(Философия и методология истории. Под ред. И.С. Кона, РИО БГК им. И.А. Бодуэна де Куртенэ, 2000 (переиздание 1963), с. 115-142. "Ecrits sur l'histoire"; в русский перевод не включена ч. 3 "Коммуникация и социальная математика")

Наука о человеке переживают сегодня общий кризис. Поставленные перед необходимостью аккумуляции новых знаний и взаимного сотрудничества (разумная организация которого еще не ясна), все они испытывают трудности, вытекающие из их же собственного прогресса. Успехи наиболее динамичных из них оказывают прямое или косвенное влияние на все остальные, независимо от того, высказывают они в этом потребность нет. И тем не менее все они еще скованы рамками устаревшей концепции гуманитарного знания, которая стада для них сегодня прокрустовым ложем. Современные науки о человеке ставят сегодня один и тот же вопрос: каково место каждой из них в той огромной по своему объему совокупности старых и новых исследовании, необходимость сведения которых в единое целое уже назрела? Устранит ли все трудности гуманитарных наук новая попытка синтетического определения их предмета или тяжелое ощущение кризиса будет все более усиливаться? Но, может быть, все эти трудности иллюзорны, так как каждая из этих наук (даже рискуя повторить очень старые, избитые истины или псевдопроблемы) все еще стремится сегодня более, чем когда-либо, определить свои специфические цели и методы, утвердить свое превосходство над всеми другими. Они постоянно оспаривают границы, которые отделяют (или уже не отделяют) их друг от друга ибо все они стремятся к тому, чтобы сохранить свои суверенитет. Некоторые исследователи пытаются найти выход из создавшей ситуации. Так, Клод Леви-Строс (Levi-Strauss Cl. L'Anthropologie structurale. Paris, Pion, 1958, p. 329) развивает "структурную" антропологию, включающую в себя методы лингвистики, археологии и по-юношески агрессивную "качественную" математику. Целью его исследований является наука, которая в виде некой "теории коммуникации" объединила бы антропологию, политическую экономию и лингвистику... Но кто еще готов открыть границы, создать междисциплинарные исследовательские группы? Даже география, воспользовавшись малейшим предлогом, разорвала бы свои связи с историей.

Первоочередной задачей сегодня оказывается сближение социальных наук. В Соединенных Штатах оно приняло форму совместных исследований культурных районов современного мира. Областями исследований, проводимых объединенными группами специалистов по различным социальных наукам, оказываются крупные современные страны и регионы. Познать их - это вопрос жизни. Но и в этом сближении методов и знаний необходимо, чтобы каждый из его участников не ограничивался решением своей частной задачи, оставаясь, как это было в прошлом, слепым и глухим к тому, что говорят, пишут и думают другие! Необходимо, чтобы сближение социальных наук было полным, чтобы более молодым наукам, способным все обещать, но не всегда выполнять эти обещания, не отдавалось предпочтение за счет более старых. Так, в упоминавшихся нами американских проектах роль географии практически сведена к нулю и чрезвычайно мало места уделено истории. Здесь уместно было бы задать вопрос: о каком типе истории идет речь.

Наряду с этим вторым видом речитатива утвердилась история еще более длительных временных единиц. Оперируя уже столетиями, она оказывается историей большой, даже очень большой длительности. Безотносительно к тому, удачна или неудачна подобная формула, я привык считать ее прямой противоположностью "истории событий" (термин, впервые после Поля Лакомба употребленный Франсуа Симианом). Но формулы здесь несущественны; важно другое - мы должны рассматривать и тот и другой вид истории, оба полюса времени - и мгновение, и большую длительность.

Вне всякого сомнения, философы скажут, что такое понимание "события" лишает это понятие значительной части его содержания. Конечно, событие обладает целым рядом значений и связей. Иногда оно свидетельствует об очень глубоких движениях, и с помощью надуманной игры в "причины" и "следствия", игры, излюбленной историками прошлого, может быть связано со временем, далеко выходящим за пределы его собственной длительности. Растяжимое до бесконечности, оно легко или с некоторыми трудностями увязывается, со всей цепью событий, с предшествующими фактами и кажется нам неотделимым от них. С помощью этой игры в связи Бенедетто Кроче мог утверждать, что в любом событии в зародыше воплощается вся история, весь человек; что мы, основываясь на данном событии, по желанию можем восстанавливать их, при условии присоединения к этому фрагменту истории того, что первоначально в нем не содержалось, и будем знать, таким образом, какие другие события, совместимы или несовместимы с ним. Именно эту умную и опасную игру предлагает Жан-Поль Сартр в своих последних работах (J.-P. Sartre Questions de methode. Les Temps Modernes, 1957, № 139, 140).

