения.

Диалог Валлы имел несколько редакций, отличающихся по содержанию, действующими лицами и местом действия. Диалог был написан в 1431 году и имел название «О наслаждении». В первой редакции диалог вышел в 1512 году в Париже под названием «О наслаждении и об истинном благе».

В 1433 году Валла осуществляет вторую редакцию и дает новое название—«Об истинном и ложном благе». Диалог увеличивается по объему, в нем сильнее утверждается наслаждение как высшее благо, приводятся более основательные доводы против авторитетов. Меняются как действующие лица, так и место действия. В этой редакции диалог вышел в лувенском издании в 1483 году под названием «Об истинном благе» и кельнском издании в 1509 году под названием «Об истинном и ложном благе».

Третья редакция диалога, сохраняющая действующих лиц и название от предыдущей редакции, содержит некоторые дополнения, в которых чувствуется связь с написанными к этому времени другими сочинениями гуманиста, как трактат «Диалектические диспуты» и диалог «О свободе воли». Эта редакция осуществлена, вероятно, в 1444—49-х годах в период пребывания Валлы в Неаполе (в конце 1448 года он переезжает в Рим).

Последняя редакция представлена только рукописью Ватиканской библиотеки Ott. Lat. 2075. Она содержит некоторые добавления, но в принципе мало отличается от третьей редакции, имея такое же название. По тексту этой четвертой редакции осуществлено первое критическое издание диалога.

Перевод отрывков из первой и второй книг диалога «Об истинном и ложном благе» выполнен по изданию: Valla Loremo. De vero falsoque bono. Critical edition by M. de Panizza Lorch. Adriatica editrice. Bari, 1970, pp. 1—90.

 

 

==79


 

ОБ ИСТИННОМ И ЛОЖНОМ БЛАГЕ


КНИГА ПЕРВАЯ Х

ИТАК, вначале я мог бы правдиво и честно, не оскорбляя нашего слуха, ответить на твои слова, Катон, о природе: то, что создала природа, может быть только свято и достойно похвалы, как это небо, например, которое простирается над нами, украшенное днем и ночью светилами и устроенное с великим смыслом, красотой и пользой. Надо ли упоминать о морях, земле, воздухе, горах, равнинах, реках, озерах, источниках, тучах и дождях?

Надо ли упоминать о домашних и диких животных, о птицах, рыбах, деревьях, пашнях? Ничего нет созданного без высшего смысла, красоты и пользы. Свидетельством тому может быть само строение нашего тела, как ясно показал умный и красноречивый муж Лактанций в книге, названной им «О творении»', хотя можно привести и гораздо больше примеров, не хуже тех, о которых он у поминает. (...)

XIII

1. Природа, как я уже сказал, не создала в людях многочисленных пороков и не позволила этим порокам свирепствовать против нас, хотя обратное думают невежественные и глупейшие стоики, бегущие от прикосновения и бледнеющие от одного вида мурен2, словно это змеи. Мы же не только не избегаем мурен, но даже с величайшим наслаждением употребляем их в пищу, и если не хватит прочих приправ, наверняка можно пошутить среди пиршества над невежеством и глупостью стоиков.

2. Но ты скажешь, что не высоко ценишь эти наслаждения и считаешь их детскими развлечениями, что предпочитаешь завоевать добродетель— вещь святую и вечную,—с помощью которой достигается блаженство, что нет ничего более далекого от сластолюбивой жизни, чем это блаженство; ведь жизнь людей, любящих наслаждение, подобна жизни зверей. Это заявление вам, стоикам, кажется голосом крепких и здоровых людей, мне

==80


же, напротив,–голосом больных, которые, услышав только шепот кричат: «Уходите, замолчите, перестаньте оглушать», а когда на их тело надето чуть больше одежд: «Горю, погибаю, сейчас же снимите что медлите?» Подобное следует относить не к слабости человеческих тел а к их болезни. То же самое можно сказать о пище: если сладкое покажется на вкус отвратительным, что тому виной: пища или вкусовые ощущения?

3. К чему я говорю это? К тому, что природа сделала доступными для тебя наслаждения и одновременно создала душу, склонную к ним Ты же не благодаришь природу, и не знаю, из-за какого бешенства (именно так следует назвать эту болезнь) предпочитаешь вести жизнь одинокую и печальную. И чтобы еще больше увеличить несправедливость, вы стоики выступили против природы, под руководством которой могли бы жить счастливо, как с ласковой матерью, если бы у вас было хоть немного ума.

9. <...> В самом деле, чтобы показать, что вы совершенно сбились с дороги, я скажу следующее: природа предложила смертным многочисленные блага, наше же дело—уметь хорошо пользоваться ими Одни готовятся к войне, мы же не отказываемся от мира, если это полезнее Другие вверяют себя морю, мы с берега беззаботно смеемся над плаванием или, скорее, над плавающими. Эти из-за барышей, утомляясь трудятся дни и ночи, мы спокойно радуемся тому, что заработали' Там—бесплодие, чума; мы удаляемся в другое место, где более радостная жизнь. Так это разнообразие условий приведет к удовольствию, будь то днем и ночью, в ясную и облачную погоду, летом и зимой. Будем стремиться то к многолюдию городов, то к свободе и уединению сельских мест. Пусть доставит нам удовольствие передвигаться то верхом то пешком, то на корабле, то в карете. Игру в кости сменим мячом, 'мяч пением, пение пляской. В высшей степени недостойно из-за вашей глупости хулить наилучший миропорядок. И если не по твоей вине с тобой случится какое-то несчастье, выноси его мужественно и надейся на лучшие времена. Опасайся, однако, оглядываясь на печальное, лишить себя радости и веселья. Таким образом, в нашей власти следовать благам.

10. Что называть благами—в этом между мной и тобой сильное расхождение. Но разве хотим мы сопоставлять друг с другом и взвешивать наслаждение и добродетель?3 Ведь если все следует отнести к наслаждению и ничего к добродетели, то, на мой взгляд, твои положения окажутся несостоятельными.

XIV

1. Но вернемся к делу. Ты, Катон, считаешь, что надо стремиться к добродетели, я призываю к наслаждению. Оба эти понятия сами по себе противоположны, и между ними нет никакой связи, подобно тому как говорится у Лукана: «... как пламя от моря

или земля от светил—отличается право от пользы»4. Ведь полезное—то же самое, что и вызывающее наслаждение; справедливое—то же, что и добродетельное. Однако некоторые отличают


==81

 


полезное от вызывающего наслаждение; их невежество настолько явно, что они не нуждаются в опровержении. Как же назвать полезным то, что не будет ни добродетельным, ни вызывающим наслаждение? Ничто не является полезным, что не ощущалось бы; то же, что ощущается, приятно или неприятно. Более правы те, кто разделил всякое благо на справедливое и вызывающее наслаждение (то есть заключающее в себе

пользу).

2. Итак, с самого начала следует сказать, что стремиться одновременно

к той и другой цели блага нельзя: не могут быть одна и та же цель и один результат у таких противоположных вещей, как здоровье и болезнь, влажность и сухость, легкое и тяжелое, свет и мрак, мир и война, если не встать на ту позицию, что добродетельные качества не имеют отношения к высшей добродетели, а служат для получения наслаждения. Так здраво полагает Эпикур, и я это одобряю.

XV

1. Прежде всего нельзя обойти молчанием определение предмета, о котором идет речь. Это необходимо делать в начале любого диспута, как обычно делали ученейшие мужи и как предписывает у Цицерона М. Антоний, чтобы «точно определить, о чем пойдет речь, потому что если собеседники по-разному понимают свой предмет, то и весь разговор у них идет вкривь и вкось»5. Итак, наслаждение—это благо, к которому повсюду стремятся и которое заключается в удовольствии души и тела; почти так определял его Эпикур. Греки называют это благо «гедонэ». По мнению Цицерона, «никаким словом нельзя более убедительно выразить это понятие, звучащее по гречески «гедонэ», чем латинским voluptas; этому слову все, знающие латинский язык, придают два значения: радость в душе от сладостного возбуждения и удовольствие тела6.

2. Высшая добродетель [honestas] есть благо, смысл которого заключается в добродетельных качествах и к которому следует стремиться ради него самого, а не ради чего-то другого. В этом сходятся Сенека и прочие стоики. Или, как говорит Цицерон, «под добродетельным мы понимаем то, что похвально по праву само по себе, независимо от всякой пользы, от каких-либо результатов и наград»7. Honestum греки называют calon. Полагаю, что к этому определению ты, Катон, не можешь ничего добавить. Каждый из нас называет свое благо не только высшим, но и единственным, ты—привлекая Зенона, я—Аристиппа, который, на мой взгляд, понимал это правильнее всех.

XVI

1. Я поведу дело в соответствии с правилами риторического искусства, а именно начну с обоснования нашей задачи, затем позабочусь об опровержении противника. Итак, о том, что наслаждение является высшим благом, свидетельствуют как многие выдающиеся авторы, так и общее мнение, которое этим словом повсюду теперь называет блага души, блага тела и блага судьбы8. Из них два последних трезвые стоики не

 

==82


хотят признавать за блага, как будто они есть зло. Но раз нельзя отрицать, что эти блага созданы природой и отданы во власть людям, не понимаю, почему они не числятся среди благ, если мы их используем во благо; пожалуй, мы склонны повсюду порицать природу и винить ее в глупости и несправедливости.

2. (....) Далее я покажу, что само понятие добродетели является пустым, нелепым и безусловно опасным и губительным и что ничего нет приятнее и превосходнее наслаждения.

3. Наконец, я молю и заклинаю, чтобы вас уже теперь не разубеждали многие расходящиеся со мной и чтобы у вас не было желания поддерживать их и скорее соглашаться с уловками людей, выдвигающих некую воображаемую добродетель, чем с законом природы. Они громогласно воспевают стремления к трудностям, что несомненно отрицает природа; мы, следующие законам природы, говорим, что надо стремиться к удовольствиям; они призывают к бесцельным трудам, мы—к радости, они—к мучениям, мы—к наслаждениям, наконец, они—к смерти, мы—к жизни. Вы уже ясно видите, в чем предмет спора. И пока я спорю об jtom, вы внимательно слушайте и верьте, что я не только докажу правоту своего дела, но покажу, что противники никогда не делали того, о чем говорят, и, обманывая по неразумию или сознательно (а это большой аргумент в мою пользу), они предавались наслаждению. За это я их весьма хвалю, ибо стремиться следует только к наслаждению, а лицемерие и хула, к чему ты обычно прибегаешь, достойны порицания.

