Наша способность видеть ограниченность этой траектории, конечно, не просто личное достижение. Она возникла благодаря развитию самого человечного общества и в особенности благодаря огромному росту доступного в любой момент знания, позволяющего нам воспринимать вещи, оставшиеся

полностью вне поля зрения Геродота и Св. Августина или даже Вольтера и Гиббона. Наш кругозор по сравнению с ними значительно расширился и в пространстве, и во времени.

Расширение в пространстве очевидно. Как стали понимать европейские авторы XVI и XVII вв., обитаемый мир больше знакомого пространства от Тигра до Темзы. Однако даже для Иммануила Канта, писавшего ближе к концу XVIII в., слово “humanity” (человечность, или гуманность) все еще выражало главным образом этическую идею. Он не мог воспринимать его как очевидную - и во многих отношениях угрожающую реальность, каковой она стала для нас сегодня (ср. [Elias, 1985, р. 71]). Нравится нам или нет, об этом напоминают всякий раз, как мы открываем газету или смотрим новости по телевизору. Мы знаем, что, хорошо это или плохо, но все мы – западноевропейцы, политические лидеры Москвы и Вашингтона, массы бедняков в Азии и Африке объединены между собой тесными политическими, военными и экономическими связями, которые – для всех нас – предопределяют не только нынешний образ жизни, но и сами шансы выживания. Глобальная взаимозависимость стала прочным и неопровержимым фактом. Вместе с тем, возникла потребность в “человеческой истории”, не ограниченной старой знакомой траекторией, а охватывающей весь мир.

В то время как наша идея человеческой истории охватывает все большее пространство, она претерпевает еще более впечатляющее расширение во времени. Есть все больше свидетельств тому, что человеческое прошлое простирается во времени намного дальше, чем можно было полагать еще сравнительно недавно. “Классическая” временная перспектива никогда не уходила за грань порядка 7-10 тысячелетий. Даже в XVIII в. наиболее просвещенные умы не имели эмпирических свидетельств письменной истории старше Библии и Гомера. Возможно, по этой причине они не могли и помыслить о человеческой истории или “предыстории”, простирающейся в прошлое далее, чем на три сотни поколений, в то время как сегодня в любой энциклопедии говорится, что человеческое прошлое должно измеряться не сотнями, а десятками тысяч поколений.

Ныне мы не только можем быть уверены в том, что во всех частях света действительно живут и жили на протяжении многих тысячелетий группы людей, но также имеем некоторые указания на минимальный период заселенности различных регионов мира. Так, мы знаем, что группы людей (или гоминид) жили в обеих Америках уже более 15 000 лет назад, в Австралии – более 40 000, в Европе – более 700 000, в Азии – более 1 500 000 и в Африке - более 2 500 000 лет назад (ср. [Wenke, 1984; Scarre, 1988]). Как видно из этих цифр, при том, что резко расширяется масштаб нашего видения чело-

веческой истории, мы также можем определять ее контуры с большей эмпирической точностью.

Итак, достаточно о понятии “человеческая история”. Далее, перед тем как перейти к увязыванию его с понятием “длительных социальных процессов”, мне хотелось бы сделать еще одно замечание об “истории” как таковой.

Будет справедливо сказать, что история – это средство для ориентации человеческих групп относительно своего прошлого. Ясно, что для этой функции, как и любой формы интеллектуальной ориентации, необходим некий организующий принцип. Наиболее важным организующим принципом для истории является хронология. Хронология, согласно словарю Вебстера, есть “наука об измерении времени посредством регулярных делений, устанавливающая верные даты событий”. Другими словами, это интеллектуальное приспособление, помогающее нам выстраивать события в едином последовательном порядке.

Далее, такой последовательный порядок далек от того, чтобы быть самоочевидным, как все мы знаем из собственного опыта. Всем нам знакомы затруднения, испытываемые при воспоминании о различных событиях - из личного прошлого или имеющего общий характер: какое из них случилось раньше и, что не менее сложно, какой между ними был интервал. Для того чтобы справляться с такими проблемами, нам нужны, как показал Хальбвакс [Halbwachs, 1950], социально значимые вехи; они обеспечивают нам нужную хронологию.

