(Философия, логика, язык. Общ. ред. Д.П. Горского и В.В. Петрова. -М.: Прогресс. -1987. -336 с.)
1. Среди опубликованных работ Дж. Остина первые замечания, относящиеся к будущей теории речевых актов, мы находим в его статье "Other Minds" (Austin 1961). В этой работе описаны некоторые перформативные признаки глагола promise 'обещать'; автора, однако, интересовали не эти признаки сами по себе, а возможность их применения к анализу другого глагола, который имеет гораздо большее значение для философии, а именно глагола know 'знать'. Но, с точки зрения позднейших, более тщательно обоснованных теоретических положений
Остина, этот последний глагол никак нe может считаться перформативным в строгом смысле. Тем не менее, поскольку в философии всякая ошибка, как правило, весьма поучительна, а в особенности ошибка такого ученого, как Остин, представляется интересным исследовать причины, побудившие его принять данное решение. Настоящая статья вместе с тем не является простым комментарием к работам Остина. Я хотел бы показать, что некоторые признаки глагола know, выделенные Остином, действительно присущи этому глаголу, однако требуют иного объяснения. Объяснение, предлагаемое ниже, позволяет, кроме того, лучше понять поведение многих семантически близких глаголов, в том числе обширной группы истинных перформативов.Вначале, однако, необходимо показать, почему know не является перформативным глаголом. Все те формулы, которые Остин позднее предложил для распознавания перформативных глаголов, на интуитивном уровне дают отрицательный результат применительно к
[293]
этому глаголу. Сравним, например, know с эталонным перформативом promise. Начнем с формулы "to say":
Сказать (в определенных обстоятельствах) "Я обещаю х" есть обещать х.
Применительно к know результат отрицательный: ни в каких обстоятельствах сказать "Я знаю, что х" не есть знать, что х. С одной, стороны, если утверждение говорящего истинно (то есть если он действительно знает, что р), то оно оставалось бы истинным, даже если бы он вообще не открывал рта. С другой стороны, если он не знает, что р, то независимо от того, утверждает ли он, что знает, или не говорит ничего, ситуация все равно не меняется. Для обещания же соответствующее высказывание (вербальное или эквивалентное ему) необходимо: оно, и только оно, составляет обещание, неважно, искреннее или нет
.Вторая формула, "in saying", также дает отрицательный результат. Ср.:
Сказав "Я обещаю х", он (тем самым) обещал х. Подставим теперь в эту формулу глагол знать
:Сказав "Я знаю х", он (тем самым) узнал х.
Само это предложение звучит несколько аномально и по причинам, упоминавшимся выше, является неприемлемым: сказав то или другое, можно совершить то, что будет называться обещанием, приказанием, извинением, но никак не знанием, мнением или сомнением.
Наконец, признак "hereby": предложение
Настоящим я обещаю х
употребляется для того, чтобы сделать обещание наиболее недвусмысленным и официальным. С другой стороны, предложение
Настоящим я знаю, что р
опять-таки полностью нарушает все требования грамматики и здравого смысла.
Это различие между promise и know не является следствием каких-то частных особенностей глагола promise. Все перформативы без исключения, именно в силу того, что они перформативы, удовлетворяют приведенным формулам в отличие от know. Одного этого могло бы быть достаточно, чтобы bona fide не считать know перформативом, однако для такого решения есть и еще более важное основание. Функция перформативных глаголов заключается в том, чтобы выражать иллокутивную силу речевого акта. Соответственно все такие глаголы, с точки зрения их соотнесенности со
временем, попадают в класс глаголов достижения (см. Vendler, 1967). Это положение является абсолютно оче-[294]
видным; достаточно указать невозможность примеров типа: *Since when does he promise...? 'С какого момента он обещает...?', *How long did he assert...? 'Как долго он утверждал...?', *Does he still apologize...? 'Он еще просит прощения...?'. Однако же с глаголом know все подобные вопросы являются осмысленными: know, а также believe 'считать, полагать, верить', doubt 'сомневаться' и т.п. представляют собой глаголы состояния; можно знать нечто в течение определенного периода времени, начиная с некоторого момента и т.д.
2. В чем причина того, что Остин сближал know с глаголами типа promise? Для понимания его точки зрения может быть в особенности полезна следующая цитата:
"...Но, когда я говорю "Я обещаю", я продвигаюсь еще на шаг дальше: я не только объявляю о своем намерении, но, используя данную формулу (совершая данный ритуал), я связываю себя с другими людьми, я некоторым образом ручаюсь своей репутацией. Аналогично произнесение предложения "Я знаю" является также продвижением на шаг дальше. Но произнести "Я знаю" не значит произнести "Я некоторым особенно надежным способом получаю знание". Когда я говорю "Я знаю", я даю другим людям некоторое обязательство: я ручаюсь перед другими людьми своим авторитетом, что S есть Р" (Austin, 1961, 67).
Следует обратить внимание на заключительную часть этой цитаты: "Ручаюсь перед другими людьми своим авторитетом". Как видно, Остин утверждает, что, подобно тому как при обещании я беру на себя обязательство об исполнении объявленного мной намерения, так и при произнесении "Я знаю" (следует заметить, что невозможно вместо этого сказать: при знании) я беру на себя обязательство об истинности того утверждения, которое я
высказываю.Указанное обязательство, кроме того, в обоих случаях может быть передано от одного человека к другому:
"Если кто-либо обещал мне сделать А, то я имею право рассчитывать на это и сам могу давать обещания на этом основании; точно так же, если кто-либо сказал мне "Я знаю", то я имею право сам в свою очередь говорить "Я знаю". Право говорить "Я знаю" передается таким же образом, что и всякое другое полномочие" (Austin 1961, 68).
