А. Негри Размышления о диалектике и о том, как она понималась в ряде случаев

1. Диалектика антагонизма

Тот, кто знаком с дискуссиями, развернувшимися вокруг диалектики в так называемом «западном марксизме» в 30ые, а затем уже в 50-60ые годы, может себе живо представить, как мы разыгрывали «Историю и классовое сознание» Лукача, а также работы Франкфуртской школы, стараясь прочесть в них нечто новое. Именно тогда, в ходе причудливого и подчас непредсказуемого скрещивания, возник ряд феноменологических «гибридных» описаний и нормативных гипотез, радикально высвобождающих жизнь, общество и природу из-под той власти, которую установил над ними капитал. Тема отчуждения была центральной для всех теоретических дискуссий: достаточно сказать, что вся феноменология действия и историчность экзистенции рассматривались в плане их абсолютной поглощенности капиталистическим проектом эксплуатации, утверждающей власть капитала над самой жизнью. Там, где диалектика Aufklaerung (Просвещения) завершалась в технологии, обернувшейся демоном, общество оказалось безраздельно поглощено капиталом. Для революционеров не оставалось ничего иного, как ждать события, которое бы заново открыло историю; для тех же, кто не был революционером, оставалось лишь смириться с судьбой, Gelassenheit [1].

Подобное понимание того, что общество всецело порабощено капиталом (понимание тогда еще бессильное), естественно приводило к попыткам изменить взгляд на вещи. Именно тогда, как ответ на эту ситуацию, в западном марксизме впервые и дало о себе знать то новое критическое видение и то этико-политическое мышление, которые сделали возможной теоретическую ставку на «подрыв». И следует отметить, что это мышление, признавая безраздельное господство капитала в обществе, усматривало здесь утверждение новой формы диалектики. Диалектике капиталистических отношений эксплуатации, диалектике дегуманизации была противопоставлена совсем иная диалектика - этическая и ориентированная на субъективность, открывающая возможность для превращения тотальности социального контекста в пространство сопротивления. По сути, происходило виртуальное утверждение нового принципа субъективности, точнее сказать, производства субъективности. Открытой диалектике, диалектике, «раскрытой силой критики», противостоит диалектика, замкнутая внутри «критики», где «критика замкнута на критику». Именно здесь открывается возможность разрыва с благодушным или неизбежным признанием тоталитарного господства капитала, имеющего две формы организации - либеральную (и фашистскую) и/или социалистическую (и сталинисткую).

Именно поэтому во Франции Мерло-Понти порывает с феноменологией франкфуртской школы; именно поэтому на окраинах британской империи, низвергая колониальную историографию, утверждается понимание, которое чуть позже назовут постколониальным мышлением; именно поэтому, вопреки ортодоксальной точке зрения, согласно которой технология является лишь зоной отчуждения, возникает гипотеза о том, что машины могут использоваться рабочими как некое подрывное начало и, соответственно, возникают рабочие течения в Италии, во Франции, в Германии. Диалектика оказывается, так сказать, приостановленной. И именно в пространстве этой приостановки, там, где речь идет о невозможности тотального подчинения общества власти капитала, вновь возникает революционный субъект, или, лучше сказать, свободная субъективность, которая являет себя как производство или выражение.

Диалектика, становясь конкретной, перестала быть абстрактной. Суть диалектического развития открылась на том витке истории, где завершилось капиталистическое развитие. У всего этого была своя предыстория, некоторая недолгая предыстория, которую будет здесь совсем нелишне напомнить. Она позволит увидеть истоки того нового типа анализа, который проявился не столько в общей диалектике, но, несмотря ни на что, утвердился именно в диалектике «реального марксизма», в кодифицированной материалистической диалектике. Это переворачивание диалектики, равно как и последующие аналитические шаги, могут быть лучше поняты, если мы обратимся к тому определению диалектики, которое было дано наиболее значительными интерпретаторами данного периода. Его мы находим у Лучио Коллетти, который комментирует Ильенкова. «В самых общих чертах марксистская теория диалектики может быть определена как «единство» и «взаимоисключение» противоположностей [2], т.е. как теория, которая стремится схватить одновременно и момент знания (такую возможность, где противоположные оппозиции или противоречия оказываются взяты вместе и взаимо- положены), и момент реальности, или объективность самого противоречия. Следовательно, теория может быть представлена двумя фундаментальными требованиями, или положениями. Во- первых: специфика объекта и его отличие от других объектов должно быть умопостигаемым, т.е. его отношение к тому иному, которым объект не является - ко всему иному, от которого объект как раз и отличается, должно полагаться ментально. Во-вторых: это понимание не должно, в свою очередь, отменять «различие», не должно затмевать того факта, что знание не есть реальность, то есть, что полагание и разрешение противоречий в сознании не следует принимать за полагание и разрешение этих противоречий в действительности - их действительного противоречия» [3].

