Диалог со временем. Вып. 24. –М.: Едиториал УРСС, 2008. –416 c.

 

М. А. КУКАРЦЕВА

ХEЙДЕН УАЙТ И ПРАКТИКА ИСТОРИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ ХХ ВЕКА

 

В 2008 г. Хейдену Уайту исполняется восемьдесят лет. Это большое событие не только для американского интеллектуального сообщества, но и для мировой социально-гуманитарной мысли.

Поколение 1940–1948 гг. породило в Америке и в Европе авторов, которые оказали огромное влияние на изменение стиля дискурса в исторических исследованиях. В США — Доменик Ла Капра, Линда Орр, Лари Шинер, в Нидерландах — Фрэнклин Анкерсмит, в Англии — Стивен Банн, в Канаде — Аллан Мегилл, во Франции — Мишель Фуко, Ролан Барт, Филипп Каррард и многие другие.

Имена этих авторов, на тридцать лет вперед наметивших пути и направления исследования истории, сделались ключевыми для исторических и философско-исторических дискуссий второй половины ХХ века. Х. Уайт стал одним из символов этой блестящей плеяды, с которым ассоциируются ряд революционных, хотя настолько же и спорных идей в области историописания.

Хейден Уайт родился в г. Мартине, штат Теннеси, в 1928 г. Спустя несколько лет его родители переехали с экономически депрессивного Юга в Детройт. Переход от закрытой местечковой деревенской культуры жизни Юга США, которую он хорошо запомнил, к культуре большого, динамичного, многонационального города оказал немалое влияние на формирование взглядов Уайта на мир. В 1947 г. Хейден поступил в университет Уэйна (в то время — City College of Detroit). Круг людей, образовавшийся вокруг преподавателя Уайта по истории Уильяма Боссенбрука, во многом сформировал мыслительный универсум Хейдена. Влияние самого Боссенбрука на некоторые особенности научного мышления и методологии исследований Уайта можно назвать определяющим1.

___________________________________________

1 Bossenbrook W. J. The German Mind. Detroit: Wayne State University Press, 1961. Интересно, что студентом Боссенбрука был и А. Данто, учивший

 

6

Например, он использовал прием Боссенбрука — интерпретировать исторический объект, а не только излагать факты, и одновременно давать унифицированный образ этого объекта. А. Мегилл называет этот прием встречей интерпретационизма и эссенциализма в исторических исследованиях, в большинстве случаев приводящей к коллапсу последних2. Эта противоречивость отражает ситуацию в американской исторической науке и критике последних сорока лет.

Впоследствии Уайту удалось преобразовать эти противоположности во вполне креативный, хотя и спорный подход к изучению истории, который мы считаем возможным назвать риторико-спекулятивным.

Интересы Уайта как историка и философа истории сложились в основном под влиянием двух человек — Л. Бека из университета Рочестера в Нью Йорке, где некоторое время работал Уайт, и Л. Минка. Бек занимался философией истории Канта. Уайт разделял многие его идеи и считал себя кантианцем в вопросах исследования истории и культуры. Поворот Уайта к исследованию нарратива был инспирирован Минком, в частности его известной работой о Коллингвуде3.

На формирование общих теоретических позиций Уайта как философа и литературного критика в первую очередь повлияли идеи Вико и концепция мимезиса Ауэрбаха. Кроме того, он очень много взял из экзистенциализма, одно время весьма интересовался Сартром, в частности, интерпретацией Сартром проблемы выбора4.

«Источниками моего вдохновения были Кроче и Коллингвуд, по-

____________________________________

ся на несколько курсов старше. В предисловии к «Аналитической философии истории» Данто писал, что «лекции Боссенбрука по истории… пробудили во мне и в целом поколении студентов интерес к миру разума..». Данто А. Аналитическая философия истории. М., 2001. С. 8.

2 Автор статьи благодарен проф. Мегиллу за ценные идеи и замечания, а также за разрешение воспользоваться некоторыми данными его статьи «The Rhetorical Dialectic of Hayden White», подготовленной к изданию в юбилейном сборнике, посвященном 80-летию Х. Уайта (2008 г., издательство Стэндфордского университета).

3 Mink L. O. Mind, History and Dialectic: The Philosophy of R. G. Collingwood. The Hague: Martinus Njhoff, 1967.

4 Kellner H. A Bedrock of Order: Hayden White’s Linguistic Humanism // Language and Historical Representation: Getting the History Crooked. Madison and London, 1989. P. 193-227. См. также: Hendrik Jan Paul. Masks of Meaning. Existentialist Humanism in Hayden White’s Philosophy of History. Groningen, 2006.

 

7

скольку они задавали такие вопросы, которые многим историкам было просто не под силу поставить, а именно о том, почему мы изучаем историю. После окончания университета Мичигана я работал вместе с Морисом Манделбаумом, который был в то время единственным человеком в США, изучавшим философию истории… Весьма важен для меня Хейзинга, так как его интересовало то, как мы пишем историю. Я полагаю, что все эти великие историки делали и историю, и философию истории», — считает сам Уайт5.

Уайт изучил работы Р. Барта и М. Фуко. Никогда много не писавший о Барте Уайт считает его «величайшим и наиболее изобретательным критиком послевоенного периода… на Западе»6. А вот о Фуко Уайт писал много, он прочитал его книги еще до их перевода на английский язык, и они стали своего рода лакмусовой бумагой для его собственных идей. Несколько сверстников Уайта — Л. Госсман, Б. Берхофер, Н. Струвер стали его единомышленниками. В определенной мере к ним можно отнести и Ф. Анкерсмита. Ряд студентов Уайта — Ханс Келлнер, Сэнди Коэн и более молодое поколение, например Анн Ригней, продолжили развивать предложенные им концепции. Сегодня Уайт — профессор истории сознания Университета Калифорнии (Санта Круз), он на пенсии, встречается со студентами и коллегами нечасто. Но его идеи и работы продолжают оставаться одними из самых обсуждаемых в мировой философско-исторической мысли. Попробуем схематично обрисовать доминирующие направления исторической мысли второй половины ХХ века, определить в них место Х. Уайта и выделить некоторые особенности его исследований7.

Конец 1960-х гг. в исторической дисциплине характеризовался падением интереса к марксизму и возрождением интереса к идеям Коллингвуда о «пере-думывании» прошлого. Это привело к закату исторических исследований, основанных на вычислениях. Эконометрика стала незаметным направлением. Квантитативная история

_________________________________

5 Domanska E. Encounters. Philosophy of History after Postmodernism. Charlottesville and London, 1998. P. 18.

6 Ibid. P. 32.

7 О поворотах в историческом знании ХХ века — социологическом, антропологическом (культурном), лингвистическом, прагматическом — см. работы А. Гуревича, Л. Репиной, Н. Копосова и др.

 

8

(такие ее разновидности, как, например, антропометрические исследования изменения роста и веса человека в ходе истории или реконструкции истории населения до появления института переписи8) показала, что с ее помощью могут быть поняты только очень немногие аспекты прошлого, поскольку предположения об истории, сформулированные при помощи вычислений, часто бывают неточны и недостаточны. «Современные историки испытывают больше доверия не к количеству, но к качеству. Мечты историков в белых одеждах, которые хотели привнести научную безусловность в изучение прошлого, сейчас кажутся бредовыми»9. Социальная история, фокусирующая внимание на исследовании семьи, сообществ и классов, на несколько лет стала центральным полем исторического анализа, вокруг которого организовывались другие направления исторических исследований10. И хотя история не стала социологической наукой, хотя «сегодня остался только едва заметный след партнерства между историей и социологией, которое казалось столь перспективным сорок лет назад»11, история до сих пор очень близка к этой области знания.

Появление культурной истории, сосредоточившей внимание на анализе ментальных структур и лингвистических практик, трансформировало социальную историю12. Итог этого изменения — мощная интервенция в исторические исследования проблематики и методологии социальной и культурной антропологии,

_______________________________

8 Исследование, проводимое Cambridge Group for the History of Population and Social Structure, см. также: The Dimensions of Quantitative Research in History / Eds. W. O. Aydelotte, A. G. Bogue, R. W. Fogel. Princeton, 1972. P. 3-14.