Таким образом, Остин подчеркивает возможность существования цепи обещаний и цепи знающих (или,
[295]
точнее, цепи тех, кто говорит "Я знаю"); он делает вывод, что в обоих случаях эта цепь состоит из передаваемых полномочий.
Всякая цепь, разумеется, должна иметь начало; интересно в этой связи рассмотреть начало цепи знания — первого человека, который сообщает о своем знании:
"Если Вы говорите, что нечто знаете, то наиболее непосредственной реакцией на ваше сообщение оказывается вопрос "Способны ли вы обладать этим знанием?". Следовательно, вы должны не просто продемонстрировать, что вы уверены в том, что сообщили, а показать, что вы действительно знаете это" (Austin 1961,68).
Любопытно, кроме того, что знать можно только то, что относится к настоящему или к прошлому:
"Требования, которые я должен выполнить, если я намерен показать, что действительно знаю нечто ... относятся не к будущему, а к настоящему и прошлому: предполагается, что о будущем я могу лишь иметь то или иное мнение" (Austin 1961, 69).
Таким образом, в целом мы получаем следующую картину. Существует некоторый человек, который первым говорит "Я знаю". Этот человек имеет право на данное действие, поскольку он "действительно знает" нечто, относящееся к настоящему или прошлому. Он использует соответствующие языковые средства для передачи данной информации и в дополнение к этому дает свою личную гарантию истинности этой информации. Точно так же в свою очередь поступают и все остальные участники этой цепи.
При таком подходе, действительно, может показаться, что функция глагола know абсолютно идентична функции глагола promise: если последний используется, чтобы гарантировать исполнение высказанного намерения, то первый используется, чтобы гарантировать истинность высказанного мнения. Нельзя не отдать должное искусству обращения с материалом! "Сказать Я обещаю — значит обещать, не так ли? А сказать я знаю — значит знать, не так ли? Следовательно, указывая, как употребляется Я обещаю, я тем самым описываю все существенные свойства обещания. А указывая, как употребляется Я знаю, я тем самым описываю все существенные свойства знания, не так ли?"
3. Итак, что же здесь является неверным? Собственно говоря, практически все. Знать — это не говорить "Я знаю"; говорить "Я знаю" и "Он знает" — это не
[296]
значит давать какую-либо гарантию, а значит просто констатировать нечто, что может быть истинным или ложным. Разумеется, говорить это — не значит (как и отмечал Остин) сообщать о "некотором особенно надежном способе получения знания, гарантирующем достижение на соответствующей шкале отметки более высокой, чем полагать и быть уверенным и даже чем быть совершенно уверенным ..." (Austin 1961,67). Более того, это значит сообщать совсем о другом: о причинной связи, между человеком, который знает нечто, и фактом — объектом знания. И даже если это отношение включает других людей в качестве посредников, то цепь, которую они образуют, не является цепью передаваемых полномочий: эта цепь все равно остается причинной.
Ср. следующие два утверждения:
Второе утверждение не является простым сообщением о трагической участи бедного Джо: оно приписывает его кончину некоторому внешнему фактору. Аналогично различие между предложениями в следующей паре:
Здесь нет различий в качестве описываемых ощущений: жертва белой горячки может весьма отчетливо и ясно "видеть" то, что "видит". Существенным является то, что только второе утверждение возводит ощущение к особой причине, а именно к розовым крысам
2.С моей точки зрения, know выражает сходное причинное отношение. Когда я говорю ."Я знаю (или он знает), что р", я приписываю мое (или его) субъективное состояние некоторой особой причине (непосредственной или отдаленной), а именно тому факту, что р. Указанный факт в свою очередь либо является непосредственным знанием определенного человека, либо становится известным ему через посредство других лиц, которые сообщили ему эту причину, проинформировали его об имевших место фактах.
Данная гипотеза учитывает все те признаки, которые были выделены Остином правильно. Во-первых, то, что мы знаем, должно быть, по крайней мере в некотором отношении, "действительно известным"
[297]
кому-либо, иными словами, чье-либо знание, что р, должно иметь непосредственной причиной тот факт, что р. Во-вторых, если факты, относящиеся к настоящему и к прошлому, с полным правом могут рассматриваться как причины, то о фактах, относящихся к будущему, этого сказать нельзя. Таким образом, сдержанное отношение Остина к знаниям о
будущем оказывается вполне обоснованным. Наконец, цепи знания действительно существуют; вероятно даже, что большая часть наших знании не возникает в нашем сознании непосредственно: мы узнаем о фактах из сообщений других людей, прочитываем о них в книгах и т.п. Люди, которые сообщают нам различные сведения, книги и статьи, которые эти сведения содержат, — все это, действительно, звенья одной цепи. Однако последовательность, с которой мы имеем дело, — это последовательность причин, а не полномочии. Полномочия как, таковые порождают лишь мнения; для знаний же требуется нечто большее: непрерывная (хотя, возможно, достаточно длинная) цепь причин. Только она может обеспечить объективность, или фактивность, необходимую для знаний. Мнения действуют в другой сфере: их авторитет основывается на надежности, прочных доводах и убедительности; но как бы он ни был высок, он никогда не может гарантировать истинности мнений. Остин был прав, утверждая, что, когда я говорю "Я знаю", я даю тем самым некоторую гарантию, но он неверно объяснил это наблюдение. "Я знаю" не означает, что я даю гарантию, поскольку значение выражения "Я знаю" не может быть объяснено с помощью указания на то, как употребляются эти слова; вместе с тем, говоря "Я знаю" (или "Он знает"), я не могу не дать некоторой гарантии именно благодаря особенностям значения слова знать.Следует, кроме того, заметить, что приведенный анализ в отличие от гипотезы Остина согласуется как с тем фактом, что знание является интеллектуальным состоянием, хотя и имеющим в качестве причины соответствующую деятельность, так и с тем фактом, что (утверждения о знании, делаются ли они в первом лице или в третьем, в настоящем времени или в прошедшем, могут быть истинными или ложными (ср. Goldman, 1967).
