Д. Тош Стремление к истине 10

Тош Д. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка/Пер. с англ. – М: Изд-во «Весь Мир», 2000. – 296 с.

Глава 10 Истолкование смысла и теория

Истолкование смысла занимает центральное место в работе историка. Без него первоисточники не «заговорят», и мы никогда не приблизимся к пониманию прошлого. Классический историзм был построен на убеждении, что, сочетая технические методы с интуицией, исследователь может раскрыть смысл исторических текстов и тем самым построить мост через реку времени. Начинающие историки тратили много лет на совершенствование своих навыков в этой области, прежде чем обратиться к крупным проблемам, связанным с объяснением исторического процесса, а знание текстов оставалось признаком настоящего ученого. Сегодня смысловые изыскания считаются, пожалуй, еще более сложным делом, но центр их тяжести сместился. Для Ранке и его последователей интерпретация смысла была средством к достижению определенной цели – реконструкции деятельности людей и судеб наций; при этом центральное место отводилось источникам, из которых черпались достоверные детали для создания связного рассказа. Нынешние ученые в большей степени исследуют смысл как таковой, считая, что вопрос о том, как люди воспринимали окружающий их мир и в каком виде они представляли свой опыт, вызывает интерес сам по себе. А это значит, что они разрабатывают и другой аспект концепции Ранке. Если он рассматривал смысл текста как сферу деятельности индивида (чьей биографии и взглядам соответственно отводилось центральное место в исследовании), то современные историки особенно ценят коллективное восприятие. Для них ключевым понятием является культура, понимаемая в данном случае не как

Джон Тош. Стремление к истине 242

«высокая» культура, а как система восприятий, характеризующая общество и сплачивающая его членов. Это гигантская сфера для изучения, охватывающая все, начиная от формальных убеждений, выраженных в ритуалах и «правилах игры», до неосознанной логики жестикуляции и внешнего вида.

Историю культуры нельзя назвать особенно новаторским направлением (по сравнению, например, с количественными методами). Интерес и уважение к культурным различиям прошлого полностью соответствует духу историзма, а внимание к смыслу как таковому отвечает преобладающей традиции гуманитарных наук в целом (вспомним, к примеру, литературоведение). Но историки ведут острые споры относительно подходов, отвечающих этой задаче, и в этом плане они открывают для себя неизведанную и загадочную область, где почти нет знакомых ориентиров. В данной главе я постараюсь очертить основные направления истории культуры в широком понимании этого слова и оценить вклад психологии, текстуальной теории и культурной антропологии в эту область. Завершить же я хочу анализом конфликта между недавней модой на историю культуры и общим стремлением к теоретическому осмыслению истории, описанным в гл. 8. История как наука в настоящее время переживает один из периодов борьбы вокруг определения содержания этой дисциплины, и ее исход пока неясен.

Наиболее древней родословной в рассматриваемой сфере обладает история идей или интеллектуальная история. Она включает политическую, общественную и экономическую мысль, теологию, научную мысль, а также ценности и представления, выраженные в собственно исторических трудах (т.е. историографию). В максималистском понимании, особенно распространенном в Соединенных Штатах, история идей является ни больше ни меньше, чем попыткой раскрыть интеллектуальный климат эпохи. Однако основные исследования в этой области по-прежнему связаны с историей политической мысли, находясь в русле традиции, утвердившейся еще в XIX в. Большинство великих ученых, занимавшихся политической историей, начиная с самого Ранке, были убеждены, что целостность и преемственность историческому процессу придает способность идей определять судьбы человечества – идей, связанных с понятиями национальности, государственности, конституционных свобод и религией. Отсюда недалеко до признания истории идей важной специализированной дисциплиной и раскрытия происхождения таких концептуальных понятий, как естественное право, представительная демократия и национальная

общность. Объяснение их эволюции означало объяснение всего исторического процесса.

В XX в. вера в этот подход была подорвана сразу по двум направлениям. Во-первых, Фрейд и другие популяризаторы психоанализа с их упором на подсознание породили определенные сомнения в том, что подлинные мысли и действия людей тесно связаны с формальным вероисповеданием и идейными принципами: увлечение Нэмира фрейдистской теорией во многом стало причиной его неприязни к истории идей и стремления искать объяснения политической деятельности в более приземленной сфере¹. С другой стороны, материалистическое понимание истории, проповедуемое Марксом, явилось серьезной атакой на самостоятельность интеллектуальной истории. Хотя позиции различных школ марксистской мысли по этому вопросу варьируется, в общепринятом понимании она сводится к тому, что идеологии являются в первую очередь выражением напряженности, присущей классово-антагонистическим обществам (см. гл. 8). Конечно, нынешние историки интересуются не только общественным воздействием идей, но и, возможно, в большей степени, тем, что эти идеи говорят нам о породившем их обществе. Результатом такого изменения интеллектуального климата стали более скромные претензии современных специалистов по истории идей по сравнению с их предшественниками: они уже не требуют полной автономии для своего направления. Но их исследования сохраняют важное значение: социальные и материальные условия могут ограничить спектр идей, способных завоевать признание в конкретную эпоху, но ни в коей мере не предопределяют форму их выражения. Многое в этой сфере является следствием изобретательности человеческого разума и силы традиций.

До недавних пор главными действующими лицами в истории идей были великие мыслители от Платона до Маркса, чьи труды рассматривались как кирпичики в общем здании западной традиции. Сегодня, однако, куда яснее осознается тот факт, что интеллектуальный ландшафт эпохи формируется не горсткой великих трудов, переживших свое время – они по определению доступны лишь пониманию немногих современников. От предшествующей интеллектуальной традиции эти современники наследовали, порой частично и отрывочно, то, что принято называть мудростью в общепринятом понимании эпохи. Именно с ее высоты они судили (и во многих случаях осуждали) о творениях великих. С точки зрения политической истории в особенности, наибольшее значение имеет набор идей, которыми оперировали люди, не претендовавшие на оригинальность мышления, и в

¹ См., например, статью Нэмира «Политика и человеческая природа» (1955) в: Fritz Stern (ed.), The Varietes of History, Macmillan, 2nd edn., 1970.

