Пантин В.И. Философия исторического прогнозирования: ритмы истории и перспективы мирового развития в первой половине XXI века/В.И. Пантин, В.В. Лапкин. - Дубна: Феникс+, 2006. - 448 с. 

 

Глава 2 ВВЕДЕНИЕ В ТЕОРИЮ ИСТОРИЧЕСКОГО ПРОГНОЗИРОВАНИЯ

2.1. Понятие исторического прогнозирования

Многие историки считают, что определение перспектив будущего развития и прогнозирование не имеет никакого отношения к истории и исторической науке. С их точки зрения, дело истории и историков — копаться в прошлом, выискивая новые факты и их подтверждения, но ни в коем случае не касаться ни настоящего, ни будущего. Именно такой подход нередко выдается за «единственно научный» в истории. Однако реально ли полностью оторвать прошлое от настоящего и будущего, возможно ли смотреть только назад, не оглядываясь по сторонам и не задумываясь о том, что впереди? В мышлении любого историка настоящее и будущее обязательно присутствуют, именно сквозь эту призму он смотрит на события и факты прошлого. Более того, существует и обратная зависимость, своего рода «обратная перспектива»: наиболее крупные историки, например, В.О. Ключевский, А.Дж. Тойнби, М. Блок, Ф. Бро-дель, И. Валлерстайн, не только исследовали прошлое, но и смотрели из этого прошлого на настоящее и будущее. Однако узкие специалисты, которых много среди историков, говорят, что упомянутые крупные историки в действительности выхо­дили за рамки истории и мыслили как социологи, экономисты, политологи, философы. Однако кто определил рамки истории? Почему история должна заниматься исключительно отдельными фактами прошлого, а не тенденциями исторического развития, которые могут продолжаться в настоящем и будущем? На эти вопросы никто из узких специалистов-исто-

125

риков пока что не дал внятного ответа. И всё же для тех, кто не может отрешиться от представления, что история занимается исключительно прошлым, назовем ту область, о которой будет идти речь в этой главе, философией исторического прогнозирования, имея в виду, что историческое прогнозирование выходит за рамки традиционного понимания истории и относится к более широкому и целостному взгляду на человека и общество, который дает подлинная философия. В то же время подчеркнем, что речь здесь и далее будет идти не об абстрактных рассуждениях, а о вполне конкретных положениях и выводах, которые имеют прямое отношение не только к философии, но и к науке, к научному знанию.

Поскольку само представление об историческом прогнозировании до сих пор не утвердилось в научной теории и поскольку, как уже отмечалось, в настоящее время существует пропасть между историками, занятыми исключительно исследованием прошлого, с одной стороны, и прогнозистами или футурологами, занятыми исследованием будущего, — с другой, необходимо прежде всего определить сущность и методологию исторического прогнозирования. Историческое прогнозирование состоит в выявлении и анализе наиболее существенных тенденций общественного развития, которые действуют не только в прошлом, но и в настоящем, и скорее всего будут действовать в тот период будущего, к которому относится данный прогноз. При этом необходимой предпосылкой исторического прогнозирования является хорошее знание истории того об­щества или цивилизации, будущее которых исследуется и прогнозируется; это знание, однако, состоит не только во владении множеством отдельных исторических фактов, но и в понимании взаимосвязей, существующих между различными историческими событиями, явлениями, процессами. Именно это последнее условие и является наиболее трудным как для профессиональных историков, так и для профессиональных футурологов — благодаря чему историческое прогнозирование развивается столь медленно и используется лишь от случая к случаю. Однако примеры таких исследователей, как Н.Д. Кондратьев, Ф. Бродель, А.М. Шлезингер-старший и A.M. Шле-

126

зингер-младший, Ф. Клингберг, С. Хантингтон и др., в свое время сделавших основанные на знании истории и уже оправдавшиеся прогнозы, показывают, что понимание исторических взаимосвязей, о котором идет речь, вполне возможно.

Теоретические основания и предпосылки исторического прогнозирования можно найти у О. Шпенглера, А.Дж. Тойн-би, К. Ясперса, X. Ортеги-и-Гассета, о глубоких предвидениях и прогнозах которых речь шла в главе 1. Приведем лишь некоторые их высказывания, имеющие прямое отношение к принципам исторического прогнозирования. В этих высказываниях, в отличие от тех, что были приведены в главе 1, речь идет не о конкретных прогнозах, а о методологии и общих принципах исторического прогнозирования. С ними, как и с концепциями указанных авторов, можно спорить и не соглашаться; но игнорировать их, как это часто делается, нельзя. Далеко не случайно эти авторы, во многом полемизировавшие друг с другом, писали — каждый по-своему — о понимании и предвидении будущего исходя из истории, т. е. по существу о возможности и необходимости исторического прогнозирования. Так, у Шпенглера в самом начале «Заката Европы» можно найти следующее фундаментальное положение: «В этой книге впервые предпринята попытка предугадать историю. Речь идет о том, чтобы проследить судьбу одной культуры, а именно западноевропейско-американской, которая — един­ственная на планете — пребывает сейчас в совершенной форме, причем проследить ее на стадиях, этой культурой еще не пройденных» [Шпенглер 2003а. С. 18]. И далее: «Так задача, первоначально охватывавшая лишь ограниченную проблему нынешней цивилизации, раздвигает свои рамки вплоть до новой философии, и именно философии будущего, поскольку таковая может произрасти на метафизически истощенной почве Запада. Однако это — единственная философия, принадлежащая по крайней мере к возможностям западноевропейского духа на его последующих стадиях, выходя на идею морфологии всемирной истории, мира как истории, которая в противоположность морфологии природы, бывшей доныне единственной темой философии, охватывает в себе все обра-

127

зы и движения мира в их глубочайшем и окончательнейшем смысле, и хотя делает это повторно, однако в совершенно ином порядке, обобщая всё познанное не в собирательную картину, но в образ жизни как таковой, в образ не ставшего, но становящегося» [Шпенглер 2003а. С. 21].

Шпенглер идет дальше и даже говорит о возможности рассчитать последующие стадии развития западной цивилизации на основании анализа соответствующих стадий, пройденных другими цивилизациями: «Итак, мы видим, что существуют также и вполне определенные более поздние состояния, нежели нынешнее западноевропейское, и в протекшей доныне истории они встречались уже не один раз, так что будущее Запада — это не безбрежное восхождение по фантастическим временным пространствам в направлении наших нынешних идеалов, но строго ограниченное в смысле формы и продолжительности, неотвратимо предопределенное единичное событие истории продолжительностью в несколько столетий, которое можно обозреть и в основных его чертах рассчитать на основании имеющихся примеров... Громадное углубление естественной и необходимой для нас картины мира знаменуется тем, что ту всемирно- историческую ситуацию, в которой мы пребываем ныне и которую мы до сих пор научились прослеживать как органическое целое в попятном направлении, теперь можно будет в основных чертах прослеживать также и вперед» [Шпенглер 2003 а. С. 62—63]. С этими суждениями Шпенглера, повторим, можно не соглашаться (особенно это относится к предопределенности будущего развития общества), но с ними необходимо считаться, поскольку многие прогнозы Шпенглера, как уже отмечалось выше, сбылись (см. главу 1, п. 1.4).

Важные соображения по поводу роли истории в прогнозировании и определении перспектив будущего содержатся у А.Дж. Тойнби. В этом плане весьма показательно начало уже цитировавшейся статьи «Повторяется ли история»: «Повторяется ли история? В XVIII и XIX веках этот вопрос у нас на Западе обычно дебатировался в качестве академического упражнения. Зачарованные и ослепленные процветанием, которым наша цивилизация наслаждалась в то время, наши деды соста-

128

вили о себе странное фарисейское представление, что они "не таковы, как иные люди"; они решили, что западное общество застраховано от повторения тех ошибок и неудач, которые приводили к гибели другие цивилизации, чья история от начала и до конца представляется нам открытой книгой. Для нашего же поколения старый вопрос приобрел неожиданно новое и весьма практическое звучание. У нас открылись глаза на истину (подумать только, как это мы вообще были слепы в этом вопросе!), что человек Запада и все его труды ничуть не менее уязвимы, нежели в угасших цивилизациях ацтеков или инков, шумеров или хеттов. Так что сегодня мы с некоторым беспокойством вглядываемся в анналы прошлого, пытаясь понять, не содержат ли они какого-либо указания, урока, который нам стоило бы расшифровать» [Тойнби 1996. С. 35]. И далее, чуть ниже следует знаменитое сравнение исторического прогнозирования с навигационной картой морехода, которое уже приводилось выше (глава 1, п. 1.4). Тойнби также настаивал на переориентации западного исторического мировоззрения в направлении включения в него всей истории других цивилизаций ради понимания собственного будущего: «Первое, что я бы предложил, — мы должны переориентировать собственное историческое мировоззрение в том же направлении, что и образованные представители родственных обществ нескольких последних поколений. Наши незападные современники осознали тот факт, что в результате недавней унификации мира наша прошлая история стала неотъемлемой частью их собственной. Теперь и мы, всё еще дремлющие западные люди, должны со своей стороны понять, что благодаря той же революции, которую мы сами, в конце концов, и устроили, прошлое наших соседей готовится стать жизненно важной частью западного будущего» [Тойнби 1996. С. 65]. К сожалению, важнейшая и верная (хотя по видимости парадоксальная) мысль Тойнби о том, что «прошлое наших соседей готовится стать жизненно важной частью западного будущего», так и не была воспринята на Западе. А между тем это предупреждение и предвидение уже понемногу воплощается в современной действительности; и речь здесь идет не

129

только об усилении влияния незападных культур и традиций внутри самих западных обществ (за счет роста числа выходцев из незападных стран в государствах Европы и Северной Америки), не только об усилении экономического и политического влияния стран Азии в мире, не только о постепенной «ориентализации» современного мира, но и о том, что судьбы западной и незападных цивилизаций отныне теснейшим образом связаны, и кризис одной из цивилизаций, обусловленный ее прошлым, сильнейшим образом сказывается на всех остальных. Конкретное подтверждение этому — современный кризис исламской цивилизации, порождающий распространение международного терроризма по всему миру и оказывающий воздействие на развитие всех остальных цивилизаций. Идея необходимости исторического прогнозирования содержится и у К. Ясперса: «Историческая концепция человеческого существования в его целостности должна включать в себя и будущее. Этому соответствует христианское видение истории, границами которой являются сотворение мира и день страшного суда. В нем заключена истина, и она остается незыблемой даже для тех, кто уже не верит в это христианское видение. Ибо отказ от будущего ведет к тому, что образ прошлого становится окончательно завершенным и, следовательно, неверным. Без осознания будущего вообще не может быть философского осознания истории... Будущее же скрыто в прошлом и настоящем, мы видим и примысливаем его в реальных возможностях. По существу, в основе нашего мировоззрения всегда лежит осознание будущего. Это осознание будущего не следует конкретизировать в воображаемых картинах, отражающих наши чаяния или страхи; в основе нашего видения будущего должно быть научное проникновение в прошлое, а также непредубежденное постижение настоящего. Всё дело в том, чтобы в происходящей на наших глазах борьбе, сквозь нее, ощутить ту глубинную борьбу, от исхода которой зависит существование человечества вообще» [Ясперс 1994. С. 155]. Итак, согласно Ясперсу, «в основе нашего видения будущего должно быть научное проникновение в прошлое, а также непредубежденное постижение настоящего». Разумеется, и то, и дру-

130

гое встречается в истории и в других гуманитарных науках не столь уж часто, но без того и другого невозможен верный прогноз, невозможно адекватное понимание будущего. Вместе с тем следует заметить, что Ясперс расходился со Шпенглером в вопросе о предопределенности будущего. «Для хода вещей существенно, выдерживает ли индивидуум неопределенность или ищет спасения в достоверности. Достоинство человека, пытающегося осмыслить будущее, находит свое выражение как в прогнозировании возможного, так и — в сочетании с ним — в незнании, основанном на знании, принцип которого гласит: мы не знаем, что нас ждет. Чувство, воодушевляющее нас в нашем существовании, заключается в том, что мы не знаем будущего, но участвуем в его реализации и видим его в его целостности и непредвиденности. Знание о будущем было бы для нас духовной смертью» [Ясперс 1994. С. 164—165]. Может показаться, что Ясперс здесь говорит главным образом о моральном долге человека, а не об отсутствии неизбежности в общественном развитии; но дело в том, что развитие общества зависит от множества выборов, которые совершают отдельные люди, а также оттого, насколько «запрограммирован -но» они воспринимают свое будущее. Шпенглер, выдвинувший плодотворную в целом идею морфологии всемирной истории, вместе с тем оказался под гипнозом собственной идеи, и пренебрег реальной непредсказуемостью поступков отдель­ных людей, составляющих общество. Но Ясперс, соглашавшийся со Шпенглером, что будущее не может быть «каким угодно» и что оно вырастает из прошлого, в то же время ясно видел человеческую, а не только «морфологическую» природу всемирной истории. Неразрывная связь прошлого, настоящего и будущего, являющаяся основной предпосылкой исторического прогнозирования, была очевидна и для X. Ортеги-и-Гассета: «И в этом смысле следует признать, что прошлое — это настоящее, что мы суть его итог, а то настоящее, в котором мы живем, — производное от прошлого. Последнее в таком случае всегда актуально, поскольку служит недрами, основою современности... Нужно уяснить себе, что прошлое не уходит бесследно, что мы

131             

не висим в воздухе, а стоим на чужих плечах, другими словами, находимся во вполне определенном прошлом — на пути, пройденном человечеством до сего времени. Сам этот путь, бесспорно, мог быть иным, но, раз он явился таким, каков есть, он бесповоротен, реален. Таково наше настоящее, где мы, так или иначе, обречены плыть, выбиваясь из последних сил, терпя жизненное крушение» [Ортега-и-Гассет 1997. С. 270]. Ключевая мысль здесь «прошлое не ушло бесследно», т.е. оно реально живет и действует в настоящем и будет жить в будущем. А раз это так, то для понимания настоящего и будущего необходимо прежде всего понять прошлое, выявить его «следы» и «структуры», чтобы по ним отыскать тропы, ведущие в будущее, дать действительный, а не «висящий в воздухе» прогноз.

Отметим также, что Ортега, как и Ясперс, категорически не соглашался со Шпенглером в том, что будущее развитие обществ и цивилизаций в целом предопределено. «Я не верю в абсолютную историческую неизбежность. Напротив, я думаю, что жизнь, и в том числе историческая, складывается из множества мгновений, относительно независимых и непредрешенных, и каждый миг действительность колеблется, pietine sur place (топчется на месте, -фр.),- словно выбирая ту или иную возможность. Эти метафизические колебания и придают всему живому неповторимый трепет и ритм» [Ортега-и-Гассет 1997. С. 86]. Тем не менее, как и Ясперс, Ортега настаивал на необходимости в полном объеме учитывать всю прошедшую историю при понимании настоящего и прогнозировании бу­дущего.

О многообразном взаимодействии прошлого, настоящего и будущего размышляли не только философы истории, но и наиболее крупные профессиональные историки. Хорошо известны слова видного французского историка, одного из основоположников знаменитой исторической школы Анналов Марка Блока, ставшие своего рода афоризмом: «История — это обширный и разнообразный опыт человечества, встреча людей в веках. Неоценимы выгоды для жизни и для науки, если встреча эта будет братской». Выдающийся русский историк В. О. Ключевский многократно высказывал мысль о необхо-

132             

димости истории для понимания настоящего и будущего. В дневнике 1867-1877 гг. он, например, писал: «Самая строгая наука не обязывает быть равнодушным к интересам настоящего. Если история способна научить чему-нибудь, то прежде всего сознанию себя самих, ясному взгляду на настоящее. В этом отношении интересы текущей жизни, уроки ее, могут служить надежной руководящей нитью, готовым указанием на то, что наиболее требует разъяснения в своих началах и развитии, а равно и готовой поверкой этого развития» [Ключевский 1990. С. 286]. В дневниковых записях Ключевского 1902—1911 гг. содержатся и такие суждения: «Эстетическое, нравоучительное и автогностическое применение истории. Последнее — понимание наличных нужд и потребностей (различие между ними) и средств для удовлетворения тех и других, и как результат понимания — чутье перелома, когда действовавшее сочетание начинает меняться и в какую сторону» [Ключевский 1990. С. 349]. «Изучение нашего прошлого небесполезно — с отрицательной стороны. Оно оставило нам мало пригодных идеалов, но много поучительных уроков, мало умственных приобретений и нравственных заветов, но такой обильный запас ошибок и пороков, что нам достаточно не думать и не поступать, как наши предки, чтобы стать умнее и порядочнее, чем мы теперь» [Ключевский 1990. С. 359].

