Барт называет это мифологиями. Риторическая функция текста и состоит в том, чтобы представить эти мифологии в качестве квазиестественных феноменов. И именно текст создает эффект этой квазиреальности, а не идеологическая рефлексия - и в этом Барт расходится с Марксом (с.17-18).

Основное положение, сформулированное Бартом в рассматриваемых работах, резюмирует Анкерсмит, заключается в следующем: реальность прошлого сопоставима с так называемым эффектом реальности, возникающим благодаря упоминанию незначительных деталей в историческом тексте. (Подобные идеи высказывались и ранее - некоторыми критиками и философами в XVIII в., такими писателями Х1Х в., как Флобер и Бодлер, в 20-е годы - Романом Якобсоном.) Реальность прошлого - это только эффект, вызванный напряжением внутри и между историческими текстами. Барт показывает, как в одном из своих романов Гюстав Флобер, описывая комнату главного героя, вскользь упоминает пирамиду из коробочек, стоящую под барометром. Такого рода незначительные, ничего не значащие детали он называет "метками" (notation) и противопоставляет им высказывания, относящиеся к основному сюжету повествования, которые он называет "положениями" (prediction), вероятно, потому, что на этом уровне мы можем высказывать предположения о дальнейшем развитии сюжета. Анализируя описание Жюлем Мишле некоторых деталей казни Шарлотты Корде, Барт приходит к выводу, что подобного рода противопоставление незначительных, почти незамечаемых при чтении "меток" и "смыслообразующих положений" справедливо и для исторического текста. Развивая свою мысль, Барт создает в высшей степени оригинальную теорию о роли незначительных деталей в тексте. Вопреки их кажущейся незначительности, именно наличие деталей свидетельствует о степени совершенства языка. Это подтверждается и тем, что у некоторых насекомых и животных наблюдают зачатки языка, направленного на сообщение некоторых "положений", - например, у пчел есть особая система знаков, при помощи которой они общаются между собой, - но в животном мире нет аналога тому "шепоту языка", эффект которого создается при помощи кажущихся бессмысленными "меток". Только человек может говорить невнятно, бормотать. Более важно, что особая роль детали находит подтверждение в истории риторики и литературы. Лишь через тысячу лет после гомеровского эпоса в александрийской риторической школе II в. н.э. появляются стилистические фигуры, при помощи которых можно с максимальной аккуратностью и достоверностью описать образ жизни, места проживания и разные времена (все это исторические темы в более позднем понимании).

Необходимо заметить, отмечает Барт, что описание как таковое не связано со значимыми высказываниями. Здесь мы впервые имеем дело с ранними формами "меток" и можем наблюдать, как эти формы порывают с языком этого времени, несущим значимые сообщения (с.18).

Барт задается вопросом, какую роль играют незначительные детали при написании истории. Реальность прошлого, говорит он, ассоциируется для нас с деталями, упоминаемыми в тексте, а не со связным рассказом историка. "Положения" воспринимаются нами как смыслы, привнесенные историком, тогда как в деталях само прошлое являет себя. В противовес тому, что выражается в деталях, смысл привносится и поэтому не может достичь уровня реальности.

Однако важно, что самодостаточная, ничего сама по себе не значащая деталь может выполнять свою функцию создания эффекта реальности только на фоне связного повествования. Именно из этих взаимоотношений внутри текста проистекает действенность детали, а не из внешних по отношению к тексту отношений между событиями прошлого и их описанием. Поэтому имеет смысл говорить скорее об иллюзии реальности, чем об эффекте реальности (с.19).

