Топос, №3. –Минск: Пропилеи, 2000. –165 с.

А.И. Филюшкин

«ПОСТМОДЕРНИСТСКИЙ ВЫЗОВ» И ЕГО ВЛИЯНИЕ НА СОВРЕМЕННУЮ ТЕОРИЮ

ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКИ

 

Каждая отрасль человеческого знания рано или поздно переживает "проверку на прочность" своих первооснов. Для исторической науки, насчитывающей более двух тысяч лет, такими проблемными неожиданно оказались 70-е годы XX в. По выражению Д. Харлана, наступил затяж­ной эпистемологический кризис, "поставивший под сомнение саму веру в неизменность и доступность прошлого, скомпрометировавший возмож­ности исторического постижения и подорвавший нашу способность определять себя во времени"1. Это было порождено так называемым "постмодернистским вызовом"2.

Проникновение постмодернизма в историю было вызвано, по образ­ному выражению Ф. Анкерсмита, "осенью западной историографии". Помимо роста постмодернистских тенденции в культуре современного мира, определенное влияние оказало то, что после 1945 г. история, происходящая на европейском континенте, больше не является мировой историей. Возникшая дискретность поля исторического знания вызва­ла образование несметного количества историографических направле­ний, в которых ученые и читатели запутались до такой степени, что, по мнению Анкерсмита, традиционная западная историография "покида­ет нас, отброшенная прочь". Она потеряла свое значение не из-за того, что легко и даже модно занимать антиисторическую позицию, но пото­му, что для понимания происходящих процессов традиционных подхо­дов стало не хватать. По словам ученого, "история больше не являет­ся реконструкцией того, что случилось с нами на разных этапах жизни, она стала продолжающейся игрой с памятью о прошлом... Пришло вре­мя, когда мы больше думаем о будущем, чем исследуем наше бытие"3.

С этими размышлениями можно связать идею Г.С. Кнабе, указавшего на осознание в 1960-е гг. противопоставления между жизнью как объектом познания и наукой как средством познания. Последняя в силу внутренних условий своей организации неспособна познать все много­образие жизни. Как показал историк, "противоречие между наукой как средством исследования и "жизнью как она есть" как объектом иссле­дования образует коренную апорию современного общественно-истори­ческого познания'"1.

Суть постмодернистского вызова состоит в следующем. Объектом атаки постмодернистов стали принципы получения информации об ис­торической реальности. Они утверждали, что между свершившимся событием и рассказом историка об этом событии стоит огромная дис­танция, в ходе преодоления которой происходит такое искажение про­шлого, что об его адекватном отражении вообще нельзя говорить. Ис­торический факт отражается в письменном источнике – нарративе, где он уже искажен из-за разной степени осведомленности автора текста, его субъективности и тенденциозности, наконец, из-за его преднамерен­ной лжи или искреннего заблуждения. Чем дальше отстоит само собы-

[67]

 

тие от его отражения в нарративе (например, в средневековье большин­ство хроник отделено от описываемых в них событий на несколько де­сятков, а то и сотен лет), тем выше степень погрешности данного от­ражения.

Однако искажения нарастают, когда к использованию нарратива приступает историк-интерпретатор. Во-первых, он выступает как бы соавтором текста, поскольку прочитывает его исходя из своей про­фессиональной подготовки, мировоззрения, исследовательских задач. И смысл, который он извлекает из памятника, может в значительной мере не совпадать с тем, который в него вкладывал создатель. Во-вторых, в принципе нет уверенности в возможности адекватного истолкования современным историком текста, написанного много столетий назад. В-третьих, даже если ученый сможет достигнуть максимального пони­мания текста, все равно последний будет стоять неодолимой преградой между историком и событием, которое он изучает. Поэтому постмодер­нисты утверждают, что прошлого как бы не существует, а есть представ­ленное в дискурсе информационное поле, которое, собственно, и есть история. По выражению Хейдена Уайта, одного из главнейших теоре­тиков постмодернизма, история есть всего лишь "операция создания вербального вымысла"5.

Таким образом, как показано Л.П. Репиной, в данном подходе объект познания трактуется не как что-то внешнее познающему субъек­ту, а как то, что конструируется языковой и дискурсивной практикой. Язык выступает не средством отражения и коммуникации, а главным смыслообразующим фактором, детерминирующим мышление и поведе­ние. При этом постмодернистами "подчеркивается креативный, искус­ственный характер исторического повествования, выстраивающего не­равномерно сохранившиеся, отрывочные и нередко произвольно ото­бранные сведения источников в последовательный временной ряд"'.

