Репина Л. П. История исторического знания: пособие для вузов / А. П. Репина, В. В. Зверева, М. Ю. Парамонова. — 2-е изд., стереотип. — М.: Дрофа, 2006. — 288 с.

 

ГЛАВА 4 СРЕДНЕВЕКОВАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ

Кто пишет историю минувших времен, тот или го­ворит, что диктует ему Дух святой, или следует за авто­ритетом древних авторов, и прежде всего тех, кои по­вествуют о своем времени.

Лоренцо Валла

 

Христианская концепция истории

Средневековые исторические сочинения были многочисленны и разнообразны по своей темати­ке и жанрам: это анналы, хроники, биографические и автобио­графические произведения, истории отдельных светских и цер­ковных сообществ, генеалогии правящих и аристократических династий. По своему смыслу и функциям с собственно истори­ческими смыкались агиографические сочинения (жития): они содержали повествование не только о самих святых, но и более широкий очерк истории того сообщества или местности, с кото­рыми святой был связан при жизни или после смерти. Специфи­ческой формой сохранения социальной памяти была литургиче­ская практика поминовения усопших: на регулярных ежегодных церемониях члены социальной группы (семьи, рода, монастыр­ской общины и т. д.) вспоминали своих предков и предшествен­ников, поддерживая идею преемственности и единства прошло­го и настоящего. В понимании целей исторических сочинений средневековые авторы были во многом продолжателями антич­ной традиции, добросовестно фиксируя события, достоверность и правдоподобность которых могли быть подтверждены свидете­лями пли показаниями, заслуживающими доверия.

Средневековые историки были столь же неисторичны (в со­временном значении этого слова) в восприятии прошлого, как

 

верхностного объяснения событий как цепочки причин и след­ствий был вытеснен практикой истолкования истории как слож­ного процесса, в котором события и действия людей составляли лишь внешний слой.

Что же лежало в основе человеческой истории и составляло ее истинное содержание? Первые христианские теологи дали ответ на этот вопрос, который не подвергался сомнению на про­тяжении средневековья, пережил Ренессанс и в значительной степени сохранял свою бесспорность в историческом сознании Европы вплоть до середины XIX в. Смысл человеческой исто­рии, ее истинное содержание, глубинная причина всего проис­ходящего мыслились как отражение воли Бога. Реальная исто­рия государств и народов представала как цепочка взаимосвя­занных событий, отражающих осуществление Божественного замысла. Христианство восприняло ряд важнейших особеннос­тей иудейского религиозного сознания, в котором неразрывно соединялись два аспекта: собственно религиозный, отсылавший к сверхъестественным мистическим отношениям Бога и челове­ка, и прагматический, апеллировавший к обыденному существо­ванию людей. С точки зрения христианства, отношения Бога и человечества совмещают в себе два, казалось бы, противоре­чивых качества - они осуществляются как в вечности, мак и в земном, «историческом» времени. Динамизм человеческой истории, выражающийся в смене эпох, возвышении и упадке отдельных держав и народов, определяется вечной и неизмен­ной борьбой добра и зла, Бога и дьявола. Приверженность тому или другому проявлялась в истории империй, государств, во вза­имоотношениях индивидов.

Человеческая история впервые приобрела значение необхо­димого элемента космического процесса, стала своего рода гран­диозным эпосом, видевшим за внешними событиями и отдельны­ми человеческими поступками отражение неизменной борьбы универсальных сверхъестественных сил. В полной степени по­добное понимание истории как глобального религиозного про­цесса было сформулировано главным теологом латинской церк­ви АВРЕЛИЕМ АВГУСТИНОМ, епископом Гиппонским (354—430) в сочинении «О граде Божием» (413—426). Согласно созданной им концепции человеческой истории, противостояние добра и зла, Бога и дьявола находило свое отражение в борьбе града Божьего — мистического сообщества всех праведников и истинно верую­щих — против града Сатаны — совокупности всех живших ра­нее и живущих ныне язычников и врагов веры. Эти два сооб­щества разделены в вечности на два противостоящих лагеря, однако и избранные, и грешники сосуществуют во времени реальной истории, в земном сообществе — граде Земном. Борьба праведников и грешников — это не только духовное столкнове­ние, но и воплощенное в истории и человеческих деяниях про­тивостояние двух лагерей. Августин, подобно другим христиан­ским мыслителям, верил, что человеческая история имеет свой финал и свою цель — окончательную победу праведников и по­ражение грешников, воплощенные во Втором пришествии и Страшном суде.

 

Средневековая концепция исторического времени

Оригинальная концепция исторического времени явилась наиболее впечатляющим достижением средневековой историографии, во многом определившим ее об­лик. Принцип хронологической организации повествования — по­следовательного расположения фактов во времени — стал опре­деляющим для средневековой историографии, отличавшим ее от античной, которая руководствовалась преимущественно прин­ципом причинно-следственных связей. Характерное для сред­невековья понимание исторического времени имеет в своем основании три различные модели: античную, библей­скую и древ негерманскую. Две первые были восп­риняты и переосмыслены уже в сочинениях ранних теологов и Отцов Церкви, положив начало средневековой христианской концепции истории. Последняя, иллюстрировавшая понимание времени, свойственное архаической германской культуре, была вытеснена ученой христианской интерпретацией истории, одна­ко отдельные ее элементы сохранились как в массовом пережи­вании времени, так и в литературной традиции.

Парадигма христианского исторического сознания, сформи­рованного ученой церковной культурой, покоилась на двух фун­даментальных идеях: Божественного предопределения и линей­ного развития исторического времени.

Античное повествование о прошлом всегда было историей конкретного политического сообщества, время существования которого и было временем истории. Времясчисление в соотно­симых единицах велось от произвольно избранной точки отсче­та — как правило, от деяний властителя, олицетворявшего собой сообщество как политическое тело. Так, в Риме счисление ве­лось от основания Вечного города. С римскими политическими институтами были связаны также и дополнительные системы счисления — по периодам консульских правлении, годам прав­ления императоров, налоговым индиктам. Время одного полити­ческого сообщества никак не соотносилось с временем другого — это были разорванные и автономные периоды. Исторической памяти германцев вообще было чуждо понятие даты как рубежа на шкале времени. В германских исторических преданиях время осмысливается и переживается как череда поколении предков или периоды правления отдельных королей, завершение каждо­го из которых означает окончание времени, разрыв в его непре­рывном течении.

Иудео-христианская традиция, которой наследовала средне­вековая историография, привнесла в неё идею естественного ис­торического времени. История мироздания имела началом Бо­жественное творение и получит конец — Второе пришествие. Если содержание истории — спасение праведных, время бого­избранного народа предстает абсолютным временем мирозда­ния, временем вообще.

Средневековое восприятие истории основывалось на при­знании абсолютной значимости предопределения, направлявше­го жизнь человека, отдельных народов и человечества в целом. Существование людей во времени приобретало особый глубин­ный смысл, поскольку за ним стояла воля Бога и завершенный план существования человечества. Божественный замысел обла­дал качествами завершенности и абсолютной обязательности. Эта теологическая идея разрушала представление об истории как конкретном явлении, которое всегда связано с определен­ным сообществом (народом, городской или территориальной об­щиной, родом). История стала восприниматься как универсаль­ный процесс, в котором участвуют все народы, существующие ныне или когда-либо существовавшие ранее.

Уже в период раннего христианства предпринимались по­пытки представить всю историю человечества как единый взаи­мосвязанный процесс. В центр этого процесса помещалась исто­рия иудеев и христиан — избранных народов, хранителей ис­тинной веры. История других народов воспринималась как второстепенное явление, значимое лишь в той степени, в какой они входили в соприкосновение с иудеями и христианами. Вмес­те с тем основное внимание всемирной истории христианского образца было направлено на то, чтобы представить именно христиан как избранное сообщество, сменившее в этом качест­ве иудеев, отступивших от истинной веры после пришествия Христа. Парадигмой средневекового исторического сознания была Священная история — история существования и распро­странения веры среди народов.

В 111—V вв. создаются первые христианские хронографии, которые должны были согласовать известные по языческим со­чинениям исторические события с образом библейской истории и собственной историей христианства. Создателями образцовых схем всемирной истории были епископ ЕВСЕВИЙ КЕСАРИЙСКИЙ (203 339) и одни из крупнейших теологов латинской церкви ИЕРОНИМ (347—419/420). В их хропографиях представлен вари­ант членения человеческой истории от Авраама до современных дней, причем в качестве поворотных трактовались как библей­ские, так и реальные события. Это было началом традиции де­ления истории на пять эпох, а также ее разграничения на Свя­щенную историю иудеев, а затем христиан и историю других народов.

Первым автором универсальной христианской истории стал преданный ученик Августина ПАВЕЛ ОРОЗИЙ (ок. 380 — ок. 420), создавший образцовый для всех последующих средневековых авторов труд «Семь книг истории против язычников». Эта «всемир­ная история» появилась в критический период истории Римской империи, подвергавшейся вторжениям варварских племен, и ее целью было осмысление исторической судьбы народов в кон­тексте религиозных представлений о всемогуществе Бога. (Эро­зий, следует идеям Августина о непререкаемом всемогуществе Бога и его промысла, под контролем которого находятся судьбы и великих земных империй, и истинных избранников.

Сочинение Орозия представляло собой очерк истории подъема и крушения великих империй — с момента Творения до времени создания текста (первая четверть V в.). Автор исхо­дил из представления, что великие державы, от Вавилонского царства до Римской империи, могли возвышаться и достигать величия и могущества, однако в конечном счете были обречены на крушение, поскольку целью их существования не стало ут­верждение истинной веры. Подобно Августину, Орозий проти­вопоставлял мирское, временное и преходящее духовному, ис­тинному и торжествующему в вечности. Мирское величие осуж­далось им как неправедное, основанное на насилии и грехе. Судьба Рима, униженного и готового пасть под ударами варва­ров, была для него одним из примеров в ряду иных сокрушен­ных великих держав, чья история демонстрировала всемогуще­ство Бога, наказывающего гордые и неправедные народы.

Судьбы человеческих сообществ могли быть разными, одна­ко все они являлись элементами универсального и целенаправ­ленного Божественного плана. Современная идея истории как единого процесса, охватывающего все человечество, — это по­рождение иудео-христианской концепции мироздания. Другим важным следствием толкования истории как Божественного плана была актуализация вопроса о причинах исторических со­бытий. Это оттеснило нейтральное отношение к прошлому как очевидной данности. Поиски морального смысла фактов соеди-нялись у средневековых историков с истолкованием глупи иных причин происходящего. Фундаментальной причиной любого со­бытия была воля Бога, однако следовало также объяснить, что именно предполагал Творец в каждом конкретном случае.

Не менее важным основанием средневековой христианской теологии истории было утверждение, что Божественный план существования человечества протекает во времени и состоит' из ряда последовательно сменяющих друг друга этапов. Существо­вание людей и народов включалось В общий процесс Священ­ной истории, начинающейся актом Творения и имеющей свое завершение в Страшном суде. Важнейшими этапами истории человечества были грехопадение и Спасение: для христиан во­площение Бога в человеческом облике и распятие Христа были одновременно и священными событиями, и реальными фактами, открывающими новую историческую эпоху. Священные деяния Бога имели в христианском мировосприятии не только абсолют­ный мифологический смысл -- они были историчны по своей природе, осуществлялись во времени и знаменовали начало осо­бых периодов Понимание исторического времени как непре­рывной цепи повторения и воспроизведения одинаковых по сво­ей природе и смыслу событий было оттеснено или по кранной мере дополнено в христианской модели схемой линейного времени.

В структуре линейного времени каждое событие было уни­кально и единично. События прошлого предшествовали событи­ям последующих эпох, были связаны многими нитями. По от­дельные явления не могли быть воспроизведены в своем бук­вальном и точном содержании. Свойственный современному историческому сознанию подход к фактам как уникальным и неповторимым имеет свои истоки именно в ученом христиан­ском толковании истории. Более того, представление, что замы­сел Бога осуществляется во времени и неотделим от земного су­ществования человечества, породило и д е ю р а з в и т и я согласно которой каждая новая эпоха отличается от предыду­щей целями и задачами и вместе с тем связана с пей, поскольку новый период может начаться лишь по завершении предыдуще­го. Кроме того, идея развития несла в себе представление о со­вершенствовании человечества во времени, поскольку Бог давал ему возможность не только для греха, но и для исправления. Не случайно начинающаяся с воплощения и распятия Христа история спасения человечества осмысливалась не просто как продолжение истории грехопадения, но и как ее преодоление.

