Актуальнi проблеми духовностi: зб. наук. праць / Ред.: Я.В.Шрамко. Вип. 13. Кривий Рiг, 2012, с.15-24

 

Шильман М.

ПАТРОНАТ ПРОШЛОГО И ПОДХОДЯЩАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ

The article analyses some aspects of representation and imagination of the past in the field of historical epistemology. The author is focusing on "cooperation" between historical text and noncritical reader and considers that the contemporary mainstream manner of the historical identification caused by "client relations" to the past.

Keywords: historical writting, representation of the past, narrativ, identity, imagination of the past

 

Необратимые изменения, произошедшие за последние полвека и в философии истории, и в профессиональной историографии, были обусловлены, прежде всего, отказом интеллектуалов от нормативного для классической философии понятия истории как единственной и универсальной. Критическое отношение ко всякой «Большой Истории», сформировавшееся в контексте сквозного постмодернистского «недоверия к метанарративам», способствовало, в свою очередь, признанию необходимости сосуществования множества историй, не редуцирующихся к какой-либо одной процессуальной «первообразной». В целом же, отступление от исторического монизма в ходе «лингвистического поворота» привело к активизации исследований проблем, касающихся вопросов исторической эпистемологии, репрезентации прошлого и нарративного производства истории.  

         Новая философия истории, придающая особую значимость осмыслению процессов конструирования, освоения и присвоения прошлого свидетельствует об актуальности данного исследования, посвященного анализу отношений репрезентаций прошлого и идентификаций настоящего. С признанием способности индивида формировать свою собственную идентичность посредством исторических повествований, мы сталкиваемся с необходимостью прояснять вопрос «о пользе и вреде» множественных образов прошлого, поступающих в распоряжение современного потребителя историй. В связи с этим, целью настоящей статьи является анализ тех возможностей, интенций и специфик, которые обусловливают особый формат отношений с прошлым и манеру выбора идентичности. Подобное намерение ставит перед нами задачи по обнаружению существа способов обращения к текстуальному прошлому и приемов исторической идентификации.

Оценивая степень разработанности данной проблемы, необходимо указать, прежде всего, на посвященные вопросам исторической эпистемологии, репрезентации прошлого и специфики исторического текста работы Х. Уайта, Ф. Анкерсмита, А. Данто, А. Мегилла, К. Дженкинса, Й. Рюзена, Р. Беркхофера, П. Рикера, М. Кукарцевой и других исследователей. В конструктивном сообщении с философскими концептами Ф. Ницше, Р. Барта, М. Фуко указанные работы образуют опору данного исследования, научная новизна которого заключается в серии утверждений о некритичных, сугубо эмоциональных, симпатических способах выбора современным человеком своей «исторической реальности».

Современное обращение к прошлому вынуждено начинаться с признания того факта, что некое гипотетическое «прошлое само по себе» в качестве универсального объекта исследования лишено логики, значения и осмысленности. Будучи «дано» в непрозрачном, интерпретирующем языке историографии, текстуальное прошлое возникает на\в письме – как множество образов, созданных множеством историй.

Как указывает Ф. Анкерсмит, историческое письмо относится по своему типу к «сложному тексту», чьи утверждения эпистемологичны, в то время как сам он – лишь репрезентативен [12, р. 423-424]. Всякая репрезентация прошлого существует и имеет значение лишь в контексте множества подобных ей и конкурирующих с ней репрезентаций, каждая из которых суть и исторический текст, и образ прошлого. Множественность сосуществующих и перекликающихся текстов-образов прошлого, обеспечивает разнообразие историй и задает предельно открытое интертекстуальное историческое поле. В этом поле, как замечает К. Дженкинс, «…нет такой вещи, как «истинная история»,… потому, что правда – на уровне текста (в отличие от сингулярных утверждений, фигурирующих в тексте) есть лишь неприменимый концепт» [14]. По своей природе-устройству исторический текст выступает, как вещь неоднородная и сложносоставная: единичные правдоподобные (простые) утверждения о прошлом вкладываются в единое нарративное (сложное) сообщение о прошлом, которое – в отличие от своих «вложений» – заведомо сомнительно. Более того, «упаковка» разрозненных утверждений о прошлом в объединяющий их контейнер нарративного сообщения делает проблематичной и их собственную эпистемологическую номинацию. По словам К. МакКуллаха, если подобная операция сборки «…делает нарративные интерпретации невероятными, то и описания отдельных исторических фактов становятся неправдоподобными» [15, p. 9]. Другими словами, недоверие по отношению к репрезентации прошлого в целом оборачивается неуверенностью в отношении утверждений о прошлом, которые она задействует.   