9 Thomas K. New Ways Revised. How History’s Borders Expanded in the Past Forty Years // The Times Literary Supplement. October 13, 2006.

10 Contesting the Master Narrative. Essays in Social History / Eds. J. Cox and Sh. Stromquist. Iowa, 1998.

11 Ibid. P. 34. Цит. R. Floud and P. Thane. В США социальная история расцвела в конце 1950-х, испытывая особенно сильное влияние веберевской социологической теории. См. об этом: Novick P. That Noble Dream: The “Objectivity Question” and the American Historical Profession. Camb., N. Y.; Melburne, 1988. P. 440.

12 О культурной истории см.: Burke P. What is Cultural History? Malden, 2004.

 

9

которые сделались частью обычного методологического оснащения в таких областях как исторические исследования религии, ритуала, родства13. В исторической дисциплине прошлое стало мыслиться при помощи метафоры «Другого». Влияние социальной антропологии прослеживается в повсеместном распространении «the native point of view»: вместо того чтобы пытаться классифицировать и упорядочить опыт прошлого с точки зрения, вынесенной за пределы прошлого, историки пытаются сделать это с позиции людей самого прошлого. Иногда такой анализ весьма успешен, как в случае, например, исторических исследований политики К. Скиннером и Дж. Пококом, или интеллектуальной истории Э. Графтоном и Я. МакЛином. В результате перед историками встала проблема выявления значения исторических событий для их участников и современников, формирование нового отношение к мыслям и чувствам людей прошлого. Даже самые традиционные историки старались в большей степени понять тезаурус, культурные категории и субъективный опыт исторических агентов, а не рассматривать их поведение сквозь реалии современности. Многие надеялись на то, что антропологизация истории сможет по-настоящему обновить древнюю дисциплину за счет введения в оборот исторических исследований установок философской антропологии.

Антропологизация истории стимулировала лингвистический поворот. Правильнее было бы говорить о взаимной обусловленности этих процессов. Возникновение в 1970-х гг. нового историзма и нарративистской философии истории, сделало историков более чувствительными к различию между фактом и вымыслом. Многие историки стали считать, что-то, что произошло в прошлом, на самом деле менее важно, чем-то, что думают об этом люди в настоящем, как они сегодня оценивают прошедшее. При этом приоритеты антропологического подхода к истории не отрицались; вот только интерпретация полученных результатов имела несколько иную направленность. Лингвистический поворот, обычно ассоциируемый с постмодернизмом и постструктурализмом, взорвал границы между историей и литературой, отверг классические дефиниции истины, внес в исторические исследования риторику, одним словом, изменил

__________________________________

13 См.: The New Cultural History / Ed. L. Hunt. Berkeley, 1989. P. 1-12.

 

10

тот способ, которым историки до этого видели прошлое14. Его первыми теоретиками стали Р. Барт, Л. Минк и Х. Уайт.

Ранние работы Уайта, начиная с 1950-х гг., в частности, диссертация на соискание степени Ph. D., а также работы, написанные в 1960-х, были посвящены медиевистике. Многие из них сейчас забыты, но именно они дают возможность точнее понять те идеи Уайта, которые в конечном итоге сделали его знаменитым. В «медиевистский период» своего творчества Уайт был убежденным сторонником социологического исследования исторических объектов. В статье 1958 года «Понтий Клюнийский, Curia Romana и конец грегорианства в Риме», подготовленной на основе диссертации, Уайт ставил своей целью, во-первых, «объективно», вне апологетических тенденций католической и протестантской историографии, проанализировать историю папской схизмы 1130 года и на этом основании предложить альтернативную интерпретацию уже известных фактов. Во-вторых, исследовать церковные споры так же, как «социолог исследовал бы политическую революцию», т. е. в контексте групповых интересов и борьбы за власть, следуя концепциям «идеальных типов» Вебера15. Папская схизма, по мнению Уайта, была «институциональным выражением… идеологического раскола» в римской курии. Эта идея Уайта была встречена резкой критикой. Основное возражение сводилось к тому, что Уайт использовал веберовские типы не как эвристический инструмент, а как дескриптивные термины и описал не сами исторические реальности, а произведенные ими идеологии. Херман Пол указывает на то, что Уайт сделал это сознательно16. Он предложил своего рода модель охватывающего закона, идея которой была разработана К. Гемпелем: харизматические лидеры церкви, сменив бюрократических, рационализировали и институализировали свою позицию,

___________________________

14 Cм.: Clark E. History, Theory, Text: Historians and the Linguistic Turn. Camb. (MA) and L., 2004; Кукарцева М. А. Лингвистический поворот в историописании: сущность, эволюция и основные идеи // Вопросы философии. 2006. № 4.

15 White H. V. Pontius of Cluny, the Curia Romana and the End of Gregorianism in Rome // Church History 27. 1958. P. 195-219.

16 Paul Н. J. A Weberian Medievalist: Hayden White in the 1950-s // Rethinking History. 2007. P. 54.

 

11

теряли харизму и тоже создавали бюрократические структуры. Так круг замыкался и повторялся вновь и вновь. Уайт назвал это «универсальной эмпирической гипотезой», которая может быть применима в том числе и к объяснению ряда событий истории XX века. Предложенная им позже в «Метаистории» тропологическая идея перехода исторического дискурса от метафоры к иронии представляет собой вариант такой же эволюционной схемы.

В те годы Уайт считал, что найденный им закон существует не только в нарративе, но и в самом прошлом, потому что всегда люди действуют в соответствии с нормами и ценностями своей группы. Идеология служит объяснением того, почему люди поступают и мыслят определенным образом. При этом верования и убеждения людей, по мнению Уайта, должны соответствовать эмпирически познанному и имеющему научное объяснение миру. Он подчеркивал это в ряде статей, посвященных анализу специфики самой истории как научной дисциплины17. Но уже в этих статьях Уайт постепенно начинает немного отходить от безоговорочного следования социологическому подходу к истории. В 1959 г. он перевел с итальянского книгу К. Антони «От истории к социологии: развитие немецкого исторического мышления». Во введении к книге он выделил четыре идеальных типа немецкого исторического мышления: «объективная история» Ранке, метафизический историзм Гегеля, натуралистический историзм Вебера, эстетический историзм Ницше и Буркхардта, и впервые выразил сомнение в адекватности натуралистического историзма18. По мнению Уайта, последний не учитывает свободы и персональной ответственности исторического агента и представляет историю в виде безличного механизма смены типов цивилизации и обществ. Уайту начинал импонировать эстетический историзм с его постулатами «индивидуальной человеческой креативности», «всеобщей человеческой ответственности» и чувствительностью к

___________________________

17 White H. Collingwood and Toynbee: Transitions in English Historical Thought // English Miscellany, 7. 1956. P. 147-178; Idem. Religion, Culture and Western Civilization in Christopher Dawson's Idea of History // English Miscellany, 9. 1958. P. 247-287; Idem. The Abiding Relevance of Croce's Idea of History // Journal of Modern History, 35. 1963. P. 109-124.

18 White H. Translator’s Introduction // Antoni C. From History to Sociology: The Transition of German Historical Thinking / Trans. by H. White. Detroit, 1959.

 

12

«сложностям жизни»19. Тем не менее, неустранимая склонность Уайта к построению а-исторических типологий, которую он унаследовал от Боссинбрука и веберовской социологии, и которую он сам будет критиковать в работах других историков как морально-иррелевантую исторической дисциплине, всегда будет проглядывать в его риторико-спекулятивном подходе. «Даже если, в долгосрочной перспективе, Уайтовы экзистенциалистские симпатии будут более адекватным ключом к его философии истории, чем его приверженность Веберу, в веберианский период Уайт впервые сформулировал те свои метафизические идеи, которые стали путеводителем по все-

му его творчеству»20.