Поэтому у некоторых историков складывается настороженное отношение к традиционной истории, так называемой истории событий. Иногда ее неоправданно отождествляют с политической историей. Политическая же история не обязана ограничивать себя событиями, быть историей кратковременных событий. Между тем остается фактом, что за последнее столетие эта история, почти всегда бывшая политической, то есть сконцентрированной на драме "великих событий", разрабатывалась в кратковременном хронологическом масштабе. Наша характеристика политической истории опускает только искусственные схемы, почти всегда лишенные подлинной историчности, которыми она разбавляла либо свои повествования ("Европа в 1500 г.", "Мир в 1800 г.", "Германия на пороге реформы"…), либо исторические объяснения, применяемые к значительным отрезкам исторического времени. По-видимому, это была дань, уплаченная наукой прогрессу в области средств и строгих методов научного познания. Выявление массы документов породило среди историков взгляд, согласно которому проблема исторической истины полностью сводится к проблеме документальной подлинности. "Достаточно - писал еще вчера Луи Альфан, - отдаться, так сказать, в "распоряжение документов" читая их один за другим и "том виде, как они дошли до нас, для того чтобы цепь событий восстановилась почти автоматически" (Louis Halphen. Introduction a l'Histoire. Paris, 1946, p. 50). Этот идеал "историй из первых рук" привел в конце девятнадцатого века. К выработке хроник нового стиля, которые в своих претензиях на максимальную точность шаг за шагом воспроизводят ход событий по дипломатической переписке или парламентским дебатам. Историки XVIII и начала XIX столетий были, напротив, весьма внимательны к долговременным историческим перспективам, которые только благодаря целому ряду великих умов, таких, как, Мишле. Ранке, Якоб Буркхардт, Фюстель, были вновь "открыты" в XIX вене. Если учесть, что преодоление кратковременных масштабов исторического исследования тем более ценно, что" оно крайне редко, то легко понять выдающуюся роль истории социальных институтов, религий, цивилизаций и авангардную роль истории античного мира, связанную с необходимостью использования значительных масштабов времени ври анализе археологических источников. Только они и спасли честь нашей профессии.

Недавний, разрыв с традиционными формами историографии XIX века не означает полного отказа от исследований кратковременных событий. Как мы знаем, он пошел на пользу социально-экономической истории, но политическая история, мало выиграла от этого. Он привел к революции, обновлению идей, неизбежно сопровождаемому методологическим изменениями и смещением центра, интересов, к введению количественной истории, которая, конечно, еще не сказала своего последнего слова.

Появился новый способ исторического повествования, "речитатив" экономической конъюнктуры, цикла или, положим, "интерцикла", предлагающий нам воспользоваться в качестве временных единиц десятилетиями, двадцатилетиями или в крайнем случае пятидесятилетиями классического цикла Кондратьева. Например, если отвлечься от поверхностных и кратковременных явлений, то цены в Европе росли с 1791 по 1817 г., а с 1817 по 1852 г. они падали. Это двойное и медленное движение роста и падения цен образует некоторый "сверхцикл", вначале характерный для Европы, а затем и для всего мира. Конечно, эти хронологические масштабы не имеют абсолютного значения. Для других показателей, таких, например, как рост экономики и прибылей или рост национального продукта, Франсуа Перру (См. F. Perroux. Theorie generale du progres economique. Cahiers de l'I.S.E.A., 1957) предлагает нам иные, может быть, даже более ценные масштабы времени. Но эти дискуссии в процессе исследований несущественней Историк сегодня, безусловно, располагает новым историческим временем. Он может писать историю, расчленяя ее в соответствии с новыми вехами. Например, Эрнест Лабрусс и его ученики приступили к обширному исследованию социальной истории под общим лозунгом внедрения в нее количественного метода. Я не думаю, что выдам их секрет, если скажу, что она с необходимостью подводит их к определению социальной конъюнктуры (даже структуры). И у нас нет никаких оснований предполагать, что темп развития этой конъюнктуры будет тем же что и темп развития коньюктуры экономической. Но за этими двумя великими персонажами истории, экономической и социальной конъюнктурами, нельзя выпускать ив веду и других действующих лиц исторической сцены. Наука, технология, политические институты, методы познания, Цивилизации (используя принятый термин) - все это также обладает своим ритмом жизни и развития, и новая история социальных конъюнктур только тогда достигает своей цели, когда она охватит их полностью.

