Репина Л. П. История исторического знания: пособие для вузов / А. П. Репина, В. В. Зверева, М. Ю. Парамонова. — 2-е изд., стереотип. — М.: Дрофа, 2006. — 288 с.

 

Глава 2 КАК ПИШЕТСЯ ИСТОРИЯ

История — наука о человеке, о прошлом человече­ства, а не о вещах или явлениях. Да и существуют ли идеи вне зависимости от людей, которые их исповеду­ют?.. Существует только одна история — история Че­ловека, и это история в самом широком смысле слова.

Люсьен Февр

 

В широком понимании история представляет собой связное повествование о прошлом. Историки, независимо от то­го, какому времени и культуре они принадлежат, находят и от­бирают сведения, которые, по их мнению, следует сохранить в памяти. Авторы руководствуются различными представлениями, сформированными в соответствующей культуре, относительно того, как должен выглядеть рассказ о прошлом, каким правилам он подчинен, к каким культурным ценностям отсылает читателя, каковы цели исторического труда. В тексте любого историческо­го жанра — будь то погодные записи событий, философская ис­тория или научная монография — в разных формах присутству­ют замысел, сюжет и герои. Облекая свой рассказ в слова, автор выбирает определенный язык повествования. Все эти элементы исторического письма характеризуют культуру, к которой при­надлежит историк, и могут изучаться специалистами в области истории исторического знания.

 

Исторический источник

Понятие исторического источника относится к числу наиболее важных для исторической дис­циплины. Источник — свидетельство прошлого, попадающее в сферу внимания исследователя (будь то рукопись, картина, документ, обряд, предмет и т.п.), которое может быть использова­но как основание для какого-либо утверждения о прошлом. По общему убеждению исследователей, без источника история не­возможна. Се нередко характеризуют как область знания, изу­чающую исторические свидетельства прошлого. На основе ин­формации, полученной в результате аналитической работы с ис­точником, историк создает собственный образ прошлого.

Облик прошлого во многом зависит от того, как историк оп­ределяет круг источников. В разное время в историческом зна­нии существовали разные критерии оценки источника. Напри­мер, историки-позитивисты XIX в. отдавали предпочтение до­кументам официального происхождения — законодательным актам, дипломатическим материалам, правовым документам, как наиболее точно отражающим события. При этом другие виды источников — мемуары, переписка частных лиц, статьи в прес­се — в большинстве своем рассматривались как субъективные, а потому не столь надежные и достоверные.

В течение долгого времени в историческом знании бытовало представление, что источниками могут служить только письмен­ные свидетельства, а все остальные не заслуживают доверия. Исходя из этого, ученые полагали, что историю любого народа можно начинать лишь с момента появления записей. Считалось, что только письменная фиксация придает сведениям определен­ность, а устный рассказ слишком зависит от личности рассказ­чика, всякий раз вносящего в него изменения и поправки. В то же время многие исследователи полагали, что народные леген­ды, песни, сказания могут служить ценными свидетельствами, поскольку позволяют проникать в сущность явлений прошлого, не оставивших после себя других следов. В XX в. эта точка зре­ния получила подтверждение благодаря изучению фольклора на­родов, не имеющих письменности. Этнологи установили, что устная традиция может иметь гораздо более устойчивый харак­тер, чем ранее предполагалось, поскольку она опирается на строгие каноны. Конечно, использование произведений устного народного творчества требует большой осторожности и углуб­ленного анализа. Однако целесообразно относиться таким обра­зом ко всем источникам, в том числе и к письменным.

Решающим фактором расширения круга источников были изменения в самой исторической науке — переопределение ее предмета и совершенствование методов научного исследования. До тех пор пока историков занимали только политические собы­тия, их внимание сосредоточивалось на законодательных актах, дипломатических документах и т.п. В дальнейшем для изучения экономической жизни пришлось обратиться к различным хозяй­ственным документам, счетам, распискам, финансовым отчетам, налоговым описям, для воссоздания картины духовной жизни — к произведениям литературы и искусства, для изучения истории повседневности — к предметам быта, одежды и т.д. В совре­менном историческом знании иерархический взгляд на источни­ки подвергся существенному пересмотру.

Французский историк XX в. Люсьен Февр отмечал: «Исто­рия, несомненно, создается на основе письменных документов. Когда они есть. Но она может и должна создаваться и без пись­менных документов, когда их не существует. Причем при отсут­ствии привычных цветов историк может собирать свой мед со всего того, что ему позволит его изобретательность. Это могут быть слова и знаки, пейзажи и полотна, конфигурация полой и сорных трав, затмения Луны и формы хомутов, геологическая экспертиза камней и химический анализ металла, из которого сделаны шпаги, — одним словом, все то, что, принадлежа чело­веку, зависит от него, служит ему, выражает его, означает его присутствие, деятельность, вкусы и способы человеческого бы­тия»*.

