Шпенглер О. Воссоздание Германского рейха / Пер. с нем. А. В. Перцева и Ю. Ю. Коринца, послесл. А. В. Перцева. – СПб.: Владимир Даль, 2015. – 223 с.

 

БОЛОТО

Когда человек попадает в очень большую беду, выясняется, сколько в нем было скрыто сильного и хорошего. Когда судьба сокрушает народ, проявляется его внутреннее величие или ничтожность.
Только крайняя опасность позволяет без малейшего сомнения вынести суждение об исторической значимости о достоинстве нации.

В самой великой из всех войн от нас отвернулось солдатское счастье. Благодаря нашей энергии, способности напряженно трудиться и умению организовать себя, мы пережили такой экономический подъем, какой посчастливилось пережить лишь немногим народам и какой был вряд ли возможен вообще. Мы воевали и претерпевали лишения четыре года так, как, вероятно, ни один народ дныне, но поражение вдруг раскрыло такое убожество, какому не найдется подобия во всемирной истории. Мы сгорали от стыда, глядя в глаза иностранцам, при мысли о том, кем мы были когда-то и кем стали теперь.

Но оттого, что лишь немногие из нас действительно переживают это; оттого, что огромное число людей уютно устроилось на помойке этих лет; оттого, что они уже4

5

 

позабыли, что может быть иначе и что было иначе – от всего этого можно лишиться сна и впасть в отчаяние.

Неужели же мы заслужили все это? Неужели мы в конце концов оказались там, где определил нам быть наш национальный характер? Склонные к бахвальству, когда улыбнется счастье, недостойно ведущие себя во времена бедствий, грубые со слабыми, пресмыкающиеся перед сильными, мерзостные в погоне за выгодой, ненадежные, мелочные, лишенные моральных устоев, не верящие по-настоящему ни во что, лишенные прошлого, не имеющие будущего – неужели это действительно мы?

Только потому, что мы не таковы, только потому, что мы, наконец, можем и хотим отделить немецкий народ от тех, кто устроил катастрофу и нажился на ней, мы осмеливаемся притязать на великое будущее. Но в данный момент требуется, не отступая ни перед чем, обследовать нарыв на теле немецкого народа, чтобы начать лечение долгой изнурительной болезни.

Это был не «марксизм», а партия, не «либерализм», а партия, не «радикальный клерикализм», а партия – это были не мировоззрения, а хорошо организованные группы людей, которые прекрасно сознавали свои цели и подтачивали, ослабляли и парализовывали рейх, которые после недолгой вовлеченности в порыв всеобщего энтузиазма изображали войну бесперспективной, а затем использовали все возможные средства, чтобы проделать пробоину в корабле государства, – со всей своей тупостью и эгоизмом веря, что таким образом они откроют путь к идеальному правлению, выбранному по собственному вкусу – не для Германии, но для собственной партии.

Сегодня, оглядываясь на путь постепенного развития этого бедствия, я задаюсь вопросом – когда и где был совершен поворот, ставший роковым? Представляется, что он произошел в 1877 году, когда Бисмарк предлагал министерский портфель Беннигсену. Создатель рейха в какой-то момент решился возложить на партии

6

 

часть ответственности за управление и руководство страной, переживавшей мощный подъем, и за решение трудных внешнеполитических задач. Необходимость существования партий была чем-то само собой разумеющимся – ведь подходили к своему завершению времена блистательного западноевропейского парламентаризма; в Англии консерваторы демонстрировали успехи в министерстве под руководством Дизраэли, а сам он обеспечил им громкий голос в парламенте. Суть дела заключалась в их воспитании – ведь они только что выросли из идеологий 1848 года и оказались лицом к лицу с великими политическими реалиями, до поры до времени превосходившими их понимание; однако это были люди, способные и готовые учиться, поскольку они чувствовали, как поток развития увлекает и поднимает их.

Однако этот рейх и его основатель, всецело поглощенный мыслями о внешней политике, чувствовали себя настолько сильными – располагая преисполненной энтузиазма, образцовой администрацией, честным, прилежным, блестяще обученным чиновничеством и победоносной армией, то есть силами, с помощью которых им удавалось успешно и педантично решать самые сложные задачи – что они не понимали необходимости немного поделиться своим авторитетом, чтобы подвести под него более сложную, но и более солидную основу, а именно – привлекая к сотрудничеству складывающуюся систему партий, которая до сего момента была независимым от правительства чужеродным телом и противостояла ему. В 1877 году сделать этого так и не удалось, и с тех пор парламентарии остались в стороне от всякой ответственной работы в правительстве. Германское правительство никогда не умело заниматься политическим воспитанием. Здесь для нас сыграла роковую роль потребность в авторитете проистекающая из нашего неблагоприятного положения посреди Европы. Правящие круги отказались налаживать взаимопонимание с народом, учитывать его мнение и

7

 

привлекать его к тесному сотрудничеству, поскольку полагали, что прекрасно справятся со всеми делами сами. Насколько же мало Германский рейх понимал, что надо воспитывать народ – воспитывать для рейха! В школах преобладал классический гуманизм, учителя были прилежными и патриотически настроенными, но оторванными от жизни и политически наивными, так что изучение битвы при Марафоне им казалась более важным делом, чем изучение Берлинского конгресса. Рейх недостаточно воспитывал партии и прессу, которые, как казалось, лишь подрывали его авторитет; он не смог открыть для себя те необозримые возможности, которыми давно пользовалась в полной мере всякая другая страна. Если бы правительство тогда начало осторожно поручать отдельным одаренным членам партий руководство министерствами, а лиц, определявших политику крупных изданий и газет, наделяло бы дипломатическими функциями, возникло бы совсем иное честолюбие – честолюбие человека государственного и человека практического: и критикой эти люди занимались бы более сдержанно, поскольку осознавали бы лежащую на них обязанность сделать день завтрашний лучше дня сегодняшнего. На деле же парламент, не разделивший ответственности с правительством, превратился в сборище критиканов, раздраженных тем, что власть преподнесла им подарок, но не разрешила пользоваться им; они были поглощены безудержной и разрушительной критикой, поскольку только эта стезя и была им доступна; это было сборище пустых, недалеких, чванливых обывателей, и с каждым новым поколением его уровень опускался все ниже и ниже. Между огромными достижениями правительства и народом, который не видел их и не был способен оценить их масштаб, а потому лишь роптал по поводу «тягот и лишений», оказалась прослойка, настроенная на голое отрицание и организующая политические дебаты за пивом по всей стране – безответственная, потому что ее не наделили никакой ответственностью, ведущая время от времени

8

 

переговоры об одобрении законов с правительством как с чуждой, враждебной силой – почти в той же манере, в какой банда разбойников торгуется с захваченным ею путником о размерах выкупа, с кривой и злорадной миной; и при этом одна партия испытывает к другой чуть ли не ревность – таким был ядовитый и тупой стиль во внутренней политике, с необходимостью вытекавший из допущенной ошибки, которую уже невозможно было исправить после 1877 года.