В этом, по мнению Ф.Р.Анкерсмита, и кроется основная проблема. Отвлекаясь от анализа Барта, Анкерсмит задается вопросом: является ли реальность, создаваемая эффектом противопоставления незначительной детали и связного рассказа, иллюзией или это подлинная реальность? Можно подойти к разрешению данной проблемы с разных позиций, соответствующих определенным лингвистическим теориям, но Анкерсмит отклоняет такой подход. Он пишет, что его цель - найти теоретическое основание, анализируя исторические тексты, а не судить исторические тексты с заранее выбранной позиции. Анкерсмит подчеркивает, что существующие взгляды на природу знака, реальности и их взаимоотношений - суть объект анализа, а не исходные положения. Как и все новые теории, доводы Барта вызывают больше вопросов, чем ответов. Задача, считает Анкерсмит, состоит не в том, чтобы перечислить все возникающие проблемы, но в том, чтобы выяснить: во-первых, является ли предложенное Бартом сближение исторического сочинения и реалистического романа, исходящее из того, что в обоих случаях удается достигнуть эффекта реальности, продуктивным; во-вторых, можно ли согласиться с тем, что эффект реальности в историческом тексте возникает за счет механизмов, описанных Бартом; и в-третьих, насколько Барт убедителен в своем предположении, что эффект реальности связан с противопоставлением смыслового плана и плана малозначимых деталей (с.19-20). В своей работе Анкерсмит детально анализирует каждую из этих проблем.

Итак, первое: реалистический роман и историческое сочинение. Если свести вместе все многочисленные характеристики реалистического романа, приводимые в литературоведческих трудах, мы получим следующий перечень: обильная информация о различных регионах, периодах, социальных группах; акцент на непредвиденном, случайном, на факте; соотнесенность с реальностью; описание человека как продукта наследственности, исторической и социальной среды (Ипполит Тэн!); внимание к типичным явлениям; энциклопедичность, информативность, документальность; четкое осознание автором своей субъективности, стремление стереть следы ее присутствия со страниц романа; скептицизм, сухость, точность, незамысловатый сюжет, простой стиль, дидактизм. Любой историк мог бы подписаться под некоторыми, если не под всеми, перечисленными здесь характеристиками. Как неоднократно отмечал Хэйден Уайт, самосознание исторического сочинения и реалистического романа схожи чрезвычайно [20].

Однако ситуация меняется, когда речь заходит об эффекте реальности. Разве эффект реальности исторических сочинений вытекает не из истинности индивидуальных суждений о прошлом, которые высказываются в историческом тексте? Детали, упоминаемые в историческом сочинении, всегда подлинные, чего нельзя сказать о романе, даже реалистическом. Однако истинность индивидуальных суждений, высказываемых в историческом тексте, не может служить критерием для различения романа и исторического текста, поскольку Барт помещает эффект реальности внутри самого текста. На это можно возразить, напомнив, что внутри исторического текста система сносок обеспечивает право говорить "правду" о прошлом. Однако нельзя не согласиться с тем, что сноски сами по себе не превращают текст в исторический. В конечном счете, приходит к выводу Анкерсмит, мы должны признать, что доводы Барта, касающиеся сближения исторического сочинения и реалистического романа, заслуживают серьезного внимания (с.20-21).

Обратимся ко второму, выделенному Анкерсмитом, положению Барта, согласно которому реальность прошлого создается историческим текстом. Это утверждение полностью опровергает традиционный взгляд на природу исторической реальности. Согласно традиционным представлениям, реальность прошлого - это реальность такого же порядка, как окружающие человека в повседневной жизни вещи. Эта реальность складывается из различных компонентов, таких как поступки людей, события, исторические процессы, которые и могут становиться объектами исторического исследования. Начиная с эпохи гуманизма и вплоть до начала ХХ в., филологи и историки разработали систему правил, следуя которым можно получить "правдивый" рассказ о прошлом.

Барт переворачивает всю эту схему. Историк, считает он, не исследует данную историческую реальность, а конструирует ее через артикуляцию (развертывание) исторического текста. Это неверно, отмечает Анкерсмит, что историк сначала обращается к какому-либо заранее данному, всеми признаваемому историческому объекту, как, скажем, "французская революция" или "возникновение национального государства", а затем старается как можно более аккуратно описать его, последовательно сопоставляя исторические источники. Такой взгляд на то, как возможно “честное” написание истории, выглядит наивным потому, что весь вопрос и состоит в том, что должно рассматриваться в качестве "французской революции" или "возникновения национального государства". Здесь не должно возникнуть непонимания. Дело не в том, полагает Анкерсмит, что техника исследования, используемая историком, представляется ненадежной и ошибочной. Напротив, филология, статистика, методы критики источников позволяют нам ответить на определенные типы вопросов доказательно и корректно.