этом плане распространение новых идей через посредство второразрядной, «однодневной» литературы представляет не меньшую важность, чем их рождение в голове великого мыслителя. Иным путем не понять интеллектуального контекста периодов революционных перемен, когда идеи зачастую обладают особой силой. К примеру, в «Интеллектуальных истоках Американской революции» (1967) Бернард Бейлин реконструировал характер политической культуры, свойственной среднему американцу, на основе примерно 400-т памфлетов, посвященных конфликту с Англией, изданных в тринадцати североамериканских колониях с 1750 по 1776 г. Его работа позволила выявить не только влияние пуританской традиции Новой Англии и идей Просвещения, которое уже давно принималось как данность, но и воздействие антиавторитарной политической мысли периода Гражданской войны в Англии, поддерживаемой радикальными английскими памфлетистами начала XVIII в. и перекочевавшей на другую сторону Атлантики. В этой точке история идей выходит на «столбовую дорогу» эпохи и становится частью ее общей культуры.

Распространение идеи – важный вопрос, но сам по себе он не может служить основой для изучения народной культуры, ведь это понятие куда шире, чем ручеек, соединяющий широкие слои общества с политической и интеллектуальной элитой. История идей позволяет раскрыть духовный мир образованных слоев, но он не годится для изучении истории народной культуры. Да и традиционная социальная история не всегда способна внести плодотворный вклад в эту сферу. Как мы показали в гл. 5, социальная история в основном занимается структурами и институтами, часто без непосредственной связи с живым человеческим опытом. Одно дело расставлять людей по местам в рамках некоей системы с точки зрения их рода занятий, социального положения и уровня доходов. И совсем другое – постараться проникнуть в мир их представлений и взглядов, увидеть в них «мыслящих и чувствующих существ»¹. История лечения умственных расстройств – тема достаточно традиционная для социальной истории; но лишь недавно ученые занялись исследованием менталитета умалишенных, а также тех, кто признавал их таковыми, поняв, что проблема сумасшествия в истории, по словам Роя Портера, «несомненно, связана с

¹ Это выражение заимствовано мной из: Margaret Spufford, Contrasting Communities: English Villagers in the Sixteenth and Seventeenth Centuries, Cambridge University Press, 1974, p.xxiii.

конфронтацией между взаимно чуждыми духовными мирами»¹. Конечно, историки уже давно стараются изображать выдающихся персонажей прошлого с определенной степенью сопереживания; изучение личных бумаг имеет важное значение, так как позволяет исследователю взглянуть на мир глазами их автора. Но лишь совсем недавно историки осознали необходимость подобного подхода в отношении человеческих масс. Каким образом члены данного общества воспринимали свой повседневный опыт? Каковы были их представления о пространстве и времени, природной среде, боли и смерти, семейных отношениях и религиозных обрядах? Как мы можем охарактеризовать их надежды и тревоги? Какие общие ценности их объединяли?

Первыми, кто попытался дать связный ответ на эти вопросы, были историки «школы «Анналов» (см. с. 113-115). Одно из направлений этой школы, представленное трудами Броделя и ранними работами Эммануэля Леруа Ладюри, занимается структурами – демографическими, экономическими и социальными. Но основатели «Анналов», особенно Люсьен Февр, ставили во главу угла другие проблемы. Они призывали к разработке истории ментальностей. По мнению Февра, наихудшим вариантом исторического анахронизма является анахронизм психологический – непоколебимая убежденность в том, что люди прошлого воспринимали свой опыт в тех же ментальных рамках, что и мы. Каковы, спрашивал он, были психологические последствия смены дня и ночи или зимы и лета, переживавшиеся людьми средневековья куда тяжелее, чем их воспринимаем мы? Февр призывал историков и психологов совместно развивать «историческую психологию»². Несомненно, связанная с историей идей история ментальностей исследует не формально артикулированные принципы и идеологии, а эмоциональное, инстинктивное и невысказанное восприятие – области мышления, зачастую вообще не находившие прямого выражения. Наверное, ближе всего к выполнению поставленной Февром задачи подошел Робер Мандру. Во «Введении в историю современной Франции, 1500-1640 гг.» (1961) он характеризовал мировоззрение простых французов как «менталитет преследуемых»³; беспомощность перед лицом враждебной среды и хроническое недоедание привели к болезненной сверхчувствительности – на малейший эмоциональный стресс люди реагировали чрезмерным проявлением грусти, жалости или жестокости.

¹ Roy Porter, Mind Forg’d Manacles: A History of Madness in England from the Restoration to the Regency,
Athlone, 1987, p.x.

² Lucien Febvre, “History and psychology” (1938), см. в: Peter Burke (ed.), A New Kind of History,
Routledge & Kegan Paul, 1973.

³ Robert Mandrou, Introduction to Modern France, 1500-1640: An Essay in Historical Psychology, Arnold,
1975.