Но это еще не все. В конце третьей главы, именуемой «Восхождение от абстрактного к конкретному», Ильенков делает следующий вывод: «Наука должна начинать с того, с чего начинает реальная история. Логическое развитие теоретических определений должно поэтому выражать конкретно-исторический процесс становления и развития предмета. Логическая дедукция и есть не что иное, как теоретическое выражение процесса реального исторического становления исследуемой конкретности» [4].

Но и это тоже еще не все. «Способ восхождения от абстрактного к конкретному позволяет строго выявить и абстрактно выразить лишь абсолютно необходимые условия возможности объекта, данного в созерцании. «Капитал» в деталях показывает ту необходимость, с которой осуществляется прибавочная стоимость, если имеются налицо развитое товарно-денежное обращение и свободная рабочая сила» [5].

В том же самом году, когда на итальянский язык был переведен Ильенков, на итальянский же была переведена другая книга (Ж.К. Мишо, Теория и история в Капитале Маркса, Фелтринелли, Милан, 1960), чьи основные положения совпадали, и подчас их усиливая, с тезисами Ильенкова: «Диалектика сама по себе ничто, она позволяет исследовать движение, но она ничего не предписывает этому самому движению, и одна лишь диалектика не могла бы стать основой всего метода, по крайней мере, у Маркса... Представляется, что одна лишь диалектика никогда не позволит прийти к какому-либо единству теории и истории (стр.140)». И этот тезис вновь немедленно уточняется: «Политическая экономия превращается в науку лишь в эпоху Маркса, поскольку лишь всеобщность капиталистического производства способна реализовать те абстрактные категории, которые позволяют понять не только само капиталистическое производство, но и все исторические системы, которые ему предшествовали. Суть капитализма в том, что он реализует абстракцию всех экономических категорий. (стр. 189)». Эта мысль развивается далее так, что она представляется особенно актуальной сегодня (мы к этому вернемся, когда в качестве примера мы будем рассматривать современный глобальный кризис): «Когда теория стоимости изолируется от теории прибавочной стоимости (что невозможно по отношению к капитализму), она предстает как абстрактная диалектика, выражающая условия существования любого общества, развитого в достаточной мере, чтобы осуществлять контакты с другими обществами: она не связана ни с какими конкретными историческими формами общества», но «форма стоимости в ее наиболее всеобщем выражении как раз и есть та специфическая форма, которую принимает в конкретный исторический момент способ капиталистического производства» (стр. 197).

Сегодня этот язык кажется практически непонятным. И все же, сосредоточившись, можно понять о чем здесь идет речь: ставка здесь - не что иное, как восстановление контакта с реальностью, разрушение того препятствия, каким стала окаменелая материалистическая диалектика, когда речь заходит о прочтении и трансформации действительности. Следовательно, основное усилие здесь состоит в том, чтобы вернуть абстрактные категории в сферу конкретного, подчинить всеобщее специфической детерминации исторического развития. Это философское движение шло в ногу с «десталинизацией». Таким образом, основные категории марксистского анализа (абстрактный труд, стоимость, деньги, доход, рента, прибыль и т.д.) осознанно перемещались из того теоретического контекста материализма девятнадцатого века, где они и возникли, в область принципиально новой исследовательской практики. С этого времени абстракция становится обоснованной только как «детерминированная абстракция». Детерминированная чем? Детерминированная не только теми общими противоречиями, которые несет в себе всякое понятие и на которые время от времени наталкивается анализ, но детерминированная анализом конкретных, научных, практических определений политической деятельности. С этой точки зрения, нет никакого сомнения в том, что заключительнаяфазамарксистского теоретического дискурса (в России эпохи десталинизации, но также и на Западе - как в коммунистических партиях, так и за их пределами) привнесла в анализ капиталистического развития намного больше, чем это было сделано во Франкфуртской школе или в русле традиции Лукача.