Проблема же состоит в том, что сами эти методы предполагают вопросы, на которые с их помощью можно получить ответы, и тем самым, неосознанно, конструируют объект исследования и историческую рельность. С их помощью историк не анализирует изначально данную историческую рельность, а определяет ее очертания. "Историческая реальность" - не данность, а разделяемое всеми соглашение. Теперь, пишет Анкерсмит, становится легче понять многочисленные попытки, начиная с Ранке, превратить историю в научную дисциплину. Только упорядочивание практики исторических исследований ведет к стабилизации объекта исследования и тем самым делает возможным существование профессионального сообщества историков и коллективов исследователей. Методы исследования, полагает Анкерсмит, создают объект исследования, а не изучают его. Историки, разделяющие традиционный взгляд на историческую реальность, на самом деле должны с большим уважением относиться к эффекту реальности, так как эффект реальности обеспечивает для них возможность видеть мир таким, каким они хотят его видеть. Но, без сомнения, есть повод и для беспокойства (с.22).

В последние годы никто не рассуждал на эти темы так много, как Нельсон Гудман [9,10,11]. Реалистическое отображение, отмечает Гудман, подразумевает схожесть с оригиналом. Но такое рассуждение, замечает он далее, не может послужить ответом. Например, любой из портретов Рембрандта больше похож на автопортрет Сезанна, чем на портретируемого, сколь бы сильного эффекта схожести ни добивался Рембрандт, просто потому, что кусок холста всегда больше похож на другой кусок холста, чем на живого человека. Также недостаточно сказать, что реалистическое произведение искусства должно создавать иллюзию реального мира. Мы никогда не сможем спутать даже самую удачную картину с реальным миром. Здесь можно напомнить, добавляет Анкерсмит, серии картин Рене Магрита, где это совпадение реального мира и его отображения одновременно и утверждается (с помощью изображения), и отрицается (с помощью надписи). Парадокс, пишет Анкерсмит, состоит в том, что можно писать даже очень хорошие картины, но достичь того, на что претендует наивный реализм, не удастся. Далее, не может служить критерием реалистической интерпретации и представление максимума информации: чертеж здания или корабля обеспечивает больше информации, чем реалистическое изображение. Суть реализма, утверждает Анкерсмит, состоит не в качестве информации, а в том, сколь легко ею можно пользоваться. Все зависит от того, насколько стереотипна информация, насколько привычны коды и их использование. Реализм - понятие относительное, определяется он системой репрезентативных (регламентирующих правила представления, показа объектов) стандартов, принятых в данной культуре, в данный период времени.

Однако сторонники наивного реализма выдвигают свои контраргументы. Так, М.Бринкер вводит различие между "видением" и "отображением": поскольку мы "видим" мир и через это "видение" формируем определенные представления о мире, на этом основании мы можем оценивать качество отображаемого мира [3, с.261]. Гудман отрицает такой подход: видение в такой же мере зависит от концептуальных схем и так же изменчиво, как отображение. Представление о видении как о чисто физиологическом процессе - миф далекого прошлого. Так что, когда Бринкер утверждает, что одно изображение может быть ближе к реальности, чем другое, возникает вопрос: "К чьей реальности?". Существуют, пишет Анкерсмит, разные реальности, соответствующие разным способам изображения мира (репрезентативным кодам), и не существует некой первичной реальности, лежащей в основании всех других представлений о реальности. Представление о реальности может существовать только по отношению к некоторой "системе отсылок". И здесь мы вновь возвращаемся к написанию истории. В истории историописания нет такой единой системы отсылок, несмотря на постоянные попытки ее обнаружить или построить. Хотя это и кажется странным, резюмирует Анкерсмит, спекулятивные теории исторического процесса и наивный реализм оказываются разными формулировками одного и того же принципа. Тогда как Барт и Гудман кардинально изменяют взгляд на историческую реальность (с.23-24).