В качестве первой по настоящему важной теоретической работы Уайта большинство исследователей считают его эссе «Бремя истории» о социальной или культурной функции истории, одно из наиболее неортодоксальных сочинений, когда-либо появлявшихся в исторической науке. Но по собственному признанию Уайта, «это был просто другой угол обзора позиций по отношению к истории»21. Этот «угол обзора» заключался в том, что историк, по мнению Уайта, должен быть и ученым, и литератором одновременно, и именно в этом — сложность положения историка. «Попытка решать эту дилемму, жертвуя одним типом истины для другого, означала бы конец историописания и отняла бы у нас необходимый инструмент для лучшего понимания того социального мира, в котором мы живем»22, — подчеркнул позже Ф. Анкерсмит.

По мысли Уайта, историки согласны с тем, что история не может быть чистой наукой, что она в равной мере зависит и от аналитических методов, и от интуитивных инсайтов. Но и быть чистым искусством история тоже не может, так как исторические данные неподвластны художественной манипуляции. Форма исторических нарративов не является предметом художественного

выбора, а обеспечивается самой природой документов. В связи с этим историк занимает (во всяком случае, занимал в XIX в.) «эпи-

________________________________________

19 Ibid. P. XXII.

20 Paul H. J. A Weberian Medievalist… P. 76.

21 Domanska E. Encounters… P. 14-15.

22 Ankersmit F. The Linguistic Turn, Literary Theory and Historical Theory // Historical Representation. Standford, 2001. P. 21.

 

13

стемологически нейтральную территорию, которая предположительно лежит между историей и искусством»23. Историк выступает своего рода медиатором между двумя разными способами познания мира. Это ставит его в трудное положение среди представителей других естественных и социально-гуманитарных дисциплин, поскольку многие из них не только не хотят признавать историков «своими», но и само развитие науки, например, психологии, приводит к постепенному стиранию границ между искусством и естествознанием, и роль историка как медиатора становится ненужной.

Историк XX века должен видеть и понимать разницу между ним и его коллегой XIX века, для которого искусством было искусство романтизма, а наукой — позитивизм.

Уайт исследовал причины возникновения чувства враждебности к истории в интеллектуальной жизни конца XIX – начала XX в. Инспирированное идеями Ницше, оно было поддержано в литературе Элиотом, Ибсеном и Андре Жидом. Восстание против исторического сознания и потеря интереса к прошлому отражены в образах главных героев их произведений. Уайт обращает внимание на то, что накануне Первой мировой войны враждебность к историческому сознанию среди интеллектуалов была практически повсеместной в Западной Европе. Вторая мировая война окончательно подорвала престиж истории среди литераторов, искусствоведов и среди представителей естествознания в силу полной неспособности исторической науки того времени объяснить причины начала войны и осмыслить ее итоги. В результате была сформулирована прочная антиисторическая позиция, получившая философское оформление в доктрине экзистенциализма. История стала бременем для интеллектуалов; это можно увидеть в произведениях Сартра, Камю, Ортеги-и-Гассета и др.

Историческое прошлое стало частью человеческого сознания: человек выбирает его точно так же, как и свое будущее, историческое прошлое есть то же самое, что и персональное прошлое — результат выбора. Уайт полагает, что «бремя историков в наше время заключается не только в восстановлении значения и престижа исторических исследований. Необходимо совместить историописание

___________________________________

23 White H. The Burden of History // History and Theory. 1966. Vol. V. См. также: Idem. Tropics of Discourse. Baltimore, 1978. P. 27-50. P. 111.

 

14

с целями и задачами интеллектуального сообщества в целом; преобразовать исторические исследования так, чтобы позволить историку позитивно участвовать в освобождении настоящего от бремени истории». Историку необходимо перестать жить с оглядкой на историческую практику XIX века — романтизм и позитивизм. Требуется признать, что исторические «факты» не столько «обнаруживаются», сколько «конструируются» при помощи вопросов, которые задает историк. Для такого конструирования нужно экспериментировать с техникой, предлагаемой современным искусством (сюрреализм, экспрессионизм, экзистенциализм), а также использовать методологию современной социальной науки (теорию игр, ролевой анализ и др.). Историческое объяснение, по мнению Уайта, должно быть «рассмотрено исключительно в терминах богатства метафор... ведущая роль метафоры в историческом исследовании могла бы быть понята как эвристическое правило, которое сознательно устраняет некоторые виды данных из рассмотрения их как свидетельства. Историк, вооруженный такой концепцией, мог бы, подобно современному художнику и ученому, использовать перспективу репрезентации, …представляющую собой один из множества способов раскрытия ряда аспектов исследуемого поля»24. Это избавит историка от обвинений в релятивизме, и будет означать признание того, что способ репрезентации событий, выбранный историком, позволяет соединять художественные образы с репрезентируемым прошлым. Но, как справедливо замечают критики Уайта, трудно доказать, что ученый в подборе фактов обладает такой же свободой, как и художник в создании своего произведения.

В эссе «Бремя истории» Уайт заявил программу преобразования историографической практики. Все последующие его работы, ее развивающие, неплохо изучены в мировой социально-гуманитарной мысли25. Но суть его работ и идей удивительным и парадоксальным

______________________________

24 Ibid. P. 130.

25 См., напр.: Roberts D. Benedetto Croce and the Uses of Historism. L. A., L. 1987; Kellner H. A Bedrock of Order… Jacoby R. A New Intellectual History? // The American Historical Review. 1992. Vol. 97. P. 405-424; Domanska E. Hayden White: Beyond Irony // Metageschichte: Hayden White und Paul Ricoeur: Dargestellte Wirklichkeit in der europaischen Kultur im Kontext von Husserl, Weber, Auerbach und Gombrich / Eds. J. Stuckradt, J. Zbinden. Baden-Baden, 1997.

 

5

образом остается неизвестной многим практикующим историкам и в США, и в России. Точнее говоря, не столько неизвестной, а непонятной, слишком сложной или неадекватной древней дисциплине.

Попробуем разобраться в сложившемся положении вещей.

В фундаментальной работе «Метаистория: историческое воображение в Европе XIX веке» Уайт развил аргументы, заявленные в «Бремени истории». «Метаистория» — работа, которую не любят историки, но любят философы и литературные критики. Это сложная книга, редко кто дочитывает ее до конца. В ней содержится как бы несколько книг сразу. Первая — лаконичная, формалистская теория исторической работы, вторая — размышления о философии истории XIX века, третья — размышление о текстах историков. Ключевая цель Уайта в этой работе — восстание против позитивизма, деконструкция мифологемы о том, что история есть наука. Он подчеркивает, что в конце ХХ века задачей историка становится «пере-воображение» истории и это «пере-воображение» не может быть чисто сознательным отношением к прошлому, это — отношения нашего воображения, со всеми присущими ему абберациями, иллюзиями и заблуждениями. Решая задачу трансформации привычной манеры чтения и написания книг по истории при помощи акцентирования понятия «сюжет», Уайт выступил как филолог-реформист, следуя дорогой, проложенной Л. Валлой, Вико, Кроче, Ауэрбахом, Фуко, Сартром. Применительно к историописанию Уайт утверждал, что «ситуация» человека определяется его литературными и лингвистическими возможностями; что исторический нарратив, спекулятивная философия истории и исторический роман строятся по одним и тем же правилам и подчиняются им же. Для этого он выявил основные характеристики различных типов мышления, выработанных XIX веком, а также идеально-типические структуры исторической работы вообще. Ими стали четыре тропологических модели (тропы поэтического языка): метафора, метонимия, синекдоха и ирония. Выбор историком тропологической модели обусловлен его индивидуальной языковой практикой.

__________________________________

P. 104-124; Roberts D. The Stakes of Misreading: Hayden White, Carlo Ginzburg and the Crocean Legacy // Rivista di Studi Italiani. 2002. 20. No. 2. P. 1-30; Paul H. J. Masks of Meaning. Existentialist Humanism in Hayden White’s Philosophy of History. Groningen, 2006; etc.