XVII

1. Блага внешних вещей9 потому называются благами, что готовят наслаждение душе и телу, двум частям, из которых мы состоим. Ведь внешние вещи сами по себе не имеют никакого значения. Какой смысл имеют деньги, страстной любовью к которым охвачены многие, если не воспользоваться ими теперь или не сохранить их для пользования в будущем, то есть для наслаждения? Когда это не принимается во внимание, имеющие деньги и богатства оказываются очень похожими на драконов и грифов, которые охраняют у себя большие запасы золота и драгоценных камней, бесполезные для них, от насильственного захвата людьми не менее тщательно, чем пищу и нежное потомство. Впрочем, люди более глупы. Ведь драконы и грифы не испытывают при этом никаких мучений. А сколько беспокойств, тревог и мучений переносим мы, пример чему Эвклион, старик у Плавта10. Подобного взгляда я придерживаюсь и относительно прочих внешних вещей, таких, как знатность, родственные связи, почести, власть, приобретаемые для радости их обладателей.

XVIII

1. Теперь скажу о благах тела, из которых самое главное—здоровье, далее красота, затем силы и, наконец, все остальное. Скажем коротко о здоровье. Нет человека до такой степени лишенного здравого смысла, б.                                       

==83


который был бы врагом здоровья. Доказательством этому служит наша забота прежде всего о сохранении и возвращении здоровья, хотя иное измышляют о Платоне и некоторых других. Однако они хотели ограничить не здоровье, а пышность тел, подобную пышности трав, которые развиваются сверх меры". Да и сам Платон считает нелепостью пренебрегать здоровьем.

XIX

1. О втором благе следует сказать подробнее. В памятниках литературы можно найти гораздо больше возвеличенных славой сильных мужей, чем красивых. Таковы Геркулес, Мелеагр, Тесей, Гектор, Аякс и прочие, которых называют героями, а также Главк, Дорифор, Милон, Полидамант, Никострат, которые побеждали в жестоких сражениях12. Это, однако, объясняется не тем, что писатели предпочитают силу красоте. Но поскольку они рассказывают о деяниях и чаще всего о военных, то называют, скорее, тех, кто совершал деяния, то есть сильных мужей. Ведь деяние совершается силой, а не красотой. Однако судить о дарах тела нет необходимости, так как мы решительно утверждаем, что все они имеют отношение к нашему счастью.

2. Но чтобы не казалось, что я начал доказывать, не понимая, коротко скажу о том, что меня к этому привело. В войне обычно красивые не сражаются, но, что гораздо важнее, в войне сражаются за красивое. Умолчав о прочих [красивых] вещах, которых жаждут человеческие глаза, ограничусь одним примером. Все известные смельчаки, герои и полубоги с неутомимым пылом и упорством вступили в борьбу за одну прекрасную женщину". И ты не должен считать, что греки сражались ради мщения, поклявшись прекратить войну только после возвращения Елены, или что троянцы сражались ради спасения своего достоинства, чтобы не казалось, что они возвращают Елену из-за страха. Воспользуюсь здесь словами Квинтилиана: «Троянские вожди не считают недостойным, что греки и троянцы терпят столько несчастий в течение столь длительного времени из-за красоты Елены»14.

3. Какой же в самом деле должна была бы быть ее красота! Ведь об этом говорит не Парис, который ее похищает, не какой-нибудь юноша, не кто-нибудь из толпы, но говорят старики и мудрейшие советники Приама. И даже изнуренный десятилетней войной и потерявший стольких детей царь, кому эта красота, ставшая источником многих слез, должна была быть ненавистна и отвратительна, слушает, несмотря на угрожающую опасность, эти разговоры и, называя Елену дочерью, дает ей место рядом с собой, прощает ее и не считает, что она была причиной несчастий15. Наконец, среди крупнейших авторов нет разногласий в том, что красота в теле—главное, так что многие не колеблются предпочесть ее даже хорошему здоровью, видимо, считая, что она заключает в себе равным образом и здоровье. Об этом сказано у Цицерона: «Привлекательность и красоту тела невозможно отделить от здоровья»16, хотя правильнее было бы сказать: «здоровье не может быть отделено от привлекательности и

 

==84


красоты». В самом деле, многие здоровы без красоты, но никто не красив без здоровья.

4. (...) Итак, красота является основным даром тела, и Овидий, как известно, называет ее даром бога17, то есть природы. И если она дана людям, кто посчитает, как несправедливый судья, что природа не почтила нас этим даром, а обманула? Клянусь, я не могу это допустить. Ведь если здоровье, силу, крепость и ловкость тела не следует отвергать, почему надо отвергать красоту, стремление и любовь к которой, как мы знаем, глубоко укоренились в наших чувствах?

5. Разве хвалил бы Гомер, неоспоримый глава поэтов, телесные достоинства двух великих мужей, царя и величайшего из воителей (говорю об Агамемноне и Ахилле'8), если бы не понимал, что эти достоинства являются великим благом? Хотя, по-моему, он хвалил не столько ту красоту, которую нашел в них, сколько ту, которую сам выдумал, чтобы восхвалять ее и учить, что она—великое благо, свойственное великим личностям и достойное быть показанным открыто и всенародно, с тем чтобы и одаренные красотой и созерцающие ее получали наслаждение.

6. Наш же поэт Вергилий, второй, бесспорно, после Гомера, почтил в словах красоту Лавза, Турна, Палланта, Энея, Юла19. Он высказался о ней, говоря об Эвриале: «Доблесть милее вдвойне, если доблестный телом прекрасен»20. Этот стих порицал где-то Сенека21, принадлежащий к стоикам, как будто в самом деле нужно желать, чтобы вещи отличались безобразием, и как будто Платон не увещевал Ксенократа приносить жертву Грациям, исправившим его единственный порок22. Поэтому легко ответить на вопрос, почему некоторые примечательны такими же телесными уродствами, как Ксенократ, о котором я только что сказал, и Терсит, об уродстве которого упоминал Гомер. Они для того рождены безобразными, чтобы красивые выделялись.

7. Ведь все кажется более ценным при сравнении с низким, и это настолько очевидно, что не нуждается в доказательстве. Тем не менее сами безобразные в некотором отношении вызывают удовольствие, а именно когда восхищаются, созерцая красивых, что, конечно, с трудом могут делать сами красивые, которые взирают не на самих себя, а на других. Впрочем, разве это относится к моему намерению? Сознательно опуская многое, ибо надо держаться меры, я сказал бы только о Пифагоре; он, как говорят, был величествен23 и, подозреваю, по этой причине встретил большую доброжелательность при распространении своего учения. Ведь общеизвестно, что как стряпчему, так и автору комедий и трагедий очень помогает телесное благородство.

XX

Пойдем далее и тут же скажем о красоте другого пола. Как говорит Теренций, природа—создательница мира—дала многим женщинам лицо красивое и благородное24. Для чего, спрашивается: чтобы одарить их украшением или оскорбить; чтобы они наслаждались этим даром или пренебрегали им? Конечно, чтобы наслаждались и радовались. Впрочем,

 

==85


нет другой причины, по которой природа так старательно потрудилась в отделывании лиц. Ведь что приятнее, что привлекательнее и милее красивого лица? Оно настолько приятно, что взглянувший на небо едва ли найдет там что-нибудь более радующее. Наряду с тем, что в человеческих лицах проявляется особое неописуемое искусство—так что меня столь большое разнообразие лиц наводит часто на мысль о чуде,—есть, однако, в их красоте много сходного, поэтому можно сказать вместе с Овидием: «Множество красивых лиц заставляет колебаться мое суждение»25.

2. Украшение женщин—не только прекрасное лицо, но и волосы, так восхваляемые Гомером у Елены и многих других, грудь и бедра, и, наконец, все тело, если женщины стройны, белы, полны соков, если пропорции их совершенны. Поэтому мы видим, что у многих изображений женщин и богинь обнажены не только голова, но у одной—рука, у другой—грудь, у третьей—голень, чтобы была видна какая-нибудь часть телесной красоты каждой. Многое вообще не скрыто одеждой, и клянусь, это еще лучше и приятней, пример чему—скульптура Дианы, купающейся в источнике в окружении нимф и застигнутой врасплох Актеоном26. Правда, Ювенал говорит, что в живописи требуется скрыть некоторые части тела27. Но почему нужно скрывать то, что, вероятно, является лучшим; Овидий, например, говорит: «Лучше еще, что скрыто!» 28

Ведь если женщинам, имеющим красивые волосы, красивое лицо, красивую грудь, мы позволяем обнажать эти части тела, почему мы несправедливы к женщинам, которые красивы другими частями тела?

3. Однако возвратимся к тому, от чего отошли. Для чего существует превосходная красота телесных членов, созданная удивительным умом природы? Может быть, для того, чтобы блекнуть от старости и терять сок и свежесть, подобно виноградной кисти, остающейся на лозе вплоть до зимы, тогда как нам, мужчинам, при виде таких соблазнов сгорать от желания? В таком случае было бы лучше не создавать красивых женщин, как это сделала природа с остальными животными, которые не умеют различать между безобразными и красивыми, хотя иначе сказал Овидий о быке Пасифаи, выбиравшем больше среди телок, чем среди остальных коров29; равным образом это встречается и у мужчин. Как мы провожаем женщин пылающим взором, так и они нас, если наружность красива. Никто не станет отрицать, что мужчины и женщины для того рождаются красивыми и, что особенно важно, со склонностью к взаимности, чтобы наслаждаться, взирая друг на друга, любя друг друга и проводя вместе жизнь. Клянусь, что если бы все мужчины и женщины были так же безобразны, как твои, Катон, соседи, супруги Руфий и Катина, изнуренные старостью и болезнью, я убежал бы в пустыню и избегал людей, словно змей. Что сказать более? Кто не восхваляет красоту, тот слеп душой и телом, а если имеет глаза, то должен быть их лишен, так как не чувствует, что имеет их. Я сказал о зрении и осязании только одного рода.

