Термин "схоластика" подразумевает не столько доктринальный блок идей, сколько философию и теологию, преподаваемые в средневековых школах, особенно с периода их реорганизации Карлом Великим. Закрытие в начале VI века последних языческих школ Юстинианом было не только политической акцией, но и симптомом заката языческой культуры. Открытие новых школ церковных форм обучения означало мучительное рождение из недр язычества новой культуры.

Способен ли он был реализовать свою программу вполне или нет, но его заслуга написания и подготовки учебников по каждому из семи свободных искусств вне всяких сомнений.

Лишь Скот Эриугена восстановил диалектику и философию во втором поколении в своих правах через включение свободных искусств в контекст теологии. Из форм эрудиции они превратились в инструмент исследования, постижения и разработки христианских истин в целом. В этом смысле допустим термин "первая схоластика", очерчивающий период от Скота Эриугены до Ансельма, от философов Шартрской и Сен-Викторской школы до Абеляра.

Два эффекта сопровождали деятельность университетов. Первый - это рождение некоего сословия ученых, священников и мирских людей, коим Церковь доверяла миссию преподавания истин откровения. Историческое значение этого феномена состоит в том, что и по сегодняшний день официальная доктрина церкви должна и может быть доверена лишь церковным иерархам. Магистрам официально разрешалось обсуждать вопросы веры. Святой Фома, Альберт Великий и Бонавентура будут названы позже "докторами Церкви". Наряду с традиционными двумя властями - церковной и светской - явилась третья - власть интеллектуалов, воздействие которых на социальную жизнь со временем становилось все ощутимее.

Таким образом, если средневековая культура плодоносила в институциональных формах - "scholae", "universitas", "scholastica", - то под схоластикой следует понимать некое доктринальное тело, которое поначалу разрабатывается неорганично, затем все более систематично в студийных центрах, где мы находим подчас людей творчески одаренных, наделенных критическим умом, логической дисциплиной и острой проницательностью.

Этот бином указывает на фундаментальную программу исследований, характерную для схоластики, которая, стартуя от некритического употребления разума и авторитаризма христианской доктрины, предпринимает первые попытки рационального постижения Откровения посредством систематических конструкций, помогающих прочитать и аргументирование объяснить христианские истины. Прочно связанная с экклезиастическими институтами, средневековая культура несла в себе христианство потому, что была ориентирована на истину Откровения (и как созревшая внутри ее истин, и даже как противопоставлявшая себя христианству). Временами, погружаясь в свою логико-грамматическую структуру, она искала и находила все новые логические инструменты для лучшего понимания библейских текстов и учений Отцов Церкви, философия существует здесь преимущественно в модусе веры, она функциональна по отношению к теологии, догматической систематике.

Рациональная "автономия" дает себя знать в проблемном круге обращения неверующих, где необходима аргументация. Мало верить, нужно понимать веру. И понимать не только священные тексты и возможные импликации для жизни индивида и общества, но уметь доказывать средствами разума и только разума истины, которые ведут к вере, или, по крайней мере, логичность этих истин, непротиворечивость их по отношению к фундаментальным принципам разума. Речь идет о своеобразном тренинге разума, который связан с разработкой и освоением особо рафинированного пространства веры, обиталища верующих. Использование рациональных принципов, платоновских, затем аристотелевских; призвано доказать, что христианские истины не являются деформациями мысли и не противоречат устоям человеческого разума, напротив, именно в них разум находит свою полную реализацию. Влияние платонизма и неоплатонизма через Августина, влияние аристотелизма, сначала через Авиценну и Аверроэса, а затем непосредственное освоение сочинений Стагирита в этом контексте показывает нам, что философская классическая мысль воспринималась драгоценным магическим кристаллом, волшебный свет которого делает возможным проникновение в глубины христианства”

Чтобы лучше понять климат, на фоне которого разворачивался поединок разума и веры, необходимо отметить, что дух эпохи средневековья отмечен контрастностью двух миров. Августином они поименованы как "град небесный" живущих в вере, странствующих в этом мире в поисках правды, и "град земной", где царствуют силы смерти и кощунственного лицемерия. Августиновский пессимизм находил свое оправдание в факте очевидного дряхления Римской империи, которая символизировала собой триумф земных и плотских ценностей. Ее экспансия на византийскую Грецию, земли франков, лангобардов, германцев шла рука об руку с истощением и распылением новаторской энергии. Некогда объединяющая миссия вырождалась в бесплодную унификацию.

Впрочем, Священная Римская империя с момента своего рождения не была целиком земным царством, она была призвана стать материальным телом града небесного. По замыслу, лишь одному городу, Риму, Бог придал черты земные и одновременно небесные, смешав святое с мирским, заботы о преходящем и мимолетном с эсхатологическими ожиданиями. За изначальным дуализмом по пятам следовал своего рода монизм, обозначая неразлучность сил имперских и небесных. Это было время преобладания августинианских идей в толковании истории. Подчас с модификациями далеко не поверхностными, они подсказывали людям, что рука провидения безошибочно ведет их, опекаемых церковью, к "граду небесному.

Кроме августинианской концепции истории немалым авторитетом пользовалась теория калабрийского аббата Джоаккино да Фьоре (ИЗО - 1202). Известно, что вслед за распадом политического единства, узаконенного Карлом Великим, восторжествовал феодальный режим, при котором центральная власть призвана была защищать народы и их территории от новых варварских нашествий. В такой ситуации церковные институты подверглись глубоким изменениям, заменив собой власть скорее светскую, чем религиозную. Мы видим своего рода "обмирщение" клерикального образа. Этот декаданс не замедлил вызвать противоположную реакцию в виде реформаторского движения, первые признаки которого видны уже в Х веке, в протесте клюнианского монашества (бенедиктинского ордена). Доктринальное выражение этому движению дал Григорий VII. Смысл так называемой "григорианской реформы" состоял в переходе от традиционной идеи "бегства от мира" к идее "христианского завоевания мира". Это было начало эпохи крестоносцев.