Эти партии не были всего лишь выразительницами интересов различных частей народа, как в Англии; они представляли собой скопища паразитов на теле рейха, а народ, простодушный немецкий Михель, оставшийся без всякой политической школы, развлекался, глядя на противоборство министров и партийных вождей, испытывая, по причине своей политической неграмотности, симпатии к радикальной оппозиции и не замечая при этом, что дело касается его собственной судьбы.
Эта прослойка, традиционно ориентированная на полное отрицание и практикующая принцип отбора, при котором на смену прежним приходят кадры все хуже и хуже, в социалистическом движении отравляла сознание рабочих болтовней о том, что классовая борьба важнее большой политики; в либеральном движении она отравляла сознание среднего класса, распространяя мнение, будто экономические интересы важнее большой политики; клерикальные политические движения
католиков она приучала к мысли, что большая политика – вообще дело чуждое и суетное, допустимое лишь как средство для того, чтобы противостоять амбициям партий. Во всех этих случаях утрачивалось понимание большой политики – единственной, которая определяет, какую жизнь будут вести народы, и которая со все большей энергией вершится повсюду со времен Берлинского конгресса 1878 года; это понимание исчезло в народе, исчезло в партиях и, наконец, исчезло в да-
лекой от решения каких бы то ни было реальных задач прессе, которая – в противоположность тому, как

9

 

обстояло дело в домартовский1 период – все более и более удовлетворяла вкусы мелких буржуа, всегда знающих, «как сделать все гораздо лучше».

Амбиции молодых не менее важны, чем максимальная власть: в этом – глубочайший смысл слов Наполеона о том, что каждый солдат носит в ранце маршальский жезл. Поскольку карьера депутата или руководителя газеты, определяющего ее политику, не сулила никаких перспектив, на этих постах оказались мелкие честолюбцы, критиканы, политические болтуны и записные полемисты – все то, что обделено собственными талантами и произрастает неподалеку от немецкого пива. Личности там отсутствовали: они подались в промышленность и за границу. Политика чахла от нехватки дарований, и, чтобы компенсировать ее, превратилась в деятельность партийного аппарата, в активность функционеров, а всю сферу дипломатии правительство рассматривало делая
акцент на внутренние аппаратные задачи, то есть трактовало ее, скорее, как схему, а не как тактику. Работа велась несогласованно, и в итоге на нее стали смотреть как на частное дело тех, кто ею занимался. В результате оказались в равной мере несостоятельными и школа, и партии, и пресса; накануне надвигающейся развязки уже не было вообще никакого политического просвещения.
Перед войной немецкий народ не осознавал, в каком опасном и, быть может, уже безнадежном положении оказался; он не подозревал об этом и во время войны, и даже сегодня он столь же далек от понимания этого, потому что [в Германии], в отличие от всех прочих стран, эти три инстанции, занимающиеся политическим воспитанием народа, за последнее время деградировали еще больше – и прежде всего это относится к партиям.

То, что сегодня именуется национализмом, есть не что иное, как осознание руководящими слоями всех народов чудовищно опасного международного поло

___________________________

1 Десятилетия перед революцией, которая произошла в Германском союзе в марте 1848 года. –Примеч. перев. (А. П.).

10

 

жения, возникшего после того, как война ослабила все связи, которые существовали до нее. Существует возможность того, что в грядущих взрывах исчезнут целые государства и народы, как это уже произошло с рейхом Габсбургов и русской аристократией. Ответственные круги всех народов исполняют свой долг, оставаясь на посту – и только глупцы, трусы и преступники, которые верховодят у нас, верят или притворяются, что верят, будто отказ заниматься мировой политикой убережет от ее последствий.

Эти партии и после 1914 года продолжали цепляться за либерализм, принимающий во внимание только экономическую политику, и за социализм, обращающий внимание только на классовую борьбу, а поскольку правительство Бетмана-Гольвега, столь слабое и бестолковое, так похожее этим на французское правительство 1789 года, наслаждалось созерцанием хаоса партий, среди которых уже тогда было немало сомнительных – вместо того, чтобы направлять их деятельность
в нужное русло (с чем легко справился бы министр английской выучки) – и льстило этому хаосу, доказывая, что он необходим и неизбежен, то буря воодушевления в 1914 году заставила парламентские фракции попритихнуть лишь на некоторое время, но в противоположном их не убедила. Одни партии хотели, чтобы это сильное государство сделалось слабым, а другие и вовсе не хотели никакого государства. «Наша твердая воля состоит в том, чтобы Германия навсегда спустила свой военный флаг, не дожидаясь возвращения с ним в последний раз с фронта после одержанной победы» («Vorwaerts» от 20 октября 1918 г.) – вот в чем заключалась тайная цель непримиримой оппозиции, и когда лишенные политического воспитания и напуганные выдуманными опасностями массы стали воспринимать продолжение войны со страхом и раздражением, оппозиция принялась за дело. Сокрушение государства, олицетворяемого проходной фигурой Бетмана, стало первым шагом, а удар, нанесенный в спину армии – вторым.

11

 

Здесь-то и обнаружилось, что за материал правительство взрастило в партиях. Это было время, когда врагу выдавали всю тяжесть сложившегося положения, заводя тягостную, насквозь идеологизированную болтовню о мире в парламенте и в прессе, и превращая падение одного министра за другим в ежедневный спорт; это было время, когда из здания государства вынимали один блок за другим и окончательное несчастье все сильнее нависало над Германией, словно черная грозовая туча; время, в которое в государстве и в военных союзах высокие посты, создаваемые зачастую именно для этого, стали занимать партийные функционеры и их доверенные персоны, которые освобождались от военной службы и которым обеспечивалась возможность поставлять что-либо государству на самых выгодных условиях; время, когда внешняя политика превращалась в нечто вроде доходного бизнеса, осуществляемого частными лицами на свой страх и риск, как в один
прекрасный день выяснится при изучении предыстории мирных договоров с Востоком – и чем более усиливалась власть партийной верхушки, которая могла командовать любым правительством и распределять любые посты, тем длиннее становился шлейф из самых сомнительных типов, каждый из которых сам хотел иметь влияние, а также свой бизнес.

По этой причине народ испытал внутренний надлом, государство раскололось сверху донизу и развалилось, армия утратила моральную стойкость, что впервые с пугающей ясностью обнаружилось 8 августа 1918 года в сражении при Камбре, где был сделан невиданный до сих пор в истории шаг – от величия, внушавшего благоговение во всем, что относилось к сфере духа, к сфере успешных действий, к достигнутым высотам воли и чувств, до заурядности и пошлости – и над руинами немецкой державы мирового значения, над двумя миллионами тел героев, положивших свои жизни напрасно, над народом, погибающим в нищете и душевных муках, в Веймаре, довольно ухмыляясь, соорудили дикта-

12

 

туру партийной клики – все того же сообщества по ограниченным и самым низменным интересам, которое, начиная с 1917 года, подрывало наши позиции и было способно на любое предательство – от низвержения талантливых людей из зависти к их достижениям до собственных делишек – сговоров с Нортклиффом, с Троцким, даже с Клемансо. Так было, по сути, повторено постановление рейхстага от 23 марта 1895 года, в котором не нашлось слов приветствия основателю рейха. Пришедшая к власти группа товарищей по партии вовсе не была избрана свободно в 1919 году – она заставила избрать себя, а потому ничем не отличалась от большевиков в Москве – разве что скудостью воли и действия: она было столь же немногочисленной, столь же полной решимости сохранить власть и все крепко держать в своих руках; однако в Москве это происходило ради
того, чтобы, наперекор всему, достичь грандиозно задуманной цели мирового масштаба, для чего следовало, проявив ужасающую энергию, пройти через реки крови, а здесь – ради того, чтобы всего лишь сохранить наследство, откупившись от врагов любой ценой. Накануне краха герои коалиции забились каждый в свой угол, но вдруг с неожиданным рвением объявились вновь, увидев, что вся добыча достается спартакистам.2 Из страха лишиться свой доли добычи на бархате кресел великих герцогов и в веймарских пивных была создана немецкая республика – не форма государства, но деловое предприятие. В ее уставных положениях не сказано ни слова о народе и власти, о чести и величии–там сказано только о партиях. У нас больше нет Отечества – есть только партии; нет прав, есть только партии; нет больше цели, нет будущего, есть только партийные интересы. А партии эти – повторим еще раз – не представляют собой частей народа, они всего лишь сообщества предпринимателей, надеющихся на прибыль, с оплачиваемым чиновничьим аппаратом, и к американским партиям они

________________________________

2 Т. е. членам Союза Спартака. – Примеч. перев. (А. П.).