Однако в 68-м столкновение между этими тенденциями стало неизбежным: вместо возможного примирения по случаю самой революционной ситуации теоретический горизонт окончательно раскололся, приведя, в итоге, к поражению движений, часть которых продолжала традицию абсолютизации диалектического обобщения действительности, всеобщности отчуждения, одномерности капиталистического господства, держась за утопию непредсказуемого, подрывного «события» так, как это делали вначале Ги Дебор, а затем, уже и сами последователи Альтюссера, или же, как это делает Бадью. Другая же тенденция оказалась связана с новыми спорами вокруг понятий различения, сопротивления и субъективации, которые оказались переосмыслены и трансформированы, что, безусловно, позволило глубже понять суть капиталистического развития и механизмов политического сопротивления, однако это не привело к выстраиванию какой-либо новой коммунистической перспективы. Стараясь продвинуться вперед по этой территории, мы, однако, держим оборону на этом последнем оплоте материализма. Но представляется, что именно здесь диалектика антагонизма может быть понята как-то иначе.

2. Материализм как биполитика

Следовательно, на том историческом этапе, о котором у нас идет речь, вопрос о диалектике обретает новую актуальность: ибо, если, с одной стороны, она ориентируется на тот горизонт, где революционным событием оказывается Aufhebung, то, с другой, отметая какой-либо ореол мистической событийности, она предстает как конституирующий опыт. Можем ли мы, и вплоть до какого момента, называть «диалектикой» тот метод, который мыслит абстрактное как нечто предельно конкретное, превращая его, по сути, в уникальное, в сингулярность; может ли быть назван диалектическим антагонизм производительных сил и производственных отношений, который отныне неразрешим в мышлении и непреодолим в истории; что общего с диалектикой у истории, выявляющей свой случайностный характер, и у истины, окончательно доверившейся практике; и, наконец, как быть со способом производства субъективности, обретающим все более виртуальный характер? Ответить на эти вопросы непросто.

Сделать это тем более сложно, если мы вспомним, что абстрактные категории, помысленные теперь как новые формыисторическойдетерминации,сталиисточникомцелого ряда концептов, отныне предложенных диалектическому методу (и это происходит как раз на заключительной фазе, на фоне эпохального эксперимента по трансформации капитализма), переводящих феноменологическое описание капиталистического развития на абсолютно новый язык фигур и механизмов (диспозитивов). Так, например, последовательность «абстрактный труд-стоимость-деньги- и.д.» оказалась трансформирована в совершенно новую фигуру, каким стал финансовый капитал. Процесс реального подчинения капиталу [6] , то есть переход от производства товаров к контролю над жизнью, задействованной в труде, возникновение Welfare State - c одной стороны, и институциональное содержание «реального социализма» - с другой, демонстрируют капитал как биовласть; и, наконец, трансформация закона стоимости (то есть, когда принцип меры рабочего времени оказался заменен способностью к кооперации, механизмами обращения, коммуникации и социальными службами и т.д. как реальными агентами процесса создания стоимости) позволила заговорить о некоем «коммунизме капитала».

Теперь анализ следует уже за трансформациями живого труда: однако представляется, что категории власти, с которыми он здесь имеет дело, уже не обладают той мерой пластичности в отношении социального антагонизма, какой наделял их прежний материализм. Компактность категорий биовласти, похоже, делают невозможным любое их разрушение. Представляется, что в данном случае диалектика (та самая старая диалектика, в противостоянии с которой как раз и возникли новые течения, о которых мы говорили) оказалась скорее низведенной до апологии капитала. Что же сегодня остается от диалектики? Оказалась ли достаточной та внутренняя реформа, которую мы обрисовали выше (то есть привнесение четкого понимания детерминированной природы абстрактного, предпочтение, отдаваемое частному видению, а не картине абсолютного поглощения общества капиталом, и т.д.), - оказались ли достаточными эта внутренняя реформа, это смещение акцента для того, чтобы восстановить диалектику как эффективный метод исследования? Возможно, что нет. Ибо, если совершенно очевидно, что диалектика больше не способна выступать в качестве «метода экспозиции», то произошло это не только потому, что она переживает кризис в качестве определенного «метод исследования», но и потому, что изменилась сама онтология материализма. Материализм сегодня - это биополитический контекст.

Отныне приходится не просто следовать за переходом от абстрактного к конкретному, но двигаться внутри самой сферы детерминации. Это становится заметно, прежде всего, тогда, когда кризис затрагивает закон соотношения стоимости и труда. Закон стоимости функционировал как способ определения меры эксплуатации, то есть капиталистического присвоения прибавочной стоимости. Но сегодня, если мы примем во внимание трансформацию, произошедшую в сфере эксплуатации труда, если мы проанализируем новый тип отношений между производством и воспроизводством - короче говоря, если мы будем способны проникнуть в ту совокупность, которую сформировал капитал, постепенно замыкая на самом себе законы диалектики, утверждая со-присутствие противоположностей, осуществляя последовательные операции Aufhebungen (снятия), - становится понятно, что отныне эксплуатация, осуществляющаяся внутри этого контекста (где диким образом воспроизводятся способы первоначального накопления капитала), затрагивает уже не работу индивида (или же масс индивидов), но представляет собой экспроприацию общего [7].