 

==86


XXI

1. Можно перечислить и многое другое. В самом деле, для чего, если не для нашего украшения, создала природа золото, серебро, драгоценные камни, дорогую шерсть, мрамор? Кто может в этом сомневаться, если он не враг истине? Даже сами боги, с чьим величием ничто не сравнится в человеческих делах, охотно позволяют украшать себя подобными предметами, и ничего нет у нас священнее храмов. Стоит ли упоминать о созданном руками людей, например, о статуях, картинах, великолепных искусствах, публичных зрелищах, и разве меньше нужно ценить дары полей и виноградников, которыми, как известно, наслаждались с восторгом не только землепашцы, но знатные люди и даже цари, как Лаэрт, Кир30? Надо ли говорить о лошадях и собаках, созданных для нашего удовольствия?

2. И хотя все это так, некоторые строгие философы лишили себя зрения, из-за чего восхваляются многими; клянусь, я тоже их хвалю и заявляю, что они сделали дело, достойное самих себя. Действительно, подобных уродов следует лишить зрения, если они имели его. Думаю, они должны быть сравнены с Эдипом и низвергнуты в преисподнюю даже ниже Эдипа, так как не достойны ни видеть, ни быть видимыми. И вообще самое абсурдное и в словах и в делах создано философами.

XXII

1. Обратим теперь внимание на речь, чем едва ли не единственным мы превосходим животных, хотя Ксенофонт то же самое думает о славе31; однако, по мнению Вергилия, к славе восприимчивы и лошади, например, в «Георгиках» он говорит: «Как переносит позор, наблюдай, как пальмой гордится»32. О смехе мы уже сказали. Говоря от имени мужчин, разве убежал бы я, заслышав случайно какую-нибудь сладкогласую, какой, говорят, была Клеопатра, и прервал беседу, которую она со мной завела? И поскольку с помощью слуха воспринимается не только речь, разве заткну я уши, словно от пения сирен, услышав, что где-то запела чистым и искусным голосом, как у нашего Карино Амфризино, какая-то девушка? Мне же приятнее слушать пение женщин, чем мужчин.

2. А если кому приятнее делать наоборот, значит, он всюду стремится отыскивать неприятные звуки, например стук молотобойцев, шум падающих с гор Рейна и Нила, а если говорить о человеческих голосах,— рыдания и вопли. И раз он им радуется, его надо заставить слушать свой собственный плач. Здравый смысл до такой степени далек от того, чтобы отвергать песню, что, по-видимому, с давних пор никакому делу люди не отдавали больше труда, чем музыке. Некоторые авторы даже утверждают, что музыка древнейшее из всех любимых занятий, поэтому так же древне и стремление к наслаждению.

3. Действительно, музыка не доставляет ничего, кроме удовольствия. Множество музыкальных инструментов, известных даже неучам, указывает на широкое распространение этого приятного занятия, каковое, если

 

==87


верить молве, воздействует даже на богов. Вот почему поэты, которые называют себя божественными прорицателями, часто поют, доставляя удовольствие богам или людям, или тем и другим вместе. Кроме того, в древние времена музыканты почитались наравне с прорицателями и мудрецами. В сочинениях «Государство» и «Тимей», так же как и в других работах, Платон считал, что музыка необходима гражданину33. Что еще прибавить? Наши уши услаждает не только пение людей, но и пение птиц. Я уже не говорю, насколько приятно каждому собственное пение, о чем хорошо знают испытавшие это. Ведь я и сам с детства приложил к этой науке много труда, как потому, что она, казалось, помогает поэтическому и ораторскому искусству, так и потому, что она приятнейшее занятие.

XXIII

1. Пойдем далее, чтобы окончить разговор о двух оставшихся чувствах, и прежде всего о вкусе. Не буду перечислять разные виды пищи, о природе и мастерстве приготовления которой создали книги не только повара, но и медики и даже некоторые философы. В пище, приготовленной из мяса животных, птиц, рыб, пресмыкающихся или из смеси их, можно наблюдать такое же разнообразие, как и в женских лицах, поэтому приходится колебаться, что предпочесть (впрочем, и с остальными чувствами может случиться подобное). Теренций потому и говорит: «Ставят стол сомнительный...»34, чтобы ты колебался в выборе. Если же кто-то осмеливается бранить пищу или уклоняться от нее, то он, видимо, больше хвалит смерть, чем жизнь, так что его следует изморить постом, то есть как раз тем, что одобряется, и я снова и снова молю, чтобы он погиб от голода.

2. Что же касается того, что многих хвалят за бережливость, святость жизни, достойную удивления экономию, то они, по-моему, едва ли отличаются от древних, грубых и диких людей, почти подобных животным, которые делали так, исходя из возможностей, и еще не знали богатств в то время, «...когда скромным жилищем

Грот прохладный служил, которого тень заключала     Вместе весь дом—и огонь, и ларов, и скот, и владельца; В те времена, что супруга в горах устилала лесное Ложе соломой, листвой и шкурами дикого зверя»35.

Но мало-помалу люди ушли от той дикой жизни и с каждым днем стали все больше наслаждаться изобилием, которое повсюду, придя однажды, словно хозяин, никогда больше не оставляло дома36.

3. Однако до сих пор многие никогда и не уходили от той жизни. Но кто они? Те, о которых излишне говорить, например, гараманты37 и некоторые южные народы, питающиеся саранчой, или северные, о которых говорит Вергилий: «Кислое пьют молоко, смешав его с конскою кровью»38.

 

==88


Гимнософисты39, хвалимые Ксенофонтом, а также египетские жрецы, кичащиеся своей древностью и мудростью, и жрецы критского Юпитера, видимо, побуждены к этому какой-то безумной яростью и похожи на фанатиков, которые, как стоики, делают все из пустого хвастовства.

4. Лакедемоняне же, далекие от этого тщеславия, бережливы не из-за презрения к пище, а из-за чрезмерной любви к войне. Думаю, они поступают вдвойне глупо: как потому, что отравляют себе жизнь, так и потому, что относятся легко к смерти. Но стоит ли удивляться постыдным нравам спартанцев, тех же лакедемонян, которые считают воровство признаком трудолюбия и воруют друг у друга, словно упражняются в добром искусстве. Красноречие же из своего государства изгнали. Что касается разговоров о воздержании Пифагора, то это отрицали Аристотель и его ученик музыкант Аристоксен40, а впоследствии Плутарх и некоторые другие; подобное можно было выдумать об Эмпедокле и Орфее.

5. А если даже они были воздержанными, разве следует тотчас, совсем не раздумывая, подражать им? Для чего они это делали? Для того, чтобы не вводить кого-то в расходы? Или чтобы казалось, что они мудрее других и не живут по обычаю? Или же им не нравились мясо и другие продукты, раз они не употребляли их? Например, некоторые отказываются от вина, почему и называются трезвенниками; ведь от того, что не нравится, воздерживаться легко. Поэтому нужно смотреть не на то, что делают, а по какой причине и сколь правильно делают. Я уж не буду говорить, что Эмпедокл, желая считаться богом, прыгнул в Этну, а Орфей был обвинен в каком-то значительном позорном поступке41.

6. Вообще о пище пусть каждый думает что хочет. Мне же всегда казалось, что в высшей степени умно и справедливо говорит тот, кто хотел бы получить журавлиную шею, чтобы продлить наслаждение42, если только длинная шея дает продолжительное наслаждение в еде и питье. Отчего же я не могу сказать то, что думаю? О, если бы у человека было не пять, а пятьдесят или пятьсот чувств! Ведь если хороши те, которые мы имеем, почему бы нам не пожелать и других такого же рода?

XXIV

1. Перейдем к винам, восхвалять которые не стыдно в любой речи. Действительно, разве мы не можем здесь повторить самую большую похвалу, которую я высказал выше, а именно что питьем вина мы отличаемся от животных. Смех же я не могу так хвалить и воздавать благодарность природе за то, что она дала его главным образом людям вместе с плачем и слезами, хотя Вергилий, следуя поэтическому обычаю, показал коня Палланта оплакивающим смерть хозяина43, а Гомер наделил слезами коней Ахилла по случаю смерти Патрокла44. Не отрицаю, что плач, жалобы и смех даны только людям; первые в основном для облегчения страданий, второй для выражения радости; но особенно благодарить природу надо за более важное, если к тому же учесть, что смех имеет большое сходство с плачем.

 

==89


2. Итак, я воздаю природе величайшие благодарности за все, о чем только что говорил, и, соединив все это вместе, хочу выступить с большой и громкой хвалебной речью. Пожалуй, двумя вещами мы, люди, превосходим прочие живые существа: тем, что обладаем речью и что можем пить вино; первое выходит из нас, а второе входит. И хотя не всегда приятно говорить, когда есть удобный момент, пить же всегда приятно, если не испорчены вина или не повреждены вкусовые ощущения. Нам и природой дано так, что в детстве человек раньше узнает вина, чем начинает говорить, и старик разучивается сначала хорошо говорить, а затем хорошо пить, до такой степени растет день ото дня наслаждение этим естественным даром природы; поэтому у Теренция и сказано «орлиная старость»45.

3. Поскольку я назвал эту птицу, мне могут возразить: разве некоторые птицы не пьют вина? Им отвечу так: разве некоторые птицы не говорят? Полагаю, что поскольку они это делают по принуждению и несовершенно, не стоит говорить ни о том, что они обладают даром речи, ни о том, что они пьют вино. Итак, питье вина, как и речь, является естественным свойством, присущим только людям. Какая похвала способна в достаточной мере быть достойной этого блага!

