Коллективные исследования – вот формула, или, если угодно, программа, которая не могла бы удивить или шокировать ни биолога, ни физиолога, ни даже психолога; не показалась бы она необычной и более близким нашим соседям – географам-гуманитариям, антропогеографам, охотно прибегающим к такого рода “дознаниям”. Но будучи отнесенной к истории, эта формула возмущает и шокирует большую часть людей, считающих себя историками, – по крайней мере, в такой стране, как современная Франция. Это неоспоримый факт. Нужно понять его, прежде чем попытаться объяснить.
Можно для начала воззвать к традиции. Когда на заре XX века я начинал заниматься историей, фирма Клио не питала пристрастий к коллективному труду. Она обходилась чудовищными историями старых архивных крыс, спешивших припрятать “открытые” ими связки документов, на целые годы изымавших эти документы из обращения, чтобы воспользоваться ими, когда подвернется случай. Время от времени приключались скандальные и в высшей мере смехотворные истории, связанные с “приоритетом” того или иного ученого; бывало и так, что мы становились взволнованными свидетелями состязания в скорости между двумя историками, работавшими над одной и той же темой, которые на всех парах (метафора тех времен, когда еще не было автомобилей) мчались к цели, норовя любой ценой обогнать один другого. Что за ребяческий индивидуализм! Не история была важна для этих людей, не развитие этой науки. А их собственная личность. Имя на обложке книги. Авторское самомнение.
к эволюции (или революции), которая свершается теперь во взглядах целых научных “корпораций” на то, что принято именовать “научной объективностью”.
Попросту говоря, важно помнить вот что: Наука не разрабатывается в башнях из слоновой кости чисто личными и скрытыми от постороннего взгляда усилиями полубесплотных ученых мужей, живущих вне времени и пространства исключительно интеллектуальной жизнью.
Наука – я разумею под этим словом все Сообщество Наук – разрабатывается людьми, неразрывно связанными со своей средой и своей эпохой; это закон, обязательный как для математиков, физиков и биологов, так и для историков; это закон, распространяющийся равным образом на всех ученых,
– закон, посредством которого осуществляется связь между их научной деятельностью и совокупностью всех остальных научных исследований данной эпохи '*.Иными словами, Наука не есть государство в государстве. Она неотделима от социальной среды, в которой разрабатывается. Она испытывает давление, нажим со стороны всевозможных обстоятельств, затрудняющих ее развитие. И вот почему, кстати сказать, история Науки представляет из себя вовсе не сумрачное и пыльное хранилище мертвых теорий и обветшавших понятий, а, напротив, живую главу общей истории человеческих мыслей: она в конечном счете описывает процесс приспособления духа к материи, процесс овладения людьми своей жизненной средой.
Из этого следует, что если за два последних десятилетия на всех естественных дисциплинах сказались последствия подлинной идейной революции; если на их глазах под воздействием внезапного и непредсказуемого прогресса физики обрушились все теоретические построения, разработанные в XVII–XIX веках целыми поколениями ученых; если конкретное сломало рамки абстрактного и попытка объяснения мира посредством “рациональной” механики завершилась полным провалом; если возникла необходимость в пересмотре всей совокупности научных концепций, на которых основывались до сих пор естественные дисциплины; если ни один существенный элемент этих концепций не избежал в конечном итоге пересмотра – ему подверглись понятия научного факта, закона, необходимости, обстоятельств, равно как и понятие о каждой из наук в частности и о Науке вообще, Науке, создающей объекты своих исследований при постоянном и
серьезной участии самих исследователей,– если все это так, то и история никоим образом не могла остаться в стороне от всех этих потрясений. Хочет она этого или нет, она вовлечена в них. Ей необходимо отделаться от багажа “научных” идей вековой давности, уже целиком и полностью отброшенных учеными, у которых она их некогда позаимствовала,– вздумай она упрямиться, ее поднимут на смех. И если все науки и впрямь действуют заодно, история рискует выставить себя на всеобщее посмешище ни за что ни про что – лишь для их удовольствия.
Чему же учат нас эти действующие заодно дисциплины, чей пример должен быть подхвачен историей? Весьма многому а главное – тому, что любой научный факт “изобретается” ученым, а не дается ему в сыром виде. Что необходимо полностью пересмотреть взгляд на различие между наблюдением, то есть простым фотографированием действительности, и экспериментом. Что наблюдение ни при каких обстоятельствах не поставляет наблюдателю голых фактов. Что оно, в сущности, является созиданием – как сами “точки зрения”, которыми ученые пользуются для того или иного объяснения или доказательства теории. Что вследствие всего этого теряет силу затасканное возражение, гласящее, что “историк не имеет права отбирать факты”,– ведь фактически любой ученый, кем бы он ни был, всегда стоит перед проблемой отбора, да и сама история есть отбор, ибо игра случайности может уничтожить то или иное свидетельство, тот или иной след прошлого, то или иное собрание документов – и сохранить другие. И наконец, что цепляться за старые предрассудки относительно подлинной ценности научной работы – значит следовать в русле самой истории нелепой и наивной вере в то, что, собирая факты “просто так”, ради собственного удовольствия, в ожидании грядущего гения, который сумеет их обработать, мы совершаем некое благое дело. Сюда же
, кстати сказать, относится и предрассудок, касающийся соотношений между историей и смежными науками, – предрассудок, некогда столь свойственный социологам (и весьма льстящий их самолюбию); согласно ему, историк – это просто-напросто чернорабочий, обреченный добывать из карьера и обтесывать камни; использовать же их для строительства вправе только социолог-архитектор...более всего заботящиеся о последовательности и постепенности своего перехода от прошлого к сложному – перехода, в процессе которого они ступень за ступенью созидают лестницу, ведущую от наипростейших к наивозвышеннейшим целям. Порядок наших исследований должен быть более органичным. И с этой точки зрения важнее всего разработка и неустанное внедрение в практику заранее обдуманных научных программ самого широкого размаха2*.
