АЛЬМАНАХ “ВРЕМЯ МИРА”, Вып. 2, 2001, с. 16-38.

Имеются конкурирующие термины: “интерактивная зона”, “мировая система” и “ойкумена”, — но ни один из них не является полностью удовлетворительным или общепринятым среди мировых историков. Тем не менее автор утверждает, что среди практикующих мировых историков стало проявляться заметное стремление к признанию реальности и центральности этой крупной структуры в человеческом прошлом; в заключении к данному эссе кратко обрисовано, как ключевые деформации в образцах евразийской коммуникации отмечают принципиальные стадии расширения и усиления взаимодействия внутри евразийской ойкумены.

История той части планеты, которая знакома автору, классифицируется как собственно мировая история** ввиду того, что она стремится запечатлеть все значительное и в принципе познаваемое прошлое. Следовательно, по этому признаку Геродот и Сыма Цянь были мировыми историками, так же как и основателями соответствующих историографических традиций. Однако у греков Фукидид сразу же отверг дискурсивный, всеохватывающий подход Геродота к истории, предложив вместо него в высшей степени тщательное, четко

[16]

выстроенное монографическое исследование двадцати семи лет войны между Афинами и Спартой.

Эти альтернативные модели оставались нормативными в течение греко-римской античности. Написанная Ливнем пространная патриотическая история Рима была почти так же всеохватна, как “История” Геродота; а Полибий, возможно преднамеренно, стремился объединить логическую строгость Фукидида с размахом Геродота. Хотя и невозможно было сравниться с ними, но точность Фукидида было все же легче имитировать, чем всеохватность Геродота, и большинство греко-римских историков склонялись соответственно в своих монографиях к обсуждению военно-политических вопросов, примером чего столь великолепно служит труд Фукидида.

Иудейское священное писание выработало другое историческое видение, согласно которому всемогущий Бог управляет всеми народами повсюду, знают они об этом или нет. Поражения, которые в течение почти тысячелетия претерпевали сменявшие друг друга иудейские государства, сделали такое видение человеческой истории неправдоподобным для неверующих; но христианство, когда оно стало господствующей религией в Римской империи в IV в. н. э., выдвинуло на первый план измененный, расширенный, но в основе своей иудейский — всецело теоцентристский — взгляд на историю. Христиане подчинили мирскую языческую историю священной библейской и тем самым изменили соотношение между геродотовским и фукидидовским подходами к изложению истории, поскольку с иудейской и христианской точки зрения вся история была Всемирной историей, являясь для человечества частью Божьего промысла.

Христианский эпос — Творение, Воплощение и Судный День — не имеет ничего общего с языческой историографией, но христианские историки, начиная с Евсевия (ум. в 340 г.), Орозия (ум. в 417 г.) и далее, считали себя обязанными вставлять какие-то эпизоды, фрагменты языческой летописи в свои истории о том, как Бог обходился с человечеством. Поэтому бесчисленные средневековые хроники начинаются с Творения, наспех отмечают хорошо знакомые вехи библейского и языческого прошлого, с тем чтобы привязать местные и недавние события, по крайней мере формально, к центральному, священному смыслу человеческого опыта на Земле. История, отчужденная от Божьего промысла, была слепой, бессмысленной, заблуждающейся; и в течение примерно тысячи лет христиане отказывались обсуждать такое безумие, даже если самые тщательные записи недавних событий оставляли Божий замысел абсолютно непостижимым.

В Китае никогда не было такой трансформации господствующих взглядов. Вместо этого мнение Сыма Цяня о том, как писать и понимать историю, господствовало вплоть до краха Маньчжурской династии в начале XX в. Центральная идея состояла в том, что Небеса выбирают добродетельных правителей с последующей передачей власти по наследству и позволяют (или устраивают) их низвержение, как только правящая династия становится морально испорченной. Каждая новая династия оставалась добродетельной и сильной

[17]

только до момента разложения, раньше или позже вызывающего передачу небесного мандата новому правителю, добродетель которого на практике подтверждалась успешным достижением покорности Китая и окружающих варваров. О весомости взглядов Сыма Цяня свидетельствует тот факт, что династические рамки, установленные им для китайской истории, до сих пор господствуют в науке даже среди западных историков, которые никогда не верили, что личная добродетель правителя гарантирует сверхъестественную поддержку.

Консенсусу относительно решающей роли трансцендентных сущностей или сил в истории был брошен вызов, когда в Италии вскоре после 1500 г. обрела голос противоречащая этому версия истории, ставящая в центр человека. Что послужило появлению нового типа истории, так это растущее сходство политики итальянских городов-государств с моделями греческой и римской античности. Когда это сходство стало очевидным, возродилось изучение языческих писателей в привилегированных кругах нескольких итальянских городов; и примерно к 1500 г. такое изучение стало достаточно зрелым, чтобы позволить Макиавелли (ум. в 1520г.) и Гвиччардини (ум. в 1540г.) переутвердить автономию человеческих действий, написав местные полностью светские монографические истории в духе Фукидида. Эти авторы невозмутимо черпали вдохновение у языческих писателей и сводили счеты с библейским каркасом всеобщей истории, просто отбрасывая Бога, совсем не упоминая его как действующее лицо в истории.

