М. Шильман

СТАРЬЁМ БЕРЁМ

 

Люди по-разному смотрят на все устаревшее, несовременное и принадлежащее дню минувшему. Зачастую по молодости лет они относятся к нему с иронией и пренебрежением, а ближе к старости впадают в другую крайность и преисполняются уверенностью, что все лучшее – в прошлом. Но внятно определиться касательно «старого» вообще – ценно оно или не стоит и ломаного гроша – человек не может в принципе. Ибо старое старому рознь.

 

Между подержанным и выдержанным

            Для начала можно без особого труда воспользоваться житейской истиной: старый коньяк – это хорошо, а старый пиджак – плохо. В одном случае с годами растет выдержка, в другом – степень изношенности. Это понятно – между двумя означенными вещами различие кардинальное: коньяком годами не пользуются, а потом выпивают, в то время как пиджаком пользуются изо дня в день, а потом выбрасывают. Следовательно, то, что сохраняется, со временем улучшается и набирает цену, а то, что не хранится – портится и ветшает. Логика железная, да только действует она сегодня лишь в узком зазоре между алкоголем и текстилем.

            Первый нарушитель этой логики – человек. Он, как известно, неумолимо стареет от рождения, но не во всем с течением жизни портится. Поначалу умножение лет означает для нас взросление, созревание и приобретение новых навыков, потенций и желаний. А тот факт, что восприятие мира изнашивается с возмужанием, легко списывается на природные огрехи возраста. При этом безошибочно указать момент, когда взрослость клонится в старость, или когда живущий превращается в пожилого, а затем в престарелого, не представляется возможным. Когда же дело доходит до привычного различения души и тела, вследствие чего может оказаться, например, что мы – старики, но «дух наш молод», исчезает последняя ясность.

            Сбой логики обнаруживает и история, которая в невыносимом шпагате между прошлым и настоящим пытается взаимно обосновать ценность их обоих. Доставшиеся нам в наследство от патриархального общества представления о «золотом веке» – райском времени всеобщего довольства, тотального изобилия и поголовной праведности – заставляют то и дело твердить, что давным-давно все было иначе и «старое доброе» во многом лучше новомодного. В то же время навязчивая идея прогресса требует верить в то, что «сегодня лучше, чем вчера, а завтра будет лучше, чем сегодня». И если в первом случае ценность «старины глубокой» возрастает по мере отдаления от нее современности, то во втором – по той же причине – все большую ценность приобретает настоящее, устремленное в будущее.

            Но наибольшая неприятность нас подстерегает в сфере искусства, где сам черт ногу сломит, пытаясь разобраться в художественных предпочтениях, в принципах установления баланса между традициями и новациями или в способах определения того, что же такое эстетический объект и что в качестве такого объекта должно выступать. Музейные экспонаты, к коим относится и шедевр позапрошлого тысячелетия, и совсем еще недавний ширпотреб давности стирают субординацию между старым – новым и лучшим – худшим.

            Собственно в этом неведении, неопределенности и неоднозначности – между свалкой и музеем, хламом и антиквариатом, старьем и древностью – и процветает наша культура.

 

Бесценные отбросы

            Почти у всех народов нелицеприятная смерть прикрывалась более-менее благозвучными метафорами, из которых самой популярной и действующей до сего дня считается «уход». Прожив отведенное ему время, отмотав свой срок на этом свете, или «земную жизнь пройдя до половины», а потом и до предвиденного конца, человек «уходил» – сходил на нет и отходил в мир иной. Споры относительно того, как устроен «тот свет» и что нас ждет «там», никогда не стихали, но даже самые экстремальные мнения сходились в одном: се есть общий порядок вещей в подлунном мире. Порядок этот связывался с ходом времени – оно текло из бездонного резервуара будущего, смывая по порядку настоящее в клоаку темного прошлого. В свой час бесстрастные мойры сливали очередную жертву, которая с этого момента числилась отбросом жизни. Наблюдатели же, ожидая своей очереди, смиренно прибирали останки, соблюдая гигиенические принципы обращения с отходами телесного производства.

            Сдачей некогда бывшего в утиль начинается культурная катавасия, толкающая логику делать кульбиты, а язык – плодить оксюмороны и двусмыслицы. То, чего уже нет, оставляет после себя знак того, что оно было. Таким образом, ставшее достоянием истории, отошедшее в прошлое, как бы удерживается в настоящем за счет того, что на него указывает. Впрочем, не секрет, что ценность любого указателя не в материале, из которого он сделан, а в том, на что он направляет наше внимание. В свою очередь такие ориентиры могут быть адекватны или неадекватны нашему отношению к тому, о чем они напоминают. В первом случае – это следы благородного прошлого, значимые и бесценные априори. Во втором – это бесполезный хлам, назойливо напоминающий о чем-то несущественном и загромождающий проход в светлое будущее. Субъективность таких оценок очевидна, и именно она рождает игру «двойных стандартов», которую ведет наш язык.