Выдающийся французский историк Ф. Бродель, который также был одним из основателей исторической школы Анналов, подходил к проблеме исторического прогнозирования через обнаружение долговременных исторических тенденций. Говоря о ритмах и циклах конъюнктуры и, в частности, о вековой тенденции, он отмечал: «Согласно признанным в настоящее время данным, различают в применении к Европе четыре последовательных вековых цикла: 1250 [1350] — 1507— 1510гг.; 1507-1510 [1650] - 1733-1743 гг.; 1733-1743 [1817]-1896 гг.; 1896 [1974?] - ... Для нас проблема заключается не в этом, повторим, она в том, чтобы знать, отмечает ли или по меньшей мере освещает ли такое движение, недоступное глазу современника, долговременную судьбу миров-экономик; знать, завершаются ли последние, несмотря на всю свою ве-

133             

сомость и продолжительность, такими вот движениями, поддерживают ли их, подвергаются ли их воздействию и, объясняя их, объясняются ли в то же время ими» [Бродель 1992. С. 73]. По существу Бродель здесь поставил вопрос, можно ли на основании долговременных исторических тенденций (например, вековой тенденции) прогнозировать будущее развитие «миров-экономик» — сообществ государств, тесно связанных друг с другом в экономическом, политическом и культур-но-цивилизационном отношениях (например, Европы). И ответ его был в целом положительным. Между прочим, именно глубокое изучение истории капиталистических обществ позволило Броделю в эпоху глубокого структурного кризиса 1970-х гг. сделать верный прогноз о том, что капитализм не только переживет этот кризис, но и выйдет из него более сильным и обновленным. «Никто, вне сомнения, не будет отрицать, что нынешний кризис, начавшийся в 70-е годы нашего столетия, угрожает капитализму. Он посерьезнее кризиса 1929 г. и, вероятно, поглотит фирмы первой величины. Но капитализм как система имеет все шансы на то, чтобы пережить его. В экономическом плане (я не говорю — в идеологическом) он даже может выйти из него окрепшим. В самом деле, мы видели, какова бывала обычная роль кризисов в доиндустриальной Европе: заставить исчезнуть мелкие (мелкие по капиталистическим масштабам), хрупкие предприятия, созданные в пору экономической эйфории, или, напротив, предприятия устаревшие - и, следовательно, смягчить, а не усилить конкуренцию и сосредоточить важнейшую часть экономической деятельности в немногих руках. С этой точки зрения, ничего сегодня не изменилось. На национальном, как и на международном уровне происходит перераспределение, " новая сдача карт" - но к выгоде сильнейших» [Бродель 1992. С. 647]. Таким образом, крупнейший историк Бродель развивал и идеи исторического прогнозирования. Современный американский политический историк А. М. Шлезингер-младший писал: «Закон ускорения устремляет нас в неведомое будущее. Но он не может стереть память о прошлом. История не оставляет в покое даже те поколения, ко-

134             

торые отказываются от изучения истории. Циклы, последовательности, преемственности выплывают из давно забытых времен, с тем чтобы сформировать настоящее и придать окраску тому, что грядет. Наука и технология революционизируют нашу жизнь, но наши действия обусловлены памятью, традицией и мифом. Изгнанная потоком перемен из индивидуального сознания, история мстит людям тем, что отмечает коллективное бессознательное печатью привычек, ценностных установок, ожиданий и мечтаний. Диалектическая связь между прошлым и будущим продолжает формировать нашу жизнь» [Шлезингер 1992. С. 11]. В этом фрагменте работы Шлезингера по сути содержится обоснование возможности и необходимости исторического прогнозирования, т. е. прогнозирования, основанного на знании прошлого и выявлении наиболее существенных для настоящего и будущего исторических тенденций. Более того, Шлезингер предупреждает о том, к чему приводит «изгнание истории» из настоящего и будущего, чем чреват разрыв между прошлым и будущим — полным непониманием того и другого. И всё же, несмотря на то что идеи исторического прогнозирования в течение долгого времени буквально носятся в воздухе, само представление об историческом прогнозировании, как уже говорилось выше, не утвердилось ни в социологии, ни в политической науке, ни в истории, ни в прогностике или футурологии. Объясняется это прежде всего глубоким разрывом между различными областями гуманитарного знания, а также убежденностью многих исследователей, что будущее, даже в основных или некоторых своих чертах, принципиально непредсказуемо, и история тут ничего не может дать. Тех, кто так считает, не интересует, что многие прогнозы, основанные именно на знании и понимании истории, сбылись (например, прогнозы О. Шпенглера, А. Дж. Тойнби, К. Ясперса, X. Ортеги-и-Гассета, А.М. Шлезингера, Ф. Клингберга, о которых шла речь во введении и в главе 1). Предвидения этих и других «старомодных» мыслителей упорно игнорируются или в крайнем случае рассматриваются как случайные совпадения. В действительности историческое прогнозирование в том смысле, как оно понимается в данной работе, широко приме-

135             

нялось и применяется при определении перспектив будущего развития. Более того, большинство прогнозов в явном или неявном виде учитывают те или иные тенденции исторического развития и более или менее сознательно переносят их на будущее. В итоге получается ситуация, подобная ситуации героя Мольера: он, как известно, не знал, что говорит прозой. Точно так же многие крупные исследователи делали и продолжают делать исторические прогнозы, но сами не знают об этом и не осознают собственной методологии. Хрестоматийным примером в этом отношении является знаменитое и часто цитируемое место из известной работы А. де Токвиля «Демократия в Америке»: «В настоящее время в мире существуют два великих народа, которые, несмотря на все свои различия, движутся, как представляется, к единой цели. Это русские и англо-американцы. Оба этих народа появились на сцене неожиданно. Долгое время их никто не замечал, а затем они сразу вышли на первое место среди народов, и мир почти одновременно узнал и об их существовании, и об их силе... В Америке для достижения целей полагаются на личный интерес и дают полный простор силе и разуму человека. Что касается России, то можно сказать, что там вся сила общества сосредоточена в руках одного человека. В Америке в основе деятельности лежит свобода, в России - рабство. У них разные истоки и разные пути, но очень возможно, что Провидение втайне уготовило каждой из них стать хозяйкой половины мира» [Токвиль 1992. С. 296]. (Напомним, что Токвиль писал свою книгу в 1830-е гг., когда в России господствовало крепостное право, поэтому его слова о рабстве в России не следует понимать слишком широко.)

Токвиль здесь основывается, хотя и в неявном виде, на исторических тенденциях развития Соединенных Штатов, России и Европы, экстраполируя их на будущее. Отметим в скоб­ках, что Токвиль безусловно угадал некоторые важные тенденции мирового исторического развития и сделал в общем-то верный прогноз, но не оговорил периода времени, к которому он относится. Это в значительной мере обесценило сделанный им вывод, хотя он оказался полностью справедливым для пе-

136             

риода 1945 — 1985 гг. Произошло это прежде всего потому, что глубокий исследователь и тонкий наблюдатель Токвиль по сути не задумывался об историческом масштабе развития того, что исследовал: для него история существовала в основном в «свернутом» виде, в виде наблюдаемого им настоящего, и координата времени, хронологическая составляющая истории практически им не анализировалась. Подобный недостаток, к со­жалению, свойствен многим историческим прогнозам, авторы которых часто не рефлектируют относительно шкалы времени, хотя улавливают реальные исторические тенденции, которые действуют не только в прошлом и в настоящем, но справедливы и для будущего. Иными словами, историческое прогнозирование давно используется в общественных науках и — шире — в гуманитарном знании, но используется оно часто не вполне осознанно и не полноценно. Именно с этим обстоятельством и связана в первую очередь необходимость более точного определения сущности и методологии исторического прогнозирования.

Итак, выявление и анализ наиболее существенных тенденций общественного развития — это только первый, хотя и весьма важный этап исторического прогнозирования. Следующий этап, требующий от исследователя сочетания трезвого критического анализа и интуиции, основанной на целостном понимании процессов, состоит в критическом осмыслении выявленных тенденций и проверке их действенности в настоящем и ближайшем будущем. Этот этап является чрезвычайно важным, поскольку от правильного ответа на вопрос о справедливости распространения выявленных тенденций на настоящее и будущее (правомерности экстраполяции) зависит адекватность всего прогноза. Сколько было случаев в прогнозировании и футурологии, в общественных науках в целом, когда правильно выявленные тенденции прошлого и настоящего неправомерно распространялись на будущее! Одним из самых ярких и показательных примеров такого рода является судьба теории К. Маркса. Маркс правильно выявил реально существо­вавшую в первой половине XIX в. тенденцию обострения в странах Западной Европы классовых конфликтов между рабо-

137             

чими и буржуазией, а также тенденцию интернационализации и глобализации капитализма, его последовательного распространения на всё новые регионы мира. Но линейная экстраполяция этих тенденций на будущее развитие, которое якобы неминуемо должно завершиться пролетарской социалистической революцией (экстраполяция, в которой больше повинны последователи марксизма, в первую очередь большевики, нежели сам Маркс), привела в итоге к глубоко ошибочным выводам, к подмене научной теории утопией, к трагедии марксизма как такового. Эта трагедия между прочим состоит в том, что многие глубокие и весьма актуальные положения теории Маркса (например, об отчуждении и отчужденном труде как о сущности капитализма, о разрушительных для природы, общества и культуры последствиях господства капиталистического рынка, о необходимости самоорганизации общества для отпора разрушительным последствиям рыночного хозяйства, о все-мирности и глобальной природе капитализма) оказались де­вальвированы и во многом забыты. В результате большинство человечества, особенно ограбленные и обездоленные слои населения во всем мире, в идейном и практически- политическом плане оказалось обезоруженным и вынужденным прибегать к различным формам религиозного и социального фундаментализма, фактически воскрешающим худшие черты средневековья. Пришедший же на смену марксизму глобально-имперский неолиберализм, который следовало бы отличать от более плодотворного социального и реформистского либерализма, уже приводит и будет приводить в дальнейшем (если не произойдет его ограничения и уравновешивания другими научными и политическими течениями) к не менее разрушительным, чем большевизм, последствиям. Судьба марксизма в этом плане является скорее не исключением, а правилом. Очень многие концепции, вскрывавшие реально существовавшие тенденции, оказывались несостоятельными, когда их механически и линейно экстраполировали на будущее. Вспомним хотя бы об уже упоминавшихся прогнозах американской советологии в 1960-е — 1980-е гг., о прогнозах Римского клуба и др. Здесь мы постепенно переходим

138             

к третьему этапу исторического прогнозирования, который состоит в нелинейной экстраполяции выявленных и критически проанализированных на предмет их действенности в настоящем и ближайшем будущем тенденций исторического развития. Необходимость нелинейной, немеханической экстраполяции исторических тенденций связана с тем принципиально важным обстоятельством, что все сложные неравновесные системы, к которым относится общество или какая-то его подсистема, как правило, подчиняются принципам нелинейной динамики [Капица, Курдюмов, Малинецкий 2001]. В силу этого многочисленные и, казалось бы, естественные попытки линейно экстраполировать на будущее наблюдаемые тенденции исторического развития оказываются, как правило, неверными. Да, на очень коротких промежутках времени иногда удается правильно спрогнозировать изменение того или иного параметра развития общества и даже количественно описать его, но для более или менее перспективного (в том числе среднесрочного и долгосрочного) прогнозирования линейная экстраполяция совершенно не пригодна. Этот простой, казалось бы, вывод до сих пор никак не может утвердиться в сознании многих теоретиков и прогнозистов, продолжающих заниматься линейной экстраполяцией. Дело тут не только в косности и инерции мышления, но и в сложности нелинейной экстраполяции по сравнению с линейной. Линейно экстраполировать — значит просто продолжить наблюдаемую тенденцию в виде прямой линии или в виде траектории, близкой к прямой. Нелинейная экстраполяция предполагает множество принципиально различных способов и путей дальнейшего развития человека и общества. Здесь могут быть и циклы, и волны, и колебания, накладывающиеся на поступательное или регрессивное развитие социальной системы; здесь могут быть и периоды хаотического развития, и критические переломные периоды, и многое другое. Выбрать наиболее вероятный вариант развития или несколько таких вариантов действительно трудно, но необходимо, если мы хотим получить реальный прогноз, а не псевдопрогноз или набор всех возможных и невозможных вариантов. Помочь в этой сложной ситуации может прежде все-

139             

го знание долговременных (например, волновых) тенденций исторического развития и определение конкретной фазы какой-либо из этих волновых тенденций, которой соответствует в данный период развитие данной страны или мира в целом. В то же время в современных прогностических исследованиях немалую роль играют модели, основанные на исторических сравнениях и аналогиях. Несмотря на относительность и принципиальную ограниченность любых исторических аналогий, они позволяют в ряде случаев уловить некоторые принципиально важные моменты в развитии социально-политических систем, которые воспроизводятся при наличии ряда сходных или подобных условий. Поэтому основные подходы к историческому прогнозированию мы начнем с рассмотрения некоторых таких сравнений и аналогий.

 

2.2. Основные подходы к историческому прогнозированию: исторические сравнения и аналогии

Очевидно, что далеко не все явления общественной жизни (особенно те из них, которые принадлежат к разным историческим эпохам и ситуациям) можно сравнивать в плане их сходства и сопоставимости. Каждое историческое явление по-своему уникально и прежде всего требует конкретного исследования и анализа. Однако элементы повторяемости и сущностного сходства в явлениях общественной жизни всё же прослеживаются, и связано это в первую очередь с ограниченностью количества принципиально различных типов исторических ситуаций.

По этому поводу уместно привести следующую характеристику метода прогнозирования по аналогии (компаративизма), принадлежащую В.Ф. Ли: «В международных исследованиях опора на метод компаративистики предполагает, в первую очередь, обращение к тождественным, родственным, однотипным и иным близким ситуациям, укладывающимся в понятие ис-торико-сравнительной аналогии (политические перевороты, социальные революции, реформы "сверху", межгосударственные конфликты, мировые войны и т. п.). В этом плане вполне сопоставимы, например, промышленная, научно-техническая

140             

и постиндустриальная революции. Методом целостного компаративистского анализа можно охватить социальные перевороты прошлого и будущего. В наше время вполне корректно проводить сравнительные прогностические поиски возможных последствий реформирования и демократизации в различных постсоциалистических обществах. Важные результаты дает сопоставление потенциальной эволюции различных цивили- зационных массивов. Вместе с тем не все явления общественной жизни, в том числе и международного развития, могут рассматриваться в рамках исторической и логической аналогии. Сходство и сопоставимость явлений и процессов должны носить сущностный характер, иначе исследователь может оказаться в дебрях ложной, мифической, нереальной аналогии, результаты анализа которой могут иметь не более чем нулевое значение» [Ли 2002. С. 20].

Иными словами, возможность сопоставления различных исторических ситуаций определяется как сущностными их чертами, так и конкретной задачей исследователя, тем ракурсом рассмотрения и анализа сложных, многоплановых исторических процессов и ситуаций, который задан проблемой, стоящей перед ученым или философом. Если эта проблема связана с прогнозированием, то обычно выделяют модельную (более известную, проанализированную в общих чертах) и прогнозируемую (еще не вполне состоявшуюся и не вполне исследованную) исторические ситуации. При этом для прогнозирования важно выявить некоторые неслучайные, имманентно присущие модельной исторической ситуации тенденции развития, которые с определенными оговорками можно перенести на прогнозируемую историческую ситуацию. Сделать это, полностью избежав субъективности, которая задана самой личностью исследователя и стоящей перед ним задачей, практически невозможно, хотя описано множество рецептов, как снизить до минимума эту субъективность. Дж. Мартино в свое время писал по этому поводу: «Это довольно сложная процедура. Для проведения сравнения необходимо установить со­вокупность аспектов, по которым будут анализироваться обе ситуации. В эту совокупность должны входить все аспекты,

141             

которые могут оказаться существенными при сравнении рассматриваемых ситуаций. Во многих случаях при сопоставлении можно пренебречь некоторыми аспектами как не влияющими на исход ситуации и различия в этих аспектах... Однако две ситуации необходимо сравнить на сходство или различие по тем аспектам, которые признаны существенными» [Мартино 1977. С. 81].