Вместе с тем христианская теология истории ни в коей мере по была рациональным учением о развитии и прогрессе. Смысл человеческого существования она усматривала исключительно в воле и замысле Бога.

Представление о линейности процесса развития человечест­ва, уникальности событий и внутреннем различии отдельных эпох по было абсолютным. Между фактами Священной истории, отраженной в библейском предании, и событиями собственно че­ловеческой истории видели типическое сходство. Минувшее ин­терпретировалось как прообраз последующих явлений: персона­жи и события Ветхого Завета не только предшествовали ново­заветным событиям и героям, но и являлись их прототипами. Метод аллегорической типологии — соотнесения одних персонажей и событий с иными, более ранними и бесспор­ными, — стал одним из главных приемов средневековой истори­ческой интерпретации. Он распространялся не только на дейст­вующих лиц Священной истории (в первую очередь, на Христа, прототипами которого считались многие персонажи Ветхого Заве­та), по и па реальных людей. В исторических и биографических сочинениях короли, правители, религиозные деятели и подвижни­ки сравнивались с персонажами Писания и других авторитетных текстов. По существу подобная типизация основывалась на при­знании фундаментальной повторяемости героев и событий.

 

Предмет и методы работы средневекового историка

Сознании историографов латинского средневе­ковья события прошлого по существу отождеств­лялись с рассказом о них. Один из первых ученых-энциклопе­дистов латинской Европы ИСИДОР СЕВИЛЬСКИЙ (ок. 570—636) считал историю рассказом, сообщающим о том, что было в про­шлом. Слова «деяния», «события» нередко помещались в загла­вия исторических сочинений и обозначали описание жизни отдельных народов. Историография мыслилась скорее как рас­сказ о событиях прошлого, нежели как их исследование в совре­менном смысле слова.

В средневековье не было создано универсальной классифи­кации историографических жанров. Довольно часто делалось различие между историей (деяниями) и хроникой (анналами). В историях (деяниях) приоритет отдается повествованию. Здесь излагаются события, интерпретируются причинно-следственные связи. Истории (деяния) пространны, хроники («шпалы) кратки, ориентированы на фиксацию событий во временной последовательности. Это погодные записи, призванные фиксировать лишь «голые факты». Сочетать две последовательности, логическую и хронологическую, долго не находили возможным даже исто­рики позднего средневековья. С течением времени развивались смешанные жанровые формы произведения, соединяющие широкую хронографическую перспективу и точность датировки с литературной выразительностью связного исторического по­вествования. Чаще всего этот синтез истории и хронографии так и называли: «история и хроника». Более дробная специфи­кация жанров средневековой историографии носит весьма ус­ловный характер и отражает скорее своеобразие конкретных предметов исторического описания.

Самосознание средневековой историографии выражалось в четкой идентификации ею своего предмета и предназначения. Они описывались чрезвычайно широким понятием «достойное памяти», которое подразумевало намерение помнить из прошло­го нечто важное, обладающее значением. В поле зрения средне­вековых историографов практически не попадали вопросы соци­альной или хозяйственной жизни. Следуя античной традиции, некоторые историографы предпосылали своему изложению этногеографические введения, иные имели вкус к картографии. Ни то и ни другое, однако, не сделалось правилом. Подобные сведения черпались из книжной традиции, даже если, на взгляд современного исследователя, противоречили собственной осве­домленности автора. Предметом исторического повествования было прежде всего историческое существование политических сообществ. Историк описывал события (войны, взаимоотно­шения представителей светской и церковной элиты, факты ис­тории церкви), за которыми стояла картина возникновения, раз­вития и преемственности институтов власти — светских или церковных. Авторы ориентировались на отыскание в истории неизменного — преемственность с прошлым представлялась наи­лучшим оправданием существовавшего порядка вещей, тогда как перемены рисовались обманчивыми и опасными. Ход исто­рии персонифицировался в деяниях королей, князей, епископов, которые действовали не как отдельные личности, по воплоще­ния общественно полезных функций, олицетворения неких инс­титутов или общества в целом.

Историография латинской Европы определяла свою ориги­нальность двояким образом: как через совокупность унаследо­ванных от античности представлений об исторических сочине­ниях, так и в контексте религиозной к з о г е т и к и - практики прочтения и истолкования библейских текстов. Библейская экзегеза выделяла историю государств и народов как особый уровень событий Священной истории, а исторический смысл — как особый способ их понимания. Историческое толкование библейских текстов сводилось к выявлению их буквального зна­чения. Историческая интерпретация была отлична от аллегори­ческой (иносказательной), тропологической (моральной) и анагогической (мистической). Историческое прочтение библейских событий и образов предваряло собой все последующие, являясь, по словам теологов, фундаментом духовного познания (Иероним) и всякой науки (Гуго Сен-Викторский).

Содержащееся в Ветхом Завете историческое предание, по­нятое как изложение вполне реальных и датируемых фактов, стало для христиан их собственным — даже в большей мере, чем воспоминания о римской предыстории латинского Запада. Ветхозаветная традиция служила образцом средневековых исто­рических сочинений, она воплощала в себе абсолютный образец истории как таковой. Это история Божьего народа на пути к Спасению. Божественное откровение дается ему в перипетиях истории, причем вмешательство Бога в ход земных дел влечет последствия вселенского масштаба и всемирно-исторического значения. Христианский Бог предстает и богом истории; следо­вательно, знание истории для богопознания отнюдь не безраз­лично. Средневековая историография во многом явилась побоч­ным продуктом ученого христианского благочестия.

Включенная в качестве особого и необходимого компонента в систему библейской экзегезы, история была признана ученой культурой средневековья как род научной практики, что было чуждо античной традиции. Однако историческая интерпретация занимала низшее место в ряду иных возможных истолкований смыслов событий и явлений. Анализ исторического процесса в средние века — зачастую не что иное как приложение к ис­торическому материалу аллегорического, тропологического и анагогического способов понимания священных текстов, и един­ственный его смысл — историческая теология. Вместе с тем религиозно-теологическая спекуляция, целью которой было рас­положение реальных событий в процессе осуществления Свя­щенной истории и действия Провидения среди людей, не могла вытеснить и иные уровни рассуждения о прошлом и настоящем. В частности, речь идет об установлении последовательности от­дельных событий и выявлении причинных взаимосвязей между действиями их участников, движимых вполне конкретными «земными» мотивами.

Христианская концепция истории как линейного (протянув­шегося от дней Творения до Страшного суда), конечного и универсального процесса, охватывающего все народы, отразилась в отдельных памятниках средневековой историографии. Их ав­торы стремились включить истории отдельных пародов и прави­телей в контекст этой всемирной истории. Грядущее качалось им столь же реальным и очевидным, как прошлое и настоящее. Один из выдающихся историков средневековья епископ ОТТОН ФРЕЙЗИНГЕНСКИЙ (после 1111 —1158), ИЗЛОЖИВ в семи книгах своей «Хроники» (1143—1146) всемирную историю от Адама до 1146 г., в восьмой повествует о грядущем конце света.

Средневековой историографией было воспринято учение Ав­густина о шести периодах истории: от Адама до потопа, от потопа до рождения Авраама, от рождения Авраама до воцарения Дави­да, от воцарения Давида до Вавилонского пленения, от Вавилон­ского пленения до страстей Христовых; о наступивших послед­них временах, предел которым положит только Второе пришест­вие. К ветхозаветному преданию (Книге пророка Даниила) восходит представление о четырех царствах, или империях: Иероним определял их как вавилонскую, персидскую, македон­скую и римскую. В средневековой историографии последняя бы­ла отождествлена с империей германских государей, легитим-ность которой подтверждалась идеей прямой преемственности с Римской империей. Падение Рима должно было означать завер­шение истории человечества и канун Судного дня, а потому ожи­дания гибели или краха средневековой Германской империи вре­мя от времени приобретали актуальность религиозного характера.

Подобные универсальные историко-теологические схемы, как правило, не находили прямого отражения в практике исто-риописания. Относительное летосчисление, характерное для ан­тичной традиции, сохранялось и в средние века. Хронология со­бытий определялась по годам правления императоров либо от даты введения городского консулата (в анналах городов Север­ной и Средней Италии). Однако постепенно Рождение, Креще­ние, Страсти Христа угверждаются в качество фундаментальных вех мировой истории, задающей шкалу летосчисления. Отсчет времени от Рождества Христова вводится в историографию пер­вым английским историком БЕДОЙ ДОСТОПОЧТЕННЫМ (672/673 — ок. 735) в 731 г. и получает распространение в XI в. Обычно ис­торическое повествование имело своего рода хронологический каркас, внутри которого произвольно группировались факты прошлого. Действительное отображение1 развития мира и обще­ства не входило в число притязаний большинства историков средневековья.

Определение истории как правдивого рассказа о минувшем отражает ее положение в сфере средневековых наук и литера­туры. Написание исторических сочинений не было включено в систему «семи свободных искусств» — устойчивого образова­тельного канона средневековья -- в качестве особой дисципли­ны, однако осознавалось как форма интеллектуальной деятель­ности. Не располагая собственными формальными правилами, средневековая историография подчинялась принципам, лежав­шим в основе отдельных дисциплин средневекового научного знания: Гуго Сеп-Викторский называл историографию «приве­ском» к «семи свободным искусствам». Историография, с одной стороны, заимствовала свои правила у дисциплин тривиума начального цикла средневекового образования: у грамма­тики — идею выбора событий, достойных памяти, у риторики — требование истинности сообщаемого, у диалектики — культуру формальной организации мысли и аргументации. С другой сто­роны, средневековые историки руководствовались и нормами дисциплин, составлявших вторую образовательную ступень — к в а д р и в и у м, сформированный «науками о счислении» (музыкой, арифметикой, геометрией, астрологией). Знание этих паук было необходимо при составлении хронографий как инст­румент для расчета времени и определения правил его движе­ния. Средневековая историография, таким образом, еще не сло­жилась как отдельная отрасль знания. Об этом свидетельствует и полное отсутствие теоретических руководств по истории вплоть до первой половины XV в.

Ни в средневековой школе, ни затем в университете история не сделалась полноценным предметом преподавания. Читая Тита Ливия, Лукиана, Саллюстия, Светония, Валерия Максима, уче­ники постигали грамматику, перенимали стиль, а заодно и жиз­ненную мудрость. Нa протяжении столетий история восприни­малась как «школа жизни». Пожалуй, лишь ЭРАЗМ РОТТЕРДАМ­СКИЙ (1466—1536) впервые был обеспокоен тем, что история учит и дурному. Между тем никому не приходило в голову срав­нивать историю с «подлинными науками»: перед лицом теоло­гии, правоведения и политической теории история оставалась лишь вспомогательной дисциплиной.

Лучшие умы сторонились истории, находя для себя более до­стойное поприще. Средневековые интеллектуалы считали исто­риографов презренными людьми, а интерес к трудам древних вызывал недоверие и насмешки. Формирование среды профес­сиональных интеллектуалов и становление средневековых уни­верситетов имели для историографии пагубные последствия. Историография подчинялась нуждам преподавания и профес­сиональной (теологической и юридической) эрудиции. Образо­ванные клирики охотно довольствовались самым поверхност­ным взглядом па историю, какой давали краткие учебные посо­бия и энциклопедии.