Данная апория является главным оружием постмодернистов, но оружием обоюдоострым. Лучше всего это показал Ф. Анкерсмит, отметив­ший, что логическую основу вышеприведенных построений можно свес­ти к известному парадоксу критянина: "Все критяне лгут", но тогда тот, кто это сказал, и сам лжет, ибо он критянин! Трагедия постмодернизма как раз в том, что этот парадокс неразрешим. Для сторонников данного направления "историческая интерпретация прошлого сперва стала при­знаваемой, затем достигла идентичности с ним по контрасту с другими интерпретациями, причем они объявлялись тем, чем они были, на осно­вании того, чем они не были". Постмодернистский взгляд вообще не об­ращен в прошлое, он просто несет другую интерпретацию прошлого7.

Помимо всего вышесказанного, постмодернисты заострили давнюю проблему, задав вопрос: а в чем, собственно говоря, состоит историчес­кий факт} Ведь любое событие можно представить как факт физичес­кий, химический, психологический и т.д. На долю истории, таким об­разом, остается только толкование, поиск значения событий. А оно, во-первых, всегда несет в себе значительный элемент произвольности, во-вторых, трудно поддается адекватному изучению, поскольку является тем же дискурсом8,

Такая постановка вопроса наносит серьезный удар не только по истории, но по гуманитарному знанию вообще. Лучше всего эту опас-

[68]

 

ность сформулировал Джон Тоуз, заявивший, что постмодернистский вызов отрицает даже потенциальную возможность изучать "неопосре­дованные", объективно существующие объекты и процессы'.

О разрушающем влиянии постмодернизма говорит и Габриэль Спигель, отмечая, что он сокрушил связь между словами и вещами, языком и внелингвистической реальностью, что означает уничтожение матери­альной подосновы словесных знаков: "Весь мир предстает как мир "сме­шанных браков" между словами и вещами, властью и воображением, материальной реальностью и лингвистическими конструктами". Ученый задается вопросом: если мы признаем правильность постмодернистского подхода (а опровергнуть его генеральные положения мы пока не мо­жем), то "должны ли мы поверить в то, что наше представление о про­шлом не более чем иллюзорно-реалистические полотна, "познаваемая ложь", которой мы пичкаем себя и других, чтобы скрыть свой страх перед тем, что за этими полотнами может таиться непознаваемая правда человеческого опыта, не поддающаяся никаким попыткам постигнуть ее с помощью наших словесных построений?"10

Под влиянием постмодернистов и других новых направлений иссле­довательской мысли (в частности, микроистории) история все больше сближается с литературой. По удачному выражению Роже Шартье, историки осознали тот факт, что их дискурс, каким бы он ни был по форме, - все еще повествование, понимаемое в духе Аристотеля как "выявление интриги представляемых действий". И на их труды распро­страняются фундаментальные принципы всякого повествования, общие и для истории, и для беллетристики11. Во многом применением литера­турных форм изложения материала, гораздо более выигрышных для читателя, чем сухой стиль фундаментальной исторической монографии, и объясняется рост популярности постмодернизма. К тому же, как от­мечено Тадеушем Буксинским, сторонники данного направления в своей критике предшественников буквально сыплют афоризмами, иронически­ми высказываниями, красивыми логическими парадоксами и даже анек­дотами, чем привлекают читателя. Постмодернизм дарит чувство конт­роля над миром путем того, что автор и читатель как бы сами создают объекты своего изучения, творят историю, ощущают себя демиургами12.

Рост популярности постмодернизма Ф. Анкерсмит назвал "интел­лектуальным алкоголизмом": в современной историографии получили распространение произведения, претендующие на то, чтобы быть "пос­ледним интеллектуальным глотком". Они обещают поднять нас до вы­сот знания, но на самом деле приводят к состоянию хаоса, порожден­ному чрезмерной узостью специализации авторов и явным перепроизводством их сочинений13.

Распространению постмодернизма, как показала Г.И. Зверева, спо­собствует его близость с методами когнитивных наук (дисциплин, созна­ющих себя в виде систем свойств и правил мышления, обработки инфор­мации — психологии, лингвистики, искусственного интеллекта). В них, как и в постмодернистском подходе к истории, "внимание исследовате­лей сосредоточивается главным образом на специальном изучении про­цессов интеллектуального творчества, форм языка, письма и речи, вер­бальных и невербальных текстов и, в конечном счете, на саморефлексии

[69]

 

С постмодернизмом тесно связана так называемая "новая интеллек­туальная история" — течение в западной исторической мысли, в конце 1960-х- начале 1970-х гг. выросшее из стремления изучать проявления человеческой интеллектуальной жизни. Хотя оно гораздо шире по те­матике и приемам исследования, все же большое место в нем, особен­но в последние годы, занимает изучение проблем историописания, тесно смыкающееся с основными постулатами постмодернистов15. Сторонни­ки этого направления образовали собственные организационные струк­туры: в 1994 г. основано Международное сообщество по интеллектуаль­ной истории (International Society for Intellectual History), издающее журнал: "Intellectual News. Review of the International Society for Intel­lectual History".