Историческая психология поднимает очень серьезные теоретические вопросы, учитывая, что человеческая психология – крайне теоретизированная область науки. Самого Февра теория не слишком привлекала, но и в его время одним из главных вопросов для историков, специализирующихся в данной области, был: в какой степени они могут воспользоваться открытиями психоаналитиков. Фрейд утверждал, что в результате своей клинической практики с пациентами-невротиками он открыл теорию, выводящую наше понимание человеческой психики на новый, более научный уровень. Главным в его теории была концепция подсознания, особой сферы психического, формируемой травмирующими впечатлениями детства (отлучением от груди, обучением пользованию туалетом, эдиповым комплексом и т.д.) и определяющей эмоциональную реакцию человека на окружающий мир в зрелые годы. Для Фрейда и многочисленных последователей, модифицировавших и расширивших его теорию, приоритетной функцией психоанализа было лечение психических расстройств. Но сам Фрейд считал, что его теория – это ключ к пониманию исторических личностей, и его знаменитое эссе о Леонардо да Винчи, написанное в 1910 г., фактически стало первым опытом «психоистории». Начиная с 1950-х гг. такой подход к жанру научной биографии приобрел немало сторонников, особенно в Соединенных Штатах, где психоанализ распространен шире, чем в других странах. Лучшие образцы психоистории вносят в биографические исследования ценный элемент психологического реализма, как это удалось Брюсу Мазлишу и его неоднозначной работе о Джеймсе и Джоне Стюарте Миллях – при ином подходе к этим двум персонажам интеллектуальная сторона их жизни скорее всего полностью заслонила бы эмоциональную¹. Исследователь, обладающий преимуществом ретроспективного взгляда, слишком легко может поддаться искушению втиснуть жизнь человека прошлого в угодный ему образ, подчеркнув его рациональность и целеустремленность. Психоистория, напротив, исследует сложность и непоследовательность человеческого поведения; говоря словами Питера Гэя, в ее изображении людей

«раздирают конфликты, их эмоции неоднозначны, они стремятся

снизить напряжение с помощью защитных уловок, и чаще всего не

осознают вообще, или осознают крайне смутно, почему они чувствуют и

поступают именно так, а не иначе»².

Таким путем можно восстановить внутренние побуждения исторических

личностей, а не сводить всю их мотивацию к сфере общественной деятельности.

Bruce Mazlish, James and John Smart Mill: Father and Son in ihe Nineteenth Century, Hutchison, 1975. Peter Gay, Freud for Historians, Oxford University Press, 1985, p.75.

Джон Тош. Стремление к истине 247

Открытия психоаналитиков не ограничиваются жизнью отдельных личностей. Более того, с точки зрения историка культуры основной заслугой психоанализа стало то, что он привлек внимание к культурной обусловленности родительской опеки, воспитания и самоидентификации и к действию подсознательного в коллективном менталитете. В «Протестантском темпераменте» (1977), одном из самых масштабных воплощений психоаналитического подхода, Филип Гревен выделил три типа воспитания детей в Америке колониального периода: «евангелический» или авторитарный, «умеренный» или построенный на авторитете, и «аристократический» или нежный. Хотя придуманные им названия указывают на определяющее влияние теологии и социального положения, воздействие каждого из этих типов прослеживается через характерные черты психического развития детей, воспитанных в его рамках, Гревен описывает сформировавшиеся в результате личности или «темпераменты» через их отношение к самим себе: ненависть в случае «евангелистов», контроль в случае «умеренных» и снисходительность в случае «аристократов». Оставаясь в общем фрейдистском русле, Гревен учитывает культурное разнообразие, характерное для Америки XVII-XVIII вв., и не настаивает на том, что каждый американец соответствовал одному из этих типов. Психоаналитические категории представляются особенно уместными, когда речь идет о чертах прошлого, которые нам кажутся иррациональными и патологическими, но для современников были ясны и понятны. Такой подход вполне применим, например, в отношении расизма. Модели, связанные с комплексами и их проекцией были с большим успехом использованы для анализа отношения белых к другим расам в период расцвета колониальной экспансии – как, например, в Америке при президенте Джексоне¹.

Из всех технических и методологических новшеств, появившихся и последние тридцать лет, «психоистория» привлекла наибольшее внимание за пределами научного сообщества, но этот подход вызывает и серьезные возражения по двум основным причинам. Во-первых, существует проблема источников. Если врач старается восстановить пережитое пациентом в детстве, анализируя его сны, оговорки и другой материал, предоставляемый самим субъектом, то в распоряжении историка есть только документы, обычно содержащие очень мало, а то и вовсе никаких данных такого рода и крайне скудные свидетельства непосредственных очевидцев раннего детства его персонажа. Многие личные материалы, представляющие большую важность, вообще недоступны для исследования, хотя именно они являются строительным

¹ Michael P. Rogin, Fathers and Children: Andrew Jackson and the Subjection of the American Indian, Knopf, 1975.

Джон Тош. Стремление к истине 248

материалом для психоисторической теории формирования личности. Во-вторых, даже если утверждения психоаналитиков обоснованы – а этот вопрос и по сей день вызывает горячие споры среди психологов, – это не значит, что их открытия применимы к прошлым эпохам. Следует предполагать как раз обратное: нарисованная Фрейдом картина эмоционального развития имеет четкие культурные координаты, уходит корнями в методы воспитания детей и ментальные стереотипы (особенно в отношении секса), характерные для средних городских слоев конца XIX в. Применение открытий фрейдизма (или любой другой из современных школ психоанализа) к людям, жившим в другие периоды и в другом обществе, – это ненаучный подход. Ведь структура человеческой личности во времени является предметом исследования, а не готовой формулой. Даже понятие собственного «я», которое мы, вслед за Фрейдом, склонны рассматривать как основополагающую черту человеческого сознания, было, вполне возможно, совершенно чуждо западной культуре вплоть до XVII-XVIII вв. Как заметил один особенно язвительный критик, психоистория может легко превратиться в детерминистскую форму «культурной ограниченности»¹. Психоанализ – это мошны и инструмент с огромным потенциалом для проникновения в человеческую психику, но при его использовании исследователь должен особенно тщательно следить за соответствием своих интерпретаций историческому контексту.

III

Другая разновидность теорий, связанных с историей культуры, заимствована из литературоведения. Речь идет о критическом восприятии текстов, известном под названием теории деконструкции или дискурса. В гл. 7 мы видели, как литературоведы, основываясь на теории Соссюра о материальном и произвольном характере языка, отвергли понятие подлинного авторского голоса, рассматривая текст как основу для множества «прочтений», в который разные аудитории вкладывают разный смысл. В гл. 7 я остановился на весьма тревожных последствиях «неопределенности» понятия текста для эпистемологического статуса истории. Но следует уяснить, что на уровне практики новые текстуальные теории открывают перспективу значительного прогресса в культурной реконструкции прошлого. Историки традиционно рассматривают первоисточники как средство доступа к событиям и умонастроениям – существующим объективно вне самого текста. Литературоведческая теория учит историков сосредоточиваться

¹ David Е. Stannard, Shrinking Htstory: On Freud and the Failure of Psychohistory, Oxford University Press, 1980, p.30.