Понятие общего, или совместного, не раз становилось отправной точкой для пересмотра коммунистического политического проекта, и здесь своя весьма сложная, но непрерывная история, если следовать за тем анализом реформ капиталистического накопления, который возникает после 68-го. Постепенное перемещение управления капиталом, сосредоточенного прежде на фабрике (организация индустриального производства по модели Форда и рабочая дисциплина тэйлористского типа) и утверждение его на уровне эксплуатации общества в целом (осуществляемой благодаря господству над нематериальным трудом, организации когнитивного труда и финансовому контролю) привело к тому, что в сфере кооперации, в сфере языка, в сфере отношений «общего» (которые обнаруживаются в сфере «социальных экстерналий» [8]) возникли новые механизмы, на которых и строится эксплуатация.

Если это так, то теперь речь уже не идет о том, чтобы попытаться с помощью диалектики схватить развитие в его единстве, пользуясь ею как универсальным методом, годным для любого содержания. Если «общее» есть живой труд как базис и тенденция, представляющая себя на сцене производства, то, следовательно, и сам антагонизм отныне предстает как базис и непреодолимая тенденция. То есть как радикальное ослабление любого диалектического «соприсутствия противоположностей» или же, как невозможность какого-либо «всеобщего» разрешения или решения противоречия. И это означает, что возможность внутренней трансформации отныне для капитала закрыта, и он сталкивается с новыми формами классовой борьбы. В действительности, в новой ситуации накопления «общее» противостоит любому присвоению со стороны всеобщего, любому диалектическому опосредованию, любой завершаемой институциализации. Кризис отныне - повсюду. Антагонизм более не метод, но данность: единое раскололось надвое в самой действительности. Действительно раскололось.

Приведем лишь пример, который позволит как-то понять нынешний глобальный экономический кризис. На эту тему написано немало. Но в любом случае, исходили ли эти комментарии справа или слева, его главной причиной называется разрыв между финансовой системой и «реальным производством». Однако, если мы примем предположения, о которых мы сейчас говорили и которые подводят к кризису теории взаимосвязи стоимости и труда и указывают на возникновение нового измерения или качества «общего», присущего живому труду, то тогда следует признать, что финансиализация мировой экономики является отнюдь не паразитарной и непродуктивной формой получения все более высокой прибавочной стоимости и коллективных сбережений, не отклонением, но новой формой аккумуляции капитала, симметричной новым социальным и когнитивным процессам производства стоимости. Следовательно, нынешний финансовый кризис следует понимать скорее как некий возникший «предел» накопления капитала, а не как взрывное следствие неудачного процесса накопления.

Как можно выйти из кризиса? И вновь ответы на этот вопрос предлагает уже не «диалектическая», но новая, так сказать, антагонистическая наука. Из социального кризиса можно выйти только путем социальной революции. Сегодня всякий вновь возможный New Deal может состоять лишь в создании новых социальных прав на общественные блага, прав, которые очевидным образом противостоят праву частной собственности. Другими словами, если вплоть до настоящего времени доступ к общественным благам осуществлялся в форме одалживания или «частного займа» (и именно вследствие накопления этого займа кризис и произошел), то с сегодняшнего момента законным представляется то же самое требование, имеющее форму «социальной ренты». В признании этих общих прав как раз и состоит единственный и в то же время справедливый способ выхода из кризиса.

3. От представления к выражению

Вернемся к утверждению, что «единое разделилось надвое». Мы уже увидели, что это означает применительно к интерпретации нынешнего кризиса. Но попытаемся рассмотреть всю эту ситуацию поподробнее. Если мы рассмотрим наше объяснение, что «единое разделилось надвое» индуктивно, генеалогическим образом, то мы, прежде всего, заметим, что эта не замкнутость диалектического отношения в капитале обусловлена, прежде всего, преобладанием биополитики живого труда, которая проявляет себя в областях когнитивного и нематериального производства. В этом случае внутри капиталистической перспективы оказывается невозможным установить какое-либо фиксированное отношение между постоянным и переменным капиталом. Когнитивный труд, как и всякий нематериальный труд (коммуникативный, сфера обращения и обслуживания, аффективная сфера и т.д.), осуществляемый в биополитической сфере, не может быть полностью употреблен в процессе капиталистической эксплуатации: подвергаясь эксплуатации, он оставляет не только некие совокупности, наделенные ценностью (постоянный капитал), но производит также альтернативные возможности выражения развития, короче говоря - механизмы разрешения, выхода или исхода. Именно поэтому важным оказывается такое понимание новой эпохи капиталистического производства, где она предстает как эпоха кризиса, как эпоха выхода за пределы непрерывности капиталистического развития.