Для большинства европейцев это было и шокирующим, и неприемлемым. Поэтому такая фигура Ренессанса в Англии, как Уолтер Рэли (ум. в 1618 г. ), а почти веком позже — набожный и красноречивый аббат Боссюэ (ум. в 1704 г.) во Франции, переутвердили центральность священной истории и попытались свести воедино то, что они знали о библейском и языческом прошлом, в более совершенное целое. Их работы остались незавершенными и никогда не имели какого-либо влияния на современников — отчасти потому, что обе потонули в быстро возрастающем объеме знания о событиях менее отдаленного прошлого, а отчасти потому, что воля Божья оставалась неясной (или по меньшей мере весьма спорной), когда к ней обращались для объяснения путаной записи тех же самых событий.

[18]

На протяжении тех же самых столетий китайская, исламская и индийская традиции понимания и изучения имели гораздо больший успех в сопротивлении вызовам извне, превосходя в этом европейцев за счет отказа уделять внимание новой и противоречивой информации. Когда несколько самозванных “просвещенных” мыслителей, находившихся главным образом во Франции, начали полностью отказываться от унаследованных христианских рамок познания, на поборниках наследуемой истины в Азии это не отразилось. Напротив, серьезные попытки оказаться в объятиях того, что в конечном счете стало явно превосходящим европейским познанием и умением, откладывались почти до нашего времени.

По сравнению с этой нормой изменчивость европейской учености в целом и историографии в частности, вероятно, должна вызывать у нас изумление. По крайней мере, нам не следует сбрасывать со счетов временной лаг на протяжении веков — время, необходимое, чтобы приспособиться к новой и противоречивой информации. Мы в исторической профессии упорствуем в таком же поведении, удовлетворяясь в большей степени работой (часто бессознательно) в пределах либеральной, свойственной XIX веку интерпретации истории, принципы которой, будь они открыто провозглашены, смутили бы большинство из нас, потому что мы больше в них не верим.

Вико (ум. в 1744г.), Вольтер (ум. в 1778г.), Гиббон (ум. в 1794г.) и Гердер (ум. в 1803г.) первыми в XVIII в. попытались усовершенствовать унаследованную библейскую систему истории. Каждый по-своему освобождал прошлое от покровов сакральности, хотя и Вико, и Гердер оставались христианами. Подобно Гвиччардини и Макиавелли, они полагали, что человеческая воля и действия формируют события; в отличие от своих флорентийских предшественников, они занимались макроисторией, находя в прошлом крупномасштабные модели (patterns): либо циклические, как у Вико и Гердера, кумулятивные и по крайней мере в отдельных случаях прогрессивные, У Гиббона и Вольтера. В формировании их взглядов классическая история философия играли центральную роль. Только Вольтер в своей книге “Essai

[19]

В пределах европейского прошлого внимание фокусировалось на тех временах и местах, где Свобода процветала или сталкивалась лицом к лицу с решительным вызовом. Классическая античность, варварские вторжения, развитие представительных институтов [власти] в Средние века, Возрождение и Реформация, Просвещение и все величественные достижения XIX века были тем, что заслуживало изучения; через эпохи тьмы и деспотизма, собственно говоря, можно было перепрыгнуть, так как они не внесли вклада в главный поток человеческих достижений.

Конечно, Соединенные Штаты заняли особенно привилегированное место в этой версии истории, поскольку революция 1776г. и Конституция 1789 г. были маяками прогресса Свободы, а экспансия американского богатства и власти в XIX и XX вв. явила собой в равной степени очевидный пример вознаграждений, которые может дать Свобода своим верным, поддерживающим ее сторонникам. Это, повторяю, только схема, которая лежит в основе наиболее профессионального изучения истории в Соединенных Штатах, хотя некоторые мятежники всё вывернули наизнанку, делая главной темой истории Нового времени и современности безнравственность европейской агрессии против других народов, одновременно нападая на белый мужской истеблиш

[20]

мент США за его не менее безнравственную эксплуатацию различных зависимых слоев населения как в стране, так и за ее пределами.

Вполне понятно, что этот либеральный, прогрессивный взгляд на мировую историю (так же, как его изначальная инверсия) был наивной секуляризацией христианского эпоса. Свобода как правящее небесное начало заменила Бога, а привилегированные свободные народы играли земную роль, уготованную правоверным христианам в божественной драме спасения. Постольку, поскольку профессиональное занятие историей обретает свое значение в этой схеме (или в ее инверсии), мы явно остаемся связанными христианским наследием, каким бы слабым ни стало оно в современном сознании.