Реформа Церкви, сконцентрировавшая в руках понтификата всю власть, религиозную и светскую, спровоцировала обмирщенную церковь на участие в политических распрях, отрезав ее от собственно религиозных проблем. Двенадцатый век был, пожалуй, самым кровавым и буйным: ожесточенная борьба коммун с империей; распря папства с Фридрихом Барбароссой, где следствием конфликтов были выборы трех антипап: Виктора IV, Паскуаля III и Каллиста II в противовес Александру III, падение Иерусалима в 1187 году, означавшее крах средневековой мечты и начало крестовых походов; жестокие репрессии Генриха VI против церковных и светских феодалов, оставшихся верными норманнской традиции. К этому следует добавить аморализм, захлестнувший Церковь, против которого выступил святой Бернард со словом негодования и предостережения.

В этом контексте понятно появление Джоаккино с его реформаторской эсхатологической миссией, призывом к моральному и религиозному обновлению в связи с ожиданием неизбежного "третьего возраста" - эпохи Духа. Возраст Отца и возраст Сына уступают возрасту Духа, что грядет для освобождения людей, увязших в противоречиях. Эта концепция истории уже не христоцентрична. Тринитарная концепция уповала на проявление Божественного в исторической реальности, выражая достаточно распространенное желание обновления, радикального освобождения от гнета властных институтов и давления земных проблем.

Родился термин "джоаккинизм", означающий сложное движение, порыв к утраченной духовности с религиозно-политической рефлексией на фоне идей мистике-реформаторских и пророческо-эсхатологических, с присутствием сильного фермента новых утопий, жажды обновления и новой духовности.

В продолжение этой традиции яркими именами украшены страницы истории патристики: IX век - Иоанн Скот Эриугена, XI век - Ансельм д'Аоста, XII век - Шартрская и Сен-Викторская школы, наконец, Пьер Абеляр - все они, мыслители первого плана, дают нам различные преломления светового потока разума в модусе веры в его первой попытке теоретизации.

Если Алкуин был крупным духовным зодчим культурного подъема эпохи каролингов (франкской королевской династии), то наиболее престижной фигурой в плане грандиозного философско-теологического синтеза был, несомненно, Эриугена, гигант и сфинкс, поражающий наше воображение своей значительностью и вместе с тем структурной непроясненностью наиболее оригинальных своих сочинений.

Скот Эриугена родился в Ирландии в 810 году и, будучи по происхождению из знатных шотландцев, в 847 году был призван ко двору Карла Лысого для руководства придворной школой. Оцененный при дворе Франции, молодой учитель был приглашен епископом Реймса и Лиона на диспут для опровержения тезиса о двойном предназначении Готескалька, согласно которому одним судьбой неизбежно предназначен ад, другим - спасение в раю. В 851 году он пишет "О предназначении", где рассматривает возможность преодоления рокового знака, указывая на невечный, преходящий характер инфернального начала.

Из греческих авторов наибольшее влияние оказал на Эриугену некий Дионисий (возможно, он был судьей в Ареопаге, где состоялась встреча с апостолом Павлом). Когда выяснилось, что сочинения были скомпонованы много позже автором неоплатонической формации, то появилась приставка "Псевдо".

Эта основная работа Эриугены в пяти книгах в форме диалога вводит четыре деления: а) природа, которая не сотворена, но творит; б) природа сотворенная и творящая; в) природа сотворенная, но не творящая; г) природа не сотворенная и не творящая.

а). Природа несотворенная и творящая - это Бог. Поскольку он совершенен, он непостижим при помощи конечных и ограничивающих предикатов. Его первое обнаружение лишь условно можно назвать творением. Поскольку это Логос и Сын Божий, то это не порождение в пространстве и во времени, так как он совечен и единосущ с Отцом Своим.

в). Природа сотворенная, но не творящая. Это мир, созданный в пространстве и во времени, но другого мира уже не создающий. Мир, каким его хотел Бог, - его проявление, или теофания. Чувственный и множественный его аспект есть выражение первородного греха, последний же его смысл - человек, призванный стать подобным Богу. Сущность человека - его душа, ее инструмент - тело. "Тело - наше, но мы - не тело".

г). Природа несотворенная и нетворящая - Бог, последний предел в возвратном движении. Призвание человека с момента своего возникновения - уподобиться Сыну Божьему, Который воплотился, чтобы развернуть универсум и указать дорогу назад. Поэтому факт инкарнации естествен и сверхъестествен одновременно. Путь назад имеет свои фазы: сначала распад тела на четыре элемента, затем воскрешение его во славе; распад телесного человека на дух и изначальные архетипы, наконец, когда человеческая натура окажется вблизи Бога, как воздух вокруг источника света, все пребудет в Боге и Бог во всем. При этом угрозы утраты индивидуальности нет: как железо не аннигилирует, будучи раскаленным в горне, так всякая тварь сохраняет свою уникальность в более высокой форме. "Бог, сам по себе непознаваемый, частично раскрывает себя в своих созданиях, и создание - чудо невыразимое - обращение в Бога".

Теперь мы перед лицом первой системы знания. Род синтеза, проделанного Эриугеной, особенно впечатляет на фоне фрагментарной культуры IX века. Тема иерархии власти и социальной организации заметно консолидировала феодальный менталитет. Земной порядок вещей ориентировался на небесный, а политическое обустройство оказывалось между тем и другим. Унификация светской и религиозной власти опиралась на идею глобального сообщества, где явным было доминирование духовного элемента (церкви) над земным и, следовательно, имперским.