4. "Каким образом я могу узнать, что я нечто знаю, а не просто полагаю?" Ответом на этот вопрос занимается эпистемология; его обсуждение (по крайней мере непосредственное) не входит в мои намерения.
[298]
"В каком случае я могу или имею право сказать, что я нечто знаю, а не просто полагаю?" Это вопрос, как кажется, относится скорее к области морали; во всяком случае, для его решения существенны понятия типа благоразумия и т.п. Как бы то ни было, рассматривать эти два вопроса я здесь не буду. Моя задача является, так сказать, более фундаментальной: меня интересует, что мы имеем в виду, когда говорим, что некто знает нечто, а не просто полагает. Таким образом, то, что я намерен предпринять, можно охарактеризовать как концептуальный анализ, отчасти связанный с дескриптивной метафизикои.
В одной из своих работ (ставшей в настоящее время в некотором смысле популярной) я пришел к выводу, что знание и мнение не могут иметь один и тот же объект; другими словами, невозможно полагать и знать в точности одно и то же (Vendler, 1972a). Я не буду сейчас воспроизводить все те аргументы, которые мне были необходимы для детального доказательства этого тезиса. Тем не менее целесообразно, по-видимому, напомнить несколько основных положений, поскольку они будут играть роль и при обсуждении свойств ряда других глаголов в последующих разделах данной статьи.
Первое, на что я хотел бы обратить внимание, — это резкое различие между believe и know в отношении способности сочетаться с местоименными союзными словами (
wh-nominals), вводящими придаточные предложения, которые традиционно, хотя и не вполне удачно, называются косвенными вопросами* (Vendler, 1972a, 95—96). Ср. следующие примеры:Таким образом, хотя know и believe оба могут иметь придаточные предложения, вводимые союзом that 'что'**, только know может сочетаться с их трансформами — придаточными первого типа.
[299]
Более того, оказывается, что у этих глаголов даже не все синтаксически идентичные придаточные второго типа могут быть общими. Рассмотрим, например, предложение:
Его деривационная история очевидна:
Следовательно, what в (1) замещает that p, то есть придаточное второго типа, общее для глаголов believe и say. Аналогично предложение
означает, что я и ты имеем одно и то же мнение. Рассмотрим теперь следующую пару:
(3) I know what you believe
'Я знаю, что ты думаешь'*.
Оба предложения грамматически абсолютно правильны и однозначны. При этом они, бесспорно, не имеют того смысла, что если ты сказал (или думаешь), что p, то и я знаю, что р. Деривационная история этих предложений также проходит через стадию придаточных предложений первого типа:
Эта последняя конструкция не может быть интерпретирована так, будто мое знание и твое высказывание (или твое мнение) имеют один и тот же объект. Предположим, что ты думаешь, что Картер — великий президент. Если я думаю то же, что и ты, то, следовательно, я тоже думаю, что Картер — великий президент. Но если я знаю, что ты думаешь, то этот факт отнюдь не свидетельствует о том, что я знаю, что Картер — великий президент. Отсюда следует, что придаточные предложения того типа, которые употребляются при глаголах say или believe, являются, по всей видимости,
[300]
неприемлемыми для глагола know. Рассмотрим теперь предложение с обратным порядком составных частей:
Это предложение грамматически неправильно, поскольку ни одна из интерпретаций придаточного со словом what здесь невозможна. What you know не может быть придаточным первого типа, поскольку глагол believe таковых не допускает. С другой стороны, what не может также анализироваться как местоимение, замещающее общее сентенциальное дополнение that p, которое обозначало бы одновременно объект твоего знания и объект моего мнения. Причина этого проста: подобных объектов не существует. That p, объект глагола know, не является приемлемым для глагола believe точно так же, как в предыдущем примере объект глагола believe оказался неприемлемым для глагола know. Но пример (3) "спасает" его интерпретация как придаточного первого типа; для (4
) даже эта возможность исключена. Таким образом, мы с неопровержимостью приходим к следующему выводу: несмотря на поверхностную идентичность придаточных со словом that, присоединяемых к глаголам know и believe, эти предложения различны; при этом лишь некоторые из них могут быть возведены к придаточным первого типа.Тот же вывод можно сделать и из рассмотрения некоторых имен, способных замещать придаточные второго типа или играть при них роль подлежащего. Некоторые из них, например opinion 'точка зрения', theory 'теория', assertion 'утверждение', prediction 'предсказание' и т.п., попадают в тот же класс, что и придаточные второго типа, сочетающиеся с глаголом believe, в то время как другие, например fact 'факт', cause 'причина', result 'результат', outcome 'итог' и др., соотносятся с придаточными второго типа, требуемыми глаголом know. В точности по той же причине, по которой предложение "X знает, что думает Y" не описывает ситуации 'X думает нечто, a Y это же знает', знание, предположим, чьей-то точки зрения не предполагает знания той же самой вещи, которая является объектом этой точки зрения. В обоих случаях слово what не обозначает общего (для обеих ситуаций) имени, а вводит придаточное первого типа: мы знаем, что есть то, что некто считает (what it is that
the other believes), равно как мы знаем, что есть чужая точка зрения (what someone else's opinion is). Если твоя точка зрения есть p, а я знаю твою точку зрения, то то, что я знаю, не есть само p, а есть то,[301]
что твоя точка зрения есть р. Совершенно иначе обстоит дело с глаголом believe. Вполне возможно верить* в чью-то теорию, утверждение или предсказание, и в этом случае вера и, допустим, предсказание имеют один и тот же объект: если твое предсказание есть р, а я верю в твое предсказание, то это означает, что я верю (считаю), что р. Интересно, что подобное понимание затруднено для слова opinion, а также для самого слова belief 'мнение'. Предложение *I believe your belief 'Я верю в твое мнение' грамматически неправильно, а I believe your opinion 'Я верю в твою точку зрения' находится на грани приемлемости. В чем причина этого? Видимо, дело заключается просто в том, что мнения и точки зрения, в отличие от утверждений и предсказаний, суть объекты внутренних состояний; следовательно, они не являются непосредственно доступными для восприятия других людей. Этот пример иллюстрирует любопытные различия между глаголами интеллектуального состояния и иллокутивными глаголами, которые, однако, нерелевантны для нашего анализа придаточных предложений.