Важно подчеркнуть, что сравнение исторических ситуаций предполагает выявление не только существенных черт сходства или подобия, но и существенных черт различия. Отсюда следует, что прогноз, основанный на историческом сравнении, должен включать не только те тенденции и явления, которые вытекают из сходства модельной и прогнозируемой исторических ситуаций, но и те тенденции и явления, которые отличают прогнозируемую ситуацию от модельной. Однако выявление только черт различия между прошлым и будущим во многом бессмысленно, если у них нет некоторых общих или подобных базовых структур или тенденций. Поэтому сравнение, как правило, начинается с выявления общих черт, но на этом не заканчивается. Напротив, именно после обнаружения некоторых важных черт сходства между историческими ситуациями можно глубже понять и те механизмы, которые обусловливают существенные различия между ними. Так, выявление некоторых общих черт между современной глобализацией и процессами универсализации в эпоху поздней античности позволяет понять и различия в их глубинных механизмах. Соответственно прогноз развития современной глобализации должен учитывать эти различия.

В исследованиях, так или иначе связанных с прогнозированием, исторические сравнения и сопоставления, которые на первый взгляд выглядят нестрогими, встречаются довольно ча­сто. В качестве одного из недавних и довольно актуальных примеров можно привести работу французского исследователя Эмманюэля Тодца «После империи. Pax Americana — начало конца», ставшую международным бестселлером. В этой книге на основе конкретного социологического и антропологического анализа показано, что могущество Соединенных Штатов

142             

Америки постепенно начинает сходить на нет из-за процессов, происходящих внутри американского общества. Вместе с тем автор свой прогноз отчасти основывает и на аналогии процессов, происходящих в современных Соединенных Штатах, с процессами, происходившими в Римской империи. Свой сравнительно-исторический подход в применении к Древнему Риму и современным Соединенным Штатам Тодд кратко сформулировал следующим образом: «Для тех, кто интересуется современной экономической глобализацией, осуществляемой под американским руководством, сравнение с античными моделями дает в плане как сходства, так и различия богатый материал для извлечения уроков» [Тодд 2004. С. 76].

Приведя точку зрения тех, кто сравнивает развитие Соединенных Штатов с древнегреческими Афинами, Тодд далее отметил: «Более многочисленными являются сторонники ссылок на римский империализм, которые подчеркивают, что история американской империи началась не в 1948 году, после пражского переворота, и не в ответ на создание советской сферы влияния. Американская система оформилась в 1945 году, после окончания Второй мировой войны, во время которой Соединенные Штаты утвердили свое промышленное и военное превосходство. Главным завоеванием американской системы, которая утверждается в 1945 году, является установление протекторатов в Германии и Японии, явившихся важным приобретением в силу их экономической значимости. Германия была второй индустриальной державой накануне войны, Япония является таковой сегодня. И, опираясь именно на военную систему, Соединенные Штаты установили свое господство над этими двумя опорными пунктами, играющими важнейшую роль в обеспечении контроля над мировой экономической системой. Вот это и сближает наш случай с Римской империей. По Риму мы имеем больше экономической и социальной документации, чем по Афинам. Она позволяет нам оценить изменения в социальной структуре, происшедшие в результате аккумуляции в политическом центре богатств, произведенных на пространстве, находящемся под военным господством» [Тодд 2004. С. 75].

143             

Тодд следующим образом характеризует те изменения в социальной структуре Римской империи, которые имеют прямое отношение к социальным изменениям, происходящим в Соединенных Штатах. «В течение 100 лет, последовавших за решающей победой над Карфагеном по завершении второй Пунической войны, Рим стал быстро распространять свое влияние на Востоке и вскоре стал хозяином всего Средиземноморского бассейна. Он располагал отныне неограниченными ресурсами земель, денег, рабов. Со всех покоренных территорий он взимал денежные ресурсы и осуществлял массовый импорт продуктов питания и готовых изделий. Крестьяне и ремесленники Италии стали бесполезными в рамках этой средиземноморской экономики, глобализированной в результате политического господства Рима. Общество поляризовалось: с одной стороны — эко­номически невостребованный плебс, с другой — хаотическая плутократия. Пресыщенное богатством меньшинство возвышалось над пролетаризированным населением. Средние классы сошли на нет, и этот процесс повлек за собой исчезновение республики и утверждение империи в полном соответствии с анализом Аристотеля относительно важности промежуточных социальных категорий с точки зрения сохранения стабильности политических систем. Так как нельзя было устранить непокорный, но занимавший центральное географическое положение плебс, пришлось его кормить хлебом и развлекать играми за счет империи» [Тодд 2004. С. 75-76].

Согласно Тодду, экономика США в эпоху современной глобализации движется примерно в том же направлении, что и экономика Италии в эпоху Римской империи. А именно: со­временные США потребляют значительно больше, чем производят, т.е. в итоге используют военно-имперские методы обеспечения потребностей своего внутреннего рынка и своего населения. «Миру приходится всё больше производить, чтобы обеспечить американское потребление. Никакого равновесия между американским экспортом и импортом достичь не удается. Автономная в первые послевоенные годы, с объемом производства, превышающим собственные потребности, Америка превратилась в сердцевину системы, в которой призва-

144             

нием стало потребление, а не производство. Список стран, с которыми у США торговый дефицит, впечатляет, так как в нем фигурируют все крупные страны мира. Перечислим их по состоянию на 2001 год: с Китаем дефицит составлял 83 млрд. долларов, с Японией — 68, с Европейским Союзом — 60, в том числе с Германией - 29, с Италией - 13 и с Францией - 10 млрд. долларов. Дефицит в торговле с Мексикой составил 30 млрд. долларов, с Кореей — 13 млрд. долларов. Даже Израиль, Россия и Украина имели положительное сальдо в торговле с Соединенными Штатами: 4,5, 3,5, 0,5 млрд. долларов соответственно... Это падение экономической мощи не компенсируется деятельностью многонациональных корпораций. Уже с 1998 года прибыли, которые они переводят в Америку, ниже тех, которые действующие на ее территории иностранные предприятия репатриируют в соответствующие страны» [Тодд 2004. С. 77-79]. Соответственно охарактеризовал Тодд и социальные изменения, происходящие в современных США и являющиеся следствием «империализации» их экономики и политики: «"Имперская" эволюция экономики, которая не может не напомнить нам развитие Рима после овладения Средиземноморским бассейном, по-разному затронула различные секторы американского общества и отрасли американской промышленности. Наиболее сильный удар пришелся по промышленности и рабочему классу, который, как считалось, интегрировался со средними классами. Их частичная дезинтеграция напоминает деградацию римского крестьянства и класса ремесленников, чье положение оказалось подорвано притоком сельскохозяйственных продуктов и изделий с Сицилии, из Египта и Греции. Относительно американских рабочих 1970-х — 1990-х годов можно говорить об их относительной, а порой и абсолютной пауперизации. Не входя в детали экономических механизмов и оставаясь на определенном уровне обобщения, следует констатировать, что имперская мутация экономики ведет к трансформации высших страт американского общества в высшие страты имперского (глобального — на современном языке) общества,

145             

выходящего за рамки государства. Это глобализирующееся общество на первом этапе включало в свой состав весь свободный мир, а после крушения коммунизма виртуально — всю планету... Но, продолжая параллель с историей Рима, мы поражаемся совпадению фазы II эволюции американского общества, отличающейся более равномерным увеличением доходов, с огромным ростом внешнеторгового дефицита Соединенных Штатов, возросшего примерно со 100 млрд. долларов в 1993 году до 450 млрд. в 2000 году. Система имперского налога достигла своей зрелости, и весь народ может извлекать свою прибыль. В 1970 — 2000 годах в Соединенных Штатах четко просматривается процесс социальной поляризации римского типа, сочетающий рост плутократии и расширение плебса в том смысле этого слова, который оно имело в имперскую эпоху. Понятия плутократии и плебса обозначают здесь не только разрыв в уровне доходов, но и тот факт, что эти доходы — большие и незначительные — являются не результатом непосредственно производительной деятельности, а следствием политического господства над внешним миром» [Тодд 2004. С. 87— 90].

Интегральный прогноз Тодда, сделанный им на основании исторического сравнения развития Римской империи и современных США, выглядит следующим образом: «Исторически две характерные черты, связанные между собой функциональными отношениями, были присущи подлинным имперским образованиям:

—   империи рождаются на основе военного принуждения, и это принуждение позволяет получать дань, за счет которой кормится центр;

—   центр в конечном счете начинает обращаться с покоренными народами, как с обычными гражданами, а с обычными гражданами — как с покоренными народами. Динамика власти ведет к развитию универсалистского эгалитаризма, в основе которого — не свобода всех, а угнетение всех. Развиваясь, этот универсализм, являющийся порождением деспотизма, превращается в чувство ответственности за всех подданных на политическом пространстве, где уже больше не существует

146             

принципиальных различии между народом-завоевателем и покоренными народами... Под углом зрения каждого из двух критериев у Соединенных Штатов есть заметные недостатки, анализ которых позволяет с уверенностью предсказать, что к 2050 году американская империя исчезнет. Америке не хватает "имперских" ресурсов двух видов: ее возможности военного и экономического принуждения недостаточны, чтобы сохранить нынешний уровень эксплуатации планеты; ее идеологический универсализм находится на стадии заката и не позволяет ей одинаково обращаться с людьми и народами, чтобы обеспечить мир и благополучие, так же как и эксплуатировать их» [Тодд 2004. С. 93—94]. В целом достаточно аргументированный (здесь по понятным причинам приведена лишь малая часть аргументации) социально-экономический и политический анализ Тодда, ос­нованный на сопоставлении ситуации в Римской империи и в современных США, позволяет увидеть некоторые важные стороны современного развития, о которых по разным причинам умалчивает «объективная» американская наука. Вместе с тем нам представляется, что сопоставление процессов, характерных для современных Соединенных Штатов, и процессов, наблюдавшихся в Римской империи, является лишь частью, фрагментом более общего сопоставления современной картины мира и картины мира в эпоху поздней античности. Несмотря на все различия современной «информационной» и античной цивилизаций, сопоставление некоторых тенденций политического и культурного развития этих двух эпох, на наш взгляд, дает возможность не только по-новому взглянуть на происходящие в начале XXI в. процессы, но и раз­глядеть некоторые перспективы будущего глобального развития. Оговоримся, что выбор объекта сравнения определяется прежде всего целью исследования, и в этом плане можно сравнивать разные и даже далеко отстоящие друг от друга во времени исторические ситуации по тем аспектам, которые признаны существенными [Мартино 1977. С. 81]. В нашем случае целью анализа и прогноза являются современные процессы интеграции и универсализации, а также сопровождающие их

147

кризисы и потрясения; поэтому и «референтная» историческая ситуация должна характеризоваться ярко выраженными интеграционными процессами в области политики, экономики, культуры, тенденциями к универсализму, а вместе с тем, как следствие, — крупными социально-политическими потрясениями. Такие явления и процессы в значительной степени были характерны для эпохи поздней античности (I в. н.э. - IV в. н.э.), и именно эту эпоху, несмотря на ее отдаленность и кажущуюся несопоставимость с современной, представляется уместным выбрать в качестве «референтной». Кстати, одним из первых, но далеко не единственным опытом сопоставления Нового времени с поздней античностью является классическое сочинение Э. Гиббона «История упадка и крушения Римской империи» [Гиббон 2002].

В данном случае цель нашего исследования состоит в том, чтобы сопоставить некоторые тенденции международного политического развития в современную эпоху и в эпоху позд­ней античности. Правомерность такого сопоставления, помимо перечисленных выше причин, обусловлена также следующими важными обстоятельствами. Во-первых, интеграция и универсализация в политике, экономике и культуре достигли в эпоху поздней античности небывало высокой степени, и Римская империя в период своего расцвета являла собой в пределах тогдашней Средиземноморской ойкумены как бы венчающий всё предшествующее историческое развитие политический универсум, объединивший многочисленные народы, принадлежащие к различным культурам и цивилизациям, представляя как бы прообраз грядущего глобального мира. В современную же эпоху процессы интеграции и универсализации получили еще большее развитие и в ряде областей общественной жизни достигли настолько высокого уровня, что сегодня речь идет о формировании на новой индустриально-капиталистической основе единого межцивилизационного образования, включающего Западную, Центральную и Восточную Европу, Северную Америку, Японию, ряд «новых индустриальных стран» Юго-Восточной Азии и Латинской Америки, которое точнее всего следовало

148             

бы назвать «универсальной цивилизацией» или «сверхцивилизацией». Во-вторых, при всех очевидных различиях существуют вполне конкретные параллели между поздней античностью и современной эпохой в геополитическом, геоэкономическом и геокультурном планах. Так, с одной стороны, с III в. н.э. в пространствах «Pax Romana» наметился постепенный переход от экономического доминирования западных областей империи (Рим, Италия) к доминированию восточных провинций (Греция, Анатолия, Сирия, Египет и др.), а с другой стороны, в современную эпоху также намечается постепенный переход от экономического доминирования Запада (Западная Европа, США) к экономическому доминированию Востока (Япония, «тигры» Юго-Восточной Азии, Китай). Напомним, что в первом случае этапами стали разделение Римской империи на Западную и Восточную, перенос столицы из Рима в Константинополь, наконец, на завершающем этапе — резкое ослабление и гибель Западной Римской империи под натиском варваров. Во втором случае соответствующие тенденции пока что проявились в феномене «японского экономического чуда» 1960-х — 1970-х гг., в возникновении азиатских «тигров», в резком экономическом и политическом усилении Китая. Более того, целый ряд авторов в настоящее время говорят и пишут об «ориентализации» мира в современную эпоху как о свершившемся факте [Перес 1994; Frank 1998; Неклесса 2001]. При этом, несмотря на то что США в начале XXI в. в целом продолжают сохранять роль мирового лидера, их финансовое и экономическое положение, как показали кризисные потрясения последних лет, не столь уж неуязвимо.

В-третьих, существовавший в эпоху поздней античности очевидный экономический и культурный разрыв между развитыми цивилизациями Средиземноморья, Китая, Индии, с одной стороны, и окружавшей их «варварской периферией», с другой, в некоторых отношениях сопоставим с существующим в современную эпоху разрывом между наиболее развитыми государствами («золотым миллиардом») и так называемым «третьим миром». В то же время очевидно, что при всех парал-

149             

лелях между поздней античной и современной эпохами существуют и принципиальные различия между ними, которые проявляются в разных путях и механизмах эволюции международной политической системы, в характерных для нее ответах на вызовы, порождаемые ее же собственной экспансией. Выделяя черты сходства, мы вместе с тем обретаем возможность более четко уяснить и различия, существующие между двумя эпохами, для того чтобы глубже понять направление и характер трансформации мирового порядка в современную эпоху, определить перспективы мирового развития. Основные параллели и наиболее важные черты сходства (аналогии) исторической ситуации в эпоху поздней античности и той ситуации, которую мы наблюдаем в начале XXI в., можно представить в следующем виде (см. таблицу 1).