Древнейшая дошедшая до нас попытка построения хронологии – знаменитый список шумерских царей [Jacobsen, 1939]. Этот, а также последующие списки ассирийских, вавилонских и египетских царей были изначально составлены не для измерения времени. Их непосредственной целью было, по-видимому, установление легитимности правящей династии. Как бы там ни было, нам известно, что в этих списках есть множество ложных сведений, как, по всей вероятности, и в генеалогических перечнях Ветхого Завета.

По мере того как списки царей становились все более точными, они приобретали и определенную меру “автономии” в качестве инструментов для составления хронологической схемы. Свидетельством борьбы за более “объективную” хронологию, менее подверженную идеологическим интересам правителей, может послужить греческая и римская историография; например, у Фукидида это тщательное упорядочивание событий Пелопоннесской войны по сезонам. В конечном счете Олимпийские игры в Греции и смена консульств Римской республики стали служить в качестве “объективных” временных се°к общепринятых способов ориентирования в прошлом, относительно независимых от притязаний правителей на легитимность (см. [Bickerman]). Однако использование имен монархов в качестве маркеров для хронологии осталось обычаем, практикуемым до сего дня: мы все еще упоминаем
[119]

“годы правления королевы Виктории” или “коронацию Елизаветы II” для точной временной привязки событий.

Характерная особенность всех хронологий (здесь я преднамеренно пользуюсь множественным числом) в том, что они имеют тенденцию быть привязанными к месту. Список царей одной страны не годился для другой, что справедливо и для нас сегодня: такие понятия, как “времена короля Георга” или “времена короля Эдуарда” не применяются в континентальной Европе.

Фактически, все периодизации, основанные на хронологическом упорядочивании событий – “Средние века” или “Ренессанс”, равно как и “Токугава” или “Мэйдзи”, – одинаково привязаны к месту. Они представляют попытки выстроить большие интервалы времени в определенном хронологическом порядке, привязанном к географическому пространству. Существование различных религиозных календарей по сей день свидетельствует о том, что единая хронология человеческой истории в целом не есть нечто безусловно “данное”.

Теперь я перехожу ко второму термину в названии этой статьи – “долговременные процессы” (“long-term processes”). Это, насколько мне известно, сравнительно новое понятие. Однако его происхождение восходит к традиции, которая является столь же древней, сколь и идея “истории”, а именно – традиции осмысления человеческого прошлого не в терминах личных имен и дат, а в терминах безличных стадий, или фаз.

Идея, что человеческое общество прошло предыдущие стадии, прежде чем достигло своего нынешнего состояния, была впервые зафиксирована примерно в то же время, что и древнейшие списки царей. Наиболее привычной формой, приобретенной этой идеей, был образ нарастающего ухудшения человеческой жизни: от золотого века через серебряный к нынешнему несчастному железному веку. Уже ассирийцы знали эту печальную повесть, вновь она появилась в текстах древнего иудаизма и в классической греческой литературе [West, 1978, р. 172-177].

Есть заметный контраст между, скажем, “Книгой чисел” с ее длинными генеалогическими списками, перечисляющими каждого отца и старшего сына, с одной стороны, и описанием Гесиодом нисхождения от золотого к железному веку – с другой. Оба текста дают ориентацию в отношении прошлого. В первом случае это делается посредством конкретных имен, во втором – через рассмотрение общих характеристик.

Если взять другой пример – давайте вспомним о том огромном значении” которое Фукидид придавал хронологии, и сравним с тем, как Платон и Аристотель писали о том, что сейчас мы назвали бы “социальной эволюцией” или, возможно, более точно, “общественным развитием”2. У них также были ссыл-

В действительности это можно сказать обо всех моделях стадий, созданных в период классической античности: они строились главным образом для объяснения состояния дел в современном автору мире, показывая, как это состояние возникало из предыдущих условий. В этих моделях едва ли вообще содержались какие-либо даты или имена. Они [модели] были типологичны, безразличны к хронологии и могли бы называться вневременными, “ахронными”. Все они имели явно оценочный характер, что показывает выбор металлов – золота, серебра и железа – для обозначения разных фаз. Большинство моделей также подразумевало чувство неотвратимости. Порицалось ли нынешнее жалкое состояние дел, как у Гесиода, или оценивалось положительно, как в Аристотелевой телеологической концепции города-государства, оно неизменно рассматривалось как кульминация в ряду стадий.

