О.Г. Эксле
"Факты и фикции: о текущем кризисе исторической науки"*
(“Диалог со временем”. Альманах интеллектуальной истории Под ред. Л.П. Репиной. Выпуск 7. М., Эдиториал УРСС, 2001, 392 c. )

Британский историк Ричард Эванс стал известен благодаря своей книге “Смерть в Гамбурге” (1990) о городском обществе и политике городов во время эпидемий холеры XIX – начала XX в. Далее в своей полемической работе “В защиту истории” (In Defence of History, 1997), в немецком переводе вышедшей под заголовком “Факты и фикции”¹, с пафосом, за которым скрывается глубокий ужас от содеянного, он объявляет поход против “Постмодерна” в историографии и исторической науке. Речь, по мнению Р.Эванса, идет о том, что “постмодернистский вызов” с его “лингвистическим поворотом” ставит на место “фактов” и “причин” чистые “дискурсы” и тем низвергает предмет в фундаментальный “эпистемологический кризис”. “История, – пишет Эванс, цитируя книгу трех американских историков² – была поколеблена до самого ее научного и культурного фундамента”. Подобным образом высказываются и другие британские и американские историки, которых Эванс обильно цитирует. Так, в 1991 г. Лоуренс Стоун высказался в том смысле, что “постмодернистский вызов” вверг предмет “в кризис доверия самому себе в том, что он делает и как он это делает”. По мнению Габриель Спигел, истории угрожает “растворение” и даже, как выразился один австралийский историк, “насильственная смерть”³.

___________________________________

* Печатается с разрешения редакции журнала Rechtshistorisches Journal.

¹ Richard J. Evans. Fakten und Fiktionen. Ьber die Grundlagen historischer Erkenntnis. Frankfurt; New-York, 1998.

² Joyce Appleby/ Lynn Hant/ Margaret Jacob. Telling the Truth about History. New-York/London, 1994.

³ K.Windschuttle. The Killing of History. How a Discipline is being Murdered by Literary Critics and Social Theorists, 1994.

казать им, как они могут парировать атаки постмодернизма и сметать их со своего пути. “Пришло время, когда мы, историки, должны взять на себя ответственность за то, чтобы объяснять, что мы делаем, как мы это делаем, и почему это стоит делать”, – пишет Эванс⁴, как будто прежде эта мысль никому не приходила в голову. Однако и в этом случае он цитирует троих американских коллег, которые по тем же соображениям выдвинули в 1994 г. “новую теорию объективности”, а именно, “новый практический реализм”.

Правда, Эванс не нашел в нем ничего хорошего, поскольку они отказываются признать, что “прошлое может навязать историку свою действительность через ее остатки”⁶, тогда как именно это обстоятельство он считает самым важным и одновременно само собою разумеющимся. Для него “факт” в том, что “прошлое” есть и что “оно само постоянно продуцирует свои материальные остатки”. И эти “реальные, материальные следы прошлого”, т.е. “исторические источники”, “самодостаточны” и говорят “фактически сами за себя”, “посредством них” “прошедшая действительность” берет в свои руки историка, более того, накладывает на него определенные “обязательства”⁷. Историк, таким образом, непосредственно поучаемый, ведомый прошлым, может познать историю “фактически”, “на деле”. Вопрос, что же собственно такое – исторический факт, не представляет поэтому для Эванса сложности. Факты – дела “давно минувших дней”:

Поэтому Эванс, излагая суть своих противоречий с “постмодернистским мышлением” остается оптимистичным, продолжая верить, что “объективное историческое знание как желательно, так и вполне достигаемо”. Поэтому перед лицом “постмодернистского вызова” он “смиренно вглядывается в прошлое” и в пику всем этим “вызовам” утверждает: прошлое “происходило в действительности, и мы, если будем добросовестны, осторожны и самокритичны, можем фактически выяснить, как именно оно происходило и развить дальше некоторые устойчивые толкования прошлого”⁹.

Историк – никто иной как “только(!) разновидность поэта/писателя”, но высокоученый и опирающийся на более старые тексты и свидетельства; за так называемыми “фактами” скрывается “не что иное(!)...как языковые послания”, которым верят ныне по причинам, скорее, прагматическим¹⁰." Но какого рода литературу должна продуцировать историческая наука” в качестве “истории фикций”?