Первая мировая война с трудом укладывалась в то, что я назвал либеральным взглядом на историю. Свобода жить и умереть в шинелях не была тем результатом, которого ожидали от политических институтов историки XIX в. Более того, многим участникам событий казалось, что агонизирующие годы патовой ситуации были вызваны обстоятельствами, полностью независимыми от человеческой воли или намерения. Шпенглер и Тойнби были теми двумя наиболее значительными историками, которые отреагировали на эту очевидную утрату контроля и на странное выхолащивание, которое Свобода претерпела в Первой мировой войне. Ощущение вовлеченности в процессы, исключающие человеческие цели, и возобновление в 1914-1918 гг. борьбы за власть подобно той, которая разрушила Древнюю Грецию и Рим, убедили сначала Шпенглера, а затем Тойнби, что человеческая история может быть понята наилучшим образом как более или менее предопределенный подъем и упадок отдельных, изолированных цивилизаций; каждая при этом в сущности повторяла ход своих предшественников и современников. Вполне осознанно оба они воспользовались своим классическим образованием, чтобы переутвердить циклическое воззрение на человеческие дела, выдвинутое Платоном и тщательно разработанное другими философами античности вплоть до стоиков и примененное к истории такими разными писателями, как Полибий и Вергилий.

Их впечатляющие научные труды завоевали широкое признание между 1918 г., когда был опубликован первый том шпенгдеровского “Заката Европы”, и 1936-1954 гг., когда 10-томное “Исследование истории” Тойнби вышло в трех отдельных выпусках. Для многих мыслящих людей эти книги придали новый и мрачный смысл таким неожиданным и горестным событиям, как Первая мировая война, крах Германии в 1918г., начало Второй мировой войны и развал победоносных великих альянсов после обеих войн. Сегодня, когда этот политический резонанс исчез, более важным кажется (по крайней мере мне) совсем другой аспект их работы, поскольку, выявляя циклы в письменно зафиксированном прошлом, Шпенглер и Тойнби поместили европейские и неевропейские цивилизации в одну плоскость. Поистине это преодоление близорукой сосредоточенности на триумфах европейского прошлого, преобладавшее в XIX в., и отличает, по крайней мере потенциаль. историографию нашего века от предшествовавших ей.

[21]

Наверняка Тойнби недолго удовлетворяла его первоначальная схема, и в последующих томах “Исследования истории” (опубликованных в 1939 и 1954 гг. ) он снова — эксплицитно — ввел идею Бога в качестве действующего лица истории, подчиняющего подъем и падение каждой цивилизации все более раскрывающемуся откровению Божьей воли, которая нисходила к тонким душам в те времена, когда моральные законы данной цивилизации несли непоправимый ущерб. Этот способ сочетания линейной и циклической макроистории и повторного введения Бога в общественные дела нашел немного приверженцев среди историков; после 1954 г. репутация Тойнби внезапно рухнула, как и репутация Шпенглера до него.

Одной эмпирической (и возможно, тривиальной) причиной для такого изменения общественного и профессионального внимания было то, что изолированные цивилизации, которые, как провозгласили Шпенглер и Тойнби, неспособны общаться друг с другом (за исключением особых чувствительных моментов в их развитии, согласно концепции Тойнби), как раз взаимодействовали друг с другом, когда бы ни случались такие контакты. Адаптация к заимствованиям через цивилизационные границы была особенно важна в технологическом, художественном и военном отношениях, где очарование новизны и награды за инновацию были особенно очевидны. В противоположность этому книжная ученость сопротивлялась чужеродному вторжению, в частности потому, что овладение чужим языком, на котором могли быть развиты интересные идеи, было всегда делом трудным, но также поскольку сама мысль о том, что чужаки могут поведать нечто заслуживающее внимание, казалась признанием собственной несостоятельности, а к этому не были готовы те, кто честно передавал из поколения в поколение почитаемые литературные каноны. Тем не менее поборники истины в сферах словесности и религии иногда заимствовали идеи у чужаков, признавая или не признавая чужое влияние.

[22]

[23]

И все же, хотя нам только предстоит достичь согласия в том, как это называть, факт, что цивилизованные и нецивилизованные народы поддерживали отношения, находясь относительно далеко друг от друга с очень ранних времен, и порой изменяли свое поведение в ответ на столкновения с привлекательными или угрожающими новшествами извне, — этот факт кажется все более и более очевидным. Следовательно, мировая история должна быть построена вокруг этой действительности — самого крупного, наиболее содержательного и емкого каркаса человеческого опыта и прямого предшественника Единого Мира, в который мы погружены.

Исходя из этого, я предполагаю в заключении данной статьи обозначить вехи в истории интерактивной ойкуменической мировой системы Евразии в надежде, что даже коротенький набросок может прояснить мою концепцию и способствовать возникновению более согласованного и вразумительного подхода к мировой истории.