Таблица 1

Сравнительная характеристика миропорядка эпохи поздней античности и современной эпохи

Pax Romano	Pax Americana
частное римское право, формаль­ные и универсальные институты гражданства и управления, эф­фективная система коммуникации и превосходство римской военной организации	пронизывающая все общество си­стема частноправовых отношений, формальные и глубоко дифференцированные институты власти, экономическое, технологическое и военно-стратегическое лидерство США
резкое политическое, экономи­ческое, культурное разделение на римских граждан (вместе с граж­данами союзных государств) и «варваров»	резкое политическое, экономи­ческое, культурное разделение на «золотой миллиард» и остальное человечество
первоначальное доминирование в Средиземноморье древнегрече­ских полисов, игравших роль своеобразных торгово- колониальных «протоимперий», сменяется доминированием Римской державы	первоначальное доминирование торгово-колониальных держав Западной Европы (Испании, Португалии, Голландии, Вели­кобритании, Франции) сменяется доминированием глобальной державы — США

150

Продолжение табл. 1

Pax Romano	Рах Americana
характерная для зрелого единого Римского мира тенденция к но­вой геоэкономической и геопо­литической дифференциации, к размежеванию между Западной и Восточной Римскими империями	намечающаяся в рамках единого западного сообщества (Запада как единого политического и цивили- зационного образования) новая геоэкономическая и геополити­ческая дифференциация между США и Объединенной Европой '
характеризующий эпоху поздней античности поворот от экономического доминирования «молодых и динамичных» западных областей Средиземноморья к эконо­мическому доминированию его восточных провинций, консоли­дировавших потенциал класси­ческих цивилизаций Ближнего Востока	намечающийся на рубеже XX— XXI вв. поворот от экономическо­го доминирования «молодого и динамичного» Запада к экономическому доминированию Востока
протекающая параллельно с «им-периализацией» политических институтов Рима постепенная деградация республиканского правления при сохранении его внешних атрибутов (сенат, формальное участие плебеев в управлении, сохра-	элементы кризиса и деградации демократии в странах Запада (уси­ление манипулирования обще­ственным мнением через СМИ, падение интереса широких слоев населения к традиционным де­мократическим политическим ин-

«Пришло время перестать делать вид, что у европейцев и американцев один и тот же взгляд на мир и даже что они живут в одном и том же мире...» — так начинает свою ставшую уже широко известной статью «Power and \Nfeakness», опубликованную в Policy Review. 2002. No 113 и переведенную российским журналом Pro et Contra, Роберт Кейган [Кейган 2002. С. 127]. Ему вторит и российский исследователь В. Максименко: «...Американские специалисты по внешней политике... серьезно рассматривают тезис о том, что главный вызов глобальному доминированию США в начале XXI века представляет собой не исламский мир, не Китай, а объединенная Европа, стратегическое партнерство с которой уступает место геополитическому состязанию... В том, что превращение Европейского Союза в новую сверхдержаву противопоставило его Соединенным Штатам, никто уже не сомневается» [Максименко 2002. С. 49]. 151

Продолжение табл. 1

Pax Romano	Pax Americana
нение прав и свобод римских граж­	статутам и политическим партиям,
дан)	кризис политического участия,
	рост политического абсентеизма
	граждан и вмешательства силовых
	структур в политику и т.п.) при со-

хранении ее внешних атрибутов относительно высокое (по сравне­нию с предшествующей эпохой ранней античности и последую­щей средневековой эпохой) хо­зяйственно-технологическое раз­витие Древнего Рима (водопро­вод, высокая агротехника, образ­цовые дороги, коммуникации, ус­пехи в организации делопроиз­водства и формировании сферы частного права) и Ханьской импе­рии в Китае («Великий шелковый путь», высокая культура земледе­лия и ремесла, уникальная и в те­чение многих столетий непре­взойденная по своей продуктив­ности технология заливного рисо­водства на Юге Китая, успехи в организации всеобъемлющей си­стемы государственного управле­ния) при резком разрыве с уров­нем экономического развития «варварской» периферии

нарастающее политическое и во­енное противостояние Древнего Рима и Китая с «варварами»

демографические сдвиги внутри Римской империи, рост удельно­го веса в ее населении рабов, воль­ноотпущенников и «варваров» высочайшее хозяйственно-тех­нологическое развитие США и стран «золотого миллиарда» (нау­коемкие производства, средства коммуникации, новейшие сред­ства силового контроля и при­нуждения, высокоразвитое сель­ское хозяйство, масс-медиа и на этой основе технология культур­ной экспансии и «экспорта цен­ностей») при резком разрыве с уровнем экономического разви­тия и технологических возмож­ностей остального мира намечающееся противостояние США и ряда других государств с ис ламским миром и «странами-изго­ями», принадлежащими к другим цивилизационным общностям

демографические сдвиги внутри развитых стран современного За­пада, рост удельного веса в их на­селении иммигрантов из стран «третьего мира»

Продолжение табл. 1

Pax Romano	Pax Americana
утрата веры и религиозности в Древнем Риме, смешение разных культов, эклектика в культуре	утрата веры и религиозности на За­паде, «мультикультурализм», пост­модернизм, эклектика в культуре, кризис традиционной западной идентичности
духовный кризис в Римской импе­рии при одновременном быстром интеллектуальном развитии в об­ласти науки и философии, вызре­вание условий для возникновения и распространения христианства	элементы духовного кризиса в США, Западной Европе, России, возможное вызревание условий для нового духовного, общекультурного движения (в т.ч. различные версии антиглобализма, нонконформизма, культурного традиционализма и фундаментализма)

Какие же перспективы и прогнозы вытекают из сделанного сравнения исторических ситуаций в эпоху поздней античности и в современную эпоху? Во-первых, это прогноз о высокой вероятности постепенного вырождения либеральной демократии, конституционного порядка и международного права в результате имперской экспансии и насильственного насаждения угодных имперскому центру политических режимов. Говоря более конкретно, это означает, что подобно тому, как демократические институты в Древнем Риме по мере его превращения в великую империю становились всё более формальными и теряли свое значение, демократические институты в современных США и целом ряде других стран по мере усиления имперской составляющей функционируют всё более формально и неэффективно, а международное право постепенно размывается и превращается в право сильного навязывать свою волю более слабым. В начале XXI в. этому существуют многочисленные подтверждения (см., например: [Тодд 2004; Хаттон 2004; Закария 2004; Кейган 2004]).

Во-вторых, подобно тому, как в эпоху поздней античности постепенно расходились пути развития Западной и Восточной Римских империй, в современную эпоху будут постепенно рас-

153             

ходиться пути развития США и Европейского Союза. Хотя это расхождение пока что не слишком заметно, о его необратимости пишут многие авторы, в том числе И. Валлерстайн, Э. Тодд, Р. Кейган, М. Делягин.

В-третьих, тенденции деградации высокой культуры, религии и нравственности в странах Запада и Востока можно рассматривать как параллель упадку культуры и нравов в Рим­ской империи и империи Хань в Китае в эпоху поздней античности. Если эта параллель верна, то можно прогнозировать, что эти процессы продолжатся и дальше, но вместе с тем могут возникнуть и новые очаги культурного, нравственного и духовного возрождения — подобно тому, как в эпоху поздней античности возникли и начали распространяться христианство и христианская философия, в Китае — чань-буддизм (дзен-буддизм), а в Индии в первые века нашей эры наблюдался культурный подъем. Правда, в современную эпоху глобализации пока что доминируют процессы культурной и нравственной деградации, а очаги культурного возрождения не просматриваются. Но это не значит, что так будет всегда.

В-четвертых, тенденции усиления «нового варварства» в лице международного терроризма, религиозного и социального фундаментализма в определенной мере аналогичны тенденциям «варваризации» Римской империи, Китая и Индии в эпоху поздней античности. Отсюда следует, что эти процессы отнюдь не случайны и будут развиваться дальше, поскольку их питают упадок культуры и падение рождаемости в развитых странах на фоне усиленной миграции из развивающихся стран, переживающих рост рождаемости.

Именно на фоне этих и других аналогий между эпохой поздней античности и современной эпохой существуют и важные различия, которые необходимо учитывать при прогнозировании. Одно из таких существенных различий состоит в наличии новых, неимперских форм социально-политического и экономического развития, которые представлены Европейским Союзом, Японией и «тиграми» Юго-Восточной Азии. Так, при всей унификации правовых норм и экономических институтов разнообразие политических систем и культур внутри

154             

Европейского Союза отнюдь не исчезает. Немецкий исследователь Ульрих Бек писал в этой связи: «Возникнув как ответ на конкуренцию на мировом рынке с Соединенными Штатами и Японией, самоформирующаяся институциональная структура Европы оказывается уже не просто внутренним рынком. С введением евро не только открывается общее валютное пространство, результатом этого становится также политически- административная необходимость решать проблемы согласования всего, что с этим связано, политическим путем. Таким образом, всё еще отгороженные друг от друга страны и культуры — Франция, Германия, Испания и др. - как бы изнутри раскрываются и принудительно объединяются. Становится зримым то, что прежде было скрыто: существует не одна Европа, а много Европ: Европа государств, Европа регионов, Европа цивилизаций, Европа христианств и т.д.» [Бек 2001. С. 122-123].

Феномен объединенной Европы, сохраняющей политическое и культурное многообразие, безусловно отличает современную эпоху от поздней античности, для которой было ха­рактерно доминирование унификации. Вместе с тем не следует забывать, что новая Европа существует всего лишь около полувека — по историческим меркам срок весьма небольшой, даже с учетом значительного ускорения исторического развития в последние века и десятилетия. Имперские традиции в Европе насчитывают многие века — от империи Карла Великого до Германской империи Бисмарка и третьего рейха. Кроме того, значительным испытанием для Европейского Союза, бесспорно, станет вступление в него новых членов — стран Восточной Европы, принадлежащих к регионам, которые в историческом и культурном плане заметно отличаются от Западной Европы. Еще более трудным испытанием на прочность для Европейского Союза станет рост удельного веса выходцев из стран исламского мира и их потомков, которые в культурном и социально- политическом плане резко отличаются от коренного европейского населения. В ближайшие десятилетия выяснится на практике, является ли модель Европейского Союза действительно современной, способной сочетать универсальность и национально-цивилизационные особенности

155             

или же она представляет собой одну из многих региональных моделей, способную к тому же существовать лишь под прикрытием военно-политического «зонтика» США. По- видимому, многое в развитии Европы будет зависеть от характера и глубины начавшихся экономических и политических потрясений, от того, как будут решаться проблемы иммигрантов из стран Азии и Африки, как будут складываться отношения Европейского Союза с США и Россией.

В отличие от эпохи поздней античности, сегодня экономическая, политическая и культурная интеграция не только Средиземноморья, но Западной Европы, Северной Америки, Австралии и Новой Зеландии, Японии, Китая, Индии, стран Юго-Восточной Азии и др. выражена чрезвычайно сильно. Если во времена поздней античности связи между Средиземноморьем, Китаем и Индией, несмотря на существование Великого шел­кового пути и других видов межцивилизационных контактов, были ограниченными и не слишком регулярными, то в современную эпоху глобализации экономические, политические, информационные связи достигли небывалой интенсивности. Иными словами, к концу XX в. были найдены средства, позволяющие включить некоторые принципиально гетерогенные социальные общности в целостную и эффективно функционирующую глобальную общность, контролируемую всепроникающим глобальным саморегулирующимся рынком. Именно этим, в частности, объясняются поразительные успехи, которых добились на этом рынке Япония и «тигры» Юго-Восточ­ной Азии, страны, принявшие «западные» ориентиры экономического и политического развития, но соединившие их со своими собственными культурно-цивилизационными основами. В результате эти страны стали одной из основных движущих сил развития мировой экономики и сумели обрести на этом пути экономическое могущество, но при этом им удалось во многом сохранить свою культурную самобытность и ярко вы­раженную цивилизационную специфику. Данный феномен, в силу господствующего «западоцентризма», до сих пор по-настоящему не осмыслен, ему придается, как правило, периферийное, второстепенное значение. Между тем вполне вероятно, что

156             

на наших глазах в Японии и наиболее развитых странах Юго-Восточной Азии происходит формирование ведущего центра экономической и политической силы (центра-лидера) нового типа. Его отличительными чертами являются децентрализация и делокализация, высокая адаптивность к изменениям мировой конъюнктуры, гибкость во внешней и внутренней политике, а также эффективная геоэкономическая стратегия, исключающая или минимизирующая военное вмешательство и осуществление имперского курса. При этом кризис, который на рубеже XX—XXI вв. пережили Япония и «тигры», стимулировал поиск новых механизмов экономического развития и новых способов быстрой адаптации к глобальным сдвигам. В настоящее время, однако, эти поиски еще далеко не завершены, и будущее нового центра мирового экономического и политического развития пока что в полной мере не определено.

Мы остановились столь подробно на сравнении исторических ситуаций в эпоху поздней античности и в современную эпоху только для того, чтобы проиллюстрировать на этом примере некоторые эвристические возможности анализа и прогнозирования с помощью исторических сравнений и аналогий. Разумеется, существует немалое множество других, не менее важных прогнозов, основанных на исторических сравнениях и аналогиях. Еще раз подчеркнем, что у этого подхода к историческому прогнозированию существуют свои ограничения, связанные с тем, что «всякое сравнение хромает». Каждая историческая си­туация по-своему уникальна, хотя уникальна не абсолютно, поэтому в общем случае от исследователя требуются развитая интуиция и глубина мышления, чтобы не обмануться внешним сходством и поверхностными аналогиями.

 

2.3. Основные подходы к историческому прогнозированию: линейная экстраполяция исторических тенденций

Несмотря на то что в большинстве случаев линейная экстраполяция наблюдаемых исторических тенденций ведет к некорректным, неправомерным выводам, она всё же широко

157             

использовалась и используется в разных областях общественных наук. При этом в ряде случаев удается более или менее верно спрогнозировать развитие отдельных сторон общественной жизни, хотя прогнозам такого рода всё же присущи некоторые принципиальные ограничения — даже если их авторами являются выдающиеся исследователи. Среди этих ограничений следует особо выделить следующие:

1)   Выявление лишь самых общих тенденций и «мегатрендов», их фиксация в самой обобщенно-абстрактной, исторически неконкретной форме.

2)   Отсутствие конкретной датировки или определения временного интервала прогнозируемых событий, явлений и процессов, их характеристика как «вечно» продолжающихся в будущем.

3)   Абстрактный и «всеобщий» характер прогнозов, часто встречающееся отсутствие четкого указания не только временной, но и пространственной их локализации. Отмеченные ограничения и недостатки особенно хорошо видны на примере рассмотренных выше прогнозов Алексиса де Токвиля. Однако они характерны практически для всех прогнозов, основанных на линейной экстраполяции исторических тенденций. Можно сказать, что в общем случае линейная экстраполяция является первым шагом в прогнозировании, который позволяет в самом общем виде обрисовать возможные перспективы будущего развития, вытекающие из обнаруженных тем или иным исследователем тенденций. Но этот первый шаг недостаточен. За ним должны последовать другие шаги, включающие нелинейную экстраполяцию, учет взаимодействия разных тенденций и построение более сложных прогностических моделей. К сожалению, большинство исследователей ограничиваются первым шагом, и потому их прогнозы часто являются абстрактными, односторонними, не локализованными во времени и пространстве. Тем не менее существуют примеры, когда даже линейная экстраполяция ис­торических тенденций, обнаруженных крупным исследователем, приводила к плодотворным результатам в определении перспектив будущего развития.

158             

Приведем некоторые продуктивные примеры исторического прогнозирования, основанного на линейной экстраполяции наблюдаемых тенденций. Одним из наиболее ярких примеров такого рода является прогноз выдающегося социолога, экономиста и политолога Макса Вебера о неуклонном нарастании рационализации и бюрократизации в различных сферах общественной жизни, об усилении роли бюрократии в ка­питалистическом обществе и ее господства над другими слоями населения. Вебер обосновывал неизбежное усиление господства бюрократии общим усложнением процессов управления, растущей потребностью в профессионалах-управленцах с узкой специализацией и строго регламентированными функциями. Это относится не только к государству с его «классической» бюрократией, но и к политическим партиям, в которых по мере роста их численности формируется своя партийная бюрократия, к крупным корпорациям с их корпоративной бюрократией, к профсоюзам, различного рода ассоциациям и т. п. Согласно Веберу, ни капитализм, связанный с либерализмом, ни государственный социализм с его приверженностью к справедливости не могут обойтись без бюрократического господства. Веберу принадлежит, например, следующая краткая характеристика идеологии социализма: «Социализм будущего — фраза, необходимая для рационализации экономики путем сочетания процесса дальнейшей бюрократизации с ад­министрацией, осуществляемой союзами целевого назначения с помощью заинтересованных лиц» [Вебер 1990. С. 600].

В связи с этим Вебер сделал прогноз о том, что неотвратимой перспективой всех демократических государств является тотальная бюрократизация общественной и государственной жизни. На смену классическому капитализму, по мнению Вебера, придет не социализм, а общество, предельно бюрократизированное в целях рационального управления. В частности, один из сбывшихся конкретных прогнозов Вебера состоял в том, что диктатура пролетариата в Советской России неизбежно превратится в диктатуру бюрократии.

