Какой модерн? Философские рефлексии над ситуацией пост/недо/after-post/пост-пост... модернизма. Колл. монография. В 2 т. -Т.1. -Х.:ХТНТ, 2010. -374 с. С. 244-255.
М. Шильман
МОДЕРН, КОТОРЫЙ СМЕЕТСЯ
Принцип
современного мира требует, чтобы то, что каждый должен признавать, обнаруживало
себя ему как правомерное.
Г.В.Ф.
Гегель [2]
Ж. Деррида [7]
Циркуляция вопроса «какой (же) нынче модерн?» отмечает
время, исхода из которого по-прежнему нет. Несмотря на то, что многоликая
«современность», похоже, утвердилась навечно, уже имеющий свою историю (!)
пост-модерн (или, с оглядкой на поставленный вопрос, – ?-модерн, что может считаться
эквивалентом) до сих пор остается, по словам Бодрийяра,
«неопознанным теоретическим объектом» [12]. Такое положение вещей как нельзя
лучше характеризует (текущее) состояние состояния пост-модерна.
Заведомая невозможность установления жестких демаркаций
между модерном и пост-модерном лишний раз подтверждает (как оказывается, едва
ли не бесконечную) способность модерна к изменениям. В этом смысле наблюдающееся
на текущий момент выступает и как «неоконченный проект», и как
«не-спроектированный конец», – состояние, лишенное и проективности,
и окончательности. В то же время, наблюдение какого-то «другого модерна»
указывает на некое различие, грань которого уже (всегда) перейдена. Модерн как
«не-иное» уступил место модерну, склонному к мутациям, но при этом всякий
?-модерн, выделяясь из модерна, является, в первую очередь, модерном. Модерн de facto продолжает оставаться тем
богатством, наследием и капиталом, – одним словом, тем состоянием – которое позволяет современности и получать свои
дивиденды, и эпатировать себя растратами.
Двойственность и двусмысленность понятия «состояние»
отсылает и к модерну – как долгой истории накопления, сбережения и приумножения,
и к пост-модерну – как возникающей «после истории» щекотливой ситуации наследования,
расплаты и раздела. В отличие от производства, несомненного самого по себе,
всякая дистрибуция сама по себе сомнительна. Если пост-модерн наследует модерну,
а модерн достается пост-модерну в наследство, то их стык – вдвойне сомнителен.
С одной стороны, как убеждает Лиотар, «все, доставшееся
в наследство, даже пусть и от вчерашнего дня… должно быть подвергнуто сомнению»
[10]. С другой стороны, подозрительна всякая претензия на статус наследника и
любая попытка вступить в права на наследство.
Модерн является основанием/состоянием (для)
пост-модерна; не имеющий собственного основания пост-модерн есть (как)
состояние/диагноз модерна. Соучастие обоих модернов в современности очевидно, а
значит речь в дальнейшем следует вести о смысловых оттенках дистанции между
ними и о об использовании пост-модерном своего достояния.
Пост-модерн должен пониматься технологично – как
обогащение модерна, исчерпавшего или, точнее, обеднившего собственные ресурсы.
Его «отличает» от модерна извлечение «полезных ископаемых» из «философских
отвалов» – обнаружение, актуализация и (пере)запуск в оборот маргинальных,
«побочных», не афишированных или приговоренных к умолчанию проблем и тем, которые
были о(т)ставлены и (за/от)брошены модерном как неудобоваримые.
В ретроспективе может показаться, что они «играют в паре»: их сопряжение как
нечто не-единое, нецелое, но «общее» удерживает дистанцию, подобную той, что
неизбежно возникает между стратегией распашки новых земель и рекультивацией старых
угодий.
Обнаруживая (еще) нечто в модерне, пост-модерн
обнаруживается (там же): как тут не согласиться с Лиотаром,
видящим в пост-модерне спрятанную часть модерна и «разработку упущенного
изначально» [16]. Пост-модерн и «входит в модерн» (Лиотар),
и «проступает в модерне» (Вельш), и – «в форме
возобновления и необходимости наверстать упущенное» (Слотердайк)
– является/питается отходом (от)
модерна. Настоящее же – после калькуляции доходов с модерна и расходов на
модерн – зачастую видится не преходящим, а отходящим.
Переосмысленное Бодрийяром
понятие «отходов» как нельзя лучше подходит для определения пост-модерна как
состояния невозвращения и тотальной обратимости – не имеющей основания и
контура фигуры бесконечного Re-. В таком смысле/ключе пост-модерн – это не flashback, а recycling.