Всей своей логикой новый тип исторического повествования, охватывающий все новые области истории, подводят нас к понятию исторической долговременности. Но существует целый ряд причин, препятствующих "внедрению этого подхода к истории, я на наших глазах происходит возвращение к кратковременным хронологическим масштабам. Может быть, это происходит потому, что представляется более необходимым (или более насущным) создать некоторый синтез "циклической" истории и истории традиционной, чем идти вперёд, в неизвестное; Иначе говоря, закрепить завоеванные позиции. Первая великолепная книга Эрнеста Лабрусса, вышедшая в 1933 году (E. Labrousse. Esquisse du mouvement des prix et des revenus en France au XVIIIe siecle, v. 2. Paris, 1933), исследована общее движение под во Франции XVIII века, то есть на протяжении целого столетия. В 1948 г. в самой значительной книге, появившейся во французской историографии а" последние двадцать пять лет, тот же Эрнест Лабрусс был вынужден ограничиться менее длительным промежутком времени, когда в глубокой депрессии 1774-1791 годов он усмотрел один из основных источников французской революции одну из причин ее динамизма. И тем не менее в вей он еще затрагивает вопросе экономических циклов больших хронологических масштабов. В докладе же "Как возникают революции?", сделанном на Парижском международном конгрессе" 1948 году, он пытается соединить патетику экономической ветеран относительно небольших по длительности промежутков времени (новый стиль) с патетикой политической истории (очень старый стиль), патетикой революционных идей. Итак, мы снова "увязли" в кратковременности. Безусловно, все это вполне закономерно, но как это симптоматично! Историк свободен при постановке исторической драмы. Как он может отказаться от драматизма кратковременности, от лучших приемов очень старого ремесла?

С тем же самым постоянством и устойчивостью мы сталкиваемся и в области культуры. Великолепная книга Эрнста Роберта Курциуса (Ernst Robert Curtius. Europaishe Literatur und lateiniches Mittelater. Berne, 1948, французский перевод: La Litterature europeenne et le moyen age latin. Paris, 1956), которая наконец появилась во французском переводе, представляет собой исследование системы культуры, которая продолжила в видоизмененных формах латинскую цивилизацию Поздней империи, основанную в сбою очередь на больших культурных традициях. Курциус показывает, что вплоть до XIII и XIV веков, вплоть до возникновения национальных литератур, цивилизация, основанная интеллектуальной элитой, жила теми же самыми темами, теми же самыми сравнениями, теми же самыми общими местами и штампами. Аналогичное по своей направленности исследование Люсьена Февра "Рабле я проблема свободомыслия XVI столетия" (L. Febvre. La probleme de l'incroyance au XVI-e siecle. La religion de Rabelais. Paris, 1942; 2, ed. 1946) посвящено проблеме анализа норм и приемов французской мысли эпохи Рабле, той совокупности идей, которые задолго до Рабле и длительное время впоследствии определяли искусство жить, мыслить и верить, заведомо ограничивая интеллектуальные порывы более свободных умов. Столь же новаторской является и тема, рассматриваемая в книге Альфонса Дюпрона (A. Dupront. Le Mythe des Croisades. Essai de sociologie religion. 1959), составляющей одно из последних достижений французской историографии. В ней анализируется судьба идеи крестового похода уже после XIV столетия, то есть значительно позже "подлинных" крестовых походов. Дюпрон показывает, что эта идея жила постоянно, бесконечно повторялась, проникала в самые разные общества, миры, психологии и нашла свое последнее отражение у человека XIX столетия. Книга Пьера Франкастеля (P. Francastel. Peinture et Societe. Naissance et destruction d'un espase plastique, de la Renaissance au cubisme. Lyon, 1951) "Живопись и общество", написанная на материале смежной области, выявляет постоянство живописного "геометрического" пространства, которое оставалось неизменным с начала флорентийского Ренессанса вплоть до кубизма и интеллектуальной живописи начала нашего столетия. Истории науки также известны естественнонаучные картины мира, которые при всех своих очевидных теоретических недостатках сохранялись в течение длительного времени. Аристотелевская картина мира, почти не встречая сопротивления, господствовала вплоть до Галилея, Декарта и Ньютона. Она уступила место геометризованной вселенной, которая в свою очередь значительно позднее была сметена эйнштейновской революцией (Можно назвать и другие примеры. Я бы мог сослаться на ряд важных работ того же направления. См.: Otto Bruner. Historische Zeitschrift, Bd. 177, № 3 о социальной истории Европы. R. Bultmann. Idem, Bd. 176, № 1 - о гуманизме; Georges Lefebvre, Annales historiques de la Revolution francaise, 1949, № 114 и F. Hartung. Historische Zeitschrift, Bd. 180, № 1 - о просвещенном абсолютизме).