С другой стороны, в тоне заклятий раздаются голоса, требующие “спасения фактов”. “Факт” – “опора, основной элемент всей истории как науки” – был растворен, как в кислоте, и современная историческая наука рискует пасть под тяжестью “лиан теоретических сомнений”¹¹. Так же и здесь борются против “постмодернистского произвола” и запущенного им в ход мнимого “саморазрушения исторической науки”, призывают к “спасению исторической науки” посредством “спасения фактов”¹². Ведь существует же “непреложность фактов, которая является безусловной и не может быть оспорена”, и существует “прагматическая очевидность, от которой мы не должны отмахиваться”. Прежде всего “в прежнее достоинство должен быть возведен первичный факт (Primдrtatsache) – как бы невероятно это бы ни звучало”. Более того: “Факт будет спасен, потому что он должен быть спасен. И в то время как “факт открывается заново”, заново обретается и “истина”. Но что это, собственно, такое – “факты”?

фактов” вопрос об условиях возможности познания преэкзистентных, независимо существующих “фактов” и их “истинности” или даже “прошлого” вообще? Вопрос этот ни разу не был поставлен, будто бы подобная дискуссия и не нужна, и будто бы она и прежде никогда не возникала. У другой стороны удивляет легкость, с которой “постмодернисты” примиряются не только эпистемологической редукцией, но и, упраздняя различия между фактом и фикцией, между историком и “писателем” или “поэтом”, ставят под вопрос и оставляют на произвол судьбы всякую регулятивную идею “истинности” и тем самым – статус истории как науки вообще¹³. Когда Эванс размахивает дубиной “аргумента Освенцима” (в том смысле, что Освенцим – это не дискурс)¹⁴ – можно посчитать, что он перегибает папку, можно скептически покачать головой, когда он в предисловии к немецкому изданию своей книги, характеризуя “теоретиков постмодерна”, предостерегающе напоминает об упадке немецкой исторической науки времен национал-социализма и просоветского режима в ГДР¹⁵, прямо так, будто бы нацистские или марксистские историки были предшественниками постмодернизма. И все же можно понять возмущение Эванса, осмысливая практические последствия постмодернистских установок. Как пишет американский философ Hilary Putnam, в преддверии XXI века задача состоит в том, чтобы “не повторять ошибок века XX. Мысль о том, что разум есть не более чем репрессивное понятие, вряд ли нам в этом поможет... Деконструкция без реконструкции – это безответственность”¹⁶.

(2) Удивительно, что дебаты о фактах и фикциях воспринимаются как совершенно современные, т.е. ведутся без какого-либо ретроспективного научного осмысления. Но разве не были все эти точки зрения давным-давно представлены? Например, тезис о “спасении фактов”. Он есть еще в программе Ранке. “Моя основная мысль состоит в том, чтобы ...познавать факты такими, какие они есть.., проникать в них и изображать; Истинная наука состоит в познании фактов”, — писал Ранке в письме к своему брату Генриху 21 ноября 1831 г. Это знаменитое “показывать, как оно, собственно, и было” (1824) не нуждается в специальных разъяснениях, т.к. и без того постоянно цитируется. При

[53]
этом, однако, обычно не принимаются во внимание те условия, в которых такая программа вообще могла возникнуть, а именно, убежденность в возможности метафизически или трансцендентно обоснованного познания идей, своего рода “историорелигия”.¹⁷ И как еще можно было обосновать только наукой познание фактов “как это, собственно, и было” в период, когда в XIX в. пошел интенсивный процесс утраты религиозного сознания?

Определенно: первоначальный контекст понятий “факт” – Tatsache и Faktum – в немецком языке второй половины XVIII в. был теологическим. Действительно, Tatsachen – это Sachen der Tat (подразумеваются деяния Господа); Tatsachen, следовательно, обретенные посредством опыта указания на соответствие мировой истории истории спасения¹⁸. Впрочем, все это было уже довольно давно. Уже Ф.Ницше насмешливо называл Ранке “умнейшее из умных творений” (Klьgsten aller klugen 'Tatsдchlichen) и, выступая против ранкеанцев и неоранкеанцев своего времени и их одержимостью “фактами” (1881), называл эти “факты” (Facia) ложными – Facia ficta. Хотя он и не утверждал, что “истории” не было, но считал полной фикцией то, что историки называют “историей” (Morgenrцte, №307):

“Историк, – пишет Ницше, – имеет дело не с событиями, которые действительно произошли, а с событиями предполагаемыми, поскольку только они действовали... Его тема, так называемая мировая история, это только мнения о предполагаемых действиях и их предполагаемых мотивах, которые, в свою очередь, дают повод к мнениям и действиям, реальность которых, однако, снова испаряется и воздействует подобно пару, – беспрестанное зачатие и вынашивание фантомов под густым туманом непостижимой действительности”; “Все историки” рассказывают поэтому, “о делах, которые никогда не существовали, кроме как в представлении”.