 

16

В «Метаистории» была произведена «литературизация» историописания, в котором нарратив тропологически «оформлял» жизнь истории. Тем самым Уайт создал новую концепцию философии истории — концепцию «эстетического историзма». Многие исследователи расценивают ее как вариант постмодернистского прочтения истории, но не все так просто. Сам Уайт считает, что его книга структуралистская: он отыскивает в историческом дискурсе жесткие структуры науки, идеологии, поэтики, которые в совокупности детерминируют исторический дискурс. «Я вообще-то структуралист и формалист. Я всегда полагал себя марксистом, социалистом и считаю Маркса одним из величайших философов истории», — говорит Уайт26. Более того, «я — модернист. Вся моя интеллектуальное формирование и развитие осуществлялось в контексте модернизма. Моя концепция истории имеет много общего с тем типом эстетики возвышенного, который проистекает из романтизма, …постмодернизм же… повергает человека в уныние»27. Эти утверждения не удивительны, ведь Уайт вышел из такой консервативной области американской исторической науки, как медиевистика, и испытывал симпатии к социологическому подходу. Он попытался создать искусственную структуру, но такую, которая давала бы возможность учитывать оригинальность и инсайты исследователя при изучении исторических текстов.

Уайту интересен сам процесс познания. Его тропология, как и трансцендентализм Канта, «антропоморфизирует» реальность, позволяет рассматривать неизвестное в терминах известного, делает неизвестное самоочевидным. В этом смысле Уайт обращает мало внимания на номадические идеи или антифундаментализм постмодернизма. «Возможно, его постоянное потворство инновациям и экспериментам в области исторической репрезентации и тем самым их неизбежный подрыв происходят из его убеждения в том, что он обладает ключом к порядку текстов»28, — полагает Келлнер. Но модернистская концепция истории базируется на конвенциях реализма, эмпиризма и позитивизма, а Уайт апеллирует к риторичности языка истории, утверждает общность задач истории и литера-

_______________________________

26 Domanska E. Encounters… P. 19.

27 Ibid. P. 2-27.

28 Kellner H. Encounters… P. 60.

 

17

туры, размывает границы между различными сферами знания, что указывает на его поворот в сторону постмодернизма. «...Уайт хочет порядка, но также хочет и вещей, производящих хаос», — подчеркивает Келлнер.

Но при этом Уайт не имеет отношения к идеям о смерти автора, читателя, хотя очень чувствителен к разрывам и индетерминированным вещам, которые обнаруживаются, когда человек оказывается в ситуации «экзистенциальной абсурдности». Уайт стремится осмыслить и «присвоить» такую ситуацию, полагая, что существуют некие социальные и формальные конвенции, которыми мы руководствуемся в нашем мире, но они «растянуты» между чувствованиями (экзистенциальным) и конвенциональным (детерминированным). Исследовательский выбор Уайта всегда непредсказуем: либо он подчеркивает структуру, либо риторические фигуры. Принимая во внимание указанные сложности, правильнее, пожалуй, говорить о противоречии между интересом Уайта к нестабильным, перемещающимся (шифтовым) риторическим ситуациям и постоянным вниманием к структурам и формам. В этом проявляется суть того самого комбинированного подхода интерпретационизма и эссенциализма, который Уайт воспринял в свое время от Боссинбрука.

В среде философов истории и историков отношение к идеям Уайта, высказанным в «Метаистории», непростое. Уайта нередко обвиняли в непрофессионализме и некомпетентности, многие историки не принимают его «релятивизм», а литературоведы критикуют его «формальный» метод. «Например, Гинзбург ненавидит “Метаисторию”, он думает, что я фашист, что я, как и Кроче, субъективно манипулирую историей для эстетического эффекта», — считает сам Уайт29. А вот Анкерсмит полагает, что «Метаистория» Уайта — лучшая, после «Идеи истории» Коллингвуда, книга по историографии… При этом “Метаистория”, конечно, сыграла огромную роль в разрушении наивных форм модернизма»30.

В 1970-х гг. идея тропологии становится для Уайта главной. Он в течение нескольких лет отшлифовывает дискурсивный кар-

__________________________________

29 Domanska E. Encounters… P. 16.

30 Ankersmit F. Encounters… P. 82, 83. См. также: Анкерсмит Ф. История и тропология: взлет и падение метафоры. М., 2003. С. 167-168.

 

18

кас, созданный в «Метаистории», корректирует его, но все же сохраняет как «скелет» дискурса. Уайт считает, что во время написания «Метаистории» он мало что знал о риторике и был склонен понимать под ней скорее искусство убеждения, чем науку дискурса.

Когда он всерьез занялся изучением работ Дж. Вико, он понял истинную сущность риторики. Итогом размышлений Уайта стали 12 эссе, опубликованных в разное время и собранных вместе в книге «Тропика дискурса» (1978)31. Во всех эссе исследуется проблема отношений между дескрипцией, анализом и этикой в науке. Вместо понятия риторики, столь активно вовлекаемой в историческое исследование в «Метаистории» введено новое понятие тропики. Впрочем, слово «вместо» достаточно условно, скорее речь идет о новом понимании риторики. «Я использую как термин “поэтика”, так и термин “риторика”. Проблема в том, что их коннотации уходят в романтизм и софистику, нужны новые термины и поэтому я и работаю над теорией тропики»32. Р. Козеллек указал на то, что Уайт отступает в своих размышлениях назад хронологически, к риторике как древней грамматике и искусству присвоения мира через язык. Фактически же Уайт исследует лингвистическую конституцию человеческого опыта как такового, как он представлен в различных видах социально-гуманитарного знания33.

Под дискурсом Уайт понимает движение мысли «назад и вперед», «к и от» и это движение может быть до-логично, алогично и диалектично. Как до-логическое оно маркирует определенную сферу опыта в целях ее последующего анализа с помощью логики. Как алогичное оно имеет цель деконструировать уже имеющиеся концептуализации данной области опыта, которые блокируют свежее восприятие вещей или отрицают в интересах формализации данные эмоционального восприятия. Вместо диалектики Уайт предлагает использовать слово diatactical, что означает самокритичность дискурса, ироничность по отношению к себе и невозможность руковод-

___________________________________

31 White H. Tropics of Discourse. Baltimore, 1978. В книгу вошли такие эссе как «Интерпретация истории», «Исторический текст как литературный артефакт», «Историзм, история и фигуративное воображение» и др.

32 Ibid. P. 22.

33 Koselleck R. Introduction to “Tropics of Discourse” // The Practice of Conceptual History. Timing History, Spacing Concepts. Stanford, 2002. P. 39.

 

19

ствоваться только логикой. Дискурс — это сущностное медиативное предприятие, форма вербальной композиции, которая отделена от логики, с одной стороны, и от чистой фикции, с другой. Дискурс одновременно интерпретативен и до-интерпретативен, т. е. он всегда направлен к «метадискурсивной рефлексивности».

Согласно Уайту, дискурс подразделяется на три уровня: дескрипция (мимезиз) данных, обнаруженных в исследуемом поле и предназначенных для анализа; аргументация или нарратив (diegesis); комбинация двух предыдущих уровней (diataxis). На этом уровне вырабатываются правила, которые выявляют возможные объекты дискурса и способы, которыми соединяются дескрипция и аргументация. Дискурс, таким образом, есть способ функционирования сознания, которым определенная неизвестная территория опыта ассимилируется с теми областями, которые уже поняты, т. е. это — процесс понимания, механизм превращения незнакомого в знакомое. «Этот процесс понимания в своей сущности может быть только тропологическим, — утверждает Уайт. — Тропика есть тень, которой все реалистические дискурсы стараются избегнуть, но тщетно, так как тропика — процесс, которым все дискурсы конституируют объекты, которые они пытаются реалистически описать и объективно проанализировать»34.

Взгляды Уайта связаны с идеями Горгия и Протагора; их он считает истинными философами языка, так как они показали, как возникает, находится и конструируется значение. Скептики поняли, подчеркивает Уайт, что нет только одного правильного способа говорения о мире и его репрезентации, потому арбитром в отношении между миром и человеком является язык. Риторика — это теория политики дискурса; она говорит, что дискурс вырабатывается в конфликтах между людьми. Уайт считает, что гегелевская диалектическая логика была попыткой формализовать практическое мышление. Для разговора об утилитарных вещах нужна логика праксиса. Но она не может следовать логике идентичности и непротиворечивости. Это не силлогизм, как полагал Гегель, это — энтимема, считает Уайт.