Рубеж IX и Х веков был отмечен неустойчивым характером политических и экономических структур, фрагментарностью жизни и даже культурной стагнацией. Однако к IX веку стало заметно некоторое оживление, увеличилось население Европы. Религиозный энтузиазм, дух предпринимательской инициативы мало-помалу охватывает все уголки империи. Назревает радикальная реформа церковных институтов, идет борьба за чрезвычайные полномочия внутри церковного клира, борьба за империю, крестовые походы. Эти события знаменуют середину XI века.

Идея Бога доминирует в духовном мире Ансельма, поддерживает и объединяет все его исследования. Первым делом он уточняет: говорить о существовании Бога совсем не то же самое, что говорить об его природе. Это различение мы находим в "Монологе", где Ансельм формулирует доказательства апостериорные, т. е. идет речь о Брге с точки зрения следствий, из которых выводится причина. Априорное, или онтологическое, доказательство существования Бога; мы находим в его работе "Прослогион".

2. Априорное доказательство мы находим в работе "Прослогион". Исходный тезис таков: "Бог есть нечто, превосходящее по величине (величию) все мыслимое".

Априорный аргумент называют как онтологическим (ибо из анализа идеи Бога мы получаем неизбежность Его существования), так и симультантным, в том смысле, что думать о Боге и принимать Его существующим - это одномоментные операции.

Рассуждения Ансельма не могли не вызвать как возражений, так и восхищения. Первым оппонентом стал его ученик монах Гаунилон из монастыря Мармутье (граф де Монтиньи), который усомнился, что из термина "Бог" можно получить что-то сверх чисто вербального смысла. Для знания об объективной реальности мало только идеи. В противном случае, вообрази мы себе остров сокровищ и блажества, как тотчас предстал бы он пред нами, сверкая всеми чувственными красками. Однако Ансельм не замедлил с ответом, найдя опровержение неуместным и потому неприемлемым. Речь шла, отвечал Ансельм, о реальности существа сверх всего мыслимого. Остров может быть каким угодно гигантским, но всегда по отношению к другим островам. Нет острова как абсолютной реальности. Но таков лишь Бог. Возражение монаха - сапог не по ноге.

Святой Фома в своей "Сумме против язычников" позже напомнит об этом споре, согласившись с Гаунилоном в том, что переход от того, что содержится в имени Бога, к реально существующему, т.е. априорное доказательство Бога, малоубедителен. Лишь апостериорные аргументы (от эффектов к причине), по его мнению, доказательны. Несмотря на это, Бонавентура и Скот впоследствии согласятся именно с Ансельмом. В Новое время, пусть с модификациями, Декарт и Лейбниц вновь сформулируют его априорный аргумент. "Бытие необходимое, - скажет Лейбниц, - если оно возможно, существует; но оно возможно, а потому есть".

С логической точки зрения аргумент Ансельма был подвергнут критике такими эпистемологами, как Г. Райл, С-Д. Броуд, Б. Рассел и А. Айер. Последний убежден, что априорное доказательство существования Бога невозможно по той причине, что все априорные суждения тавтологичны, а утверждение о существовании Бога не тавтология. Не кто-нибудь, а Бертран Рассел признал: "Ясно, что к аргументу с таким историческим шлейфом следует отнестись со всем уважением, имеет он доказательную силу или нет. Никто до Ансельма не выразил его в такой обнаженной логической форме. Стремясь к чистоте, он, возможно, не досчитал похвал, но даже это нужно поставить ему в заслугу".

Норман Мальколм в 1960 году, уже испытав инструментарий так называемого вторбго Витгенштейна, в своей работе "Онтологические аргументы Ансельма" пришел к выводу, что фундаментальные проблемы философии не проблемы фактические, но семантические. "То, что действительно удалось доказать Ансельму, так это то, что понятие возможного существования или возможного несуществования не могут быть применимы к Богу. Существование Бога либо логически возможно, либо логически невозможно. Единственно приемлемое опровержение Ансельма, относящееся к его утверждению о необходимости существования Бога, вытекающей из понятия о Нем как о существе, превышающем асе мыслимое, - это показ Его самопротиворечивости, либо неосмысленности".

Итак, мы пришли к идее Бога, которая в логическом смысле слова не является абсурдной (ведв даже атеист признает это), значит, Он есть.

На этом биноме "Бог и человек" основывается Ансельм в своих рассуждениях. Сначала слово как физический знак, который вне нас, отделяется от того, которое в нас, от внутренне выраженной интеллектуальной интуиции по поводу реальности. В ней Ансельм видит источник истины и лжи. Ментальное слово, или понятие, верно в той степени, в какой сходно с отражаемой вещью, поэтому человеческое познание определено размеренностью вещей. Иначе дело обстоит со словом Божественным, которое, будучи моделью вещей, определяет их. Отсюда вытекает суть человеческого познания как прямоты и правды, способности прямо говорить об обстоянии вещей, как оно есть.

Прямота как справедливость предписывается не только интеллекту, но и воле: в первом случае это истина, во втором - благо и непреклонность. Интересно, что сама свобода, по Ансельму, это не иначе как способность реализовать благо, неуклонно следуя истине. Свобода не в том, чтобы грешить или не грешить, ведь тогда ангелы и сам Бог не были бы свободными. Свобода как выверенное действие по прямой отождествляется с желанием добра, с благой волей. Мы свободны лишь в цели сохранить прямизну воли ради любви к самой справедливости. Перед нами классический греческий идеал правды, преследование которой возможно лишь по любви к ней самой, но не ради чего-то иного. Это наивысшее благо, без которого нельзя достичь других целей. Правота воли и неуклонность интеллекта обосновывают, идя навстречу друг другу, хотя ясно, что потеря верного курса всегда маячит как угроза рабства воли, потрафляющей порокам. Но и в этом случае инстинкт правды не исчезает, и посредством благодати освободившаяся от греха душа обретает утраченный было путь.