Имена типа fact, принадлежащие к другой группе, могут быть объектами глагола know, но не глагола believe. Можно знать факты, причины, результаты и т.п. В то же время в высшей степени странно утверждать, что в эти вещи можно верить; ср. неправильность фраз типа: *I believe
the cause of the explosion ... the outcome of the trial 'Я верю в причину взрыва ... в результат опыта' и т.д.Разумеется, между этими двумя группами имен есть и другое различие: имена первой группы в отличие от имен второй предполагают наличие некоторого обладателя. Точки зрения, предсказания и т.п. формулируются или совершаются людьми, это их точки зрения, предсказания и т.д. Факты, причины и т.п. не имеют обладателей, они никем не формулируются и не совершаются. Они являются объективно данными; мы можем
лишь обнаружить или не обнаружить, открыть или не открыть их. Соответственно точки зрения,[302]
предсказания и т.п. могут быть истинными или ложными; к фактам, причинам и результатам это неприменимо. Приведенные рассуждения поясняют выбор следующих терминов: два типа придаточных, а также соответствующие глаголы и замещающие их имена были названы мной объективными и субъективными. В известной статье Кипарских (Kiparskys, 1971) данные контексты были названы фактивными и нефактивными. В настоящей работе я буду следовать терминологии Кипарских
3; так, я, например, буду называть know фактивным глаголом, a result фактивным именем, тогда как believe — нефактивным глаголом, a prediction — нефактивным именем.5. Мне представляется, что наиболее бесспорным грамматическим признаком фактивности является возможность сочетания с придаточным первого типа. Почему это так?
Чтобы ответить на этот вопрос, я должен еще раз обратить внимание читателей на группу нефактивных имен, то есть belief, opinion, assertion, prediction и т.п. Они, как очевидно, являются именными производными от определенных "пропозициональных" глаголов: believe, opine (устар.) 'иметь точку зрения', assert 'утверждать' и predict 'предсказывать'. Из этих глаголов первые два обозначают интеллектуальные состояния, а вторые два используются для описания или производства речевых актов. Рассмотрим подробнее вторую пару. Имена assertion и prediction являются семантически неоднозначными, поскольку могут обозначать как некоторую деятельность, так и результат этой деятельности. Ср.: His prediction of war proved to be a diplomatic
blunder 'Его предсказание войны было дипломатической неудачей' vs. His prediction of war turned out to be true 'Его предсказание войны оказалось верным'. Интересно, что лишь в первом контексте his prediction 'его предсказание' может быть замещено на his predicting - 'то, что он предсказывал', поскольку эта последняя форма никогда не обозначает результата4. Точно[303]
так же чье-либо утверждение (assertion) может быть смелым поступком в одном из значений и истинным или ложным — в другом. Наконец, мнения (beliefs) и точки зрения (opinions) могут быть описаны как поспешные или предвзятые по отношению к их субъекту, но как истинные или ложные по отношению к их содержанию.
Происхождение утверждений и предсказаний достаточно очевидно: они возникают вследствие определенных речевых актов: они делаются или высказываются. Мнения и точки зрения, напротив, являются внутренними объектами, per se не облеченными в звуки. Они зарождаются, или формируются
, принимаются, вынашиваются и порой оставляются — можно сказать, почти как дети (как мы часто выражаемся, "духовные дети"). Я бы не хотел сейчас обсуждать тонкости онтологического статуса мнений, точек зрения и т.п., с одной стороны, и утверждений, предсказаний и т.п., с другой: являются ли они тождественными, например, предложениям (произносимым вслух или про себя) обычного языка или они имеют более абстрактную природу. Для меня является существенным лишь следующее: они должны иметь понятийную, связанную с отображением действительности (representative) природу; именно это и дает им возможность быть истинными или ложными, правдоподобными или невероятными — другими словами,соответствовать или не соответствовать реальным фактам.Что же касается самих фактов, а также родственных им причин, результатов и т.п., то они, так сказать, сделаны совсем из другого материала. Во-первых, они не являются созданиями человекав том смысле, что они не относятся к результатам речевой или интеллектуальной деятельности. То, что некто сказал или подумал нечто, может быть фактом, но этот факт никоим образом не тождественен принятому мнению или сделанному утверждению. Более того, можно иметь мнение об этом или о любом другом факте, точно так же как можно делать утверждения об этом факте, но то, что является объектом мнения или утверждения, не относится к фактам как таковым; в лучшем случае оно может соответствовать или удовлетворять фактам. Наконец, существуют ложные мнения и ложные утверждения, приблизительные мнения и неточные утверждения, но не могут существоватьложные факты и приблизительные причины. Только представление (representation) может быть истинным или ложным,
[304]
приблизительным или не вполне точным — представляемая вещь как таковая к этому не способна. Сходным образом изображение может быть верным, неверным или неточным в отличие от объекта, который это изображение призвано представлять.