13

 

имеют ровно такое же отношение, какое лавка старьевщика имеет к универсальному магазину – они полны решимости отдать врагу все, чего тот ни пожелает, готовы исполнить любое его требование, разжигая в нем аппетит и дерзкое желание хотеть все больше и больше – и все это лишь ради того, чтобы внутри страны иметь возможность преследовать свои цели. Они полны решимости поступиться любыми принципами, любой идеей, любым из параграфов конституции, которой они только что присягнули – ради чечевичной похлебки, которую сулят министерские посты. Они создали эту конституцию для себя и для своей свиты, а не для нации, и с момента заключения перемирия вплоть до сдачи Рурской области они затевали постыдные сделки и махинации со всем, из чего только можно было извлечь выгоду; они наживались на руинах государства, на руинах нашего благосостояния, нашей чести, нашей души, нашей силы воли. Самые известные герои этого фарса устроили пьянку в Веймаре во время подписания Версальского договора – всего лишь несколько дней спустя после того, как занявшие высокие посты вожди пролетариата напились на берлинской вилле с голыми танцовщицами, в то время как под дверью их ожидали депутации от рабочих. Это был вовсе не какой-то случайный эпизод, но символ. Таков уж немецкий парламентаризм.
В течение пяти лет ни одного поступка, ни одного решения, ни одной идеи, ни даже ясной позиции, а, между тем, эти пролетарии обзавелись поместьями и богатыми зятьями; а буржуазные нищие, наделенные предпринимательским даром, вдруг впадали в полную немоту, когда в комнате для заседаний по фракциям за каким-то только что отвергавшимся законопроектом вдруг начинал маячить призрак какого-нибудь концерна. Тот, кто оставался ни в чем не замешанным, часто вообще ничего не подозревая о смысле происходящего, был просто обречен на это из-за своей абсолютной никчемности.

Совершенно верно, что состарившаяся и удовлетворившая свои аппетиты демократия идет этим путем

14

 

во всем мире. Скандал вокруг нефти, разгоревшийся в Америке, выявил, что обе партии грязно зарабатывали на военных заказах, а пример Франции показывает нам, что можно сколотить целое состояние, восстанавливая области, не подвергавшиеся разрушениям, а также играя на националистических настроениях в прессе – для этого не нужно оборотного капитала, достаточно
водить дружбу с министром.

Влияние главных отраслей немецкой экономики (кроме сельского хозяйства на востоке страны) на политику до войны сильно переоценивалось. Даже в очень серьезных ситуациях у них было, скорее, право совещательного голоса, а порой они не имели даже и этого права. Определяющее значение в конечном счете всегда имело влияние высшей администрации на политические решения, и это влияние ревниво оберегалось. Прежде всего, крупная индустрия Германии не обладала ни политическим кругозором, ни энергией, ни последовательностью, – в противоположность английской крупной промышленности, которая издавна жила по традиции в постоянном взаимодействии и взаимопонимании с высшими политическими кругами. Когда крах произошел, эти круги предстали в роли власти, но не потому, что они стремились к этому, а всего лишь по той причине, что всякая власть в одночасье исчезла – однако это не добавило им политической активности или дальновидности. Это верно по отношению к крупной промышленности и к сельскому хозяйству, то есть к тем формам труда нации, которые привязаны к конкретным местам. А вот непроизводящая экономика, начиная с собственно финансовых сфер и заканчивая концернами, занятыми полупроизводством или фиктивным производством, которые при известных обстоятельствах служат лишь прикрытием валютных спекуляций, очень скоро поняла выгоды нового положения. С тех пор, как политика превратилась в грязный бизнес, грязный бизнес тоже обрел политическое значение. Тогда как во Франции влияние экономики на большую политику осуществлялось

15

 

вначале исключительно через финансовых магнатов, а затем – все больше – через руководителей тяжелой индустрии, в Германии оно совсем в другом темпе перешло от представителей восточно-немецкого сельского хозяйства к руководителям мира финансов. Эти круги наладили теснейшую связь с частью правящей верхушки, которая намеревалась следовать их замыслам, и они
отлично научились скрывать эту общность интересов, манипулируя общественным мнением через своих приспешников в партиях и в демократической прессе – распространяя иллюзию, будто промышленность и сельское хозяйство осуществляют постоянное давление на правительство. Последствия этого все более и более серьезно сказывались в экономической и налоговой политике: доходность недвижимой части немецкого народного достояния постепенно приносилась в жертву,
чтобы обеспечить доходность движимого и заграничного имущества.

Революционные парламенты на практике стоят немногого: кипучая старательность обывателя при неумении оценивать факты и полном отсутствии опыта. Министр Ролан сказал в 1791 году, обращаясь к новому Учредительному собранию в Париже: «Что меня более всего поражает, так это всеобщая посредственность. Она превосходит все, что можно себе представить». Немецкие депутаты и до войны были более чем посредственными, поскольку перед ними не стояло настоящих
задач, но при всем отсутствии собственного мнения они хотя бы были честны. Теперь задачи появились, но они – как это, в сущности, всегда бывает характерно для времен, следующих за свершившейся катастрофой – заключались в получении частных выгод, начиная с бесплатного проезда по железной дороге, что во времена обесценения марки обеспечивало прекрасную возможность налаживания деловых связей, и кончая министерским креслом, и такие перспективы стали приманкой для совсем иных душ. «Политика – это продолжение приватных гешефтов другими средствами» – так

16

 

должен был бы звучать предвыборный девиз этой демократии новейшей чеканки. И если в самих этих гешефтах не было величия – отдельные исключения можно не принимать во внимание – то благостных пожеланий и добрых намерений в них всегда было в избытке.

В то время как весь мир стремился экономить, погашать долги, восстанавливать экономику, бороться с возникшей в последние годы модой на марксизм, которая была не чем иным, как попыткой сделать целые народы и государства объектами эксплуатации одного класса или, скорее, самозваными представителями этого класса, Германию начал эксплуатировать профсоюз ее освободителей, нанявших самих себя и выплачивающих себе зарплату. Создавались тысячи должностей и руководящих постов (даже в деревнях), осуществлялось централизованное управление экономикой – и все ради окладов; проводилась национализация частных предприятий, чтобы создать новые руководящие посты. Этих предприятий было много, и вдруг число их резко сократилось – не беда, тут важней всего принцип, а принцип таков: всегда надо думать прежде всего о получении доходных должностей. Министерские оклады сотнями расцветали на майском солнце республиканской Германии, а за министерскими игрищами просматривались жадно раскрытые рты и алчные глаза тысяч партийных и профсоюзных аппаратчиков, партийных журналистов, родственников и приятелей, которые еще не были пристроены и для которых требовалось создавать все новые комитеты и проводить в жизнь все новые распоряжения. В 1922 году один профсоюзный чиновник получил высокую административную должность в Пруссии только потому, что он остался единственным из функционеров его возраста, еще не пристроенным к делу. Внешнюю политику все больше и больше воспринимали как помеху для столь достославных затей; еще не пришло понимание того, что под «исполнением Версальского договора» подразумевается скармливание врагу одного куска Германии за другим – лишь бы он

17

 

не мешал преследовать свои цели внутри страны, и все это при поддержке, а то и под руководством расцветшей в Германии профранцузской прессы, но в то же время в ужасе от финансируемого из Франции коммунизма.