С трудностью выявления исторически долговременных структур мы сталкиваемся, как это ни парадоксально, только в той области" где исторические исследования, добились неоспоримых успехов, а именно в области экономики. Циклы, "сверхциклы", структурные кризиса искажают непрерывность, постоянство экономических систем, или, как иногда говорят, экономических цивилизаций (Rene Courtin. La civilisation economique de Bresil. Paris, Libraire de Medicis, 1941), то есть устойчивых привычек мысли и действия, установившихся рамок деятельности, часто сохраняющихся вопреки всем правилам логики. Так, для истории Европы характерна экономическая система, которая может быть описана с помощью нескольких положений и правил, довольно четких по своему содержанию. Эта система существовала приблизительно с ХIV по XVIII век, или, скажем точнее, до 1750 года. В течение нескольких веков экономическая деятельность обусловливалась демографически неустойчивыми популяциями, как об этом говорит снижение численности населения во Франции в 1350-1450 гг. и в 1830-1730 гг. (В Испании снижение численности населения наблюдается в конце X века). В эти века основными путями торговой были морские пути. Быстрое развитие экономики наблюдалось только в прибрежной полосе. Исключения (ярмарки Шампани, уже находившиеся в состоянии упадка к началу этого периода, или Лейпцигская ярмарка в ХVIII даже только подтверждают это правило. Первостепенную роль в этой системе играли торговцы. В большом ходу были драгоценные металлы, золото, серебро и даже медь, колебания стоимости которых совершенно не амортизировались вплоть до значительного распространения кредита в конце XVI века. Часто повторялись сельскохозяйственные кризисы. Неустойчивы были и сами основы экономической жизни. Совершенно диспропорциональна на первые взгляд роль одного или двух великих внешних торговых путей: левантийского с XII по XVI в. и колониального в XVIII веке.

Все, что было сказано мною, не притязает на определение история как науки. Мы даем здесь только одно из множества ее возможных определений. Блаженны и очень наивны те, кто думает, что после всех пронесшихся над нами гроз мы нашли истинные принципы и ясные определения, основали истинную Школу. В действительности все общественные науки изменяются не только в силу собственного движения каждой из них, но и всей их совокупности. История - не исключение в этом отношений. Между Шарлем Ланглуа и Шарлем Сеньобосом, с одной стороны, и Марком Блоком - с другой, лежит громадное расстояние, но в после Марка Блока колесо история не перестало вращаться. Для меня история - это сумма всех возможных историй, всех подходов и точек зрения - прошлых, настоящих и будущих.

Я считаю ошибочным только одно: выбрать одну из этих историй, а всеми остальными пренебречь. Историки совершали и будут совершать эту ошибку. Очень нелегко переубедить историков и особенно представителей общественных наук, упорно желающих понимать под историей то, чем она была вчера. Потребуется немало времени и терпения, чтобы убедить их признать все те изменения и новшества, которые скрывает сегодня очень старый термин "история". А между тем новая историческая "наука" уже существует, непрерывно совершенствуясь и видоизменяясь. Она возникла во Франции в 1900 году вместе с Revue de Synthese historique или с Аnnales (если отправляться от 1929 г.). Историк нового типа внимательно следит за всеми науками о человеке. Именно это и делает границы истории такими расплывчатыми, а интересы историка такими широкими. Итак, не устанавливайте между историком и ученым-обществоведом тех барьеров и различий, которые была оправданы в прошлом. Все науки о человеке, включая историю, взаимосвязаны. Они говорят, или по крайней мере могут говорить, на одном языке. Чтобы понять мир независимо от того, будь то в 1558 году или же в благословенном 1958 году, мы должны определить иерархию действующих в нем сил, течений, конкретных движений и затем уже связать их в единое целое. В каждый момент исторического исследования необходимо разграничивать долговременные движения и краткосрочные импульсы; движения, возникшие недавно, и движения, идущие из глубины исторического времени. Мир 1558 года, столь зловещий на часах французской истории, не родился на рубеже этого безрадостного года, как и, снова в масштабе французского времени, очередной тяжелый год для Франции не начался в, новогоднюю ночь 1958 года. Любая "современность" включает в себя различные движения, различные ритмы: "сегодня" началось одновременно вчера, позавчера "некогда".