Современность, по мнению Бодрийяра, уже не различает
используемое и оставленное; в ее (полном?) распоряжении есть «...отходы, всего
лишь отходы... это не следы прошлого и не руины, которые все-таки представляют
собой почтенные памятники старины» [1]. Отходам не находится оппозиции – «невозможность определить, что же является отходами
другого... позволяет любому термину быть отходами другого...» – а потому «…отходы
заставляют вас смеяться» [15], оказываясь нео(б/т)ходимы. В этом смысле проект модерна как истовое и бескомпромиссное
производство «серьезного знания» неизбежно вызывает почтительный смех, служа, в
известной мере, и отходами от того знания, которое не выдерживало (в свое
время) проверки на серьезность, и путями в обход постановки вопросов,
казавшихся философски смехотворными.
Констатируя принципиальную невозможность какого-либо
безотходного производства, пост-модерн вносит смещение в классическую
субординацию серьезного и несерьезного, предлагая игру, в которой всякое знание
служит отходом (для/от) другого знания. Оппозиции, где каждому члену,
находящемуся на своем (законном) месте, «не до смеха», сменяются сегодня диспозициями,
в которых раз-решение проблем достигается посредством
вольного раз-мещения элементов. Исходя из этого, есть
резон вести речь о пост-модерне как о смещенном
модерне. То есть о модерне, прямо или косвенно равняющем в правах смех и
мудрость в качестве (взаимных) отходов друг друга.
Любые «отходы
модерна» есть также и «обходы модерна» – попытки каким-то образом и обойти («обогнать»),
и избежать («не повторить»). Пост-модерн ищет различные пути о(б/т)хода
модерна, чтобы его о(б)ставить. Он отстраняется и отстоит от модерна, но, в то
же время, отст(р)аивает
его. В итоге, отстающий от пост-модерна и отстаиваемый им же модерн неизменно
каким-то образом остается отстоянным отстоем: «...модерн остается обречен на
самого себя...» – заключает Слотердайк – и добавляет:
«Мы говорим «постмодерн» со смущенной улыбкой, как
если бы знали, что он должен был бы называться «еще-модерн» [13].
В продолжение этой мысли (пост)модерн приходится
ассоциировать с возгласом «ах, оставьте!» – отчасти игривым, предельно
двусмысленным, сопровождаемым и смущением, и улыбкой. Когда имеет место
«возвращение отходов» [15], – констатирует Бодрийяр –
остаточное становится избыточным. Модерн отходит, оставаясь смущенным. Пост-модерн – это «черная
метка» модерну, на оборотной стороне которой нацарапано «смещен». Что, впрочем,
не означает ни устранения, ни уничтожения, ни снятия – это есть см(е/у)щение, перехват власти, в
результате чего безусловная серьезность развенчивается, удаляется... но не
отбрасывается, а остается – лишенная величия, «играющая отходную», вызывающая
смех.
(Пре)вращения отходов провоцируют
двусмысленность и смех, – «они непристойны, поскольку они обратимы и заменяются
внутри себя» (Бодрийяр). Современность как
«непристойный модерн» (Жижек), смешна. Облеченный недоверием и смущением
модерн, теряющий, по свидетельству Лиотара, все
признанное «великим» и всех признанных «великих» [11], оказывается смехотворен.
Смехотворность, в данном случае, означает не столько ничтожность текущего ?-модерна по сравнению с Модерном, сколько саму способность
современности смеяться. Современное состояние вызывает смех (на себя), в виду того,
что оно не может ни отвратить(ся) (от) отходов
прошлого, ни предотвратить (своих) отходов в будущем.
Деформация модернового диалектики попытками чистого
сохранения – возведением мавзолеев и мумификацией тел (в равной степени тел
физических, политических или социальных) сыграла с модерном дурную шутку. Размягчая
«снятие», подразумевающее не бальзамирование, но очистку, претензия на
окончательное и не-снимаемое утверждение привела к не-утвердительности модерна.
Как только модерн перестал выполнять ассенизационные функции в отношении самого
себя, он (из/за)гадился.
Отказывая модерну в признании его величия, насмехаясь
над модерном, пост-модерн в первую очередь выпускает на волю и реабилитирует
некогда погребенный модерном смех. Как утверждает в тон Ницше Делез, «смех обладает «великим
свойством» и в качестве такового он способен заменить «великого героя» или
вообще «великое» метанарраций [4]. Так, «смеясь,
человечество прощается со своим прошлым» (Маркс), но – вживляя в него современность
и застывая (навсегда?) в неподдельно прощальных позах. С известной долей иронии
диагностирует это состояние и Лиотар, полагая, что
пост-модерная современность «…не является модернизмом в своем завершении, а
модернизмом в своем зарождающемся состоянии, и состояние это постоянно» » [10].