на текстe как таковом – ведь его ценность состоит не столько в отражении действительности, сколько в раскрытии категорий восприятия реальности. С этой точки зрения первоисточник является прежде всего культурным свидетельством о риторических построениях, кодах изображения, социальных метафорах и т.д. Литературоведческая теория позволяет историку чувствовать себя уверенно и вне пределов буквального смысла текста (традиционного объекта исследования), дает ему возможность услышать целый хор голосов, выходящий далеко за пределы формулы Марка Блока об источниках как «невольных очевидцах» (см. выше, с.62), Внимательное или «углубленное» чтение – дело еще более трудоемкое, чем проверенные временем методы исторической науки, и поэтому оно, как правило, применяется в отношении небольших по объему, небогатых текстуально источников. Эти условия прекрасно знакомы специалисту по истории идей, и уже отмечено влияние теории дискурса на исследование политической мысли. Ведь если язык способствует определенному образу мысли и исключает другие и если он в каком-то смысле формирует сознание (а не наоборот, как утверждает здравый смысл), то политическое устройство должно зависеть от лингвистических структур не меньше, чем от административных: политика осуществляется в рамках дискурса, а не только определенной территории и общества. Сам дискурс можно рассматривать как область разногласий, а ключевые тексты (говоря словами Дрора Вармана) как «палимпсест различных и не всегда совместимых “политических языков”»¹. В современной политике, как правило, существует ряд альтернативных и пересекающихся дискурсов, борющихся за влияние – выражающих, например, преклонение перед государством, классовую солидарность или демократические права. Хорошо документированным примером этого является Английская революция. Кевин Шарп утверждал, что до 1642 г. политический лексикон не претерпел изменений – у короны и парламента был общий набор ценностей, выраженных в законах и обычаях. По-настоящему революционным аспектом Гражданской войны было то, что она побуждала людей действовать по-новому, так что эти действия ещё не нашли отражения в языке: политической наградой им стал новый дискурс, построенный на понятиях права и социального контракта, завоевавший прочное господство в Англии к концу XVII в.². Французская революция, законодательным символом которой стал лозунг «Свобода, равенство, братство», означала, среди прочего, и «изобретение новой формы дискурса, утверждающего новые

¹ Dror Wahrman, Imagining the Middle Class: the Political Representation of Class in Britain, c.1780-1840,
Cambridge University Press, 1995, p.11.

² Kevin Sharpe, Politics and Ideas in Early Stuart England, Francis Pinter, 1989. Ch.1.

Джон Тош. Стремление к истине 250

образцы политических и социальных действий»¹. Значит, язык – это сила. Взяв на вооружение этот главный постулат теории дискурса, историки переосмысливают свое отношение к понятию «политическая мысль». Они показывают, что участники политического процесса живут, мыслят и действуют в концептуальных рамках конкретных дискурсов и что сами эти дискурсы соперничают между собой, адаптируются, а порой полностью рассыпаются.

Дискурсный анализ способен внести большой вклад и в понимание термина «национальность» – категории, которую историки традиционно используют почти автоматически. Как мы показали в гл. 1, национальная идентичность – это не данность, она возникает в особых исторических условиях, которые со временем подвержены изменениям. Если нации обречены постоянно «отстраиваться вновь» или «изобретаться», что достигается посредством дискурса в самом широком понимании – через выработку культурных символов и апологию некоего выборочного прочтения национальной истории. Распространение этого материала в массовой аудитории является краеугольным камнем современного национализма. Поэтому Бенедикт Андерсон в «Воображаемых сообществах» (1983), наиболее влиятельной из недавних работ по теме национализма, придает огромное значение «печатному капитализму» как предпосылке роста национализма начиная с XVI в. Более детальные исследования «языка патриотизма» показывают, что конкретное содержание национализма с течением времени меняется. В Англии после Реформации оно ассоциировалось то с монархией, то с гражданскими свободами, то с иностранцами, если ограничиться лишь тремя индикаторами политической тенденции. Поскольку понятие «нация» скорее воображаемое, чем реальное, метафоры, в которых оно выражается, обладают огромной силой, а их массовое восприятие – будь то демократическое или авторитарное – становится полем боя для конкурирующих концепций политического устройства².

Влияние лингвистического подхода к текстам ощущается и в стремлении некоторых историков уделять больше внимания литературной форме – или жанру, в котором написаны их источники. Наша интерпретация вероятного содержания текста должна быть существенно модифицирована в свете его жанровой принадлежности, которая предопределяла его понимание читателем. При изучении покаянных

¹ Keith Baker, “On the problem of ideological origins of the French Revolution”, в: Dominick La Capra and
Steven L. Kaplan (eds.), Modern Intellectual History: Reappraisals and New Perspectives, Cornell University
Press, 1982, p.204.

² Raphael Samuel (ed.), Patriotism: the Making and Unmaking of the British National Identity, 3 vols,
Routledge, 1989.

Джон Тош. Стремление к истине 251

писем, направлявшихся в XVI в. во французские суды лицами, желавшими заслужить высочайшее помилование, Натали Земон Дэвис быстро поняла, что их нельзя рассматривать просто как непосредственные личные заявления. Они составлялись нотариусами в общепризнанной литературной форме, отражавшей несколько тогдашних жанров, в том числе и художественную литературу, с присущими каждому из них условностями. Она пишет:

«Я ищу данные о том, как люди XVI в. рассказывали истории ...что в их понимании было хорошей историей, как они выражали мотивы, и как посредством нарратива они придавали смысл неожиданным явлениям и связность непосредственным переживаниям»¹. Дэвис назвала свою книгу «Выдумки в архивах» не потому, что считает покаянные письма сфабрикованными, а чтобы привлечь внимании к поднимаемым ими вопросам литературного характера. Вопрос, были ли просители действительно виновны, в данном случае относится к проблеме смысла и формы выражения.