Комплекс произведений, получивших широкое и повсемест­ное распространение в латинской Европе, по Пыл велик. Помимо «исторических книг» Библии, систематически и повсеместно копировались и использовались всего полтора десятка сочине­ний. Наряду с трудами римских авторов (Лукиана, Саллюстия, Цезаря, Светония, Тита Ливия) и Иосифа Флавия (автора широ­ко распространенных «Иудейских войн» и «Иудейских древнос­тей») в этот круг входили латинские переводы ранних христиан­ских историков — «Церковная история» и «Хроника» Евсевия Кесарийского, «История против язычников» Павла Орозия, «Трехмастная история» Кассиодора и труды первых историков средневековья — «Хроника» Исидора Севильского, «Церковная история» Беды Достопочтенного. Все эти памятники возникли не позже VIII в. В XI—XIII вв. этот список пополнили еще не­сколько сочинений. Причины их популярности были различны. Так, «История бриттов» (до 1138) английского историка ГАЛЬФРИ-ДА МОНМУТСКОГО (ок. 1100—1154/115), повествующая в короле Артуре, привлекала занимательностью. Популярность героя и имперская пропаганда, связанная с официальной канонизаци­ей, привели к широкому распространению вымышленной «Исто­рии Карла Великого», будто бы написанной его сподвижником епископом Турпином, упоминаемым в рыцарском эпосе. Другие исторические сочинения представляли собой энциклопедиче­ские и вместе с тем достаточно простые историко-библейские и историко-религиозные очерки. Они привлекали тем, что были удобны для использования в широкой образовательной, церков-ноназидательной и теологической практике. Примечательно, что и после изобретения книгопечатания, существенно удеше­вившего и упростившего процесс обращения книг, именно эти два десятка латинских сочинений имели наибольший, всеобщий и долговременный успех.

 

Средневековые историки и их аудитория

Средневековые историки не были только истори­ками и даже не были историками в первую оче­редь. Нередко в этом качестве выступали епископы и представи­тели монашеских общин. Монастырские историки выходят на первый план около 1000 г. Особенно активно историописание развивалось в бенедиктинских монастырях, хотя клюнийские монахи относились к нему с известной опаской. Составленные в монастырских скрипториях исторические сочинения, как правило, плод усилий многих людей, демонстрируют наиболее впе­чатляющие достижения средневековой исторической эрудиции. В XIII в. монастырские историографы уходят с первых ролей, хотя и 1 позднее средневековье важными центрами историописания остаются некоторые монастыри: например, французское аббатство Сен-Дени и английское Сент-Олбанс. Члены появив­шихся в XIII в. нищенствующих орденов францисканцев и до­миниканцев придали историческим сочинениям новое обличив. Доминиканцы обнаруживают больше склонности к напи­санию кратких наставлений и монументальных энциклопедий всех знаний. Занимавшиеся проповедованием перед массовой, как правило неграмотной, аудиторией городских жителей, францисканцы отходят от предшествующей книжной традиции в вопросах выбора тем, языка изложения и особенно критики источников. Тематика монастырских исторических со­чинений нередко далеко выходила за границы интереса к собст­венной истории. Произведения, созданные монахами, приоб­ретали характер политико-идеологических сочинений, прослав­лявших королевские и правящие династии. Исторические сочинения не просто удовлетворяли интерес к прошлому, но и выполняли прагматические функции: политико-идеологиче­ские и правовые. Хроники и анналы использовались как доку­ментальное подтверждение хозяйственных и политических прав монастырей и епископских кафедр, как свидетельство историче­ских прав династий, правящих в пределах созданных ими госу­дарств и политических образований.

Поскольку целью историка было установление истины, созда­ние исторического сочинения представлялось занятием серьезным и ответственным. Свою работу по написанию истории авторы на­зывали «многотрудным делом» — это определение, например, трижды выходит из-под пера ГИРАЛЬДА КАМБРЕЙСКОГО (1147— 1223), когда он описывает разные этапы своей работы. Важней­шим условием создания правдивого труда был сбор максимально широкого круга достоверных источников. Качество отдельных источников информации не было равноценным: они заслужива­ли доверия в разной степени. Максимально подробно историки сообщали виденное собственными глазами. Однако даже при описании событий, современниками которых они были, авторы не могли ограничиваться личными наблюдениями и впечатле­ниями. Следующим по степени достоверности источником ин­формации являлись свидетельства очевидцев, лишенные пре­зумпции абсолютной правдивости в изложении событий. Часто упоминаемое определение «верный человек» (т. е. заслуживаю­щий доверия свидетель) использовалось для подтверждения пе­ред читателями надежности сообщения, записанного с чужих слов. Очевидным недостатком личных воспоминаний было то, что они имели короткую временную дистанцию и уходили в прошлое на срок, не превышавший жизни одного поколения от 30 до 50 лет. Помимо личных свидетельств очевидцев в расчет принималась и коллективная общественная память людская молва, слухи, предания. Эти сведения со сроком давности около 100 лет, как правило, четко отделяли от более надежных свиде­тельств. Столетний рубеж нередко определялся как граница «древних» и «новых» времен.

Древностью для средневековых историков являлся тот пери­од, достоверную информацию о котором можно было почерп­нуть только из письменных памятников. Неоднозначным было отношение к устным преданиям, легендам и эпическим сказани­ям: историки признавали истинность некоторой части сохранен­ной ими информации, однако отдавали безусловное предпочте­ние более авторитетной письменной традиции. К устным преда­ниям обращались вынужденно, в том случае, если не было иного материала для воссоздания далекого прошлого.

В кругу письменных памятников различались документаль­ные источники, собранные в местных архивах, и исторический сочинения предшественников. Работа с документами требовала особых навыков, в первую очередь умения отделять истинные памятники от поддельных. Истинность документальных свиде­тельств нередко определялась не результатами проверки на аутентичность, но специфическим восприятием самого феноме­на исторической правды. Правдивость была неотделима также от понятия справедливости, а потому документы, подложный ха­рактер которых не вызывал сомнения, использовались как до­стоверные исторические свидетельства. Это происходило в том случае, когда фальсификаты подкрепляли историческим автори­тетом притязания определенного сообщества, представителем и защитником которого выступал историк. Нередко авторы хроник и анналов сами создавали подобные исторические под­делки.

Архивы не были основным источником для средневековых историков. Письменную традицию — труды предшественников — они заменить не могли. Большие, в сотни томов, библиотеки на средневековом Западе были наперечет и подчас малодоступны. Свежие исторические сочинения обычно в них отсутствовали. Исследователь работал в полной изоляции, плохо представляя, кто еще из его современников занят историей. Положение стало понемногу меняться с расширением сети библиотек в эпоху по­зднего средневековья, однако реальная возможность знакомиться с многочисленными и, что немаловажно, современными сочине­ниями открылась перед историками лишь на рубеже XV—XVI вв. с развитием книгопечатания. Путешествия по различным храни­лищам в поисках книг были необходимой составляющей работы серьезного автора, однако эффективность подобного метода сбора информации нередко была низкой. Критика собранных с большим трудом сведений в целом не носила систематическо­го характера и являлась по преимуществу формальной: она была обращена не столько на факты прошлого, сколько на сами ис­точники информации. Для средневековья характерно четкое вы­страивание иерархии письменных сочинений с точки зрения их истинности и правдивости: они долились на авторитетные и сом­нительные1. Статус авторитетного, заслуживающего доверия со­чинения отдельные памятники получали на основании традиции их длительного использования, важнейшими критериями были также репутации их авторов и признание религиозной и мораль­ной полезности.

Признание правдивости источника не означало, что автору исторического сочинения позволено его произвольное использо­вание (подразумевавшее свободный пересказ): только дословное воспроизведение текста гарантировало от ошибок и искажений. Порой писатели стремились использовать лишь предельно крат­кие исторические свидетельства, подобные записям в анналах. Некоторые средневековые авторы опирались в своей работе на один единственный авторитетный текст, созданный историком предшествующего поколения. Иные — собирали свои сочине­ния из многих повествований о прошлом. Средневековые «исто­рии» были компилятивными по своей структуре и содержанию, что вызвало критику со стороны гуманистической историографии и породило надолго сохранившиеся стереотипные представ­ления о низкой интеллектуальной ценности средневековой историографии. Эта критика — явный анахронизм; она не прини­мает в расчет исторический контекст и правила, выработанные средневековыми историками.

На историографию в огромной степени влияла латинская об­разовательная и литературная традиция. Средневековая латин­ская школа, которую прошли все представители круга «образо­ванных», основывалась на изучении и признании бесспорного авторитета некоторых текстов, прежде всего библейских. Полу­ченные таким образом знания в значительной степени ограни­чивались набором стереотипных образов и литературных фор­мул. Кроме того, следует помнить и об универсальном значении библейской экзегезы как метода интерпретации. Библия рас­сматривалась как неисчерпаемый источник параллелей, за кото­рыми были закреплены определенные религиозные и моральные суждения. Любая попытка осмыслить реальные исторические события неизбежно выливалась в поиск библейских аналогий: их обнаружение фактически означало наделение фактов истин­ным смыслом. Использование языка Библии в исторических со­чинениях имело двоякие последствия: литературно-риториче­ские и концептуальные.

Рассказывая об исторических событиях или персонажах, ис­торик использовал готовые риторические клише: литературные формулы, образы, понятия. Открытые и косвенные цитаты, биб­лейские реминисценции приводили к типизации реальности, ее литературному уподоблению библейским моделям. Этот процесс сравнивания реальности со священным прототипом не ограни­чивался лишь уровнем риторики. Библейские события мысли­лись как прообраз всей последующей истории человечества. В героях настоящего находили не только формальное, но и смысловое подобие библейским прототипам. Подобная типи­зация стала универсальным методом исторического мышления средневековья. Всякий предатель рисовался непременно Иудой, братоубийца — Каином, подвижник веры уподоблялся Христу, библейским пророкам и праведникам.

Историография никогда не отражала историческую память народа и даже явным образом ее не формировала. Она могла со­хранять случайные рудименты народной памяти (мифы, преда­ния, песни), но историческое сознание и общая картина исто­рии, отраженные в ней, оставались достоянием узкого круга лиц, главным образом из числа образованных клириков. О функциях и значении историографии в культуре и жизни об­щества можно судить как по популярности у читающей публики отдельных сочинений, так и на основании их содержания: тен­денциозности, совокупности историко-идеологических постро­ений. Заслуживают внимания и такие факторы, как вариатив­ность форм и закономерности эволюции способов подачи исто­рического материала.

Исторические сочинения должны были служить отдыху и развлечению людей в часы досуга, удовлетворению их любо­пытства и стремления к познанию. Эти функции сближали исто­рические сочинения с литературой, в том числе и с беллетристи­кой. Предназначенные для чтения вслух, почти все средневеко­вые исторические сочинения рифмованы или ритмизированы. Широкому распространению отдельных текстов способство­вали увлекательность и простота изложения, роднившие исто­рические сочинения с другими литературными жанрами, ис­пользовавшими исторические сюжеты: рыцарским героическим эпосом, рыцарским и авантюрным романом. Популярные исто­рические сочинения разных типов не требовали серьезной ин­теллектуальной подготовки аудитории и вместе с тем удовлетво­ряли ее социальные потребности, важнейшей из которых было формирование социального самосознания. Последнее в значи- тельной степени питалось исторической идентичностью: совокупностью мифов о происхождении и героическом прошлом.

Чтение сложных и фундаментальных исторических трудов оставалось уделом узкой группы образованного клира и интел­лектуалов, обращавшихся к этим сочинениям с чисто позна­вательным интересом или в целях углубленного изучения исто­рии конкретной церковной или политической институции. Подобные сочинения сохранились в незначительном числе ру­кописных копий, а их распространение было локальным — огра­ничивалось границами сообщества, видевшего в исторических трудах предшественников практическую ценность. Такова судь­ба большинства монастырских хроник и анналов, а также сочи­нений, преследовавших политические цели — прославление правящих династий и осмысление политической истории наро­дов. Среди последних можно указать такие выдающиеся памят­ники историко-политической и политико-теологической мысли, как «Деяния английских королей» (ок. 1125) УИЛЬЯМА МАЛЬМСБЕ-РИЙСКОГО (1090/1096—1142), сохранившиеся в 35 списках, и «Хроника» Оттона Фрейзингенского, дошедшая в 38 списках. Оба сочинения не получили распространения за пределами го­сударств, в которых были созданы — Англии и Южной Герма­нии соответственно.

Локальное распространение большинства исторических со­чинений отражает важные особенности исторического сознания средневекового общества. Интерес к истории был прагматичен и функционален: важнейшим ее назначением можно считать по­литическую самоидентификацию конкретного сообщества. По­литической и социальной замкнутости жизни соответствовал ис­торический партикуляризм. Внимания сообщества заслуживала преимущественно та история, которая воспринималась «своей».