В целом прогноз Вебера относительно неизбежности рационализации и бюрократизации общества (причем не толь-

159             

ко западного, но и российского, а также многих восточных обществ) подтвердился. Вместе с тем этот прогноз, как это свойственно всем прогнозам, основанным на линейной экстраполяции, носит слишком общий и фатальный характер, в нем указана доминирующая тенденция, но не намечены основные фазы и этапы ее реализации. Кроме того, очевидно, что помимо тенденции рационализации и бюрократизации действуют и противоположные тенденции, связанные с развитием мелкого и среднего бизнеса, местного самоуправления, структур гражданского общества и др. К тому же в современ­ном мире всё более остро стоит вопрос об управляемости процессов экономического, социального, политического развития, о том, что бюрократия всех уровней не хочет и не может справиться с острыми кризисами, потрясающими как отдельные страны и цивилизации, так и всё мировое сообщество. Поэтому, в частности, веберовский «идеальный тип» бюрократии всё больше отдаляется от реальности, а его место занимает тип бюрократии коррумпированной, циничной, преследующей свои частные корпоративные цели.

Обратимся теперь к прогнозам, вытекающим из концепции «столкновения цивилизаций» С. Хантингтона. Хантингтоновские прогнозы глобального политического развития ос­нованы главным образом на линейной экстраполяции исторических тенденций второй половины XX в., но фактически — на более длительных тенденциях исторического развития западной и других цивилизаций, намеченных в упоминавшихся выше работах А.Дж. Тойнби. В самом сжатом виде эти исторические тенденции сформулированы Хантингтоном в виде краткого изложения содержания пяти частей его книги:« Часть I: Впервые в истории глобальная политика и многополюсна, и полицивилизационна; модернизация отделяется от "вестерни-зации" — распространения западных идеалов и норм, которое не приводит ни к возникновению всеобщей цивилизации в точном смысле этого слова, ни к вестернизации не-западных обществ. Часть II: Баланс влияния между цивилизациями смещается: относительное влияние Запада снижается; растет эко­номическая, военная и политическая мощь азиатских цивили-

160             

заций; демографический взрыв ислама имеет дестабилизирующие последствия для мусульманских стран и их соседей; незападные цивилизации вновь подтверждают ценность своих культур. Часть НГ. Возникает мировой порядок, основанный на цивилизациях: общества, имеющие культурные сходства, сотрудничают друг с другом; попытки переноса обществ из одной цивилизации в другую оказываются бесплодными; страны группируются вокруг ведущих или стержневых стран своих цивилизаций. Часть IV: Универсалистские претензии Запада всё чаще приводят к конфликтам с другими цивилизациями, наиболее серьезным — с исламом и Китаем; на локальном уровне войны на линиях разлома, большей частью — между мусульманами и не-мусульманами, вызывают "сплочение родственных стран", угрозу дальнейшей экспансии конфликта и, следовательно, усилия основных стран прекратить эти войны. Часть V: Выживание Запада зависит от того, подтвердят ли вновь американцы свою западную идентификацию и примут ли жители Запада свою цивилизацию как уникальную, а не универсальную, а также от их объединения для сохранения цивилизации против вызовов не-западных обществ. Избежать глобальной войны цивилизаций можно лишь тогда, когда мировые лидеры примут полицивилизационный характер глобальной политики и станут сотрудничать для его поддержания» [Хантингтон 20036. С. 15-16]. Из этих исторических тенденций, по Хантингтону, вытекают следующие прогнозы будущего мирового политического развития (напомним, что его книга «Столкновение цивилизаций» на английском языке вышла в 1996 г., т.е. задолго до событий 11 сентября 2001 г. и всего последовавшего за этими событиями). «Глобальная война, в которую будут втянуты стержневые страны основных цивилизаций мира, хотя и крайне маловероятна, но не исключена. Подобная война, как мы предположили, может произойти в результате эскалации идущей по линии разлома войны между группами, принадлежащими к различным цивилизациям, и наиболее вероятно, что с одной стороны в ней будут участвовать мусульмане, а с другой — не-мусульмане. Вероятность расширения войны окажется выше,

161

если честолюбивые мусульманские стержневые страны будут соперничать между собой в оказании поддержки своим выстроившимся в боевой порядок единоверцам. Вероятность эскалации будет меньше, если у родственных стран второго и третьего уровней не будет заинтересованности в своем участии в войне. Более опасная причина глобальной межцивили-зационной войны — изменение расстановки сил между цивилизациями и их стержневыми странами. Если этот процесс будет продолжаться, то возвышение Китая и растущая самоуверенность "самого крупного игрока в человеческой истории" окажет огромное влияние на международную стабильность в начале двадцать первого века. Появление Китая как наиболее влиятельной силы в Юго-Восточной Азии войдет в противоречие с американскими интересами в том виде, как их исторически интерпретировали» [Хантингтон 20036. С. 515 - 516].

Первая часть приведенного прогноза Хантингтона, касающаяся дестабилизации мусульманского мира, во многом уже подтвердилась. Не исключено, к сожалению, что может осуществиться и вторая его часть, связанная с последствиями возвышения Китая. Вместе с тем следует напомнить, что прогноз Хантингтона основан на линейной экстраполяции процессов конца XX в. и поэтому не вполне адекватен более отдаленному будущему, когда основное направление глобальных и локальных процессов может существенно измениться. Так, дестабилизация многих стран исламского мира во многом связана с бумом рождаемости в них, и в случае его преодоления, которое, возможно, произойдет в 2020-х гг., в этих странах изменится и социально-политическая ситуация. То же самое относится и к Китаю, но с той поправкой, что в ближайшие десятилетия Китай, претендующий на роль сверхдержавы, вряд ли сможет ограничить свою экспансию во все прилегающие к нему регионы мира, включая и Россию.

Итак, линейная экстраполяция исторических тенденций, несмотря на присущие этому подходу принципиальные ограничения, в ряде случаев дает возможность обрисовать перс­пективы будущего развития и позволяет создать основу для разработки более конкретных, локализованных во времени и 162

в пространстве прогнозов. Особенно это справедливо в случае исследований крупных ученых, которые видят картину в целом и выделяют принципиально важные, долговременные исторические тенденции. Однако и в этом случае линейная эк­страполяция должна рассматриваться как необходимый, но лишь первый шаг на пути конкретного прогнозирования; за этим шагом должны следовать другие шаги, связанные с учетом взаимодействия различных тенденций, которые в целом определяют нелинейный характер социально-исторического развития. К сожалению, очень часто даже крупные ученые останавливаются на линейной экстраполяции выделенных ими тенденций, что в итоге создает основу для упрощенного и искаженного понимания прошлого, настоящего и будущего. Чтобы преодолеть эти ограничения, необходимо перейти к нелинейной экстраполяции исторических тенденций.

 

2.4. Основные подходы к историческому прогнозированию: нелинейная экстраполяция, основанная на ритмах и циклах истории

Поскольку историческое развитие в целом носит нелинейный характер («история не тротуар Невского проспекта»), для адекватного прогнозирования необходима нелинейная экстраполяция выявленных исторических тенденций. Однако в общем случае такая нелинейная экстраполяция достаточно сложна и неопределенна: действительно, в отличие от линейной экстраполяции, нелинейно экстраполировать можно как угодно, и при этом непонятно, какой именно вариант нелинейной экстраполяции окажется близким к истине. Чтобы выйти из этой сложной ситуации, необходимо сделать определенные допущения относительно характера нелинейной динамики социально-исторических систем. Одним из таких допущений является гипотеза о наличии колебательной составляющей исторического развития, проявляющейся в различных ритмах, циклах и волнах, присущих эволюции общества. Само же наличие колебательной составляющей исторического раз­вития связано с тем, что, с одной стороны, на эволюцию со-

163

циально-исторических систем влияют природные колебания, ритмы и циклы, а с другой стороны, социально-историческая система порождает собственные ритмы развития за счет периодического исчерпания и возобновления своих ресурсов. В случае выявления подобных ритмов и циклов число вариантов нелинейной экстраполяции резко уменьшается, и появля­ется возможность структурирования исторического развития. Хотя такое допущение является лишь одним из возможных способов нелинейной экстраполяции исторических тенденций, оно играет важную роль в историческом прогнозировании.

Мы не будем здесь показывать и доказывать само наличие ритмов, циклов и волн исторического развития, так как этой проблеме посвящено множество работ (см., например: [Schum-peter 1939; Long Waves 1984; Бродель 1992; Шлезингер 1992; Волновые процессы 1992; Пантин 1996; Волны и циклы 2002; Пантин 2004]). Отметим лишь, что ритмы и циклы в развитии общества не имеют такого строго регулярного характера, как это свойственно природным ритмам и циклам, их периодичность может меняться по мере эволюционного усложнения общественной системы. Более того, поскольку речь при анализе исторического развития идет о выделении его колебательной составляющей, существующей наряду с поступательной, возможны различные способы выделения и структурирования ритмов и циклов. Вместе с тем сказанное вовсе не означает, что ритмы и циклы исторического развития — результат субъективного взгляда того или иного автора на историю; как будет показано ниже, существование конкретных ритмов и циклов можно проверить, сопоставив прогнозы, вытекающие изданной циклически-волновой модели, с реальностью. Итак, в отличие от прогнозов, основанных на линейной экстраполяции наблюдаемых исторических тенденций, прогнозирование, базирующееся на ритмах и циклах истории, тесно связано с временными, темпоральными характеристиками развития человека и общества.

Более того, сам этот подход к историческому прогнозированию исходит из четкого структу­рирования анализируемых процессов во времени, благодаря

164             

чему результирующие прогнозы имеют достаточно конкретную и точную датировку. Поскольку использование колебаний, ритмов и циклов исторического развития в прогнозировании будущего является чрезвычайно важной, фундаментальной и в то же время не слишком изученной проблемой, на ней стоит остановиться подробнее. Сделать это тем более необходимо, что на этот счет существует множество предрассудков и неверных толкований самой природы колебаний, ритмов, волн и циклов исторического развития. Большинство этих толкований так или иначе связаны с упрощенным, механистическим пониманием ритмов развития человека и общества, с отделением колебательной составляющей исторического развития от его поступательной (или регрессивной) составляющей, а также с превращением колебаний, ритмов, циклов социальной эволюции в некие жесткие конструкции, которые якобы однозначно определяют, жестко детерминируют ход истории. При этом нередко наблюдается ситуация, когда авторы подобных упрощенных толкований, превратив в своем сознании ритмы исторического развития в жестко детерминирующие конструкции, затем отважно борются против самой идеи существования любых ритмов, волн и циклов в развитии общества и человека, а также возможности что-либо прогнозировать на основании этих ритмов, волн или циклов. И их нисколько не смущает тот факт, что прогнозы, сделанные на основании ритмов и циклов исторического развития, многократно сбывались в прошлом и продолжают сбываться в настоящем. Рассмотрим характерный образец подобного рода «опровержений» самой возможности прогнозирования с использованием ритмов и циклов общественного развития, опровержений, основанных на упрощенном, механистическом понимании этих ритмов и циклов. Мы подробно останавливаемся на этом «образце» рассуждений только потому, что они являются типичными и в них выражены основные предрассудки относительно ритмов, циклов и колебаний в общественно-историческом развитии. «Политическая наука еще только вы­свобождается из оков долгое время доминировавшего жестко-

165             

го детерминизма вульгаризированного марксизма, а ей уже готовятся не менее жесткие оковы циклического детерминизма. Прежде прогноз будущего предопределялся непреодолимыми законами общественного развития, теперь эта функция возлагается на неотвратимые циклы. Прежде люди творили историю, но только в строгих рамках объективных законов, теперь они свободны в выборе форм и направлений своей де­ятельности, но лишь в заданном пространстве циклов, неумолимо влекущих их в заранее уготованную колею истории» [Красин 2003. С. 125].

Итак, сначала ритмы, волны и циклы общественного развития превращаются автором «опровержения» в роковые, жестко детерминирующие всё и вся конструкции, а затем они разоблачаются как не соответствующие реальной сложности исторического развития, как игнорирующие осознанную субъективную деятельность людей (отметим, что в свое время то же самое проделывалось с марксизмом). Но если так поступать с любым научным понятием или методом исследования, доводя их до абсурда, то окажется, что невозможны не только какой-либо научный прогноз, но и само познание реальности, — поскольку все доведенные до абсурда понятия и методы «не работают» и дают невероятно искаженную, принципиально неверную картину происходящего. Нам уже приходилось писать о том, что представления о ритмах и циклах истории не являются фатально детерминистскими, что они не исключают, а, напротив, предполагают вероятностную природу будущего и свободу человека. «Печальный опыт учит нас, что многие достижения и открытия человеческой мысли подвергаются радикальному искажению. Обычный прием такого искажения состоит в том, что сознательно или невольно абсолютизируются отдельные стороны той или иной концепции, благодаря чему нарушаются все пропорции, и теоретическое построение становится ложным, не истинным. Всё изложенное... при же­лании может быть истолковано как проповедь фатализма и предрешенности в истории, как констатация бессилия человека изменить что-либо в циклически-волновом развитии... Но законы Истории задают только направление, вектор движения (причем и этот вектор меняется при переходе от одной фазы исторического цикла к другой). Само наполнение исторического движения, глубина падения или высота взлета в каждом цикле эволюции зависит от человека, от народа, от человечества. Поэтому, в частности, вывод о приближающейся фазе великих потрясений, которая будет трудным испытанием для человечества, России и каждого отдельного человека, следует вос­принимать не как призыв к тому, чтобы сложить руки и ждать "конца с ужасом", а как предупреждение о необходимости собрать все силы, чтобы противостоять предстоящим бурям» [Пан-тин 1996. С. 152]. Однако всё это, к сожалению, проходит мимо сознания исследователей, предвзято относящихся к самой возможности что-либо прогнозировать на основании ритмов и циклов исторического развития.

И далее автор «опровержения» рассуждает уже вовсе любопытным образом: «Сказанное выше не означает, что цикличность и стадиальность не имеют отношения к теории меж­дународного прогнозирования. Важно другое: определить границы их применимости в прогностике, не ставить их выше анализа реальных тенденций развития. Иначе возможны необоснованные предсказания неизбежной полосы "великих потрясений" с 2005 по 2017 гг., а затем "революции международного рынка"... и неубедительные утверждения, будто США уже втягиваются "в полосу циклического структурного кризиса". Конечно, не исключено, что в первой декаде наступившего столетия в мире действительно начнутся " великие потрясения". Но если это произойдет, то не потому, что так предначертано роковым циклом, а потому, что у нынешних государственных лидеров не хватит разума для проведения адекватной существующим реальностям политики, а у человечества — понимания масштаба надвигающихся угроз и воли для активных действий, чтобы им воспрепятствовать. Не исключено также, что в настоящее время американское общество втягивается в структурный кризис. Но этот прогноз должен обосновываться не ссылками на циклическую предопределенность, а опять-таки на конкретный анализ реальных процессов» [Красин 2003. С. 125]. 166 167

Здесь всё перевернуто с ног на голову и, как следствие, полно противоречий. Прогнозы, вытекающие из циклически-волновых моделей, возможно, верны, поскольку реально происходящие события подтверждают их, но они же и не верны только потому, что основаны на представлениях о ритмах и циклах общественного развития. Однако речь идет вовсе не о причинно-следственных связях между представлениями о циклах обще­ственного развития и наступлением каких-либо реальных событий; напротив, именно реальные события, их взаимосвязи и порождают представления о ритмах и циклах общественного развития. На деле ритмы и циклы общественного развития являются не причиной будущего наступления великих потрясений или структурного кризиса, а способом описания реальных тенденций исторического развития, аналитической конструкцией, позволяющей описывать и прогнозировать это развитие. Представлять же ритмы и циклы в виде причины каких-либо событий или сдвигов — значит трактовать их сугубо механистически и детерминистски, как в свое время трактовался марксизм с его общественно-экономическими формациями и т.п.