Но самым богатым источником идей для историков стала в последние годы не литературоведческая теория, а культурная антропология. На первый взгляд, может показаться непонятным, какое отношение к истории имеет изучение крошечных экзотических общин, существующих в современном мире, но историкам по ряду причин следует внимательно следить за достижениями антропологии. Эти причины особенно важны, если речь идет об исследователях, занимающихся тем или иным аспектом истории стран Третьего мира, однако они касаются и их коллег с более традиционной специализацией. Антропологические исследования дают некоторое представление о разнообразии менталитета людей, чья жизнь подвержена сильному влиянию климата и болезней, к которых отсутствует «научный» контроль за окружающей средой, которые привязаны к месту обитания – все эти условия были характерны и для Запада в период средневековья и раннего нового времени. Некоторые давно утраченные нашим обществом черты, такие, как кровная месть или обвинения в колдовстве, сохранились кое-де и поныне; непосредственное наблюдение за их современным вариантом позволяет лучше понять похожие черты нашего собственного прошлого, сведения о которых скудны или отрывочны. Классическим примером тому является работа Кейта Томаса «Религия и упадок магии» (1971), использовавшего исследования Эванса-Причарда и других этнографов для выработки нового подхода к изучению

Natalie Zemon Davis, Fiction in the Archives, Polity, 1987, p.4.

Джон Тош. Стремление к истине 252

колдовства в Англии раннего нового времени. Историк, познающий общество прошлого через посредство документальных источников, испытывает – или должен испытывать – тот же «культурный шок», что и современный этнограф, оказавшийся в изолированной «экзотической» общине.

Однако со времен новаторской работы Томаса значение антропологии для историка культуры расширилось, и она превратилась из простого источника очевидных аналогий в важную методико-теоретическую область. Главный вопрос здесь состоит в том, как антропологам удается понять мировоззрение изучаемых групп. Поскольку в ходе своих исследований они сочетают роль участника с ролью наблюдателя крайнее разнообразных ментальных подходов, существующих в обществах, не обладающих письменностью и технологически примитивных. Вообще, «менталитет» – это главный предмет их специализации, и концепция «культуры» в данной главе используется прежде всего в антропологическом понимании. В ходе полевых исследований антропологи уделяют особое внимание ритуальному поведению, вроде церемоний присвоения имени или ритуалов, вызывающих дождь, частично потому, что они кажутся нам особенно чуждыми, а частично из-за того, что символы и ритуалы чаще всего имеют много измерений, являются выражением сложного комплекса культурных ценностей; то, что представляется нам странным и иррациональным, на самом деле отражает целостность мышления и поведения, которое в конечном счете и является цементирующим элементом общества. Видный американский антрополог Клиффорд Гирц называет свое культурологическое прочтение крайне насыщенных по содержанию конкретных фактов «плотным описанием», когда один пример – скажем, балинезийские петушиные бои – становится окном в целую культуру, если только мы не станем толковать реальность в терминах нашей собственной цивилизации¹. Здесь возникает интересная «стыковка» с теорией литературоведения: подобно тексту, открытому для множества прочтений, ритуал или символ обладает целым рядом «смыслов». Согласно Гирцу, культура похожа на набор текстов, а задачи культурной антропологии он формулирует по аналогии с текстуальными исследованиями².

Поскольку описание ритуалов дает весьма ценные сведения об обществах прошлого, не обладавших грамотностью, неудивительно, что историки с готовностью воспользовались достижениями культурной антропологии. Среди многих историков, признающих, влияние Гирца

Clifford Geertz, The Interpretation of Cultures, Hutchinson, 1975, Ch. 1.

Clifford Geertz, Local Knowledge: Further Essays in Interpretive Anthropology, Fontana, 1983.

Джон Тош. Стремление к истине 253

на их исследования, можно назвать и Натали Земон Дэвис. Говоря об изучении французского общества XVI в., она тоже проводит аналогию с текстуальным анализом:

«Обряды, связанные с наймом на работу, организация праздников в деревне, неформальные собрания женщин при родах, мужчин и женщин, рассказывающих сказки, или уличные беспорядки поддаются столь же плодотворному «прочтению», как и дневники, политические трактаты, молитвы или кодексы законов»¹. Месса в Англии периода позднего средневековья, карнавал во Франции раннего нового времени и монархические ритуалы – вот лишь некоторые проблемы символического характера, изучавшиеся с этой точки зрения. Смело используя технику «глубокого описания», Роберт Дарнтон проанализировал тривиальный эпизод убийства кошек подмастерьями-печатниками в Париже в 1730-х гг. Поместив воспоминания одного печатника в контекст разнообразных культурных свидетельств того времени, Дарнтон показывает, как в убийстве кошек косвенно проявились элементы охоты на ведьм, мятежа рабочих и изнасилования – и именно поэтому оно представлялось подмастерьям столь забавным способом «выпустить пар». «Понять юмор такой не смешной ситуации, как ритуальное избиение кошек – первый шаг к тому, чтобы «влезть» в данную культуру»². В такого рода исследованиях точно подмеченная деталь имеет значение и порой очень большое.