Я уже говорил о своем отрицательном отношении к чисто событийной истории. Но если быть справедливым, то необходимо признать, что в этой "чистой" описательности виновна не одна только история. Все общественные науки склонны попадаться в эту ловушку. Экономисты, демографы и географы уделяли значительно больше внимания настоящему, чем прошлому. Восстановление известного равновесия в этом отношении было бы крайне желательным. Это легко и даже необходимо сделать демографам. Это почти самоочевидно для географов (особенно для французских, воспитанных на Видаль де Ла Блаше). Но это очень редко среди экономистов, которые стали пленниками чрезмерно кратковременной перспективы. Их исследования проводятся во временном интервале, ограниченном, с одной стороны, 1945 годом, а с другой - настоящим моментом, к которому планирование и прогнозы могут прибавить несколько месяцев, в лучшем случае лет. Я смею утверждать, что все ограничения во времени сдерживают развитие экономической мысли. Экономисты возразили бы мне в том отношении, что это задача историка - выйти за пределы 1945 года в поисках прошлого экономических систем. Но, отказавшись от прошлого, они тем самым по собственной доброй воле сокращают данное им великолепное поле для наблюдений, отнюдь не отрицая его ценности. Экономисты стали жертвой привычки служить самым непосредственным нуждам и современным правительствам.

Позиция этнографов и антропологов не столь резко очерчена и не столь тревожна. Правда, некоторые на них продолжают твердо настаивать на невозможности и бесплодности введения истории в их науку. Не высокомерный отказ от истории не принес большой пользы Малиновскому и его ученикам. Как же антропология может перестать интересоваться историей? Леви-Стросс любит говорить, что антрополог и историк участвуют в одном и том же интеллектуальном предприятии (Levi-Strauss Cl. Op. cit., p. 31). Сколь бы примитивным ни было общество, "когти событий" всегда оставляют на нем свои следы. Не было общества, следы истории которого были бы полностью утеряны. Вот почему несправедливо жаловаться на отсутствие внимания к истории со стороны этих наук.

Напротив, можно очень основательно критиковать кратковременную перспективу подхода к событиям, доведенную до крайности тем типом социология, который ограничивается обследованием настоящего. Все, что оказывается на границах социологии, психологии и экономической науки, может стать, предметом такого обследования. Оно модно не только во Франции, и по своему характеру представляет некую постоянную игру на уникальной значимости настоящего с его "вулканическим" жаром и изобилием деталей. Зачем возвращаться к прошлому, к этой обедненной, заброшенной, схематизированной, погруженной в. молчание стране? Но мертво ли это прошлое и действительно ли его следует, реконструировать, как вам это пытаются доказать? Несомненно, историк иногда слишком легко извлекает из прошлого то, что ему представляется существенным для данного периода. Как часто говорил Анри Пиренн, историк не испытывает затруднений при отборе "важных событий", иными словами, "тех событий, которые имели последствия". Нельзя не видеть опасности такого упрощения. Но чего не отдал бы наблюдатель настоящего за возможность углубиться в прошлое (или, скорее уйти вперед - в будущее) и увидеть современную жизнь упрощенной, лишенной масок, вместо той непонятной, перегруженной мелочами картины, которая является вблизи? Клод Леви-Стросс утверждает, что один час беседы с современником Платона сказал бы ему о монолитности (или же, наоборот, разобщенности) древнегреческой цивилизации больше, чем любое современное исследование ("Diogene couche", Temps modernes, № 110, 1955, p. 17). И я вполне с ним согласен. Но он прав только потому, что в течение многих лет слушал голоса многих греков, спасенных от, забвения. Историк подготовил его путешествие. Час в сегодняшней Греции не сказал бы ему ничего или почти ничего о монолитности или раздробленности современного греческого общества.

Филипп Ариес подчеркивая, что в историческом объяснении важную роль играет чувство новизны объекта. Вступая в XVI столетие, вы попадаете в странное окружение, странное для вас, человека XX века (Le Temps de l'histoire. Paris, 1954, p. 298). Почему это окружение кажется вам странным? Это как раз тот вопрос, который вы должны решить. Но я бы также сказал, что чувство удивления, незнакомости, удаленности (а все это необходимо для познания) в равной мере нужны и для понимания непосредственного окружения: если оно очень хорошо знакомо вам, то вы теряете способность ясно видеть его. Француз, проживший год в Лондоне, не узнает многого о жизни Англии. Но путем сравнения и под влиянием чувства удивления, которое охватит его там, он внезапно осознает некоторые наиболее фундаментальные и специфические особенности Франции, которых он не видел ранее именно потому, что они постоянно были у него перед глазами. Как прошлое, так и настоящее познается на расстоянии.