При постоянной смене правящих коалиций министерские кресла делились как добыча; их распределяли независимо от способностей, от желания и умения работать на этом посту. Министерства и ведомства разлагались, не имея компетентного руководства, предоставленные сами себе, с раздутыми штатами, зараженные ставленниками партий; некогда прославленный своими достижениями управленческий аппарат дышал на ладан. Законопроекты, которые прежнее правительство всегда готовило образцово, теперь вносились в сыром виде, чтобы в течение заседания им можно было придать хотя бы мало-мальски похожий на закон вид – при этом предполагалось, что пригодность таких законов для использования все равно будет зависеть не от них самих, а от подзаконных актов.

Поначалу правящая коалиция 1917 года занималась всем этим сама. Но затем наступил момент, когда у голодного народа перестало хватать чувства юмора, чтобы мириться с ней и дальше. Целый год созданная заново под видом восстановления немецкая народная партия еще крепилась, глядя на происходящее и пуская слюнки, но затем аппетит возобладал. Мы стали свидетелями того, как Иуде пришлось поделиться своими сребрениками с другими апостолами. С этого момента ценой всего нескольких министерских кресел удалось достичь полного взаимопонимания между теми, кто затеял катастрофу, и теми, кто получил выгоды от нее. Затем последовало блистательное заявление, сделанное немецкой народной партией в рейхстаге: она, дескать, вынуждена занять относительно предлагаемого социалистами законопроекта не такую позицию, которую она занимает по поводу его в прусском ландтаге, потому что коалиция тут складывается другая. Марксизм и монархия – как бы это получше выразиться – не котировались, а по-

18

 

тому о них решили не вспоминать, чтобы не создавать сложностей новому альянсу – и с этого момента никаких препятствий больше не осталось. В существование демократической прессы верили (были, конечно, и иные точки зрения), в существовании враждебной заграницы – тоже, а потому были преисполнены решимости отстаивать какие-то остатки права, к примеру, при об-
суждении вопроса о том, кто во всем виноват – но делалось это только в приватных беседах, чтобы не сбивать с толку избирателей. С тех пор больше не было ни одного закона, который не нарушили бы грубо те, кто его принял (к примеру, закон о выборах президента); не было ни одного критического замечания, которое не проигнорировали бы с ухмылкой; не было такой грязи, та-
кой трусости, такой лжи, которые не вошли бы в обычай. А когда разоружение и всеобщее зубоскальство в стране породили опасение, что рухнет абсолютно все без остатка, они приняли «Закон о защите республики» – на самом деле закон о защите своих гешефтов, и принятие этого закона было без труда обеспечено угрозой роспуска рейхстага – это лишило бы депутатов их доходов.

На улицах немецких городов царила неприкрытая нищета. Люди слонялись от одного магазина к другому, обносившиеся, отупевшие, мрачные, их взгляды были прикованы к ценникам, которые свидетельствовали об одном – все постоянно дорожает: перед молочными магазинами и в холода, и в дожди стояли длинные очереди – вроде тех, которые были во время войны. Дети – если они еще рождались и не умирали вскоре после этого – оставались малорослыми и хилыми, являя собой пугающую перспективу нашего народа. Офицеры, ставшие инвалидами войны, служили лакеями в гостиницах, студенты мели улицы, люди, заработавшие себе когда-то состояние тяжким трудом, были вынуждены жить на нищенское пособие. Но в рейхстаге были совсем другие очереди и совсем другие списки: в них состояли те, кто претендовал на депутатские оклады, чтобы затем вернуться к своим гешефтам, и оклады

19

 

эти были немаленькими. Все время вносили предложения платить депутатам не только во время парламентских сессий, и когда один депутат зарегистрировался вместо своего отсутствующего коллеги, это не возымело никаких последствий – но когда в другой стране другой народ воздвиг памятник немецким солдатам-героям, павшим за его освобождение, явился германский дипломат, чтобы заявить протест, а когда в Лейпциге должны были продолжиться переговоры о судьбе так
называемых военных преступников, последовал официальный запрос – нужно ли считаться с теми решениями, которые там будут приняты.

И только тогда, когда жителям городов стала реально грозить смерть от голода, только тогда, когда невыносимые физические и душевные муки, порожденные безумной инфляцией, стали вызывать глухой ропот – только тогда не стыд, не остатки чести, а лишь страх заставил этих пиратов парламентаризма поумерить свой пыл и выставить напоказ внезапно проснувшееся чувство ответственности. В первую очередь, существовал откровенный страх перед внутриполитическими последствиями, которые могло вызвать падение курса марки, затем – страх перед международными последствиями этого – перед унизительными условиями, на которых был заключен мир, и в измученном народе эти страхи проявлялись со всей простодушной откровенностью. Однако у тех, кто выступал выразителями интересов всей этой системы, я видел в конечном счете хорошо замаскированное и коварное намерение – уберечь себя от последствий изменения настроений в народе.
Хитроумный замысел состоял в том, чтобы в ходе превращения Германии в колонию, выплачивающую репарации, в своего рода европейскую Индию – план, ставший сегодня очевидным благодаря политике исполнения Версальского договора – легитимировать себя как исполнительный орган противников этого плана и тем самым сделать свое положение независимым от внутреннего кризиса в любой форме, какую бы он ни принял.

20

 

Окидывая взглядом эту длившуюся пять лет оргию неспособности и бессилия, трусости и пошлости, можно только с горечью и надеждой ждать восстановления попранных прав нации, которое должно будет осуществить будущее – ему предстоит твердой рукой воздать за все содеянное. У тех, к кому перейдут бразды правления, есть все, что предполагает представление о человеке чести; они умеют добровольно и самоотверженно повиноваться, беззаветно отдавать себя высокому служению; им свойственна личная порядочность, моральная чистоплотность и верность, но у них нет способностей к управлению государством, как их никогда не было у государственных мужей в Германии, и они сегодня столь же мало готовы к руководству государственными делами, как и тогда, когда они в 1872 году ополчились на Бисмарка.