Постоянность зарождения модерна, будучи в то же время и постоянностью прощания
с модерном создает анекдотическую ситуацию «стояния в дверях», где «прощаться»
не означает «уходить», а «медлить» не означает «оставаться». В этой безысходно возникающей
неловкой «промежности», в опере-буфф, которую ставит пост-модерн, модерн volens nolens исполняет (не)веселую арию «еврейского гостя» – того,
кто прощаясь не уходит. Однако же, эта партия, полная (не)скрываемого нарциссизма, необходима, – ибо современность жива как реинкарнация того, что «изначально» (со)держится в модерне
и (про)является в его обращении к себе. В определенном смысле пост-модерн – это
поза брошенного модерна, позаброшенный модерн, (уже) непризнанный модерн – не
снятый, не избытый, но рассмешенный. Модерн, который
(наконец-то) смеется.
Так сбывается мечта Ницше – замена величия высшим,
«золотым смехом», который подрывает трагичность труда и борьбы: именно «смех осуществляет «трансмутацию мучения в радость» [4]. Смех
лишается ярлыка «злого недуга человеческой природы» (Гоббс) и преступает запрет
на изображение в роли того, что «одолевает достойных людей» (Платон), – теперь
он «по праву»» символизирует разрушение всякого механизма безусловного признания.
Смех, определяемый Деррида как «утверждение,
постороннее всякой диалектике» [6], «обезоруживающий взрыв» высекается
из (того, несмешного) модерна как нечто «внеположное дискурсивности
и проективности».
Пост-модерн не прогрессирует и не причиняет прогресса;
смех не снимает и не снимается, – в этом залог их союза. Гегель не мог не
заметить таящейся силы смеха, в котором «...находит свое воплощение ощущаемое
за счет смешного предмета согласие субъекта с самим собой» [3]. Но – доверимся Деррида – «...в гегелевской системе смех отсутствует...» [11].
За смехом стоит «переворачивание» без снятия, уничтожение без сохранения,
самонаслаждение субъекта, достигающееся без усилий. Смех возникает тогда, когда
«...нечто сразу превращается в свою противоположность, следовательно, непосредственно само себя уничтожающее...» [3].
В гегелевском мире смех безответственно несет слишком простую, «незаслуженную»
свободу, – ощущение свободы без борьбы, отпущение грехов без покаяния. Он не
чинит преград и не преодолевает их, играя «поверх барьеров». И смех над модерном, поверх модерна – лишний пример того, как невозможно вчистую
освободиться от представляющегося предельно смехотворным. От того, что ничтожится, не уничтожаясь, снижается, не унижаясь, и
уходит не уходя.
Текущая ситуация «современности» характерна не столько
унижением или принижением, сколько снижением модерна – имеется в виду намеренное
«опускание уровня», «понижение градуса». Пост-модерн – это сниженный модерн, понижение степени модерного. Что не может
означать ни (полного) падения модерна, ни (полного) «падение планки» модерна. Собственно,
модерн – с оглядкой на его многолетнюю выдержку – проверяется не на вкус, но на
крепость. Он не исключается из меню, присутствует в ассортименте, приправляется
различными ингредиентами, сервируется и – потребляется.
Подогреваемая идеями Просвещения безотносительная
потребность в модерне превратилась на сегодняшний день в обставленное
множеством условий потребление модерна. Оказалось, что модерн не само-ценен и
его можно (и должно) «оценить по заслугам». Вопрос «Во сколько нам обошелся
проект Модерна?» получил свое пост-модерное разрешение: модерн в формате
самоцели был оспорен, а его постоянная и несомненная (а потому – «непотребная»)
ценность модифицировалась до переменной потребительской стоимости. Таким
образом, выйдя во второй половине XX века на
мировой рынок в поисках своего «негероического» потребителя, модерн оказался и преданным,
и проданным.
Пост-модерн как преданный
модерн – это и последствие предательства модерна, и состояние неотступности, неотвязности,
несвободы (от) модерна. Принципиальная невозможность окончательного
освобождения (потребителей) (от) (модерна) вынуждает в наше время предельно
сближать такие понятия как «свобода» и «баланс». Уравновесить держателя истины
– Спасителя, который «никогда не смеялся» (Эко), –
может лишь утверждающий истину со спасительным смехом. То есть тот, у кого
сохраняется «инстинкт истины» (Деррида) и кто дает
согласие на «игры истины» (Фуко), но – с ницшеанской
уверенностью в том, что «...ложной назовется у нас всякая истина, у которой не
было смеха» [13].