Контуры выхода из ситуации этого перманентного капиталистического развития заданы не только тем, что механизмы диалектики (сегодня целиком доверенные капиталу) не способны замкнуть процессы производства; они определяются также теми сложностями, на которые наталкивается циклическое развитие капитализма при переходе от цикла к циклу, когда фаза развития должна определятся фазой спада и наоборот и когда в этом переходе происходит технологическое обновление и возникают новые социальные отношения. Сюда можно также добавить, что практически исчезает какая-либо гомология между порядками и институциональными конфигурациями капиталистической власти, с одной стороны, и рабочими движениями, движениями, имеющими характер множества [9] - с другой. И если некоторые философы (коммунисты) полагают, что спонтанность и свободное становление движений ничто перед лицом институтов, и клетки (экономические и политические) капиталистической власти все еще здесь, то они ошибаются (и тут их доводы страдают близорукостью), ибо они не понимают, что никакой изоморфизм власти и силы, господства и сопротивления более не возможен. Не только и не столько потому, что эти отношения не могут быть логически описаны, но потому, что даже если бы это и было каким-то образом сделано, они уже находятся вне сферы господства Единого и заданы, прежде всего, альтернативными путями и тем выходом или исходом, который несет в себе множество.

Следует отметить, что путь множества как путь выхода из системы капиталистической власти (и из ситуации кризиса всеобщего, переживаемого ее структурами) недооценивается, поскольку существует иллюзия некоторого прояснения и чистоты, и делаются попытки вообразить себе рабочие движения «вне» реальной связи с историческим процессом. Как будто освобождение, прорыв, изменения в сфере биополитики, вызревая в лоне общества, захваченного институтами и политикой биовласти, способны возникнуть словно ниоткуда, не будучи отмеченными той самой материальностью, в которой они пребывают. Нет, разрыв с капитализмом, с господством, с биовластью происходит, так сказать, «внутри» мира меновой стоимости, внутри мира товаров. Невозможно представить себе такое «вовне», которое не было построено на основе самого этого разрыва. И поскольку все это время мы говорили о «общем» как о сфере, в которой образуется стоимость, то видно, что именно поэтому она и есть объект непосредственной эксплуатации капитала. Теперь же стоит добавить, что единственная «потребительная стоимость», которая может быть возвращена в лоно процесса освобождения как сила, противостоящая власти, как сама конституирующая власть, альтернативная власти сложившейся, - это как раз то самое «общее», которое приводит себя в движение, участниками и одновременно продуктом которого мы и являемся.

В заключение еще несколько слов. Вне всякого сомнения, многочисленные взаимные пересечения, возникающие между понятием сопротивления в политическом мышлении и опыте Делеза-Гваттари и историческим смыслом производства субъективности, которая особенно значима для позднего Фуко, также не могут быть отнесены на счет этой новой «диалектики»: она не имеет больше ничего общего с так называемой «материалистической диалектикой» (диаматом), но целиком принадлежит преобладанию биополитики, когнитивного, нематериального и связана с производством - т.е. конституированием реальности как фундаментальным свойством биополитики. Я позволю себе воспроизвести ответ Делеза на мой вопрос что означает быть материалистом и коммунистом (этот разговор можно прочесть в Pourparler): «Коммунизм это производство народа, который должен прийти.». Когда мы воспроизвели этот ответ и должным образом учли специфику выражения «должен прийти» или «грядет» («a-venir»), то все же в модели Делеза мы явственно услышим тот же ритм (мы можем назвать его диалектическим), который обнаруживается у Маркса и Энгельса, когдаониписали Манифест коммунистической партии, или Маркса, воспроизводящего в своих текстах о классовой борьбе ту же историчность, на которую опираются в своих трудах Макиавелли и Спиноза.

Недавно возникло течение по возвращению Гегеля, прежде всего молодого Гегеля, начиная с Иены и до Феноменологии Духа и Добавлений к Философии права (Аксель Хоннет [10]), с целью воссоздать открытую диалектику, которая бы возникала снизу, которая бы воспроизводила взаимодействие и интерсубъективность, и которая бы непременно была способна предложить нормативную, исторически обоснованную теорию справедливости. Перед нами бесконечные попытки вернуть диалектику и как метод исследования, и как форму теоретического представления. Но проблема заключается в том, что диалектика всегда строится как такое «отображение» процесса в его целостности, которое неизбежным образом притязает на некую истину как раз там, где сегодня в ситуации кризиса капиталистического развития и его культурных и институциональных форм слово может быть передано лишь «экспрессивной» способности субъектов. «Общее» конституируется не как представление, но как выражение. И здесь завершается всякая диалектика.