В анализе Дарнтоном эпизода с кошками проявилась вся увлекательность подобного подхода, так и связанные с ним опасности. Если антрополог в роли участника-наблюдателя способен изучить ритуал и привлечь дополнительные данные из контекста, то историк должен осознавать ограниченность используемых источников. Так, существует лишь один рассказ об избиении кошек, составленный, к тому же, много лет спустя. Если документальные свидетельства столь скудны, они подвержены еще большему количеству прочтений, а значит, труднее доказать обоснованность одного конкретного прочтения. Дарнтон рассматривает убийство кошек как восстание рабочих, предвосхитивших Французскую революцию. Но, как указывает Рафаэль Сэмюэль, эта история может с таким же успехом послужить анализу подростковой культуры или исследованию принятого в обществе отношения к животным; единственный источник слишком легко «перегрузить символами»³. История культуры обычно имеет дело с косвенными и

¹ Natalie Zemon Davis, Society and Culture in Early Modern France, Duckworth, 1975, pp.xvi-xvii.

² Robert Darnton, The Great Cat Massacre and Other Episodes in French Cultural History, Allen Lane,
1984, p.262.

³ Raphael Samuel, “Reading the signs: II”, History Workshop Journal, 33, 1992, pp.235-238, 243.

Джон Тош. Стремление к истине 254

туманными сведениями об умонастроениях простых людей, и, прежде чем полностью принять интерпретационные методы культурной антропологии и теории текстуального анализа, следует признать ограниченность источниковой базы.

На деле ценность антропологического подхода связана не только с обработкой фактов, но и с общей ориентацией. Он служит серьезным напоминанием, что история имеет дело не только с тенденциями и структурами, которые можно наблюдать извне, но требует и обоснованного уважения к культуре людей прошлого и готовности увидеть мир их глазами. Антропология также знаменует новый путь для достижения этой цели исторической наукой – перенос акцента с индивидуальных проявлений на коллективное поведение в контексте его культурной значимости.

Воздействие культурологического подхода к истории можно ощутить в ряде сфер исследования: на ум сразу приходят такие темы, как народная культура, религия, потребление и отношение к миру природы. Тот факт, что в этих и других областях проводится большая поисковая работа, свидетельствует о важном значении истории культуры. Показать, что это означает на практике, лучше всего можно на примере одной из них – гендерной истории.

В гл. 8 гендер был представлен как радикальная социальная теория, первоначально выдвинутая учеными-феминистками и получившая более широкое распространение в постмарксистском мире. Наш анализ показал, что материальное неравенство между полами имеет ключевое значение для понимания обществ прошлого и динамики их развития во времени. Но вопрос о гендере имеет не только структурный характер. Он серьезно затрагивает также проблемы субъективности и идентичности. Эти вопросы вышли на первый план, когда в современной западной культуре половые различия перестали рассматриваться как биологическая данность. Как только традиционное разделение на мужское и женское модифицируется с учетом реально существующего гендерного разнообразия, формулировки о «мужественности» и «женственности» все больше превращаются в проблемы психологии и культуры. Ныне гендер – это нечто, требующее объяснения, а не готовое понятие, само по себе объясняющее все остальное.

На практике этот сдвиг выражается в следующем. Во-первых, если гендерные различия не являются в основном делом природы и инстинкта, значит, они должны быть привнесены. Родители могут считать это индивидуальной задачей, но на самом деле она является по сути культурно обусловленной, ведь те, кто отвечает за воспитание

Джон Тош. Стремление к истине 255

детей, действуют в рамках определенных культурных представлений о различиях между полами и развитии личности. Одним словом, гендер – это знание. До самых недавних пор половые различия натурализовались (и упрощались) в виде предопределенных сценариев, которые у большинства людей не вызывали никаких вопросов. Такого рода знания принимали разные формы: непосредственная информация о строении тела, как в пособиях по сексу вроде «Шедевра Аристотеля» (неоднократно переиздававшегося в Англии в XVIII в. и позднее); или морализаторские учения о мужском и женском характере, вроде распространенных в XIX в. работ о понятиях мужественности и о том, как быть настоящей леди; или вновь аксиоматические утверждения о различиях между полами, пронизывающие литературу в ее элитарных и популярных формах. В последнее время историки уделяли всем этим материалам большое внимание, выявляя противоречия и легкие смещения акцентов в рамках основополагающих постулатов, сохранявших силу при жизни многих поколений¹.

Второе направление культурологического подхода к гендерным исследованиям связано с проблемами различий. Любая социальная идентичность формируется в том числе и методом исключения. Нас определяет не только то, каковы мы есть, но и то, чем не являемся. Часто негативные стереотипы о тех, кто находится «за чертой», обладают ни меньшей силой, чем вера в то, что объединяет людей в нечто целостное; это касается, к примеру, национальной идентичности британцев в период второй мировой войны или классовой политики последних двух столетий. В случае различий между полами самоидентификация к связи с «другим» особенно выражена, поскольку социальное сознание маленьких детей основано на фундаментальном различии между мужским и женским. На эту полярную противоположность можно «нанизать» любые качества. Соответственно, все определения гендера являются взаимосвязанными в том смысле, что они возникают в результате взаимодействия с противоположным полом и выражают представления о нем: постоянные рассуждения о «женоподобности» в связи с поведением мужчин – хорошее тому свидетельство. В этом процессе «отчуждения» большую роль играет дискурс, частично потому, что бинарные структуры глубоко укоренены в языке (хороший – плохой, черный – белый и т.д.), а частично потому, что язык регистрирует противоположность между мужским и женским в

¹ Roy Porter and Lesley Hall, The Facts of Life: the Creation of Sexual knowledge in Britain, 1650-1950, Yale University Press, 1955, Ch.2; Leonore Davidoff and Catherine Hall, Family Fortunes: Men and Women of the English Middle Class, 1780-1850, Hutchinson, 1987, Ch.2-3; John Tosh, A Man’s Place: Masculinity and the Middle-Class Home in Victorian England, Yale University Press, 1999.

Джон Тош. Стремление к истине 256

бесконечном разнообразии культурно обусловленных форм. В психоанализе традиция, идущая от Жака Лакана, также делает главный акцент ни языке как инструменте, с помощью которого дети приобретают половую идентичность. Сегодня существует много теорий в поддержку предположения, что язык «конструирует» гендерные различия¹.