Изменение политической и институциональной структуры средневекового общества отразилось в эволюции форм историо­графических сочинений. В эпоху раннего средневековья, вплоть до XI—XII вв., историография, декларируя задачи создания ис­тории народа как этнической общности, оставалась исключи­тельно историей королевской и императорской власти. В после­дующие столетия интереса историков все чаще удостаиваются отдельные епископства, монастыри, города, территории, динас­тии. Одним из наиболее ярких событий в развитии европейской историографии становится переход к написанию трудов на на­родных языках. Прошлое представало как источник легити­мации власти, однако все более очевидной становилась и его функция социальной интеграции — выработки коллективной идентичности, сплоченности отдельных социальных и территориальных сообществ. Изучая своё прошлое и создавая «миф

об исторических корнях», средневековая знать творила сказание о своей древней доблести, свободах и религиозных заслугах, ставшее основой рыцарской этики. История позволяла знати вырабатывать нормы групповой солидарности, ставшей проти­вовесом власти королей и территориальных правителей. Город­ские коммуны, прежде всего в Италии, апеллируя к прошлому, настаивали на исконности своего административного и полити­ческого суверенитета.

Появление первых старофранцузских переводов латинских исторических сочинений, а также оригинальных текстов, о Кар­ле Великом, римлянах и троянцах было инспирировано фландр­ской знатью, столкнувшейся с угрозой лишиться части своих со­циальных позиций в результате активной централизаторской по­литики французского короля Филиппа Августа. Эти сочинения выражали скрытый протест против усиления монархической власти за счет социального престижа и политической автономии знати. Создавая образ исторического величия и могущества этой социальной группы, они становятся аргументом, подтверждаю­щим исключительную роль и заслуги аристократии.

Возникновение старофранцузской исторической прозы отра­жает не только практические задачи аристократической оппози­ции. Оно свидетельствует о настоящем перевороте в историче­ском сознании светского сообщества, во всяком случае в его привилегированной части. Этот переворот связан с изменением общей структуры исторической памяти, приобретавшей все бо­лее рациональный и систематический характер. Это выразилось в переходе от ученой латыни к народному языку, от стихотвор­ной формы к прозаической, от устного предания к его письмен­ной фиксации. Однако ведущая роль в процессе принадлежала королевской власти.

Первым и наиболее ярким примером сознательного и целе­направленного использования историографии как инструмента упрочения монархического господства стала инициатива фран­цузских Капетингов. На исходе XIII в. создается первая редак­ция «Больших французских хроник» (1274) — грандиозного свода памятников предшествующей историографической традиции, основание которой уходит в эпоху Карла Великого. Главной тен­денцией этой искусной компиляции, составленное на старо-французском языке, становится обоснование величия королев­ской династии и возглавляемого ею народа и государства. Вехи истории Франции определяются в хрониках сменой династий Меровингов, Каролингов, Капетингов, связанных прямой преем­ственностью. В то же время в хрониках есть место не только для королей, но и для знати, которая представлена как деятельный участник национальной истории. Однако ее роль в государст­венном управлении ограничена.

К концу средневековья историография утрачивает присущее ей изначально многообразие функций: теологических, религиоз­но-назидательных, правовых. Она все более приобретает значе­ние источника социальной и политической идентичности, с од­ной стороны, и национальной интеграции — с другой. Одновре­менно в среде образованных людей зреет новое отношение к истории, интерес к прошлому приобретает самостоятельную ценность, не зависящую от прагматической полезности для це­лей христианской теологии и политической легитимации.

 

Гуманистическая историография эпохи Ренессанса

Эпоха Ренессанса ознаменована существенными изменениями в сфере культурной и социальной жизни. Однако эти изменения не носили характера радикально­го разрыва с предшествовавшей традицией. Так же как и в дру­гих сферах социального бытия, в историческом сознании Ренес­санса сохранялась преемственность со средневековой практи­кой осмысления и написания истории. Однако исторические сочинения этого периода отмечены рядом новых черт в системе представлений об истории, методах работы историка и темати­ке. Литературное течение в рамках ренессансной культуры, включая сочинения на исторические темы, называют гуманиз­мом. Это название происходит от резко возросшего внимания к человеку, его интересам, возможностям, что было своего рода реакцией на аскетическую и религиозно-назидательную тради­цию церковной культуры средневековья. Вместе с тем приме­нительно к эпохе Ренессанса нельзя говорить о возникновении истории как научной дисциплины, обладающей собственным ин­струментарием, совокупностью методов познания и интерпрета­ции прошлого, имеющей своей целью его правдивое отображе­ние в исторических сочинениях.

Кроме того, европейская историография эпохи Ренессанса не была однородной. Такие важные для итальянской гуманисти­ческой историографии признаки, как подражание античным ав­торам, отказ от религиозного объяснения исторических собы­тий, конфессиональная индифферентность, секуляризация и ра­ционализация истолкования развития общества, не получили полноценного воплощения в исторических сочинениях, созданных за пределами Италии. В рамках другого важнейшего соци­ально-идеологического и мировоззренческого движения эпохи, каковым была германская Реформация, религиозное и теологи­ческое истолкование истории не только сохраняло доминирую­щее значение, но и получило дальнейший импульс к развитию в полемике с теоретиками римско-католического лагеря. Вместе с тем и в историографии, порожденной конфессиональными движениями Реформации и Контрреформации, нашли (свое раз­витие такие тенденции, как расширение рациональной аргумен­тации в объяснении взаимосвязи событий и их причин, а также новые подходы к работе с источниками, прежде всего более строгий отбор и критический анализ содержавшейся в них ин­формации.

 Античность в историческом сознании и историографии Ренессанса

В ряду черт, характерных для ренессансной и гуманис­тической исторической продукции, можно указать в первую очередь на возрастание интереса к античности и переоценку значения этой эпохи. Впрочем, следует напомнить, что отноше­ние историков средневековья к античности отнюдь не было од­нозначным и не ограничивалось осуждением ее как эпохи язы­чества и мирской гордыни. Память об античности была жива в средневековой культуре, вся система наук и образования ос­новывалась на практиках обучения и интеллектуальных дости­жениях греческой и римской традиций. Однако античное зна­ние последовательно встраивалось в интеллектуальный контекст христианской теологии и догматики. Представители гуманисти­ческого движения, в свою очередь, настаивали на ценности ан­тичной культуры как таковой, во всей полноте ее мирского и ра­ционального содержания. Речь идет не только о несравненно более интенсивном, чем в средневековье, проникновении в их сочинения образов и сюжетов античной истории, но и об общей восприимчивости к культурному наследию античности.

Тезис о возрождении гуманистами античной культуры требу­ет вместе с тем значительных оговорок. Античность гуманистов была скорее их собственным представлением об эпохе, которую они считали своим идеалом, нежели аутентичным воссозданием духа классической культуры. В гуманистической культуре не су­ществовало принципиальных различий между историческими персонажами, героями античной истории и современниками.

Вымышленные и реальные персонажи древней истории рас­сматривались как дидактические образцы, опыт которых может быть не только полезен, но воспроизведен в реальной практике. Подобно средневековому, ренессансное восприятие прошлого было лишено историзма, т. е. отчетливого осознания своеобра­зия античности как особой эпохи, с собственной системой соци­альных связей и принципов организации сообщества. Не слу­чайно в исторических сочинениях гуманистического толка авто­ры злоупотребляли некритическим использованием понятий и терминов античного происхождения применительно к социаль­ным и политическим реалиям собственной эпохи. Антиисторизм ренессансной культуры особенно проявился в сфере изобрази­тельного искусства. Героев античной истории художники пред­ставляли как своих современников — в костюмах, интерьерах, архитектурном контексте эпохи Ренессанса.

Воспринимая античную культуру как прямую предшествен­ницу и идеал, достойный подражания, представители ренессанс­ной историографии занимались не столько ее исследованием и достоверным воссозданием, сколько воспроизведением рито­рических форм и образов античной литературной традиции. По­добная тенденция имела многообразные проявления: подража­ние языку и манере античных повествований, использование сюжетов и героев античной истории для- объяснения современ­ной жизни, прямой пересказ античных исторических сочине­ний, заимствование теорий и идей античных авторов, касаю­щихся возможных способов организации политической жизни. Обращение к античности сочеталось с различной степенью ори­гинальности осмысления ее исторического, культурного и поли­тического опыта и его применимости в современной авторам действительности.

Воспроизведение и пересказ античных источников, подража­ние их стилю, дидактический пафос, столь характерные для мно­гих исторических произведений Ренессанса, проявились уже в ранних историко-литературных сочинениях, принадлежащих перу основоположников и корифеев современной европейской литературы — Петрарки и Боккаччо. ФРАНЧЕСКО ПЕТРАР­КА (1304—1374) представил историю Рима в биографиях ее наи­более значительных политических деятелей. Написанное на ла­тыни произведение «О знаменитых мужах» (после 1337) содержит жизнеописания двадцати одного великого римлянина от Ромула до Цезаря и биографии других знаменитых деятелей эпохи античности. Петрарка создавал это сочинение, отбрасывая сред­невековые вымыслы и опираясь на произведения Тита Ливия. Однако он не просто воспроизводил первоисточник, но редакти­ровал его, руководствуясь задачами морально-дидактического повествования: герои античности представлены у песо в пре­дельно идеализированном свете, они воплощают положительный образ политического деятеля и противопоставляются фигурам итальянской истории XIV в. В отличие от Петрарки, ДЖОВЛИНИ БОККАЧЧО (1313-1375) черпал из античной истории не столько опыт политической мудрости и гражданской доблести, сколько поучительные примеры из обыденной жизни. В сочинении «О славных женщинах» (1360-1374) им собраны анекдотические истории, заимствованные у античных авторов, пронизанные морализаторским пафосом, однако лишенные исторической ценности.

Гуманистическая историография, родиной и центром кото­рой была Италия, первоначально носила локальный характер и фиксировала деяния и достижения местных правителей. Общей чертой сочинений было старательное подражание античным ав­торам (более всего — Титу Ливию), у которых заимствовались риторические схемы повествования об актуальных событиях, равно как и логические модели их истолкования. Например, по­добная зависимость от авторитета античных авторов и подража­тельность характерны для одного из первых и крупнейших пред­ставителей гуманистической историографии флорентийского ис­торика ЛЕОНАРДО БРУНИ (1370/74—1444), по прозвищу Аретино.

По мнению исследователей, с написанной им «Истории Фло­ренции» в 12 книгах (1439) следует отсчитывать начало нового периода европейской историографии. В этой работе отразилось типичное для исторической продукции новой эпохи пристальное внимание к истории отдельных народов и государств, которое имело своей мотивацией не столько умозрительный интерес к прошлому, сколько решение актуальных политических задач. В XV—XVI вв. прошлое и исторический материал о нем стано­вятся важнейшим аргументом как в реальной политической борьбе, так и в разработке отдельных теорий и программ, опи­сывающих справедливое устройство общества. Характерное для средневековой историографии синкретичное переплетение двух исторических перспектив — универсалистской и узко локаль­ной — постепенно замещается концентрацией интереса на ста­новлении отдельных политических образований: монархий, городов-государств, политических союзов. Леонардо Бруни опи­рался на исторические сочинения своих средневековых пред­шественников, но использовал главным образом фактический материал, опуская рассказы о чудесах и сверхъестественные истолковдния событий. Как и у подавляющего большинства ренессансных авторов, подобный рационализм был далек от последо­вательно критического отношения к информации источников. Разделяя реалистические и неправдоподобные сведения, истори­ки этой эпохи не задавались вопросом о степени их достовер ности. Подобно средневековым хронистам, историк-гуманист стремился использовать максимально широкий круг предшест­вовавших сочинений. Проявляя большую свободу и кругозор в их отборе, он вместе с том сохранял традиционное доверие к авторитетному суждению.

Бруни демонстрирует поразительную зависимость от рито­рических схем и логических моделей античной историографии, подражая Титу Ливию. Описывая историю политической борь­бы во Флоренции, в частности социальный переворот 1293 г., он использует понятийный аппарат римского историка, трактуя его как борьбу патрициев и плебеев, возглавляемых авторитетным и мужественным вождем. Вместе с тем Бруни не интересуют внутренние причины и обстоятельства этого события. В своем повествовании он преследует цели не столько достоверности и глубины истолкования событий, сколько литературной изыс­канности, занимательности и поучительности. Это проявляется, например, в риторических приемах, — драматизме повествова­ния, обилии вымышленных речей, произносимых исторически­ми персонажами.