Третье положение Барта, на которое обращает внимание Анкерсмит в своем аналитическом обзоре, касается противопоставления "незначительной детали" и "смысла”, которое и вызывает эффект реальности. Для анализа этого положения Анкерсмит также прибегает к сопоставлению историописания и живописи. При этом Анкерсмит проводит различие между формальными аспектами текстуального и живописного пространства и содержанием этого пространства. Сначала он обращается к анализу формы. М.Шапиро указал на целый ряд элементов традиционной картины, не соответствующих отображаемому миру [18, с.224-225]. В первую очередь, прямоугольная форма картины, которая никак не определяется изображенным объектом. Первые из известных нам наскальные изображения не имеют пространственных ограничений, живопись не выделяется из окружающего ее пространства.

В I тыс. н.э. живопись обретает раму или ее подобие и, таким образом, образует самостоятельное пространство. Только после этого стали возможны такие эффекты, как глубина изображения и различение планов. Переходные формы можно наблюдать в китайском и японском искусстве, где фон, например небо, не написан, но подразумевается. Таким образом, мы должны признать, что рама является чрезвычайно важным смыслообразующим элементом картины. Это положение лучше всего иллюстрирует пейзажная живопись. Создать скульптурное изображение пейзажа невозможно, потому что скульптура не имеет рамы, т.е. не имеет самостоятельного, особым образом выделенного пространства (с.25).

Такой подход к живописи открывает новые возможности при анализе исторических сочинений. Понятие рамы (frame), пишет Анкерсмит, дает ключ к проверке концепции Барта. Рама отделяет пространство картины от пространства, в котором находится зритель. В случае живописи граница между этими двумя пространствами очень четкая, хотя в некоторых фресках и станковых работах эпохи барокко этот переход от одного пространства к другому несколько сглаживается, нарушается "передняя стенка" живописного пространства, но не само это пространство. В историческом сочинении должен быть аналог "рамы", поскольку, как и в картине, в историческом тексте представлена ситуация, относящаяся к иному пространству, чем то, в котором находится читатель. Конечно, "раму" в историческом тексте определить гораздо сложней, чем раму в живописи, возможно, поэтому философы и историки не подозревали о ее существовании. В каком-то смысле исторический текст можно сравнивать с китайской или японской живописью до 1850 г. И все-таки следы "рамы" должны быть обнаружены в историческом тексте, поскольку если мы выяснили, что знание о прошлом доступно нам только через репрезентацию прошлого, и если прошлое, по определению, отличается от настоящего, то историческое сочинение должно быть заключено в "раму". Сам факт, что мы не замечаем "рамы", призванной отделить прошлое от настоящего, подтверждает необходимость введения этого понятия. Здесь можно напомнить работы М.Фуко [5, с.113-139], где невысказанное в тексте подвергается анализу и, в то же время, показывается, как благодаря этому "молчанию" становится возможным сам текст.

Вслед за Шапиро, пишет Анкерсмит, мы можем повторить, что "рама" в историческом тексте является важным смыслообразующим элементом. Другими словами, она в большой мере определяет представление о реальности прошлого. Каждый историк стремится более глубоко, чем его предшественники, проникнуть в прошлое. Сопоставляя эти суждения, можно предположить, что эволюция в историописании, по крайней мере отчасти, направляется постоянными попытками расширить "раму", обрамляющую исторический текст. В каком-то смысле революционные по своей новизне исторические тексты сопоставимы с путти на фресках эпохи барокко, указывающими на зрителя. То, что историки зачастую объявляют более глубоким проникновением в реальность прошлого, приходит к выводу Анкерсмит, оказывается, напротив, движением по направлению к пространству, в котором находится читатель, т.е. к настоящему (с.26).