Иными словами, в качестве источника может быть рассмот­рено любое историческое свидетельство, в котором запечатлены культурные смыслы своего времени. Источники разных ви­дов — письменные и невербальные, т. е. не облеченные в слова, могут быть «прочитаны» историком как особый текст. Значения каждого элемента текста подвижны, переменчивы, связаны с ис­торико-культурным контекстом, в котором создан источник. За­дача исследователя — не только извлечь сведения об идеях или событиях прошлого, но и ответить на вопрос, какое значение имело то или иное обстоятельство, деяние, вещь, слово для совре­менников, т. е. попытаться понять систему ценностей прошлого.

То, какую информацию получает историк из источника, пря­мо зависит от вопросов, с которыми он подходит к изучению этого источника. Источник не «говорит сам за себя». По словам английского историка и философа Р. Дж. Коллингвуда, «все в мире есть потенциальное свидетельство чего-либо». Но вещь может стать свидетельством только в том случае, если историк задаст ей определенный вопрос. «Из всех вещей, воспринимае­мых им, нет ни одной, которую бы он не смог в принципе ис­пользовать в качестве свидетельства для суждения по какому-либо вопросу, при условии, что он задает правильный вопрос. Обогащение исторического знания осуществляется главным об­разом путем отыскания способов того, как использовать в каче­стве свидетельства для исторического доказательства тот или иной воспринимаемый факт, который историки до сего времени

'Февр Л. Бои за историю. М, 1991. С. 22.

 

считали бесполезным. Весь воспринимаемый мир тогда потенци­ально и в принципе может служить свидетельством для доказа­тельства историка».

Один и тот же документ может быть прочитан по-разному в зависимости от постановки исследовательской задачи. Оконча­тельного прочтения источника не существует. Кроме того, каж­дый исследователь по-своему понимает свидетельство, интерпре­тирует его, включает в свою систему представлений, ценностей, подчиняет собственным задачам. Ограничителями интерпрета­ции служат правила и нормы исторической профессии.

В историческом знании XIX—XX вв., были разработаны ме­тоды критического гшализа источников, что позволило глубже вникать в их содержание, раскрывать их различные смысловые уровни.

Когда историк приступает к работе над отобранными для оз­накомления источниками, первая его задача заключается в рас­шифровке и освоении текста, установлении его происхождения (авторства, времени, места и целей составления) и подлинности. В этих операциях, относимых обычно к внешней критике источника, исследователю оказывают помощь палео­графия, .-итграфика, текстология, сфрагистика, дипломатика и другие вспомогательные исторические науки. После заверше­ния внешней критики исследователь переходит к установлению полноты, достоверности и точности сведений, содержащихся в источнике. Этот этап работы принято называть внутрен­ней критикой источника, или герменевтикой.

Для понимания источника необходимо учитывать социаль­но-исторические условия его возникновения и конкретные обстоятельства создания. Все источники так или иначе несут на себе отпечаток представлений, убеждений и идеалов их созда­телей, отражают их индивидуальные взгляды и культуру эпохи.

При изучении любого источника исследователю необходимо интерпретировать его данные, т. е. попытаться восстановить первоначальный смысл, учитывая его семантические изменения во времени, а также и некоторую неполноту. Сведения о про­шлом по пути к историку проходят своеобразную фильтрацию, и после каждого ее этапа информации остается все меньше. Та­ким образом, отдельные факты могут быть безвозвратно утраче­ны. Однако восполнить некоторые недостающие сведения ока­зывается возможным по разным категориям источников; поми­мо того, характерные явления и процессы эпохи, как и ее значимые события, как правило, фиксируются в разнообразных

' Коллингнуд Р. Идея истории; Автобиография. М., 1980. С.235.

 

свидетельствах современников, а следовательно, имеют шансы сохраниться для последующих поколений.

В своих трудах историки во все времена единодушно отмеча­ли, что намеревались писать правду о минувшем. Но далеко не все написанное буквально отражает то, что случилось в про­шлом. Значит ли это, что авторы выдумывали или искажали правду от незнания или неумения «записать» историю?

Под истиной и вымыслом в разное время историки понимали нечто различное. Так, правдивым могло считаться типическое, т. е, раскрывающее характерные, общие черты явлений, как это делала литература; в этом случае менее существенное, преходя­щее давало материал историкам. Под истинным могло понимать­ся и морально правильное, ориентирующее и наставляющее чи­тателя в вере. Помимо разных представлений о природе правды в историческом повествовании, необходимо принимать во внимание воззрения и убеждения его автора. Чудеса святых для средневекового хрониста были неотъемлемой частью правильного порядка вещей. Не менее естественным для историка нового времени могло быть представление о развитии человеческой морали и скором триумфе прогресса. Наконец, все источники содержат элементы идеологии, определяющей приоритеты и умолчания в тексте, смысловые акценты в повествовании.