Не будем забывать, однако, что если диалектика, как это напоминает нам Лукач, является теоретическим оружием капитала, используемым для развития и организации общества. Если, следовательно, его кризис открывает возможности для выражения новых теоретических потребностей, связанных с выработкой философии настоящего, - то эти потребности в любом случае уже включают в себя производящую активность как источник социальной конфигурации. Живой труд и человеческая активность в сфере биополитики являются истоком всякой возможной субъективации. Новая конституция «общего» - имеющая уже не диалектический, но материалистический характер, - задается механизмами субъективности и связана с желанием избежать одиночества (solitudine) и реализовать множество (moltitudini).

Примечания:

Негри имеет в виду многозначный термин поздней философии Мартина Хайдеггера Gelassenheit, который в самом общем виде можно перевести как «отрешенность». Это отрешенность по отношению к вещам современной технически-машинной цивилизации и свойственного ей инструментального мышления.

В русскоязычной традиции этот термин принято называть «борьбой противоположностей».

L. Colletti, 'Prefazione' to E. V. Ilyenkov [1960], La di- alettica dell'astratto e del concreto nel Capitale di Marx, trans. by V. Strada and A. Sandretti, Milan: Feltrinelli, 1975, p. VII.

См.: Ильенков Э. Диалектика абстрактного и конкретного в «Капитале» К. Маркса, гл. 3 «Восхождение от абстрактного к конкретному», раздел «Дедукция и проблема историзма»

См.: Ильенков Э. Диалектика абстрактного и конкретного в «Капитале» К. Маркса, гл. 5 «Способ восхождения от абстрактного к конкретному в «Капитале» Маркса», раздел «Противоречие как принцип развития теории»

Введенное Марксом в «Капитале» различие формального и реального подчинения капиталу является для Негри и его единомышленников важным аналитическим инструментов анализа современного капитализма, понимаемого как переход от первой формы подчинения ко второй. Под формальным подчинением Маркс понимает подчинение системе наемного труда, когда трудящийся продает свою рабочую силу и подвергается эксплуатации в течение установленного рабочего дня. Для реального подчинения характерно проникновение отношений капитала во все аспекты жизни людей - далеко за пределы акта продажи и покупки рабочей силы (свободное время, потребление, образование, производство самой субъективности работника).

«Общее» (ит. comune, англ. the common - общее, общественное, разделяемое всеми) - принципиальное понятие у Негри и других теоретиков постопераизма. С одной стороны, этот термин отсылает к базовым ценностям и значениям коммунистической политики и философии, с другой - к особым условиям современного производства и политической субъективации множеств, когда сфера общего (язык, телесность, разделяемые аффекты, символы и т.д.) начинает играть ключевую роль в «постфордистском» капитализме.

Экстерналии - термин экономической теории. Это внешние эффекты производства, которые могут быть как «положительными», так и «отрицательными» (например, воздействие на окружающую среду). Под социальными экстерналиями понимаются внешние воздействия бизнеса и производство на общественные процессы. В данном случае, Негри имеет в виду, что само современное нематериальное производство, которое напрямую задействует человеческие способности к языку, общению, кооперации, тем самым инструментализирует, эксплуатирует, калечит сами эти способности.

Множество (ит. la Multitudine, англ. the Multitude) - одно из основных понятий постопераизма. Термин «множество» (лат. multitudo) был маргинальной фигурой новоевропейской политической мысли, начиная с Гоббса, в силу своего имплицитного противопоставления «народу» как единому политическому телу и источнику суверенитета государства. Означает не просто множественность как подрывное отрицание принудительного единства, но и качественное отличие, т.е. другие - имманентные, «сетевые» - формы единения, организации. Политически расширяет понятие класса, включая всех, кто находится под гнетом капитала (например, безработные, домохозяйки, работники сферы услуг и т.д.); в социальном плане рассматривается как сложная композиция сингулярностей, различий, всевозможных меньшинств и отличается от «масс» как монолитного и стандартизованного феномена индустриального (фордистского) общества.

Аксель Хоннет (Axel Honneth) - современный немецкий философ, представитель последнего поколения Франкфуртской школы. В своих работах 1990-2000-х гг. привлек внимание к проблематике ранних работ Гегеля, а также выступил с новым прочтением марксистско-гегелевского понятия овеществления.