4. О, вино—создатель веселья, учитель радостей, спутник счастливого времени, утеха в несчастье! Ты—руководитель пиров, ты—вождь и правитель свадеб, ты—судья мира, согласия и дружбы; ты—отец сладчайшего сна, ты—восстановитель сил в уставших телах, как говорит твой почитатель Гомер, ты—облегчение в тревогах и заботах, ты из немощных делаешь нас сильными, из робких смелыми, из немых красноречивыми! Итак, да здравствуют верные и постоянные наслаждения в любом возрасте, для любого пола! Действительно, скажу по справедливости, хотя и без охоты: пиры нас часто утомляют, часто вызывают отвращение, долгое время держат пресытившимися, приносят расстройство желудка; стариков же они совершенно не увеселяют. В питье же вина не имеет значения ни сколько выпито, ни когда выпито, и оно, как говорится, всегда без ущерба доставляет удовольствие как прочим возрастам, так и более всего старикам.

5. Спросишь, почему? Потому что для человека в старости почти все теряет свою прелесть; что же касается святых даров Бахуса, они с каждым днем становятся все более прекрасными. И если поверить Тибуллу: «Сок этот нас научил, как голос возвысить до песни, Так же размеренный лад дал неискусным ногам»46.

Не только поэты воздавали честь Бахусу и посвятили одну вершину Парнаса Аполлону, а другую Бахусу, почему у Ювенала говорится: «И устремляются они к владыкам Нисы и Кирры»47, но также и философы, глава которых Платон как в первой и второй книгах «Законов», так и в «Пире» считает, что если душа и тело пылают от вина, то оно является неким разогревающим и возбуждающим средством для ума и доблести48.

==90


6. Долго перечислять, как много великих мужей заслужило славу у потомков своей любовью к вину дома и в походе, на отдыхе и в труде, например, Агесилай, Александр, сам основатель законов и нравов Солон и равный ему у римлян строгий Катон49, о котором в лирических «Одах» Горация говорится: «И сам Катон свой дух высокий

Цельным вином согревал охотно»50.

7. Для себя же я предусмотрел единственное убежище в старости, и когда подойдет поздняя старость, то есть когда мы ослабнем и будем лишены многого из пищи, любовных и прочих утех, я посвящу всего себя служению этому делу. Поэтому я уже давно, как вы знаете, вырубил в подземной каменной скале, которая примыкает к моим строениям, погреба и позаботился (чему больше всего радуюсь) их наполнить превосходнейшим вином различного цвета, вкуса и запаха. Ведь в нем—о чем я опрометчиво не сказал, хотя невозможно о большом деле рассказать в короткой речи,—проявляется удивительная щедрость природы.

8. В самом деле, если посмотреть на все, что существует в мире, то не найти ничего наделенного таким великим разнообразием цвета, вкуса и запаха. Когда пьешь, услаждает даже цвет вина, чего нет в пище. Вот почему для питья надо использовать большие и широкие бокалы, как это обычно и делали древние цари, что известно от поэтов. И Г. Марий, по обычаю отца Либера, пользовался большим сосудом51. Поэтому на веселых пирах, особенно в конце их, подают бокалы больших размеров, и я знаю достоверно, каких и сколько этих бокалов должно быть. Если вы одобряете мое намерение, то последуете ему, а я, который во всем остальном могу считаться вашим учеником, в этом деле свято обещаю быть, если угодно, вашим учителем, верным и испытанным. <...>

XXVI

1. <...> Мне остается коротко сказать о последнем чувстве. Я имею в виду обоняние, которое считают самым тонким из чувств, так как если есть неприятный запах, все остальное, что могло быть приятным, обязательно теряет свою прелесть. С помощью обоняния воспринимаются многие запахи, как природные, например, запахи цветов, фимиам в честь богов, ароматы вин, так и созданные искусством смертных, например, запахи яств и благовоний. Поэтому у многих сохранился вплоть до нашего времени прекрасный обычай приходить в публичные места надушенными благовониями—вещь весьма достойная почтенного гражданина. И, напротив, нет ничего презреннее тех людей, о которых говорит Флакк: «Пахнет духами Руфил—и козлом воняет Горгоний»52.

2. К чему многие слова? Нельзя отвергать жен, какими бы они ни были—некрасивыми, строптивыми, косноязычными, немыми, больными, но тех, от которых исходит неприятный запах, отвергать можно. И гораздо больше следует порицать этот запах в нас, мужчинах, часто заседающих в суде, в сенате, магистрате, особенно если мы возбуждаем

 

==91


отвращение к себе не только телесным пороком, как эти женщины, но и пороком души, как Руфил и Горгоний. Этим грешат стоики так же, как и всем прочим. Если же по бедности своего состояния нельзя душиться бальзамом или другими ценными благовониями, надо любить по крайней мере чистоту и душиться мускусом, что не принесет больших расходов.

3. О, мудрейшие наши предки, которые даже то, что предписывает природа, не только не осмеливались делать, чтобы не оскорбить обоняние, но и говорить об этом. Ведь если мы правильно рассудим, речь избегает, пожалуй, только тех вещей, которые оскорбляют чувство обоняния; примеры даже стыдно приводить. Стоики же, словно не имея носа, не считают дурным говорить и делать эти непристойности в частных и общественных местах; еще бы—ведь это естественно, будто не они говорили, что природа создала вещи, которых следует остерегаться, например яды. Но оставим стоиков с их дурными запахами и непристойными высказываниями. Спрашивается, почему создано столько запахов? Почему только людям дана и врождена способность их распознавать? Почему люди получают наслаждение от их обоняния?

XXVII

1. Ведь чувства остальных животных, хотя они и те же самые, менее всего сходны с прекрасными и достойными человека чувствами. Животные не умеют различать и выбирать красивое; наслаждаются только своим пением или пением своих сородичей, осязания почти вовсе лишены, их вкус не дает им возможности почувствовать разнообразие пищи и выбрать лучшее, обонянием они пользуются только для того, чтобы добыть пищу, находящуюся на расстоянии, однако и это по природе не у всех, и, вероятно, никто из них никакого наслаждения от этого чувства не получает.

XXVIII

1. Не знаю, как случилось, что, когда я начал рассуждать о телесных благах, речь отклонилась к благам внешним. Скорей всего, когда я показал, что красота помещена среди благ, ибо услаждает глаза, пришло на ум нечто другое, также имеющее отношение к превосходству красоты. Это были внешние блага. Таким образом я, не подозревая, исследовал всякое наслаждение, которое вызывается внешними благами. Тем не менее вышло очень кстати, поскольку внешние блага приносят большее наслаждение, чем блага тела. Ведь красота приятнее кому-либо чужая, нежели своя, как я сказал относительно мужчин и женщин. А если кто наслаждается своей красотой или голосом, то наслаждается ими словно внешней вещью.

Действительно, одна и та же вещь не может содержаться в чем-то и заключать его в себе. Нечто иное есть цвет по сравнению с глазом, пение по сравнению с ухом. Цвету и пению так же радуется глаз и ухо, как уста гранату и нос запаху розы. Потому цвет и звук, как наши, так и чужие, числятся среди внешних благ. Сила же, быстрота и другие качества,

==92


которые являются благами тела—ни чужие, ни свои—никому не приносят радости потому, что после красоты они, по-видимому, не принимаются в расчет, поскольку наслаждения не вызывают. Из этого ясно, что внешние блага, а не блага тела дают, а чувства воспринимают наслаждения. Как после этого можно удивляться, что внешние блага называются благами, между тем как они и являются почти единственными благами.

XXIX

1. Однако блага тела важны для многих других вещей, например, чтобы приносить похвалу, которая является радостью, присущей душе и приходящей извне из восхищенных отзывов людей; а также и для многого другого. И если сами они не рождают телесного наслаждения, то готовят нечто такое, чем тела наслаждаются. Например, Геракл, сообщают поэты, среди многих выдающихся женихов был расценен как самый достойный Деяниры, поскольку оказался сильнейшим среди соревнующихся. Равным образом в беге, устроенном для женихов, Пелоп и Гиппомен добыли один Гипподамию, другой—Аталанту53.

XXX

1. Поэтому, как красота превосходит силу, так внешние блага превосходят блага телесные. Ведь я объяснил, что красота является внешней вещью, сила же, хотя она многим кажется телесным ощущением, является благом здоровья, так как без нее нельзя ни возвратить, ни сохранить его.

XXXI

1. Как бы то ни было, достойно замечания, что только то должно называться наслаждением, в чем сходятся воспринимающее и воспринимаемое: глаза и блеск, нёбо и гранат и тому подобное. Мы справедливо называем наслаждение благом потому, что оно происходит от обоих, словно от своих родителей. Душа и тело со своей стороны воспринимают, внешнее воспринимается.

XXXII

1. Мы сказали о внешних благах, которые относятся к телу. Блага, относящиеся к душе, я назвал выше: благородство, родственные связи, власть, должности и тому подобное; впрочем, некоторая часть их приносит большую радость телу. У меня нет намерения говорить о них больше, поскольку происходят они не столько от природы, сколько от людей, так же как и такие блага души, как ремесло, знание, наука. Мы же говорим о предусмотрительности и разумности природы, которая, как я показал, для того создала столько благ, чтобы мы ими наслаждались.

XXXIII

1. Те четыре качества, <...> которых вы требуете с обычным для вас высокомерием, не достигают ничего другого, как той же самой цели. Но я бы сразу не согласился с тем, что есть только четыре источника

 

==93


добродетели и только четыре аффекта, о чем будет сказано в другое время, так как сейчас в этом нет необходимости. Благоразумие—я скажу об этой очевидной вещи очень кратко—заключается в том, чтобы уметь предвидеть выгодное для себя и избежать невыгодного. Поэтому Энний и говорит: «Тщетна мудрость того мудреца, который не может быть полезен себе самому»54. Умеренность состоит в воздержании от какой-либо одной радости, чтобы наслаждаться многими и большими.

2. Справедливость—в снискании у людей расположения и благодарности, в приобретении выгод. <...> Скромность (некоторые исключают ее из числа добродетелей) является, на мой взгляд, не чем иным, как своего рода средством для приобретения у людей авторитета и расположения благодаря тому, что нет нелепости в голосе, лице, жестах, походке, одежде.