Все эти обстоятельства следует учитывать при работе со сви­детельствами прошлого. По словам А.Я. Гуревича, «историк на­ходится в постоянном единоборстве с источником, ибо послед­ний представляет собой одновременно и единственное средство познания, и ту преграду, природу которой необходимо по воз­можности глубоко исследовать... Он по необходимости погружа­ется в область представлений авторов исторических источников, в ту систему культурных стереотипов и ходов мысли, которая была неотъемлемой стороной их творчества»*.

 

Событие и факт

Событие и факт — важные исторические категории. При кажущейся своей простоте, эти понятия достаточно трудны для определения. Со второй половины XIX в. и вплоть до настоящего времени историки дискутируют о природе и сущности исторических событий и фактов.

Событие — нечто произошедшее, свершившееся; то, что по­пало в сферу внимания исследователя. Историю часто понимают в связи с ее отношением к событиям. В словарях история может определяться как систематический упорядоченный рассказ о со­бытиях или как область знания, фиксирующая и объясняющая события прошлого. Со времен античности история мыслилась как res gestae (деяния) — повествование о выдающихся полити­ческих событиях. В современном обществе распространено представление о том, что задача историка состоит в правдивом описании и объяснении событий прошлого.

В историческом знании существуют разные интерпретации события. Условно их можно разделить на реалистическую и конструктивистскую.

Согласно более распространенной реалистической интерпретации все, что случилось в прошлом, неизменно, имеет свою структуру и зафиксировано в источниках. События, таким образом, являются «сырьем» для историка. Работа исследовате­ля, в соответствии с такой позицией, оценивается с точки зре­ния правдивости, адекватности изложения материала по отно­шению к событиям прошлого.

Сторонники конструктивистской интерпрета­ции утверждают, что события не существуют независимо от ис­следователя. Историк, работая с разнообразными источниками, делает умозаключение о произошедшем, создает интеллектуаль­ную конструкцию события. Таким образом, событие можно в какой-то мере рассматривать как произведение труда истори­ка. Исследователь не описывает нечто, открыто лежащее перед ним, но «учреждает» событие, которое позволяет сгруппировать отдельные «голоса» прошлого, придать смысл свидетельствам ис­точников.

Американский философ середины XX в. Луи Минк писал, что люди склонны предполагать существование некой «нерас­сказанной истории», где запечатлены все истинные формы лю­бого события прошлого. От историков ожидают, что они обнару­жат и раскроют ее фрагменты, воспроизведут истинный облик событий. Но это ощущение обманчиво, поскольку нерассказан­ных историй не бывает, ведь история и есть рассказ. Ученый не имеет прямого доступа к событиям прошлого как таковым: о них он узнает из различных источников. Облик и структура воссоз­данного события зависят не от его истинной природы, а от исто­рико-литературного контекста, в который это событие вклю­чено. Поэтому в качестве такового могут выступать как одно­моментные действия или поступки отдельных людей, так и сложные длительные процессы (например, Реформация или Французская революция). «Объем» события зависит от утла зрения историка и от жанра, в котором он работает: в микроисто­рическом исследовании и в крупном сочинении, повествующем об истории государств, события имеют различный масштаб, а их логика строится на разных основаниях.

В рассуждениях историков XIX—XX вв. понятие «событие» нередко пересекается с понятием «факт». В целом, если событие запечатлевает нечто произошедшее, то факт можно рассматри­вать как утверждение о событии.

Понятие «факт» (лат. factum — сделанное) имеет по меньшей мере два значения: одно указывает на что-либо совершившееся; другое — на достоверность, подлинность свидетельства о про­изошедшем. В XIX—XX вв. в интеллектуальной культуре Запада укоренилось представление, что профессиональная история от­личается от других форм рассказа о прошлом том, что основана на фактах, и этот базис отделяет историю от мифа, легенд, вы­мысла.

В XIX в. в позитивистской историографии сложился своеоб­разный культ факта. Исследователю надлежало находить факты в источниках, с помощью критических процедур отделять от фактов все недостоверное, неважное, привнесенное, подобно то­му, как археолог очищает от земли керамический обломок. Без фактов история лишается почвы; факты придают истории статус объективной, доказательной, научной дисциплины. В свою оче­редь, без деятельности историка факт утрачивает смысл.

Понятие достоверного факта стало краеугольным камнем профессиональной исторической науки XIX в. Немецкий исто­рик Леопольд фон Ранке писал, что, по его мнению, историче­ские свидетельства более интересны, чем романы таких писате­лей, как Вальтер Скотт. Для Ранке «высшим законом» было строгое следование фактам, как привлекательным, так и нели­цеприятным. Даже незначительный исторический факт обладал большей притягательностью, чем самое грандиозное вымышлен­ное событие.

Долгое время это понятие не подлежало проблематизации. Для большинства исследователей исторический факт обладал внутренней целостностью, был подобен кирпичику знания, походил на атом в физике. Готовые факты «ожидали», когда историк соберет их и выстроит в повествование. Они «свидетельствовали сами за себя», и устами историка говорила сама история.