Алексей Пензин

Диалектика и субъективность: вместо введения

Антонио Негри, несомненно, есть, что сказать о диалектике - с точки зрения ее современного положения как метода, системы или инструмента политической практики. В отличие от многих академических интеллектуалов, особенно в англоязычном мире, он знает о марксистской диалектике не понаслышке. Уже в конце 1950-х, молодой преподаватель политической философии в университете итальянского города Падуя, он погрузился в интенсивное поле политической борьбы и напряженных дебатов, а также интеллектуальных экспериментов и открытий, которое сформировало сегодняшнее понимание многих вопросов и проблем левой традиции. Его позиция по отношению к диалектике теоретическое следствие ожесточенной политической борьбы со сталинизацией европейских коммунистических партий. Это также след того мощного обновления мысли, которое шло от неортодоксального прочтения текстов Маркса под влиянием наиболее радикальных мыслителей прошлого века (Альтюссер, Фуко, Делез, Гваттари).

История текста «Некоторые размышления о диалектике» не совсем обычна, учитывая весьма скудную предысторию взаимоотношения левых интеллектуалов бывшего капиталистического «Запада» и прежнего социалистического «Востока» после распада СССР. Текст писался специально для недавней конференции о критической мысли в Москве, на которую в итоге по некоторым причинам Негри не смог приехать. Весной 2009 года Тони с оживлением писал мне, что перечитывает итальянские переводы тексты советского марксиста Эвальда Ильенкова - впервые за 40 лет, прошедших со времен его собственного политического и интеллектуального становления. В перспективе приезда на родину Октябрьской революции, но также и на «родину» сталинизма, история которых до сих пор оказывает свое амбивалентное влияние на современную антикапиталистическую политику, он очень хотел вернуться к давним спорам о диалектике, передать живой опыт этих многолетних размышлений. С присущей ему страстью Негри видит именно здесь важнейшую точку бифуркации, которая надолго разделила революционную мысль по линиям обновления, эксперимента, или же унылого повторения ветхих формул.

После перехода от советского порядка к неокапиталистическому, в нашей стране диалектика до сих связывается, пожалуй, лишь с «диаматом», вызывая иронию одних и тупое неприятие других убогих «наследников» великих революционных событий, которые повлияли на самых радикальных активистов и интеллектуалов почти всего мира. В невероятно реакционной постсоветской интеллектуальной среде до сих пор почти полностью отсутствует понимание тех процессов и дискуссий, которые разворачивались в так называемом «западном марксизме» за последние 40-50 лет. Примитивный постсоветский антикоммунизм даже не догадывается, как много было сделано для того, чтобы с левых позиций осмыслить историческую траекторию, шедшую от ошеломляющих политических и культурных достижений раннего СССР до самых отвратительных и маразматических проявлений, которыми и закончилась история этого эксперимента. Для прояснения этого контекста кратко укажем основные моменты современных дебатов о диалектике.

Политико-историческая черта этих споров носит слишком очевидный характер. После советского и восточноевропейского опыта догматического переписывания марксизма в «диамате», после его банализации в речах партийных функционеров, а также после его иронического осмеяния в «высокой» диссидентской литературе и безоглядной карнавализации в «массовой» культуре - непросто вернуть эпитету «диалектический» достойное звучание. Даже тот факт, что современная постсоветская ситуация - в которой возрождаются самые варварские способы капиталистического угнетения, вместе с архаическими формами неравенства - становится понятной в этом своем качестве для критической и политизированной публики, одним лишь активизмом, политической аффектацией и «возвращением» ортодоксальной риторики проблема явно не решается. Сами концептуальные основы гегелевской и марксистской дискурсивности были серьезно затронуты и трансформированы теоретическими дебатами последних десятилетий.

Поэтому также не лишним будет напомнить, что методологема диалектики подверглась прямой критике в работах многих философов поколения 1960-х, которым она представляется крайне грубой, абстрактной (в дурном смысле), нечувствительной к множественности различий, отягощенной идеологическими инвестициями. Так, в книге «Ницше и философия» диалектика описывается Делезом как реактивная «идеология озлобленности», отрицания. Диалектика, оперирует на уровне «абстрактных продуктов»; противопоставляемая же ей генеалогия как метод мышления действует на уровне самого производства реального, которое есть порождение различий. Критика диалектики у Делеза (и Фуко) очень похожа на логику критики Гегеля у Маркса в «Немецкой идеологии». «Абстрактные продукты» - это гегелевские «идеи», которые якобы движут историей, но на самом деле это пространство репрезентации, наделенное фикцией автономии, реальное же - в производстве различий и вариаций, к которым диалектика просто нечувствительна. Вопрос, как видно из текста Негри, в восстановлении контакта с реальностью, понятой как производство и становление.