Заблуждение консервативных кругов, влекущее за собой роковые последствия именно во времена революций, состоит в том, что они полагают, будто честность, безукоризненный в моральном плане образ мыслей и способность испытывать горячие чувства способны компенсировать недостаток ума. Точнее сказать, именно вследствие такой нехватки ума они не понимают тактического превосходства противной стороны, которая всегда противопоставляет укоренившейся традиции –
или унаследованным предрассудкам – более умные головы. В последние годы Мирабо вел отчаянную борьбу с двором, чтобы принудить его к решительности, которую могло бы обеспечить привлечение к сотрудничеству людей способных и мыслящих, нехватки которых двор вообще не сознавал. Но цель политики – это все же успех и только успех, который обеспечивается не добрыми намерениями, а одаренностью, о значении которой так мало думают. Не только в Германии, но и во всех высокоразвитых культурах мира наблюдается одно и то же: позицию слева занимает более развитый ум, зачастую действующий неуверенно из-за недостатка практичности, позицию справа занимают «честные убеждения», а также служебный и дипломатический

21

 

опыт, но они обречены на поражение из-за недостатка ума. Судьбу той и другой стороны решает в конечном итоге счастливый случай – когда появляются люди, превосходящие других силой инстинкта и энергией, такие как Кромвель и Наполеон, и притом они, как правило, обретают в лице «левых» своих куда более добровольных и куда более понимающих последователей. И только лишь в Англии консерваторы по крайней мере не уступают умом либералам; это – результат не
сравнимого ни с чем исторического и общественного воспитания, развивающего хорошие задатки, а именно – путем приучения к общественной деятельности высокого стиля. Торговля с ее психологическими методами воздействия на покупателя оказывается ближе к дипломатии, чем промышленность и сельское хозяйство, которые более родственны управлению и организаторской деятельности. Если мы останемся на уровне книги «Штехлин» Теодора Фонтане, который дает все
основания опасаться некоторой антипатии консервативных кругов к деловому миру, то мы так и не придем к осознанию того, что переживаем ныне не что иное, как национальной важности эпизод в позорной истории немецкой революции, и последствия этого еще никто не прояснил в достаточной степени.

В 1919 году я писал в «Пруссачестве и социализме», что в результате нашей неудавшейся революции мы переживаем эпоху Директории прежде эпохи Термидора. Это длится уже четыре года, и опасность внутриполитической ситуации заключается в том, что выход из нее может произойти с использованием недостойных средств. Обычно не осознают в полной мере – отчасти из-за недостаточной осведомленности о фактах, отчасти – по причинам психологического характера – что
эпоха Директории представляла собой вторую страшную эпоху Французской революции, детали которой подлее, безотрадней, ужасней, чем детали первой ужасной эпохи, поскольку в них нет и следа величия; здесь не было никакой веры в идеи, цели, учреждения, не было

22

 

никакой великой личности, никакого великого деяния, не было даже уверенности власти в том, что она просуществует долго. Как выразился Сийес в 1795 году, дело в это время сводилось не к спасению революции, а к спасению революционеров. Мы привыкли видеть последовательность событий так: в 1789 году – штурм Бастилии, потом казнь короля, эпоха ужаса, потом – Робеспьер, потом – Наполеон. Но Робеспьера не стало уже летом 1794 года, а Наполеон появился только осенью 1799 года: между этими событиями прошло пять ужасных лет, которыми сегодня никто не интересуется, поскольку они не предложили историкам ничего такого, что заставило бы примириться с ними – ни одного великого мужа, ни одного великого творения, ни одного великого события – одна только неспособность ни на что да грязь (ибо походы Наполеона в Италию и Египет не имеют никакого отношения к положению дел во Франции). Но эти годы были, и возможность возникновения чего-то подобного должна вызывать серьезный интерес – в свете нашего ближайшего будущего. Как дело дошло до возвращения к эпохе ужаса? Ведь казалось, что после казни Робеспьера уничтожение созданной им системы пойдет без задержек. Якобинский клуб был закрыт, его сторонники повсюду исчезли из публичной сферы. В начале июня 1795 года в Париже со дня на день ожидали реставрации монархии, полагая, что провозглашение нового короля откладывается только по той причине, что наследник-дофин лежит при смерти в Тампле.3 Появляется jeunesse doree (золотая молодежь), решительные молодые люди, которым надоели якобинцы и которым не было никакого дела до сложных вопросов политики, управления и хозяйства – они намеревались проложить путь к новой эпохе кулаками и дубинками. Так вот: «фёлькише»4 – это jeunesse dоreе в сегодняш-

____________________________________

3 Замок в Париже, выполнявший роль тюрьмы. – Примеч. перев. (А. П.).

4 Члены Народного движения в Германии. –Примеч. перев. (А. П.).

23

 

ней Германии: она появилась по той же причине и проникнута тем же духом. Эти молодые люди так же легко воспламеняются, так же жаждут активного действия, так же честны и так же ограниченны. И те, и другие на дух не ведали, насколько сложны задачи, которые приходится решать политикам в полностью разоренной стране; и те, и другие с пренебрежением относятся к трезвым расчетам, и у тех, и у других нет никакого желания вникать в прозаические подробности – вроде курса валют, рабочего вопроса, деталей управления, положения с финансами и проблем на международной арене. Достаточно того, что спины якобинцев ощутят удары их палок. Краткая история этого движения еще не написана, недостаток разума тогда был точно таким же, как сегодня, когда реальную политику намерены основывать на народных чувствах. Пусть эти чувства распространены повсеместно, пусть они глубоки и естественны – все равно невозможно строить на них боль-
шую политику управления страной – такую политику, которая позволит эту страну спасти. Всякое искусство государственного управления, всякий здоровый народный инстинкт отыскивает нужные для него дарования, где бы они ни возникали; так французы нашли себе итальянца Наполеона, английские консерваторы – еврея Дизраэли, русское дворянство и духовенство – немку
Екатерину II. И нигде в мире ни один политически воспитанный народ не руководствуется национальным чувством, хотя англичане и американцы воспринимают национальный вопрос куда более остро, чем большинство немцев. Это – наравне с наивными представлениями об экономике и ребяческими утопиями – беспросветно немецкое: настолько уж немцы бесхитростны и провинциальны, настолько безнадежно строго они разделяют национальное движение с его мощной пробивной силой, с одной стороны, и дарования в области политики и экономики, опыт, власть и реальные связи, с другой, что это движение, кажется, предопределено лишь к тому, чтобы разрыхлить почву, а затем уступить место

24

 

более опасному политическому течению противоположного направления.5 Нам возразят, что национальное Народное движение по крайней мере вспахивает почву для будущего посева – но ведь «золотая молодежь» отнюдь не достигла этой цели. Ей удалось только возродить якобинство – и не более того. Окончательно преодолеть революцию удалось только Наполеону. Мировая экономика в процессе своего развития выработала определенные формы и средства, и Германия вынуждена действовать в строгом соответствии с ними – или же не действовать вовсе. В России попытка игнорировать этот факт стоила жизни тридцати миллионам человек – и сейчас, после этого, там ищут путь отступления, чтобы по крайней мере хоть как-то управлять варварским существованием. Но Россия всем обеспечивает себя сама. А в Германии, зависящей от импорта, экспорта и кредитов, даже робкая попытка подорвать существующие формы выплат процентов по кредитам или не относиться к существующим финансовым властям как к властям привела бы к такой катастрофе, что она за несколько недель тоже ввергла бы нас в столь же варварский хаос. В сфере экономики, где нередко впадают в заблуждение даже эксперты, суть дела определяет в основном не «истинность» воззрений и не

__________________________

5 И, кстати говоря, сколь ничтожен, мелок, ограничен и недостоин в сравнении с английским девизом «Права она или нет, но это моя страна!» немецкий тезис «Евреев вон!»: это – голое отрицание при полном игнорировании того факта, что самые опасные для немцев качества – склонность к мечтаниям об интернационализме и пацифизме, ненависть к любому авторитету и успехам власти глубоко укоренены как раз в сущности немцев. Представители собственной расы всегда опаснее, чем представители чужой, которые, будучи поставлены перед необходимостью выбирать, предпочтут приспосабливаться уже только потому, что они представляют собой меньшинство. Английский инстинкт прекрасно чувствует это: англичанином признают любого чужестранца – в той мере, в какой он способствует величию Англии благодаря своим талантам, средствам и связям.