Различные модификации этих взглядов бытуют и поныне, однако в XX в. понятие исторического факта перестало быть столь однозначным и очевидным. По мнению итальянского фи­лософа Бенедетто Кроче, факты не находятся где-то рядом в готовом виде, они формулируются, выдвигаются историками в соответствии с их целями. Факт но пребывает сам по себе, вне сознания исследователя, а создается его разумом и воображением. Таким образом, факт представляет собой не отправной пункт, но, скорее, продукт работы историка. Это положение поставило под сомнение распространенную идею о том, что факт может существовать отдельно от его интерпретации.

Переход Цезарем Рубикона в 49 г. до н. э. может рассматри­ваться как отдельный факт, но он же подразделяется на множе­ство мелких фактов. Факт — всегда некое обобщение, сделан­ное историком на основе выборки «важного» или «относящего­ся к делу», т. е. помещенное в соответствующий контекст. На конструирование факта влияют научные методы, с помощью которых историк производит отбор сведений, их группировку, соотносит свидетельства между собой. Несмотря на то что спе­циалист владеет большим арсеналом критических исследова­тельских процедур и методов изучения источников, вопросы, которые он задает, а также ценности его культуры, этические и эстетические предпочтения оказывают непосредственное воз­действие на облик факта в его тексте.

 

Хронология и периодизация

Исследователи прошлого так или иначе сталкива­ются с проблемами хронологии и периодизации. В своей работе историк имеет дело как с представлениями о времени, которые разделяет сам, принадлежа к определенной культуре и профессии, так и с разнообразными историческими взглядами па способы измерения времени, соотношение собы­тий.

Обыденный человеческий опыт позволяет воспринимать вре­мя как непрерывный движущийся поток и при этом подразде­лять его на условные периоды. В современной западной культу­ре распространены взгляды, восходящие к иудео-христианскому образу мира, где история — это последовательность событий, направленных из прошлого в будущее. Согласно христианскому учению, земная история человечества имеет начало, конец и под­чинена цели — достижению Царства Божьего. Сходным обра­зом строятся теории социального прогресса, где история пони­мается как однонаправленное развитие человечества в сторону более совершенного общественного устройства. Похожее пред­ставление об истории как ограниченном во времени непрерыв­ном линейном процессе поддерживается и многими современ­ными естественнонаучными теориями.

В современной культуре наряду с линейным пилением исто­рии присутствуют элементы циклических хронологических пред­ставлений, основанных на естественных природных циклах, -например, на смене дня и ночи или времен года. Впрочем, они также подчинены идее линейного движения: так, считается, что каждый год является новым по отношению к предшествующему. Подобные идеи не вытекают непосредственно из природы вре­мени. Иначе, к примеру, было устроено циклическое время в представлении древних греков: вечный космос периодически погибал в огне и возрождался вновь, что вело к очередному по­вторению событий истории.

В различных культурах существовала потребность датиро­вать события. Способы соотнесения события на со временем были весьма разнообразными: они могли основываться принятых в культуре методах измерения времени, лунных и солнечных ка­лендарях, агрикультурных циклах, периодах правления династий и т. п. Летосчисление, как правило, велось от какого-то значи­мого символического события — основания Рима или Сотворе­ния мира, первого года после смерти Будды или Рождества Христова. Проблемы изучения различных хронологических сис­тем составляют предмет исследования такой дисциплины, как историческая хронология.

Если вопросы летосчисления, или образов исторического времени, лишь отчасти зависят от истории как дисциплины, то проблема периодизации прямо связана с историческим знанием.

Периодизация — подразделение прошлого на отрезки време­ни (исторические периоды, века, эпохи и т.п.) — одна из слож­ных проблем историописания. Необходимость такого деления для упорядочивания и анализа исторических событий не ставит­ся исследователями под сомнение. Однако практика построения периодизаций нередко вызывает споры. Историки обращают вни­мание на значительную долю условности вычленения целостных фрагментов прошлого.

Распространенная в историческом знании XIX в. идея объек­тивности времени как среды, в которой существуют события, в XX в. уступила место представлениям об относительности вре­мени. Историческое время мыслится как сложная конструкция, в большой степени «учрежденная» событиями или группами со­бытий прошлого. Сама возможность периодизации основывает­ся на достаточно условном видении истории как непрерывной и единой. Исходя из идеи общности процесса развития челове­чества, можно выделять в нем какие-либо этапы, сравнивать од­ну эпоху с другой. Для изучения истории важно не только датировать, соотнес­ти произошедшее с неким моментом времени, но и очертить границы периодов, когда проявлялось типическое сходство исто­рических феноменов между собой. На основании этого сходства можно выделить исторические периоды, например, эпоху Воз­рождения или век Просвещения и т. д.

В культурах, мифологии и религии прошлого бытовали раз­личные способы периодизации истории, например — деление прошлого по аналогии с сезонами года, с возрастами человека. Греческий поэт Гесиод в VII в. до н.э. писал о четырех прошед­ших веках — золотом, серебряном, бронзовом и железном. Пе­риодизация в соответствии с поколениями, политическими прав­лениями, династиями принадлежит к древнейшим способам упо­рядочивания истории.