Но все это, пишет Анкерсмит далее, все еще весьма абстрактные и спекулятивные рассуждения. Что же конкретно должно пониматься под "рамой" в историческом сочинении? Ответить на этот вопрос, оказывается, не так уж сложно. "Рама", определяющая границу между прошлым и настоящим, представлена тем, что не подвергается анализу в историческом тексте. Это то, что воспринимается как само собой разумеющееся на данном этапе исторического исследования. Невольно напрашивается сопоставление этих самодовлеющих элементов с "метками" Барта, поскольку именно на фоне незначительных деталей конституируется смысл исторического текста, а значит и исторической реальности, при том что сами по себе эти детали не имеют смысла. Стремление исторических сочинений перерасти свои границы, таким образом, оборачивается попытками придать статус историчности элементам исторического текста, которые воспринимаются нами в качестве естественных. Этот процесс мы и наблюдаем в историографии начиная с телеологического представления об историческом процессе и следуя через экономическую и социальную историю к современной истории ментальностей. Благодаря Барту и Шапиро, пишет Анкерсмит, мы приблизились к пониманию механизма, который определяет эволюцию историописания. Но важно помнить, что "эффект реальности", возникающий в тексте исторического сочинения, - не статичное образование; он обнаруживает себя только в связи с динамикой постоянно расширяющихся границ исторического текста. Это положение возвращает нас к рассуждениям Гудмана, который подчеркивал конвенциональный (основанный на “соглашении”, “договоренности” между людьми) характер "реальности". Но в том, что эффект реальности характеризуется одновременно как результат собственной динамики и как конвенциональное установление, по мнению Анкерсмита, нет противоречия (с.27).

В заключение Анкерсмит переходит от формальных характеристик пространства исторического текста к его содержанию. Исходной точкой рассуждения вновь становится живопись, в частности пейзаж. Именно пейзаж, вопреки непривычности этого утверждения, открывает нам красоту природы. Открытие пейзажа в природе под влиянием живописи опровергает привычные дихотомии, на которых основывается традиционная эпистемология. Согласно расхожим представлениям, пейзаж эволюционировал от малозначимого фона в исторической и религиозной живописи к самостоятельному жанру, представляющему вначале условную, а затем подлинную природу. Примерно такую же эволюцию претерпевали и другие жанры - портрет и натюрморт. Но особенность пейзажа состоит в том, что в этом движении от религиозной живописи к самостоятельному жанру происходила не смена одной системы значений другой, как в случае с портретом и натюрмортом, но приписывание смысла тому, что до этого не обладало смыслом.

Возникновение пейзажа в качестве самостоятельного жанра может быть рассмотрено как метафора эволюции историописания. Эта эволюция представляет собой не постоянно совершенствующееся постижение данного исторического объекта, а развивающийся процесс, при котором фокус смысла последовательно перемещается в сферы, до этого вообще не имевшие смысла. В средние века господствовал религиозный взгляд на историю, впервые сформулированный бл. Августином. В эпоху Просвещения, которая характеризуется верой в прогресс, представление об истории как о постепенном осуществлении спасения секуляризуется и превращается в триумфальное шествие человеческого разума. Гегель обеспечил философское основание идее прогресса в истории. Новый пласт самодостаточных элементов текста вовлекается в сферу смысла в национальной истории Ранке и немецкой романтической школы в историографии. Следующий шаг - экономическая и социальная история, представленная в трудах Маркса и социалистов. Далее - институциональная история, история географии и климата (Ф.Бродель) и, наконец, достижения истории ментальностей, в которой радости и печали каждодневной жизни человека, большие и малые, обретают историческое измерение (с.28-29).

Итак, опираясь на тексты представителей новой историографии, Анкерсмит определяет историческую реальность как эффект, создаваемый историческим текстом за счет противопоставления "смыслообразующих" и "несмыслообразующих" элементов текста. При этом эволюция историописания движется по пути вовлечения в сферу "смысла" все новых и новых “несмыслообразующих” элементов.