В свое время такой крупный исследователь, как И. Валлер-стайн, в частности, отмечал по этому поводу: «Почему, в конце концов, мы интересуемся циклами? Конечно, циклы — это аналитическая конструкция. По-видимому, некоторые статистики считают, что сказать это — значит вынести приговор циклам как чему-то нереальному. Но все наши понятия являются аналитическими конструкциями, способами рассмотрения и интерпретации реального мира. Мы не можем говорить о реальности или даже думать о ней без таких конструкций. Очевидно, что всякая аналитическая конструкция должна иметь эмпирическое основание, она должна отличаться от фантазии. Но конструкция — это интерпретирующий аргумент, которому может быть противопоставлен альтернативный и даже противоположный интерпретирующий аргумент. Его оправдание состоит в его применимости и его эвристической ценности» [Wallerstein 1983. Р. 4-5]. В этой связи следует заметить, что существуют и чисто психологические факторы скептицизма по отношению к ритмам,

168

циклам и волнам исторического развития. Один из этих факторов — сложность совмещения в сознании человека различных временных интервалов, т. е. удерживания в сознании «временной развертки» исторического процесса. Человеку свойственно жить настоящим и воспринимать каждый данный момент времени отдельно от других моментов, не связывая их друг с другом воедино. Поэтому, в отличие от таких «аналити­ческих конструкций», как общество, государство, власть, политическая система и т.п., каждую из которых можно представить как структуру, существующую вне времени, такие «аналитические конструкции», как ритмы, циклы, волны и т.п., требуют совмещения разных моментов времени и «временной развертки» протекающих процессов, — подобно тому, как это происходит на экране осциллографа. С этим обстоятельством и связано встречающееся у некоторых исследователей упорное неприятие на бессознательном уровне ритмов, циклов и волн исторического развития.

Особо следует остановиться на том принципиально важном обстоятельстве, что любые, в том числе циклически-волновые или колебательные, тенденции социально-исторического развития во многом являются не продуктом единой осознанной воли всего общества или какого-то лидера, а результатом стихийного столкновения и взаимодействия множества разнонаправленных индивидуальных, групповых, общенациональных и глобальных процессов. Это обстоятельство упорно игнорируется теми исследователями (не говоря уже о публицистах, журналистах и деятелях массовой культуры), которые всё сложное и противоречивое развитие общества сводят к субъективной деятельности отдельных людей или социальных групп, а в пределе — к единой направляющей воле одного государствен­ного лидера или нескольких мировых лидеров. Так, автору процитированного выше фрагмента не приходит в голову, что «у нынешних государственных лидеров не хватит разума для проведения адекватной существующим реальностям политики» не потому, что они изначально «обделены разумом», а прежде всего потому, что они находятся в сетях частных, корпоративных, олигархических и тому подобных интересов мно-

169

жества индивидов, принадлежащих к власть имущим, а сами эти интересы возникают и борются между собой достаточно стихийным образом, хотя и по определенным «правилам игры». Точно так же у человечества не хватает «понимания масштаба надвигающихся угроз и воли для активных действий» не потому, что человечество просто глупо или безвольно, а прежде всего потому, что человечество внутренне разъединено, и индивиды действуют прежде всего в соответствии со своими ближайшими кратковременными интересами и целями, не в силах справиться со стихийно и неизбежно возникающими глобальными и локальными проблемами, являющимися следствием этого глубокого разъединения человечества и отчуждения людей друг от друга, от нормального общения, от власти и собственности, от труда, от высокой культуры и многого другого. Между тем о стихийно возникающем и господствующем в обществе отчуждении писали не только Карл Маркс и марксисты, но и Герберт Маркузе, Эрих Фромм, Теодор Адорно, а также многие другие крупные мыслители. Благодаря этим формирующимся в обществе силам отчуждения историческое развитие носит стихийный характер, подчиняющийся определенным тенденциям и закономерностям, в том числе «пульсирующим», ко­лебательным, циклическим, волнообразным.

Вместе с тем основная сложность прогнозирования, основанного на ритмах и циклах истории, заключается в том, чтобы правильно оценить значение тех или иных выявленных ритмических, колебательных или циклически-волновых тенденций развития. Дело в том, что, как уже неоднократно отмечалось выше, колебательная составляющая общественного развития существует не отдельно, а лишь вместе с поступательной его составляющей, в связи с чем верно оценить роль и значение этой колебательной составляющей бывает довольно сложно. Именно это обстоятельство и порождает скептицизм в отношении существования колебаний, ритмов, волн и циклов исторического развития. Однако в общем случае этот скептицизм совершенно не оправдан: можно сомневаться по поводу существования или значения какой-либо конкретной колебательной или циклически- волновой тенденции, но непродуктивно вообще иг-

170             

норировать работоспособность многих моделей, основанных на существовании такого рода тенденций.

То, что циклы и волны в развитии социально-исторических систем — это не метафоры, а реально существующие явления, видно, в частности, из следующего. Существует целый ряд циклов и волн, наличие которых трудно оспаривать даже самым заядлым скептикам. Это, например, эмпирически наблюдаемые деловые циклы (бизнес-циклы), циклы изменения конъюнктуры, циклы оборота капитала, циклы воспроизводства, месячные или полумесячные циклы оплаты труда, электоральные и другие политические циклы, циклы циркуляции элит, циклы реформ — контрреформ и др. Это также четко фиксируемые демографические волны, волны изменений моды, волны преступности, волны демократизации, волны модернизации, волны терроризма и т.п. Существование пере­численных циклов и волн хорошо известно специалистам, работающим в соответствующих областях; с этими феноменами приходится считаться и использовать их на практике. Приведем лишь один пример такого рода, который связан с анализом и прогнозированием политических рисков, имеющим не только теоретическое, но и важное практическое значение: «Крайне перспективным подходом к анализу политических рисков в условиях переходных процессов является теория политических циклов деловой активности — изучение эффектов взаимодействия электоральных циклов (как наиболее четко фиксируемых политических циклов) и внутристрановой конъюнктуры» [Джус 2002. С. 8].

Между прочим, обоснование возможности использования ритмов и циклов общественно- исторического развития для прогнозирования будущего содержится в работах А. Дж. Тойн-би, у себя на родине столь поспешно объявленного «старомодным»: «Думается, напрашивается вывод, что история человечества действительно временами повторялась, в значительной мере даже в тех сферах человеческой деятельности, где желание и воля человека были ближе всего к овладению ситуацией и менее всего зависели от влияния природных циклов. Должны ли мы теперь заключить, что детерминисты в кон-

171             

це концов правы и то, что выглядит как свобода воли, есть лишь иллюзия? По мнению автора статьи, правильный вывод как раз противоположен этому. С его точки зрения, эта тенденция к повторению, утвердительно проявляющаяся в деятельности человека, есть выражение хорошо известного механизма творческой способности... Если история человечества повторяется, то лишь в соответствии с общим ритмом Вселенной; но значение этой модели повторений заключается в том, какой масштаб она определяет для движения вперед процесса творения. В этом свете повторяющийся элемент в истории проявляется как инструмент творческой свободы и не означает, что Бог или человек является рабом судьбы» [Тойнби 1996. С. 39].

Во введении к настоящей книге уже приводились два фрагмента из книги крупного американского историка и политолога А.М. Шлезингера-младшего «Циклы американской истории»; в этих фрагментах говорилось о верных, осуществившихся прогнозах, сделанных именно на основании определенных ритмов и циклов исторического развития. Напомним, что в первом фрагменте речь шла о прогнозах, сделанных отцом автора — Шлезингером-старшим на основании циклов чередования периодов либеральных реформ и периодов консервативной реакции во внутренней политике США. Прогнозы Шле­зингера-старшего о наступлении в США эры либеральных реформ после 1932 г., о начале периода консервативной реакции после 1947 г. и о начале нового периода либеральных реформ с начала 1960-х гг. полностью подтвердились.

Во втором фрагменте говорилось о прогнозах относительно внешней политики Соединенных Штатов, сделанных Ф.Л. Клингбергом на основании циклов чередования фаз активной внешней экспансии США (фаз «экстраверсии») и фаз ослабления американской внешней экспансии в связи с обострением внутренних социальных и экономических проблем (фаз «интроверсии»). В частности, Клингберг еще в 1978 г. предсказал, что очередной период активной внешней политики США начнется примерно с 1983 г., что и произошло при Рейгане и его преемниках. Подробнее об этих последних, весьма важных для всего мира циклах и об их корреляции с конд-

172             

ратьевскими циклами будет идти речь в главе 5 (п. 5.1). Здесь же лишь отметим, что знание ритмов и циклов внутри- и внешнеполитического развития США дало американским аналитикам возможность не только успешно прогнозировать определенные периоды в политическом развитии своей страны, но и использовать эти ритмы и циклы на практике. Стоит ли после этого отрицать их существование и возможность прогнози­рования на их основе?

Однако еще до Шлезингера-старшего и Клингберга верный прогноз, основанный на знании циклов экономического развития, сделал выдающийся русский социолог и экономист Н. Д. Кондратьев. В середине 1920-х гг. он опубликовал работу о «больших циклах мировой конъюнктуры» (позже названных кондратьевскими циклами или кондратьевскими длинными волнами), из которой следовало, что в конце 1920-х — начале 1930-х гг. мировая рыночная экономика переживет глубокий кризис с последующим периодом низкой конъюнктуры. Уже после наступления кризиса 1929 г. и «великой депрессии» 1930-х гг. концепция кондратьевских циклов привлекла к себе большое внимание на Западе. Еще раз концепция кондратьевских циклов («длинных волн») позволила спрогнозировать период экономических кризисов конца 1960-х — начала 1980- х гг. Как будет показано в главе 5, эта концепция при некоторой модификации дает возможность также прогнозировать важные события и процессы будущего. Существуют и другие многочисленные примеры успешного прогнозирования на основании ритмов, циклов и волн экономического, социального, политического и культурного развития — бизнес-циклов, демографических волн, волн преступности, циклов политического развития и т.п. В то же время реальные ритмы и циклы общественного развития, как правило, представляют собой не полностью повторяющиеся колебания, они вписаны в эволюцию данного социума и, более того, являются формой и внутренним механизмом его эволюционных изменений. Поэтому целесообразно перейти к рассмотрению понятия «эволюционный цикл» и его использования в историческом прогнозировании.

173             

 

2.5. Понятие эволюционного цикла и его использование в историческом прогнозировании

Реальное общественное развитие включает как поступательное движение социума, его эволюционное усложнение, так и колебательное движение, элементы повторяемости. По словам В. Ф. Ли, «каждая новая историческая фаза или этап развития зарождается в недрах прежних циклов развития, что обусловливает так называемую " повторяемость" самого цикла на ином, более высоком витке циклического прогресса» [Ли 2002. С. 17]. Поэтому наиболее адекватное и реалистичное прогнозирование должно основываться на одновременном учете поступательной и колебательной составляющих социально- исторической динамики. Возможность такого учета дает прогнозирование, основанное на эволюционных циклах (ритмах) развития данного общества. Подчеркнем при этом, что эволюционный цикл (эволюционный ритм) в истории развития общества принципиально отличается от природного цикла. В отличие от природных циклов (например, годовых), общество, социально-историческая или политическая система в результате прохождения эволюционного цикла претерпевает необратимые изменения и не возвращается в исходное, а переходит в новое, но по ряду важных параметров подобное исходному состояние. Эволюционный цикл — это такой ритм развития, в результате прохождения которого меняются некоторые параметры социально-исторической системы или же она переходит в качественно новое состояние, которое, однако, в некоторых важных отношениях подобно тому, в каком она находилась в начале данного цикла. После прохождения очередного эволюционного цикла политическая или социально-экономи­ческая система отнюдь не возвращается в исходное состояние, в ней происходят количественные и качественные изменения, иногда включающие важные «мутации» традиционных или заимствованных институтов, которые имеют значение не только для развития данного общества, но и для развития других обществ и мирового развития в целом. В общем эволюционный цикл представляет собой своего рода «шаг» или звено эво­люционного процесса, выделение и анализ которого помогает постичь сложную динамику социально-исторических систем. Эвристическое значение понятия «эволюционный цикл» состоит в том, что оно помогает выявить форму и механизм качественного изменения той или иной системы, ее перехода в новое состояние.

Примерами эволюционных циклов могут служить политические циклы (например, электоральные циклы, «волны демократизации и отката демократии» С. Хантингтона, российские циклы реформ — контрреформ, циклы внутренней политики США A.M. Шлезингера и циклы внешней политики СШАФ. Клингберга), экономические циклы (например, бизнес-циклы, большие кондратьевские циклы (длинные волны) мировой конъюнктуры), социальные и психологические циклы (волны изменения социально- политических настроений и ориентации в данном обществе) и др. Так, каждая из «волн де­мократизации», описанных С. Хантингтоном [Хантингтон 2003а] (о концепции «волн демократизации» Хантингтона кратко шла речь в главе 1, п. 1.6), на деле является частью очередного эволюционного цикла, состоящего из «повышательной волны» развития и распространения демократических институтов и «понижательной волны», в ходе которой наблюдается «откат» демократии и демократизации. Если руководствоваться датировкой Хантингтона, то первый такой цикл включал «повышательную волну» 1828—1926гг. и «откат» 1922—1942 гг., когда в Европе возобладали авторитарные и тоталитарные ре­жимы (период 1921—1926 гг., который попадает и в «повышательную волну», и в «откат», следует рассматривать как переходный); второй эволюционный цикл развития демократии в мире состоял из «повышательной волны» 1943—1962 гг. и «отката» демократизации 1958-1975 гг., когда в мире снова возросло количество авторитарных режимов (период 1958-1962 гг. снова является, по Хантингтону, переходным). Третий эволюционный цикл начался с «повышательной волны», которая началась в 1974 г.; однако в начале 2000-х гг. (условно с 2001 г.), по-видимому, начался новый «откат», хотя, возможно, мы еще переживаем очередной переходный период, когда тенденции

174             

175             

развития демократии и ее деградации сосуществуют, причем ни та, ни другая тенденция не доминирует в полной мере. В то же время нельзя не видеть, что «формализация» и профанация демократии всё больше усиливается и в развивающихся, и в развитых странах, а под видом распространения демократии США и их союзники на деле насаждают полуавторитарные, но в то же время прозападные режимы. Не будем сейчас дискутировать по поводу точности приведенных Хантингтоном дат и согласимся, что эти волны отражают некоторые общие тренды развития политических систем в Европе, Америке, Азии и Африке. Если это так, то волны развития и «отката» демократии по сути образуют циклы эволюционного усложнения политических систем, поскольку, несмотря на все «откаты», эти системы никогда не возвращаются в исходное состояние, а качественно и необратимо меняются, эволюционируют. Более того, «откаты» демократии также выполняют свою необходимую роль в развитии и совершенствовании демократии: в периоды «отката» происходит отбор и развитие наиболее перспективных и адаптированных к изменившимся условиям демократических институтов, которые после «доводки» распространяются в периоды «подъема» по всему миру. Следует также отметить, что «подъемы» и «откаты» («повышательные» и «понижательные» волны) в действительности представляют собой определенные, закономерно возникающие фазы эволюции и качественного преобразования как отдельных политических систем (отдельных государств), так и международной политической системы в целом. Что же конкретно дает использование эволюционных циклов для понимания исторического развития и перспектив демократии? Важный вывод, который следует из анализа рассмотренных эволюционных циклов, состоит в том, что при переходе от одного цикла к другому качественно меняется само содержание демократии и представлений о ней. В самом деле, демократия первого эволюционного цикла — это демократия не для всех, а для избранных: в самых демократических в то время странах — Великобритании, США, Франции — до начала XX в. реальных избирательных прав были лишены широкие слои на-

176             

селения (женщины, негры, неимущие слои). Институты этой демократии носили ярко выраженный сословный или классовый отпечаток (парламент в Великобритании был парламентом для богатых и знатных, конгресс США контролировался сначала рабовладельцами, затем магнатами и миллионерами). Отнюдь не случайна неустойчивость такой демократии, которая ярко проявилась в период «отката» 1920-х — 1940-х гг. (в Великобритании и в США в этот период были широко распространены симпатии к нацистам, во Франции демократический режим продемонстрировал свою неэффективность, которая привела к его падению в 1940 г.). Однако именно в этот период при Ф.Д. Рузвельте была выработана новая модель демократии — не сословная или клас­совая, а социальная. Именно эта модель позволила Соединенным Штатам выйти из глубокого кризиса и сделала их после Второй мировой войны мировым лидером. Подобная модель развивалась и распространялась в Западной Европе и в Японии вплоть до начала 1960-х гг., когда обнаружились ее ограничения, связанные с неэффективным доминированием государства в экономике; в результате в период 1958—1975 гг. наметилась дестабилизация демократических режимов во Франции и Италии, распространились кризисные явления, породившие массовые выступления («революции») 1968—1969гг. в США и в Европе. Однако в 1960-е — 1970-е гг. на Западе была выработана новая, более эффективная модель либеральной демократии, которая в итоге способствовала падению многих авторитарных режимов в мире после 1974 г. Вместе с тем с 1990-х гг. наблюдаются новые кризисные явления в функционировании демократии и демократических институтов, и не где-нибудь, а в «самой демократической стране мира» — в США. Об этих кризисных явлениях свидетельствуют, например, данные, приведенные Ф. Закария в его книге с характерным названием «Будущее свободы: нелиберальная демократия в США и за их пределами: «Иностранец удивится, услышав, что самая мощная в мире демократия переживает кризис веры, но это действительно так. Если эти слова кажутся преувеличением, рассмотрим самую простую и совершенно неопровержимую статистику падения доверия к

177             

символу политической системы государства — его столице. В начале 1960-х годов преобладающее большинство американцев — более 70 процентов — было согласно с утверждением: " Правительству в Вашингтоне можно доверять, поскольку оно всегда или в большинстве случаев поступает правильно". Спустя 30 лет соответствующая цифра упала до 30 процентов. Социологические опросы не продемонстрировали роста доверия к федеральному правительству и после событий 11 сентября 2001 года... Реакция на утверждение " официальным должностным лицам всё равно, что думают такие люди, как я" указывает на практически аналогичное падение по сравнению с 1960-ми годами. По данным службы Харриса, "индекс отчужденности" поднялся со среднего уровня 34 процента в 1960-е годы до приблизительно 60 процентов в 1990-е годы. Все проводимые измерения общественного доверия указывают в неблагоприятном направлении» [Закария 2004. С. 172-173].