В средиие века на Западе в трудах Отцов Церкви были вы­двинуты две большие системы периодизации всемирной исто­рии. Одна связывала прошлое и настоящее человечества с че­тырьмя монархиями. Согласно этой системе, развитой в IV в. Евсевием Кесарийским и Иеронимом Стридонским на основе ветхозаветной «Книги пророка Даниила», всего в человеческой истории сменилось четыре империи. Римская империя рассмат­ривалась как последнее государство на земле, после которого наступит конец истории. Последовательная смена монархий от­ражала Божественный замысел, согласно которому люди шли к политическому и религиозному единству. В XI—XII вв. немец­кими историками была обоснована теория «переноса монар­хии», получившая широкое распространение на средневековом Западе. Согласно этой концепции, после гибели Римской импе­рии Бог передал власть римских императоров вначале Карлу Ве­ликому (и Государству франков), а затем Германской империи.

Большинство средневековых историков предпочитало пери­одизацию истории по шести возрастам, описанную Аврелием Августином. Века, прошедшие с момента создания мира, уподоб­лялись возрастам человека и дням Творения. Шестой и послед­ний возраст — старость человечества — начался со времени рождения Христа. У ранних хронистов каждый день Творения соответствовал тысяче лет в истории; шестой век должен был завершиться светопреставлением и «седьмым днем вечной суб­боты», днем воскресения из мертвых. На этом основании в Ев­ропе в 1000 г. ожидали конца света; после этой даты историкам пришлось корректировать вычисления длительности каждого «возраста» мира.

Понятие исторической эпохи, которое используется в настоя­щее время, возникло сравнительно недавно. Оно утверждалось в контексте культуры Возрождения и Реформации, в тот период, когда в обществе стало ослабевать влияние христианской эсха­тологии, ожидания скорого конца света. Гуманистами было предложено такое видение истории, согласно которому важней­шей вехой, отделявшей древнюю историю от новой, считалось утверждение христианства и падение Западной Римской импе­рии. Определение «средние века» входило в историографию по­степенно, по мере отдаления в сознании настоящего от недав­него прошлого. В европейской науке представление о средних веках утвердилось после того, как в конце XVII в. профессор немецкого университета X. Келлер назвал одну их трех книг своего учебника «Историей средних веков», подразделив исто­рию на «древнюю» — до Константина Великого, «средневеко­вую» — до 1453 г., даты завоевания турками Константинополя, центра христианского мира, и «новую», наступившую после этой даты.

Деление истории на большие эпохи способствовало форми­рованию исторического сознания в обществе, в котором проис­ходил процесс секуляризации, позволяло различать прошлое», настоящее и будущее как качественно различные периоды, и в то же время связывало воедино исторический процесс. Подразде­ление всемирной истории на древность, средние века и новое время стало господствующим в работах историков Просвещения (XVIII в.). Впоследствии этот способ периодизации, с известны­ми поправками, был закреплен в профессиональной историогра­фии XIX—XX вв.

Подобная схема подразделения весьма условна. О границах каждой эпохи ведутся споры, так что рубежи древности, средне­вековья и нового времени колеблются в пределах двух или трех столетий. Помимо этого, в основании такой периодизации все­мирной истории помещена история Европы, события которой не могут служить ориентирами для описания прошлого Китая или Индии.

С середины XIX в. популярность приобрели различные эко­номические теории, в соответствии с которыми проводилась и периодизация мировой истории. В XX в. в марксистской литера­туре утвердилась схема пяти общественно-экономических фор­маций (первобытно-общинной, рабовладельческой, феодальной, капиталистической, коммунистической), восходящая к трудам К. Маркса и Ф. Энгельса. После Второй мировой войны теории индустриализации и модернизации, предложенные в сферах со­циальной и экономической истории, были распространены на исторический процесс в целом. Всемирная история рассмат­ривалась как смена разных типов общества — до-индустриального (аграрного, традиционного), индустриального (модерни­зированного), постиндустриального (информационного). В рабо­тах современных историков и социальных философов большое внимание уделяется изучению постиндустриального этапа ис­тории.

В XV11 в. берет свое начало периодизация по столетиям. Этот способ подразделения времени предполагает, что каждое сто­летие обладает внутренним единством, собственной идентич­ностью.

При переносе одной из характеристик эпохи на сущность целого периода возникают обобщения («век барокко» или «век либерализма»), которые используются как метафоры. Но они требуют известной осторожности, поскольку подразумевают, что, например, весь способ жизни в XVII в. характеризуется чертами стиля барокко. Теории глобальных эпох также могут рассматриваться критически, поскольку строятся на посылке, что история — некое мировое целое — постигается в соотноше­нии с тем, что человек узнает из собственного опыта.