XXXIV

1. Перед вами истинное и краткое определение добродетелей. Среди них наслаждение не блудница среди матрон, как болтает позорнейший род людей—стоики, а госпожа среди служанок. Приказывая им: одной поспешить, другой возвратиться, третьей остаться, четвертой ожидать, она восседает без дела сама и пользуется их услугами.

XXXV

1. <...> Ты, Катон, привел много примеров; поскольку нет смысла каждый из них в отдельности опровергать, нужно сразу заметить следующее: что бы ни делали те, которых ты перечислил, они делали это ради одного наслаждения, и этого даже ты не смог бы опровергнуть. В подтверждение скажу, что природа выделила роду живых существ одно и главное: сохранять свою жизнь и тело и уклоняться от того, что кажется вредным. Но ничто более не сохраняет жизнь, чем наслаждение с помощью органов чувств, зрения, вкуса, слуха, обоняния, осязания, без чего мы не можем жить; без добродетели же можем. Так что если кто-то жесток и несправедлив по отношению к любому из чувств, он действует вопреки природе и вопреки своей пользе.

XXXVI

Что же касается того, что наслаждение является приятным, когда оно необычно, то ты не должен ни осуждать это обстоятельство, ни восхищаться им. Ведь ничто не наслаждает больше, нежели редкость и разнообразие. Например, [мы хотим] то сидеть, то стоять, то ходить, то лежать, то бежать или упражнять члены все новыми и новыми движениями и не можем выносить долго одно и то же. Равным образом и в пище нам требуется то сладкое, то кислое, то жидкое, то сухое, как у Плавта: «Маслин, говядины хотите ль, каперсов?»55 То же и в прочих вещах. Редкость же имеет такую силу, что мы пойдем смотреть скорее на урода, чем на нормального, на смерть осужденного,

==94


чем на религиозную службу, на фокусы, чем на свадьбу. Потому что второе случается ежедневно, оно словно бы под рукой, им можно воспользоваться по нашей воле, первого же, пожалуй, не будет возможности увидеть позже, если мы как можно раньше не используем представившийся случай. <...>

XLVI

1. Не отрицаю, что у слушающего может возникнуть тайная мысль: нельзя избежать глаз, ушей и мнения общества. Чтобы закрыть все пути противникам, я буду так себя вести, что в случае, если что-то будет противоречить общепризнанному убеждению или я буду подозревать какое-либо неудовольствие в отношении к себе, я самым тщательным образом постараюсь избежать этого; и не потому что оно дурно, но потому, что важнее, чтобы ты был любим народом. Многое можно делать с полным правом, но в одном месте это позволено, в другом—нет.

2. Например, не принято делать и потому запрещается открыто завтракать или обедать, заботиться о чистоте тела, совершать таинство брака (подобной стыдливостью иные стоики не обладают, ибо они бесстыдны не только на словах, но и на деле). И, напротив, принято рыдать на похоронах близких, бить себя в грудь и лицо, рвать волосы, раздирать одежды; эти вещи можно порицать, так как они бесполезны, однако не только не следует их бранить, но даже надо подражать им. Ибо нельзя противиться, как обычно делают стоики, но нужно повиноваться народу, как стремительному потоку, и если ты не допустишь несправедливости и обиды по отношению к нему, ты поступишь в достаточной степени умно.

XLVII

1. Впрочем, заодно со мной, ибо все измеряют наслаждением, не только те, кто обрабатывает поля и которых по справедливости хвалит Вергилий, но и те, кто населяет города,—старые и малые, греки и варвары, следующие не Эпикуру, Метродору или Аристиппу, но самой природе, учительнице и славному вождю, как говорит Лукреций: «и влечет сама богиня-наслаждение—вождь жизни»56. Кто заботится, как ты заявляешь, о добродетели, или, как я скажу, помышляет о ней? Пусть назовут меня лжецом, если кто-то может в достаточной степени объяснить толково, что, собственно, представляет из себя добродетель и ее дары. Существуют сложнейшие и весьма запутанные рассуждения философов о долге, в которых утверждается различное.

2. Но каким образом их смогут понять необразованные? И напротив, о наслаждении знают даже дети. Но что говорить о людях, когда боги (которых вы, строгие цензоры, осуждаете) не только не порицают это стремление в нас, но часто сами занимаются этим. Я мог бы назвать любовные связи (осуждаемые вами в высшей степени) разных богов и прежде всего Юпитера, если только их можно перечислить. Кто из богов осуждает хороводы, пиры, игры? Но Катон, взывающий к самой сути

 

==95


философии, называет это баснями. Ладно, пусть басни, видишь, насколько я уступаю тебе! Но почему поэты, величайшие из людей, приписывают это богам? В одном из двух ты должен уступить: или признать, что поэты говорят о богах истину, или что они сами были такими, какими хотели видеть богов. Здесь нет третьего.

3. Ведь никто не считает для себя недостойным и низким то, что подобает богам. И кто дерзнул бы, не скажу, ставить себя выше поэтов, но сравниваться с ними—Гомером, Вергилием, Пиндаром, Овидием—и порицать их суждения и жизнь? Станешь ли говорить теперь, что природа гневается на невежественную массу, если поэты—вожди остальных— стремятся к наслаждению или, вернее сказать, наносят богам оскорбление, не вызывая их гнева? Что же такое природа, если не боги? Или ты боишься ее, а их не боишься? Разве не видно, что все писатели, за исключением немногих философов, согласно одобряют наслаждение? И за то превозносили они в многочисленных похвалах первый век, за то называли его золотым, когда боги жили вместе с людьми, что он был свободен от тягот и полон наслаждений. К их мнению пришли все народы и нации—каждый в отдельности и все вместе, на этом они стоят и навеки останутся.

XL VIII

1. Право же, если бы этот спор о достоинстве вынесен был на голосование народа, то есть человечества, ибо это дело мировое, и решалось бы, кому отдать первенство в мудрости—эпикурейцам или стоикам,—то думаю, на нашей стороне было бы полное единодушие, а вас бы не только отвергли, но и заклеймили высшим бесчестием. Не говорю уж об опасности, которой подверглись бы ваши жизни со стороны такого множества противников. В самом деле, зачем богам и людям отречение, умеренность и бережливость, если эти свойства не имеют отношения к чему-либо полезному? В противном случае они непонятны человеческим телам, ненавистны ушам, наконец, достойны того, чтобы все государства с шумом изгнали их в безлюдные места, на самый край пустыни.

КНИГА ВТОРАЯ

Уже вначале, поскольку ты превозносил добродетель (на что у тебя есть дар) и с почтением и похвалой перечислял великих римлян и греков, скажи-ка, кого из всех их ты преимущественно хвалил и кем восхищался? Несомненно, [ты восхищался теми], кто более всего сражался за добродетель. Кто же эти люди? Конечно те, которые больше всего заботились о родине. Ты и сам, кажется, отметил это, указывая только имевших заслуги перед государством. А среди них, названных тобой поименно или в общем, кто больше всех заботился о родине? Очевидно, достоин большей похвалы Брут, чем Попликола, Деций, чем Торкват, Регул,

 ==96


чем Манлий, ибо сильнее и с большим пылом проявили себя первые, чем их товарищи, и потому они в большем почете. Следовательно, если мы обсудим заслуги этих великих людей, в оценке которых заключена суть спора, то не будет после этого необходимости говорить о менее значительных лицах.

2. Поговорим сначала о мужестве, затем, если потребует дело, и о других добродетелях. Ибо мужество, очевидно, дает более широкое поле стремлению к добродетели, являясь своего рода открытой борьбой против наслаждений. В нем, как известно, упражняли себя и те, о которых мы упоминали. Этих людей, как я сказал уже, ты превозносишь до небес. Я же, клянусь, не вижу причины, на основании которой можно сказать, что они действовали во. благо и стали добрым примером. Если я не отвергну трудностей, жертв, опасностей и даже смерти, какую награду или цель ты мне предложишь? Ты отвечаешь: нерушимость, достоинство и процветание родины. И это ты считаешь благом? Этой наградой вознаградишь меня? Из-за надежды на это побуждаешь идти на смерть? А если я не повинуюсь, ты скажешь, что я совершил преступление перед государством?

3. Посмотри, как велика твоя ошибка, если можно ее назвать скорее ошибкой, а не коварством. Ты выдвигаешь славные и блестящие понятия «спасение», «свобода», «величие» и не объясняешь их смысла для меня после моей смерти. Только ведь умирая, я не получу обещанного и потеряю даже то, что имел. Оставляет ли что-то себе тот, кто идет на смерть? Но разве смерть этих людей, скажешь ты, не помогла родине и разве спасение родины не является благом? Я не признаю этого, если ты не разъяснишь. Но ведь государство, освобожденное от опасности, наслаждается миром, свободой, спокойствием и изобилием. Хорошо! Ты говоришь верно, и я с тобой согласен. Вот почему так проповедуют и возносят к звездам добродетель, ведь она добывает то, из чего более всего состоит наслаждение.

XV

2. <...> Добродетель—пустое и бесполезное слово, ничего не выражающее и не доказывающее, и ради нее ничего не следует делать. Не ради нее действовали и те герои, которые были названы. Какая же, однако, причина заставила их действовать? Причины могут быть многочисленны, но я не собираюсь их исследовать. Ясно, что добродетель (то же самое, что и ничто) в них не присутствовала.

3. Все же следует подробнее и обстоятельнее показать, что те герои, о которых шла речь, руководствовались не добродетелью, а одной лишь пользой, к которой все и следует свести. Говоря в самых общих чертах, только то можно назвать пользой, что лишено ущерба или по крайней мере восполняет ущерб. Полезнее ли рыбам питаться пищей, бросаемой в течение нескольких дней в воду, если их удобнее оттуда выловить? Или полезнее ли ягненку пастись на более тучных пастбищах, когда тем быстрее он будет заколот, чем быстрее пожирнеет.