25

 

преимущества новых методов, а понимание того, каким именно своим правилам намерены следовать ведущие игроки мировой экономики. Здесь ничего не определяет даже самая наилучшая концепция теоретиков – и точно так же в большой политике ничего не определяет высота лба; все решает умение пользоваться мозгом при оценке реалий. Выходки «золотой молодежи», из-за которых уже никто не чувствовал себя в безопасности, а также вандемьерский мятеж6 1795 года, который напуганный конвент, обнаруживший полное непонимание ситуации, велел подавить Бонапарту, открыли якобинцам неожиданные шансы; все-таки их опытность в политике ценилась высоко – и они воспользовались этим. Все должности – вплоть до консульских постов за границей и постов в местной администрации – снова заняли их сторонники. Эмигранты и все их родственники (вплоть до третьей степени родства) были лишены всех должностей и отстранены от судопроизводства. Выборы 1797 года придали уверенности якобинцам – равно как и финансовому миру, который выудил свое богатство из рек крови, струившихся с гильотин. Благодаря государственному перевороту в месяце фруктидоре этого года, когда Бонапарту снова пришлось опираться на войска, чтобы не утратить командных позиций, результаты выборов были отменены,7 много сотен депутатов, журналистов, служащих, даже двое из пяти членов Директории были арестованы и депортированы в Кайенну, правые газеты закрыты, Якобинский клуб возрожден, и начался кровавый режим, который был циничным, поскольку у него отсутствовала всякая вера в отстаиваемые идеи. Первой и весьма показательной из принятых мер было распоряжение провести расследование деятельности поставщиков армии Жордана8 – не

______________________________________

6 Выступление роялистов в Париже. –Примеч. перев. (А. П.).

7 На выборах победу одержали роялисты. – Примеч. перев. (А. П.).

8 К. Жордан – противник роялистов, член совета Пятисот. – Примеч. перев. (А. П.).

26

 

имело ли место присвоение денег. Списки эмигрантов были вновь разысканы – и каждый возвратившийся приговорен к смерти. Было строго запрещено проверять списки [чтобы оспорить правильность включения в них тех или иных лиц], хотя каждый знал, что великое множество людей, преспокойно остававшихся в стране, было без их ведома внесено в эти списки стараниями их личных и политических врагов. Внесенных в списки расстреливали сотнями; их имущество доставалось якобинцам и их друзьям; дворян лишили всех гражданских прав; и лишь теперь, а не в 1793 году, произошел действительный внутренний крах дворянства. Тысячи возвратившихся в страну священников были посажены в тюрьмы, депортированы или казнены. «Террористская реакция»9 (Тэн) издала закон о заложниках, согласно которому за любое преступное действие против якобинца должны поплатиться жизнью четверо. Один государственный переворот следовал за другим, поэтому выборы 1798 года дали почти радикальный результат, а выборы 1799 года – совершенно радикальный. Только это время (1796 год) принесло с собой полное обесценение бумажных денег (ассигнат) и невероятную коррупцию. Тогда члены правительства – Исполнительной Директории – (так ли далеки от такой возможности и мы?) предложили Англии тайную сделку: уступить за два миллиона фунтов Цейлон и Капскую провинцию:10 вот что вышло из «золотой молодежи».

Судьба народа зависит не от провозглашенных прав или конституций, не от идеалов и программ, даже не от нравственных принципов или расовых инстинктов,

_________________________________

9 Имеется в виду якобинский террор. Во времена Великой французской революции слово «террорист» не имело современного осуждающего смысла. Террористом с гордостью именовался Робеспьер. Смысл каламбура Тэна – в том, что реакция была устроена сторонниками революционного террора: у революций тоже бывают периоды реакции. – Примеч. перев. (А. П.).

10 Питт не мог пойти на это, поскольку не мог распоряжаться секретными фондами.

27

 

а прежде всего и в первую голову от способностей правящего меньшинства. Мы должны культивировать такие способности – иначе погибнем; и нам нужны такие политические формы, которые позволяют выращивать государственных мужей – так, как генеральный штаб старой армии выращивал полководцев и как римский сенат выращивал государственных деятелей. Все прочее либо уже наличествует, либо не имеет существенного значения. Искусство управления – это не первая,
а единственная проблема в большой политике. Все остальное зависит от ее решения. Это искусство создало мировую историю. Оно возвысило незначительные народы до такого уровня, что от них стало зависеть принятие исторических решений – и наоборот, из-за упадка этого искусства некогда великие народы впали в ничтожество. Найти тот принцип, который позволял бы прирожденным вождям появляться в том месте, где они требуются; создать политическое воспитание, которое пробуждало и развивало бы нужные для этого задатки и сдерживало бы задатки противоположные; сформировать такую традицию, которая осуществляла бы все это исподволь и незаметно доводила бы до совершенства – таков смысл всякой конституции как основного закона, определяющего всю жизнь народа – независимо от того, дарована ли эта конституция государем или же принята каким-то собранием, состоит ли она из параграфов или блюдется в виде незыблемых обычаев.

«Права народа» смехотворны до тех пор, пока под этим разумеют порчу народа партиями. Существует лишь одно право народа: право на успешные действия его правителей. Когда во время великого поворота от XVIII к XIX веку «свободу государей» должна была заменить свобода народов, такая замена имела бы смысл лишь при том условии, что подбор правителей станет лучше, их методы сделаются более успешными и результативными, их успехи – более впечатляющими.
Прошлый век был проверкой, и эта проверка позволила дать оценку демократической методы. Поворот

28

 

к XX веку характеризует острая необходимость преодоления – ради сохранения существования великих наций – европейско-американской демократии – или, скорее, преодоления того, что она породила на свет в качестве воплощения своей идеи: господства денежной аристократии и партийного кумовства, сменившего суверенитет народов; они лишились права голоса – благодаря отработанным технологиям выборов и прессе; и это развитие не привело к бессмыслице только там, где, наряду с использованием новых форм, сохранила свои должности старая аристократия – как то было в Англии. Английская палата общин была единственным в мире парламентом, у которого было чему поучиться, но скопировать его практику было невозможно. Мы, немцы, за сто лет так и не воспользовались этими формами, которые соответствуют требованиям современности, теперь же делать это слишком поздно. У нас получается лишь карикатура на парламентаризм – без сколько-нибудь значимой цели. Все наше прошлое, особенности нашего народа и специфика того [географического] положения, в котором мы находимся, детерминируют то, что мы представляем собой народ монархический, то есть такой народ, которому свойственно без остатка и всецело вверять себя правителю – неважно, как именно он называется – кайзером или канцлером, тогда как англичане являются прирожденными республиканцами, начиная с исходной диктатуры их норманнской аристократии, и тут не играет роли, венчают они здание своего общество куполом королевской власти или нет.

Парламентская эпоха уходит – и никогда не вернется. Формы этой эпохи больше не дают результатов, они лишь обременяют нас. XIX столетие было промежуточной стадией случайно сложившегося и неудачного коллективного правления – интермедией между двумя периодами индивидуального, личного правления.

В великих странах это ведомо всякому человеку, наделенному способностью к самостоятельному суждению; он наблюдает за тем, какие принимаются решения, и

29

 

накапливает свой опыт – даже если и не высказывает свои выводы вслух. Тот, кто держится на уровне своего времени, в 1830 году должен был быть демократом, а в 1930 году – противником демократии – точно так же, как в 1730 году он должен был быть абсолютистом, а в 1830 году – уже нет.