Таким образом, эпохи и периоды — плод работы историков. Эти конструкции помогают в изучении феноменов прошлого, но они не должны восприниматься буквально. Как писал Р. Дж. Коллингвуд, всем приходится читать о хороших или дур­ных периодах в истории, но та или иная оценка больше говорит о том, как историки изучают прошлое, чем о том прошлом, кото­рое они исследуют.

 

Всеобщая история

В процессе познания историк всегда выбирает масштаб и ракурс изучения предмета. Такой вы­бор предполагает определенную интерпретацию исторического прошлого.

В историографии имеется немало опытов написания «боль­ших» историй, которые, по замыслу их авторов, охватывают раз­личные аспекты человеческого бытия в мировом историческом пространстве и времени. С глубокой древности, когда складыва­лись основы историописания, и вплоть до настоящего времени ученые не оставляют надежд представить историю человечества в целостном виде. Грандиозность задач и заведомая невозмож­ность выполнения такого проекта отнюдь не могут служить пре­пятствиями для тех, кто решился писать всеобщую (мировую) историю.

Идеи создания истории всего человечества нашли свое выра­жение в трудах античных авторов. Однако поиски для нее единых оснований в конечном счете приводили к написанию исто­рии народов Средиземноморья, «образцовым» центром которого был эллинский мир. Именно по его меркам рассматривалась жизнь «варварской» окраины.

В европейской средневековой культуре опыты создания все­общей истории были связаны с намерениями христианских уче­ных (Евсевия Кесарийского, Аврелия Августина, Рихера Реймского и др.) обосновать идею непрерывности и целостности про­шлого, настоящего и будущего человеческого рода на основе Ветхого и Нового Завета. В таком виде всеобщая, или мировая, история представала как процесс движения народов от варвар­ства (язычества) к христианству. Центром христианской исто­рии по Божественному плану был «богоизбранный» народ, про­шлое же «варваров», или «иноверцев», всецело подчинялось логике всеобщей истории с присущим ей универсальным миро­порядком.

В новое время, по мере формирования рационалистической научной картины мира, схемы всеобщей истории, предлагав­шиеся последователями гуманистов в конце XVI—XVII в. (на­пример, Боденом, Боссюэ, Рейли и др.) и философами в XVIII в. (Вольтером, Монтескье, Гиббоном и др.), подразумевали сущест­вование целостного всемирно-исторического процесса на иных основаниях — через развитие мирового духа или прогресс уни­версального разума. В таких концепциях центром человечества становилась Европа, в соответствии с «образцовым» историче­ским опытом которой рассматривалось прошлое народов других регионов. Этот европоцентристский принцип написания всеоб­щей истории (несмотря на его критику самими исследователя­ми) в измененном виде был унаследован профессиональной ис­ториографией XIX — первой половины XX в.

В XIX в. в Европе завершались процессы становления наци­ональных государств. В связи с этим стала рассматриваться воз­можность создания единой всеобщей истории, своеобразного конечного продукта труда ученых, который был бы написан в результате тщательной научной разработки и обобщения на­циональных историй. Такую позицию, например, занимал Леопольд фон Ранке, который видел в написании всеобщей ис­тории осуществление идеала (Божественного плана); этот идеал оказывался достижим посредством всеобъемлющего исследова­ния взаимоотношений наций, языков, гражданских институтов, религий, причин и последствий войн и пр.

На рубеже нового и новейшего времени концепции всеоб­щей истории стали утрачивать привлекательность. Отчасти это было связано с общественными ожиданиями и потребностями в разработке концепций национально-государственных и локальных историй. Однако были и другие, внутренние причины, побуждавшие ученых по мере профессионализации историогра­фии постепенно смещать исследовательские интересы в другие сферы. В их числе — возрастание специализации исторического знания, формирование таких самостоятельных областей, как по­литическая, экономическая, социальная, культурная история. В объяснительный аппарат дисциплины прочно вошли понятия «культура» и «цивилизация», с помощью которых оказалось воз­можным рассмотреть историю человечества в новом масштабе и других ракурсах.

Применение культурно-исторического подхода к националь­ной, региональной и локальной истории в работах Я. Буркхарта, К. Лампрехта, Й. Хейзинги, Н. И. Кареева, Л. П. Карсавина и других известных историков-профессионалов второй полови­ны XIX — первой трети XX в. заметно повлияло на концепции всеобщей истории. Представления историков о содержании и динамике всемирно-исторического процесса заметно услож­нились.

Важное значение для преобразования содержания и облика всеобщей истории имела разработка концепций локальных ци­вилизаций как сложных обществ, обладающих протяженностью в историческом времени и пространстве (Н. Данилевский, О. Шпенглер, А. Тойнби, К. Ясперс и др.). Такие концепции со­действовали ослаблению принципов европоцентризма и линей­ного прогресса в «больших» теориях истории человечества.