С течением времени охват материала и кругозор авторов расширялись, их сочинения становились более историчными, связывали в рамках единого повествования прошлое и настоя­щее. Гуманисты, как в Италии, так и за ее пределами, создают целую серию «всемирных историй», которые основывались на более полном и беспристрастном отборе материала, чем это было в образцовых для средневековья трудах Иеронима и Орозия. Именно итальянские гуманисты, как правило, по заказу мо­нархов, создавали новые версии национальной истории, в кото­рых они обобщали сведения предшествовавших исторических сочинений и придавали им достойную литературную форму и правдоподобность. Эти труды обычно не содержали сколько-нибудь оригинальных интерпретаций событий или критических оценок исторического материала, однако представляли более ув­лекательное и рациональное повествование о прошлом, которое могло быть использовано как аргумент в политической и динас­тической стратегии правителей.

Гуманистическая историография отличалась от средневеко­вой социальным и культурным статусом авторов и потенциаль­ной читательской аудиторией. Впервые после краха Западной Римской империи подавляющее большинство создателей исто­рических трудов были мирянами или лицами, прямо участвовав­шими в политической либо административной жизни, не связан­ными со средой духовенства или монастырскими и церковными учреждениями. Эта социальная принадлежность авторов, а так­же сознательное желание подражать классическим образцам привели к тому, что в гуманистической историографии значи­тельное место заняли политические события и истолкование мо­тивов поведения владык и могущественных особ. Однако «под­ражание» античным историкам имело питательную среду и во всей специфике социальной и политической жизни Евро­пы XV—XVI вв. Следует помнить, что это была эпоха формирова­ния национальных монархий в Европе и расцвета городов-госу­дарств Италии. Процесс сопровождался становлением идеологии светской власти, утверждавшей ее исключительную важность и полезность в обществе и отрицавшей ее подчинение авторите­ту церкви, т. е. власти духовной. Таким образом, обращение гуманистов к античности, как эпохе гражданской доблести и по­литического величия, было в значительной степени порождено поиском образов, которые могли бы выразить и подтвердить но­вые идеалы и устремления.

Актуализация античной истории и риторического опыта ан­тичной историографии не была в равной степени присуща от­дельным региональным и национальным традициям. В частнос­ти, эта тенденция играла незначительную роль в исторических сочинениях и исторической аргументации полемических произ­ведений периода германской Реформации.

 

Секуляризация исторического сознания и приемы исторической критики

Новым и чрезвычайно важным аспектом ренессансной историографии был разрыв с церковным мировоззрением. Прежде всего, для исторических сочинений этого типа характе­рен отход от главной для средневековья концепции Божествен­ного провидения и вмешательства Бога в ход человеческой исто­рии, в котором видели основное и конечное объяснение всех исторических событий. Хотя в исторических сочинениях не со­держится, как правило, прямой и принципиальной полемики с церковной исторической концепцией, в них игнорируются провиденциалистские интерпретации, а упор делается на рацио­нальное объяснение событий и их взаимосвязи. История рас­сматривается как сфера действия людей, а не Бога, и это при­водит к общей секуляризации исторического сознания.

Свидетельством интереса к античности традиционно счита­ется внимание к светским материям и человеческому существо­ванию вне связи с его религиозным истолкованием. Ренессансная традиция снизила значимость религиозной интерпретации событий прошлого, вывела на периферию интерес к фактам чулесного и сверхъестественного, вернула к жизни античную тра­дицию интерпретации причин событий с точки зрения их собст­венного, а не предполагаемого мистического значения. Однако подавляющее большинство деятелей гуманизма не были против­никами христианства и религиозного мировоззрения: они ско­рее игнорировали, чем сознательно отрицали, религиозный смысл человеческих деяний. Одним из главных достижений гу­манистической историографии было возвращение античности достойного места в истории, в котором ей отказывали творцы христианской модели исторического развития, начиная с Авгус­тина и Орозия.

В произведениях ренессансных авторов вопросы церковной истории, занимавшие центральное место в средневековой исто­риографии, обычно отходят па второй план. История церкви и роль христианства оцениваются, как правило, весьма скепти­чески, а нередко рассматриваются и в качестве фактора соци­ального упадка и регресса. Большое значение, напротив, приоб­ретают проблемы политической истории: становления, упадка, гибели государств, происхождения и истоков отдельных поли­тических образований. Обращение к прошлому становится важнейшим инструментом политической борьбы и аргументом в политических трактатах и государственно-идеологических по­строениях. В подтверждение собственных идей крупнейшие по­литические мыслители эпохи Ренессанса используют модели го­сударственного устройства, сформулированные прежде всего в трудах Платона и Аристотеля, а также разработанные антич­ными авторами доказательства преимуществ и недостатков раз­личных форм правления. Не менее важной была и апелляция к конкретным примерам античной истории, представлявшим об­разцы достойного или негативного поведения в политической жизни. История рассматривается как опыт государственно-по­литического развития и одновременно как материал для дидак­тических и теоретических обобщений относительно государ­ственного устройства. Интерес к античным историческим со­чинениям, сочетающийся с изучением истории Флоренции и размышлениями о наилучших способах политического управ­ления, характерен для НИККОЛО МАКИАВЕЛЛИ (1469—1527) — са­мого известного политического мыслителя эпохи, стоявшего у истоков политической теории и политического сознания ново­го времени.

В сфере общего осмысления исторического процесса обна­руживает себя парадоксальность ренессансного исторического сознания, которая определялась как зависимостью от традици­онных религиозно-церковных моделей, так и стремлением пре­одолеть их посредством рациональных схем и истолкований.

В частности, в сочинениях итальянских гуманистов средневеко­вая схема универсальной истории, имеющая библейские истоки, прежде всего концепции сменяющих одна другую мировых им­перий и последовательного воплощения Божественной воли в истории человечества, замещается иной периодизацией. Так, в рамках концепции четырех империй, последней из которых была Римская империя, доминировало представление о непре­рывности исторического развития от античной империи через империю Карла Великого к средневековому государству герман­ских правителей. Таким образом, средневековая традиция, опи­сывавшая социальное и политическое устройство европейского общества в понятиях имперского и религиозного универсализ­ма, находила свое место в ряду прямой и непрерывной преем­ственности между Римской империей и средневековым христи­анским миром. В культуре Ренессанса впервые встречается де­ление истории на три периода: античный, средневековый и современный. Введенное итальянскими гуманистами понятие «средний век» (medium aevum) предполагало противопоставле­ние этой эпохи не только современности, но и античности. По­следняя представала как период наивысшего развития культуры и общественной жизни. Современность должна была восстано­вить блистательное прошлое. В этой перспективе средневековье представлялось временем упадка и забвения великих достиже­ний древности. Подобная характеристика «среднего века» как особого периода между античностью и Ренессансом противосто­яла собственно средневековой оценке места эпохи в историче­ской перспективе.

Характеристика средневековья как эпохи деградации и упад­ка заключала в себе потенциал религиозной и церковной крити­ки. Ориентация на рациональную и светскую культуру антич­ности как на абсолютную ценность нередко сопровождалась от­кровенным осуждением церкви и христианства как факторов разрушения интеллектуальных достижений и гражданских до­бродетелей античности. Впрочем, критический взгляд деятелей Возрождения и гуманизма на церковь и религию не был прин­ципиальной и последовательно сформулированной позицией: их отношения с церковью и христианством редко приобретали ха­рактер открытой полемики, были конформистскими и определя­лись преимущественно практическими и прагматическими моти­вами.

Интерес гуманистической культуры в сфере истории носил преимущественно филологическую направленность. Он выра­жался в резко возросшей интенсивности поисков новых текстов, прежде всего классической эпохи, а также в деятельности по их изучению и интерпретации. С этим филологическим интересом к прошлому можно связывать становление традиции отбора, оценки и критики исторических литературных источников.

Одним из первых и наиболее знаменитых примеров аргумен­тированной критики достоверности исторического источника, чей авторитет зиждился на многовековой традиции и церковном признании, является «Трактат о подложности Константинова дара». Его автором был один из самых известных итальянских гумани­стов ЛОРЕНЦО ВАЛЛА (1407—1457). Это сочинение, написанное в 1440 г., не было опубликовано при жизни автора, поскольку подвергало сомнению одно из главных оснований папской тео­кратии. Вместе с тем оно создано в контексте политического противостояния правившей в Неаполитанском королевстве Ара­гонской династии и папской курии и должно было стать одним из аргументов в борьбе неаполитанских правителей против при­тязаний папского престола на право светской власти. Валла под­верг критике один из главных документов, обосновывавших права папы на высший авторитет во властной иерархии христи­анского сообщества и таким образом поставил под сомнение са­му концепцию светской власти папства.

Предметом критики Лоренцо Баллы был документ, фиксиро­вавший акт дарения императором Константином папского сана римскому епископу Сильвестру и передачи ему власти над Ри­мом. В грамоте, получившей название «Константинов дар», со­общалось о переносе императором столицы и центра своей влас­ти в восточную часть Империи, в основанный им город — Конс­тантинополь. Этот юридический документ был составной частью более пространного легендарного повествования, рассказываю­щего об обстоятельствах крещения Константина папой Силь­вестром, в результате которого император был избавлен от смертельной болезни (проказы) и, по существу, спасен от нака­зания за грехи. Эта легенда и сама грамота о дарении были при­знаны Римской церковью в качестве достоверного документа, обосновывавшего права папы на высший авторитет не только в духовной, но и светской сфере. Подлинность документа была подтверждена и в наиболее авторитетных сводах канонического права. Вместе с тем и сама грамота, и легенда о крещении Конс­тантина были позднейшими фальсификатами, составленными, видимо, в Риме не ранее VII в. и ставшими одним из элементов системы идеологических подтверждений верховенства папы как в церковных, так и в светских делах.

Сомнения в подлинности «Константинова дара» не были по­рождением ренессансного рационализма: они неоднократно вы­сказывались и в средневековом обществе, и звучали не только из стана противников папства или конкурентов в притязаниях на властный суверенитет. Вместе с тем этот скептицизм не имел достаточного веса: во-первых, в силу специфического средневекового отношения к авторитету традиции и истинности древность документа и вера в справедливость тезиса о полноте влас­ти папы заставляли признавать его подлинным но существу, не­зависимо от реального времени происхождения; во-вторых, противниками подлинности «Константинова дара» не было вы­двинуто убедительных и систематических доказательств.

Лоренцо Валла не только подверг документ всесторонней критике и привел убедительные доказательства его недостовер­ности, но и осуществил первый опыт критического анализа ис­торического источника, сколь бы наивными и литературно-спе­кулятивными ни казались его приемы с точки зрения современ­ной науки. В целом аргументы Баллы могут быть разделены на три части. Первая — это морально-религиозные и политико-пра­вовые спекуляции, формально обосновывающие невозможность для духовного главы обладать светской властью, равно как и не­правомочность передачи императором власти другому лицу. Вто­рая — историческая критика фактической стороны событий, в частности недостоверности крещения Константина напой Силь­вестром и самого акта «дарения» последнему власти над Римом. Третья — лингвистический и литературный анализ текста, дока­зывающий прямое несоответствие терминологии и стиля доку­мента нормам классической латыни, использовавшейся в пери­од, когда якобы был составлен документ. Именно литературный анализ — самая сильная сторона труда Лоренцо Баллы с точки зрения современной науки. Он вполне укладывается в рамки методологии критического исследования источников. Впрочем, сочинение историка-гуманиста далеко отстоит от современных историографических стандартов: аргументация, риторика и по­вествовательные приемы характеризуют его труд скорее как литературное, дидактическое и полемическое произведение, не­жели как объективное и беспристрастное исследование.

Работа Баллы была не единственным и, возможно, не самым оригинальным примером критического анализа источника. По­пытки подобного подхода можно обнаружить во многих произ­ведениях гуманистической и реформационной историографии, однако они так и не приобрели качеств систематической и по­следовательной практики. Ряд новых приемов в работу по изуче­нию истории был внесен группой ученых знатоков прошлого, получивших название эрудитов. Усилия увлеченных, кро­потливых и педантичных собирателей свидетельств о прошлом внесли не меньший вклад в обновление средневековой парадиг­мы труда историка, нежели сочинения их более популярных и блистательных коллег — историков литературно-риторическо­го направления. Историки-эрудиты сделали актуальной для достоверного отображения прошлого задачу максимально полного сбора исторических свидетельств и верификации их подлиннос­ти, хотя и не разработали сколько-нибудь совершенных приемов и методов подобной работы.