Против этого тотального отрицания стадиальных моделей я бы возразил, что и хронология и фазеология как средства ориентирования имеют как преимущества, так и недостатки. Все, о чем хронологическая последовательность говорит нам, это что одна вещь шла за другой; последовательность фаз имеет преимущество включения также и других отношений, таким образом, она дает возможность объяснения. В этом и сила, и слабость “фазеологии”, так как отношения, которые предлагает модель стадий, могут выглядеть многообещающими, но при более близком рассмотрении оказываются либо слишком неясными для того, чтобы быть проверяемыми, либо вообще ложными.

Другое возможное преимущество фазовых моделей в том, что им не присуща изначальная пространственная ограниченность. В то время как каждая историческая хронология была первоначально тесно связана с конкретным династическим или имперским центром, постулированные схемы последовательных стадий формулировались безотносительно к месту и времени, и это делало схемы, по крайней мере в принципе, ойкуменическими. Имелось в виду, что термины, в которых они излагались, применимы ко всему человечеству. Но опять сама эта универсальность часто не позволяла подвергнуть их прямой эмпирической проверке.

Возражения, выдвигавшиеся против оценочного подхода и понятия неизбежности, внутренне присущих теории стадий, могут быть обращены также против огромного количества трудов XIX в., построенных по хронологическому принципу и представлявших собой, как правило, повествования о нациях в терминах судьбы и успеха. Тем не менее эти черты теорий социальной эволюции выделялись как предмет острой критики такими авторами, как Карл Поппер и Роберт Нисбет, которые продолжали обнаруживать дух Платона фактически в любой попытке открыть стадии общественного развития.
[122]

Чего данные критики не смогли признать, так это столь значительного изменения самих теорий социальных изменений, что возражения, нацеленные против Платона и Аристотеля или даже Конта и Тайлора, больше не имеют отношения к этим теориям. Одно из происшедших изменений – это смещение акцента с “фаз” на “процессы”. Данное смещение может также помочь устранить возражения по поводу того, что теории стадий несостоятельны в объяснении реального перехода между стадиями и что они имплицитно являются “евроцентристскими”.

Рассматриваемый в этом свете “процесс” оказывается более широким понятием, чем “стадия”, или “фаза”. Это наблюдение может привести к обращению привычных приоритетов в “фазеологии”: процессы выходят на первый план, причем “фазы”, или “стадии”, более не определяются как статичные состояния, но определяются в терминах лишь тех самых процессов, частью которых они являются и из которых они возникают3.

Все это может выглядеть совершенно абстрактно. Вместо того чтобы продолжать в данном ключе, позвольте мне привести несколько примеров. Как я показывал повсюду, главная тенденция человеческой социальной эволюции и истории состояла в увеличивающейся дифференциации образа жизни и связанном с ней сдвиге баланса сил между человеческими группами и всеми

близкими им видами животных [Goudsblom, 1990]. Этот процесс дифференциации шел в течение по меньшей мере двух миллионов лет. Он вел к постепенно возрастающему господству человеческих групп над всеми другими млекопитающими. В результате межвидовая борьба людей и других млекопитающих становилась все менее важной для хода человеческой истории (что конечно, не означает ее прекращения), в то время как внутривидовая борьба человеческих групп, в особенности групп, организованных в племена или государства, становилась все более значимой.