Историки и представители общественных наук, без сомнения, могут спорить до бесконечности относительно сравнительных преимуществ безжизненных документов и свидетельских показаний, слишком близких к жизни; относительно достоинств прошлого, которое слишком отдалено, и настоящего, которое слишком близко. Я не считаю это главной проблемой. Прошлое и настоящее всегда проливают взаимный свет друг на друга. Если изучать только то, что вблизи, внимание неизбежно концентрируется на том, что быстро движется, блестит (хотя это не обязательно золото), меняется, производит шум и вообще поражает. Опасность простой каталогизации событий в этих условиях так же велика, как и в исторических науках. Ей в равной мере подвержены и антрополог, проведший три месяца среди какого-либо полинезийского племени, и промышленный социолог, гордый моментальными зарисовками последнего обследования и верящий в то, что удачно составленная анкета и набор перфорированных карт могут дать полное описание социального механизма. Социальную дичь поймать не так просто.

Точно так же я сомневаюсь, что можно социологически обследовать отдельно взятый город вне связи с более широкой исторической перспективой, как это произошло при изучении Оксерра (S. Frere et C. Bettelheim. Une ville francaise moyenne: Auxerre en 1950. -"Cahiers de la Fondation des Sciences Politiques", № 17, 1951) или Вьена в Дофинэ (P. Clement et N. Xydias. Vienne-sur-le Rhone, ibid., № 71, 1955) . Каждый город, определенной смысле целостное общество со своим внутренним ритмом, кризисами, внезапными изменениями и с постоянной потребностью в планировании, должен вместе с тем рассматриваться в комплексе с окружающими его сельскохозяйственными районами и архипелагом соседних городов. Одним из первых на важность последней формы связи указал историк Рихард Хапке. Следовательно, развитие города нельзя изучать в изоляции от исторического развития всего этого сложного комплекса, который часто своими корнями уходит в далекое прошлое. И разве при изучении каких-то конкретных форм обмена между городом и деревней, промышленной или торговой конкуренции не чрезвычайно важно знать, имеем ли мы дело с новым и бурным процессом или с завершающей фазой старого, давно возникшего явления, идя же с монотонно повторяющимся феноменом?

После вневременного мира социальной математики я возвращаюсь к времени и длительности. Неисправимый историк, я не могу не удивляться тому что социологи как-то умеют обходиться без него. И действительно, их понятие о времени очень отличается от нашего: оно значительно менее обязательно, менее конкретно и никогда не является главным фактором в решении их проблем и в их суждениях.

Но насколько успешными были все эти попытки освободиться от исторического времени? Я сам в тяжелые годы плена всеми силами старался уйти от хроник тех несчастных лет (1940-1945). Отказ признать события и время, в котором они происходят, был одним из способов укрыться ох них, найти убежище, откуда можно было бы оценивать их более бесстрастно и немного меньше верить им. Для историка весьма заманчиво уйти от слишком близкого взгляда на вещи и посмотреть на них сначала со средней, а затем уже и с самой отдаленной исторической перспективы (последняя, если она существует, должна быть перспективой мудрецов) Достигнув этого, историк пересматривает и реконструирует увиденную картину, упорядочивает ее вмещающиеся элементы.

Но все эти периодически повторяющиеся попытки освобождения бессильны увести историка из реально существующего необратимого времени истории. Иллюзия вашего воображения - это не время и его течение, а те отрезки, на которые мы его делим. Они сливаются в единое целое, как только наша работа завершена. Длительный период, период средней длительности, единичное событие соразмерны друг другу, так как они замерены в одном и том же масштабе. Вступить мысленно в одну из временных исторических перспектив - значит одновременно вступить в каждую из них. Философ, занятый субъективным, внутренним аспектом понятия времени, никогда не ощутит веса исторического времени, этого действительного универсального времени, времени накопленных обстоятельств. Эрнест Лабрусс во введении к своей книге (E. Labrousse. La crise de l'economie a la veille de la Revolution francaise. Paris, 1944) сравнивает время с путешественником, который, сам оставаясь неизменным, устанавливает в каждой стране, в которую он прибыл, один и тот же подходящий ему политический режим и социальную систему.

Социологи, конечно, не принимают столь простого понятия времени. Их позиция в этом вопросе близка ко взглядам Гастона Башеляра, выраженным им в книге "Dialectique de la duree" (Paris. Presses Universitaires de France, 1950). Социальное время для социолога - это всего лишь одно из измерений наблюдаемой социальной реальности. Оно включено в эту реальность (как может содержаться и внутри индивида), оно - один из многих символов, с которыми связана данная реальность, один из признаков, которые делают из нее особую, отдельную единицу. Социолог не церемонится с этим покладистым временем, которое он может укорачивать, останавливать и направлять по своему усмотрению. Историческое время, однако, не поддается столь легкому жонглированию синхронизмами и диахронизмами: для историка почти невозможно представить себе, что жизнь - это некий механизм, который можно остановить в любой момент и спокойно изучить его.