Показательно, что адекватного ответа на постмодернистский вызов пока не найдено. Даже такой признанный научный авторитет, как Роже Шартье, хотя и говорит о "замечательной жизнеспособности и прежней изобретательности" исторической науки, но в качестве доказательства ссылается на большие коллективные труды, общеевропейские серии, отклики на книги16, что само по себе ничего не доказывает — это коли­чественные характеристики, они не содержат теоретического опровер­жения постмодернизма. Выход многотысячных тиражей вовсе не пока­затель уровня развития науки.

В ходе обсуждения сложившегося положения на XVIII Междуна­родном Конгрессе исторических наук была сформулирована позиция "третьего направления" (Л. Стоун, Р. Шартье, Дж. Иггерс, Г. Спигел, П. Бурдье): то, что история труднопознаваема, еще не означает, что реальность не существует. Есть и прошлое как объективная реальность, и дискурс как независимый исторический фактор. Выход представите­ли данного течения видят в "конструировании социального бытия по­средством культурной практики", что позволит приблизить исследова­теля к адекватному прочтению источника и правильной реконструкции исторических фактов17.

По выражению Р. Шартье, история должна принимать в расчет "несводимость опыта к дискурсу", или, по определению Пьера Бурдье: необходимо не "выдавать за принцип практики агентов теорию, которая должна быть построена так, чтобы эту практику объяснить", Шартье формулирует задачу исторической науки следующим образом: это от­расль знания, "имеющая целью выявить способ, каким действующие в обществе индивиды наделяют смыслом свои практики и дискурсы"18.

Подтверждение принципиальной возможности постичь этот способ Шартье видит в способности историков отличать фальшивки от подлин­ных источников. Следовательно, делает он вывод, "история доказыва­ет, что продуцируемое ею познание вписывается в порядок знания, доступный контролю и проверке"1'. Данный тезис можно подкрепить и другим возражением постмодернистам: средневековая литература не допускала плюралистических толкований, автор и последующие редак­торы строго контролировались определенными правилами. Другое дело, что такие правила довольно трудно поддаются реконструкции. Но это отдельная исследовательская задача, решению которой посвящено не­давно возникшее целое направление – новая филология20.

Г. Спигел утверждает, что ответить на постмодернистский вызов

[70]

 

можно только в случае решения проблемы опосредования (поскольку фундаментальным положением постмодернистов является замена пара­дигмы "исторические данные суть отражение" на другую – "истори­ческие данные суть опосредование"). Из существующих подходов Спигел сосредоточивает внимание на определении Ф. Джеймисона, считавшего опосредование возникающим в дискурсе кодом (или специальной терми­нологией), который понятен и может использоваться для разных объек­тов и сфер бытия21. За развитие такого подхода ратует Франкфуртская школа, утверждающая, что "опосредование содержится в самом объекте и не является чем-то находящимся между объектом и тем, с чем он срав­нивается".

Но тогда, как это признает и сама Спигел, мы можем изучать лишь дискурсы (точнее, их иерархию), поскольку каждый объект уже несет в себе свое опосредование в виде характерного для данной эпохи дис­курса. История представляется как история культуры (поскольку все ее проявления культурно детерминированы). Она оторвана от социального мира, поэтому Спигел предлагает изучать социальную логику текстов ' путем сложного анализа социального места текста (то есть социально­го пространства, которое он занимает как продукт определенного со­циального мира и как действующее лицо в этом мире), сопряженного с анализом дискурсивного характера текста как "логоса" (то есть соб­ственно литературного артефакта, состоящего из языка и требующего специального литературного анализа)22.

Сходную "социологическую поправку" к наиболее радикальным постмодернистским взглядам предложил Ф. Анкерсмит. По его мнению, их ошибка заключается в тезисе, что конечной инстанцией является текст. Но ведь текст всего лишь способен быть о чем-то, а прошлое может просто быть. Так что это — разные категории, прошлое "не умещается" в тексте. Историк, интерпретатор, по выражению Анкерсмита, на основе текстов "представляет прошлое". При этом он должен решить проблему — вскрыть значение прошлого или назначить ему свое значение. Здесь возникает риск придать смысл тому, что в самой исто­рии его не имело. Это происходит как раз из-за чрезмерного внимания к дискурсу – исследователь начинает описывать отношения между сло­вами, вместо того чтобы решать свою задачу – изучать отношения меж­ду словами и вещами23.

Свое возражение постмодернистам предложил А. Данто. Он ввел понятие "идеального хроникера", который описывает события в момент их свершения. Следовательно, свидетельства современников надлежит считать заслуживающими практически полного доверия, а отражение событий в поздних источниках требуется соответствующим образом анализировать, отыскивая в них следы "идеального хроникера"24. Дан­ное понятие подверг критике П. Рот: он справедливо заметил, что "иде­альный хроникер" в реальности не существует, поскольку фиксировать все подряд он не может, а критерии, что именно должен он вносить в свои заметки, оказываются самыми разнообразными2'.