Италия в этом развитии ушла далеко вперед. Сегодня она является в большей степени прусской, чем сама Пруссия, и не думает возвращаться к прошлому. Во Франции смена парламента диктатурой, которую поддержат военные – лишь вопрос времени. В Англии трагикомедия рабочего правительства – столь же краткая, сколь и тягостная – в корне покончит с благими устремлениями парламентской партии лейбористов, заставит ее использовать внепарламентские формы деятельности, начиная со всеобщей забастовки, и развяжет, таким образом, руки консерваторам – они смогут покончить с традициями палаты общин и перейдут к неограниченному единоначалию вождей. Старый пример этого – антидемократическая диктатура Питта, осуществлявшаяся при поддержке либералов, когда Французская революция грозила распространиться на Англию. В Америке, наряду с существованием старых партийных механизмов, возникают новые мощные движения – например, движение фермеров – порывающие с традиционными формами политики, что создает возможность таких сражений, какие были в 1861 году, когда второй президент, добиваясь своих целей, призвал прибегнуть к оружию. Вильсон уже давно вышел за те рамки применения силы, которые устанавливал ему занимаемый им пост.

Германия, вероятно, превосходит любую страну мира количеством людей, наделенных даром к управлению и организаторскими способностями. Всякий раз, когда предпринимались какие-то попытки что-либо организовать – к примеру, когда церковь формировала сословие священников, когда генеральный штаб формировал офицерский корпус, когда ганзейская торговля

30

 

организовывала купечество, а рейнская индустрия – подготовку инженеров, результат превосходил зарубежные достижения. Не так в сфере политики: здесь до сих пор господствовал какой-то злой рок: одним он не давал осознать свои силы, других заставлял с отвращением воздерживаться от политики, третьих позволял перехватить партийной клике. У нас не сложилось развитых форм отбора и воспитания людей, которые будут заниматься политикой. У нас нет клуба, как в Англии,
нет салона, как во Франции, где раскрывались бы дарования, налаживались бы связи и устанавливались контакты, где люди талантливые определялись бы на подходящие для них посты. Мы слишком быстро стали крупной державой. Мы живем порознь и становимся беспомощными, собравшись вместе. В крупных партиях Англии (которые в действительности всегда готовы сформировать правительство) считается хорошим тоном искать, выделять и продвигать таланты. Наши
партии слишком глупы для этого, наша прежняя администрация не поняла вызовов эпохи. Она не осознала, что требуется стратегия образования, которая могла бы принести нечто большее, чем посредственные результаты; я уже не говорю о современных министрах, которых ставят на эти посты партии – они никогда не были заинтересованы в конкурсном отборе наиболее талант-
ливых.

Но однажды все-таки и до нас дойдет, что необходимы новые формы государственного управления.
Впрочем, будущего наперед знать невозможно никому, но большие изменения в государственном устройстве всегда были следствием кровопролитий и насильственного захвата власти: если перечислять свидетельства тому, уходя в прошлое, то это были немецкая и французская конституции 1871 года, империя Наполеона и Билль о правах 1688 года. Однако надо поставить цель и на ближайшее будущее, поскольку существующее положение стало невыносимым, и говорить тут следу-

31

 

ет не о выражении так называемых прав народа и демократических идеалов в каких-либо законодательных актах, потому что в момент, когда потребуется срочно действовать, никто не будет раздумывать, какие практические последствия из этих актов вытекают. Я повторяю, что у народа есть лишь одно право – право на хорошее управление им, поскольку же он – как масса, не имеющая опыта и не способная видеть всю картину в целом – не может взять управление на себя, то это
должны делать отдельные личности, а их необходимо правильно найти и определить к делу. В этом и состоит весь секрет хорошо управляемых государств, и все разумно разработанные конституции могут лишь обеспечить то, что в примитивные времена происходило само собой благодаря быстрому употреблению силы – или же могут помешать этому. Исходить следует из того, что парламентские формы прошлого века устарели, и в будущем обнаружат свою полную непригодность – прежде всего по той причине, что огромные движимые имущества обрели полную независимость от политики партий, чего никак нельзя было предвидеть в 1789 году, а также потому, что везде образовались хорошо организованные группы со своими интересами, и эти интересы потребуется оставить в стороне, чтобы сохранить смысл правления народом как целым. Как это бывало всегда, выбор будет зависеть от случая, который даст проявиться великим личностям, однако живая форма правления должна по меньшей мере соответствовать этой цели, а не препятствовать ее достижению. Она в известной степени определяется балансом между теми задачами, которые ставит время, и теми талантами, которые наличествуют на данный момент. Форма правления должна быть настолько гибкой, чтобы позволять людям выдающимся полностью реализовать свои возможности, но при этом с таким граничным условием, что в то же время из людей средних способностей должен формироваться дееспособный управленческий аппарат, который занимается текущими делами и не зави-

32

 

сит от случайностей. Перекос на одну сторону означал бы неустойчивость, перевес в другую создавал бы опасность узости взглядов и закоснелого схематизма. При этом никогда не следует забывать, что лучшая из всех форм обретается в неписанном, которое записывается лишь задним числом. Тот, кто желает все установить и определить наперед, как это традиционно бывает в народных собраниях, добьется лишь того, что практика .быстро начнет происходить параллельно Конституции и независимо от нее.

Формы, которые, во-первых, диктуются временем, во-вторых, опасным географическим положением Германии и ее опасным политическим положением, которое сложилось в результате войны – как на международной арене, так и внутри страны – и, в-третьих, определяются характером немецкого народа, черты которого отчасти благоприятствуют решению стоящих перед нами задач, но в большинстве своем этому решению не способствуют, на ближайшее будущее могли бы
быть следующими: чрезвычайное усшение власти правительства и его решимости – при более высокой ответственности, которую оно будет брать на себя – не обременяя себя, как это было до сих пор, ежедневными словопрениями в парламенте о принятии законов и их исполнении. Сегодня было бы правильнее ограничиваться в определенных случаях более общим, обзорным отчетом о положении дел в правовой сфере, который бы принимался либо отклонялся в целом. Критическому разбору должны подвергаться не намерения, а результаты. Это предполагает понятие доверия, имплицитно входящее в понятие полномочий. Постоянное отслеживание того, что делается, и оценка этого (Zensur) сегодня уже гарантируется прессой; дублировать это еще и в парламенте становится совершенно излишним и происходит только ради достижения личных целей – для удовлетворения амбиций или для продвижения собственного бизнеса. У канцлера, словно у генерального штаба, есть полномочия формировать по своему усмотрению

33

 

какое-либо министерство, имея полную свободу в определении его численности, состава и устройства – как в определении руководящих постов, так и всего правительственного аппарата в целом. Точно так же он может при необходимости делегировать такие же полномочия в вопросах определения персонального состава и организации руководителям ведущих ведомств, которые должны работать с большой степенью самостоятельности. Министры должны нести ответственность толь-
ко перед ним, и только он должен нести ответственность за всех министров. Канцлер, далее, должен только по своему свободному выбору созывать Государственный совет, в котором будут собраны наиболее одаренные и наиболее опытные люди из всех отраслей политики и экономики. Этот совет, состоящий из частных лиц, не будет принимать решений – он будет обсуждать раз-
ные вопросы и вносить предложения: он мог бы время от времени заседать, разделившись на комиссии, чтобы обсуждать отдельные проблемы – и такие заседания могут быть как публичными, так и закрытыми. Если применять его правильно, он мог бы стать школой, где проходили бы подготовку молодые таланты, которые могли бы здесь на практике вникнуть в проблемы и методы, пройти испытания и получить воспитание, выполняя особые поручения. Можно было бы привлекать к сотрудничеству того или иного человека, основываясь только на личном доверии, надолго – как в какой-то отдельной отрасли, так и в различных отдельных ситуациях. Наряду с этим тайным советом, составленным из частных лиц (он не будет предусматриваться конституцией официально), существовал бы рейхстаг, выражающий мнение народа; он должен избираться путем все-
общих выборов и собираться на краткие сессии дважды в год – он, выступая в роли исполняющего надзорные функции совета, должен наделять полномочиями, заслушивать отчеты о расходах, заниматься критическим анализом, принимать либо отклонять проекты бюджета и законы – рассматривая их, по возможности, в общем