Вся повседневная речь и вся повседневная жизнь энтимемична. Здесь не следуют правилам логической дедукции и силлогисти-

__________________________

34 White H. Tropics… P. 5, 2.

 

20

ки, здесь постоянно возникают ситуации, в которых необходимо действовать противоречиво и алогично. Например, утверждение «все люди смертны» и утверждение «Сократ человек», как части силлогизма, есть движение тропологическое, отклонение от универсального к индивидуальному, которым логика не может руководить, так как она сама руководима этим движением. Любой силлогизм содержит энтимемический элемент, позволяющий следовать от плана универсальных пропозиций к сингулярным экзистенциальным утверждениям. Эта цепочка псевдосиллогизмов уравновешивает миметико-аналитический прозаический дискурс — историю, философию, литературу и гуманитарную науку в целом. Когда мы используем язык, мы часто ошибаемся и живем в этом заблуждении.

Тропология и есть изучение того, как именно мы живем в мире таких заблуждений, формулируя истину в форме иллюзии. Поэтому нужна теория репрезентации жизни, проживаемой в противоречии и вымысле, — тропология. Уайт обращает внимание на исследования Ю. М. Лотманом теории художественного текста, на поэтический язык, представляющий собой «вторичную моделирующую систему» (в понимании Лотмана), в которой знак сам моделирует свое содержание; на тезис Якобсона о том, что нельзя провести границу между поэтическим языком и непоэтическим, и что поэтическая функция языка как «направленность поэтического выражения на само себя» существует во всех дискурсах, только в некоторых она доминирует, в других нет. Любой нарратив содержит в себе поэтику, так как в нем обязательно содержится вымысел.

Уайт размышляет над тем, почему в нарратологических исследованиях ученые всегда пытаются нащупать логику нарратива и терпят неудачу. Потому, что нарратив — не сеть пропозиций или он не только это. Нарратив это импровизационный дискурс. Компоненты нарратива — экстра-предложения, они соотносятся не с грамматическим синтаксисом, а синтаксисом использования языка, располагающимся за границами предложения. Именно он соединяет предложения вместе. «Вы можете соединить их логикой, а можете тропологией. Тропологией потому, что вам необходима теория отклонения, систематической девиации от логических

 

21

ожиданий»35. Это и есть то, что пленяет в нарративе, потому что здесь человек подчинен не строгим правилам логической дедукции, а риторическим фигурам, которые изготавливают, а не обнаруживают истину и значение. Дискурс понимается как результат усилий сознания, стремящегося придти к соглашению с проблематическими сферами опыта через конвенцию с социальным.

Многие (Козеллек, Келлнер, Мегилл, Дрей и др.) обращают внимание на схожесть идей Уайта и Ханса Блюменберга, который предположил, что человеческая раса выжила только благодаря ее неспособности прямо противостоять реальности. Согласно Блюменбергу, мощь лингвистических метафор раскрывает опыт и предшествует всем историческим утверждениям, поэтому философская антропология, в сущности, должна быть исследованием риторики36. Человек всегда использует некое замещение реальности, которое является риторическим способом выживания. Сам Уайт ссылается на исследования Гарольда Блюма, согласно которым тропы можно рассматривать как лингвистический эквивалент психологического механизма защиты. (Тропы «сдерживают» эмоции депрессии, агрессии и пр., могущие привести к смерти психики)37. Но, подчеркивает Уайт, это не только отклонение от возможного значения, но и отклонение навстречу значению и понятию, которое «истинно» в реальности. Понятое таким образом тропирование есть движение от одного понятия к другому, устанавливающее такие связи между вещами, которые в языке могут быть выражены как логически, так и риторически. Тропы генерируют фигуры речи или мышления, исходя из того, что ожидаемо в «норме», и через ассоциации, которые они устанавливают между «нормальными» понятиями. В дискурсе приоритетными являются попытки выразить вещи альтернативными способами. «И тропы есть душа дискурса, т. е. механизм, без которого дискурс не может осуществлять свою работу»38.

Уайт называет четыре тропа (метафору, метонимию, синекдоху и иронию) стабильными глубинными структурами человеческо-

________________________

35 Domanska E. Encounters… P. 20.

36 Blumenberg H.-Ch. Shipwreck with Spectator: Paradigm of a Metaphor for Existence. MIT Press, 1997.

37 Bloom H. A Map of Misreading. N.-Y., 1975.

38 White H. Tropics… P. 2.

 

22

го сознания, которые предполагают возможность выработки надежного представления не о реальности как таковой, но о видении человеком этой реальности. По его мнению, интерпретации реальности подчинены последовательности метафорического языка. Нарратив «Я» следует от наивной метафорической характеристики поля опыта (опасения странной реальности); через метонимическую деконструкцию его элементов (дисперсия реальности); к синекдохической репрезентации отношений (контрастов и оппозиций), между внешними атрибутами реальности и ее предполагаемой сущностью; к самокритике, иронической рефлексии, выявленным противоречиям. В подтверждение своей позиции Уайт приводит исследования Пиаже о фазах развития ребенка, Фрейда о сущности сновидений и Томпсона о формировании сознания пролетариата. Он считает, что переход от метафоры к иронии корреспондирует с реструктуризациями перцептивного поля, который описал Пиаже, фазами сновидений Фрейда и этапами развития сознания рабочего класса Томпсона39. В каждой их этих концепций механизм смены соответствующих фаз аналогичен смене тропов в дискурсе. Причем, если исследования Пиаже и Фрейда носят общий методологический характер, то работа Томпсона принадлежит самой исторической науке, и Уайту крайне важно показать на примере конкретной истории, что сознание групп людей, так же как индивидуальное сознание, тропологично40.

Таким образом, во-первых, Уайт предлагает новую методологию исторических исследований. Дискурс историка должен сам создать адекватность языка в анализе исторических феноменов. И он определяет эту адекватность пре-фигуративным движением, которое скорее тропологическое, чем логическое. История объяснима через искусство тропологии, но не только. Согласно теории Уайта, историческое утверждение значимо только тогда, когда оно соот-

_____________________________

39 Сенсомоторная, пред-операциональная, конкретно-операциональная, формально-операциональная стадии Пиаже; «сгущение», «смещение», «репрезентация» и «вторичная обработка» Фрейда; познание пролетариатом самого себя, выявление разных типов рабочего класса, понимание отличия от других групп трудящихся, раскол в рабочем движении и прогресс в самосознании класса Э. П. Томпсона.

40 Thompson E. P. The Making of the English Working Class. L., 1963.

 

23

носится со своим адресатом так, чтобы что-то, оставшееся для него в прошлом или в чужом опыте, могло быть интегрировано в его собственный опыт. Лингвистическая успешность исторической репрезентации должна быть признана обществом. Это объясняет, почему, например, некоторые историки становятся классиками: это зависит от лингвистического выбора историка, через который исторический опыт превращается в значимое утверждение. Даже если историк, в результате осуществленного выбора, допускает ошибки в интерпретации фактов, его исторический текст все равно может производить историческую истину, которая, как и истина поэтическая и философская, всегда останется обсуждаемой и жизнеспособной.

Во-вторых, Уайта интересует, каким образом становится возможным культурное исследование исторического опыта средствами лингвистики. Он полагает, что «тропология есть ценная модель для дискурса и сознания вообще… она дает нам понимание экзистенциальной непрерывности между ошибкой и истиной, заблуждением и пониманием… воображением и мышлением. Долгое время отношения между ними считались оппозиционными. Тропологическая теория дискурса помогает нам понять, каким образом речь посредничает между этими предполагаемыми оппозициями, так же как сам дискурс посредничает между нашей боязнью тех аспектов опыта, которые чужды нам, и теми, которые мы понимаем, потому что находим порядок слов, адекватный их “приручению”. И наконец, тропологическая теория дискурса может дать нам способ классификации различных типов дискурса через отсылку к лингвистическим способам их выражения, а не к различным “содержаниям”, которые по-разному определяются разными интерпретаторами»41.