Но как же согласуются человеческая свобода и божественное всеведение, предопределенность и свободная воля, благодать и личные заслуги? Где место ответственности человека в его свободе в Контексте всеведения и всемогущества Бога? Эти вопросы задает себе Ансельм в работе "О согласии", отвечая на них так: "Если какое-то событие случается без необходимости, то Бог, который предзнает любое событие будущего, знает и это. Значит, необходимо, чтобы что-то случилось без необходимости". Такое объяснение (не без академического привкуса) помогает Ансельму сделать переход к мысли о двух планах Божественного предначертания - в вечности, где ничто не преходит, и во времени, где не только возможно случайное, но и свободно ответственное поведение человека. Его не может пресечь даже Всевышний без того, чтобы не аннулировать цель, ради которой был создан человек, и его превосходство над всем тварным. Все вышесказанное не значит, что человек самодостаточен и может достичь цели без помощи Бога. Главным остается Божественный Дар. Но верность этому дару и непредание его зависит от нас, от укрепляющей силы, удерживающей от падения. Отсюда необходимость согласия, встречного, а не попятного движения души. Благодать и наша свобода находятся не в оспаривающем друг друга контрасте, но в доверительном согласии.

В зачине "Прослогиона" Ансельм взывает к Богу: "Я не ищу, Господи, быть посвященным в Твои тайны, ибо мой ум несоразмерен с Твоим, но хочу я понять ничтожную толику Твоей правды, которую сердце мое любит и в которую верит. Я ищу понять Тебя не затем, чтобы верить, но верю, чтобы смочь Тебя понять". Поистине это программа Ансельма: пролить свет разума на то, что уже есть в вере. Это было требование времени: явленное в Откровении не может покоиться только на авторитете Священного Писания, но может и должно воссиять светом разума. Отсюда доказательства существования Бога, попытка понять, почему Слово Божье воплотилось, почему Бог един в трех лицах и как вписывается свобода в Божественное предопределение. Безграничная вера Ансельма в разум человека не покидала его в неустанных поисках ответов на эти вопросы.

В этом контексте понятны его два синтезирующие утверждения: fides quaerens intellectum и credo ut intelfigam: "Вера взывает к пониманию" и "Верю, чтобы понимать". Истина веры не есть продукт рациональных изысков, она остается исходным пунктом и завершением, столпом рациональной конструкции. Разум артикулирует истину веры, вместе они образуют прекрасный ансамбль, основу точную и незыблемую, где есть соответствие между языком, мыслью и реальностью, вещами и именами. Понятия отвечают реальности, и сам посыл первых ко второй - движение вполне объективное. Перед нами реалистическая доктрина универсалий: понятиям блага, мудрости, бытия, природы соответствует онтотеологическая реальность; познавательная активность разума оправдана своим участием в воплощении архетипических универсальных идей в реальность.

Ясно, что реализм этой платонической ветви философии имеет теологический акцент, ибо рациональный поиск в своем логическом движении идет от веры, выявляя ее содержание и высвечивая внутренние связи. Монах Гаунилон, поставив под сомнение реалистическую теорию понятия, вынудил своего учителя прийти к пониманию предельности веры как основания. Он обратил свои доводы к идущим по пути веры, смирившись с тем, что им не внемлет библейский глупец.

Или, может быть, сущности такой mm, коль скоро сказал безумец в сердце своем: "нет Бога" Р Но даже и сам этот безумец разумеет, что я говорю, когда слышит: "нечто, более чего нельзя помыслить"; и то, что он не разумеет, что оно есть. Ибо одно дело, если вещь есть в разуме, а другое - если разум мыслит ее как ту, которая есть. Так. когда живописец замышляет то, что ему предстоит делать, он имеет в своем разуме нечто; однако он не мыслит того, что он еще не делал, как то, что он есть. Итак, даже означенный безумец принужден признать, что хотя бы в разуме есть нечто, более чего нельзя ничего помыслить; ведь слыша эти слова, он их разумеет, а то, что уразумеют, есть в разуме. Но то, более чего нельзя ничего помыслить, никак не может иметь бытие в одном только разуме. Ведь если оно имеет бытие в одном только разуме, то можно допустить, что оно имеет бытие и на деле; а это уже больше, чем иметь бытие только в разуме. Итак, если то, более чего нельзя ничего помыслить, имеет бытие в одном только разуме, значит, то самое, более чего нельзя ничего помыслить, есть одновременно то, более чего возможно нечто помыслить; чего явным образом быть не может. Следовательно, вне всякого сомнения, нечто, более чего нельзя ничего помыслить, существует как в разуме, так и на деле.

Внимай же с тщанием, что значит быть сотворенной по образу и подобию Божию. В этом тебе дан сладостный залог благочестивого размышления, дабы упражнять на нем свои мысли. Познай, что одно есть подобие, другое - образ. Например, неким подобием человека может быть конь или бык между тем как образ человека не дан никому, кроме человека. Ест человек, ест и конь - вот некое подобие и общность меж ними. Образ же человеческий никто не воспроизведет, разве что другой человек той же породы. Поэтому образ выше, нежели подобие. Мы можем быть подобными Богу, если, усматривая, сколь Он добр, постараемся быть добрыми; если познавая, сколь Он справедлив, усилимся быть справедливыми; если созерцая, как Он милосерд, приложим все силы наши к делам милосердия. Но как обстоит дело с образом Его?

В отличие от своего учителя Бернара Жильбер выступает с метафизикой конкретного, сориентированной на гарантии онтологической автономии конкретного.

Шартрская школа интересна своими оригинальными разработками, например в работе Марциана Капеллы "О свадьбе Меркурия и Филологии". Известны также его сочинения по проблемам арифметики, геометрии и астрономии.