В рамках этого тотального тренда можно различить некоторые главные “катализаторы” – экологические преобразования, вызванные человеческими группами, которые существенно ускорили начало доминирования людей над другими млекопитающими. Первым из этих экологических преобразований было приручение, или одомашнивание (domestication), огня. Начальный эффект использования огня был, возможно, незначителен, отчасти из-за больших связанных с этим издержек. Однако в конечном счете приручение огня имело огромные последствия, хотя бы потому, что оно подготовило почву для следующих двух преобразований, с которыми большинство из нас лучше знакомы: переходу к сельскому хозяйству, или “аграризации”, начавшейся три-четыре сотни поколений назад, и широкомасштабному использованию энергии ископаемого топлива, или “индустриализации”, набравшей силу лишь в течение последних десяти поколений.

Далее, один из интересных моментов, которые стоит отметить относительно различных “субтрендов”, каждый из которых, конечно, важен сам по себе, – то, что все они составляют процессы, продолжающиеся и поныне.

Появление сельского хозяйства не положило конец умению пользоваться огнем, равно как и индустриальная революция не положила конец сельскому хозяйству. Человечество перешло в новую стадию, как только некоторые группы начали жить за счет культивирования растений и разведения скота, но оно продолжало контролировать огонь и, более того, расширило этот контроль настолько, что сегодня могут быть получены температуры в миллион градусов.

Общепринятая типология обществ, основанная на фазах, например “аграрные” и “индустриальные” общества, обычно не отдавала должного тому фундаментальному факту, что процессы, характеризовавшие раннюю фазу, обычно продолжают работать и в последующей фазе. Они могут становиться менее доминирующими, но не прекращаются полностью. Ясно, что этот процессный подход не исключает возможности различения фаз в социальном развитии. Итак, если мы примем в качестве вех три главные экологические трансформации, вызванные человечеством, то можем различить четыре последовательные стадии:

1. Стадия, когда нет обществ с контролем над огнем, или сельским хозяйством, или машинной промышленностью, или х.

2. Стадия, когда по крайней мере некоторые общества осуществляют контроль над огнем, но ни одно не имеет ни сельского хозяйства, ни машинной промышленности, ни х.
[124]

3. Стадия, когда по крайней мере в некоторых обществах есть контроль над огнем и сельское хозяйство, но ни в одном нет ни машинной промышленности, ни х.

4. Стадия, когда по крайней мере в некоторых обществах есть контроль над огнем, сельское хозяйство и машинная промышленность, но ни у одного нет х.

Вот другой набор суждений, которые можно извлечь непосредственно из наблюдения главных экологических преобразований. Эти суждения выстраиваются следующим образом:

1. Было время, когда существовали только группы без контроля над огнем.

2. Было время, когда существовали группы как с контролем над огнем, так и без него.

3. Мы достигли времени, когда существуют только группы с контролем над огнем.

Эти утверждения, подразумевающие простую модель трех стадий, поднимают захватывающие воображение вопросы. Как была достигнута промежуточная стадия? Когда и где это случилось? Сколько длилась промежуточная стадия. Почему она закончилась и привела к третьей, кульминационной стадии?

Относительно контроля над огнем: у нас нет эмпирических данных о выживших группах, представляющих стадии 1 и 2; дискуссия поэтому останется только гипотетической. Относительно сельского хозяйства и машинной промышленности мы находимся на более твердой почве, и здесь может быть предложена та же триада суждений: во-первых, была фаза, когда ни одна человеческая группа не имела сельского хозяйства; затем фаза, в которой некоторые группы имели сельское хозяйство, а некоторые – нет; и теперь мы во-
[125]

шли в фазу, в которой любая группа имеет по крайней мере продукты сельского хозяйства.

Эти же формулировки могут быть применены к различным институтам, таким как письменность, деньги, города или металлургия. В каждом случае можно наблюдать тот же последовательный порядок, вызывающий те же самые проблемы, – когда, где и как (или почему) были впервые достигнуты промежуточные стадии и когда, где и как они подошли к концу. Кроме того, обратим внимание на отрицательные случаи, когда промежуточная стадия не приводила к кульминационной стадии, на которой институт становился универсальным; рабство могло бы быть таким примером.