Мнения и утверждения в силу сказанного не могут быть определены только в терминах фактов, которые они представляют. В каком-то случае может вообще не оказаться соответствующего факта, если мнение или утверждение ложно. В другом случае один и тот же факт может быть представлен несколькими способами в зависимости от референциального и некоторых других факторов; мнения и утверждения не являются референциально прозрачными. Так, два человека (или даже один и тот же человек) могут иметь два различных, но одинаково истинных мнения, представляющих факт, относящийся к некоторому лицу. Вспомним хотя бы, что несчастный Эдип думал о своей матери и своей жене. Более того, даже будучи в согласии друг с другом, имея один и тот же объект, мнения могут не совпадать в деталях. Именно поэтому, пересказывая чужие мнения, утверждения и т.п., необходимо сохранять все их элементы в точности; лакуны в этих случаях не допускаются. Следует сказать: "Он считает, что А есть В"; недостаточно (и поэтому невозможно) сказать: "*Он считает, что есть А".
В фактивных контекстах подобные лакуны вполне допустимы, ср.: "Он знает, что есть А", "Он выяснил, кто убил ее", "То, как он салютовал флагу, вызвало скандал", "То, что он сделал, было результатом смущения" и т.п. Причина заключается в том, что в этих случаях мы говорим о фактах как таковых, которые существуют сами по себе, даны объективно; "таким образом, можно отождествить их, даже допуская известное количество лакун. Ср., например, ситуацию "I.R.S.* знает, кто, сколько и кому уплатил". Здесь есть определенное сходство с отождествлением индивидуального объекта: последнее может быть достигнуто и без полного описания объекта или, если прав Крипке, даже безо всякого описания. Так, говоря "Он знает, кто ее убил", мы имеем в виду факт in rerym natura, но говоря 'Он считает, что ее убил Джо", мы описываем интеллектуальное состояние определенного человека.
В чем же причина того, что даже контексты знания
[305]
не являются референциально прозрачными, по крайней мере в тех случаях, когда придаточное второго типа является полным? Иными словами, если Эдип знает, что он женат на Иокасте, то это не означает, что он знает, что он женат на своей матери. Разумеется, он знает, на ком он женат, как было только что сказано. Откуда же тогда непрозрачность? Видимо, дело в том, что хотя объектами знания являются факты, субъект знания должен иметь представление, подобное мнению, об этом факте, представление, причиной которого является этот факт. Именно это представление попадает в эмфазу: если я говорю "Он знает, на ком он женат", то эмфаза распространяется на сам факт рокового союза и на причинную цепь, приводящую к представлению о нем; если же я говорю "Он знает, что он женат на Иокасте"
, то эмфаза распространяется на то представление, причиной которого является указанный факт.6. "X знает, что р" означает, по-видимому, следующее:
'X имеет доступное ему интеллектуальное представление 'р', причиной которого является тот факт, что р'. Почему "доступное"? Потому, что существует возможность забыть и вспомнить вновь: в промежутке представление продолжает существовать, однако доступ к нему оказывается невозможным. В противном случае вспоминать значило бы то же самое, что изучать заново, а это не так.
Как же обстоит дело с мнением? "Х считает, что р" означает, по-видимому, следующее:
'Х принимает интеллектуальное представление 'р' в качестве истинного'. Таким образом, мнение никак не связано с забыванием; ему противопоставлено не забывание, а противоположное мнение, то есть такое, при котором Х принимает, данное представление в качестве ложного.
Принятие представления в качестве истинного является действием, для которого должны быть соответствующие основания (reasons). Желая выяснить их, мы задаем вопрос: "Почему ты так считаешь?" Если эти основания почему-либо недостаточны, то мы имеем дело с неразумным, неоправданным или глупым мнением.
Обладание представлением, причиной которого является некоторый факт, не есть действие. Поэтому для того, что мы знаем, не может быть оснований. Существует вопрос "Откуда ты это знаешь?" (How do you know?). Но ответ на него не является обоснованием
[306]
(justification), а обычно представляет собой историю того, как мы нечто узнали, как мы пришли к знанию. Ср. следующий пример.
Томми является участником серии психологических экспериментов по обучению во сне. Во время сна включается запись голоса, много раз подряд перечисляющего столицы африканских государств. На следующий день Томми спрашивают: "Какова столица Буркина Фасо?" Он отвечает: "Уагадугу". "А Цент-ральноафриканской Республики?" — "Банги". И так далее. Знает ли он эти столицы? Бесспорно. Откуда он их знает? Благодаря обучению во сне. Знания не имеют ничего общего с обоснованным истинным мнением. Откуда, например, я знаю, что столица Бирмы* — Рангун? Понятия не имею... Должно быть, я когда-то случайно столкнулся с этим и с тех пор помню.