 Любому историческому тексту, отсылающему не ко всему прошлому, но лишь к его фрагменту, принципиально не хватает утвердительной силы: как репрезентация, имеющая свои пределы, он всегда не(достаточно) истинен и не(достаточно) полон. В этом смысле всякое описание-представление прошлого есть испытание своего недостатка, требующее (само)утверждения как за счет отличных от него описаний прошлого, так и за счет привечающих его в настоящем прочтений. Эта фундаментальная недостаточность нарратива хорошо просматривается в двух аспектах, которые с известной долей условности можно обозначить, как «визуальный» и «коммуникативный».

«Визуальная недостаточность» заключается в том, что каждый отдельный нарратив есть лишь определенный способ и ракурс видения, один из возможных взглядов или углов зрения на прошлое. Как поясняет Ф. Анкерсмит, «…предлагаемая в нарративе «точка зрения» определяется лишь теми частями нарратива, в которых он отличается от других нарративов…» [2, с. 335], однако «…чтобы было возможно знание о прошлом, требуется наличие и противоборство разных мнений…» [там же, с. 338], потому, что «…преобладание одного взгляда на прошлое оборачивается исчезновением вообще любого взгляда на прошлое» [там же, с. 336]. Исторический текст представляет прошлое как отсутствующее, как «вещь без предмета» – то есть «бросает взгляд» на него, указывает некое направление в сторону искомой вещи, будучи не в силах указать непосредственно на сам предмет. С оглядкой на множественность подобных взглядов, познаваемое прошлое возникает, как область скрещения различных указаний на него; оно образуется, как вещь, с которой ассоциируется множество видов \ образов, полученных под разными углами зрения. Прошлое фигурирует в своих разновидностях, как некое «образование», а его поимка во многих видах сродни процедуре локации, в которой корректные координаты и параметры обнаруживаемого объекта могут быть получены лишь при условии наличия как минимум двух локаторов, «работающих по цели». Сходную процедуру конструирования прошлого рисует и Х. Уайт, утверждающий, что исторический нарратив метафорически отсылает к вещам, которые стремится охарактеризовать, – он «…указывает направление для отыскания множества образов, которые ассоциируются с этими вещами» [17, p. 91]. Следовательно, исторический текст не представляет собой ни метафизического взгляда, вперенного в прошлое, ни объясняющего или понимающего взгляд, направленного на прошлое. Напротив, исторический текст есть особый репрезентирующий взгляд в направлении прошлого, причем последнее возникает, как оптический эффект. Этот взгляд-текст, как отмечает П. Загорин, «…есть момент настоящего, несвязанный с другими подобными моментами» [18, p. 266], т.е. направленный отлично от них. Собственно, разнонаправленность исторических нарративов, умножающих разновидности прошлого и гарантирующих его многообразие, обеспечивает возможность и вариативного, и объемного восприятия прошлого. Реализация этой возможности связана напрямую с необходимостью выбора позиции, с которой наблюдаемое квалифицируется, как настоящее прошлое.

«Коммуникативная недостаточность» исторического текста заключается в том, что всякий нарратив, как отправленное сообщение о прошлом, не может считаться доставленным \ принятым до той поры, пока не найдется его адресат. Создаваемые историками («отправителями» сообщений о прошлом) репрезентации прошлого  в связи с отсутствием гарантированного получателя являются, в определении К. Дженкинса, всегда «неудавшимися репрезентациями», что рождает непрекращающуюся необходимость «…искать новые пути историзации \ формирования \ изображения прошлого, которые не будут выступать как предписывающие» [13, p. 377]. Нарратив, как сообщение настоящему о прошлом, прицелен: он имеет определенное направление, хотя и отправлен «на удачу» – в ту точку, которая может быть занята адресатом. Он соблазняет принимающую сторону, т.е. своего потенциального читателя, согласиться принять себя в качестве своей точки зрения на прошлое. Разумеется, определенное сообщение будет удавшимся у одного адресата и неудавшимся у другого, оставаясь не(достаточно)принятым, т.е. не общепринятым. Согласный читатель становится получателем сообщения, а сообщение может считаться доставленным – как отмечает М. Кукарцева, подобное «создание событий означает создание читателя…» и есть акт идентификации, формирование отношения к «образу события» [5, с. 129].