Поворот к культурной теории и гендерных исследованиях отражает серьезный политический сдвиг. Первые работы в этой области сосредоточивали внимание на угнетении и неравенстве. Они испытывали сильное влияние марксизма, и многие их создатели определяли себя как «социалисток-феминисток». Неважно, связывали ли эти авторы подчиненную роль женщин в истории с классовым угнетением или нет, они в любом случае рассматривали ее как общую беду всех представительниц этого пола. Соответственно, историков интересовали прежде всего природа этого подчинения и рост организованного сопротивления. Политическую направленность последних работ по этой тематике уже нельзя определить столь однозначно. В западном обществе политическая ангажированность традиционно считается выражением сильной коллективной идентичности, например «британцев», «рабочих» или «женщин». Но стоит дискурсному анализу проявиться в полную силу, и «идентичность» уже невозможно заморозить на подобном макроуровне; распутывание сложной паутины смыслов, в которую попадает личность, приводит к раздроблению этих общих категорий – понятия класса, нации, этноса, региона, возраста, пола и т.д. трещат по швам. Вызывает сомнения не только понятие «женщина» как коллективная общность, но и «женщина» как целостная самоочевидная идентичность². Подобный же процесс деконструкции идет и в области этнической истории, где вся концепция «расы» требует аналогичного радикального пересмотра.

Однако упор на проблемы языка и выражения не столько лишает гендерную историю политического содержания, сколько отражает изменение характера политики. Понятие гендера сегодня все больше формулируется через различия, идущие дальше базовой поляризации мужчина/женщина; идентификационная политика также выражается через разделение по половому, этническому и возрастному признакам. В этом смысле постмодернистское раздробление идентичности отражает реальные изменения в общественном сознании. Более того, деконструктивистский подход, несомненно, связан и с общепринятым

¹ Анализ теории Лакана применительно к гендерной истории см. в: Sally Alexander, Becoming a Woman
and Other Essays in 19th and 20th Century Feminist History, Virago, 1994, pp.105-110, 225-230.

² Denise Riley, Am I That Name? Feminism and the Category of “Woman” in History, Macmillan, 1988.

феминистским утверждением, что большая часть фиксируемого в источниках дискурса выражена «мужским» языком. Джоан Скотт обоснованно доказывает, что лингвистический подход служит выявлению гендерного измерения во всех властных отношениях. Во-первых, гендер – это структурный (или «составной») элемент любых общественных отношений, от самых интимных до самых обезличенных, поскольку в них всегда присутствует предпосылка либо вытеснения одного из полов, либо тщательно регулируемых (и обычно неравноправных) отношений между полами. Во-вторых, гендер является важным способом выражения властных отношений в культурных терминах¹. Возьмем характерный пример: сугубо «мужские» понятия, в которых выражено все, что относится к войне, очень долго служили узакониванию требования к молодым людям быть готовыми пожертвовать своей жизнью. В викторианскую эпоху противники идеи государственного финансирования социальных пособий называли ее «сентиментальной» – а это качество считается присущим женщине². Можно привести еще много аналогичных примеров. Более того, эти гендерно обусловленные представления нельзя рассматривать как статичные и неизменные, и очевидная задача политически обоснованного анализа состоит в том, чтобы показать, как они реинтерпретировались и оспаривались в различных контекстах. Гендерная история, отражающая культурное разнообразие, возможно, противоречит твердым коллективным понятиям, свойственным предшествующим работам, но она способна внести большой вклад в понимание того, каким образом артикулируются властные отношения в личной и общественной сфере.

Этот тезис можно проиллюстрировать на примере научного пути Джудит Валковиц. В ее первой книге, опубликованной в 1980 г., тема проституции в викторианскую эпоху анализировалась сквозь призму классового и гендерного подхода: в ней на документальной основе раскрывались двойные стандарты в половых отношениях того времени, материальная эксплуатация проституток, и стратегия тех, кто выступал за отмену драконовского законодательства, регулировавшего этот бизнес. Политические симпатии автора были ясны – Валковиц прямо упоминает о помощи, которую ей оказало движение за освобождение женщин³. Через двенадцать лет Валковиц выпустила новую книгу «Город ужасных наслаждений» (1992), где исследовались сексуальные скандалы и дискурсы на сексуальные темы в Лондоне 1880-х гг. Принимая во

¹ Joan W. Scott, “Gender: a useful category of historical analysis”, American Historical Review, 91 (1986),
pp.1053-1075.

² Stefan Collini, “The idea of “character” in Victorian political thought”, Transactions of the Royal Historical
Society, 5th series, XXXV (1985), pp.29-50.

³ Judith R. Wolkowitz, Prostitution and Victorian Society, Cambridge University Press, 1980, p.ix.

Джон Тош. Стремление к истине 258

внимание ее первую книгу, можно было предположить, что главные темы нового труда – детская проституция и Джек Потрошитель – требуют материалистического анализа «греховного» бизнеса и властных отношений между сутенерами, проститутками и клиентами. Все эти вопросы действительно присутствуют в книге, но Валковиц теперь интересует не столько происходящее, сколько то, что считалось происходящим. Подзаголовок работы «Нарративы о сексуальных опасностях в поздневикторианском Лондоне» точно отражает главный предмет исследования – какие истории получали наибольшее распространение и почему. Но, как подчеркивает автор, этот вопрос тесно связан с политическим процессом, поскольку распространенные понятия о характерных чертах обоих полов и о сексуальной морали ограничивались рамками контролирующего их дискурса, в котором пресса была лишь одним из элементов. «Город ужасных наслаждений», возможно, и лишен политической остроты предыдущей книги, но представляет собой первоклассный анализ культурных процессов, определяющих гегемонию одних дискурсов и вытесняющих другие.