В весьма резком тоне постмодернистские построения были подвер­гнуты критике в специальном сборнике "Reconstructing History. The Emergence of a New Historical Society". Возражения авторов статей (Эли­забет Фокс-Геновес, Гертруды Химмельфарб, Рассела Якоби и др.) сво-

[71]

 

дятся к отстаиванию довольно традиционного постулата: постмодернизм подменяет изучение реальной, социально детерминированной истории исследованием субъективно трактуемого дискурса, который изучать надо, но только как вторичный исторический продукт. Особенно рель­ефно эти возражения представлены в работе Г. Химмельфарб, которая в качестве довода приводит полную невозможность изучать постмодер­нистскими методиками, к примеру, такое явление, как Холокост2'.

Нетрудно заметить, что предлагаемые антипостмодернистские по­строения зиждятся на нескольких общих принципах. Это прежде всего склонность к материалистическому пониманию истории (будь то "кон­струирование социального бытия посредством культурной практики" Шартье или "социальная логика текстов" Спигел). Феномен дискурса признается, но это совмещается с верой, в чем-то даже мистической, в возможность отыскания в нем имманентной способности отражения реальности. Такие воззрения сопровождаются порой чуть ли не заклина­ниями: "До чего ж мы докатимся, если признаем правоту постмодерни­стов?" Все инвективы последних торжественно отвергаются: по словам П. Рота, "позитивизм сам по себе является своим лучшим адвокатом"27.

Подобные высказывания стоит прокомментировать словами Г. Риккерта: "По какому праву принимаем мы, что исторический процесс вообще имеет какой-либо смысл? И какими средствами обладаем мы для его познания?". Еще в начале XX в. этот ученый высказал мысль, столь популярную сейчас, что "познание не может быть воспроизведением или отображением объектов, оно есть, скорее, преображающее их понимание" - потому что любая действительность настолько сложна и многообразна в своих проявлениях, что любое высказывание о ней будет упрощением и схематизацией28. Эту особенность человеческого познания постмодерни­сты, безусловно, развили до абсурда, но не меньшей бессмыслицей будет ее полное отрицание, основывающееся на риторических восклицаниях, вызванных прежде всего страхом осознания простого факта, что значи­тельное количество их так называемых научных построений являются лишь мысленными конструктами, слабо связанными с реальностью.

Место теории постмодернистов в истории аналогично солипсизму в философии: с позиций логики он неопровержим, но все знают, что он неправилен. Но если концептуального ответа постмодернистам так и не удалось сделать, то последние не смогли потеснить прикладную роль позитивизма и сходных с ним методик. В настоящей ситуации они сосу­ществуют: постмодернизм серьезно расшатал основы, но не сверг до конца традиционную историческую науку, а она не сумела найти дос­тойного ответа, но, тем не менее, устояла.

Это обусловлено тем, что, критикуя своих предшественников, пред­ставители нового направления так и не смогли создать яркие образцы конкретно-исторических исследований по тематике своих идейных оппо­нентов — историков-традиционалистов. Как верно подмечено Г.И. Зве­ревой, постмодернисты занимаются темами, какие в традиционном ис­торическом знании, как правило, не было принято обсуждать. Их рабо­ты тесно смыкаются с литературоведением2'. Они носят в значительной мере элитарный характер и ближе к литературным произведениям, чем к традиционным историографическим жанрам, поэтому не могут соста­вить реальную конкуренцию последним.

[72]

 

В то же время, как верно отмечает Спигел, "многие историки уже подняли перчатку и руководствуются постмодернистскими приемами на практике, даже если пока они и не высказали в полном виде свои тео­ретические посылки"30. В немалой степени это относится к российской исторической науке, где теоретические разработки постмодернистской теории практически отсутствуют. Осваивается лишь западный опыт (например, в "Одиссее" за 1996 г. опубликованы материалы "круглого стола" и ряд переводов иностранных трудов по данной проблематике). Шагом вперед в его распространении является организация при РГГУ Центра интеллектуальной истории и основание нового периодического издания: "Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории". Хотя стоит оговориться, что российские сторонники "новой интеллек­туальной истории" (лидером которых, безусловно, является Л.П. Репи­на) придерживаются ее трактовки в самом широком смысле (всесторон­нее исследование творческой деятельности человека) и отнюдь не сво­дят ее лишь к поднятой постмодернистами проблематике31.