7. "Откуда ты знаешь, что р?" — "Мне это сказал Джо". Это вполне естественный ответ. Поэтому, как представляется, весьма частым является тот случай, когда причинная связь между фактом и субъектом знания сводится, по крайней мере отчасти, к тому, что Х сказал Y, что р. Соответственно глагол tell 'говорить, сообщать' должен быть способен принимать на себя груз фактивности. Это действительно так, что подтверждается тестом на придаточные первого типа, ср.: Не told me who killed the grocer... how he did it 'Он сказал мне, кто убил бакалейщика... как он это сделал' и т.д. Должны ли мы отсюда заключить, что tell — это такой же фактивный
глагол, как know, realize 'понимать', find out 'выяснять' или discover 'обнаруживать'?Ответ, разумеется, будет отрицательным. Дело в том, что эти глаголы не допускают ложности своих пропозициональных дополнений, тогда как tell допускает. Я имею в виду следующее. Я не могу одновременно утверждать, что "X знает р" и что "не p": или что "X выяснил, что р, но в действительности р не имеет места"; или что "X ошибочно обнаружил р" и т.п. С другой стороны, если я сообщаю, что Х сказал мне, что р, то ничто не мешает мне добавить, что в действительности р не имеет места. Иными словами мы не можем знать ложь, но мы можем говорить ложь
.Должны ли мы, таким образом, отказаться от теста на фактивность с помощью придаточных первого типа? Прежде чем делать это, полезно провести некоторое
[307]
дополнительное исследование. Рассмотрим две ситуации. Пусть Джо сообщает мне, что он живет в Сан-Франциско. Через некоторое время я приезжаю к нему и убеждаюсь, что он действительно там живет. Таким образом, я имею право либо утверждать, что Джо сказал мне, что он живет в Сан-Франциско, либо, если я хочу быть более лаконичным, что Джо сказал мне, где он живет. Пусть также Джим сообщает мне, что он
живет в Сан-Франциско. Через некоторое время, однако, я обнаруживаю, что на самом деле Джим живет в Окленде. В этом случае я тем не менее по-прежнему имею право утверждать, что Джим сказал мне, что он живет в Сан-Франциско (и могу также добавить, если считаю это необходимым, что он сказал неправду). Однако же если сам я хочу сделать истинное утверждение, то, бесспорно, не имею права утверждать, что Джим сказал мне, где он живет. Причина этого заключается, конечно, в том, что Джим отнюдь не сказал мне, где он живет. Таким образом, мы обнаруживаем замечательный факт: сообщение, что p (telling that) может быть ложным, но сообщение, что р (telling what) ложным быть не может. Поэтому глагол tell является фактивным по отношению к придаточным первого типа, но не обязательно является таковым по отношению к придаточным второго типа. Напомню, что tell может принимать на себя груз фактивности и в таком случае, как: "Откуда ты знаешь, что р?" — "Он сказал (told) мне, что р". Я предлагаю следующую гипотезу: если know, find out и т.п. — это полностью фактивные глаголы, то tell — это амбивалентный глагол: он может сочетаться как с фактивными, так и нефактивными придаточными второго типа. И поскольку он может сочетаться с фактивными придаточными второго типа, то он может сочетаться и с их трансформами — придаточными первого типа. Но поскольку нефактивные придаточные второго типа не имеют подобных трансформов, то всякий контекст вида tell + придаточное первого типа является фактивным. Если это так, то возражение против зависимости свойства фактивности от наличия придаточных первого типа превращается при более внимательном анализе в дополнительное доказательство этой зависимости.Более того, следует заметить, что tell — это, безусловно, не единственный глагол, обнаруживающий такую двойственную сущность. Рассмотрим, например, глагол predict 'предсказывать'. Допустим, перед последними президентскими выборами одни предсказывали,
[308]
что победит Картер, а другие предсказывали, что победит Форд. Но так как победил Картер, то только о людях из первой группы стало возможным утверждать, что они предсказали, кто победит. Люди из второй группы, несмотря на тот факт, что они делали предсказание, не смогли в действительности предсказать, кто победит. Ниже будут указаны и другие глаголы из этой "семифактивной" (half-factive) группы
5.Все ли пропозициональные глаголы могут сочетаться с придаточными первого типа, все ли они, другими словами, могут употребляться в качестве фактивных? Нет, далеко не все. Одним из таких глаголов, как мы помним, является believe. Среди глаголов интеллектуального состояния к ним относятся think 'думать', assume 'предполагать'; среди перформативных глаголов — say 'говорить, произносить', assert 'утверждать', claim 'заявлять' и insist 'настаивать'. Придаточные первого типа не сочетаются с этими глаголами, равно как и фактивные имена типа fact, result, cause. Можно сообщить (tell) некоторый факт, но нельзя его произнести (say), можно знать (know) причину чего-либо, но нельзя утверждать (assert) ее, можно выяснить (find o
ut) результаты, но нельзя считать (believe) их и т.п.Таким образом, в результате наших рассуждений можно прийти к следующему выводу. Существует большая (и к настоящему времени сравнительно неплохо изученная) группа "пропозициональных" глаголов — упрощенно говоря, тех, которые в нормальном случае допускают придаточные второго типа. Этот класс содержит большое количество перформативов, которые Остин называет "экспозитивами", а Серл — "репрезентативами" (Searle, 1975). Кроме того, в этот класс входит значительная группа глаголов интеллектуальной деятельности и интеллектуального состояния, которые я называю "аппрехензивами" и "путативами" соответственно (Vendler, 1972b, гл. Ill). Как следует из сказанного выше, все множество этих глаголов может быть расклассифицировано и по другому основанию — на полностью фактивные (типа know), семифактивные
( (типа tell) и нефактивные (типа believe) глаголы.8. Я могу лишь сделать первые шаги на пути к осуществлению этой классификации в полном объеме.