Прием определенного сообщения о прошлом есть выбор определенной точки зрения на прошлое, а значит – согласие на определенное отношение к прошлому. Относя некий образ прошлого к себе, т.е. считая его «приемлемым» и «своим», читатель не только присваивает прошлое, но и позволяет именно этому прошлому властвовать над собой. В выборе «своей» манеры взгляда на прошлое (нарратива), а тем самым вида и образа «своего» прошлого, возникает субъект «своей» истории (Я). Выбор своего прошлого и описывающих его процедур есть выбор своего настоящего, т.е. себя и предписаний своего существования. Таким образом, историческое производство вступает в сообщение с историческим потреблением; продукт (письмо) оказывается востребован, потребление (чтение) – обеспечено, а читатель – идентифицирован, как потребитель этого продукта. Подобное сообщение «образа прошлого» и «образа настоящего» есть процесс взаимного восполнения недостаточности обоих образов. Можно сказать, что посредством исторического текста, устанавливая \ утверждая связь («общий язык») друг с другом оба образа взаимно объективируются – возникает и субъективно идентифицированное «историческое прошлое», и идентичная ему «историческая субъективность».

Подобное взаимообусловленное возникновение суть отказ от гегельянской мечты Дж. Коллингвуда о единственном историческом мире и имеет место, как указывает А. Мегилл в современном мире, «…в котором альтернативные реальности постоянно входят в конфликт, и в котором множество возможных идентичностей выставлено напоказ…» [6, с. 138]. Невозможность легитимирующей саму себя наррации, равно, как и сомнительность всякой самоидентификации неизбежно требует их «кооперации». Последняя проясняется П. Рикером, как двухстороннее содействие. С одной стороны, непрочность идентичности обусловлена «…ее сугубо неявным, предположительным, притязательным характером» [9, с. 118].  С другой стороны, «…исторический дискурс заявляет о своем стремлении, своем требовании, своем притязании представлять подлинное прошлое» [10, с. 321]. Это двойное встречное притязание производит взаимовыгодный притяжательный эффект. Исторический текст притягивает к себе своего читателя, который утверждает \ легитимирует его в качестве представителя «исторической реальности», а читатель получает посредством исторического текста доступ к исторической реальности, которая объективирует его в качестве «исторического субъекта». Одним словом, исторический текст старается польстить читателю; на стороне же последнего остается продемонстрировать определенное отношение к тесту.

Искушенный читатель, т.е. историк, способен и оценить историографическую добротность и «дисциплинированность» – изящество строения исторического текста и точность сингулярных утверждений о прошлом – а также определить место конкретного нарратива в том или ином тематическом поле. Будучи настроен критично к историческому произведению, он занимает свою собственную позицию относительно позиции авторской, т.е. volens-nolens задает альтернативный исторический дискурс, чем производит-идентифицирует самого себя. Можно сказать, что искушенный читатель работает преимущественно с историческим письмом в графическом режиме создания себя – в отличие от читателя неискушенного, работающем в оптическом режиме идентификации себя с историческим изображением, которое ему приглянулось. Неискушенный читатель – рядовой потребитель \ пользователь «готового прошлого» –  воспринимает исторический текст некритично, видя в нем законченный и готовый к употреблению продукт. Таким образом, он не относится определенным образом к тексту (т.е. не вырабатывает (свое) отношение-идентичность), но относит \ не относит определенный текст к «себе». Представленные на его «суд» образ прошлого и история – независимо от историографических «показателей» представляющих их нарратива – не вызывают суждений; они могут ему нравиться или не нравиться (likeunlike), как картинки или видеоролики, выставленные на всеобщее обозрение. В свою очередь искомые номинации «подлинное прошлое», «истинная история» и «несомненная идентичность» имеют эстетические и этические основания, т.е. присваиваются исходя не по знанию, но по усмотрению.   