 

==97


4. Я сказал бы, что им подобны те люди, кто предпочитает малые блага большим; но даже благами не должно считаться то, что влечет за собой большее зло. Вы же считаете наоборот, когда учите о добродетели. Ты можешь спасти человека, попавшего в опасность, не явившись в суд; ежели ты решил явиться в суд по закону, ты совершил ошибку. Но соблюдать закон, возразишь ты, добродетельно. Однако ты поступишь бесчестно по отношению к этому человеку. Проявление мужества—не бежать из строя, не покидать поле сражения. Но когда все бегут, оставаться—безумие. Щедрость похвальна, ничего не оставлять себе— губительно. Терпеть раз и другой постыдное злословие—доказательство стойкости человека. Но если дерзость хулителя ты никогда не сдержишь и не подавишь, то впадешь в порок равнодушия.

5. Этого не допускают, как у вас, так и у нас, люди понимающие именно потому, что они служат пользе. В самом деле, они предпочтут меньший ущерб большему, как и большие блага меньшим. В тех случаях, которые я приводил, без сомнения, то, что вы называете более добродетельным, оказывается более полезным. Почему предпочтительно бежать, чем оставаться в строю, когда остальные бегут? Почему не надо щедро раздавать или, как я сказал бы, расточать все имущество, но следует оставить что-то для себя? Почему предпочтительнее не всегда быть терпеливым, слушая злые речи, а изгнать ненавистника? Очевидно, потому, что это полезнее для жизни, состояния и молвы. Таким образом, большие блага, заключающие в себе большие выгоды, предпочитаются меньшим благам, как и меньший ущерб большему.

6. Что такое большие блага и что меньшие, определить трудно именно потому, что меняются времена, места, лица и прочее. Но для разъяснения сути дела я бы сказал так: главное условие большего блага заключается в отсутствии несчастий, опасностей, беспокойств, трудностей, в стремлении к тому, чтобы быть любимым всеми, что является источником всех наслаждений. Что это такое, все понимают, и свидетельство тому— многочисленные книги о дружбе. Это ясно также из противоположного: ведь жить окруженным ненавистью подобно смерти. Руководствуясь этим правилом, мы расцениваем и определяем добрых и злых людей из того, умеют они или не умеют сделать выбор между этими вещами.

XVI

<...> 3. Не может быть такого, чтобы люди, за исключением глубоко несчастных и привыкших к злодеяниям, не радовались благу другого человека и, более того, сами не были причиной его радости, как, например, в случае спасения его от нужды, пожара, кораблекрушения или плена. На основании ежедневной практики надо научиться радоваться благам других людей и всеми силами стараться, чтобы они нас полюбили. Это случится только тогда, когда мы полюбим их и будем стремиться оказать им большие услуги; если мы пренебрежем этим, то никогда не сможем жить в радости.

 

==98


XXVII

1. <...> Ты нашел на земле деньги какого-нибудь прохожего. Верни их ему, если он не бесчестный и пропащий, хотя следует воздерживаться от оскорбления и бесчестных людей, чтобы они не причинили нам какого-нибудь вреда. Доброму человеку ты возвратишь деньги не потому, что это добродетельно, но чтобы порадоваться его благу, его радости и расположению, кроме того, приобрести доверие других. Однако здесь необходим совет: ты должен умышленно делать это не наедине и не скрытно от всех, иначе это известие не дойдет до других людей, и делать ради пользы, а не ради добродетели, как я уже говорил.

2. Если твое основание этого поступка—не причинять вреда человеку, насколько достойнее и целесообразнее мое—и ему и себе принести пользу. И хотя я действую только в собственных интересах, но при этом хочу быть полезным другому, чтобы равным образом быть полезным самому себе. Поэтому, если бы я не возвратил деньги прохожему, то был бы преступником по отношению к своему доброму имени. Но верно и то, что если бы деньги были нужны мне для сохранения жизни, то, даже по вашему мнению, возвращать их не следует. <...>

XXVIII

1. Надеюсь, я сказал обо всем, чего требовала тема наслаждения. Однако видно, что побежденные в бою и честной борьбе и обращенные в бегство противники, возвратившись в лагеря и ругая из-за вала победителей, заявляют, что у них все же остаются созерцательная жизнь и спокойствие духа и что эти вещи являются исключительно благами добродетели и составляют у них общее с бессмертными богами; мы же следуем-де презреннейшему наслаждению, позорному, отвратительному и вызывающему раскаяние. Итак, разгромим этих непокорных и выбьем их из лагерей, которыми они называют два блага, относящиеся к одной лишь душе.

2. Обсудим прежде всего созерцание, на которое указал Катон. Твой Аристотель считает, что надо стремиться к трем благам. Он так говорит об этом (воспользуюсь лучше словами нашего друга Леонардо Аретино57, который недавно перевел его «Этику» на латинский язык, и перевел очень искусно и поистине на латынь): «к чести же, к наслаждению, к разуму и всякой добродетели мы стремимся как ради них самих, так и ради счастья»58. То же самое он выразил выше другими словами, сделав полную наслаждений жизнь одновременно гражданской и созерцательной и следуя в этом Платону, который установил три цели в государстве: знание, почести, доход59 (что было взято из известного вымысла Гомера о трех богинях—Юноне, Минерве и Венере).

3. Мнение Аристотеля о достижении трех благ ради них самих и ради счастья ненаучно и нескладно, словно счастье есть нечто отличное от них самих. Ведь добавляя «ради счастья», мы добавим и «ради блаженства» и «ради достижения всех благ» или всего им подобного. Если не следует допускать установления излишних целей, зачем добавлять четвертую, а

 

==99


именно добродетель, которая есть не что иное, как эти три. Не говори, что Аристотель понимает стремление к ним ради них самих как частное, а стремление ради счастья—как общее. Ибо если они представляют собой виды рода, то нельзя стремиться к роду самому по себе, потому что это ничто, как, например, «дерево», которое само по себе только название и включает в себя виды и отдельности, как лавр, олива или этот лавр, эта олива, или, например, добродетель, которая похвальна не из-за рода, но из-за составляющих ее видов: справедливости, мужества, умеренности. Если же отдельные части сами по себе без целого не имеют значения, как нога, рука, глаз—без тела, то стремятся не к частям, а к целому; так и к добродетели нужно стремиться не ради нее самой, но ради счастья. Об этом достаточно.

4. Из трех же целей, установленных Аристотелем, две, а именно касающаяся наслаждения и гражданская, доставляющая почет, что, пожалуй, относится к славе, ничем между собой не различаются, но вторая является разновидностью первой. Поэтому остается рассмотреть третью и свести ее к наслаждению, чтобы стало ясно, что в наслаждении, которому мы следуем, заключено истинное и совершенное счастье и то благо, к которому, по словам Аристотеля, все стремятся. Итак, Аристотель отдает пальму первенства созерцательной деятельности60. Так как во многих местах он не скрывает, что в созерцательной и гражданской жизни присутствует наслаждение (или, яснее сказать, к созерцательной жизни надо стремиться потому, что она есть созидательница наслаждения в душе), я мог бы сразу снять этот вопрос.

5. В самом деле, мы согласны, что какой-то вид наслаждения должно превозносить; об этом говорил и Платон, полагая в душе два удовольствия, к одному из которых следует стремиться, а другого избегать61. Я согласен с ним, хотя, как я показал выше, всякое наслаждение благо. Да и Платон в книгах «О государстве» три цели часто называет удовольствиями62. Но Аристотель признает два наслаждения—одно в чувствах, другое в душе. Однако я не понимаю: если у них одно и то же название, каким образом мы можем получать разные вещи, тем более что всякое наслаждение не столько чувствуется телом, сколько душой, которая сдерживает тело, что, полагаю, признает Эпикур. И наконец, кто сомневается, что наслаждения тела рождаются с помощью души, а наслаждения души при поддержке тела? Ведь то, что пребывает в душе, разве не является как бы телесным, разве не существует согласно тем вещам, которые мы видим, слышим или воспринимаем каким-либо чувством, откуда рождается созерцание?

6. Объясним же, что, собственно, представляет из себя созерцание. Пифагор, глава философов, говорит, что те, кто старательно вникает в природу вещей, считая все прочее ничтожным, более всего подобны таким людям, которые отправляются на торг, устраиваемый при большом стечении народа со всей Греции во время самых пышных игр, не для того, чтобы в телесных упражнениях добиться славы и благородного венка, и не для покупки или продажи, но чтобы посмотреть и разглядеть со

 

==100


 

вниманием происходящее там, что в высшей степени свободно и благородно. Наслаждение созерцанием игр Пифагор сравнил с философским созерцанием, так что почти ничем они не различаются63.

7. Ты, Пифагор, на праздничном торге созерцаешь качества людей, их умы, воли, страсти, аффекты, тела, внешний вид, силы, действия, все то, что я называю иначе: самим праздничным торгом и великолепными играми. И я, искатель наслаждений, пришел созерцать торжище и игры, ибо мне приятно смотреть на эти красивые вещи. Как ты восхищаешься ими, сомневаешься, сетуешь, так и я делаю то же; более того, даже женщины и дети делают так же; присутствуя в театрах, на спектаклях, на играх, они наслаждаются, сомневаются, сетуют. Поэтому прекратите же восхвалять и превозносить это созерцание.

8. Одно и то же основание у философов, созерцающих, не скажу, людские собрания, но небо, земли и моря, и у юношей и девушек, глядящих на лавки на площади, восхваляющих и сравнивающих между собой драгоценности у менял, красивые картины и статуи. Но ты получаешь из исследования небесного строения большее наслаждение, чем я—от красот форума. В самом деле, больше понимая, получаешь большее наслаждение от значительной вещи. Я наслаждаюсь двумя статуями Фидия и Праксителя больше, чем какой-нибудь мальчик, поскольку понимаю различие таланта того и другого мастера, а он—нет. Впрочем, твое наслаждение от созерцания неба и звезд не больше, чем мое, когда я смотрю на прекрасное лицо, при условии, что ты, открыв созерцанием что-то особенно замысловатое, не тешишь себя надеждой жалких похвал.