Смена ориентации гендерной истории, проявившаяся во второй книге Валковиц, соответствует всеобъемлющим изменениям в теоретической основе исторических исследований. Двадцать лет назад социальная история, и в немалой степени политическая, выражалась в понятиях целостной коллективной идентичности, вроде класса или нации. Формулировки «рабочий класс» или «французский народ» были полны смысла, поскольку эти группы объединялись общим материальным существованием, из которого они черпали общее, четко выраженное сознание; его действие намного превышало продолжительность жизни людей, составлявших данную группу в любой конкретный момент. Эти понятия нашли особенно четкое выражение в марксистских определениях классов и классового сознания, но и либеральные ученые рассматривали политические партии, религиозные конфессии и нации в том же русле – как исторические субъекты, действующие на протяжении многих поколений. И в либеральных, и в марксистских трудах социальная идентичность принимала почти материальную форму, служившую продвижению «больших нарративов», отстаивающих идеи прогресса или революционных преобразований. К 1970-м гг. эта социально-материально-прогрессистская парадигма если и не завоевала полного господства, то, несомненно, находилась на острие и в фокусе наиболее важных историографических дискуссий.

Эта парадигма подверглась атакам с двух направлений. Первыми в бой вступили историки школы «Анналов» с их акцентом на

коллективных ментальностях. Они с самого начала считали, что любая картина прошлого будет неполной без воссоздания его ментального ландшафта. Бродель включил ментальности в свою схему, отведя им, наряду с географией, роль долгосрочного фактора исторического процесса. К началу 1980-х гг. ведущие анналисты пошли еще дальше, объявив ментальности базовым слоем исторического опыта, а культуру – его главным выражением. Как писал Жорж Дюби:

«Поведение людей (sic!) формируется не столько их реальным положением, сколько их обычно неверными представлениями об этом положении, поведенческими моделями, которые являются продуктом культуры, лишь частично напоминающим материальную реальность»¹. К 1990-м гг. в авангарде атаки на социальную парадигму оказалась текстуальная теория, отвергавшая связь между реальностью и ее выражением. Выяснилось, что от отрицания аутентичного смысла в текстах один шаг до раздробления признанных понятий социальной идентичности, ведь она зависит именно от общего языка и общей символики. Классы, расы и нации потеряли свою «твердую» объективность и превратились просто в нестабильные дискурсы. Сама культура сейчас видится как конструирование, а не отражение реальности. Постмодернистская атака на «большие нарративы» довершила разрушительную работу, дискредитировав тезис о долговечности активной социальной идентичности. Осталось лишь исследование репрезентаций – не того, что делали люди прошлого, а того, как создается смысл. От этой эволюции научной мысли выиграла прежде всего история культуры: она ставит язык на первое место, а значит, вопросы смысла и выражения для нее важнее всех остальных.

В своей крайней форме история культуры – и особенно «лингвистический поворот» – очевидно, во многом подрывает традиционные основы исторической науки. Возникла совершенно новая идея, что репрезентация – это единственно возможная область исторического исследования. Она сформулирована в статье Патрика Джойса с провоцирующим заголовком «Конец социальной истории?»². Таким образом, он считает, что история классов и классовых отношений в духе Э.Р.Томпсона потеряла право на существование; в своих собственных работах Джойс, например, анализирует тему труда в промышленности с культурной, а не экономической точки зрения, тем самым отделяя ее от истории рабочего класса³. При всем его риторическом

¹ Georges Duby, “Ideologies in social history”, в: Jacques Le Goff and Pierre Nora (eds.), Constructing the
Past: Essays in Historical Methodology, Cambridge University Press, 1985, p.151.

² Patrick Joyce, “The end of social history?”, Social History, XX (1995), pp.73-91.

³ Patrick Joyce (ed.), The Historical Meaning of Work, Cambridge University Press, 1987.

искусстве, позиция Джойса не нашла сочувствия среди историков. Она означает согласие с обычным постмодернистским «обвинительным заключением» против исторической науки. Большинство профессионалов, в том числе и специалистов по истории культуры, не склонны сводить масштаб своей работы к размытым рамкам дискурса. Серьезное отношение к проблемам выражения не означает принижения всего остального. Да и само внимание к истории культуры – не признак преуменьшения значимости исторической достоверности. Большинство специалистов в этой области признают позитивную роль текстуальной теории в расширении предмета их исследований, но не согласны с ее деструктивной эпистемологией.

Тем не менее, различия в расстановке акцентов сохраняются. Историк, анализирующий отношения в промышленности как ритуал, связанный правилами игры, сильно отличается от исследователя классовых противоречий; ученым, выдвигающий па первый план аморфность гендерной идентичности, никогда не придет к тем же выводам, что и коллега, убежденный в реальности патриархального угнетения женщин, и т.д. Эти различия носят прежде всего теоретический характер. Для первой группы историков предмет исследования обычно представляет интерес благодаря своему месту в социальном нарративе, который, в свою очередь, интерпретируется в соответствии с динамичной теорией общественных изменений, обычно марксистской. Вторую группу, напротив, интересует прежде всего контекстуализация – выявление культурных связей, лежащих в одной плоскости, порой не слишком обращая внимание на их изменения с течением времени. Концептуальную основу таких исследований составляют теории, связанные с мышлением, текстом и самой культурой, и они тоже служат скорее обогащению понимания контекста, чем раскрытию исторического процесса. Вновь, как и в гл. 1, мы видим противоречие между процессами интерпретации и воссоздания в исторической науке. Социальная теория развивает стремление к раскрытию направленности исторического процесса, заложенное в эпоху Просвещения; значение событий и процессов определяется с точки зрения их места в более широком нарративе. Культурная теория воспринимает тезис историков о том, что прошлое по определению в корне отличается от современности и что необходимы интеллектуальные усилия для истолкования его смысла. В этой главе и в гл. 8 описываются два совершенно разных типа исторического исследования, и конфликт между ними – во многом явление нашего времени. Но противоречие, которое они отражают, возникло одновременно с самой исторической наукой.