Известен образ Бернара, самого яркого платоника своего времени, его размышления об "античных гигантах" и "новых карликах".

Титаны, ясное дело, мускулисты и развиты, мы же, карлики, сидим у них на плечах и потому видим дальше (при условии, что не просимся вниз). Наш долг поэтому изучать их наследие, развивая его импульсы. Он не устает подчеркивать исключительность античного мира, понимание которого служит залогом исторического прогресса познания.

Основываясь на библейской книге "Бытие" и платоновском "Ти-мее", Тьерри вводит два начала вещей - Бога как начало единства и материю как начало множественности. В духе Платона он трактует материю не как совечную (подобно Богу), но, скорее, пифагорейски, как исходящую из единого и возвращающуюся к единству. Здесь очевидна христианизация неоплатонизма.

Утверждение "Исхода" о том, что "Бог создал небо и землю", Тьерри трактует как создание Богом четырех материальных элементов, из которых два - огонь и воздух - посланы на небо, а вниз - вода и земля.

Таким же вниманием к естественным наукам, не подчиненным, но согласованные с теологическим проектом, отмечены работы Гильома из Конша (умер около 1154 года). На возражения о том, что он приписывает космосу автономность настолько, что Богу в нем уже нечего делать, теолог отвечал: "Напротив, мы возвышаем силу Божью, ибо именно Богу мы приписываем власть созидания настолько мощную, что создала тела, включая человеческое тело, своей естественной силой. Так неужели мы противоречим Священному Писанию, когда объясняем, как было создано то, о чем оно говорит как о созданном? Некоторые, игнорируя естественные силы, хотят помешать нам в наших исследованиях, заменив нас на других своих сотоварищей по невежеству... Однако мы заявляем, что во всем и всегда достойно искать рацио", т. е. разумное основание.

В заключение уместно заметить, что Шартрскую школу характеризует обостренное внимание к натуральной философии, в ее контексте мы находим максимальное понимание восхитительного творения Троицы.

Основанная Гильомом двцЩампо школа при аббатстве Сен-Виктора каноников-августинианцев, из Парижа стала в начале XII века оживленным центром религиозных мистических исканий. Если Шартрская школа педалировала научно-культурные аспекты философии, то Сен-Викторская школа концентрировалась на молитве, божественном созерцании, относительно которого все прочее функционально. Мистицизм и культура программным образом едины - таково кредо Гуго Сен-Викторского, блистательного представителя своей школы (он родился в Саксонии в 1096-м, умер в 1141 году).

"De sacramentis Cristianae fidei" ("О таинствах христианской веры"), "Epitime in philosophiam" ("Краткий экскурс в философию"), "Комментарии к "Небесной иерархии" псевдо-Дионисия" и Didascalicon" в семи книгах - вот основные его работы.

Последнее сочинение замечательно своей полнотой и систематичностью. По своей структуре и методической стройности "Дидаскаликон" стал моделью последующих так называемых "Сумм", т.е. суммирующих и упорядочивающих научное знание работ. Его фундамент образован из текстов Откровения и писаний Отцов Церкви, среди которых Августин, Дионисий, Иероним, Григорий Великий, Кассиан. Не забыты и античные авторы. В своей экзегезе (толковании библейских текстов) Гуго стремится избегать субъективизма, будь то поверхностный аллегоризм либо буквализм, что еще хуже.

Вслед за святым Павлом он повторяет: "Буква убивает, дух животворит". Необходима история, т.е. пресловутая "буква", хоть сама по себе и не велика важность, все же нельзя ею пренебрегать. Это как буквы алфавита: хочешь быть литератором, изволь изучить природу каждой. Священные тексты не выдерживают буквальных интерпретаций; буква убивает. "Я говорю это, - пишет Гуго в "Дидаекаликоне", - не затем, чтобы подрезать крылья всякому взявшемуся за это в свое удовольствие, но только предостерегаю того, кто следует лишь буквальному смыслу: нельзя, не ошибившись, продвинуться на этом пути".

Несколько особняком стоит его сперва непонятный интерес к "механическим" искусствам. Речь идет о ткацких ремеслах, оружейных промыслах, технике навигации, земледелия, охоты, консервации продуктов питания и даже о театральном искусстве. Однако вскоре нам становится ясным его пристальный взгляд, ловящий очертания новой жизни, сельской и городской. Мы вдруг оказываемся перед лицом новой науки, занятой рефлексированием становящейся буржуазной экономики. Теоретизирующий ум теолога ни на минуту не теряется перед необъятной панорамой, рождающей иной философский дискурс. Высокая его оценка механики - заметим, как искусства - мотивирована убеждением в ее соответствии актуальной ситуации. Как этика подсказывает нам беспроигрышные поступки, как физика оснащает нас эффективными инструментами познания мира, так в повседневных наших нуждах ничто так не полезно, как механические искусства.

Ведущая идея этого энциклопедического труда базируется на идее мира как знака невидимой реальности. "Два образа даны человеку, способному двигаться к истинам неосязаемым: образ природы и образ благодати. Первый - аспект мира, в котором мы живем, второй - воплощенное Слово. Но ни тот, ни другой не доводят до последнего постижения, почему этот величественный спектакль природы должен иметь своего драматурга, не могут озарить незримым светом очи созерцающего. Мир не исчерпывает собой постижимой истины". Делая явными границы философского познания, Гуго акцентирует незаместимость и фундаментальность самоконституирующей активности разума, готового к восхождению к последней вершине. "Весь этот мир, - вторит святому Павлу Гуго, - нечто вроде книги, написанной перстом Божиим". Безмерность сотворенного- знак Его всемогущества, красота универсума удостоверяет Его мудрость, конечная цель мира говорит о Его бесконечной благостности.