Такое расхождение в понимании времени более существенно, чем кажется на первый взгляд. Понятие социолога о времени не тождественно понятию времени историка. Об этом свидетельствует вся структура исторической науки. Время для нас, как и для экономистов - мера. Когда социолог говорит нам, что некоторая социальная система непрерывно разрушается только для того, чтобы снова восстановить себя, мы охотно принимаем это объяснение, так как оно в конечном счете подтверждается историческими наблюдениями. Но в соответствии с нашими обычными требованиями к науке мы хотели бы знать точную длительность этих движений развития и упадка. Вполне возможно замерять экономические циклы, приливы и отливы в производстве материальных благ. В равной мере должно быть возможно проследить и кризис социальных структур во времени, локализовать его как в абсолютных терминах, так и по отношению к движениям сопутствующих структур. Историка интересует прежде всего, как пересекаются эти движения, влияя друг на друга и приводя к разрушению старую социальную систему. Все это может быть описано только с помощью применения универсальных временных шкал историка. Многочисленные, отличающиеся друг от друга шкалы социолога здесь не пригодны, так как каждая же них была сконструирована для измерения какого-то одного частного феномена.

Все эти сомнения приходят к историку даже тогда, когда он знакомится с близким, дочти родственным миром социологии Жоржа Гурвича. Один философ (G. Granger. Evenement et structure dans les sciences de l'homme. - "Cahiers de l'ISEA", № 1, 1957, p. 41-42) даже назвал его человеком, "привязавшим социологию к истории". И тем не менее даже в работах Гурвича историк будет тщетно искать свое понятие времени в исторической перспективы. Громадное социальное здание (может быть, следует назвать его моделью?) Гурвича построено на основе пяти основных принципов архитектуры: скрытые, глубинные уровни социальной жизни, типы социального взаимодействия, социальные группы, глобальные сообщества. Последним звеном в его системе является время, точнее - совокупность различных понятий о времени. В социологии Гурвича оно конструируется последним и фактически накладывается на все остальное.

Гурвич предлагает нам широкий выбор временных перспектив; долгосрочное или медленно движущееся время, иллюзорное или внезапное время, неправильно пульсирующее (синкопированное) "время; циклическое время, как бы танцующее на одном месте; ожидающее время; время, бегущее медленно; время, бегущее то быстро, то медленно; взрывное время (G. Gurvitch. Determinismes sociaux et liberte humaine. Paris, 1955, p. 38-40). Что делать с этим набором историку? Как из всех этих ярких цветных вспышек создать необходимый ему ровный белый свет? Кроме того, он скоро поймет, что это хамелеоноподобное время - всего лишь дополнительный ярлык, оттенок категорий, которые уже были выделены Гурвичем, В архитектурном сооружений, построенном нашим другом, время, самый поздний пришелец, но необходимости получило свое место среди других, ранее его устроившихся обитателей. Оно должно приспосабливаться к жизненному пространству, уже занятому "глубинными уровнями", типами общения, группами иди глобальными сообществами. Оно - новая, но, в сущности, неизменная формулировка тех же самых уравнений. Любая социальная реальность выделяет свое собственное время и свои собственные временные шкалы, как обычный моллюск. Но чем здесь воспользоваться историку? Это громадное идеальное по своей архитектуре здание стоит без движения во времени. Ему не хватает историк Правда, здесь есть историческое время, но оно - закрыто, как ветры в кожаной сумке Эола. Иногда кажется, что социологи воюют в конечном счете не с историей, а с историческим временем, с той бурной и неуправляемой реальностью, на которую не действуют все наши категориальные ухищрения. Историк никогда не может уйти от времени. Социолог же не испытывает особых затруднений в забвении времени. Он либо уходит в момент вечного настоящего, когда время как бы останавливается для него, либо обращается к повторяющемуся в явлениях, которое не принадлежит никакому конкретному времени. Итак, он избегает времени с помощью двух различных умственных процессов. В одном из них он ограничивает свой анализ событиями в самом строгом смысле этого слова. Во втором он становится на точку зрения квазивечного времени. Законно ли все это? Именно этот вопрос и представляет собою подлинный предмет спора между историками и социологами или даже между историками различных убеждений.