Представляя собой, по словам Х. Уайта, не «…бесстрастное исследование событий прошлого…», но повествование, которое обладает определенным «нравственным смыслом» [4, с. 260], нарратив привлекает видом на прошлое. Не обнажая, а скорее маскируя факты и аргументы в свою пользу, исторический текст, по словам Ф. Анкерсмита, не полагает, но «…предлагает определенную «точку зрения», с которой следует рассматривать прошлое» [2, с. 29]. Для того, кто эту точку зрения принимает безо всякого принуждения, прошлое видится характерным – остается лишь констатировать свое приятие или неприятие увиденного. Другими словами, остаться в пределах собственного мнения о приемлемости того, что показано (вынесено на усмотрение, представлено на суд), т.е. довериться в большей степени своему чувству прошлого. Содержательность исторического текста – с точки зрения его выбора в качестве «приемлемого» – отступает на второй план. Во-первых, как требует признать А. Данто, «…невозможно описать происшедшее, не прибегая, вследствие ис­пользования языка, к тем или иным моральным оценкам…» [3, с. 133]. Во-вторых, – продолжает мысль Х. Уайта В. Стрелков – нарратив «…не столько воспроизводит события прошлого в виде связного рассказа о них, сколько задает модель его восприятия, наполняя ее некоторыми эмоциональными валентностями» [11, с. 131]. Исторический текст не (пере)убеждает и не поучает читателя, но тревожит, вызывая те или иные эмоции. Кроме того, неявное (пред)писание нарратива апеллирует к моральным (пред)установкам \ предрассудкам читателя. Следовательно, акт «выбора» нарратива в качестве объективного \ правдивого будет обусловлен, фигурально говоря, балансом воздержания и вожделения. Первое определяется степенью адекватности моральной позиции читателя и моральной позиции, заявленной в нарративе; второе – тем, «…насколько он привлекателен (курсив мой – М.Ш.) как оригинал прошлой реальности…» [там же, с. 130]. Очевидно, что в этом случае неискушенный \ некритический читатель претерпевает воздействие: его увлекает история, влечет показываемое в ней прошлое, беспокоят описанные события… Идя на поводу у повествования, будучи влеком текстом, он ощущает искомый эффект реальности.

Итак, если всякое исследование прошлого и истории не бесстрастно, а его результат, как отмечает Х. Уайт, «…является местом фантазирования, или беспокойства, или надежды, или сожаления [4, c. 258], то и субъекты историй – суть следствия и результаты тех или иных пристрастий, влечений и вожделений. Используя метафорическое определение Ф. Анкерсмита нарративных интерпретаций прошлого, которые «…походят на модели, использу­емые дизайнерами одежды для демонстрации досто­инств своих костюмов» [1, с. 122], можно сказать, что пресловутый «исторический субъект» идентифицируется, как зритель \ наблюдатель, участвующий в выбранном по своему вкусу спектакле \ показе. Пользуясь заемным языком (т.е. потребляя готовое, но не интерпретируя), зритель делает вывод о приемлемости \ приличии того или иного «костюма», исходя из того, как он «сидит» на модели. Если продолжить мысль П. Рикера в контексте вышеозначенного подиума, то на притязание дизайнера («каждый может надеть этот костюм») зритель отвечает притязанием не на костюм, а на модель («я есть тот, кто хорошо смотрится в этом костюме»). Другими словами, зритель примеряется к манере (смиряется с манерой) показа прошлого и усматривается в ней (становится усматриваемым ею). Смотрясь в представленное прошлое, как в зеркало с надеждой увидеть в нем «подлинного себя», он исходит не из существа дела (res), но из приглядного взгляда (vis).