Психологические наблюдения Гуго Сент-Викторского навеяны августинианским пониманием сути человеческого "я" и души. Человек; согласно Гуго, есть создание, которое знает, и знает со всей определенностью, в которой нет ни грана сомнения, себя и свое бытие, свое тело, к которому его бытие не сводимо.

Мистериозный момент школы Сен-Виктора проникал во все научные, философские и теологические изыскания, символизируя собой кульминацию интеллектуальной и моральной жизни.

"История моих бедствий" Абеляра - автобиография с историческим профилем, необычайно человечная, живая, захватывающая. Он родился в Ле-Пале, близ Нанта, в 1079 году. Сын военного, он перенял от отца любовь к литературе, учился у Росцелина, Гильома де Шампо в Париже и Анеельма в Лане* Но наш кроткий ученик часто оставался неудовлетворенным прослушанными лекциями, особенно о природе универсалий и их диалектического применения. его называли назойливым учеником, а Ансельм из Лана позже сказал О нем, что "блестящий доцент обладал острым языком, впрочем, бедными понятиями и пустыми мыслями. Он походил на огонь: воспламенившись, он наполнял комнату дымом, но не освещал ее. Нельзя не признать, что, будучи в его тени, мы не находили себе покоя. Но когда начиналось обсуждение его лекций, многие из наиболее сильных его учеников Шумно возмущались". После неоднократных попыток открыть свою школу ему все же удалось это сделать на холме Святой Женевьевы в Париже. Это был настоящий триумф, школа быстро наполнилась студентами-почитателями. В 1114 - 1118 годах он возглавил кафедру школы Нотр-Дам, из которой вскоре родился свободный Французский университет” мощный центр светской и духовной культуры, под крышу которого начали стекаться одаренные молодые умы со всей Европы.

К этому же периоду относится драматическая история его любви к молодой Элоизе, в печальном финале которой она приняла постриг, и он стал монахом. На Соборе в Суассоне в 1121 году его тезисы по поводу тайны Святой Троицы были осуждены, а на Соборе в Сансе в 1140 году отвергнуты и другие положения относительно логики и роли разума в исследовании христианских истин. Направляясь с апелляцией к папе с надеждой на более взвешенную оценку его мнений, он, усталый и изможденный, делает остановку в Клюии, где встречает радушный прием преподобного Пьера. Здесь, в момент сосредоточенной молитвы, его настигает смерть. Это случилось в 1142 году. На могиле Абеляра в Параклете преподобный Пьер Йроизнес эпитафию; "Французский Сократ, величайший Платон Запада, современный Аристотель, великий спорщик и диалектик всех Времен, властитель умов, гений многогранный, тонкий и проницательный; все превозмогал он силой разума и искусным словом - таким был Абеляр".

Стимул, пробуждающий научный поиск, исследование, Ведущее к истине, по мнению Абеляра, - сомнение. Эта формула подчеркивает проблемный характер мысли как философской, так и теологической. Впрочем, сомнение лишь исходный пункт исследования - его не следует абсолютиаировать. Речь идет о пути, о методичном сомнении, постоянном критическом контроле, проверке текста, неважно какого - философа, святого Отца или Священного Писания. Но как одолеть сомнение, выйти из противоречий и приблизиться к истине?

Второе правило - четкое установление аутентичности текста как относительно автора, так и случайных подстановок и интерполяций.

Третье правило - проверка сомнительных текстов путем сличения с подлинными текстами в рамках целого корпуса сочинений автора. Важно при этом не смешивать привнесенные мнения с личной точкой зрения автора и, что нельзя забывать, недопустимо интерпретировать как решение то, что автор ставит лишь как проблему, гипотезу.

Ясно, что это общие критико-экзегетические нормы научного исследования, хотя Абеляр убежден, что не всегда их правильное применение гарантирует понимание смысла священных текстов. Никогда не отказываясь от критического угла зрения, мы должны помнить и признавать границы нашего ума в теологическом дискурсе, оставляя место для авторитета традиции, безусловность которой ненарушима.

Абеляр склонен отличать диалектику от софистики, дегенеративной формы дискурса, ибо она претендует на объяснение всего сущего убогими доводами и в своем словоблудии дискредитирует Диалектику, освященную авторитетом церкви. Диалектика, в его понимании, скорее логика, выстроенная в классическом духе, - незаменимый инструмент в ситуации диспута. Она помогает отделить истинное от ложного, ибо в формально-логическом смысле устанавливает базовые правила научного дискурса. Мы не сможем, говорит Абеляр, отразить атаки еретиков и неверующих, если не научимся ниспровергать их возражения, разоблачая софизмы и обеспечивая триумф истины над ложными Доктринами непобедимыми доводами.

Диалектика подвергает анализу термины языка, находя их значения и функции соответствия обозначаемым вещам, способ их вхождения в структуру дискурса. Диалектика, таким образом, выступает как "scientia sennocinalis", философия языка, устанавливающая отношение vox et res, имен к вещам и наоборот. Это необходимо, чтобы воспрепятствовать болтовне о несуществующем или о том, что мало знакомо, не до, а после приличествующей делу проверки. Контроль за семантической связью терминов с реальностью, обозначаемыми объектами - первая из задач диалектики. Проблема универсалий, по Абеляру, - пробный камень ее.