[309]
Я рассмотрю некоторое достаточно представительное множество перформативных глаголов из описанной выше группы и попытаюсь распределить их в соответствии с уже описанными критериями. Оставшаяся часть глаголов этой группы, глаголы интеллектуальной деятельности и интеллектуального состояния, в принципе могут быть распределены аналогичным образом, однако здесь подробно рассматриваться не будут; В качестве "представительного множества" я буду использовать список "экспозитивов", приведенных в моей книге "Res cogitans" (Vendler, 1972b), к которым будет добавлено еще два глагола: say и mention 'упоминать'; таким образом, общее число глаголов оказывается около тридцати.
Каковы те критерии, которые могут быть использованы для принятия соответствующего классификационного решения в каждом конкретном случае? Будут рассмотрены три таких критерия.
1. Критерий типа придаточного предложения: не-фактивные глаголы (типа assert) не допускают придаточных предложений первого типа.
2. Критерий фактивности: нефактивные глаголы равным образом не сочетаются с именем fact и подобными ему: cause, result, outcome и, как это ни странно, truth 'истина, правда'.
3. Обстоятельственный критерий: полностью фактивные глаголы не могут сочетаться с группой обстоятельственных наречий типа falsely 'ложно, ошибочно', wrongly 'неправильно', incorrectly 'некорректно' или просто с отрицательными вариантами придаточных второго типа.
Критерии 1 и 2 действуют совместно. Полностью фактивные глаголы удовлетворяют им обоим, но не удовлетворяют третьему критерию; нефактивные глаголы не удовлетворяют ни первому, ни второму, но зато удовлетворяют третьему; семифактивные глаголы удовлетворяют всем трем критериям.
Как это ни удивительно, в исходном множестве обнаруживаются только два полностью фактивных глагола: это mention и remind 'напоминать'. Ср. их поведение по отношению к названным критериям:
[310]
Группа семифактивных глаголов более многочисленна: помимо tell и predict, которые мы уже упоминали, к ней, как представляется, принадлежат глаголы state 'устанавливать', report 'сообщать', guess ' (пред) полагать, догадываться', inform 'информировать' admit 'допускать' и warn 'предупреждать'. Все они удовлетворяют обстоятельственному тесту: можно неверно установить (falsely state), некорректно сообщить (incorrectly report), неправильно догадаться (wrongly guess) и т.п.
Ср. также правильность предложений:
Нефактивные глаголы образуют самую большую группу; say, assert, claim, declare 'объявлять', affirm 'подтверждать', contend 'оспаривать', maintain 'поддерживать, утверждать' и insist 'настаивать' являются наиболее бесспорными ее членами. Многие другие глаголы также должны рассматриваться как нефактивные, хотя большая сложность их семантической структуры часто затрудняет
однозначное применение наших критериев: таковы agree 'соглашаться' и disagree 'не соглашаться', confess 'признаваться' и testify 'свидетельствовать', postulate 'постулировать', argue 'доказывать' и conclude 'заключать'. Все эти глаголы удовлетворяют обстоятельственному тесту, хотя, возможно, и не без некоторых шероховатостей. Ср.:[311]
Все эти глаголы не удовлетворяют и первым двум тестам. Несколько примеров:
Можно возразить, что глагол say допускает придаточные первого типа. Действительно, мы иногда слышим предложения вроде Не said where she works 'Он сказал, где она работает'. Я полагаю, что такие предложения являются все же отклонениями от стандарта и их относительная приемлемость может быть объяснена только существованием правильных отрицательных конструкций типа Не did not say where she works 'Он не сказал, где она работает'. Почему же эти последние являются правильными? Могу предположить, что причина заключается в том, что относительное местоимение после отрицания скорее употребляется вместо whether ... or, чем вместо that: ... did not say whether she works at A or at В or... '...не сказал, работает она в А или в В, или...' А такое предложение не является фактивным. Но это, конечно, весьма сложная проблема, которую я здесь не имею возможности обсуждать более подробно.
В исходном списке оказалось также небольшое число глаголов, классификационную принадлежность которых я не могу определить с полной уверенностью: таковы suggest 'подсказывать, внушать', submit 'осмеливаться предполагать', concede 'допускать', deny 'отрицать' и assure 'уверять'. Я предполагаю, что все они исходно являются нефактивными, но вместе с тем приобрели некоторые черты фактивности: можно отрицать факты (deny the facts), подсказывать, кто украл деньги (
suggest, who stole the money) и т.п. Однако подобная двойственность не настолько велика и не настолько последовательна, чтобы обусловить переход указанных глаголов в группу семифактивов.[312]
Дополнительное свидетельство в пользу нашей классификации можно найти в обычной трансформации опущения. Придаточные первого типа, имеющие вид what N is 'каково N', часто сокращаются до N. Так, например, предложение:
преобразуется в:
Если наша теория верна, то эта трансформация должна быть применима к фактивным и семифактивным глаголам, но неприменима к нефактивным. Это действительно так, ср.:
Но не:
Следует также отметить, что номинализации семифактивных глаголов всегда нефактивны. Это в принципе неудивительно, ибо они описывают результаты внутренней деятельности (subjective creations), которые (если они истинны) могут представлять факты, но не являются тождественными им. Так, хотя мы можем установить или сообщить некоторый факт, наше суждение (statement) или сообщение (report) не является фактом: в лучшем случае это лишь констатация факта или сообщение о факте.