Когда я писал “Подъем Запада”, то намеревался усовершенствовать концепцию Тойнби, показывая, как изолированные цивилизации Евразии взаимодействовали с самого начала своей истории, заимствуя крайне необходимый опыт друг у друга; таким образом, неизбежным становилось постоянное ускорение последующего изменения, регулирующего отношения между обогащенными старыми и заимствованными новыми знанием и практикой. Мои мысли о важности культурного заимствования были в значительной степени сформированы под влиянием социальной антропологии, получившей развитие в США в 1930-х гг. Кларк Уислер с первоклассной точностью исследовал распространение “культурных черт” среди индейцев Великих Равнин, а в учебнике Ральфа Линтона “Древо культуры” представлены другие убедительные примеры изменений, имеющих широкие последствия в Африке и повсюду как результат культурной адаптации к некоторому заимствованному опыту. Но человеком, который повлиял на меня больше всего, был Роберт Редфилд. Он построил типологию человеческих обществ, выдвинув два идеальных типа: общество-народность (folk society) — на одном полюсе и цивилизованное общество (civilized society) — на другом. Общество-народность было таким обществом, в котором прочно установившиеся обычаи удовлетворяли всем привычным условиям жизни, а все вместе они гармонично соединялись для создания почти исчерпывающих, не вызывающих сомнений жизненных ориентиров. Редфилд утверждал, что глухая юкатанская деревня, которую он исследован, подходит под его идеальный тип общества-народности. Почти изолированное от внешних столкновений, население деревни сжилось со своим испано-христианским и майянским наследием, объединяя то, что когда-то являлось конфликтующими сторонами жизни, в более или менее единое целое. Конфликт и изменение подвергались осуждению и контролировались священной силой обязывающего обычая.

Цивилизованное общество, представленное юкатанским портовым городом Мерида, находилось на противоположном полюсе. Здесь католичество

[24]

столкнулось с пережитками языческих обычаев, а постоянные контакты с иноземцами означали, что обычное право, обязывающее каждого к предписанному в своей основе поведению, появиться не могло. Вместо этого противоречивые моральные требования влекли за собой разнообразное, непредсказуемое поведение. Социальный конфликт и изменение были очевидными и повсеместными, вызывая страх одних и радушный прием у других.

Первичный источник человеческой изменчивости находится, конечно, в нашей способности изобретать новые идеи, практики и институты. Но изобретение также в наибольшей степени процветало, когда контакты с иноземцами вынуждали к конкуренции различных способов мышления и деятельности ради возможности попасть в центр внимания, так что выбор становился сознательным, а обдуманное приспособление старой практики происходило легко и в действительности даже неизбежно. В обществе-народности, когда обычай работал без неожиданностей и сбоев, препятствия для большинства видов социального изменения были почти непреодолимы. Но когда столкновения обычаев создавали путаницу, процветало творчество. Цивилизация, как ее определял Редфилд, была, следовательно, автокаталитическим процессом. Поскольку сталкивающиеся культурные ожидания возникали в местах нескольких пересечений, то цивилизованные общества должны были поддерживать изменение, овладевая новым опытом, расширяя свои богатства и власть и беспокоя окружающие народы. Так они действовали вплоть до наших дней, причем с постоянно возрастающей скоростью в течение веков и тысячелетий цивилизованной истории.

[25]

[26]

явное) взаимопонимание с другими группами и особенно с политически господствующими слоями общества, так что последние могли действовать, как это и происходило, испытывая не слишком много неприятных неожиданностей.

С этой точки зрения цивилизации как таковые становятся довольно бледными и неразвитыми образованиями. Внутренняя разнородность принимает преувеличенные размеры и почти незаметно сливается с разнородностью соседних народов, которые еще сохраняли в той или иной степени местную автономию, но уже вступали в переговоры с цивилизованными правителями и торговцами, а возможно, с миссионерами, ремесленниками, беженцами и иногда с поселенцами-колонизаторами. Какой-либо единственно признанный образ жизни не может рассматриваться как характерный для подобного социального ландшафта. Разнообразие, конфликт и неопределенные границы — да; согласованность и единообразие — нет.

Даже канон священного писания, принимаемый господствующими слоями цивилизованного общества, был полон расхождений. Возьмите Библию, буддийское и индуистское священное писание и конфуцианскую классику! Требовался здравый комментарий, чтобы извлечь практическое руководство для жизни из таких разнородных материалов; и конечно, изначальная разнородность подразумевала вечную гибкость, приглашая комментаторов из века в век подстраиваться под всегда меняющиеся условия с помощью подходящей интерпретации, чтобы восстановить истинный, первоначальный смысл священных текстов. Это было первейшей функцией образованных классов (часто жречества), что объясняет, почему новые противоречивые данные упорно игнорировались (и до сих пор игнорируются во многих областях науки).

Если цивилизации были так же внутренне запутанны и противоречивы, как, я сейчас полагаю, они и должны были быть, то это заставляет их звучать в унисон с запутанностью и сложностью евразийской ойкуменической мировой системы. Последняя система была, конечно, крупнее географически и более размытой по своей внутренней структуре, без каких-либо четко выраженных господствующих правил поведения, потому что она охватывала множество цивилизаций (а также промежуточные народы), каждая из которых имела собственных политических и культурных правителей и свое собственное письменное определение моральных принципов. Но из-за всего этого ойкумена не очень отличалась от разнородности, которую можно найти в пределах любой из более крупных цивилизаций, участвовавших к 1500г. в евразийском и африканском круге обмена и взаимодействия.