Вникнуть и грамотно решить проблему "res et vox" (вещь и имя) важно для сохранения равновесия между ошибочными позициями преувеличенного реализма и номинализма, фрагментаризма. Радикал, без меры верящий в объективность универсалий, летит вниз, ибо утрачивает реальность отдельного и единичного. Тот же, кто не видит леса за деревьями, доверяя лишь единичному, впадает в эмпиризм, грех которого в убогой описательное, Абеляр преодолевает такой радикальный дуализм, утверждая реализм критический. Это значит, что универсалии суть понятия ментального дискурса выраженного в устной форме, который восходит к абстрактной природе нашего ума и рождает своего рода "интеллектум" вещей, т. е. сами вещи обретают функцию обозначать "общий статус" множественности субъектов. Именно поэтому универсалии не пустые вербальные формулы, но ценные логико-лингвистические категории, образующие мост между миром мысли и миром бытия. В горизонте логических правил и умеренного реализма естественной видится задача диалектики как науки о бдительном надзоре над всяким пишущим или читающим, надзоре, который предупреждает об опасностях как слева, так и справа (своего рода регулировщик движения по узкому мостовому переезду). Диалектика должна показывать возможности продуктивного синтеза, сохраняющего доктринальную аутентичность, т.е. верность основной теории.

Абеляр поднимает роль диалектики, ибо доверие к ее логическим правилам конкретизирует возможности рацио (разума), его эффективную спекулятивную потенцию, если он умеет воздерживаться от крайностей и легкомысленных обвинений. Культивируя диалектику, Абеляр культивирует рацио. Рацио предстает как своего рода критическое осмысление тезисов, утверждений и их принятие не силой авторитета, выдвигающего их, а исключительно на основе внутреннего содержания сознания и его аргументов в их самоподдержке. Диалектический, или критический, разум - разум вопрошающий, находящийся в непрерывном поиске. Распространение и применение разума во всех сферах практики не означало для Абеляра умаления авторитета Писания, хотя современники нередко воспринимали это как десакрализацию христианских истин. Он полагал, что между разумом человеческим и Божественным Логосом есть место для критического рацио. Элоиза, разделявшая позицию своего возлюбленного, писала, что без этого рацио Библия - все равно что зеркало перед слепым. Не для профанации, но для лучшего понимания христианских истин оттачивал острие рацио Абеляр. Цель разума встать подобным Божественному Логосу. Сознавая двои границы, разум способен понять некоторые христианские истины, кажущиеся абсурдными. Не разум поглощает веру, напротив, вера включает в себя разум. Философский дискурс не подменяет собой теологического, но делает его приемлемым, способствует усвоению. Абеляр .разделяет два понятия - понимать и принимать. Первое достигается при помощи рацио и веры, второе - Божественный дар. Он нисходит на тех, чье сердце открыто Благодати и ее тайнам. Разум необходим, поскольку механическое повторение сакральных формул - это не вера, а нетребовательность и некритичность, которые унижают верующего. Благодать, "donum Dei", необходима для срастания сознания с высшими истинами в качестве гарантии неотпадения его от Бога.

Ясно, что рацио доступен более широкий горизонт, нежели фидес (вере), но противопоставление их, по Абеляру, невозможно, напротив, необходима концунуальность. Он сам, наш придворный {учитель” был символом преемственности между античной мудростью (в которой платонизм был чем-то вроде пред-откровения) и христианством.

Нравственной жизни Абеляр посвящает трактат "Познай самого себя", где не скрывает своих сократических симпатий. Эта самая философская (и одновременно логическая) его работа с очевидностью показывает, что центр действий и намерений человека - его сознание. Нельзя, по его мнению, называть грехом саму волю или самое желание, грех, скорее, рождается из согласия сознания с волей или желанием. Инстинктивный план человеческой жизни должен быть отделен от сознательного и рационального. Склонности, импульсы, естественные желания возникают спонтанно, они суть данности для разума. Инициатива субъекта, его намерения и прожекты - лишь они в собственном смысле моральны. "Негрешно желать женщину, но грешно подыгрывать инстинктам; сексуальное желание не грех, но достойно осуждения согласие, данное вожделению", - говорит Абеляр.

Второй целью Абеляра было показать, что наше тело не заражено в своей основе пороками (похотью, алчностью и т.п.), присутствие в нас зла не неизбежно, а потому нет никаких оснований презирать земную жизнь. Телесные структуры, человеческие страсти и склонности не несут сами в себе греха, между грехом и волей нет фатального сцепления. Пьер Абеляр ставит под сомнение антропологическую теорию дуализма, пессимистически оценивавшую способности человека. Он возвращает человеку всю ответственность за его инициативы и действия.

Третий момент мы обнаруживаем в контрасте абеляровского подхода с общераспространенным: как'тогда; так и сегодня очевиден вред чисто осудительных оценок поведения, поиск козлов отпущения при полном отсутствии понимания намерений и целей поступков. Многие люди, говорил Абеляр, склонны судить по Тому, что лежит на поверхности, не затрудняя себя лишними вопросами, что за этим скрывается, не видя за действием побуждения. Один лишь Бог, знающий не столько действия, сколько дух-движитель поступков, по правде оценивает наши намерения и вину нашу, наказывая судом праведным и безошибочным.

Поскольку абсолютный имманентный закон моральности, по Абеляру, конституируется индивидуальным сознанием, его этику иногда называют субъективистской. В действительности это не совсем так. Интериоризация моральной жизни у него не самоцель, но всегда дана в развертке объективного морального плана, то есть она дана на фоне уже нам известного lex divina (Божественного закона). Если актуально моральность поступка определена изнутри, то правило и мера его адекватности - божественным источником.

Если мысль Ансельма в эпилоге звучала бы как "верю, чтобы понимать", то для Абеляра было точнее - "понимаю, чтобы верить". Логика, или диалектика, - наука автономная, а значит, рациональна и философия. Однако конец философского пути - это Бог. Рацио не слуга теологии, ибо развивается самостоятельно, отрабатывая свои инструменты и цели. Но в конечном счете творения разума служат лучшему пониманию истин веры. Для обоих философов именно Божественное Откровение сообщает разуму содержательность. Однако Абеляр в отличие от многих своих современников не думал, что разум способен дать исчерпывающие дефиниции. Все рассуждения философов, теологов, Отцов Церкви суть их мнения более или менее авторитетные, но никогда не окончательные. Отсюда бесконечные конфликты с авторитетами Церкви. Что важно, так это то, чтобы экзегетические споры углубляли понимание проблем, но не блокировали их.

