И. Валлерстайн Исторические системы как сложные системы

(Философские перипетии. Вестник Харьковского государственного университета. №409'98. Серия: Философия. ХГУ, 1998, С. 198-203)

Понятие "исторической системы" в социальных науках не относится к числу общеупотребимых. Большинство обществоведов посчитали бы его даже аномальным. Те из них, кто делает акцент на историческом, как правило, опускают или вообще не рассматривают его системные характеристики. Те же, кто фокусирует своё внимание на системном, обычно игнорируют историческое. Нельзя сказать, что важность примирения этой традиционной дихотомии, или различения между статическим и динамическим, синхроническим и диахроническим, не признается. На абстрактном уровне формальные попытки делались. Но на практике они происходили под сильным институциональным нажимом то одного направления, то другого, что в конце XIX столетия было обозначено как Methodenslrcit (диспут о методе) между идиографическим и номотетическим способами научного исследования социальной сферы жизни.

И всё же, несмотря на все это, представляется очевидным, по крайней мере для меня, что всё, что является историческим - системно, и всё, что является системным - исторично. Все сложные (комплексные) социальные явления имеют свои правила и ограничения, свои определенные тенденции или векторы, то есть, обладают структурами. Всякая реальная структура (в противоположность воображаемой) обладает собственными особенностями, которые вытекают из её генезиса, сё жизненного пути и ее окружения. Следовательно, она имеет свою собственную историю, которая является определяющей для способа её функционирования. Чем сложнее структура, тем важнее для её понимания её история. Проблема состоит, конечно, не в том, чтобы установить это в качестве некой метафизической истины, а в том, чтобы использовать эту истину в нашем исследовании любых реальных сложных явлений. Мой способ её не пользования касается социального мира, который я трактую как последовательность и сосуществование крупномасштабных, долгосрочных образований, называемых мною "историческими системами". Они имеют три определяющие характеристики. Они относительно автономны, то есть параметры их функционирования определяются действием внутренних процессов. Они имеют временные границы, т.е. они имеют начало и конец. Они обладают пространственными границами, которые, однако, могут изменяться в ходе их исторического существования.

Это кажется простым, и даже очевидным. Но если попытаться опсрацчонализировать данные критерии, то возникнут серьёзные затруднения. Действительно, историография последних 150 лет наполнена спорами о системных границах определенных исторических систем, даже если они и выражались в иных терминах. Разрешение проблемы границ я начал прежде всего с общественного разделения труда, с условии, обеспечивающих социальное выживание. Я исхожу из того, что историческая система должна представлять собой интегрированную сеть экономических, политических и культурных процессов, которые в сумме удерживают систему в единстве. Это предполагает, что если параметры какого-либо одного процесса изменяются, то другие процессы должны каким-то образом реагировать на эта изменения. Такое, казалось бы, банальное утверждение позволяет нам устанавливать то, что находится за пределами системы. Если нечто может произойти, или происходит в зоне X, лишь предположительно являющейся частью некоторой исторической системы в момент времени Y, и остальная часть системы в действительности не реагирует на происходящее, тогда зона Х находится вне данной исторической системы, даже если может наблюдаться некоторое социальное взаимодействие между зоной Х и системой. Наверное, это утверждение станет яснее, если я помещу его в область конкретной проблематики. В моей книге, посвящённой европейской мир-экономике в "длинном шестнадцатом сто-

[198]

летии", я утверждал, что Польшу в ней можно рассматривать в качестве части общественного разделения труда (европейской мир-экономики), в то время как Россию - нет. Конечно, и Польша, и Россия имели морские торговые связи с различными странами Западной Европы (а Польша также и сухопутные связи с германскими государствами). Однако, разница между ними, на мой взгляд (чему я привожу некоторые эмпирические свидетельства) состоит в том, что любой сколь-нибудь кратковременный обрыв связей между Польшей и, скажем. Нидерландами (реальная, но не состоявшаяся возможность в 1626-29 г.) повлёк бы за собой значительные изменения в производственном процессе в обоих регионах. В "по же время” усилия царя Ивана Грозного в 1550-60-е гг. к разрыву связей, которые существовали на то время, в действительности не привели к таким изменениям. Поэтому и Польша, и Нидерланды могут рассматриваться как элементы, входящие в единую систему общественного разделения труда, однако Россия находилась вне данной исторической системы.