В определенном смысле увлечение постмодернизмом в России типо­логически вызвано теми же причинами, что обозначены в знаменитом "Постмодернистском уделе" ("La condition postmoderne", на русском языке эта работа вышла под заголовком "Состояние постмодерна") Жана-Франсуа Лиотара. По его словам, "упрощая до крайности, мы считаем "постмодерном" недоверие в отношении метарассказов"32. Под этим термином и его производными ("метаповествование", "метаистория" и др.) понимаются "объяснительные системы", организующие буржуазное общество и служащие для него средством самооправдания своего существования (религия, история, наука и т.д.). Таким образом, по Лиотару, постмодернизм является своеобразным вызовом основам современного мира.

В России вызов, брошенный главным принципам советского социа­листического бытия в перестроечные и постперестроечные годы, завер­шился крахом всех привычных устоев общества, всех "объяснительных систем" (по определению Лиотара). Отсюда — и желание разрушить сами устои доперестроечного гуманитарного знания. Оно приняло до­статочно своеобразные формы.

С русским историческим постмодернизмом обычно связывают твор­чество печально известного математика А.Т. Фоменко, основателя "но­вой хронологии". Во второй половине 1970-х гг. он выступил последова­телем академика М.М. Постникова, еще в 1967 г. реанимировавшего идеи народовольца Н.А. Морозова об ошибочности всей хронологии мировой истории. Согласно взглядам Фоменко, большинство событий человеческой истории произошли после 960 г. и лишь часть из них — между 300 и 960 гг. н. э., то есть прошлое радикально укорачивалось, большинство событий античной и средневековой истории объявлялись выдуманными. Кроме того, математик пересмотрел трактовку многих событий русской и зарубежной истории, назвав хана Батыя казачьим "Батькой", раздробив Ивана Грозного на четырех разных людей, одним из которых оказался Василий Блаженный, и т. д.33

Однако стоит усомниться в определении Фоменко как постмодерни­ста. С последним его роднит отрицание самих основ традиционной ис­тории и только. Теоретические взгляды математика, подавшегося в ис-

[73]

 

торию, ничего общего с постмодернизмом не имеют, поскольку в его сочинениях историческая методология отсутствует как таковая. Работы Фоменко отличаются просто-напросто дикой безграмотностью и вопи­ющим дилетантизмом, их, скорей, стоит квалифицировать как "воин­ствующую глупость", а не как достойное внимания исследование.

Впрочем, нельзя не признавать масштабное разрушающее влияние, которое Фоменко и его сторонники оказывают на историческое созна­ние общества. Порой высказываются подозрения, что феномен "новой хронологии" сознательно инспирирован заинтересованными лицами, обеспечивающими тиражирование довольно однотипных опусов Фомен­ко в массовом количестве и в роскошном полиграфическом оформлении. Более серьезным оказывается влияние постмодернизма в отечествен­ной медиевистической русистике. Это легко объяснимо, поскольку в западной науке он начал свое наступление тоже с медиевистики - в ней легче всего найти уязвимые точки в источниковедческих реконструкци­ях. Определенные симпатии к постмодернистским идеям обнаруживают­ся в монографиях А.Л. Юрганова и И.Н. Данилевского. В их работах указывается на необходимость различать то, что было, и представле­ния об этом древнерусских людей, которые нередко приобретали харак­тер самостоятельного историческою факта.

Иллюстрируя эту мысль, Юрганов приводит пример: историками доказано, что события 1015 г., связанные с убийством Святополком Окаянным Святых мучеников Бориса и Глеба, развивались вовсе не по тому сценарию, что изложен в "Чтении..." Нестора об убиении страсто­терпцев. Роли и Святополка, и Ярослава Мудрого, и Бориса могли быть совсем иными. Но это не всегда важно: в сознании средневекового че­ловека версия Нестора о братоубийце Святополке и невинно убиенных его братьях имела характер непреложного факта. Именно он имел в русском средневековье системосозидающее значение для комплекса ценностей и представлений о прошлом своей страны. Но тогда возникает естественный вопрос: не является ли мифологизированной большая часть этих представлений, на основе которых уже в XIX-XX вв. ученые нового и новейшего времени сочиняют свою историю Древней Руси?3" При изучении источников, содержащих такие мифологизированные представления, нужно быть очень осторожным, поскольку справедли­во замечание И.Н. Данилевского: "Большинство понятий, скрывающих­ся за терминами и фразеологизмами русских источников, остались не-вербализированными современниками. Это, в свою очередь, создает дополнительные трудности для аутентичного "перевода" ментальных установок древнерусского общества на метаязык современной истори­ческой науки и их описания"35.

В работе Данилевского в наибольшей степени чувствуется влияние постмодернизма. Автор констатирует, что факты истории средневеко­вой Руси в основном изучены, но к пониманию смысла событий мы при этом не приблизились. Главная проблема — "понимаем ли мы автора древнерусского источника"? По мнению ученого, "летописец, беседую­щий с нами, оказывается в положении миссионера, попавшего в страну неверных". Он и его читатели вкладывают в одни и те же слова разное значение, при этом "почти невозможно установить, насколько далеки или близки транслируемый образ и воспринимаемый фантом: для это-

[74]

 

го в подавляющем большинстве случаев отсутствуют объективные кри­терии сравнения". В результате, как утверждает исследователь, "в боль­шинстве случаев мы не понимаем даже того, что берем из летописного текста"3'.