Причина была в том, что коммерческая практика в действительности постепенно создавала реально осуществимый кодекс поведения, который прошел долгий путь к установлению правил поведения при столкновениях на культурных границах. Даже волшебное зелье религии оставляло место чужакам и неверующим, так как основные религии евразийского мира — христианство, конфуцианство, буддизм и ислам — все сходились в призыве к благочестивым лю-

[27]

дям относиться к иноземцам так, как хотелось бы, чтобы относились к ним самим. Таким образом, несмотря на тот факт, что ни одна группа правителей никогда не имела политического господства в масштабе евразийско-африканской ойкумены, все же сложился костяк моральных установлений, что в конечном счете привело к снижению риска межцивилизационного контакта до приемлемого уровня. Мало-помалу в ходе столетий местные правители каждого региона стали понимать, что вместо того, чтобы грабить иноземцев, они могут извлечь огромную выгоду, взимая с них налоги. Подчиненные классы также учились терпеть иноземцев — даже чужих купцов, к которым трудолюбивые крестьяне и ремесленники всегда относились как к бесчестным эксплуататорам, получавшим прибыль несправедливым путем, поскольку то, что продавалось по дорогой цене, было тем же самым, что прежде покупалось дешево у честных людей, то есть у них самих [крестьян]. Точно так же бедняки постепенно привыкали поддаваться обману иноземцев на рыночной площади, как их предшественники на заре цивилизации привыкли к ничем не вознаграждаемой ренте в пользу самозванных, хорошо вооруженных землевладельцев.

Поскольку эти подходы стали всеобщими, а в портовых и других крупных городских центрах Евразии появилось применяемое на практике замечательно унифицированное торговое право, дополненное рядом обычаев для обхождения с иноземцами, проникавшими в сельскую глубинку, постольку структура ойкуменической мировой системы вплотную приблизилась к структуре отдельных цивилизаций, входящих в нее. Соответственно, изучающим мировую историю следует сделать мировую систему объектом осознанного исследования, ибо она как раз и придает их предмету связность и структуру точно так же, как правительственные акты и политика придают связность и структуру национальной истории. Или сходным образом, как я теперь полагаю.

Что же тогда являлось главными вехами в исторической эволюции этого крупнейшего и, в конечном итоге, господствующего во всем мире каркаса, определяющего человеческий опыт? Было бы естественным предположить, если я прав, заявляя, что столкновения с иноземцами были движителем социального изменения, что самые ранние сложные общества возникли в речных долинах Месопотамии, Египта и северо-западной Индии, примыкающих к сухопутному мосту в Старый Свет, где соединяются крупнейшие земельные массивы планеты. Континентальная сгруппированность и климатические условия сделали этот регион основным узлом сухопутных и морских коммуникаций в Старом Свете, и можно предполагать, что именно по этой причине цивилизация впервые возникла здесь. Шумерская письменная традиция согласуется с этим представлением, так как в ней считается, что основатели шумерской цивилизации пришли с юга морем и покорили “черноголовых людей”, которые были коренным населением низовьев Тигра — Евфрата. Пришельцы постепенно научились осушать болотистые земли по берегам рек и благодаря регулярным и гарантированным урожаям смогли затем воздвигнуть первые на Земле города на илистой равни-

[28]

не где отсутствовали лес, металлы и другое жизненно необходимое сырье, в котором нуждались шумеры. Следовательно, мореходство, дополненное сухопутными караванами, поддерживало прямо или косвенно контакт между городами Месопотамской равнины с самого их основания и отдаленными источниками сырья и разными народами, живущими в радиусе нескольких сотен миль. А вскоре после этого обитатели Египта и долины Инда воздвигли свои собственные цивилизации — частично благодаря заимствованному опыту и идеям, приобретенным через контакты с Месопотамией, — и создавали точно так же, как это делали до них шумеры, свои собственные зоны взаимодействия с окружающими народами.

С географической точки зрения Южно-Китайское море было почти таким же гостеприимным для первых парусных судов, как и Средиземное. Но возможность сезонной навигации в Юго-Восточной Азии и среди прилегающих прибрежных островов не привела к раннему развитию городов и цивилизаций, имеющих письменность, возможно потому, что рядом не было развитых Цивилизованных центров, чтобы заимствовать у них крайне важный опыт и

[29]

идеи. Точно так же наиболее подходящими морскими пространствами на всей планете были обширные зоны пассатов Атлантического и Тихого океанов, но они также не эксплуатировались до тех пор, пока не были изобретены большие корабли, способные курсировать против ветра, хотя полинезийские каноэ все же доставляли переселенцев на отдаленные острова Тихого океана через пассатную зону. Северная Атлантика и север Тихого океана были значительно более труднопреодолимы для ранних мореплавателей, поскольку опасность штормовых переменчивых ветров усугублялась высокими волнами.