В середине XX в. концепции всеобщей истории были заметно обновлены и подкреплены общественными теориями модерниза­ции, экономического роста. Роль образца исторического, соци­ально-политического, культурного развития в них по-прежнему выполняли страны Запада. Однако в новых попытках написания всеобщей истории прослеживалось стремление не только вклю­чать в мировые процессы исторический опыт не-западных регио­нов, но и представлять его неотъемлемой частью целого. Всеоб­щая история строилась на основаниях модернизационной схемы, согласно которой общество имело три формы: доиндустриальную (традиционную), индустриальную, постиндустриальную.

Во второй половине XX в., когда произошли качественные изменения в мировой экономике, политике и культуре, а также в самом понимании науки, информации, природы общественно­го и гуманитарного познания, идеи написания всеобщей исто­рии стали уступать место новым теориям всемирной (миросис-темной) истории (Ф. Бродель, И. Валлерстайн, У. Макнил и др.). Общественная критика линейного хода всемирно-исторического процесса и универсальных общественных законов, в соответст­вии с которыми историки писали «большие» истории человечества, содействовала пересмотру самих представлении о всемирности, роли европейских и западных «образцов» для других ре­гионов и народов мира. В концепциях новой всемирной (миросистемной) истории, в корне отличающихся от привычных схем линейного развития и прогресса, утверждаются принципы взаимозависимости различных историко-культурных миров.

В то же время осознание мировым сообществом экономиче­ского, политического, информационного единства современного мира (выражаемого в процессах глобализации) породило по­требность в написании глобальной истории, концепция которой отличалась от сложившихся универсалистских концепций всеоб­щей и национально-государственной истории. Вместе с тем по­борники глобальной истории, используя многие построения «миросистемщиков», не стремятся, тем не менее, акцептировать внимание на идее поликультурности. В глобальной истории эта идея подчинена поиску черт единства, сходства различных наро­дов, живущих в разных регионах Земли. Стремление увидеть большое в малом дает специалистам в области макроистории возможность по-новому интерпретировать содержание привыч­ных понятий «Европа», «Латинская Америка», «Африка», «хрис­тианский мир», «исламский мир», «человечество» и др., их роли во всемирном историческом процессе.

 

История и литература

Что может быть общего у исторических сочине­ний и произведений художественной литерату­ры? Разве только то, что те и другие существуют в виде пись­менных текстов, у которых есть свои авторы и читатели. Прин­ципиальное же отличие — в задачах, которые стоят перед исто­риком и автором художественного произведения. Задача исто­рика состоит в том, чтобы создать объективную картину прошлого. Он вынужден ограничиваться сохранившимися доку­ментальными источниками. Самое важное для автора художест­венного произведения — успешно реализовать свой творческий замысел и заинтересовать им своего читателя. Для этого ему не обязательно во всем следовать тому, что принято считать истин­ным или реальным.

Такой взгляд на отношения истории и литературы является расхожим. Он может устроить любого, кто привык думать, будто с момента появления письменной культуры человечество имело приблизительно одинаковые представления о том, чем реальность отличается от вымысла и, соответственно, чем задачи ис­торического описания отличаются от задач художественного из­ложения. Однако так было не всегда. Приведенный нами расхо­жий взгляд соответствует только тому сравнительно недолгому периоду в развитии научного и гуманитарного знания, который относится ко второй половине XIX в. Именно тогда утвердилось представление об истории как науке, реконструирующей про­шлые события. Приверженцы этой науки не хотели иметь ниче­го общего с литературой или, в лучшем случае, рекомендовали историкам писать свои работы на ясном и понятном для всех языке.

В начале XX в. произошли изменения в понимании характе­ра исторического знания. Все отчетливей звучала мысль о том, что в деле реконструкции прошлого нельзя во всем полагаться только на документальные источники. Их материала зачастую недостаточно, чтобы представить полную картину эпохи, кото­рая интересует историка. Так что во многом ему приходится действовать на свой страх и риск, доверяясь исключительно сво­ей интуиции. Кроме того, после произошедшей в гуманитарной мысли структуралистской революции (60-е гг. XX в.) пришло осознание того, что письменный текст является альфой и омегой исторического исследования. Это означает, что изучение про­шлого начинается с интерпретации письменных текстов истори­ческих источников. Конечный продукт такой интерпретации также представляет собой письменный текст — историческую статью или монографию. Создавая его, исследователь, подобно писателю, вынужден использовать тот набор художественных средств и риторических приемов, которые имеются в распоря­жении у современной ему литературной культуры. С этой точки зрения, историческое сочинение можно рассматривать как лите­ратурное произведение особого рода, специфическое назначе­ние которого заключается в том, чтобы убедить своих читателей в действительном характере представленных в нем событий.

Таким образом, отношение между историей и литературой гораздо более тесное, чем это может показаться. Автор любого прозаического произведения (особенно исторического романа или реалистической новеллы) не должен пренебрегать знанием исторических деталей. Историк же, в свою очередь, окажется не в состоянии дать сколько-нибудь целостное представление о прошлом, если не сумеет воспользоваться современными ему литературными приемами.