            Кладбище, погост, могильник могут оказаться усыпальницей, некрополем, пантеоном. Остатки любого строения – развалинами или руинами. Обломки, осколки, обрывки – бытовым мусором или археологическим памятником. Любая вещь, неким образом принадлежащая прошлому, – старьем или антиквариатом. Аналогично помидор можно назвать гнилым, и с тем же успехом – очень спелым. Наконец, с точки зрения искусствоведа кривобокий горшок из безвестного погребения XXI в. до н.э. представляет собой музейную редкость, и он же – с точки зрения безвестной домохозяйки XXI в. – не более чем устаревшая кухонная утварь, чье место – на мусорной куче.

            Никакой четкости в отношении к «старому» снова не наблюдается, но становится ясно, от чего оно не может не зависеть – от точки зрения оценивающего и от редкости оцениваемого.

 

Не проходящее прошлое

            Увы, но чудес не бывает и статистика неумолима: время не течет вспять, а из ста родившихся сто и умирает. Признав это, нельзя отрицать и то, что старение есть путь к небытию. Однако именно с тем, что предельно очевидно и с необходимостью осознается – со своей смертностью – человек смириться не хочет. Изобретая различные суррогаты бессмертия, он пытается перед лицом будущего «ухода» найти какие-то окольные возможности «возврата». И как ни странно это звучит, тут ему на помощь приходит тема старости.

            Все элементы цепи, которую мы рассматриваем как собственное существование, стары лишь в ограниченном смысле, только при некотором ракурсе. Пока мы живы, они могут быть настолько актуальны, памятны и близки, что отказать им в возможности быть чем-то настоящим просто язык не повернется. Но если к старому можно обращаться вновь и вновь, то и старое способно возвращаться под видом нового. Как тут не вспомнить мудрого старика Екклесиаста, повторяющего «нет ничего нового под солнцем»?

            Действительно, возврата нет лишь тому, что указывает на качественное прошлое: древнему – оно навсегда остается древним или ветхому – оно безвозвратно обветшало. А старое просто существует давно; это номинация скорее количественная. Оно может еще на что-то сгодиться, т.е. не бесполезно. Им можно гордиться, кичиться и торговать, его можно хранить, копить и коллекционировать. Оно способно вступать в отношения обмена как символический капитал, который претендует на роль капитала реального. В непривычном на первый взгляд, но совершенно справедливом утверждении, что старое – это то, что еще не отжило свой век окончательно, но превратилось в нечто редкое и своеобразное, и заключена искомая тонкость и неподдельная прелесть. 

             Разве не показательна в этом плане история Европы, движущаяся от долгого Средневековья к Новому времени через двойную реанимацию – Ренессанса и Реформации? Разве не символично, что это обновление стоит двумя ногами на обращении к старому – к античному наследию и раннему христианству? А проследи мы дальше во времени сей процесс возвращения в культурное поле того, что еще недавно считалось барахлом и хламом, и окажется, что аккурат в эпоху Просвещения рождается емкий образ руин – и обесцененных строений, и бесценных следов прошлого.

Конечно, старое бывает несуразным, несвоевременным или неуместным. Тогда это лишь старье. Но оно же – как вышедшее за пределы повседневности – может вернуться в настоящее, т.е. опять войти в моду. Что, собственно, и является одной из примет нынешнего времени.

 

Вечно новое старое

            После возрождения, двух столетий оптимизма, сотни лет самодовольства и почти полу-века своего заката, после того, как новые времена принесли с собой электрический стул, газовую камеру и прочие формы индустриального гуманизма западная цивилизация опять делает ставку на старину. Реставрируя миловидный образ «старушки – Европы», вспоминая, что такое Старый Свет и старый друг, человек во 2-й половине XX века потянулся к прошлому. Желание прикоснуться к чему-то, несущему на себе отпечаток «старых времен» или сохранившему запах «прошлой эпохи», плеснуло в широкие слои современных потребителей. Добротное прошлое, адаптированное под «высокие технологии» жизни стало ходовым товаром, предметом роскоши и престижным аксессуаром. Разношерстное стародавнее оказалось необходимо дизайнерам, модельерам, производителям рекламы и кинолент – всем, кто стремится создать эффект прошлой реальности, чтобы сделать убедительную отсылку к иной, отчасти странной, неторопливой, но спокойной жизни.

            Старомодное вернулось под вывеской «винтаж». Открываются музеи, где возраст выставленных вещей ненамного превосходит возраст привлеченных ими посетителей. Галереи извещают обывателя о поступлении в продажу новых старых вещей – предметы «из прошлой жизни» соседствуют с подделками «а ля старье». Гламурная действительность изуродовала даже барахолки и «блошиные рынки» – теперь там нет ни старьевщиков по призванию, ни покупателей по нужде. Солидные антиквары по профессии предлагают обеспеченным покупателям раритеты по карману.

Сегодня уже не различить используемое и оставленное, flashback и recycling, настоящее и нестоящее. Отделяющая нас от прошлого дистанция стирается: «свое» прошлое можно, купив, вернуть, что создает иллюзию «жизни вечной» – не вечной молодости, но бессмертной старости.

"События", октябрь 2008