Евразийская ойкуменическая история значительно более доступна, хотя историки еще не изучили в деталях развитие и консолидацию этой системы. Тем не менее вполне ясно, что изначальное первенство морского транспорта в сплочении ойкумены постепенно ослабевало из-за усовершенствований в сухопутном транспорте. Люди, конечно, с самого начала были странниками — именно так они и заселили планету. С развитием сельского хозяйства началось распространение полезных культур. Например, подсечно-огневое земледелие принесло пшеницу с Ближнего Востока в Китай, где она появилась ранее 2000 г. до н. э. Рис распространился откуда-то с юго-востока Азии и почти 1 000 лет спустя стал важной культурой как в Индии, так и в Китае. Так же распространялись и другие, менее важные культуры, основательно меняя человеческую жизнь там, где они обеспечивали для населения новый источник пищи.

[30]

[31]

для того только, чтобы понять, что сухопарые степные лошадки, с которыми китайские солдаты уже нашли общий язык, были настолько выносливее и дешевле в содержании, что привозные лошади не смогли заменить их нигде, кроме церемониальных нужд.

Однако введение более или менее регулярной караванной торговли через Азию действительно связало Запад и Восток как никогда прежде; а когда примерно после 300 г. н. э. стали широко использоваться верблюды, караваны получили возможность пересекать прежде негостеприимные пустыни. Результатом было включение обширных новых областей Евразии и Африки в расширившуюся сеть торговли и коммуникации. Тибет, Аравия и оазисы Центральной Азии, с одной стороны, и Западная Африка южнее Сахары, с дру-гой, прочно вошли в ойкуменическую систему, которая одновременно расширялась на север, распространилась на весь степной район от Маньчжурии до Венгрии и даже просачивалась через горные перевалы и по течению рек в лесные чащи северной Европы.

Новые и губительные эпидемические заболевания и так называемые высшие религии были двумя наиболее значимыми новшествами, которые распространились в этом разросшемся караванном мире, начиная со времени незадолго до христианской эры и продолжаясь приблизительно до 1000 г. н. э. Материальные обмены, подобные распространению юго-восточных азиатских фруктов и других культур на Средний Восток вместе с развитием оазисного сельского хозяйства, или проникновение греко-римских натуралистических скульптурных стилей в Индию, Китай и даже Японию не были чем-то необычным в сравнении с эпидемиологическими и религиозными изменениями, ускоренными данной транспортной системой.

Это соотношение между экономико-технологическими и культурно-биологическими обменами изменилось приблизительно после 1000г. н.э., когда ойкуменическая мировая система начала отзываться на инновации в Китае, где возросла роль рыночного поведения с включением в эту сферу бедных крестьян и городского рабочего класса. Тем, что сделало это возможным, был дешевый и надежный транспорт в Китае, возникший как результат широко распространенного строительства каналов. Первоначально строительство каналов была предпринято в основном для того, чтобы контролировать запасы воды для разрастающегося ковра риса падди, от которого все больше и больше зависело производство продовольствия в Китае. Затем, с возведением в 605 г. Великого канала, связывающего бассейн Янцзы с системой каналов Желтой реки, сопровождавшимся и другими инженерными работами с целью улучшения условий навигации в бассейне Янцзы и других сложных и узких мест, наиболее плодородные районы Китая оказались соединены водными путями, всегда доступными для навигации. Под защитой верховной власти императора лодки по каналам могли перевозить сравнительно большие грузы на сотни миль с минимальным риском кораблекрушения или грабежа. Это, в свою очередь, означало, что даже небольшое различие в цене на предметы широкого

[32]

Потребности торговцев, в свою очередь, подталкивали европейцев к совершенствованию конструкций надежных кораблей, которые были способны пересекать штормовые, неспокойные моря Северной Атлантики и имели реальный шанс благополучно вернуться домой. Это стало возможным благодаря изобретениям, внедренным где-то между 1000 и 1400 гг., таким как двойная прошивка, прибиваемая к мощной раме из киля и шпангоута, мощные кормовые рули, трюмы, покрытые палубой, многочисленные мачты и паруса. Европейское кораблестроение развивалось своим путем, независимо от китайской

[33]

или какой-либо другой иностранной модели, несмотря на то что европейские мореплаватели всегда были готовы заимствовать все работающее на практике, как, например, компасную навигацию из Китая и треугольные паруса из Индийского океана.

Однако самым судьбоносным заимствованием был брачный союз, который осуществили европейские моряки между прочными океанскими судами и пушками, первоначально изобретенными для того, чтобы пробивать стены крепостей на суше. Такие большие орудия, появившиеся на борту, сразу обеспечили европейские суда вооружением, значительно превосходящим что-либо известное прежде. В результате, когда европейские суда начали бороздить все океаны планеты около 1500 г., они были великолепно защищены от нападения с моря и часто могли подавлять местное сопротивление на побережье с помощью разрушающих стены бортовых орудий.