Стало быть, в основе вашего подхода к науке лежат “теории”? – Должен признаться, что не нахожу в этом слове ничего предосудительного. На глаза мне попались недавно нижеследующие строки: “Теория – это мысленная конструкция, которая, отвечая нашей врожденной и властной тяге к познанию, призвана поставлять нам объяснения фактов. В этом отношении она является отражением самой Науки... конечная цель которой состоит не в открытии законов... а в осмыслении природных явлений”
Кому же принадлежит это коварное высказывание? Кто этот подозрительный метафизик? Это биолог Энтони, цитируемый другим биологом, Фрэпоном3*. Прошли, навсегда прошли времена, о которых тоскует Луи Лапик4*, безнадежно устарели восторге бродячего тряпичника Франсуа Мажанди, восклицавшего: “Я брожу там словно тряпичник и на каждом шагу натыкаюсь на что-нибудь интересное, такое, что можно сунуть к себе в мешок”. “Там” – значит внутри живого организма. “Там” для большинства историков, даже современных, – значит в лабиринте живой истории. Но Лапик противопоставлял восторгам Мажанди высказывание Дастра; запомним его, оно пригодится нам, историкам, а “Наука” нас оправдает: “Когда не знаешь, чего ищешь, не понимаешь того, что находишь”.
Может ли быть бессмыслицей и чушью для историка то, что пригодно для биолога, что в его глазах исполнено мудрости и смысла? И как может исследователь, намеревающийся работать в сложнейшей из областей, в области истории, бросаться в это предприятие очертя голову, без компаса и карт, в одиночку, уповая, как на бога, лишь на случайность? Ведь еще и сегодня на историческом поприще каждый устраивается где придется и начинает городить свой участок стены – у одних он побольше у других поменьше – из первых попавших под руку материалов в выбранном наугад направлении, руководствуясь только собственной фантазией. А потом, потирая руки, восклицает: “Как много сделано для будущего дворца!” Но ведь это не так. Не сделано РОВНЫМ счетом ничего. Когда хотят построить дворец, приглашают архитектора, поручают ему составить проект. И прежде всего
расчищают строительную площадку от загромождающих ее несуразных сооружений. Итак, начнем сначала, с составления архитектурного проекта5*.
Проекта, направленного на координацию усилий, – это главное. И на осуществление совместных действий. Итак, мы возвращаемся к проблеме “коллективных исследований”, которую и не думали упускать из виду. Времена универсализма прошли. Везде, во всех областях. Нам говорят: “Жиар был последним из всесторонних натуралистов”. Или: “Сильвен Леви был последним из всесторонних индологов”. Спору нет, но что из этого следует? Что после смерти Александра империя его неминуемо должна распасться?* Иначе говоря, должны появиться люди, каждый из которых будет владеть лишь частью огромной империи, когда-то целиком принадлежавшей и подчинявшейся одному Сильвену Леви? Но разве это единственно возможный вывод? Я лично вижу и другой.
Сузить поле деятельности ученого – значит усилить “специализацию”, сделать это бедствие непоправимым. А что, если оставить преемнику Александра власть над всей его державой, но при этом склонить его к сотрудничеству с пятью-шестью советниками – полководцем, дипломатом, казначеем, зодчим – так, чтобы ему пришлось лишь налаживать взаимосвязь между ними, намечать задачи, распределять обязанности?
Что, если историк удовольствуется именно этой ролью, вместо того чтобы взваливать на себя все заботы – сначала собственноручно изготовлять орудия труда, затем производить отдельные детали и, наконец, прилаживать их одну к другой и пускать в дело? Ведь если он, избрав, исходя из приемлемых соображений, объект исследования, тщательно его ограничив, заранее определив, что именно требуется прежде всего установить (ибо следует отречься от ребяческих представлений о том, будто все может быть интересно для всех); если, покончив со всем этим, он подберет группу специалистов, состоящую (если речь идет, к примеру, о возможных и желательных исследованиях в области истории техники) из техника в собственном смысле слова, из химика, знакомого с историей своей дисциплины, из экономиста, на
деленного конкретным мышлением; если, отведя себе самому труднейшую роль, которая заключается в том, чтобы составить предварительные вопросники, сопоставить полученные ответы, извлечь из них элементы решения проблемы, организовать необходимые дополнительные исследования и, что важнее всего, определить соотношения данной проблемы со всей совокупностью исторических проблем того времени, когда она возникла; если, проделав весь этот долгий путь, который в конечном счете окажется куда более коротким, чем прежние окольные пути, он сумеет наконец превратить историю хотя бы в “науку постановки проблем”, если не в способ их немедленного и уверенного разрешения,– тогда, я думаю, речь историка уже не будет ограничиваться заурядной ролью сочинителя “личных” книг; тогда никто не станет задаваться вопросом, что такое история – наука или искусство; тогда либо будет отказано в звании историка ученым авторам
ученых трудов о женах Людовика XV2 и о ядах, употреблявшихся семейством Борджа3, либо историк, уступив вышеупомянутым почтенным господам обесславленный ими титул, а заодно и основанные для них академические премии, без колебаний изберет себе новое звание, дабы не быть больше жертвой обидной и в конечном счете абсурдной путаницы.