9. Но послушаем, как Аристотель хвалит наслаждение. Что созерцание есть высшее счастье, больше всего доказывается тем, говорит он, что мы считаем наиболее счастливыми и блаженными богов, и блаженство их есть само созерцание64. Весьма удивляюсь такому убеждению столь великого мужа. Хотя он лишает богов действия, однако приписывает им созерцание и не понимает, что созерцание есть процесс познания,—то, что мы называем или обдумыванием, или изобретением и что является свойством людей, а не богов. Именно глубоким созерцанием важнейшие искусства доведены до высшего совершенства. Ведь всякий созерцает с целью познать то, чего он не знает. ...

14. Если же боги предаются созерцанию непрерывно, они должны уставать. Но усталость, скажешь ты, богам не присуща. Однако ты переносишь на богов человеческие свойства. Ведь ты счел созерцание высшим благом в делах человеческих не тогда, когда узнал, что жизнь богов состоит в созерцании, но, напротив, поскольку созерцание показалось тебе высшим благом в делах человеческих, ты пожелал сделать его общим с всевышними, чтобы придать авторитет своему имени и жизни. Поэтому или припиши богам созерцание людей, или вообще не приписывай им никакого созерцания.

15. Допустим далее, что боги никогда не устают и, что было бы удивительным, никогда не пресыщаются созерцанием, всегда пребывая в

 

==101


состоянии этого наслаждения. Может быть, и мы никогда не устаем и всегда познаем с наслаждением? Скажу о себе: я так часто бывал измучен многими занятиями, так истощен и обессилен, что становился больным душой и телом. Не говорю уж о том, сколько раз, несмотря на упорнейший труд, мы чего-то не понимаем или не можем сделать, как, например, Юлий Флор, упоминаемый у Квинтилиана: в течение трех дней он не находил начала для своей речи по делу, которое должен был защищать65. Кто, спрашиваю, соблазненный сладостью созерцания, прилагает труд к изучению грамматики? Когда я, уже взрослый, начал изучать греческий язык, то, хотя он и приятнее нашего, я столько тратил сил на основы греческой грамматики, что иной раз отчаивался выучить ее основательно. А кто изучает грубую и дикую диалектику, медицину, твое, Катон, гражданское право, откуда нельзя получить почти никакой приятности, а только выгоду?

16. Скажу кратко: как совершение добродетелей, так и созерцание требуют больших усилий. <...> Поэтому многие, соглашаясь, что в добродетели есть все достаточное для благой жизни, отрицают, однако, ее достаточность для счастья.

17. А ты, Аристотель, не столько думал над этим, сколько превозносил свой труд. Осмелюсь поклясться всеми богами и богинями, что если бы ты не ожидал награды в виде славы, то никогда не заставил бы себя состариться среди своих размышлений, изложенных во многих книгах, в самом деле восхитительных. Ты хотел казаться не алчущим славы, а почитателем науки, хотя любил науку не ради нее самой, а главным образом ради славы. Цицерон высказывается более откровенно, когда говорит о себе не как философ, а как оратор: «... ведь доблесть не нуждается в иной награде за свои труды, кроме хвалы и славы; если она у нас будет похищена, то к чему нам на нашем столь малом и столь кратком жизненном пути так тяжко трудиться»66. Или о философах: «Самые знаменитые философы даже на тех книгах, в которых они пишут о презрении к славе, ставят, однако, свое имя; они хотят, чтобы за те самые сочинения, в которых они выражают свое презрение к прославлению и известности, их прославляли и восхваляли их имена»67.

XXIX

1. Мне гораздо легче рассмотреть теперь то, что стоики называют спокойствием духа; оно является, на их взгляд, неким царственным украшением честной души. Сам я не нахожу этого. Почему бы спокойствию духа не принадлежать той цели, которую определили мы? Ведь как созерцание готовит радость в душе, так и спокойствие и безмятежность содействуют тому, чтобы в душу не закрались волнения и тревоги; они словно открывают путь к радости и сохраняют ее. Хорошо знаю, как часто некоторые не дают покоя этой теме, как много раз повторяют, что нет ничего более опасного, более тревожного и несчастного, чем злая душа. Перечисляют очень многих и пространно описывают их жизнь, например Фаларида, Дионисия и других, подобных им. На это

 

==102


приведу краткое соображение, в сущности, едва ли противоречащее им, чтобы не казалось, что везде противоречу.

2. Итак, не отрицаю, соглашаюсь и признаю, что нет ничего несчастнее, чем злая душа. Однако понимаю это так: нет ничего более лишенного наслаждения, чем она. Нет необходимости понимать под злой душой любую недобродетельную душу. Ведь я отрицаю, что добродетель что-то из себя представляет; но не отрицаю существование злой души, как и утверждал выше, признавая благоразумие, справедливость и прочие добродетели. Поэтому не ожидай, что теперь я буду одобрять пороки. Напротив, я порицаю их и осуждаю. Следует избегать пороков, не позволяющих успокоиться душе и обременяющих ее несомненной тягостью, когда душа вспоминает о совершенных деяниях.

3. Так было у Суллы, душа и мысль которого постоянно витали среди трупов убитых граждан, не давая ему заснуть. И хотя Сулла не раскаивался в содеянном, однако вел ужасную жизнь, поскольку не мог избавиться от образов несчастных убитых. Такое беспокойство души стало даже причиной его смерти. <...>

4. Итак, надо воздерживаться от пороков как из-за того, о чем я сказал, так и потому, чтобы не упустить тех наслаждений, которые следуют из безмятежности духа. От этих пороков мы [эпикурейцы] находимся всегда далеко и наслаждаемся душевным спокойствием. Те же, кто не спокоен душой, всегда несчастны, например, разбойники, воры, убийцы, игроки в кости, тираны, так же как и те, кто обесчестил себя и пользуется дурной славой у людей, кто жаждет накопления богатств и не умеет использовать приобретенного, кто, увеличивая и долго сохраняя богатства, терзается вдвойне, будучи ограбленным; и прежде всего несчастны те, кто, старея и угнетаясь какой-либо болезнью, не имеет ни запасов в сундуке, ни друзей; именно такими являются стоики или, вернее, такими они станут, если будут вести жизнь, соответствующую их речам. <...>

•XXXII

1. Но пора наконец в заключительной части речи воздать похвалу наслаждению, ибо приятно, как говорится, петь песню увидевшему порт в конце долгого плавания. И если до сих пор кто-то ищет, здесь обретет искомое. Ведь не только законы, о них я говорил выше, созданы для пользы, рождающей наслаждение, но также города и государства, где люди избирают государя, правителя или короля исключительно в ожидании высшей пользы. Не будем упоминать многочисленные искусства (кроме свободных), которые или удовлетворяют необходимые потребности, или украшают жизнь, например, агрикультуру—ибо она искусство, по свидетельству Варрона69, архитектуру, ткачество, живопись, корабельное дело, скульптуру, изготовление пурпура.

2. Разве грезят о добродетели, занимаясь любым из этих искусств? И разве такие свободные искусства, как искусства чисел, меры, пения, рождают что-нибудь, связанное с добродетелью? А медицина, в занятиях

 

==103


которой не стремятся ни к чему иному, кроме здоровья других людей и собственной пользы? Да будут практикующие ее сами себе медиками! Добавь сюда и профессию юристов, о которой можно сказать то же самое. Что касается поэтов, то они, по словам Горация, хотят другим приносить пользу или наслаждение, а для себя добиваться славы70; им подобны историки, хотя тем и другим сопутствует и какая-то выгода. А царица мира—риторика с тремя разновидностями речи71, из которых две имеют задачу учить и побуждать—вы знаете, к чему они относятся,— третья же, имеющая целью наслаждения, объяснима уже из своего названия, как сказано то ли у Аристиппа, то ли у Хрисиппа.

3. Отчего возникла дружба, так восхваляемая во все века и у всех народов, если не из-за выгод от взаимных услуг, например, давать и принимать то, что требует общая польза, если не из-за радости говорить, слушать и делать вместе другие вещи? Также нет никакого сомнения, что основанием отношений господ и слуг является исключительно выгода. А что сказать об учителях и учениках? Наставники не могут относиться к ученикам с любовью, если не надеются благодаря им добыть себе выгоды или приумножить свою славу. Сами же ученики обычно не уважают наставников, если видят хвастунов вместо ученых, придир вместо обходительных; в первом случае причина неуважения имеет в виду пользу, во втором — наслаждение.

4. Пойдем далее к самому важному. Какие узы связывают родителей и детей, если не польза и наслаждение? <...>

5. <...> Еще меньше сомнений должно быть в отношении мужа и жены, братьев и сестер. Даже сам брак, соединяющий мужчину и женщину, рожден, по-видимому, из обоюдного наслаждения. Таким образом, если мы советуем кому-то действовать по совести и усердию в пользу родителей, детей, родственников или прочих людей, мы взываем не к добродетели, как считают некоторые, а пытаемся возбудить чувство. <...>

6. О, бессмертные боги, вас также нельзя обойти молчанием! Призываю в свидетели веру в вас. Кто молил вас когда-нибудь о даровании ему добродетели, принимал обеты для ее достижения и, более того, выполнял их; кто с надеждой на это приходил в ваши храмы, воздвигал и украшал их? Скажу честно, я никогда не просил вас об этом. Может быть, Катон просил когда-нибудь? Не думаю. Ведь не вам, а самому себе он приписывает обретение собственной мудрости. Но не хочу больше говорить о нас двоих. Посмотрим на других: один молит о здоровье, второй о богатстве, третий о детях, четвертый о продлении жизни, те—о победе, об отведении опасности, о власти. <...>

 

==104


КОММЕНТАРИИ


1 Лактанций. О божественном творении, 3—4.

2 Мурена—рыба с угревидным голым телом, спиной желтого цвета с темными мраморными пятнами и бурым брюхом.