XII век стал веком теологических систематизации, поиском определенного единства экспозиции христианских истин в рамках католической доктрины. Ответом на требование эпохи согласовать между собой различные интерпретации библейских текстов стали так называемые "суммы", или "Сентенции". Они вошли в обиход наподобие энциклопедий, ведь доступ к рукописям был затруднен по понятным причинам.

Среди этих "сумм" "Сентенции" Петра 'Ломбардского имели фундаментальное значение для средневековой философской культуры, став предметом множества комментариев. Петр Ломбардский родился близ Новары. Начав обучение в Болонье, он продолжил его в Париже, в школе Сен-Виктора. В 1140 году он начал преподавать в кафедральной школе, в 1159 году мы находим его уже епископом Парижским, впрочем, через год, в 1160 году, он умер. Кроме "Комментария к Посланию святого Павла" и "Комментария к псалмам", он написал в 1150 - 1152 годах свои знаменитые книги

По мнению Петра Ломбардского, от сотворенного мы неизбежно должны прийти к Богу. В чертах самих вещей мы видим отражение святой Троицы - в их формах, единстве, упорядоченности. Свобода нашей души принадлежит как разуму, так и воле. Воля свободна, ибо может выбирать между одним и другим. Разум также свободен, он судит” выступает в роли арбитра, ибо воля не всегда рассудительна в выборе между добром и злом. Это именно выбор, поскольку нет понуждения по отношению к разуму и воле, которые видят и оценивают самостоятельно. Именно поэтому наказание за греховное деяние и сам грех - это настоящее зло для человека. И поэтому человек, выбирающий благо, нуждается по неизбежности в Божественной благодати, которая всегда беспричинна и бескорыстна, ибо она вне человеческой логики. Возможно, это дало повод Вальтеру Сен-Викторскому назвать Петра "опасным диалектиком", несмотря на его чувство меры. Впрочем, в 1215 году Папский Собор признал позицию Петра соответствующей духу христианства.

Характерной для второй половины XII века фигурой был Иоанн Солсберийский. Он родился в Англии около 1110 года, но учился в дыколе Сен-Виктора в Париже. Он считал себя учеником Абеляра: “Коленопреклоненный, я перенял у него начальные сведения, касающиеся логического искусства, и жадно впитывал в себя все, что исходило из его уст”, - вспоминал он. Спустя несколько лет, проведенных при папском дворе, он вернулся на родину, где стал секретарем архиепископа Кентерберийского Томаса Бекета, которому он и посвятил свои "Металогикон" и "Поликратикус". Борьба между Бекетом и Генрихом II закончилась, как часто случалось, закланием епископа. Иоанну пришлось вернуться во Францию, где в сане даартрского епископа он через четыре года умер, в 1180 году.

Читатель Цицерона, знаток аристотелевской логики и топики, он был страстным защитником гуманистического образования. С такой жe страстью Иоанн критиковал полузнаек, полуневежд, разносчиков псевдокультуры, пускающих по ветру увядшие листья слов, бесплодные, как сами авторы. "Полезность словесного искусства прямо пропорциональна степени продвинутости познания", - говорил Иоанн. Задача логики не в том, чтобы пустословить о дефинициях и универсалиях, но в том, чтобы вооружить каждую отрасль знания логическим инструментарием.

Не будучи скептиком, Иоанн высоко оценивал так называемый критерий вероятности знания, о котором немало говорил Цицерон. Пробабилизм, ориентация на вероятное, но не на абсолютное, как бы страхует от словоблудия так же, как и от догматизма. "Предпочитаю сомневаться вместе с академиками во всем и каждом, чем придумывать важные дефиниции по поводу того, что остается скрытым и непонятным", - писал Иоанн. Ясно, что ученые христиане чувствовали свою близость к сдержанности академиков, ведь полнота познания универсальности бытия дана лишь Богу; человек должен стремиться разумом и верой постичь все ему доступное, но и иметь мужество признать существование проблем, превышающих размерность его разума. К последним относятся вопросы о происхождении души, провидения, случая и свободной воли, вопрос о бесконечности чисел и делимости бесконечного, проблема универсалий и подобные им. Иоанн Далек от мысли о том, что эти проблемы не подлежат обсуждению, он говорит лишь о бессмысленности абсолютных решений и дефиниций в этих случаях. Намек на разделение истин разума и истин веры впоследствии откристаллизуется в одну из характеристических черт английской схоластики.

Политические взгляды церковного дипломата Иоанна Солсберийского сформулированы в работе "Поликратикус". У общества есть душа (авторитет Церкви) и тело (гражданское общество). Гражданская власть подчинена церковной согласно объективному закону, основание и гарант которого - Бог. Когда этот объективный порядок вещей нарушается, тот, кто его попирает, превращается в тирана. В этом случае неподчинение тирану не только законно, но и его убийство оправдано. Закон только тогда закон, когда он воплощает волю к справедливости и правде. Беспристрастие - закон Бога - требует, чтобы юридически люди были равны в равных обстоятельствах, так, чтобы каждый получил свое по заслугам. Есть законы, по мнению Иоанна, которые обладают вечной ценностью, обязательны для всех народов и для всех времен. Не счесть подобострастных льстецов, которые, чтобы снискать милость, готовы ставить монарха вне закона. Однако, читаем мы в "Поликратикусе", авторитет властителя обязан авторитету закона, и никак не наоборот. Нарушение закона ведет к заслуженной каре, тиран достоин участи тирана.