Воскресение освобождающего(ся) смеха диктуется – опять же – двуличием современной
ситуации: с одной стороны, философия пребывает в контрактном размежевании с силами
не-философскими, представляющими для нее (серьезную)
опасность, и – как замечает Делез – «...если ей
суждено умереть, то по крайней мере это будет смешно» [5]. С другой стороны,
философия контрастно сторонится сил «экстра-философских»,
по чьим правилам она должна была бы (продолжать) вести борьбу за «всеобщее
признание» с предельной серьезностью и риском для жизни. Результирующим же
оказывается то состояние контра(с/к)та, в котором философия не «собирается с силами», чтобы соперничать,
и не гарантирует серьезность своих претензий. Напротив, ее разбирает смех. Как заметил Кант, освобождающий «жизненные силы от
затруднений» «смех разбирает нас сильнее
всего тогда, когда нужно сохранять серьезность» [9]. В нашем случае затруднения,
вызванные чрезвычайной плотностью (недавнего) модерна, указывают на очевидный
избыток серьезности, который требует «разрядки». Необходима рефлексия, в ходе
которой (с)проектированное и (почти) построенное не разрушается, но разбирается
(со) смехом. Пост смеется над модерном как Слуга – на Хозяином: не претендуя на
его место, не имея своего.
Философия не без опаски идет на (не)серьезные «разборки
с модерном», т.е. на разбор (результатов/остатков/отходов) модерна: она
разбирает признанные мыслительные конструкции, констатируя тот факт, что в них гипертрофия
одних элементов сопрягается с атрофией других. В то же время, охота за модерновыми
диспропорциями оборачивается эффектами «пере-регулирования» философского дискурса. Атрофированные элементы модерна гипертрофируются пост-модерном
и наоборот – гипертрофии модерна остаются без привычной подпитки. «Очередной»
модерн остается очередным нарушением «процессов питания» западноевропейской
мысли, ведущим к очередным патологическим изменениям, т.е. к неизлечимой дистрофии,
которая (уже давно) должна быть понята как если не синоним мышления вообще, то
как его существенный и (не)устраняемый признак.
В «итоге», деконструкции
пост-модерна – как попытки нейтрализовать «нарушенный обмен веществ» –
оставляют современность в длящемся (полу)разобранном состоянии (раз)решения
своих противоречий, что есть – в гегелевском смысле – игра, спорт, эрзац
«признания». Ибо признание, которое подразумевает сокрытие истории упущенных
возможностей и снятие заслуг, уже не признается. Напротив, (пере)избытку
модерна требуется сбалансированность, уравновешенность, рассредоточение, чему и
служит смех, способный и отказать в признании, и воздать/получить по заслугам.
На наших глазах смех разбирает (пост)модерн, который
смеется с риском для смерти над
риском для жизни. Это смех над «(раз)ряженным» Модерном: над «платьем короля»,
над тем, что/кто рядится в модерн, над мутациями и имитациями модерна. Смех, разражающийся
над модерном, утверждает «разреженный»
модерн, понижая плотность среды последнего для того, чтобы она была не только
средой героического присутствия, но и средой повседневного обитания,
«реального» обывания. (Пост)гегелевский вариант
«просвещенного модерна» квалифицируется пост-модерном как «беспросветный
модерн», потому как обнаружить какой-либо (про)свет «за Гегелем, в его
необъятной тени» (Деррида) не представляется
возможным. Нынешний вариант ответа на хрестоматийный вопрос «что такое просвещение?»
неминуемо связывается со всем тем, что (философии) остается – со смехом «над
Гегелем» и «над снятием» (Деррида). Подобный ответ
будет и анализом модернового наследства – «светоносных
метафор», и расширением артикула технологий светотехники. В любом случае он
будет игрой с изменением углов освещения, открывающей новые контрасты. И эта
игра – с (пере)отбрасыванием теней, с попытками a la Ницше пройти(сь) «над» и «поверх» – чревата всеми видами
поверхностности, и триумфами поверхностей.
Пожалуй, корректно было бы говорить не о состоянии пост-модерна, а о его состояниях, имея в виду принципиально открытое
множество. Раз выбранный модерн превращается сегодня в разобранный модерн – незаконченный в каждой из своих моделей и
недостаточный в каждом из своих определений – т.е. в длящееся избрание (какого-то,
очередного) модерна. Разбирая модерн (на части), а тем самым и выбирая/извлекая
модерн (из модерна) по частям, пост-модерн отказывает модерну в признании
единственного образа целого. Этим он оказывает (всем) поистине неоценимую
услугу: поднимает модерн не снятием
модерна, а тем, что поднимает его на смех. Умение о(т)казываться,
«имеющееся» на сегодняшний день в качестве нефиксированного «состояния», – это
модерн, поставленный на дыбы/поднятый на дыбу. Это некий modernus (e)rectus – современность напряженная, вздыбленная,
(при)поднятая, (was)двигающаяся. Это модерн, сохраняющий
свои черты, родимые пятна и «правильную осанку» – не пепел, но сам Клаас, который еще слишком дорог уму, но уже не принимается
слишком «близко к сердцу».