Уайт полагает, что теория тропологии может успешно классифицировать такие социальные дискурсы как дискурсы войны, мира, сексуальности, искусства, а также проникнуть и в типологию понимания, что позволит соотносить различные стратегии конституирования реальности в мышлении.

Уайт в этой работе выступил как филолог-реформист, продолжающий традиции Вико, считавшего, что человек творит свой мир через воображение, Ауэрбаха с его идеей мимезиса, Кроче,

_______________________

41 White H. Tropics… P. 20-21.

 

24

Шпенглера, Фуко и др. Согласно такой версии гуманизма, ситуация людей определяется их литературными и лингвистическими возможностями: «Я полагаю, что риторика есть материалистическая философия, и она предполагает единую онтологию», — считает Уайт42. Это значит, что любой человек вообще и историк в частности, может сконструировать релевантный ему мир, создавая правильный язык как оппозицию копированию «языка божьего». «Хейден Уайт предлагает метаисторический плюрализм лингвистически оформленных интерпретаций мира… Базовый смысл его исследования проистекает от гуманистической риторики, которая исследует, каким образом интерпретации мира могут одновременно посредничать в принятии политических и этических решений и облегчать их»43. Но проблема состоит в том, как подчеркивает Уайт, что историки не любят риторику, полагая, что в их деятельности риторики нет.

Работа Уайта «Содержание формы» означала другой поворот в его исследованиях — к нарративу44. Не приходится сомневаться в том, что теория нарратива Уайта тесно связана с тропологией, что нарратив является одним из кодов «тропологии», и поворот к нарративу в 1980-х был только переименованием продолжающихся исследований риторики в противовес логике. Тезис о том, что форма имеет содержание, а содержание форму, — характерный момент риторико-спекулятивного подхода Уайта. Исследование того, как они взаимодействуют, несомненно, углубило теорию тропологии и стало ключевым моментом его исследований в области литературного критицизма и исторической теории45. Поворот к нарративу

___________________

42 Domanska E. Encounters… P. 29.

43 Kosellek R. Introduction to “Tropics of Discourse”. P. 42.

44 White Н. The Content of the Form. Baltimore, 1987. В книгу вошли такие эссе как «Ценность нарратива в репрезентации реальности», « Проблема нарратива в современной исторической теории», «Политика исторической интерпретации: дисциплина и десублимация», и др.

45 Например, в первом прочтении Уайтом Фуко, последний выступал как только трополог (White H. Foucault Decoded: Notes from Underground // Tropics of Discourse. P. 230-260), а в «Содержании формы» Фуко предстает как трополог-нарративист, что позволяет взглянуть на него с новой, еще более интересной точки зрения. (White H. Foucault’s Discourse: The Historiography of AntiHumanism // The Content of the Form. P. 104-141).

 

25

Уайта был инспирирован не только необходимостью «вдохнуть больше жизни» в теорию тропологии. В конце 1970-х — начале 1980-х гг. многие исследователи проблем исторического познания, прежде всего, такие как Л. Минк, П. Рикер, У. Дрей, А. Данто, сконцентрировали внимание на нарративе и в разных вариациях предложили тезис о том, что нарратив есть сущностная форма человеческой экзистенциальности, что люди — просто производящие нарратив животные. Несмотря на ряд расхождений во взглядах на задачи наррации, Уайт, безусловно, воспринял общую интенцию философии нарратива об исключительной роли повествования в репрезентации и интерпретации событий реальности.

Своей главной задачей Уайт полагает исследование проблемы отношения между нарративным дискурсом в той форме, какой он его разработал в теории тропологии, и исторической репрезентацией. Он подчеркивает, что эти отношения стали важной теоретической задачей для историописания с тех пор, как стало ясно, что нарративный дискурс предполагает выбор определенной онтологии и эпистемологии, имеющей к тому же идеологические и политические следствия. Традиционная историография понимала нарратив как простой пересказ того, что случилось в прошлом. Но реализм исторического нарратива и реализм хроник — разные вещи.

Aнналы и хроники формулируют только необходимые информационные структуры, в которых реальность предстает перед историком. Они представляют собой не истории, а некую безличную форму подсчета исторических событий. Нарративный дискурс использует другие коды и производит совсем иное значение: не буквально литературное (он — не литературный жанр) и не буквально объяснительное (он — не вид науки), как полагают многие историки. Исторический нарратив имеет свои истоки в poesis (в противоположность noesis, prosaic) — мечтах, фантазиях, иллюзиях, желаниях, ожиданиях, идеологических подтекстах историка. Только в том случае, если

форма (эпика, романс, трагедия, комедия, фарс) и конфигурация структуры (сюжет, соединяющий части в интегративное целое) нарратива извлечены из акта его творения историком, а не из самих исторических событий, нарратив станет «моделью понимания» и особым «когнитивным инструментом» (Л. Минк). В этом, полагает Уайт, и заключается главное отличие нарративного дискурса от ан-

 

26

налов и хроник: в них не принимаются в расчет аспекты, характеризующие автора повествования. Нарративы описывают события, которых возможно не было, но которые оказываются чрезвычайно «жизнеспособными», представляют их такими, какими они были бы, если бы действительно произошли. Для нарратива реальные события должны просто «быть», выступать в качестве референта дискурса, но не рассматриваться как предмет нарратива.

Развивая свою позицию, Уайт обращается к семиологическим исследованиям исторического повествования. Семиологическая концепция исторического нарратива имеет ряд отличий от лингвистической. Лингвистическая теория текста ассоциируется с работами Рассела, Витгенштейна, Остина, или Хомского, а семиологическая модель построена на теории языка как знака (а не как слова) Соссюра, Якобсона, Бенвениста. Она устанавливает различия между теми системами знаков, которые экстрареференциальны, и теми, которые имеют в качестве своих референтов другие знаки. Семиология идентифицирует иерархию кодов текста. Один или несколько из них мыслятся как «явные, очевидные, естественные пути придания миру смысла»46. Центральная функция нарратива, поэтому, не эпистемологическая, не репрезентационная, а моральная и политическая. Нарратив есть инструмент для обозначения смысла того мира, в котором мы живем. Он придает непрерывность и целостность историческому повествованию, он — политическое предприятие, в нем важны не сами события, не то, что происходило непосредственно, а то, что люди говорят о них, выявляя сущность событий. В таком случае «отрицание нарративной способности или отрицание нарратива равнозначно отсутствию или отрицанию самого смысла»47.

Последовательность реальных событий не имеет окончания; прошлая реальность не исчезает; меняется только ее значение при трансляции от одного физического или социального пространства к другому. Это означает, что существует своего рода «ничейная земля» между реальными событиями и событиями, представленными в нарративе48. Какое бы реальное историческое событие мы не взяли,

___________________________

46 Ibid. P. 202.

47 White H. The Сontent of the Form. P. 2.

48 Ibid. P. 23.

 

27

говорит Уайт, разве можно сказать, что оно закончилось? Эмпирически — да, политически и идеологически — нет. Нарратив, который передает понимание, должен показать, что конец истории имманентен ее началу. Поэтому, нарративная история и нарративная фикция не могут быть противопоставлены как в отношении их содержания, так и формы. Форма имеет содержание, а содержание имеет форму. Социальные конвенции определяют то, какой сюжет наиболее доступен культуре в данный момент. Уайт называет преобладающий сегодня стиль исторического дискурса «диссертационным» (dissertative), сформированным в русле хроник и анналов49.

Форма этого дискурса есть логика, а содержание — размышления историка о событиях прошлого, которые он извлек из архивов в качестве «истинных», и представил в своем нарративе как «реальные». Эти размышления могут быть удачными или нет, но суть в том, что невозможно законодательно оформить отношение людей к прошлому, так как прошлое — территория фантазии, оно нигде не существует. События истории не могут быть изучены эмпирически, но только другими методами, например, тропологическими.