Подчеркивая три экологических преобразования как основные поворотные пункты социокультурной эволюции, я не имею в виду, что их надо рассматривать в качестве главных “детерминантов”, или “причин”, эволюции.

Лучше всего воспринимать их как катализаторы, запускающие другие процессы, такие как рост населения и миграции, влияющие в свою очередь на экологические условия, с которыми людям приходится иметь дело. В конфигурации всех этих непрерывно связанных процессов один общий принцип социоэкологической динамики, по-видимому, имеет особое значение: взаимодействие [поочередного] увеличения контроля и зависимости.

Все три экологических преобразования составляют процессы, в которых “дикие” природные силы “приручаются” и “одомашниваются” или, говоря другими словами, встраиваются в человеческое общество. “Приручение” подразумевает увеличение контроля: природные силы до определенной степени подчиняются человеческим намерениям. Однако вопреки тому, что мы могли бы ожидать, руководствуясь поверхностной логикой, “контроль” и “зависимость” не являются противоположностями, а увеличение контроля автоматически не влечет за собой уменьшения зависимости. Напротив, приспосабливая свой образ жизни – включая устойчивую структуру воспроизводства – к недавно достигнутому уровню “контроля” (над огнем, растениями и животными, ископаемым топливом), люди становятся все более зависимыми от того, что они контролируют, и от инструментария, посредством которого они реализуют контроль.

Принцип параллельного увеличения контроля и зависимости очевидно применим к одомашниванию огня. Контроль над огнем помогал человеческим группам расширить пищевой рацион и освоить новые территории, что сделало их собственную жизнь в различных отношениях более безопасной и удобной.

Однако по мере привыкания людей к этим преимуществам данным группам становилось все труднее обходиться без них. С подъемом сельского хозяйства упомянутый принцип проявлялся более непреодолимым образом. Увеличение контроля над зерновыми к рами вело к возрастанию количества пищи, что чаще всего приводило к
[126]

дочению численности людей. Для того чтобы прокормить всех этих людей, нужно было еще больше пищи. Это вело к расчистке новых земель, что неизбежно уменьшало невозделанные территории, пригодные для собирательства охоты, так что люди становились все более зависимыми от сельского хозяйства как единственного средства поддержания существования.

Принцип параллельного увеличения контроля и зависимости с его последствиями для “слепого” хода социальной эволюции – это принцип широкого круга действия. Однако это не “закон”, который мог бы быть выражен определенной формулой. Я бы скорее принял термин Герберта Блумера “сенсибилизирующий концепт”* [Blumer, 1969, р. 140-152] и обозначил бы этот принцип как “сенсибилизирующую идею”, направляющую наше внимание на важную особенность длительных социальных процессов, наблюдаемых на большом количестве разнообразных эмпирических примеров. Я бы даже рискнул выдвинуть следующую гипотезу: этот принцип столь широко применим, что, если не найдется примеров, в которых его присутствие не может быть продемонстрировано достаточно ясно, его можно будет считать универсальным.

Однако не было бы никакой социокультурной эволюции, если бы каждый тренд всегда перекрывался равносильными контртрендами. Проблема состоит, следовательно, в распознавании доминантных трендов и поиске их объяснения.

Один основной тренд в человеческой истории, который я уже упоминал, состоит в растущей дифференциации между человеческими группами и всеми другими млекопитающими. Этот тренд также доминировал на протяжении по меньшей мере 2 млн. лет и все еще продолжается. Нет сомнения, что давно достигнутое преобладание людей над другими животными было предпосылкой появления сельского хозяйства примерно 10 тыс. лет назад. Но затем, как столь часто бывает с предпосылками, это господство было усилено дальнейшим развитием крестьянского труда.