Откат таких орудий был столь мощным, что только тяжелые суда могли выдержать его, не теряя равновесия. Китайские суда могли бы посоперничать с европейскими кораблями в этом отношении, но из соображений имперской политики китайское правительство после 1434 г. запретило строительство океанских судов и сделало тем самым частное китайское океанское судоходство нелегальным. Это привело к тому, что впоследствии пираты систематически захватывали китайских (и японских) мореплавателей, и лишило их возможности вооружить свои суда тяжелыми орудиями, подобными тем, что обычно использовались европейскими торговцами.

Последствия европейских океанических открытий хорошо известны, как и последствия выдающихся усовершенствований транспорта и связи, которые появились после 1850г., когда европейские, американские, а позднее также японские изобретатели приспособили механические и электрические формы энергии для железных дорог, пароходов, телеграфа, а затем для аэропланов, радио, телевидения и — совсем недавно — также для передачи компьютерных данных. Наиболее очевидное влияние этих последовательных трансформаций мировых коммуникаций состояло в расширении евразийской ойкумены до глобальных масштабов, при этом прежде всего была поглощена независимая ойкуменическая система Америки вместе с не столь хорошо известными социальными комплексами Австралии и бесчисленных более мелких островов. Потрясение было огромным, и по всему миру еще распространяется эхо экологических, эпидемиологических, демографических, культурных и интеллектуальных последствий глобальной унификации последних пятисот лет. Кроме всего прочего, глобальные коммуникации и транспорт сделали Всемирную историю ощутимой реальностью. Историки, будучи преданными хранителями каждого уровня человеческой коллективной идентичности, начинают приспосабливаться к этому обстоятельству — почти на полтысячелетия позже того, как оно повсюду начало влиять на человеческую жизнь. Вот почему была созвана конференция по мировой истории, — как можно было бы думать, с небольшим опозданием. Однако на самом деле это не так, по-

[34]

скольку, как я уже указал, профессия историка еще привязана к более локальным (и более сакральным) формам истории и еще не достигнуто согласия в том, как относиться к человеческому приключению на Земле в целом.

При разрешении этого вопроса кажется уместным четко выделить два уровня человеческих столкновений, на протяжении веков происходивших в коммуникационной сети, которую я только что обрисовал для вас. Первый — биологический и экологический: как люди существовали в условиях конкуренции с другими формами жизни, пытаясь не только выжить, но и увеличить свою долю земного пространства и энергии из века в век, причем в условиях огромного разнообразия окружающей физической среды. Никакие другие биологические виды даже не приблизились к господствующей роли человечества в земной экосистеме. Главные вехи вполне очевидны: начиная с первичного проникновения охотников и собирателей из Африки, за которым последовало развитие интенсивного и разнообразного собирательства, ведущее к сельскому хозяйству, а затем подъем цивилизаций с возросшей значимостью столкновений с другими обществами благодаря наличию военных специалистов, с одной стороны, и адаптации этих обществ к массовым заболеваниям, с другой. Расширяется евразийская ойкуменическая мировая система, распространяющая свои болезни, сельскохозяйственные культуры и технологический опыт на все большее и большее количество областей вплоть до 1500 г., после чего этот процесс становится глобальным. И каждый раз прежде изолированное население вступало в контакт с ойкуменической мировой системой, оказываясь беззащитным перед незнакомыми болезнями, идеями и техническими приемами, что зачастую приводило к губительным результатам для прежде изолированных народов и их культур.

Единообразия никогда не возникало, и нет причины полагать, что когда-либо оно возникнет. Различия климата и других условий требуют различного поведения, и, будучи и мыслящими, и способными адаптироваться, люди действуют соответственно. Некоторые формы жизни уничтожены активной деятельностью человека на Земле, и еще большее количество, как все мы знаем, подвергаются опасности. Другие формы были перенесены в новую окружающую среду, в которой их как бы принудили к невиданному прежде процветанию. Некоторые болезнетворные микроорганизмы и сорняки все еще не поддаются усилиям человека, но одомашненные растения и животные радикально изменились, а некоторые совершенно новые виды растений и животных были выведены, чтобы кормить нас и служить нашим потребностям (и желаниям).

[35]

зывалось в центре внимания, поскольку уже изученное всегда может изменяться при возникновении чего-либо нового и привлекательного в поле осознанного интереса исследователей. А поскольку сознание чрезвычайно подвижно, культурная эволюция сразу же обогнала органическую эволюцию, вводя в земную экосистему радикально новый вид нарушений.