(3) Разве не удивительно, что эти “другие направления”, давно существовавшие и эксплицитно выраженные, явно преданы забвению?

Для Иоганна Густава Дройзена, который первым в 1857 г. сформулировал концепцию истории (Historik), т.е. теорию исторического познания, спор о фактах и фикциях относился к aporemata – к каталогу неправильно поставленных вопросов¹⁹. Для Дройзена обе позиции были недопустимы. Познание “того прошлого” вообще невозможно. Однако: насколько все происшедшее “было внешней природы, оно прошло, и насколько не прошло – оно принадлежит не истории, а настоящему”. Следовательно, и “спасение из архива” для него также иллюзорное представление: “В архивах лежит не история, а текущие государственные и управленческие дела во всем их объеме, которые столь же мало являются историей, сколь мало цветные пятна на палитре – картиной”. Главная задача Historik для Дройзена направлена скорее не на получение “фактов”, а, скорее, на “транспозицию”, в которой “из деяний (Geschaeften) делается история”, т.е. создается внешнее и историческое сознание. Это позиция ориентированного на философию Канта критицизма. С пафосом выражаемое историками, как тогда, так и теперь, намерение “заставить говорить факты” – наивно, как полагает и Дройзен; поскольку они не замечают того, что факты “вообще не говорят”, кроме как через того, кто их рассматривает. Таким образом, он понял, что “факты как таковые не существуют вообще”. “Историческая истина” поэтому никогда не может быть “истиной абсолютной”, а всегда “относительна”, и познанное – никогда не является адекватным “слепком” с действительности.

Какой эпистемологический статус имеет исторический “факт”? Что такое “историческая действительность” как “действительность” познанная, т.е. как “знак чего-либо”? (Дройзен)²⁰. Существует ли историческая “объективность” и в каком соотношении находится она с объективностью, на которую претендуют естественные науки?²¹ Это были вопросы, занимавшие ученые умы около 1900 г.

Может быть, действительно, стоит еще раз перечитать заключительные документы этих дебатов, прежде чем продолжать спор о фактах и фикциях: Кроме Historik Дройзена, есть еще, например, работы Георга Зиммеля² , Макса Вебера²³, Эрнста Кассирера²⁴, эссе Эрнста Трёльча²⁵. Можно попытаться выяснить, не больше ли поспособствует в решении вопросов эпистемологии исторического познания теория Вебера об “объективных возможностях”²⁶ или теория познания как “знака” и “символической формы” Кассирера, нежели альтернатива “факты” или “фикции”, будь она облечена в старую форму (как у Ранке и Ницше) или в современную.

1) Первое условие для ее дальнейшего развития состоит в признании необходимости историзации истории. Это основная, и как еще в 1857/58 гг. формулировал Дройзен, фундаментальная предпосылка современного исторического исследования вообще: “Историческое исследование исходит из убежденности, что даже содержание нашего Я есть многократно опосредованный, исторический результат”²⁷. Это воззрение, конечно же, означает и историзацию дебатов об истории.

Недавно молодые социологи заново открыли для себя исключительную важность этих дебатов²⁸ и заговорили о более внимательном отношении к ним. Их нынешняя актуальность обосновывается тем, что нерешенные тогда структурные проблемы суть те же самые, что и се-

годня. Тот период (около 1900 г) рассматривается как “эпоха расцвета” культурного модерна, “на рельсах которого мы в настоящее время все еще находимся и который поставил как раз те проблемы, которые еще и сегодня являются нашими проблемами” (Клаус Лихтблау)²⁹. Речь идет при этом, повторю еще раз, не о благоговейном чтении того или иного “классика”. Скорее, – о восприятитии всего ансамбля “классиков”, того, как они формулируют проблемы и анализируют их. Они появились в период кризиса и быстрых изменений, поэтому не утратили своего значения и сегодня. “Мы придаем значение “классикам”, поскольку они важны для переходных эпох и их интеллектуального преодоления” (Оттхайн Раммштедт)³⁰.

Столь же очевидно книга Эванса принадлежит традиции “эмпиризма”. Поскольку в ней, по существу, речь идет о фактах, и можно спорить лишь о том, какой смысл вкладывается в это понятие: факты в смысле Джеффри Элтона³¹ как имплицирующие объективную истину о прошлом, или факты, как их понимал Эдвард Kapp³², в том смысле, что они также несут на себе влияние воззрений историка (“История это прогрессирующий процесс взаимовлияния между историком и его фактами, бесконечный диалог между настоящим и прошлым”)³³. Книга Эванса в целом является огромным комментарием к противоречиям между Элтоном и Карром. Сама она полностью лежит в русле традиции Элтона: как и он, Эванс говорит о things that happen, true facts, real, hard history и представляет историка ремесленником, который изго-

тавливает “вещи”³⁴. Не та ли это традиция, которая обусловила стремительность “постмодернистского вызова” именно у американских историков и столь же стремительное противодействие ему, которое имеет место, в частности, в книге Эванса?