Прямым результатом сельского хозяйства был тренд к росту производства продовольствия, которое все больше концентрировалось в отдельных областях (от “перехода с участка на участок по мере истощения земли – “shifting cultivation”) к “сбору нескольких урожаев в год” (“multicropping” ) – см. [Boserup, 1965, p. 15-16]), ведущий к увеличению численности населения и росту концентрации людей во все более плотно населенных областях. И внутри таких плотно населенных областей, и между ними шли процессы специализации по социальным функциям, а также процессы организации во все более крупные единицы, такие как государства, рынки и религиозные культы. По мере развития специализации и организации эти процессы давали толчок к увеличению различий во власти, собственности, престиже, другими словами, процессу социальной стратификации.

Эти пять трендов некоторым образом представляют вариации на тему дифференциации и интеграции, которые Герберт Спенсер обозначил как родственные движущие силы, лежащие в основе всей эволюции [Spencer, 1862].

Рост, концентрацию и увеличивающуюся организацию человеческих популяций можно рассматривать как отражение интеграции, специализацию – как отражение дифференциации, а организацию - как отражение их обеих/ Ввиду тесных взаимосвязей между пятью трендами тщетно, казалось бы, пытаться определять один из них как “первичный движитель”. Полезнее наметить курс, которым фактически следовали тренды, а затем искать объяснения их полной динамике, включая колебания, стагнацию и регресс.

тех, в которых эти пять трендов присутствовали, замечательным остается тот факт, что в конечном счете эти доминантные тренды продолжались и не оставляли ни одно общество вне своего влияния.

“В конечном счете” – здесь ключевые слова. Без сомнения, ни об одном обществе нельзя сказать, что оно неуклонно продвигается сквозь столетия в соответствии с этими пятью трендами. Однако данные тренды оставались доминантными для человечества в целом. Используя в качестве ключа вычисления Рейна Таагаперы для величины территории и продолжительности существования империй [Taagepera, 1978], мы могли бы сформулировать следующие гипотезы. За последние десять тысяч лет в любом наугад взятом году 1) численность всего населения планеты и 2 ) самый высокий уровень концентрации людей на Земле больше, чем соответствующие величины за 1 000 лет до этого. Далее, наибольшая степень 3) специализации, 4) организации и 5) стратификации, которую можно обнаружить где-либо в мире, была также выше, чем за 1 000 лет до того. Быть может, поскольку нам до сих пор не хватает достаточных эмпирических свидетельств и приемлемых средств операционализации, эти гипотезы пока слишком смелы для того, чтобы быть проверяемыми. Однако они могут помочь нам освоиться с мыслью, что можно формулировать осмысленные суждения относительно весьма длительных процессов.

Как только мы оказываемся готовы принять эту мысль, больше нет причины придерживаться того, что Карл Витфогель столь удачно назвал “агностицизмом по поводу развития” [Wittfogel, 1957, р. 7]. Такой агностицизм весьма процветает сегодня среди историков и социальных исследователей. Для его преодоления мы должны будем избегать осмысления наиболее длительных процессов в монокаузальных, теологических и нормативных понятиях. Факт, что социальная эволюция шла до сих пор в определенном направлении в течение многих тысячелетий, не означает, ни того, что она детерминируется какой-либо конкретной причиной, ни того, что она согласуется с какой-либо конкретной целью или что она соответствует какому-либо конкретному идеалу. В каждом из этих случаев агностицизм оправдан, но такая скептическая установка не обязана влиять на концепцию долговременных социальных процессов и общественного развития как такового.

Однако не стоит оставлять попыток достичь по крайней мере общей теоретической перспективы. Такой проект требует как больших амбиций в отношении цели и масштаба исследований, так и скромности надежд на его осуществление в ближайшем будущем. Конечно, не стоит позволять ожиданиям возноситься слишком высоко. Теории, в конце концов, не более чем дидактические модели: сводки знаний, достигнутых к настоящему времени, предназначенные в первую очередь для передачи, по возможности эффективной, общих принципов [Kuhn, 1970]. Лишь сохраняя гибкой и открытой нашу историческую перспективу, мы можем выполнить эту задачу. Мы не должны стремиться к созданию замкнутой системы наподобие рейгановской химеры непроницаемого щита СОИ, сконструированной для перехвата любой проблемы. Но мы не с пустыми руками даже сейчас, на этой стадии познания.