Недостижимость в опыте самого прошлое в настоящем замещается возможностью испытывать вызываемое чувство (не)приязни к (не)настоящему прошлому – определяя его (не)приемлемость. Нельзя не согласиться с Ф. Анкерсмитом в том, что «прошлое просто не отражается в нарративе…» [2, с. 332], но изображается им. В то же время, нарратив отражает настоящее: зритель, идентифицирующий себя согласно наблюдаемому «образу прошлого», представляет собой «образ настоящего». Возможность подобного отражения обеспечивается, как замечает А. Олейников, тем, что прошлое, которое «…конструируется средствами историографической оптики» представляет собой целостную картину и «…вынесено на удобную для рассмотрения дистанцию» [8, с. 384]. Именно рассматривая со всеми удобствами образ прошлого, оценивая степень приятности его с виду (глазу) не индифферентный зритель \ читатель (вы\у)сматривает в нем приятного на вид себя.

Подобное принятие образа (становление настоящим) есть оформление «идентичности» и образование «исторического субъекта», некий пассивный дизайн посредством ассоциации «себя» с определенным изображением. В данном случае образ прошлого играет роль эстетически привлекательной картинки-приманки, соблазняющей чувствовать себя эстетически привлекательным субъектом-с-картинки. Разумеется, и присвоенное прошлое («мое прошлое»), и идентичный ему субъект являются лишь актами, виденьями. В акте присвоения-идентификации и безвидное «ненастоящее прошлое» (как terra incognita до начала времен), и безвидный «кто-то без прошлого» (при)обретают определенный вид. Историческая субъективность, возникающая вследствие ликвидации не-образованности и без-образности чистой субъективности, получает в результате возможность «строить виды» на будущее с оглядкой на свое (не)завидное прошлое. Однако, не по своему желанию, а в соответствии с той историей, которая стала теперь для него предписывающей.

В ориентированной на мета-историческую истину классической традиции, как поясняет Й. Рюзен, «пределы интерпретации были установлены согласно моральным правилам, выступающими как в роли руководящих принципов историографической работы, так и в роли руководящих принципов понимания прошлого…» [16]. Это обеспечивало принципиально и превентивно идентификацию исторического субъекта: в гегелевской модели всемирной истории-суда всякое действие субъекта было потенциально предосудительно, а любая «альтернативная идентичность» автоматически аморальна. Очевидно, что неклассическая философия истории продолжает сегодня слова Ф. Ницше «…всякое прошлое достойно того, чтобы быть осужденным…» [7, с. 178] неявным утверждением «всякая идентичность может быть оправдана». По отсутствию единовластия единой истории и единственной исторической реальности вопрос установления власти над собой (как над историческим субъектом) теперь представляет собой в массе не рациональный выбор прошлого \ истории, но эмоциональное приятие «по подобию». При этом – как сетует Х. Уайт – эффект реальности прошлого «к несчастью для исторического письма… гораздо более наглядно (курсив мой – М.Ш.) создают кино или видео [4, с. 256]. А потому выбор прошлого, истории и идентичности происходит, преимущественно, «за глаза» – т.е. с точки зрения того, насколько они по-видимому отвечают личным претензиям и предрассудкам.

Приходится сделать достаточно неутешительный вывод, который в контексте развернутых указаний Ницше на «…услуги, которые может оказать жизни история…» [7, с. 179] будет звучать с известной долей в иронии. В состоянии после «конца истории» критическое рассмотрение прошлого – «…очень опасная операция, опасная именно для самой жизни…» [там же, с. 178] – уступает сплошь и рядом место некритическому рассматриванию прошлого. Последнее, безусловно, воплощает в себе современные чаяния безопасности и не требует ни приложения сил, ни вынесения суждений. В отличие от активной критики, толкающей к попыткам «…создать себе a posteriori такое прошлое, от которого мы желали бы происходить…» [там же, с. 179], пассивное приятие готового прошлого, в чьих декорациях мы смотрелись бы выигрышно, не нуждается ни в каком определенном желании. Желание чего-то отличного от широко предлагаемого предосудительно и таит опасность само по себе, ибо противоречит логике массового потребления, берущей за образец технологии супермаркета. В текущем «состоянии постмодерна», когда зазор между искусством и жизнью практически сошел на нет, человек отталкивается от искусства истории и ждет от нее услуг по наделению себя приемлемым для жизни, устраивающим его прошлым.