Данную позицию Данилевского трудно поколебать, так как постмо­дернистский взгляд на историю в принципе практически неопровержим. К тому же в ней много справедливого: к числу безусловных заслуг уче­ного надлежит отнести нанесенный им сильный удар по господствующей в нашей историографии "презумпции тождества мышления летописца и исследователя"37.

Последняя концепция, популярная у позитивистов, развилась из теории текста В. Дильтея. Согласно данному учению, мнение автора легко уяснить из его произведения, интерпретатор абсолютно единовре-менен со своим автором, их хронологическая дистанция совершенно условна38. Позже из этого положения развилось целое направление, утверждающее возможность понять любой текст и историческое собы­тие современным человеком. В СССР и в современных российских ака­демических кругах оно наиболее ярко представлено филологической школой академика Д.С. Лихачева, который говорил: "Мне представляется, что постановка вопроса об особом характере мышления средневе­кового человека вообще неправомерна: мышление у человека во все века было в целом тем же"3'. Именно такие взгляды, как верно отметил Да­нилевский, и привели к кризису медиевистической русистики, когда стало ясно, что уверенность в своем понимании средневековья являет­ся не более чем иллюзией, ни на шаг не приближает нас к раскрытию смысла происходившего в "темные века" русской истории, а многие присутствующие в историографии схемы и конструкты весьма условны.

В то же время надо подчеркнуть, что позицию Данилевского нельзя упрощать и сводить только к апологетике постмодернизма. На наш взгляд, она наиболее близка идеям Р. Шартье, Г. Спигел, П. Бурдье: то, что история труднопознаваема, еще не означает, что реальность не существует. Есть и прошлое как объективная реальность, и дискурс как независимый исторический фактор.

Данилевский также замечает, что нельзя говорить о "принципиаль­ной невозможности адекватно понимать средневековые тексты". По его мнению, выход – в "калибровке вопросов", которые исследователь за­дает источнику, подробном всестороннем сопоставлением текстов и взглядов историков на них. В результате возникает герменевтическая ситуация. Для ее преодоления необходим этимологический анализ лек­сики, контент-анализ текста с целью выявления лексико-семантических полей, лингвистическая герменевтика, определение смысла прямо или косвенно цитируемых автором источника текстов, изложение отдельных событий или сторон исторического процесса с точки зрения их психо­логической подоплеки, с описанием значений и смыслов, которые вкла­дывали их участники в свои поступки или которыми наделяли их совре­менники (реально или в отображении, оставленном автором источника).

Правда, сам Данилевский склонен сближать перспективы примене­ния новых методик с развитием историко-антропологического подхода. Но надо заметить, что его книга — не антропологическая (исключая отдельные части)"0. Методику автора стоит все же определять как гер-

[75]

 

меневтическую, с использованием достижений исторической науки по изучению нарратива, от постмодернизма до компаративистики.

Вопреки протестам многих апологетов позитивизма, ничего опасно­го в раскрытии мифологем русского средневекового источника нет, поскольку миф есть способ организации бытия человека, и человек только потому человек, что воспроизводит себя в мифе. Изучение этой стороны русской истории возможно через выделение категорий или понятий, адекватных мировоззрению средневековых людей, через по­пытку взглянуть на прошлое их глазами. И таким путем минувшее впол­не познаваемо, мало того, только так и можно постигнуть его смысл.

В этом плане можно предположить, что усвоение некоторых пост­модернистских методик изучения нарратива способно на современном этапе развития исторической науки в России сыграть и положительную роль. Сейчас в отечественной историографии сложилась довольно пара­доксальная ситуация: отказ от марксизма как основополагающей мето­дики, вместо того чтобы вывести русскую историческую мысль на но­вый виток развития, отбросил ее назад. Как очень точно замечено А.Л. Стризое, "парадоксально то, что, пытаясь выйти из кризиса историчес­кого знания, историки возвращаются к докризисной стадии описатель-ности, "коллекционирования фактов"... метафизический по сути анализ исторических объектов как стабильных и локальных ведет к фрагментар­ности исторического описания и объяснения, возвращает нас к атоми­стическому, ньютоновскому подходу, когда единая ткань исторической действительности распадается на разрозненные лоскуты отдельных фактов и эпизодов'"11.

Вместо усвоения известных в мировой науке методик исторического познания отечественная наука почему-то прочно утвердилась на пози­циях позитивизма начала XX в. (чем объясняется, кстати, и необычай­ная популярность, особенно в образовательной сфере, работ русских историков-классиков (С.М. Соловьева, В.О. Ключевского, С.Ф. Пла­тонова и др.), переизданных в последние годы огромными тиражами). В данной ситуации исторический постмодернизм может сыграть роль раздражителя, который просто вынудит историков приступить к внедре­нию современных гуманитарных методологий и тем самым поможет преодолеть застой российской исторической мысли.