Было бы неверно переоценивать роль гуманистического зна­ния в процессе превращения эмпирической и религиозной исто­риографии средневековья в критическую и научную. Гуманисты главным образом способствовали совершенствованию литера­турной стороны историописания и произвели перестановку акцентов в оценке исторического процесса, переместив их с сакрального на мирское, с истории христианства на историю античности. Подобно их античным и средневековым предшест­венникам, они не проводили строгой границы между историей и литературным трудом, равным образом не считали историю наукой или особой отраслью знания.

Более того, гуманистическая историография не отвергла ве­ру средневековых историков в чудесное и их интерес к любым сведениям авторитетных свидетельств — она всего лишь за­менила это не менее доверчивым отношением к преданиям и баснословным свидетельствам античных текстов. Гуманисты в не меньшей степени, чем средневековые историки, видели в прошлом примеры поучительного поведения, заменив только личности героев. Для средневековых хронистов такими образцо­выми персонажами прошлого были деятели церкви, святые, подвижники веры, образцовые христианские монархи, а для гу­манистов — правители городов или европейские монархи, дея­ния и достижения которых в сфере управления они прославляли с энтузиазмом и преувеличениями. В сфере общего понимания истории, истолкования ее смысла, причин и факторов развития общества, т. е. того, что можно определить как сферу идей и концепций, гуманизм был гораздо менее оригинален и глубок, чем позднеантичная и средневековая концепции истории.

Подлинно новаторскими стали идеи крупнейших представи­телей ренессансного историзма Франческо Патрици и Жана Бодена, живших в переломную эпоху западноевропейской истории, в период коренных изменений во всех сферах обществен­ной жизни, давших толчок становлению нового исторического сознания.

Французский юрист, сторонник абсолютной монархии ЖАН БОДЕН (1530—1596) отводил истории функцию сбора и упорядо­чения материала для создания универсальной системы юриспру­денции. Согласно Бодену, изучение всемирной истории дает возможность сделать точные заключения относительно управ­ляющих человеческим обществом законов, которые должны слу­жить основой для учреждения в данных условиях лучшей формы правления. Значительно опережая свою эпоху, Боден пони­мал историю как науку, обладающую собственными методами познания.

Важнейшей задачей историка Боден считал установление подлинности исторического факта, который он сравнивал с фак­том природы и рассматривал как объективное и достоверное свидетельство о событии. Он подчеркивал трудность отбора фактов, придерживался принципов сравнительного критическо­го анализа источников, ставил под сомнение право историка да­вать оценку людям и событиям прошлого. Боден определял пред­мет истории как деятельность людей, обусловленную свободной волей, жизненными потребностями, естественной природой че­ловека и средой его обитания.

В трактатах «Метод легкого познания истории» (1566) и «Шесть книг о государстве» (1576) Боден, как и Макиавелли, отстаивал мысль о наличии в истории внутренних объективных законо­мерностей. В частности, он считал, что условия географической среды определяют психический склад народа и его историче­скую судьбу. Вместе с тем негативное влияние географического фактора могло быть скорректировано разумными законами и основанным на них государством. Бодену принадлежит и идея о прогрессе в истории, происходящем в результате развития на­ук, промышленности и торговли, географических открытий, со­вершенствования искусств и т. д.

Философ-гуманист ФРАНЧЕСКО ПАТРИЦИ (1529—1597) опуб­ликовал свое сочинение «Десять диалогов об истории» в 1572 г. В отличие от историков риторической школы, Патрици считал, что история — вовсе не собрание конкретных примеров, иллю­стрирующих предписания морали; цель истории — познание ис­тины. Кроме того, историописание удовлетворяет важную по­требность общества в самоопределении. Хотя Патрици писал, что главная задача историка — показать, как обстояло дело в действительности, он сомневался в возможности достижения полной истины прежде всего потому, что многое остается для историка недоступным (подоплека событий, скрытые мотивы), поскольку он наблюдает события с определенной точки зрения. Патрици противопоставлял философию и историю, видя в последней науку, опирающуюся на факты. Предметом истории для него была вся действительность, а сама история понималась не как повествование, а как воспоминание, документированное отражение этой действительности. Историк, исследуя прошлое, должен был основываться на сообщениях очевидцев; если он пи­сал о своем времени, то ему следовало держаться в стороне от враждующих партий.

 

Византийская историография

Становление византийской историографии было связано с прямым продолжением традиции ан­тичного историописания. Вместе с тем сама традиция в поздне-римский и ранневизантийский период (IV—VII вв.) претерпела значительные трансформации в сравнении с временем клас­сической античности. Параллельно с бытованием античной ис­торической традиции происходило формирование нового на­правления историописания — христианской церковной истории. Эти две традиции первоначально существовали неза­висимо одна от другой, причем специфика отдельных сочине­ний, т. е. принадлежность их к жанрам светской или церковной историографии соответственно, не была прямо обусловлена ре­лигиозными пристрастиями и мировоззрением авторов. В даль­нейшем сохранение навыков античной литературно-риториче­ской практики и приемов исторического труда наложилось на идеологические модели христианской теологии и церковной ис­тории.

Первые столетия византийской истории были отмечены пе­реплетением разнообразных факторов, повлиявших на культур­ную ситуацию в целом. В ряду этих факторов следует отметить конфессиональное многообразие, а именно сохранение наряду с христианством традиционных языческих религиозных верова­ний, приверженцы которых были весьма многочисленны в среде социальной и интеллектуальной элиты. Превращение христиан­ства в господствующую, а позднее и монопольную мировоззрен­ческую и идеологическую систему предопределялось политикой имперских властей, придавших ему после эдикта 313 г. статус официальной, а затем и государственной религии. Однако этот процесс не был одномоментным.

Особенности культурного развития Византии, в том числе и в сфере исторического сознания, определялись тем, что в от­личие от западных провинций Римской империи она не прошла через коренной слом политического устройства и крушение всей системы социальной организации. Влияние варварских на­родов на формирование византийской культуры и ее институтов было незначительным, да и вообще на протяжении всей своей истории византийское общество оставалось в высшей степени закрытым и маловосприимчивым к влияниям извне. Примеча­тельно, что сама Византия оказала существенное влияние на развитие культур и народов, находившихся с ней в отноше­ниях политического и культурного взаимодействия. В первую очередь речь идет о членах так называемого Византийского со­общества — странах, принявших христианство константино­польского образца, в число которых входила и Древняя Русь, и усвоивших ряд византийских культурных моделей и форм. Кроме того, значительное влияние византийской традиции, вы­ступавшей в роли сокровищницы аутентичного античного зна­ния, испытали и развивавшиеся параллельно культуры латин­ской Европы и исламского Востока.

Византийская культура во многом была прямым продолже­нием культуры античной — римской, греческой, эллинистиче­ской. Вместе с тем ее содержание и своеобразие определялись прежде всего влиянием христианства, ставшего мировоззренче­ской и идеологической парадигмой византийского общества. Представления о мире и людях облекались в образы, клише и понятия, почерпнутые из Библии и авторитетных религиозных сочинений, принадлежавших Отцам Церкви. Христианство ока­зало значительное влияние и на истолкование смысла историче­ских событий. Рациональное объяснение взаимосвязи явлений прошлого и мотивов человеческого поведения было потеснено историко-теологическим пониманием Божественного провиде­ния как высшей и изначальной причины любой социальной ре­альности. Кроме того, христианство принесло и существенное изменение всей системы этических представлений: античный идеал мудрости, гражданских добродетелей и личной доблести был замещен христианской моделью религиозного подвижниче­ства, основой которого были благочестие, смирение и стремле­ние к личному спасению.

Характерной чертой византийской культуры был традицио­нализм. Он выражался, в частности, в глубокой убежденности, что власть императора и само государство являются прямым продол­жением Римской империи, а византийская ученая культура прямо наследует античной учености. Источником истинного знания счи­тались ученая традиция и авторитетные сочинения, в то время как непосредственный опыт воспринимался лишь в качестве спо­соба познания отдельных внешних и частных явлений. В развитии византийской культуры, как правило, выделяется несколько перио­дов. Первый (IV — первая половина VII в.) характеризуется как время перехода от собственно античной культуры к византий­ской; второй (середина VII—XII в.) — это эпоха становления и расцвета византийской культуры как особого типа; третий (XIII — середина XV в.) завершает историю Византии и связанную с ней культурную традицию. Развитие Византийской историографии в целом укладывается в рамки этой периодизации.

Начальный период византийской историографии ха­рактеризуется устойчивым сохранением традиций античных повествований об истории. Приверженность им проявляется вне зависимости от религиозной принадлежности авторов. Влияние христианской теологической концепции истории, разработан­ной ранними христианскими теологами и церковными истори­ками, отсутствует не только в сочинениях историков-язычников, приверженцев традиционной римской религии, но и у авто­ров-христиан. Крупнейшие византийские историки IV—VI вв., такие как Аммиан Марцеллин или Прокопий Кесарийский, рас­сматривают историю как результат человеческих усилий, видят в действиях людей отражение моральных добродетелей или пороков. В центре их повествований стоят фигуры правителей, политические акции которых становятся смысловым и сюжет­ным стержнем истории Римской империи. Современность оце­нивается историками в контексте представлений о величии и могуществе Империи, а смысл собственно политических дейст­вий описывается и оценивается в категориях моральных добро­детелей и грехов. Доминирующие черты византийской историо­графии этого периода — исключительное внимание к светским и политическим событиям, наследию Римской империи, мораль­ная риторика и дидактический пафос исторических сочинений, наконец, забота о литературной выразительности и драматизме повествования — делают ее прямым продолжением античной традиции. Не случайно Аммиана Марцеллина именуют одновре­менно последним античным и первым византийским историком.

Аммиан не был единственным апологетом древних римских традиций и языческого прошлого. Однако изображение истори­ческих событий с точки зрения идеалов наследственной сена­торской аристократии, защита гражданских доблестей и мораль-пых ценностей Древнего Рима были связаны не только с языче­ской оппозицией христианству, которое приобрело статус господствующей религии. Скептическая оценка современного состояния государства и его правителей, рассмотренных в перс­пективе сопоставления с идеализированным образом прошлого, была характерна и для христианских историков.

Если творчество Аммиана Марцеллина и ряда менее значи­тельных историков-язычников скорее завершает античную ис­ториографическую традицию, то сочинения светских истори­ков VI в. уже принадлежат собственно византийской историо­графии.

Крупнейшим историком этой эпохи признают ПРОКОПИЯ КЕСАРИЙСКОГО (500 — после 565), сирийского грека, получивше­го прекрасное светское образование и преуспевшего на дипло­матической и политической службе при константинопольском дворе. Очевидец многих важнейших событий, хорошо знавший подоплеку византийской политики, Прокопий оставил ряд исторических сочинений, посвященных периоду правления импера­тора Юстиниана. Два из них — «История войн Юстиниана с перса­ми, вандалами и готами» (553) и «О постройках Юстиниана» (553-555) — носят официальный характер, подчинены прославлению императора, его военных акций и политической деятельности, Однако наиболее важным и поразительным произведением Про-копия считают «Тайную историю» (ок. 550), где автор излагает иной взгляд на состояние Империи, облик ее правителей и поли­тической элиты. Прокопий подвергает Юстиниана и его окруже­ние критике и резкому моральному осуждению, изображая его правление как тиранию, а результаты его политики считает вредными и губительными для государства. Подобно Аммиану, Прокопий не отделяет собственно политическую характеристи­ку деяний правителей империи от их моральной оценки. Более того, морально-этические аспекты являются определяющими для всех сторон общественной и политической жизни: отрицатель­ная характеристика Юстиниана и пессимистический взгляд на реальное состояние дел и перспективы государства прямо вы­текают из упадка нравов и морального разложения правящей элиты во главе с императором. Пессимистическое и даже ката­строфическое мироощущение Прокопия подчеркивается тем, что наблюдаемое им состояние общества он описывает в резком противопоставлении славному прошлому, идеализированному образу великого Рима.