В своей новой книге «Фигуральный реализм» Уайт исходит из ключевой идеи о том, что риторика (тропология) есть все, чем мы располагаем для познания мира и текстов о нем50. Он акцентирует внимание на противоположности терминов «фигуральный» и «реализм», имеющих преимущественное хождение в литературной критике. Должны ли мы смотреть на мир и на текст символически, аллегорически, т. е. искать в мире и в тексте фикцию? или нужно смотреть на них реалистически, во фрейме их «буквального» значения? Уайт показывает, что мы можем видеть мир только в необходимой комбинации того и другого: фигуральное и буквальное, аллегорическое и символическое, реальное и спиритуальное — всегда «только риторические», а не реальные оппозиции. Именно в этой книге Уайт более или менее ясно очерчивает границы своего риторико-спекулятивного подхода.

________________________

49 Ibid. P. 28

50 White H. Figural Realism. Studies in the Mimesis Effect. The Johns Hopkins University Press, 1999. В книгу вошли такие эссе, как «Литературная теория и историописание», «Исторический сюжет и проблема истины в исторической репрезентации», «Формалистские и контекстуалистские стратегии в историческом объяснении» и др.

 

28

В эссе «Исторический сюжет и проблема истины в исторической репрезентации» Уайт обсудил проблему истинности исторических описаний. В своем творчестве Уайт прибегает к двум вариантам решения проблемы исторической истины. В первых разделах «Метаистории» он апеллирует к корреспондентской и когерентной концепциям, одновременно замечая, что классические теории истины иррелевантны его представлениям об исторической работе. Поэтому он обращается к кантианской трактовке истины, экзистенциалистской и этической. Уайт предлагает концепцию пределов исторического знания, исторического ноумена. Он считает, что достигнутая в ходе исследования самоочевидность не может быть разрушена, и все, что не вписывается в объяснительные модели тропологии, остается за границей познанного. С его точки зрения, истинная история нерасторжимо связана с возвышенным, с тем, что слишком ужасно, чтобы быть познанным и воссозданным в нарративе. Например, Уайт поставив вопрос об адекватности исследований феномена нацизма, обозначил новые теоретические проблемы историографии и философии истории, на которые не обратили до сих пор внимания его критики51. В частности, он использовал в репрезентации прошлого средний залог, что должно позволить историку занять определенную этическую позицию по отношению как к прошлому, так и к будущему. Риторическая природа среднего залога создает иллюзию "исчезновения" автора или любой точки зрения, существующей вне данного текста, она позволяет прошлому говорить самому. Многие историки и философы истории подчеркивают необыкновенную эвристичность идеи средне-залогового письма в исторических исследованиях. Но парадокс в том, что никто из них не знает, что с этим делать дальше, даже сам Уайт посвятил этому только несколько страниц текста.

Этот парадокс точно подчеркивает главную особенность Уайта как мыслителя — алогичность, незавершенность, неконкретность. Это придает исследованиям Уайта, с одной стороны, притягательность, очарование, свежесть, оригинальность. Начиная читать любое его эссе, последовательно проникая в каждый его тезис, читатель вдруг обнаруживает, что конец этого эссе не соответствует началу и

________________________

51 White H. Figural Realism. P. 38-39.

 

29

что тезисы иногда противоречат друг другу. И тогда процесс чтения начинается снова, и снова читатель видит другой текст и извлекает из него иной смысл, сохраняя при этом исходную посылку — риторику и диалектику. Точнее, риторику и элементы диалектического подхода, где исследователь выделяет противоположности в исследуемом объекте, но не разрешает их, а использует как основу развития своей точки зрения. Поэтому я и считаю возможным назвать подход Уайта к исследованию исторических объектов риторико-спекулятивным. Он сочетает выявление и интерпретацию спекулятивной и временной природы исторического объекта, и обнаружение противоречий и существенных черт в историческом объекте, например, в «историческом воображении XIX века в Европе».

В эссе «Литературная история Ауэрбаха: фигуральная каузальность и модернистский историцизм» Уайт исследует концепцию литературной истории, изложенную Ауэрбахом в его «Мимезисе»52. Он исходит из утверждения Фредрика Джеймисона о том, что задача литературной истории заключается в «производстве» концепции литературной истории, и «Мимезис» Ауэрбаха решает эту задачу. Уайт следует за развитием мысли Джеймисона, не принимая во внимание, верна ли сформулированная им идея или нет, потому, что считает, что идея сама по себе «необычайно эстетична» и эта эстетичность связана с «фигуральностью» 53. Уайту интересны антитезисы Ауэрбаха — фигуральное и буквальное — не как диалектические противоположности, требующие разрешения, но как предмет размышлений. Уайт предлагает новое оригинальное прочтение и понимание реализма, новое понимание книги Ауэрбаха, которую он считает аналогом романа «На маяк» Виржинии Вульф, выполненном в «модернистcком стиле». Но он не дает фундаментального анализа работы Ауэрбаха, не проникает в ее «основания», поскольку сама идея фундаментальности чужда творчеству Уайта.

С большой очевидностью это можно обнаружить в другом эссе того же сборника — «Фрейдова тропология сновидений», к которой он уже обращался в «Содержании формы»54. Уайт опять от-

________________________

52 Ibid. P. 87-100.

53 Ibid. P. 87.

54 Ibid. P. 101-125. Уайт указывает, что он работал над этим эссе «по крайней мере, с 1975 года». P. 194.

 

30

влекается от вопроса о том, истинна ли с точки зрения науки фрейдова теория сновидений или нет. Для него важно то, какой смысл можно извлечь из рассмотрения Фрейдом работы сновидений в этих терминах. Он сопоставляет фрейдову теорию сновидений и теорию тропов, так как убежден, что «обращая внимание на конкретные сходства между конвенциональной теорией тропов и механизмами сновидений, как они постулированы Фрейдом, …мы не только можем понять, почему он настаивает именно на четырех механизмах… но также …получить более ясное понимание и тропов, и фрейдовой концепции сновидений»55. В эссе «Формалистская и контекстуалистская стратегии в историческом объяснении» Уайт рассматривает различия между формализмом и контекстуализмом и вновь не предлагает никакого решения, подчеркивая, что «нет никакой такой вещи как специфический исторический подход к изучению истории, но есть вариация таких подходов»56. Уайт предлагает не решение, а исследование того способа, каким нарратив выстраивался в западной культуре.

Принимая во внимание эти особенности, А. Мегилл полагает, что метод Уайта можно было бы назвать методом вхождения в дискурс, причем в любой, поддающийся лингвистическому выражению. С помощью такого метода нельзя проникнуть в истину, ошибки или заблуждения дискурса. Этот метод квази-диалектичен: он всегда подчеркивает напряжение и противоречия внутри дискурса, но никогда их не разрешает. В риторико-спекулятивном подходе Уайта отсутствует непременное движение вперед, к более высокому уровню, где возможно отрицание предыдущего. С его помощью нельзя придти к дефинитивному заключению, но только к некоему «взгляду» на особые области рассматриваемого дискурса. Риторический аспект, наиболее спорный и противоречивый, безусловно, есть характерная черта работ Уайта. Он обнаруживается в желании автора оставаться в области «только мнения», использовать уже существующие термины и понятия, даже если на это, как может показаться, нет достаточных оснований. Для этого автора не важно, истинны или нет рассматриваемые им теории и концепции. Он не ставит сво-

__________________________

55 Ibid. P. 103. Четыре этапа сновидений, по мнению Уайта, совпадают с метафорой, метонимией, синекдохой и иронией.

56 White H. The Content of the Form. P. 1-25.

 

31

ей целью их фундаментальное исследование. Ему интересен сам дискурс и размышления о нем, и только потом его содержание.