         Множественный смысл подобного «устроения» кажется вполне очевидным. Прошлое устраивает субъекта в том смысле, что подходит ему, оказывается «подходящим»; оно обеспечивает его идентичностью без всякого видимого принуждения. Оно устраивает субъекта в том смысле, что конституирует его, встраивает в некий порядок отношений власти, не конфликтуя с его чувством самодовольства. Но кроме маркитантских и терапевтических услуг приемное прошлое руководит, определяет на службу, опекает и ограждает – т.е. играет роль предоставляющего услуги и ставящего в зависимость от себя патрона-покровителя. И следует ли в таком случае нам сегодня вдогонку Ницше вести речь о клиентском отношении к прошлому и о четвертом, симпатическом способе его изучения, отсылающему к постисторическому чувству?

 

ЛИТЕРАТУРА

1. Анкерсмит Ф. История и тропология: взлет и падение метафоры / Ф. Анкерсмит; [пер. с англ. М. Кукарцева, Е. Коломоец, В. Катаева]. – М.: Прогресс-Традиция, 2003. – 496 с.

2. Анкерсмит Ф. Нарративная логика. Семантический анализ языка историков / Ф. Анкерсмит; [пер. с англ. О. Гавришиной, А. Олейникова]. –М.: Идея-Пресс, 2003. –360 с.

3. Данто А. Аналитическая философия истории / А. Данто; [пер. с англ. А.Л. Никифорова и О.В. Гавришиной]. –М.: Идея-Пресс, 2002. –292 с.

4. Интервью с Хейденом Уайтом / Х. Уайт // Отечественные записки. –2006. –№2. –С. 251-261 .

5. Кукарцева М.А. Опыт чтения текстов в лингвистической философии истории / М.А. Кукарцева // Философия и общество, №1, 2005. –С. 115-132.

6. Мегилл А. Историческая эпистемология / А. Мегилл; пер. с англ. М. Кукарцева, М. Кашаева, В. Тимонина]. –М.: Канон+, РООИ «Реабилитация», 2007. – 480 с.

7. Ницше Ф. О пользе и вреде истории для жизни / Ф. Ницше; [пер. с нем. Я. Берман] // Ницше Ф. Сочинения: в 2 т. –М.: Мысль, 1990. –Т.1. –с. 159-230.

8. Олейников A. Микро-история и генеалогия исторического опыта / А. Олейников // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории – 2006. / Под ред. М.А. Бойцова,  И.Н. Данилевского. –Вып. 8. –М., 2007. –С. 379-393

9. Рикер П. История и истина / П. Рикер; [пер. с фр.; И.С. Вдовина, О.И. Мачульская]. – СПб.: Алетейя, 2002 г.  – 400 с.

10. Рикер П. Память, история, забвение / П. Рикер; [пер. с. фр. И.И. Блауберг, И.С. Вдовина, О.И. Мачульская, Г.М. Тавризян]. –М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. –728 с.

11. Стрелков В.И. К онтологии исторического текста: некоторые аспекты философии истории Ф.Р. Анкерсмита / В.И. Стрелков // Философия и современные проблемы гуманитарного знания. –М., 2000. – Вып. 2. – С. 123-138.

12. Ankersmit F.R. Invitation to Historians / F.R. Ankersmit // Rethinking History, 7:3 (2003). –P. 413–437.

13. Jenkins K. On disobedient histories / K. Jenkins // Rethinking History. 2003. Vol.7. No.3. November. P. 367-385.

14. Jenkins K. Re-thinking History / K. Jenkins // Interviewed by Paul Newall. Acess mode: http://www.galilean-library.org/jenkins.html

15. McCullagh C.B. Postmodernism and the Truth of History / C.B. McCullagh // Historically Speaking: The Bulletin of the Historical Society, Vol. VI, Number 3, 2005. –P. 8-10.

16. Rüsen J. Narrativity and Objectivity in Historical Studies / J. Rüsen. // History and the Limits of Interpretation. Rice University Farnsworth Pavilion. Symposium 15-17 March 1996. Acess mode: http://cohesion.rice.edu/humanities/csc/conferences.cfm?doc_id=369

17. White H. Tropics of Discourse: Essays in Cultural Criticism / H. White // Baltimore: John Hopkins University Press, 1978. –287 p.

18. Zagorin P. Historiography and Postmodernism: Reconsiderations / P. Zagorin // History and Theory. – 1990. – № 3. – P. 266.

Rambler's Top100
Hosted by uCoz