Как у Аммиана Марцеллина, так и у Прокопия образ Импе­рии приобретает значение важнейшей категории, становится своего рода парадигмой исторического и политического созна­ния. Смысл этой категории определяется ими через ностальгиче­ское обращение к идеализированному прошлому: они апеллиру­ют к традиционным ценностям и нормам социальной и полити­ческой жизни, считая отступление от последних причиной бедствий и неизбежной гибели государства. Они не просто канонизируют великое прошлое, но, в сущности, мифо­логизируют и сам феномен империи как единственно возможной формы исторического и политического существова­ния. Изменение пессимистического взгляда на судьбу Империи принесет с собой традиция церковной историографии, в кото­рой концепт священного государства соединится с идеей его ре­лигиозного предназначения — защищать христианство и вопло­щать земной образ божественного мироустройства.

Живая и прочная связь с традициями античной историогра­фии характерна и для младших современников Прокопия — историка и поэта агафия миринейского (ок. 536 — ок. 582) и ФЕОФИЛАКТА СИМОКАТТА (конец VI — первая половина VII в.). Преемственность творчества этих авторов античной традиции написания истории проявляется во многих аспектах: социаль­ных, концептуальных, литературно-стилистических. По своему происхождению они были связаны с кругами традиционной провинциальной аристократии, получили блестящее светское образование, включавшее обучение риторике и праву, по роду профессиональной деятельности были связаны с политической и интеллектуальной элитой Константинополя. Мировоззрение историков определялось концептуальными построениями антич­ной философии: это отражалось как в представлениях о време­ни, судьбе, культуре и варварстве, так и в совокупности мораль­ных и этических категорий, которыми они пользовались для оценки общества и отдельных персонажей. Используемые ими приемы написания исторических сочинений основываются на традициях античной рациональности, проявляющейся как в логике, так и в риторике литературного дискурса. Выстраивая свои повествования, они следуют принципу установления при­чинно-следственных связей между отдельными событиями, объ­яснение смысла тех или иных действий или происшествий ищут в земных явлениях (целях, устремлениях, выгоде, моральных установках), а не во влиянии каких-либо сверхъестественных сил. Труд историка они воспринимают как разновидность литератур­ной деятельности, своеобразие которой определяется задачами дидактического характера, с одной стороны, и целью сообщить достоверную правду о прошлом — с другой. Не случайно сочи­нения ранневизантийских историков сочетают интенсивную мо­ральную риторику с широким использованием выразительных приемов собственно литературного характера. Это пристрастие к созданию портретов исторических персонажей, драматизм по­вествования, обилие вымышленных посланий и прямой речи. Агафий и Феофилакт придерживаются принципа авторского труда: описывают главным образом те события, современника­ми, свидетелями и участниками которых они были, не скрывают собственных оценок и личного отношения к излагаемому. К концу этого периода все более очевидным становится влияние христианства, прежде всего в сфере моральных и этических приоритетов и в оценке предназначения государственной влас­ти, что наиболее явно отразилось в «Истории» Феофилакта Симокатты.

Традиция светской историографии не была единственной в этот период: параллельно с пей формируется церковная хрис­тианская историография, оперирующая библейскими и теологи­ческими моделями описания исторического процесса. Расшире­ние влияния христианства и церкви в идеологической и соци­альной жизни вызвало появление новых исторических жанров: к их числу относятся церковная история и всемирная хроника. После того как христианство стало официальной, а затем и государственной религией Империи, а церковь заня­ла свое место в структуре административных и политических институтов, актуальной становится задача создания истори­ческих произведений, основанных на христианской историче­ской мифологии и догматике. Как говорилось выше, создате­лями целостной христианской концепции истории были Аврелий Августин и Евсевий Кесарийский. «Церковная исто­рия» последнего сыграла важнейшую роль в развитии византий­ской историографии.

Сочинение Евсевия Кесарийского стало первым опытом на­писания истории христианской церкви как органической части универсального исторического процесса. Исследователи отмеча­ют, что сочинение Евсевия покоится на двух религиозных и философско-мировоззренческих традициях: ближневосточно-библейской и неоплатонической. В отличие от Августина, Евсевий Кесарийский воспринимает историю человечества как процесс последовательного совершенствования, объясняя реальное во­площение христианства в земной жизни его признанием импер­скими властями. Религиозное просвещение, следование истинной вере и возможность спасения он связывал с тесным сотрудниче­ством церкви и государства — подобное единство сакрально-религиозного и политического порядков, определяемое как «симфония», стало одним из фундаментальных понятий визан­тийской имперской идеологии и религиозной мысли. Если историко-религиозная концепция Августина основывалась на реши­тельном разделении земного государства и мистического сооб­щества избранных, а путь к спасению лежал вне и над рамками политических образований и мог определяться только духовным руководством церкви, то византийская доктрина видела в хрис­тианском государстве земной образ божественного порядка и праведного устройства жизни. Священная империя, возглав­ляемая константинопольским государем, осознавалась не только как единственно возможная форма земного существования христианского сообщества, но и как прямое воплощение религи­озного миропорядка.

Труд Евсевия Кесарийского послужил толчком к развитию жанров церковной истории и всемирной хроники. Церковные истории создавались как в рамках официальной церкви, так и представителями религиозных христианских течений, откло­нявшихся от ортодоксии. В IV—VI вв., ставших эпохой выработ­ки официальной доктрины, идеологическая борьба в церковной среде приобрела характер интенсивной полемики. Привержен­цы учений, признанных еретическими, таких, как арианство и монофиситство, защищали свою правоту не только в доктринальных спорах, но и с помощью исторических сочинений. Жанр всемирной хроники получил широкое распространение в Византии и был воспринят в качестве историографической па­радигмы в некоторых регионах византийского культурного влияния. Идеологически он основывался на представлении об истории человечества как целостном и универсальном про­цессе, начавшемся с момента Творения, центральным событием которого было воплощение Бога и принятие христианства наро­дами. Изложение строилось строго в соответствии с хронологи­ческим принципом и доводилось до современных хронисту со­бытий. В сущности, всемирные хроники представляли собой бо­лее или менее примитивные компиляции библейских сведений и сообщений, почерпнутых из античных авторов. Целостность исторического процесса определялась не реальным установлени­ем взаимосвязи событий и явлений, но их механическим объ­единением в едином повествовательном и временном ряду, а также декларацией основополагающих историко-религиозных идей. К тому же хроники играли роль своего рода просветитель­ского дайджеста, призванного сохранить определенный набор исторических сведений и донести до читателя основы христиан­ского вероучения. Одной из первых и наиболее популярных за пределами Византии стала хроника ИОАННА МАЛАЛЫ (VI в.). В сопоставлении с историографией светского направления хро­ники имеют упрощенные интеллектуальную и риторическую структуры, кроме того, они оказались в значительной степени открыты для влияния простонародной и массовой культуры.

Второй этап в развитии византийской историографии приходится на VII—XII вв. В этот период практически прекра­щается создание исторических сочинений светского характера, написанных образованными мирянами и отмеченных выражен­ной авторской позицией. Основным жанром становится все­мирно-историческая хроника, ориентирующаяся на биб­лейскую модель истории человечества, начиная с сотворения мира. С этого времени историческое сознание византийских ав­торов подчиняется системе общих мировоззренческих и истори­ческих представлений, сформированных христианством. Боль­шая часть исторической продукции создается в церковной и мо­нашеской среде. Хроники этого времени компилятивны и, как правило, охватывают обширные исторические периоды. Хронис­ты по существу игнорируют задачу установления взаимосвязи событий и оценки степени их значимости. Они широко исполь­зуют всевозможные легенды и баснословные рассказы, не отде­ляя их от достоверных сведений. Стилистически сочинения это­го периода просты и далеко отходят от стандартов классической риторики. В них отразились бурные события, всколыхнувшие церковную и религиозную жизнь Византии, прежде всего борь­ба против иконопочитания. Приверженность или негативное от­ношение авторов к практике почитания икон отражались во многих произведениях, придавая хроникам смысл полемическо­го и политически ангажированного сочинения. Кроме того, хро­ники оставались открыты для выражения взглядов различных церковных сообществ: монашества, провинциального духовенст­ва, константинопольской патриархии.

В X в. происходит подъем временно подавленной традиции античной образованности и интеллектуальной культуры, что приводит уже в XI в. к возрождению университета в Констан­тинополе, ставшего общеимперским центром светского образо­вания. В дальнейшем высшие школы появляются и в других крупных городах Византии. Интерес к античности приобретает вполне очевидный и даже обостренный характер. Ведущими культурными тенденциями этого периода становятся преимуще­ственно компилятивное использование античных произведений и соединение, нередко искусственное, элементов античного ми­ровоззрения с идеологией христианства. В IX—X вв. создаются обширные компиляции, призванные сохранить и систематизи­ровать литературную продукцию предшествовавшего периода. В «Мириобиблионе» («Множестве книг») собраны фрагменты не­скольких сотен произведений как античных, так и ранневизан-тийских авторов. Создателем этой грандиозной компиляции был патриарх ФОТИЙ (IX в.), стремившийся сохранить тексты в ин­теллектуальном обращении и образовательной системе. Тенден­ция кодифицировать и обобщить сведения, накопленные преды­дущей традицией, характерны и для энциклопедических сочине­ний императора Константина багрянородного (913—959), сочетающих исторические, этнографические и политико-идеоло­гические сведения.

В XI—XII вв. византийская историография переживает подъ­ем, что выражается в появлении ряда выдающихся авторов и со­здании значительного числа ярких произведений, выходящих за рамки канона всемирно-исторической хроники. Наиболее замет­ным явлением, свидетельствовавшим о возобновлении светской исторической традиции, стали произведения историко-мемуар-ного характера, оттеснившие на задний план всемирные хрони­ки и иные церковно-исторические сочинения (прежде всего жи­тия).

Один из наиболее заметных памятников исторической мыс­ли эпохи — «Хронография» (ок. 1078) МИХАИЛА ПСЕЛЛА (1018 — ок. 1096), посвященная столетнему периоду византийской исто­рии (976—1077). Пселл, известный знаток и ценитель античной философской и литературной культуры, в полной мере воспроизводит ее стилистические и риторические приемы: он создает многочисленные портреты императоров, правлению которых по­священо его сочинение, и людей из их окружения; автор субъ­ективен и пристрастен в своих оценках, не боится морализатор­ства и назидательных заключений. Пселл, подобно значительно­му числу своих предшественников и последующих историков, сочетал занятия наукой, риторикой, политикой, что отразилось и в его «Хронографии».

В XI—XII вв. возобновляется и жанр историй, в которых основное внимание уделяется событиям, очевидцем которых был их создатель, авторской оценке персонажей и явлений. Примечательным и выдающимся примером этого типа произве­дений является «Алексиада» (ок. 1148) АННЫ КОМНИНОЙ (1083 — ок. 1155), посвященная прославлению образа и деятельности ее отца — императора Алексея I Комнина. Завершение этого пери­ода, отмеченного интересом к античным образцам и подражани­ем им, связано с завоеванием Константинополя крестоносцами (1204), на несколько десятилетий (до 1261 г.) прервавшим поли­тическую самостоятельность Империи и последовательное раз­витие византийской культуры.

Третий, завершающий период византийской истории (до 1453) отмечен развитием предшествующих тенденций, одна­ко не породил новых оригинальных явлений. В целом историог­рафическая продукция отражает сосуществование двух доста­точно обособленных традиций: светской и церковной. Предста­вители первой принадлежат к кругу эрудитов и приверженцев классической образованности, сочетающих в своем творчестве занятия различными видами литературной и интеллектуальной деятельности. В их сочинениях, например в «Ромейской истории» НИКИФОРА ГРИГОРЫ (ок. 1295 — ок. 1360), отразились весьма на­пряженные отношения с ортодоксальным духовенством и между отдельными кружками византийских интеллектуалов. Особую остроту конфликт церковной и гуманистически-рациональной среды приобрел в процессе развития исихазма и его утвержде­ния в качестве религиозно-мистического учения, совместимого с церковной доктриной. Вместе с тем в течение XIV—XV вв. складываются и приобретают достаточно устойчивый характер связи византийских эрудитов с деятелями итальянского Возрож­дения, которые черпали в византийской ученой традиции уте­рянные или забытые Западом знания об античной, прежде всего греческой, культуре. Последним аккордом византийской исто­риографии стало создание ряда сочинений, посвященных ис­тории завоевания Константинополя турками и падению Импе­рии.