Уайт все-таки не свободен полностью от социологического подхода к анализу исторических объектов: тенденция к построению неких универсальных типологических схем, так или иначе, заметна во всех его трудах. Эти особенности исследований Уайта нередко вызывают резкое раздражение у многих критиков, которые хотят ясного и последовательного изложения базовых тезисов концепции. Читатель же, который не знает, где кончается схема и начинается интерпретация, который чувствует напряжение и противоречие между схематизмом тропологической последовательности и свободой человеческого выбора и человеческой уникальности, далеко не сразу понимает, о чем пойдет речь дальше. Поэтому и лекции Уайта разделяют аудиторию на два лагеря: одни воодушевлены тем, что лектор импровизирует, у него нет заготовленного текста, и никто, включая самого автора, не знает точно, что станет главным тезисом и как он будет представлен. Другие просто встают и уходят, не желая следить за прихотливыми изломами мысли лектора. Сегодня времена дебатов о лингвистическом повороте прошли. Многие истории принимают «промежуточную» точку зрения: они весьма критично настроены по отношению к своим источникам; они понимают, что категории, которые они используют, и периоды, на которые они разделяют историю, есть только объяснительный инструмент, а не подлинные черты прошлого. Они признают, что множество «фактов» сконструировано, и что события по-разному воспринимаются каждым исследователем, что историческое исследование зависит от риторических приемов историка. Но они также убеждены в том, что эти события имели место в прошлом. Например, книга К. Уикхема «Структурирование средних веков» дает пример исторического конструктивизма, но ювелирное методологическое мастерство автора, отточенность и выверенность каждого термина дает право отнести ее к образцам классического исторического исследования57.

Посмотрим на сегодняшние новые направления и тенденции в истории. История стала огромным и гетерогенным полем исследо-

_______________________

57 Wickham C. J. Framing the Middle Ages. L., 2005.

 

32

ваний, характеризуемым диверсификацией подходов. Любой аспект человеческого опыта имеет сейчас своего историка: от раннего детства до глубокой старости, от одежды до хороших манер, от запахов до звуков, от спорта до шопинга. Писать серьезные книги по истории стало гораздо более сложным делом. Критическая перегрузка специализированного знания означает, что сказать что-то новое в исторических исследованиях чрезвычайно трудно. Инновации извлекают из двух источников: из новых теорий о человеческой природе и поведении, разрабатываемых в смежных дисциплинах, и из самих исторических событий. В связи с ростом постколониальных исследований важным пунктом дебатов становится национальная идентичность. Географические горизонты изменили направления исторических исследований. Формирование ЕС стимулирует исследования по истории Европы и европейских границ. Но сдвиг политической и экономической мощи в сторону США и Дальнего Востока заставляет историков отходить от евроцентризма. В свое время вера в то, что американские свободы ведут происхождение от Великой хартии вольностей (1215 г.), предоставила английской и американской истории центральное место в исторических исследованиях Запада58. Сегодня изменяющийся этнический состав США выводит на первый план истории Латинской Америки, Китая, Японии и Среднего Востока и историю мусульманства. Глобализация экономики и коммуникации порождает идею о приоритетной значимости всемирной истории; (эта установка является, например, базовой для журнала “Journal of Global History”)59. Думается, что для следующего поколения историков в фокусе исследования окажутся отношения между различными мировыми культурами.

Происходящие политические и социальные события обратили историков к ранее упущенным аспектам прошлого. Например, угроза распространения СПИДа инспирировала интерес к истории тела, истории медицины, квир-исследованиям, ранее находившимся на периферии и даже под запретом. В США движение за граж

______________________

58 См. об этом: The Past Before Us. Contemporary Historical Writing in the United States / Ed. M. Kammen. Cornell Univ. Press., 1980.

59 Эта тенденция проиллюстрирована в книге К. Бэйли «Рождение нового мира», посвященной глобальной истории XIX века. Bayley C. A. The Birth of the Modern World. L., 2004, См. об этом: Thomas K. New Ways Revised…

 

33

данские права привлекло внимание к истории афро-американцев: например, проблема того, имел ли президент Томас Джефферсон сексуальную связь со своей рабыней Салли Хэмингс с учетом, безусловно, расистских взглядов Джефферсона, занимает умы не только американских историков, но и многих жителей южных штатов60. Практически все актуальные направления исторических исследований сегодня связаны с не-академическими факторами. Исследование памяти и забытых конфликтов есть часть завещания Холокоста61. Исследования окружающей среды обусловлены фактом глобального потепления, исследования империй — международной политикой, это же относится и к истории товаров потребления, истории эмоций, персональной идентичности и пр. Идеи Хейдена Уайта не вполне вписываются в этот спектр современных исторических исследований просто потому, что время «поиска значения» миновало. Историки нуждаются в новой теории. То, что предложил Уайт, почти тридцать лет считалось «последним словом» исторической теории, хотя и оставалось непонятым множеством историков62. Сейчас очевидно, что теория ждет своего дальнейшего развития, что такие фундаментальные теоретические проблемы как проблема когеренции исторических исследований, критерии их значимости, проблема отношения между историей как (научной) дисциплиной и другими областями знания, проблема исторической репрезентации нуждаются в новых вариантах решения.

Историков интересует не метафора как инструмент «трансформации значения», а метонимия как инструмент «трансформации настоящего», как комбинация континуальности и дисконтину-

_________________________

60 Jeffersonian Legacies / Ed. P. S. Onuf. Charlottesville, 1993. P. 418-56. Кроме того, анализ источников по этому вопросу содержится в книге: Gordon Reed A. Thomas Jefferson and Sally Hemings: An American Controversy. Charlottesville, 1997. Материалы конференции от марта 1999 г. были опубликованы в книге: Sally Hemings and Thomas Jefferson: History, Memory, and Civic Culture / Eds. J. E. Lewis and P. S. Onuf. Charlottesville, 1999.

61 См. журнал “History and Memory” (School of History Tel Aviv University), в котором эта тема безусловно доминирует; Probing the Limits of Representation Nazism and the “Final Solution” / Ed. S. Friedlander. Camb., 1992; Inventing the Past: Memory Work in Culture and History / Eds. O. Heim and C. Wiedmer. Basel, 2005.

62 См. об этом: Meaning and Representation in History / Ed. J. Rusen. N. Y., Oxf., 2006.

 

34

альности63. Настоящее во всех его проявлениях и смыслах — как память, культура, повседневная жизнь, травма, опыт, идентичность, катастрофа и пр. — становится предметом исторического исследования. Здесь соединяются социальная антропология, культурология, социо-лингвистика, политология64. Новые цели в теории истории заключаются в «объяснении того, когда, как и почему читатель исторического текста принимает решение превратить исторический текст из лупы, необходимой для рассмотрения некоторых аспектов прошлого, в объект сам по себе, с его собственной структурой и историческими особенностями. Сегодня это решающий вопрос. Если теоретическое понимание истории будет иметь дело исключительно с прошлым как объектом исторической репрезентации, то оно неизбежно погрузится во множество проблем, поставленных нарративистами, которые подчеркнули ироническое величие и нищету реализма. С другой стороны, утверждение, что исторический текст есть просто эстетический объект или чистый акт желания, равно и ошибочно, и совершенно самонадеянно, как бы его ни защищали. Теория истории сегодня должна оставаться в рамках требования принять оба способа рассмотрения исторического текста, даже если они противоположны друг другу… Необходимо признать существование особого типа читателя, который шарахается туда-сюда, от наивного реализма к безосновательному скептицизму: от рассмотрения прошлого как познаваемого и понятного до признания того, что все, что мы имеем, это фигуративные лингвистические допущения», — считает например, Х. Келлнер65. Риторико-спекулятивный подход, который предложил Уайт как метод исторических исследований, не вполне адекватен сегодняшним реалиям исторической науки; возможно, что он не вполне адекватен исторической науке вообще; но парадокс в том, что и вне этого подхода история как дисциплина уже невозможна.

______________________________

63 Runia E. Presence // History and Theory. Vol. 45. February 2006. P. 1.

64 Эти проблемы — темы постоянных дискуссий в журнале “History and Theory”. См., напр.: History and Theory. Contemporary Reading / Eds. B. Fay, Ph. Pompa, R. T. Vann. Oxf., 1998.

65 Kellner H. Encounters… P. 46.