Очевидно, что необходимо не насильственное распространение модели демократии, ставшей в новых условиях во многом неэффективной, а ее качественное преобразование и совершенствование. Однако такое изменение доминирующей модели демократии, как следует из приведенной выше концепции эволюционных циклов, возможно только через очередной период «отката», который, по-видимому, уже начался и будет продолжаться примерно до 2020-х гг. Именно в ходе этого «отката» может сформироваться новая модель демократии, которая будет более эффективно работать в различных регионах мира. Таким образом, представление об эволюционных циклах развития различных подсистем общества (в данном случае развития демократии и ее институтов) позволяет увидеть некоторые перспективы будущего.

В качестве еще одного примера важного значения, которое имеет выделение эволюционных циклов в исследовании особенностей развития данного общества, остановимся подробнее на российских циклах реформ - контрреформ, которые были кратко охарактеризованы в главе 1 (п. 1.6). Для того чтобы стало ясно значение этих эволюционных циклов для понимания российской политической истории и прогнозиро-

178

вания развития России, имеет смысл подробнее остановиться на их описании и характеристике.

В наиболее отчетливом, классическом виде эти эволюционные циклы российской модернизации проявляются начиная с эпохи Александра I, т.е. с первых десятилетий XIX в. В самом общем виде внешний ход событий на протяжении каждого цикла таков. Достигнув крупных успехов в усилении власти, укреплении более или менее централизованного хозяйственного и политического режима внутри страны и статуса великой державы на международной арене, российское государство, играющее роль основного субъекта преобразований в стране, «вдруг» теряет инициативу, впадает в застой и начинает терпеть ощутимые неудачи в сфере мировой политики. Эта ситуация подготавливает постепенный поворот к реформам, призванным ослабить государственное закрепощение всех слоев общества внутри страны, разбудить задавленную частную инициативу, оживить общество в идейно-политическом плане, дать некоторую свободу рыночным отношениям и предпринимательству. При этом оживление идейно-политиче­ской жизни всегда происходит за счет частичного демонтажа прежней государственной идеологии и прежнего политического диктата государства, а активизация предпринимательской деятельности — на основе частичной деструкции государственного сектора, прежнего более или менее огосударствленного хозяйства. Тем самым подспудная социокультурная, идейно-политическая и имущественная дифференциация, существовав­шая и прежде, но подавлявшаяся государством, высвобождается и концентрируется в политической сфере. А это, естественно, нежелательно и для реформаторов, и для государственной бюрократии в целом, и для многих граждан, не готовых к такому быстрому развитию социальной и политической дифференциации, чреватому расколом. И вот постепенно, через ряд переходных колебаний общественных настроений и период политической нестабильности, страна вступает в новую фазу, или волну, цикла — начинается движение к контрреформам.

Важно подчеркнуть, однако, что контрреформы в России — это не «реформы со знаком минус», это своеобразное следствие реформ в том виде, как они проведены, и одновременно способ разрешения общественных противоречий, реформами порожденных. Непоследовательная, неподготовленная либе­рализация и вызываемая ею резкая социальная и политическая поляризация всякий раз фатально не столько лечат российское общество, сколько раскалывают, а порою и взрывают его, прокладывая дорогу очередному контрреформатору. Вместе с тем контрреформы — это продолжение начавшегося витка модернизации государственной административной, военной и хозяйственной системы, но уже средствами, которые используют жесткие авторитарные или тоталитарные режимы. Ценою нового более или менее радикального государственного закрепощения различных слоев общества, путем удушения ранее «дарованных» государством свобод и послаблений частному хозяйственному интересу, посредством хищнического использования людских и природных ресурсов эти режимы добиваются успеха в осуществлении краткосрочных целей модернизации внутри и вовне, но, увы, через какое-то время с неизбежностью обнаруживается историческая недолговечность успехов такой модернизации. И после фазы застоя страна вновь вступает в эпоху подготовки к новым реформам. Чтобы показать, как именно реализуются циклы модернизации, о которых идет речь, рассмотрим в кратком виде историческую последовательность российских реформ и контрреформ. Первое десятилетие ХГХ в. после воцарения Александра I ознаменовалось реформами и проектами реформ в либеральном духе («дней александровых прекрасное начало»). Правда, многие из этих либеральных реформ встретили столь ожесточенное сопротивление, что Александру и окружавшим его реформаторам пришлось похоронить наиболее радикальные из планировавшихся преобразований (так, Александр предполагал постепенно ограничить и затем отменить крепостное право, а позднее — дать конституцию сначала Польше, а потом и всей России). Тем не менее, в 1802 г. была проведена важная реформа государственного управления — вместо петровских коллегий были учреждены министерства, просуществовавшие в Российской империи вплоть до 1917 г.; был также преобразован

180             

Сенат. В 1803 г. был издан Указ о вольных хлебопашцах, призванный стимулировать помещиков к добровольному освобождению крестьян. В 1809 г. известный реформатор М.М. Сперанский составил, по указанию царя, «План государственных преобразований», который намечал масштабные и довольно радикальные по тем временам преобразования государственного устройства России. Наконец, в 1810 г. был учрежден Государственный совет, который также просуществовал до 1917 г. На этом, однако, волна либеральных реформ в России практически иссякла, хотя Александр и позднее пытался провести преобразования, в частности, дал конституцию Польше, чем вызвал недовольство российского дворянства.

В чем же дело? Почему реформы прекратились, несмотря на стремление Александра I проводить их дальше, почему они постепенно выродились по сути дела в контрреформаторские, антилиберальные проекты вроде «военных поселений», почему Аракчеев и другие приближенные, сначала помогавшие Александру готовить либеральные реформы, вдруг с тем же усердием стали осуществлять проекты прямо противоположного свойства? Ответ состоит в том, что проводившиеся реформы и сама либеральная атмосфера, в которой они происходили (время молодого Пушкина, Лунина, декабристов), вызвали раскол дворянства на большинство непримиримых консерваторов- крепостников, не желавших никаких реформ, и меньшинство радикальных реформаторов в лице декабристов. Этот раскол, угрожавший целостности и стабильности российского дворянского общества, а также внешнеполитические события — война с Наполеоном, создание Священного Союза, призванного охранять статус-кво в Европе, — вынудили правительство и Александра уступить консервативному большинству.

Но поскольку сохранить существующее положение вещей ни внутри страны, разбуженной реформами, ни тем более вне ее, где вновь усиливались революционные движения, было в принципе невозможно, российское государство постепенно дрейфовало от реформ к охранительству, подавлению либеральных настроений, а затем к контрреформам. Выступление декабристов лишь усилило и радикализовало этот переход, а

181

новый царь Николай I, ничем не связанный с предшествовавшим либеральным периодом, провел довольно радикальные контрреформы: в 1826 г. были учреждены корпус жандармов и III Отделение, был введен новый цензурный устав, прозванный «чугунным», была осуществлена жесткая централизация государственного управления, повсюду вводились военная муштра и мундиры и т.п. Тем не менее, контрреформы Николая I парадоксальным образом продолжили процессы, начавшиеся при либеральном Александре I: рост чиновничества и государственной бюрократии нового образца, стоявших над неслужащим дворянством, был инициирован реформами Александра и ускорен контрреформами Николая; то же самое произошло с разночинцами - предшественниками российской интеллигенции - они впервые появились при Александре I и численно выросли при Николае I; мануфактуры и российская промышленность, развившиеся в эпоху континентальной блокады английских товаров при Александре I, еще быстрее развивались при Николае I; продолжалась модернизация армии и т.п. В итоге модернизация, происходившая при Александре I, не была прекращена, но развитие получили лишь отдельные ее составляющие, а другие составляющие были «заморожены» или даже повернуты вспять, к состоянию, характерному для традиционного или псевдотрадиционного общества. Таким образом, модернизационный процесс не был остановлен, он продолжался, но лишь в некоторых, важных для бюрократии, но не для общества, направлениях, что в итоге не могло не привести к усилению диспропорций, отставанию по многим важным позициям, своеобразному параличу и общества, и го­сударства.

Во многом сходная ситуация повторилась и в следующем цикле реформ Александра II - контрреформ Александра III. Великие реформы 1860-х годов, которые включали отмену крепостного права, отмену телесных наказаний, земскую и судебную реформы, реформу городского управления, наконец, военную реформу, были действительно комплексными и всеохватывающими, чего никогда не происходило в России. Но и их проводила высшая государственная власть, руководствуясь своими представлениями «о прекрасном», вопреки желаниям большей части помещиков и при пассивности подавляющего большинства остального населения. К тому же, проводя реформы, самодержавие все же исключило одну важнейшую область, а именно политическую, и это неизбежно породило политическую радикализацию наиболее молодой и образованной части общества — студенчества, разночинцев. В результате об­разованное дворянско-разночинное общество снова раскололось на консерваторов — охранителей прежних устоев и радикалов (считавших проведенные реформы, в том числе крестьянскую, обманом народа) — народников, из среды которых позднее вышли народовольцы. Оказалось, что большинство представителей образованного общества снова недовольно, одни — излишней, по их мнению, радикальностью реформ и уступками крестьянам, другие, наоборот, — недостаточной радикальностью реформ, «обманом и ограблением народа». Раскол и политическая радикализация российского образованного общества привели к убийству Александра II, в котором, как ни парадоксально, «партия контрреформ» была заинтересована не меньше, чем «революционная партия». Ставший императором Александр III, опиравшийся на «партию контрреформ» во главе с К.П. Победоносцевым и на настроения «охранительства», усилившиеся после убийства Александра II, проводил умеренные контрреформы, которые не зачеркивали предшествующие реформы, но существенно ограничивали и модифицировали их действие, похоронив к тому же все надежды на политические преобразования. В 1881г. был опубликован Манифест о незыблемости самодержавия, надолго «заморозивший» политическое устройство общества, в 1886 г. издан закон о найме на сельхозработы, в 1889 г. учрежден институт земских начальников, в котором современники видели новое частичное закрепощение крестьян, были упразднены мировые судьи в деревне и ограничен суд присяжных. Одновременно при Александре III проводилась энергичная политика, направленная на привлечение иностранного капитала и на развитие отечественной крупной тяжелой индустрии, — осуществилось то, что замышлялось, но не реализо-

182

183             

валось в эпоху реформ Александра П. Оказалось, что эпоха великих реформ лишь подготовила почву для важнейшего этапа модернизации — индустриализации России, но реально эта индустриализация началась лишь после утверждения более жесткого режима Александра III и проведения контрреформ, усиливших податное и иное давление на крестьянство.

Снова модернизация России пошла совсем не тем путем, как это происходило на Западе и как предполагали сделать либеральные реформаторы: вместо индустриализации как логического продолжения развития частного предпринимательства на основе частной собственности, политических прав и свобод граждан в России началась индустриализация, основанная на опеке и контроле со стороны государства надо всем хозяйством и всем предпринимательством, на привлечении посредством государственных займов иностранных капиталов и инвестиций и т. п. Все это происходило при отсутствии гарантированных прав и свобод, включая и важнейшее право частной собственности, при всевластии самодержавного государства, по воле которого то даровались некоторые послабления и свободы неоднородному, расколотому, все более поляризовавшемуся обществу, то отнимались у него. По сути государство продолжало относиться к обществу — и прежде всего к не имевшему почти никаких прав крестьянству, составлявшему более 80 % населения, — как к незрелому ребенку, которого нужно во всем опекать и контролировать. А это, в свою очередь, лишало самые широкие слои общества самостоятельности, инициативы, привычки бороться за свои права, т.е. обрекало их на действительную незрелость — культурную, экономическую, политическую. Всё это играло роковую роль не только в начале XX в., но и на всем его протяжении вплоть до настоящего времени.

Третий, самый драматичный для России цикл реформ — контрреформ начался с успехов виттевской индустриализации в 1890-х гг. и постепенного смягчения режима после воцарения Николая П. Вместе с тем это привело к росту аппетитов, жажде быстрого обогащения и борьбе интересов внутри самой высшей власти — чему Николай II за все время своего царство-

184             

вания никак не противодействовал и что в итоге оказалось одной из главных причин падения самодержавия. Результатом стала корейская авантюра, которая обернулась войной с Японией. Проигранная война и начавшиеся революционные события вынудили Николая под нажимом С.Ю. Витте и других государственных деятелей дать, наконец, стране политические свободы, а затем и всерьез затронуть «святая святых» порядка в российской деревне — крестьянскую общину (реформа П. А. Столыпина). Драма России, однако, заключалась в том, что это было сделано слишком резко (по российским критериям) и слишком поздно. Политическая и экономическая либерали­зация сразу же высвободила долго скрываемую, копившуюся веками разрушительную энергию многочисленных противоречий и антагонизмов российского общества, которое не смогло их выдержать, особенно в условиях мучительной, хотя и не проигранной Россией Первой мировой войны. На это нало-жилось (и чрезвычайно усугубило ситуацию) радикальное взаимное непонимание образованной элиты и крестьянства, «верхов» и «низов». Так, Февраль 1917 г., свергнувший самодержавие, экономическая и политическая элита российского общества восприняла как разрешение всех проблем, мешавших России перейти на путь европейской либеральной демократии, в то время как «низы» видели в Февральской революции лишь начало решения своих проблем — прежде всего проблем земли и мира. В условиях распада прежних социальных и экономических связей, прогрессирующей анархии к власти под лозунгами радикального переустройства общества пришли большевики.

Первые шаги, сделанные сразу после победы Октябрьской революции большевиками в союзе с левыми эсерами и отдельными представителями меньшевиков, — отмена помещичьего землевладения, отделение церкви от государства, ликвидация сословий, провозглашение социальных и политических прав трудящихся, переход к новому календарю и др. — объективно находились в русле модернизации государства и общества и знаменовали собой ликвидацию средневековых пережитков. Очень скоро, однако, стихия национализации, конфискации

185             

собственности, нарушения законов и прав человека, пробуж-деннная идеологическими установками и действиями большевиков, полностью захлестнула страну, что неизбежно привело к усилению хаоса и в качестве реакции на это — к ужесточению диктатуры. Диктатура большевиков, и прежде всего развязанный ими террор, независимо от их желаний и ожиданий, еще больше стимулировали распад и деградацию общества, его «варваризацию» и изменение социального положения всех прежних слоев, классов и сословий. Жизнь отдельного человека, а значит, и миллионов людей в огне гражданской войны полностью обесценилась. Целые классы и сословия — дворяне, буржуазия, мещане

—   перестали существовать, рабочий класс был уничтожен или деклассирован более чем наполовину. Радикально изменилась и сама партия большевиков — вместо малочис­ленной партии интеллигентов и рабочих она стала многочисленной партией «выходцев» из всех, в том числе маргинальных и люмпенизированных, слоев общества, «выходцев», стремящихся командовать и воевать, как это было в гражданскую войну. В основном сохранилось как класс только общинное крестьянство, но его черед просто еще не наступил.