Марксизм содержит, в себе целый ряд моделей социальных явлений. Сартр протестует против жесткости, схематизма и неадекватности модели во имя индивидуального и Особенного. Я бы присоединил и мой голос к его протестам, но не против модели как таковой, а против некоторых способов ее употребления. Гений Маркса, секрет силы его мысли состоит в том, что он первый сконструировал действительные социальные модели, основанные на долговременной исторической перспективе. Эти модели были увековечены в их первоначальной простоте тем, что я ним стали относиться как к неизменным законам, априорным объяснениям, автоматически приложимым ко всем обстоятельствам и всем обществам. Между тем, если бы их погрузили в меняющиеся потоки времени, их подлинная текстура стала бы только яснее видна, так как она прочна и основательна. Она проявлялась бы бесконечно, но в разных модификациях, то затемненная, то, наоборот, оживленная присутствием других структур, которые в свою очередь требуют для своего объяснения иных законов и иных моделей. Эта жесткая интерпретация ограничила творческую силу самой мощной системы социального анализа, созданной в прошлом веке. Восстановить ее возможно только в долговременном анализе.

В заключение я хотел бы обратить внимание читателя на то, что долговременная перспектива - это всего лишь один из возможных путей найти общий язык во взаимодействии общественных наук. Есть и другие пути: я указал на эксперименты в новой социальной математике. И нахожу эти новации привлекательными. Но применение традиционной математики в общественных науках, и прежде всего в наиболее развитой из них - экономической науке, также настолько успешно, что совершенно не заслуживает тех суровых отзывов, которые иногда приходится слышать. Многие задачи все еще ждут своего решения в этой области. Но мы располагаем все увеличивающейся армией статистиков и все более совершенными вычислительными машинами, позволяющими надеяться на лучшее. Я верю в плодотворность последовательного статистического анализа, который необходимо продвигать все глубже в прошлое. Группы исследователей уже расставили свои заявочные столбы по всему восемнадцатому столетию. Некоторые ученые работают уже в XVII я даже XVI столетиях. Невероятно длинные статистические ряды (O. Berkelbach van Sprenkel. Population statistics of Ming China. BSOAS, № 15, 1953, p. 289-326; M. Rigier. Zur Finanz und Agrargeschichte der Ming Dynastie, 136801643. Sinics 12, 1932, S. 130-143 и 235-252) уже рассказали универсальным языком цифр о глубинах китайской истории.

Не должны мы забывать и еще один общий язык, точнее, еще одно семейство моделей: необходимую редукцию всех социальных явлений к занимаемому пространству. Назовем этот язык географией или экологией, не оспаривая, какой из этих терминов в данном случае будет наиболее удачным. География слишком склонна замыкаться в себе, и это достойно сожаления. Необходим еще один Видаль де Ла Блаш (P. Vidal de la Blache. Revue de Synthese historique, 1903, p. 239), который бы думал на сей раз не об отношениях времен к пространства, а об отношении пространства и социальной реальности. Тогда на первый план в географических исследованиях выступили бы общие проблемы общественных наук, родственные географическим исследованиям. Термин "экология" позволяет социологам, хотя они в этом и не признаются, обойтись без слова "география", тем самым и без исследования проблем, поставленных физическим пространством социальной системы, - проблем, очевидных для внимательного наблюдателя. Карты, на которых раскрывается и частично объясняется социальная реальность, это фактически пространственные модели, одинаково хорошо работающие во всех временных перспективах (особенно при долгосрочной анализе) и применимые ко всем категориям социальных явлений. Но общественные науки удивительным образом игнорируют их. Я часто думаю, что географическая школа, созданная Видаль де Ла Блашем, представляет собой одно из главных достижений французского обществоведения, и было бы трагично, если бы ее дух и уроки были забыты. Со своей стороны общественные науки должны принять участие в разработке "географической концепции человечества", как это предлагал Видаль де Ла Блаш еще в 1903 году.

Практически (ибо эта статья имеет практическую цель) мне бы хотелось, чтобы ученые-обществоведы отложили на время свои долгие препирательства относительно границ, отделяющих одну науку от другой, относительно того, чем является или чем не является общественная наука, что входит и что не входит в понятие структуры. Лучше бы они искали; теоретические ориентиры, указывающие путь к совместным исследованиям и проблемам, которые могли бы сблизить их. С моей точки зрения, такими ориентирами являются математизация, анализ отношения социальных феноменов к географическому пространству и долговременная историческая перспектива. Но было бы очень интересно выслушать и предложения других специалистов. Вот почему эта статья появилась в разделе журнала "Дискуссия и обсуждения". Ее цель - поставить вопросы, а не дать ответы гам, где выход за пределы собственной специальности слишком опасен. Эта статья - призыв к дискуссии.