 

Примечания

1. Harlan D. Intellectual History and the Return of Literature // American Historical Review. 1989. Vol. 94. P. 881.

2 В настоящем очерке мы рассматриваем только проявления постмодернизма в ис­тории, не касаясь его многообразного вклада в литературу, искусство, философс­кую мысль (как течение постмодернизм известен с середины 1950-х гг., хотя неко­торые исследователи относят появление первых постмодернистских произведений к 1930-м гг. - подробнее см.: Ильин И.П. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. М., 1996. С.199-235; его же. Постмодернизм от истоков до конца столетия. М., 1998; Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. М., 1998; Hassan I. Paracriticism: Seven speculations of the times. Urbana, 1975; Fokkema D. Literary history, modernism and postmodernism. Amsterdam, 1984; Jameson F. Postmodernism and consumer society // The antiaesthetic: Essays on postmodern culture. Port Townsend, 1984. Р.11Ы26; HutcbeonL. The Politics of Postmodernism, London, N.Y., 1989; Idem. A Poetics of Postmodernism. History, Theory, Fiction. London, N.Y., 1990; McGowan J. Postmodernism and Its Critics. Ithaca; London, 1991; Best S., Kellner D. Postmodern

[76]

 

Theory. Critical Interrogation. Houndmills, Basingstoke, Hampshire, 1999; etc.]

Ankersmit F. Historiography and Postmodernism // History and Theory. 1989. Vol. 28. N.2. P.149-152.

Кнабе Г.С. Общественно-историческое познание второй половины XX века, его ту­ пики и возможности их преодоления // Одиссей. 1993. М., 1994. С. 249-250.

White H. Tropics of discourse: Essays in Cultural Criticism. London, Baltimore, 1978. P. 82; см. также: White H. The Historical Text as Literary Artefact // The Writing of History. Literary Form and Historical Understanding. Madison; London, 1982. P. 50—52; Frankel Ch. Explanation and Interpretation in History // Theories of History. London, 1959. P. 408-427; Scholes R., Kellog R. The Nature of Narrative. N.Y., 1966; Louch A. History as Narrative // History and Theory. 1969. Vol. 8; Braudy L. Narrative Form in History and Fiction. Princeton, 1970; White H. Metahistory: The  Historical Imagination in Nineteenth-Century Europe. London, Baltimore, 1973;. Metahistory: Six Critiques // History and Theory. 1980. Vol.19; Butbrof H. The Readers Construction of Narrative. London, 1981; Ankersmit F. Narrative Logic: A semantic analysis of the Historian Language. Nijhoff, 1983; La Capra D. History and Criticism. Ithaca, N.Y., 1985; Wallace M. Recent Theories of Narrative. Ithaka, 1986; White H. The Content of Form: Narrative Discourse and Historical Imagination. London, Baltimore, 1987; Zagorin Cf.. Historio­graphy and Postmodernism: Reconstractions // History and Theory. 1989. Vol.28; Ankersmit F. The Reality Effect in the Writing of History: the Dynamics of Historiographical topology. Amsterdam, N.Y., 1989;

4 Репина А.П. Вызов постмодернизма и перспективы новой культурной и интеллек­туальной истории // Одиссей. 1996. М., 1996. С. 26. 7     Ankersmit F. Historiography and Postmodernism. P. 142, 145.

I Об этом подробнее см.: White M. Historical Explanation // Theories of History. London, 1959. P. 365-370.

' Toews J. Intellectual History after the Linguistics Turn // American Historical Review. 1987. Vol. 92. P. 901.

10 Спигел Г. М. К теории среднего плана: историописание в век постмодернизма // Одиссей. 1995. М., 1995. С. 213-214.

II Шартье Р. История сегодня: сомнения, вызовы, предложения// Одиссей. 1995. М., 1995. С. 194-195.

12 Buksinski Т. Essays in the Philosophy of History. Poznan, 1994. P. 20-21.

Ankersmit F. Historiography and Postmodernism. P. 138-139.

14 Зверева Г.И. Реальность и исторический нарратив: проблемы саморефлексии новой интеллектуальной истории// Одиссей. 1996. М., 1996. С. 11.