Уже со времен античности признавалось, что занятие истори­ей требует серьезных литературных навыков. Однако ни у древ­них греков, ни у римлян не существовало понятия художествен­ной литературы в его современном значении. Считалось, что все виды словесного творчества (устного или письменного, поэтиче­ского или прозаического) представляют собой разные типы мимесиса (гр. mimesis — подражание). Поэтому отличие историка от поэта состояло главным образом не в том, что пер­вый был обязан говорить правду, а второму позволялось эту правду приукрасить. С самого начала им приходилось иметь де­ло с разными объектами для подражания. Как говорил в «Поэти­ке» Аристотель, «историк и поэт различаются не тем, что один пишет стихами, а другой прозой (ведь и Геродота можно перело­жить в стихи, но сочинение его все равно останется истори­ей), — нет, различаются они том, что один говорит о том, что было, а другой — о том, что могло бы быть... Ибо поэзия больше говорит об общем, история — о единичном. Общее есть то, что по необходимости или вероятности такому-то характеру подоба­ет говорить или делать то-то... А единичное — это, например, то, что сделал или претерпел Алкивиад»*.

Древние историки уделяли большое внимание сбору и про­верке единичных фактов, полагая, что история это хранитель­ница примеров, собранных для оказания читателям моральной и жизненно-практической помощи. Однако этим задачи истории не ограничивались. Занятие историей признавалось частью ри­торического искусства. Сбор и проверка фактов составляли лишь предварительную стадию в работе историка, искусство же его проверялось тем, как он умеет эти факты использовать. Лу-киан в сочинении «Как следует писать историю» говорил, что главной заботой историка должно стать придание выразитель­ности материалу. Историк должен обдумывать не ч т о сказать, а как сказать: его задача состоит в том, чтобы верно распре­делить события и наглядно их представить.

В античности не существовало видимых противоречий меж­ду установками на правдивое описание фактов прошлого и их связное и наглядное изложение в тексте исторического сочине­ния. Когда же все-таки они возникали, то решались в пользу на­глядности. Пример тому — Цицерон, который считал, что пер­вый закон истории — ни под каким видом не испытывать лжи, затем — ни в коем случае не бояться правды, а также не допус­кать пристрастия и злобы. Тем не менее, когда его друг, историк Лукцей, пожелал написать историю его консульства, Цицерон, заботясь о создании выразительного рассказа, посоветовал ему «пренебречь законами истории».

До конца XVIII в. история оставалась частью риторического искусства. Когда Вольтер, выдающийся историк эпохи Просве­щения, в одном из писем излагал замысел своего сочинения

'Аристотель. Сочинения: В 4 т. ML 1984. Т. 4. С. 655.

 

о правлении Людовика XIV, можно было подумать, что он следо­вал рекомендациям Аукиана: ставя своей целью создать вели­кую картину событий и удержать читательское внимание, он, с одной стороны, видел историю как трагедию, которой требу­ются экспозиция, кульминация и развязка, а с другой — остав­лял на ее широких полотнах место для занимательных анекдотов.

С началом XIX в. историю, как и литературное творчество в целом, перестали считать частью риторики. Однако она не ут­ратила своих художественных качеств. На смену одним изобра­зительным приемам пришли другие. Историк больше не старал­ся запять привилегированную внешнюю позицию по отноше­нию к предмету своего сочинения и читателям, воздерживался от моральной оценки героев. Более того, он стремился вообра­зить себя участником событий. Мелкие подробности и незначи­тельные факты, с которыми историки Просвещения мирились как с «неизбежным злом», в трудах историков эпохи романтизма становились преимущественными объектами описания. В работе «:)Эфект реальности» французский философ и литературный критик второй половины XX в. Ролан Барт дал анализ изобрази­тельных средств, которыми пользовались историки романтиче­ской школы и писатели-реалисты XIX в., и доказал факт взаимо­проникновения и взаимообогащеиия исторического и литера­турного творчества.

Тесная связь этих видов творчества сохранялась и в после­дующее время. Трудно не заметить стилистического сходства между много-томными трудами историков-позитивистов и рома­нами-эпопеями в духе О. де Бальзака или Л. Толстого. В первой половине XX в. историки «школы "Анналов"», по словам М. Бло­ка, вместо «состарившейся и прозябавшей в эмбриональной форме повествования» позитивистской историографии предло­жили свой проект многослойной аналитической и структурной истории. Приблизительно в то же время писатели-модернисты Дж. Джойс, Ф. Кафка, Р. Музиль создают роман нового типа, особенности композиции которого не позволяют читателю обна­ружить в нем единую сюжетную линию. Эти романы не имеют ярко выраженных начала, середины и конца и «живут» только в процессе бесконечного их перечитывания. Но уже во второй половине XX в. проблема взаимодействия истории и литературы получила свое теоретическое осмысление в работах «новых ин­теллектуальных историков».