3 Honestas и virtus выступают у Валлы как тождественные понятия и переводятся как «добродетель». Когда honestas стоит рядом с vinutes, перевод соответственно—«высшая добродетель» и «добродетельные качества» (части добродетели). О трактовке этих понятий в древнем Риме см. ст. С. Л. Утченко. Две шкалы римской системы ценностей.—ВДИ, № 4, 1972.

4 Лукан. Фарсалия, VIII, 487—88, рус. перев. Л. Е. Остроумова.

5 Цицерон. Об ораторе, I, 48, 209.

6 Цицерон. О пределах добра и зла, II, 4, 13.

7 Цицерон. О пределах добра и зла, II, 14, 45.

8 Валла приводит точку зрения перипатетиков относительно трех родов благ: благ души, благ тела и благ внешних, или благ судьбы. Перипатетики, оценивая блага души как высочайшие и полагая в них счастье, считали тем не менее необходимыми для счастья блага телесные и внешние. Стоики телесные и внешние блага вообще не считали за блага.

9 Блага внешних вещей, или внешние блага (внешние по отношению к душе и телу).

10 Плавт. Клад. Герой этой комедии бедняк Эвклион нашел клад; но вместо использования его в хозяйстве он зарывает деньги и все дни проводит в мучительных переживаниях об их сохранности.

11 Платон. О государстве. III, 403d—408е, пер. А. Н. Егунова.

12 Геракл (латин. Геркулес)—один из самых популярных героев древнегреческой мифологии. Прославился своими двенадцатью подвигами: задушил немейского льва, умертвил лернейскую гидру, очистил авгиевы конюшни и др. В современном языке Геракл—синоним силача. Мелеагр—сын калидонского царя Ойнея, участвовал в походе аргонавтов и в Калидонской охоте, во время которой убил чудовищного вепря, опустошавшего калидонские поля. Тесен—аттический герой, сын афинского царя Эгея; прославился борьбой с разбойниками и великанами, убил Прокруста, уничтожил на Крите Минотавра— страшное чудовище, которому афиняне посылали на съедение в качестве дани семь юношей и семь девушек. Гектор—троянский герой, предводитель троянцев во время Троянской войны. Аякс—сын саламинского царя Теламона, отличался силой и большим ростом, участник троянской войны. Главк—один из храбрейших союзников троянцев в Троянской войне. Милан—полулегендарный греческий атлет VI в. до н. э. из Кротона, поднимавший взрослого быка. Полидамант—знаменитый фессалийский борец, убивал львов.

13 ...за одну прекрасную женщину—Валла говорит здесь о Елене, жене спартанского царя Менелая, славившейся своей красотой; ее похищение троянским царевичем Парисом послужило поводом к началу Троянской войны.

14 Квинтилиан. Обучение оратора, VIII, 4, 21.

15 Гомер. Илиада, III, 155—70.

16 Цицерон. Об обязанностях, I, 27, 95.

17 Овидий. Искусство любви, III, 103.

18 Агамемнон—царь Микен и Аргоса, предводитель греков в Троянской войне. Ахилл— герой Троянской войны, совершивший ряд подвигов при осаде Трои.

19 Лавз—съш этрусского царя Мезенция, погибший вместе с отцом от рук Энея во время его войн в Италии за утверждение своего господства. Турн—царь рутулов, жених Лавинии, Дочери легендарного царя Лация—Латина, соперник Энея, убитый им. Паллант— италийский герой, сын Евандра, основавшего на берегу Тибра колонию аркадян; сражался на стороне Энея и погиб в борьбе с Турном. Эней—герой Троянской войны. Спасся после разрушения Трои и, отплыв с остатками троянцев на двадцати кораблях, прибыл в Лаций, где основал Альба-Лонгу—город, откуда вышли римские цари. Юл—сын Энея и Креусы, легендарный родоначальник рода Юлиев, к которому принадлежали Цезарь и Август.

 

==105


20 Вергилий. Энеида, V, 344, перев. С. Ошерова. Эвриал—троянский юноша, участник игр в честь Анхиза, отца Энея, устроенных Энеем на Сицилии.

21 Сенека. Письма, 66, 2.

22 Диоген Лаэртский, IV, 2, 1.

23 Диоген Лаэртский, VIII, 1, 9.

24 Теренций. Евнух, IV, 4, 15.

25 Овидий. Искусство любви, I, 98.

26 По мифу, охотник Актеон увидал купающуюся богиню Артемиду (латин. Диана). Разгневанная богиня превратила Актеона в оленя, и его растерзали собственные собаки.

27 Ювенал. Сатиры, VI, 340.

28 Овидий. Метаморфозы, I, 502, перев. С. В. Шервинского.

29 Овидии. Искусство любви, I, 288—325.

30 Лаэрт—отец Одиссея, мифического царя о. Итака, героя «Илиады» и «Одиссеи». Кмр I—основатель персидской державы (558—529 до н. э.).

31 Ксенофонт. Воспитание Кира, I, 1, 2—3.

32 Вергилий. Георгики, III, 102, перев. С. Шервинского.

33 Платон. О государстве, II, 376е.

34 Теренций. Формион, II, 2, 343—345, перев. А. В. Артюшкова.

35 Ювенал. Сатиры, VI, 2—5, перев. Д. С. Недовича и Ф. А. Петровского.

36 Теренций. Неогоп, III, 2, IV.

37 Гараманты—жители Ливии (Вергилий. Эклоги, VIII, 44; Энеида, VI, 795).

38 Вергилий. Георгики, III, 463.

39 Гимнософисты—мудрецы индусов, жившие в лесах в полном отречении от мира

(Августин. О граде божьем, XIV, 17).

40 Авл Геллий. Аттические ночи, IV, 11, 1.

41 Существует легенда о том, что древнегреческий философ V в. до н. э. Эмпедокл бросился в кратер вулкана Этны, чтобы доказать свою божественность (Диоген Лаэртский, VIII, 69; Гораций. Об искусстве поэзии, 465). О гибели Орфея, мифического фракийского певца, существуют разные мифы; по одному из них он погиб от рук менад, спутниц Диониса, за то, что после смерти жены Евридики избегал женщин (Овидий. Метаморфозы, X, 79—85).

42 Аристотель. Никомахова этика, III, 10, 10, 1118а. («поэтому-то некий обжора желал иметь шею длиннее, чем у журавля, чтобы наслаждаться проглатыванием пищи»—перев. Э. Радлова. Этика Аристотеля. Спб., 1908, III, 13.)

43 Вергилий. Энеида, XI, 90.

44 Гомер. Илиада, XV, III.

45 Теренций. Самоистязатель, III, 2, 10.

46 Тибулл. Элегии, I, 7, 37—38, перев. Л. Остроумова.

47 Ювенал. Сатиры, VII, 64.

48 Платон. О законах, II, 672 bd; Тимей, 60а (Валла ошибочно ссылается на «Пир»), В I книге «О законах» говорится о вине как средстве испытания души человека (I, 643d—650в).

49 Римский политический деятель Марк Порций Катон Цензорий Старший (234—149 до

н. э.) прославился необычайной строгостью, борьбой против роскоши и порчи нравов.

50 Гораций. Песни, III, 21, 11—12, перев. О. Румера.

51 Валерий Максим, III, 6, 6.

52 Гораций. Сатиры, I, 2, 27 и I, 4, 92, перев. М. Дмитриева.

53 Пелоп—сын малоазийского правителя Тантала, одержал победу в состязании на колесницах над отцом Гипподамии и получил в жены дочь Эномая. Гиппомен—по мифу, рассказанному Овидием, победил в состязаниях в беге знаменитую аркадскую охотницу

Аталанту и стал ее мужем.

54 Цицерон. Об обязанностях, III, 62.

55 Плавт. Куркулион, I, 1, 90, перев. Ф. Петровского и С. Шервинского.

56 Лукреций. О природе вещей, II, 172.

57 Леонардо Аретино—Леонардо Бруни Аретино (1370—1444)—итальянский гуманист, переводчик Аристотеля и Платона.

 

==106


58 Аристотель. Никомахова этика, I, 7, 5, 1097 в и I, 5, 2, 1095 б (у Бруни lib. I, p. 2, cap. VII, 20—21 и р. 1, cap. IV, 36—38).

59 Платон. О государстве, IX, 580d—583в. У Платона существует соответствие между тремя разрядами граждан в государстве (философы, воины и работники производительного труда), тремя частями души (разумной, аффективной, яростной, и вожделеющей) и тремя видами удовольствия (удовольствие мудреца от познаний, удовольствие честолюбивого и воинственного человека и удовольствие корыстолюбца). Поэтому Валла и говорит о трех целях в государстве у Платона—знаниях, почестях и доходе. Следующая далее фраза о вымысле Гомера о трех богинях, видимо, имеет в виду миф о золотом яблоке богини раздора Эриды с надписью на нем «Красивейшей», на обладание которым претендовали богини Гера (Юнона), Афина (Минерва) и Афродита (Венера).

60 Аристотель. Никомахова этика, X, 7—8, 1177а—1179а.

61 Платон. Филеб, 36с—38а.

62 Платон. О государстве. IX, 580d.

63 Цицерон. Тускуланские беседы, V, 3, 9.

64 Аристотель. Никомахова этика, X, 8, 7, 11786.

65 Квинтилиан. Наставления оратору, X, 3, 14.

66 Цицерон. Речь в защиту Архия, XI, 28, перев. В. О. Горенштейна.

67 Цицерон. Речь в защиту Архия, XI, 26, перев. В. О. Горенштейна.

68 Луций Корнелий Сулла—римский полководец, консул (88 г. до н. э.), диктатор в 82— 79 гг. до н. э.; отличался необычайной жестокостью, приказал убить 4 тысячи (по другим данным,6 тысяч) пленных; в результате введенных им проскрипций погибли многие всадники и сенаторы (Валерий Максим, III, 8; Плутарх. Сулла, 137).

69 Варрон. О сельском хозяйстве, I, 3, 1.

70 Гораций. Наука поэзии, 333.

71 Красноречие делилось на совещательное (выступление в народном собрании и в сенате), судебное и парадное (выступление с похвалой или обличением).

Rambler's Top100
Hosted by uCoz