" О ней см.: White H. The tasks of Intellectual History // The Monist. 1969. Vol.53. N. 4. P. 606-630; Darnton R. Intellectual and Cultural History // The Past Before Us: Contemporary Historical Writing in the United States. N.Y., 1980; Modern European Intellectual History. Reappraisals and New Perspectives / Ed. D. LaCapra, S. Kaplan, N.Y., 1982; The Writing of History. Literary Form and Historical Understanding/ Ed. R. Canary, H. Kozicki. Madison, London, 1982; LaCapra D. Rethinking Intellectual History: Texts, Contexts, Languages. Ithaka; N.Y., 1985; The Writing of History. Literary Form and Historical Understanding / Ed. R. Canary, H. Kozicki, Madison, London, 1982; Kelley D. Prolegomena to the Study of Intellectual History // Intellectual News. 1996. N. 1. P. 13-16.

14 Шартье P. История сегодня... С. 192.

17 Цит. по: Репина А. П. Вызов постмодернизма... С. 28, 31.

11 Цит. по: Шартье Р. История сегодня... С. 198.

 Там же. С. 204.

20 О ней подробнее см.: Nichols S. Philology in a Manuscript Culture // Speculum. 1990. Vol. 65. N.I. P. 1-10; Wenzel S. Reflections on New Philology// Ibid. P. 11-18; Fleischman S. Philology, Linguistic and the Discourse of the Medieval Text // Ibid. P. 19-37.

21 Jameson F. The Political Unconscious Narrative as a Socially Symbolic Act. N.Y., 1982. P. 225.

22 Спигел Г. М. К теории среднего плана... С. 215-217.

11 Ankersmit F. Historical Representation // History and Theory. 1998. Vol. 28. N.3. P. 206, 208-209.

24 Danto A. Narration and Knowledge. N.Y., 1985. P. 148-149.

[77]

 

25 Roth P. Narrative Explanations: The case of History // History and Theory. 1988. Vol.27. N.I. P. 8-11.

2' Fox-Genovese E. History in a Postmodern World // Reconstructing History. The Emer­gence of a New Historical Society/ Ed. by Fox-Genovese E., Lasch-Quinn E. N.Y., London, 1999. P. 40-55; Himmelfarb G. Postmodernist History // Ibid. P. 71-93; Jacoby R. A New Intellectual History ? // Ibid. P. 94-118. Roth P. Op. cit. P. 3.

Риккерт Г. Философия истории. СПб., 1908. С. 7, 16, 55 Зверева Г.И. Указ. соч. С. 23. Спшел Г.М. К теории среднего плана... С. 219.

За возможность познакомиться с информацией о работе Центра выражаю искрен­нюю благодарность К. П. Грушко. Аиотар Ж.-Ф. Указ. соч. С. 10.

Разоблачению построений Фоменко посвящена огромная литература, отраженная также на специальных сайтах в Интернете (с красноречивыми названиями: "Анти-фоменкизм"). Назовем лишь самые основные труды: Пономарев А.Л. Когда Литва летает, или почему история не прирастает трудами А. Т. Фоменко // Информаци­онный бюллетень ассоциации "История и компьютер". 1996. № 18. С. 127-154; Неборский М.Ю. Иван Грозный был женщиной // Родина. 1996. № 5. С. 10-16; Володихин Д., Елисеева О., Олейников Д. История России в мелкий горошек. М., 1998; Данилевский И. Н. Пустые множества "новой хронологии" // Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков. М., 1998. С. 289-313; Золота­рев А.Ю. "Новая хронология" А.Т. Фоменко и ее критика // Исторические записки. Воронеж, 2000. Вып. 6. С. 248-260. См. также сайты: http://univ2.omsk.su/foreign/ fom и http://www.chat.ru/'fatus/foma.

Юрганов А.Л. Категории русской средневековой культуры. М., 1998. С. 4-5, 9-12 21-26.

Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков (IX—XII вв.). М., 1998. С. 7. Там же. С.5, 7, 11, 13. Там же. С. 8.

Подробнее см.: Dillhey W. Die Entstehung der Hermeneutik // Dilthey W. Gesammelte Schriften. Gottingen, 1960. Bd. 5; его же. Введение в науки о духе//Зарубежная эс­тетика и теория литературы XIX-XX вв. Трактаты, статьи, эссе. М., 1987; его же. Наброски к критике исторического разума // Вопросы философии. 1988. № 1; его же. Описательная психология. М., 1912; его же. Типы мировоззрения и обнаруже­ние их в метафизических системах // Новые идеи в философии. СПб ., 1912. № 1; о нем см.: Bollnow W. Dilthey. Kbln, 1936; Гадамер Х.-Г. Истина и метод. Основы философской герменевтики. М., 1988. С. 267-292; Кузнецов В. Г. Герменевтика и гуманитарное познание. М., 1991. С. 54-65.

Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы // Лихачев Д. С. Избранные ра­боты в трех томах. Л„ 1987. Т. 1. С. 331. Данилевский И, Н. Древняя Русь. С. 7—8, 14, 16.

Стрите А. А. Принцип историзма и кризис исторической науки (социально-философ­ские аспекты)// Историческая мысль в современную эпоху. Волгоград, 1994. С. 5.

[78]