“Культурную” дифференциацию видно отчетливее, если сравнить аргументы Эванса против “постмодернистского вызова” с аргументами против него француза Роже Шартье³⁵. Шартье также констатирует кризис исторического познания, crise de l'intelligibilitй historienne, который еще более усилился из-за потери исторической наукой в последнее время уверенности в себе; веры в квантифицирующую историю, в классическое разделение исторических дисциплин, в привычные понятия “ментальность”, “народная культура”; к этому добавляется еще провал классических образцов интерпретации истории марксистской или структуралистской историографией. Поэтому историческая наука находится сейчас, по его мнению, “на краю утеса” или даже “пропасти”, по меньшей мере – “между уверенностью и неуверенностью”. Во всяком случае Шартье далеко отстоит от простой веры Эванса в познаваемость “фактов” и “прошлого” в целом. Он заново определяет путь исторической науки между “рассказом” и “наукой” (entre rйcit et connaissance), вместе с Мишелем де Серто³⁶ определяя историческое познание, с одной стороны, как “конструкцию” и “композицию”, которое, однако, с другой стороны, определяется принципом поиска истины и в той степени “научно”, насколько оно конституируется с помощью установленной совокупности правил. Шартье стоит не в русле традиции “эмпиризма”, а скорее континентального “рационализма”. Историческое познание для него поэтому – как и для Дройзена – не “слепок” с “действительности”, но и не фикция. Оно – “репрезентация” (reprйsentation)³⁷.

[59]
новывалась как наука. В Кембридже или Стэнфорде по этому поводу проскальзывают скептические улыбки³⁸, т.к. там понятием “наука” обозначаются только естественные дисциплины, физика – наука, а история – нет. Что такое “история” – в различных местах определяют по-разному, и это тоже обусловлено исторически. Что такое “история” – объяснение должно быть историчным и культурно обусловленным. Сейчас, как никогда, историки должны договориться об этом.

3) В этих дискуссиях удивляет, наконец, то безразличие, с которым историки в своих дебатах оставляют без внимания отношения между естественными науками и гуманитарными. В этом смысле нынешние дебаты в корне отличаются от тех, что велись с середины XIX века и до конца 20-х годов, например, в Германии³⁹. Историки и представители других наук о культуре (Kulturwissenschaften) должны безотлагательно проявить интерес к тому, чтобы обсудить с представителями естественных наук статус истории и эпистемологический статус исторического познания и его последствий. Тому есть много причин.

Прежде всего следует учитывать, что в основе современных споров о фактах и фикциях было положено скрытое предпочтение одобрение естественных наук: например, у Хейдена Уайта⁴⁰, одного из крестных отцов постмодернизма, на которого именно поэтому яростно нападает Эванс⁴¹. Как и Эванс, Уайт полагает, что историк противостоит реальности, как он выражается, “уже свершившегося события”⁴². Но в противоположность Эвансу Уайт убежден, что историк не может познать эту действительность адекватно. Результатом этого, по мнению Уайта, и является “ненаучный или прото-научный характер исторических исследований”⁴³. Такая оценка исторических исследований покоится на том основании, что Х. Уайт меряет историю критериями естественных наук, а именно: нынешняя историческая наука еще не достигла статуса естественнонаучного объяснения, такого, какой был достигнут для физики уже в XVII в. Поскольку, таким образом, историческое мышление эпохи модерна до сих пор не смогло “теоретически приемлемым” образом сделать выбор “между различными пониманиями истории”, это остается “единственным критерием” для предпочтения одного или другого способа исторического рас-

К этому следует добавить, наконец, научно-политический момент. Спор о статусе всякого познания не остается без последствий. Дебаты о “фактах и фикциях” в том виде, в каком они сейчас ведутся, кажется, имеют мало пользы, поскольку утверждение, что мы имеем “истинное” познание фактов или “того” прошлого, не впечатлит эпистемологически информированного естественника, а совсем наоборот⁴⁵. Утверждения, что историческое познание есть не что иное как сочинительство, а историк – только разновидность писателя/поэта, очень понравится тем естественникам, которые и без того желали бы отодвинуть науки о культуре (Kulturwissenschaften) и саму историческую науку на задний план или вообще упразднить.