 

Древнерусские исторические сочинения (XI—XVII вв.)

Практика создания исторических сочинений была следствием принятия христианства и вписывается в контекст зарождения и последующего развития древнерусской письменной культуры. Вероятно, до этого существовала тради­ция сохранения памяти о прошлом в виде устных преданий, ко­торые затем вошли в состав древнейших письменных сочине­ний. Основным типом древнерусских исторических произведе­ний вплоть до середины XVI в. были летописи. Наряду с ними имели хождение и переводные исторические сочинения визан­тийского происхождения — хронографы, которые не только были источником сведений для летописцев, но и послужили примером для собственных русских хронографов, ставших наи­более популярными в XVII в. Помимо летописей и хронографов, к группе исторических могут быть причислены, так же как и в средневековой Европе, сочинения иных жанров, сохранявших сведения об отдельных событиях или людях, — жития святых, повествования о князьях, сказания о битвах. Значительное чис­ло этих сочинений, созданных, видимо, в качестве самостоятель­ных памятников, включалось в состав летописей.

Летописание велось в русских землях с XI по XVIII в. и пред­ставляло собой погодные записи об отдельных событиях. Эти за­писи были, как правило, краткими, ограничивались формальной фиксацией произошедшего. Пространные нарративные фраг­менты, посвященные отдельным лицам или излагавшие ход со­бытий, были обычно результатом прямого или переработанного включения в состав летописи отдельных литературных повестей или сказаний. Дошедшие до наших дней рукописи не отражают исходного содержания отдельных летописей: они представляют собой летописные своды, составлением которых занимались ав­торы, продолжавшие их новыми записями. Понятие «летопис­ный свод» адекватно определяет специфику работы древнерус­ских авторов. Свою деятельность они мыслили не как отдельную задачу письменной фиксации памяти о тех или иных событиях, но как продолжение труда, начатого их предшественниками. Вместе с тем материал предшественников зачастую не заимство­вался механически, но подвергался редактированию — сокраще­нию или, напротив, дополнению сведениями из иных источни­ков. В качестве последних могли выступать не только другие ле­тописные своды и хронографы, но и повествовательные или официальные памятники. Летописи составлялись и при дворах князей, и в церковных учреждениях — монастырях, митропо­личьем канцелярии. Составление летописей, насколько об этом позволяет судить их содержание, было не частной инициативой, но своего рода заказом со стороны церковной или политической элиты. Летописи нередко противоречили друг другу как в изло­жении фактического содержания, так и в оценке отдельных со­бытий, что, вероятно, отражает позицию заказчиков.

Несмотря па наличие обширной исследовательской литера­туры, посвященной русскому летописанию, нерешенным остает­ся ряд принципиальных вопросов относительно его происхожде­ния, природы и социальных функций. Исследователи отмечают такие существенные признаки летописей, как жанровая неодно­родность (гетерогенность), типичная для древнерусской лите­ратуры в целом, многообразие функций и литературная уни­версальность. Летописцы, включая в состав своих сочинений произведения самых разных типов (жития, проповеди, истори­ческие повести, дипломатические документы), не делали разли­чия между летописанием (сухими погодными записями) в собст­венном смысле слова и иными типами литературной продукции. Летописи, по существу, становились литературными сборника­ми, которые могли произвольно расширяться и дополняться за счет текстов или устных преданий, доступных отдельным авторам или редакторам. Не случайно летописание называют основным и наиболее универсальным типом древнерусской ли­тературы.

Летописи воспринимались как универсальные, всеохваты­вающие произведения, видимо, и самими авторами. Каждый летописец выступал лишь в роли продолжателя и редактора пред­шествовавшего сочинения. Записывая сведения о событиях и пер­сонажах, представлявших локальный интерес, т. е. связанных с определенной территорией, церковной институцией или кня­жеским домом, летописцы неизменно вписывали их в контекст предшествовавшей «истории». Переделки ранних произведений, зачастую весьма значительные и тенденциозные, не выходили за рамки признания абсолютного авторитета традиции и не пре­тендовали на создание отдельного сочинения, особого по своей тематике и взгляду на прошлое. В этом заключалось принципи­альное отличие древнерусского летописания от античной или современных ему византийской и европейской практик истори-описания. В этих историографических традициях существовала, реализуясь в разных формах и с разной степенью осознанности, модель авторского исторического сочинения, в котором исполь­зование трудов предшественников и порой весьма высокая сте­пень зависимости от них не препятствовали созданию собствен­ной версии прошлого и интерпретации его связей с настоящим.

Древнерусский летописец, напротив, всегда был лишь аноним­ным продолжателем предшественников, вносившим свой вклад в создание одного единственно возможного, универсального по смыслу и содержанию исторического текста.

По своим функциям древнерусское летописание далеко вы­ходило за пределы прагматической задачи создания правдивого рассказа о прошлом и достоверной фиксации настоящего. Эта задача истории, осознанная античной традицией, подчиняла се­бе иные функции — моральные, дидактические, занимательные. Как говорилось выше, подобный взгляд на написание истории как на создание особого типа литературной продукции был воспринят и латинской Европой. Это позволяло более или менее точно соблюдать жанровые границы исторических сочинений и не смешивать их с произведениями религиозно-назидательного или литературно-занимательного типа, равно как и с официаль­ными документами. Иную картину представляет собой система функций древнерусского летописания. Правдивое повествова­ние о прошлом синкретически переплетается в нем с функция­ми религиозного, дидактического и прагматического характера.

Исторические сочинения, включая и компиляции, созданные на основе переводных византийских хроник, рассматривались как вероучительные. Они содержали очерк основных событий библейской истории, вводя читателя в проблематику эсхатологи­ческого процесса — движения человечества от дней Творения к Страшному суду. Начиная с первой русской летописи, полу­чившей название «Повесть временных лет» (начало XII в.), в прак­тику историописания вошло предварять повествование о реаль­ных событиях кратким изложением библейской истории. Эти очерки ставили в общий ряд события, описанные в Ветхом и Но-вом Завете, с теми, что имели отношение к местной истории. История русских земель являлась, таким образом, продолжени­ем и органической частью Священной истории, смысл которой заключался в создании образов народов, избранных или отверг­нутых Богом. Идея избранного народа — инструмента и объекта Божественного провидения и всемогущества — стала централь­ной для историко-религиозной идентификации Руси в древней литературе. Характеристика «Русской земли» и «народа русско­го» как избранных была сформулирована уже в первых ориги­нальных памятниках домонгольского периода (вторая половина XI — начало XII в.) — «Слове о законе и благодати» митрополита Илариона, житиях Бориса и Глеба, «Повести временных лет».

В отличие от укоренившейся в латинской Европе практики последовательного различения собственно исторического, рели­гиозно-мистического и морального смыслов библейской исто­рии, древнерусская летописная традиция не фиксировала подобных смысловых расхождений. Любое событие библейской исто­рии было для неё сакральным актом, сходство с которым придавало священный смысл актуальным событиям отечествен­ной истории. Для русских летописей характерен поразительный буквализм в уподоблении реальных персонажей или отдельных происшествий национальной истории библейским, главным об­разом ветхозаветным, героям и событиям. Прямые и косвенные цитаты из Библии или текстов, посвященных ее толкованию, не­редко замещали непосредственное изображение реальных собы­тий. Последние воспринимались в качестве буквального воспро­изведения библейских прототипов, что свидетельствует о мифо­логической парадигме исторического сознания древнерусской ученой традиции.

В связи со спецификой древнерусского летописания возни­кает вопрос о его происхождении, то есть о генетических связях с какой-либо предшествовавшей традицией, непосредственным продолжением которой оно и стало.

Едва ли летописание имело своим источником византийскую историографию, отдельные памятники которой были переведены в Болгарии на церковно-славянский язык еще до становления древнерусской литературы и попали в Киевскую Русь в составе комплекса религиозных и литературных текстов. Возможно, что перевод некоторых византийских исторических сочинений был выполнен уже в XI в. на Руси. Эти произведения имели главным образом форму компиляций, излагавших всемирную историю. Возникновение летописей связано со становлением древнерус­ской письменной и литературной традиции, начало которой было положено переводами византийских памятников. Черпая сведе­ния из хронографов, летописи не были прямым продолжением данной традиции, о чем свидетельствует длительное параллель­ное существование этих типов исторических сочинений. Упадок летописания, связанный с завершением в конце XVI в. практики исторических записей, совпал с превращением хронографов в основную форму исторических сочинений.

Истоки русского летописания следует искать, скорее всего, в местной письменной традиции. Таковой, с одной стороны, могла быть практика сухих деловых записей, практиковавшихся церковными институциями — монастырями и епископскими ка­федрами. С другой стороны, летописание могло развиться в про­должение традиции составления монотематических повествова­ний о начальных событиях русской истории. В частности, выска­зывались предположения, что первая русская летопись возникла на основании подобного сказания (созданного в первой полови­не XI в.), которое условно называют то «Древнейшим сводом» (А. А. Шахматов), то «Повестью о начале Русской земли» (М. Н. Тихомиров), то «Сказанием о первоначальном распространении христи­анства на Руси» (Д. С. Лихачев). Этот древний рассказ интерпре­тируется либо как запись устных преданий о возникновении Киева и первых русских князьях, либо как целостное повество-вание о введении христианства, ядро которого составляют рас­сказы о первых христианских князьях, от Ольги до Ярослава. Гипотеза о таком изначальном повествовательном ядре не объ­ясняет механизмов формирования на его основе летописания как особой формы фиксации исторической памяти.

В истории летописания можно выделить несколько периодов. Первый из них — период киевского летописания был связан с составлением первой летописи в Киеве в конце XI в., переработанной в начале XII в. в первое устойчивое летописное сочинение — «Повесть временных лет», которым начинается большинство дошедших до нас сводов. Второй период начи­нается во второй половине XII в., когда происходит становление местного летописания, связанного с отдельными городами и зем­лями Киевской Руси. Составлявшиеся тогда летописи отлича­лись повышенным интересом к событиям и персонажам местно­го значения, чем определяется специфика, полнота и достовер­ность содержащейся в них информации. Вместе с тем они сохраняли характер общерусского летописания, поскольку мест­ная история не осознавалась в них в своей собственной специ­фике и не была обособлена по отношению к прошлому и на­стоящему всего древнерусского культурного и политического пространства. Точно так же, как Киевская Русь, распадаясь на бесчисленное множество отдельных политических образова­ний, была плохо структурирована как совокупность отдельных политических единиц и продолжала осознавать себя как органи­ческое единство, русское летописание мыслило себя только в системе единой и общей исторической памяти. Третий период отмечен усилением великокняжеской власти в Москве и началом формирования московского политического и государст­венного мира, что привело к превращению московского летопи­сания в официальное повествование о русской истории. Москва и ее правители изображались прямыми преемниками киевских князей, а созданное ими государство — органическим продол­жением древней Киевской Руси. Важнейшими памятниками официальной истории Московского царства являются создан­ные при Иване Грозном многотомный летописный «Лицевой свод» и «Степенная книга» — династическая история москов­ских правителей, возводимая к первым киевским князьям.

Монументальным произведением московской и общерусской летописной традиции стал «Лицевой свод», созданный в 1568— 1576 гг. по повелению Ивана Грозного. Он представлял собой грандиозную компиляцию, содержавшую рассказ о всеобщей истории от Сотворения мира до XV в. и изложение истории рус­ской от ее начала до времени правления Ивана Грозного. «Ли­цевой свод» вобрал в себя (в извлечениях или в буквальном вос­произведении) важнейшие бытовавшие на Руси переводные исторические сочинения (от исторических книг Библии до мно­гочисленных хронографов), механически соединив их в последо­вательном развертывании исторической картины с материалами русских летописей. Осознание истории как источника укрепле­ния власти - инструмента политической и государственной идеологии — отразилось и факте прямого участия Ивана Грозно­го в редактировании повествования о его царствовании.

«Лицевой свод» фактически подвел черту иод историей об­щерусского летописания, которое уступило место хронографам и продолжило свое угасающее существование в форме местного провинциального летописания.