Однако в некоторых отношениях культурная эволюция продолжает приспосабливаться к уже имеющимся моделям органической эволюции. Изначального, более или менее беспорядочного, изменения с последующим отбором того, что работает лучше, достаточно, чтобы привести этот процесс в движение. Контакты между носителями различных культурных традиций обеспечивали дальнейшее изменение; но, как я уже утверждал, изменения часто вводились для того, чтобы защитить местные особенности, а не ради принятия того, что воспринималось как чужое и часто опасное новшество. Из этого следует, что даже возможности немедленного сообщения, наиболее распространенные в наши дни, вряд ли приведут к какому-либо глобальному единообразию. Человеческие группы даже во время заимствования у чужаков сохраняют острое чувство своей уникальности. Чем больше они участвуют в этом, тем больше каждая группа фокусирует внимание на оставшихся различиях, поскольку только таким образом могут поддерживаться сплоченность и мораль общества.

Результатом всегда были конфликт, соперничество и постоянные коллизии между человеческими группами, как большими, так и малыми. Даже при появлении мирового правительства такое соперничество не прекратилось бы, хотя форма его выражения должна была бы измениться из уважения к власти бюрократической мировой администрации. По всей вероятности, генетическая наследственность человека созвучна принадлежности к малому, первичному сообществу. Только так жизнь может иметь смысл и цель. Только так моральные законы могут быть прочными и достаточно четкими, чтобы облегчить выбор. Но принадлежность к таким группам навеки сохраняет разрыв между “нами” и “ими” и вызывает конфликт, поскольку лучший способ консолидировать любую группу — это иметь врага непосредственно под рукой.

До самого недавнего времени аграрные поселения устанавливали первичные сообщества, которые формировали и придавали направление большинству человеческих судеб, но с появлением современных средств коммуникаций и постоянным распространением рыночных отношений в сельской местности положение стало изменяться. Многочисленные и, как правило, конкурирующие идентичности, характерные для городов с древних времен, начали открываться перед удивленным и часто возмущенным взором большей части человечества. Как сделать выбор между альтернативными коллективными идентичностями и как согласовать противоречивые обязанности, которые порождают различные идентичности, — исконная нравственная проблема всего человеческого общества. В прошлом большинство сельских общин выработало более или менее недвусмысленные правила для осуществления такого выбора, так

[36]

нравственное поведение обычно было ясным для всех заинтересованных.

В городских условиях разногласие и неопределенность были намного сильнее; и сегодня, по мере распространения черт городской жизни в сельской местности, двусмысленность и неопределенность множатся повсюду.

Как согласовать принадлежность к живучим первичным сообществам с императивами возникающего космополитизма — это, возможно, самая острая проблема нашего времени. Материальные выгоды глобального обмена и экономической специализации огромны. Без такой системы существующие человеческие популяции вряд ли смогли бы выжить и еще меньше — поддерживать современные стандарты жизни. Но как стойкая приверженность первичным сообществам могла согласовываться с участием в глобальных экономических и политических процессах, еще предстоит узнать. Религиозные конгрегации единоверцев появились в древности в ответ на аналогичные потребности; возможно, что-то подобное может произойти снова. Но современные коммуникации атакуют верующего проповедями со стороны чужаков и неверующих. Более того, если бы этому можно было каким-то образом противодействовать, соперничающие религиозные сообщества могли бы тогда сталкиваться между собой с такими же разрушительными результатами, к каким привело столкновение соперничающих наций в XX в.

Я подозреваю, что судьба человечества балансирует на грани трансформации, чреватой серьезными последствиями, подобно тому, что произошло, когда сельское хозяйство возникло из разнообразного собирательства, а сельские общины стали главным каркасом, внутри которого проходила человеческая жизнь. Остается посмотреть, какой вид сообществ может способствовать успешной адаптации своих членов к глобальным коммуникациям, мировым изменениям и всем прочим условиям современной (и будущей) человеческой жизни. Всегда возможна катастрофа небывалых масштабов. Мы все осознаем потенциальные экологические разрушения из-за загрязнения почвы, воздуха и воды. Возможно, не меньшую угрозу несет и социальный распад в результате недостаточного или неправильного воспитания.

Но человеческая изобретательность и находчивость остается такой же живой, как всегда. Я полагаю, что соответствующие защитные изобретения действительно будут появляться локально, а затем -распространяться, так же как другие изобретения в прошлые времена, испытанные на практике, распространялись затем через имитацию и адаптацию, добавляясь таким образом к сумме человеческого опыта и увеличивая возможности человеческой жизни из века в век, во всех опасностях и кризисах, с начала пребывания человека на Земле и до нашего времени. В наши дни риск велик как никогда, но ему соответствует и огромный масштаб возможностей.

Мы живем — хотим этого или нет — в золотом веке, когда закладываются условия, определяющие будущее. Мне кажется очевидным, что, создавая точную мировую историю, соответствующую нашей проницательности, историки могут играть скромную, но полезную роль в облегчении перехода к при-

[37]

емлемому будущему и для человечества в целом, и для всех его частей. Меняющаяся форма Всемирной истории стала главным профессиональным интересом моей жизни. Я одобрительно отношусь к изучению истории как к достойному и привлекательному занятию, уместному для нашего века и практически полезному, поскольку осмысленное и живое ощущение единого человеческого прошлого может помочь смягчить будущие конфликты, делая понятным то, в чем все мы участвуем.