Внутри самой марксисткой традиции в XX веке существовала иногда подспудная, иногда явная тенденция кризиса ортодоксальной диалектической модели. Возможно, уже у Георга Лукача, который сделал диалектику максимально влиятельной, появляются симптомы ее нестабильности. Они выражаются, например, в его желании придать диалектике респектабельный эпистемологический вид. Достаточно вспомнить его критику «диалектики природы» у Энгельса как придания диалектике комического статуса некоего мирового закона, которому подвластна и химия, и физика. Позднее, у Вальтера Беньямина мы встречаем мотив «застывшей», «остановившейся» диалектики, или «диалектического образа». Для Беньямина, как он указывает в незавершенном «Труде о пассажах», двусмысленность, амбивалентность без всякого развития - это явление диалектики в состоянии бездействия. «Негативная диалектика» Теодора Адорно другой пример переосмысления упрощенно понятой гегелевской модели тотализирующей диалектики, которая рассматривается в перспективе «мышления нетождественного». Луи Альтюссер делает, пожалуй, самый радикальный и рискованный шаг из всех возможных. Он утверждает, что отношение Маркса к Гегелю (и соответственно, к диалектике) не является привилегированным, а метафоры, иллюстрирующие это отношение - «переворачивание с головы на ноги», «вылущивание рационального ядра» - затемняют существо той операции, посредством которой оно, это отношение, действительно конституируется. Разрыв Маркса с Гегелем был, по Альтюссеру, не простым переворачиванием, которое сохраняет прежние понятия, изменив их порядок, но операцией, перерабатывающей сами понятия. Например, понятие противоречия, утверждает Альтюссер, теряет свой идеалистический характер предвосхищения будущего «снятия».

В современной мысли мы также видим отчетливое столкновение двух тенденций - отрицания или же попытки обновления, нового формулирования диалектической методологемы. Например, Фредрик Джеймисон говорит о том, что все имевшие место способы критики, так или иначе, упрощают концептуальное содержание диалектического. В прочтении Джеймисона диалектика - это метод, позволяющий обратить внимание на неизбежную противоречивость значений того или иного события, действия, акта высказывания. Расширяя горизонты, включая некий предмет мысли во все более широкие рамки, мы можем наблюдать, как парадоксально меняются его интерпретации, вызывая настоящее ошеломление. Как замечает Джеймисон в одном из своих текстов, «Признаки успешной диалектики - шок, неожиданность, подрыв устоявшихся представлений и так далее». С другой стороны, в «Империи» Негри и Хардта мы читаем пассажи о великом «Термидоре» в философии Нового времени. После революционного открытия «плана имманенции», совершившегося еще в мысли эпохи Ренессанса, в ходе становления новоевропейского капитализма создается целый аппарат «диалектической медиации», репрессивного поглощения ничем не опосредованного могущества производящей жизни. Диалектика понимается как операция «буржуазного опосредствования». Эта операция возникает в связи с развитием капиталистических отношений, государства, права и является их прямым продолжением, а не подрывом.

В своем тексте Негри избегает стиля манифеста, кропотливо показывая, как менялись возможности мышления, исходящие из горизонта диалектики, за последние полстолетия. От представления капитализма как абсолютной тотальности, в которой отношения труда и капитала опосредуются диалектической «мерой», мы переходим к утверждению диалектически неразрешимой, антагонистической позиции биополитического производства. Рискнем обозначить собственное понимание того, чем могла бы быть диалектика сейчас. Если раньше диалектика связывалась с понятийной системой, репрезентировавшей тотальность отношений капитала, то теперь ее единственное критическое значение может быть связано с формированием субъективности, противостоящей этой системе. Возможно, здесь уместно обратиться к античным «истокам» диалектики. В своих поздних работах Мишель Фуко, анализируя античную и эллинистическую культуру, придавал большое значение философским «упражнениям» как способу изменить саму субъективность тех, кто их практикует, привести их к метанойе («перемене ума»), новой субъективации. Так, диалектика, со всеми ее парадоксами и неожиданностями, ярко представлена в диалогах Платона - как практика изменения точки зрения собеседников, или даже их «пробуждения», к которому призывает граждан полиса Сократ. Метод «шока и ошеломления» может стать техникой преобразования субъективности, - как пишет Негри, «открывающей возможность для превращения социального контекста в его тотальности в место сопротивления».