34

 

и целом, а не во всех деталях и частностях, причем голосование должно быть поименным – и он должен нести за это голосование всю полноту ответственности перед народом, торжественно заявляя об этом и выступая со специальными обращениями к народу. За последствия всех принятых и непринятых решений рейхстаг должен в будущем нести ответственность перед новым рейхстагом, который будет избран на следующих выборах – каждый депутат в отдельности перед каким-то конкретным депутатом следующего созыва. Ведь выборы – это не что иное, как выражение критического отношения народа к своим уполномоченным. Было бы нелогичным и противоречило бы самому понятию народного представительства, если бы правительство отчитывалось за свою деятельность перед органом народного представительства, а сам орган народного представительства не отчитывался бы перед народом. Но поскольку все нынешние конституции разработаны самими парламентами, то последние избавили себя от такой обременительной обязанности. Правительство должно иметь право в любое время инициировать высказывание народом мнения о его представителях, объявляя выборы.

Парламентскую сессию не следует продлевать сверх установленного срока – но канцлер вправе созывать чрезвычайные сессии парламента, посвященные конкретному кругу задач. Заседания должны проходить в атмосфере торжественности и достоинства – как выражение суверенитета народа. Поведение депутатов, их стиль одежды и манера выражаться – вещи далеко не второстепенные. Собрание, которое внешне выглядит непрезентабельно, утрачивает и внутреннее достоинство. Присущие черни манеры, которые сегодня укоренились повсюду, должны наказываться верховным судебным органом – как оскорбляющие высший орган нации – и влечь за собой временное отстранение от парламентских заседаний, лишение депутатского мандата и, в определенных случаях, запрет на переизбрание.

35

 

Численность сегодняшних парламентов чересчур велика – вследствие того, что когда-то она определялась в соответствии со сложившимися представлениями о должной численности собрания, а они в 1789 году соотносились с существующими представлениями о численности церковной общины. Пассивная, бездумно голосующая масса депутатов повсюду затрудняет работу, которую все же выполняют немногие способные к ней люди, и это ведет, помимо прочего, к тому, что создается возможность проникновения в парламент людей сомнительных, преследующих частные цели. 150 мест в парламенте – это для Германии более чем достаточно. Даже и при такой численности половина депутатов будет говорить только «да» и «нет» – в зависимости от того, какое решение будет принято их вождями. Однако хорошей традицией должны стать поручения выступить
по какому-то вопросу тому, кто действительно понимает в нем, то есть надо будет требовать от отдельных депутатов своего рода свидетельства об их компетентности, а не просто давать слово любителям покричать, посвистеть и ударить в литавры. И кроме того, я предложил бы, чтобы в парламенте присутствовало пять представителей немецкого народа за границей – ведь до сих пор
рейхстагу не хватало широты кругозора, верных знаний и оценок положения дел в зарубежной экономике и во власти в зарубежных государствах, а это – жизненно важно для нас. Чтобы преодолеть немецкие межпартийные распри и обеспечить формирование групп, способных выносить компетентные суждения, следует отказаться от такого порядка выборов, при котором в парламент проходит более четырех партий; каждая из них должна представлять не менее десятой части населения. Кроме того, следует использовать блестящую идею Муссолини, которая, впрочем, просматривается и в баварском положении о выборах – идею, которой принадлежит будущее: две
сильнейшие группировки – а, быть может, только одна, самая сильная? – должны добавлять к 100 избранным депутатам еще 50 по своему выбору (пропорционально

36

 

числу полученных на выборах мандатов), причем в обычай должно войти привлечение лучших людей Германии, которые не участвуют непосредственно в партийной жизни, и они будут либо брать на себя обязательство сотрудничать с данной группой, либо откажутся от места в парламенте, если это сотрудничество войдет в противоречие с их убеждениями. Итак, эти члены могут быть
в любое время заменены; при этом каждый депутат мог бы выбрать себе заместителя, за которого поручится он, и с кандидатурой которого должна будет согласиться его партия. Чтобы преодолеть царящую во всех сегодняшних парламентах коррупцию, нужно, чтобы бесчестящее поведение или осуждение за обычное преступление становились основанием для того, чтобы данному человеку раз и навсегда было запрещено впредь участвовать в парламентских выборах. Народ вправе рассчитывать на честность тех, кто его представляет. Высокое достоинство решаемых задач требует, чтобы каждый из подлежащих избранию кандидатов клятвенно присягал в том, что его личная и деловая репутация ничем не запятнаны. Лица, находившиеся на оплачиваемой работе в партийном аппарате или в организациях политического толка, смогут принимать участие в выборах только по истечении трех лет после этого. Такое правило необходимо потому, что работа политического функционера – и свидетельства тому мы находим повсеместно – ликвидирует понимание того, что депутат несет обязательства перед нацией, а не перед партией, которая оплачивает его труд. Наконец, на первом заседании депутаты должны дать торжественное обещание не использовать свое положение представителей народа для получения каких-либо выгод и для извлечения дополнительных доходов в бизнесе, а на последнем заседании торжественно и под присягой дать отчет, свидетельствующий, что они не извлекли никаких личных выгод из своего статуса. Тот, кто не сможет этого сделать, избранию больше не подлежит.

В заключение, следует обратить внимание на то, что высокий статус английского парламентаризма осно-

37

 

вывается на том, что формально выбор премьера осуществляет король. Таким образом, в дело вступает инстанция, которая выше всех партий и выше интересов [сегодняшнего] общества, потому что она олицетворяет – в силу исторической и династической традиции – исключительно честь и величие нации. Пусть фактически все сводится к тому, что монарх лишь утверждает предложенную ему руководителем победившей на выборах партии кандидатуру премьера – и одного этого достаточно, чтобы сделать само собой подразумевающимися условиями этого предложения высокую одаренность и честность. Этот моральный аспект отсутствует в тех государствах, где партии сами решают в ходе переговоров, кто будет премьер-министром, и не несут ответственности ни перед кем, кроме самих себя. Немцы – народ монархический благодаря унаследованному от древних германцев качеству: проявляя верность, следовать за предводителем и повиноваться получившему внутреннее признание вождю. Они таковы, потому что их местоположение в Средней Европе заставило их сплотиться в сильное государство, коль скоро они не желали сделаться легкой добычей любого из своих соседей. В ближайшем будущем этот общий настрой не переменится – если вообще сможет измениться когда-нибудь – ив один прекрасный день, когда солнце вновь прольет лучик света на наше существование, наше дремлющее страстное стремление к этому символическому завершению государства – к увенчанию его короной – станет искать свое удовлетворение и найдет его.

Лишь тогда обретет завершенное воплощение та форма, на которую я здесь указываю; все временные решения, которые были найдены в промежуточный период, представляли собой нечто половинчатое, незавершенное, проявляющееся в том, что выбор лица, руководящего делами правительства, не подпадает под тот высокий критерий (der Zensur), который единственно давал бы возможность решать поистине исторические задачи.