То была уже не привычная для России реакция на либеральные реформы в виде обычных контрреформ, а долговременные радикальные контрреформы, означавшие полный пе­реворот в обществе. На этом пути, предопределенном гражданской войной, нэп стал лишь временной тактической уступкой крестьянству, хотя в других условиях и при другой политической власти он мог бы сыграть важную роль в реформировании общества, действительно продвинуть его по пути модернизации. Но путь уже был выбран — вместо более или менее органичной и комплексной модернизации общества во главу угла была поставлена индустриализация без рынка и неслыханная прежде милитаризация экономики. Такого рода сужение модернизации и подмена ее культивированием внешне современных, но по сути архаичных укладов были характерны и для прежних российских контрреформ, но никогда еще сужение не было столь радикальным. В принципе этот курс поддерживали и Троцкий, и Сталин, и даже Бухарин, но вместо

186             

«перманентной революции» Троцкого Сталин использовал более эффективное средство – «перманентный террор и перманентную гражданскую войну». И когда в 1929 г. пришел черед многомиллионного российского крестьянства превратиться в колхозников, вновь, как и в 1918 г., начал раскручиваться маховик террора, борьбы с вездесущими «классовыми врагами», всеобщей милитаризации и т.п., действовавший вплоть до начала 1950-х гг. Тем не менее, невиданная прежде в истории индустриализация без рынка, ставшая основой военной и государственной мощи СССР, ценой гигантских жертв, лише­ний и террора была осуществлена, однако в итоге это не только не продвинуло российское общество по пути модернизации, но во многих важных отношениях отбросило его назад, в «варварство».

Важная особенность российской модернизации, впрочем, состоит в том, что, раз начавшись и выработав определенные механизмы, инварианты своего развития, она приобретает огромную инерцию и может существенно модифицировать, но не меняет эти механизмы и инварианты. Индустриализация как важная сторона модернизации российского общества началась еще при Александре II, но получила специфическое развитие в виде большевистской безрыночной индустриализации, чтобы дальше постепенно приближать российское общество к индустриальному обществу. Механизм модернизации через волны реформ и контрреформ, раз возникнув, не мог быть отменен даже в результате революции.

Поэтому после смерти Сталина реформы советского общества в направлении смягчения прежней нерыночности и прежних диктаторски-террористических методов были неизбежны — это понимали все соратники Сталина, включая Берию и Маленкова. То, что в результате политической борьбы в советском руководстве победил Хрущев, наложило заметный отпечаток на сами реформы, но не на общую их направленность. Важнейшей реформой было освобождение не только узников ГУЛАГа, но и большей части населения – колхозного крестьянства — от государственного крепостничества, предоставление колхозникам возможности получить паспорт и уйти

187

из своего колхоза. Эти реформы, резко усилившие процесс урбанизации, были действительно важными и глубокими, они изменили облик советского общества, хотя прежний курс на продолжение индустриализации при подавлении рынка и рыночных отношений в целом был сохранен. Но это предопределило и быстрый конец реформ, несмотря на то что в дальнейшем некоторые попытки реформировать советское общество в направлении постепенного развития товарно-денежных, рыночных отношений предпринимались Косыгиным.

На данном витке модернизации поворот к контрреформам был вызван не столько расколом общества, сколько реакцией «в верхах» на беспорядочные метания Хрущева, тщетно пытавшегося сделать сверхцентрализованное управление огромной страной более эффективным. Поэтому сам переход к контрреформам и их осуществление были сравнительно мягкими. Эпоха застоя, плавно перешедшая в конце 1970-х гг. в кризис, была эпохой умеренных, «охранительных» контрреформ, проявлявшихся в жесткой идеологической линии Суслова, в неслыханном росте военно-промышленного комплекса и развертывании новых видов вооружений, в широкой внешней экспансии в «третьем мире». Однако «охранительные» контрреформы Брежнева, как и Александра III, проводившиеся веком раньше, в эпоху бурных перемен во всем мире лишь маскировали накапливавшиеся диспропорции и противоречия, не давая им разрешиться естественным образом. В результате и в том, и в другом случае «охранительство» лишь подготавливало надвигавшийся крах всей социально-политической и экономической системы. Если в 1917 г. потенциал антирыночных и антилиберальных контрреформ в России оказался чрезвычайно велик, то в начале 1990-х гг. в результате действия принципа компенсации оказалось, что потенциал рыночных и либеральных реформ был существенно большим, чем предполагала прежняя верхушка общества, попытавшаяся форсировать переход к контрреформам. Маятник не просто качнулся в другую сторону, он качнулся так далеко, что возвращение к прежнему советскому строю (как в свое время – к самодержавному) оказа­лось попросту невозможным. Вместе с тем продолжение (или начало) радикальных либерально-рыночных реформ после 1991 г. сопровождается такой социальной дифференциацией и политической поляризацией общества, что вполне реальным представляется вытекающий из логики волнообразной модернизации новый поворот к контрреформам весьма радикального свойства.

Таким образом, несмотря на всю уникальность исторических ситуаций, ясно прослеживаются некоторые общие моменты в проведении реформ и контрреформ в России, независимо от эпохи и конкретной исторической ситуации; это, в свою очередь, свидетельствует об инвариантах осуществления модернизационного процесса в российских условиях, о воспроизводящихся вновь и вновь ключевых его механизмах. К числу таких инвариантов можно отнести следующие. Во-первых, всякий раз, приступая к реформам, российское общество разрывается между потребностью преобразований и отсутствием эффективных средств общественной самоорганизации. Сказывается традиционная для России незрелость и несформированность гражданского общества, слабость организованных снизу, а не сверху динамичных социально-политических струк­тур [Левин 1996]. Это приводит к тому, что общество оказывается не в состоянии эффективно воздействовать на власть и само отдает инициативу преобразований государственному бюрократическому аппарату.

Во-вторых, в самом государственном аппарате происходят характерные процессы: поначалу наряду с сохраняющимися, но временно отступающими в тень старыми, бюрократическими структурами формируется команда реформаторов-либералов из среды, близкой бюрократии, но все же отличающейся от нее, будь то аристократы — сподвижники Александра I, творцы крестьянской реформы при Александре II, далекий от столичных интриг бывший саратовский губернатор П. А. Столыпин или же молодой номенклатурный теоретик Е. Гайдар. Эта команда, как правило, и проделывает наиболее рискованную, непопулярную часть организационной работы по разрушению старых, отживших структур власти, которые (что яв-

188

189             

ляется характерной чертой российского государственного аппарата) сами, без усилий реформаторов, пришедших «извне», не могут сойти со сцены, несмотря на очевидную свою непригодность для новых условий. Одновременно готовится и, наконец, начинает реализоваться «главная» реформа, которая, по мнению высшей бюрократии и образованной части общества, призвана решить основные проблемы, стоящие перед Россией. В результате кратковременного периода «бури и натиска» наиболее одиозные структуры бюрократического аппарата исчезают или модернизируются. Но при этом сразу же исчезают условия как для работы команды реформаторов, готовых идти дальше, но чуждых бюрократическому аппарату, так и вообще для последовательного продолжения курса реформ. Парадоксальная закономерность состоит в том, что, как только реформы начинают осуществляться, команда реформаторов сходит с политической сцены, а сами реформы происходят лишь по инерции, без массовой поддержки снизу и без сильной поддержки сверху. Естественно, при таких условиях общество не просто раскалывается, все остаются недовольны: одни — отсутствием последовательности в проведении реформ, другие — тяжелыми социальными последствиями половинчатых реформ, третьи — самим фактом их проведения, разрушившего прежний, казавшийся устойчивым порядок. Драма российского реформаторства заключается в том, что в силу грандиозности встающих перед ними задач реформаторы сталкиваются с практически неодолимыми трудностями и, пытаясь разрушить старые, косные социально-экономические уклады, вынуждены прибегать к насилию над обществом. Ослабление централизованной власти, которое реально происходит в России в эпохи реформ, оказывается чреватым самыми опасными последствиями, что толкает реформаторов к восстановлению политической централизации. С другой стороны, необходимость насильственного насаждения нового социально-экономического уклада, ориентированного на рынок и на Запад, наряду с сохранением прежних укладов, невзирая на социальные последствия их сосуществования, также заставляет

190             

реформаторов укреплять централизованную власть и тем самым сдаться на милость слегка обновленной бюрократии. При этом российские реформаторы, как правило, оказываются не­чувствительны или мало чувствительны к тем физическим и нравственным страданиям, которые переживают широкие слои населения, чрезвычайно болезненно воспринимающие происходящую социальную и имущественную дифференциацию. Испытывая дефицит времени и средств, теряющие социальную поддержку реформаторы всё больше рассчитывают лишь на силу государственного аппарата и тем самым окончательно отчуждаются от общества. Государственная же бюрократия лишь выжидает благоприятный момент, чтобы избавиться от ставших ненужными реформаторов и перейти к курсу контрреформ. Так в исторически сжатые сроки, при сохранении видимости либерализма и демократии в политике формируется жесткий правительственный экономический курс, усиливающий поляризацию общества и подготавливающий идейные и политические основы контрреформ. Проведение контрреформ всякий раз начинается после некоторого переходного периода, для которого характерны изменение или вырождение курса реформ, метания власти, пытающейся соединить несоединимое — всё более ужесточающийся идеологический и политический режим с сохранением элементов или хотя бы видимости либерализма. Активная фаза контрреформ начинается с верхушечного переворота, в результате которого к власти приходят «новые люди». Как правило, широкие слои общества, в том числе образованные, пер­воначально приветствуют этот переворот, воспринимая приход «новых людей» как свидетельство усиления верховной власти, преодоления непоследовательности и колебаний. Всё это способствует тому, что команда контрреформаторов, чувствуя поддержку или молчаливое одобрение большинства общества, проводит активную политику, используя в своих целях то, что было достигнуто в результате предшествовавших реформ. Именно в этот начальный период контрреформ при активном участии государства в какой-то мере решаются те проблемы, которые не могли решить либеральные реформаторы, в част-

191             

ности, проблемы уменьшения социальной и имущественной дифференциации, технического и военного перевооружения, частичной модернизации производства и нового более или менее экстенсивного роста экономики.

Проведение подобных преобразований отнюдь не возвращает российское общество и государство к дореформенному состоянию. Напротив, как ни парадоксально, только после осуществления этих контрреформаторских преобразований то, что достигнуто и удержано российским обществом в результате предшествовавших реформ, приобретает действительно необратимый характер. Российское общество и государство в целом переходят на новый уровень развития, возвращение с которого на пройденные уровни принципиально невозможно. Роль первоначальной фазы контрреформ, при всех ее издержках и общей антилиберальной направленности, заключается в закреплении достигнутого обществом и государством в предшествующий период реформ — того, к чему действительно оказывается готовым большинство российского общества. Вскоре, однако, после первых успешных действий укрепившийся режим, оказавшись неконтролируемым, еще более ужесточается, причем в результате борьбы за власть происходит отсев людей, пытающихся сочетать реформы с контрреформами, а также сторонников умеренных контрреформ. У власти оказываются люди, рассматривающие в качестве наиболее эффективного средства решения всех проблем организованное государственное насилие, что ведет к неизбежному усилению и выдвижению на первый план репрессивно-карательных органов, получающих статус «государства в государстве». Очень скоро основным источником общественного согласия становится не поддержка проводимого курса со стороны широких социальных слоев, а страх перед репрессивной мощью государства. В то же время утвердившийся авторитарный или тоталитарный режим по логике своего развития вновь и вновь должен демонстрировать свою силу внутри и вовне. Это столь же неизбежно ведет к тому, что высшее руководство начинает получать всё более искаженную информацию о положении дел внутри страны и за рубежом — информацию, основанную преж-

192             

де всего на стремлении угодить правящему режиму. В результате режим, лишившись представления о реальном положении дел, о собственных ресурсах и о силе внешних противников, всё больше полагает себя непогрешимым и ввязывается в авантюры, одна из которых заканчивается для него плачевно. С другой стороны, общество, уставшее за время контрреформ от «железных объятий» государства, вновь обращается к реформам, которые сдвинули бы его с мертвой точки и запустили новый виток модернизации. К власти опять приходят «новые люди», которые после сомнений и колебаний переходят к осуществлению курса более или менее либеральных реформ. Подчеркнем, что описываемая логика циклически-волнообразного движения модернизации не исключает, а предполагает постепенное решение задач модернизации и переход от одного витка социальной эволюции к другому. Волны реформ — контрреформ в России представляют собой не повторение одной и той же ситуации, а закономерные витки модерниза-ционного процесса со своей внутренней логикой и временной структурой. Каждый виток реформ — контрреформ не возвращает общество и государство в исходное состояние, а продвигает их по пути модернизации, хотя и односторонним образом. Так, в результате реформ Александра I и контрреформ Николая I в России вместо дворянски-абсолютистского государства возникло более приспособленное к изменившимся условиям бюрократическое государство, появилось сословие разночинцев, сыгравшее немалую роль в дальнейших политических событиях. В итоге реформ Александра II и контрреформ Александра III в России были созданы условия для начала индустриализации и усложнения политической системы. В результате реформ Витте — Столыпина и, казалось бы, полностью перечеркнувших их революционных и послереволюционных преобразований был осуществлен гигантский социальный и политический переворот — на месте сословного государства и во многом патриархального общества возникло новое государство, проводившее форсированную индустриальную модернизацию, и новое бессословное (хотя и не бесклассовое) общество. Наконец, кажущиеся непродуктивными реформы

193             

Хрущева — Косыгина и брежневский контрреформенный «застой» на деле привели к тому, что общество в России впервые стало урбанизированным, индустриальным, способным развиваться более динамично на основе политической и социальной дифференциации. Таким образом, в политическом и социальном развитии российского общества налицо не хождение по замкнутому кругу, как это иногда представляется либеральным публицистам, а постепенное продвижение по пути модернизации. Какие же прогнозы вытекают из рассмотренной модели российских реформ — контрреформ? Прежде всего из нее следует, что либеральные, но антисоциальные реформы, которые переживало российское общество в конце 1980-х и в 1990-х гг., сменятся контрреформами, проводимыми более или менее жестким авторитарным режимом. Переход к контрреформам будет происходить (и уже происходит в начале 2000- х гг.) через промежуточную фазу, в которой сочетаются демократия и авторитаризм, либеральная экономическая политика и антилиберальные действия государства. Если судить по прежним циклам реформ — контрреформ, то этот промежуточный период должен завершиться где-то около 2008—2010 гг., когда созреют предпосылки для зрелых нелиберальных контрреформ. При этом тенденция к усилению авторитаризма во внутренней политике будет проявляться всё более явно, кто бы ни возглавлял государство. Вместе с тем установление тоталитарного режима в России маловероятно, и в условиях современного мира появляются новые возможности для более плодотворного соединения сильной, социально ориентированной государственной политики и элементов либерализма. Однако, будут ли использованы эти возможности и выйдет ли Россия из очередного цикла реформ — контрреформ без социальной и политической катастрофы, пока что сказать трудно.

Таким образом, с точки зрения эволюционно-исторического подхода к прогнозированию, для выработки прогноза или предсказания прежде всего нужно выделить эволюционный ритм или цикл, который является ключевым «шагом» изменения для данного аспекта общественного развития, являюще-

194             

гося объектом прогноза. Для этого необходим не только тщательный и глубокий анализ предшествующего исторического развития в данной сфере (например, в сфере политического развития), но и поиск возможных связей и возможной корреляции развития в исследуемой сфере с развитием в других сферах общественной жизни (например, корреляции между развитием политики и экономики). Если такая корреляция дей­ствительно существует, то эволюционный ритм, найденный для одной сферы (например, экономики), может быть использован для выделения соответствующего эволюционного ритма в другой сфере (например, в сфере политического развития, политической модернизации).

Подобный подход в определенной мере синтезирует и интегрирует некоторые элементы описанных выше подходов к историческому прогнозированию — использования исторических аналогий и сравнений (сравнение состояний социальной системы на разных «витках» ее развития), линейной экстраполяции исторических тенденций (выделение «линейного ме-гатренда» эволюционного усложнения рассматриваемой системы, несмотря на все «откаты» и зигзаги ее развития), прогнозирования, основанного на ритмах и циклах исторического развития (элементы повторяемости и периодичности, которые присутствуют в концепции эволюционных циклов). Поэтому, как представляется, он обладает значительным прогностическим потенциалом и нуждается в дальнейшем развитии.