Аналогичная тройственная классификация может быть распространена и на глаголы, описывающие интеллектуальные состояния и виды интеллектуальной деятельности. Я утверждаю (оставляя доказательство читателям), что глаголы think, believe и assume являются нефактивными, глагол anticipate 'предчувствовать' является семифактивным, a know, find out, discover, notice 'замечать', realize и remember 'вспоминать' являются полностью фактивными.
9. Существование трех описанных классов глаголов (фактивов, семифактивов и нефактивов) может считаться лингвистически универсальной закономерностью,
[313]
действие которой не ограничивается английским языком и распространяется даже за пределы индоевропейских языков в целом. Интересны в этом отношении данные венгерского языка. В этом языке, который является, так сказать, более "лексическим", чем английский, во всех трех типах конструкций может использоваться один и тот же глагольный корень mond (приблизительно соответствующий английским глаголам say и tell). Нефактивное понимание возникает при добавлении эмфатического местоимения azt в начале предложения, фактивное — при добавлении перфективного префикса meg-. При отсутствии этих элементов глагол, по всей видимости, интерпретируется как семифактивный. Так соответственно в предложении
допустимо дополнительное указание на ложность сообщения: de hazudott 'но он солгал'. При этом указанная конструкция не допускает придаточных первого типа:
Фактивная конструкция (megmondta) допускает придаточные первого типа и не сочетается с указаниями на ложность сообщения:
Простая конструкция является, по всей видимости, семифактивной:
Mondta, hogy Becsbe ment, de hazudott.
Но ср.:
*Mondta, hogy hova ment, de hazudott.
10. "Я видел в мотеле вашу жену. Теперь вы будете знать это". — "Конечно, он знает. Я же сказал ему". Эти и подобные им контексты могут сказать о "логике знания" больше, чем тома, посвященные обоснованию теории "обоснованного истинного мнения".
[314]
Когда я говорю: "Он сказал мне, кто она", я предполагаю (imply), что как ему, так и мне известно, кто она. Я узнал это в результате того, что он сообщил мне то, что знал. А откуда он узнал это? Вообще говоря, возможны два способа: либо он самостоятельно обнаружил это (например, увидев упомянутую даму и вспомнив ее), либо он в свою очередь сам получил эти сведения от кого-то еще. Таким образом, мы возвращаемся к цепи знаний Остина, хотя и с существенным отличием. Если Х сообщил Y, что есть что, его цель заключается не в том, чтобы просто создать некоторое мнение на основании своей "гарантии", а в том, чтобы Y тоже знал, что есть что
6 . Предложение "Я сказал ему, что это его жена" может соотноситься с попыткой убеждения (которое создает мнение), а предложение "Я сказал ему, кто она" не может.Как же, однако, следует трактовать предложение "Я сказал ему, кто она, но он не поверил (не захотел поверить) мне"? Предложение это означает следующее: говорящий намеревался проинформировать адресата о том, что он сам знал, адресат же воспринял его сообщение как простое утверждение (возможно, ложное); говорящий соотносил свои слова с некоторым фактом, а адресат воспринял их как представление простри возможности, как аргументацию в ее пользу; первый намеревался передать знание, тогда как второй интерпретировал его действия лишь как убеждение в истинности некоторого мнения. И, считая так, он отказался принять соответствующую точку зрения.
"Я сказал ему, кто она, но он этого еще не знает". Это предложение бессмысленно. Приведенные слова равнозначны следующему: "Я знаю, кто она, и (так как он меня понял) я вызвал у него соответствующее представление, которое благодаря моим действиям соединилось причинной связью с тем фактом, что она есть некто. Но он этого еще не знает". Это, однако, является противоречием.
Меня могут спросить, правомерно ли тогда утверждать, что адресат будет именно знать, а не считать, что искомая дама его жена. Этот вопрос не вполне коррек-
[315]
тен: он, в сущности, предполагает, что существует некоторая высшая, божественная точка зрения, существует некто, кому известно все, в том числе и то, кто что знает и кто что считает. Будучи в гораздо более скромном положении, мы лишь располагаем возможностью выбирать между двумя понятиями (знания и мнения) и соответственно между фактивной и нефактивной интерпретацией при описании состояния нашего собственного сознания и сознаний других людей и нашего взаимодействия с помощью языка. При этом, однако, мы должны быть последовательны и не допускать совмещения двух разных жанров. Так, предположим, что говорящий по тем или иным причинам выбирает фактивную конструкцию
: "Я сказал ему, кто она". В этом случае с его стороны было бы непоследовательностью допускать, что адресат может все же не знать того, что он сообщил. Пусть, однако, адресат по каким-то своим соображениям отказывается следовать фактивной стратегии: он предполагает, что говорящий лишь утверждает что-то, что ему в принципе вовсе не обязательно принимать. В этом случае он вправе сказать: "Он сказал мне, что это моя жена, но я не верю этому". Но он смешал бы два жанра, если бы сообщил: "Он сказал, кто она, но я не верю этому". Заметим при этом, что он мог бы выразиться так: "Он сказал мне, кто она, но я не хотел этому верить". Данное предложение соответствует фактивной структуре, но в нем содержится дополнительная мысль, что вначале слушающий пытался интерпретировать его как нефактивное. Все эти варианты возможны, разумеется, в силу семифактивной природы глагола tell и подобных ему.Приведем еще один текст, иллюстрирующий конфликт двух стратегий:
[316]
Подведем итоги. Экспозитивы (или репрезентативы) — это, по-видимому, наиболее важный тип глаголов речевого акта. Среди них те глаголы, которые могут принимать на себя груз фактивности, пользуются преимуществом, ибо знание важнее мнения. Язык дан прежде всего для того, чтобы говорить правду.
ЛИТЕРАТУРА