Подобное автономное разделение труда исторически встречается скорее в небольших (в пространственном и временном отношениях) образованиях, которые я называю мини-системами, а также в сравнительно крупных и устойчивых во времени единицах, которые я называю мир-системами. Кроме того, я разделяю мир-системы на два основных структурных типа: одни - с единой всеобъемлющей политической структурой - мир-империи, и другие - без нее - мир-экономики.2

Я думаю, что нам сегодня почти ничего неизвестно о том, как "работают" мини-системы. Во-первых, потому, что они более не существуют. Кроме того, большинство явлений, которые описывались в качестве мини-систем, на самом деле были только локальными компонентами мир-систем, поскольку одна из предпосылок их изучения состояла (и продолжает состоять по сей день) в их включённости в мир-системы. И, наконец, я думаю, что жизнь мини-систем была коротка и ныне нет методов для определения их жизненного пути. Поэтому мы стоим перед проблемой вроде той, с которой сталкивались физики, пытавшиеся изучать предельно малые частицы, существование которых ускользало от них. Вероятно, когда-нибудь мы сможем изобрести способ постижения этих частиц (мини-систем), которые заполняли значительную часть социальной истории человечества; но сегодня нам, кажется, это не по плечу. Поэтому далее речь пойдет главным образом о мир-системах.

Я начну с указания на исторический сдвиг в отношениях между мир-империями и мир-экономиками. Начиная приблизительно с 10 тыс. до н.э., и примерно до 1500 г. н.э., существовало (и сосуществовало) большое, однако исчислимое количество таких мир-систем (также как и неизвестное, возможно очень большое число мини-систем). В этот период мир-империи выглядели "сильнее", чем мир-экономики, т.к. они с определенной регулярностью поглощали соседние мир-экономики (и соседние мини-системы). Возможно, мир-империи всегда имели изначально присущие им определенные пространственно-временные пределы роста, выход за рамки которых приводил к точке, в которой дезинтеграционные процессы охватывали центральную власть, после чего мир-империи "сжимались". В созданных таким образом пространственных "зазорах" впоследствии опять возникали новые мир-экономики и мини-системы. Мы можем сделать два обобщения о сосуществовании мир-империй и мир-экономик в этот продолжительный период (до 1500 г.). Существование состоявшихся мир-империй (а было, без сомнения, множество безуспешных попыток создания и других) продолжалось значительный период времени (где-то около половины тысячелетия). С другой стороны, мир-экономики выглядели более хрупкими, и ни одна из них в течении этого периода не существовала столь же долго.

Около 1500 г. происходит нечто загадочное, то, чему, на мой взгляд, пока ещё нет удовлетворительного объяснения. Соотношение сил между мир-экономикой и мир-империей перевернулось. Иначе говоря, одна мир-экономика, образовавшаяся в это время на обширном пространстве Европы, оказалась не столь хрупкой. Она выжила, и поэтому смогла стать "каркасом" для полного развития капиталистического способа производства, который требует, н может существовать только в рамках мир-экономи-

[199]

ки. Сформировавшись в качестве такового, капиталистическая мир-экономика, следуя своей внутренней логике, начала своё пространственное расширение, поглощая окружавшие мир-империи (например. Российскую империю. Оттоманскую империю, империю Великих Моголов и Китайскую империю), также, конечно, как и окружающие мини-системы. И, в отличие от того, что происходило с мир-империями, процесс расширения, кажется, не имел внутренне заданных пространственных ограничений. К концу девятнадцатого столетия капиталистическая мир-экономика распространилась по всей планете, поглотив все существующие исторические системы. Следовательно, впервые в истории Земли на ней начала существовать одна-единственная историческая система. Это создало совершенно новую структурную ситуацию, в соответствии с которой в настоящее время нет сосуществующих исторических систем, внешних по отношению к той единственно выжившей системе, которая называется капиталистическая мир-экономика.

Всё это ставит три теоретические проблемы. (1) Чем объясняется происшедший переход около 1500 г.? Я уже говорил, что данные ранее объяснения, к которым я мог бы” добавить своё собственное, слабы; пока я опущу этот вопрос.* (2) Что за особенности присущи нынешней системе, которые объясняют её непрерывную экспансию? (5) Каковы следствия того факта, что эта историческая система действует без иных, внешних по отношению к ней систем?

Постоянное пространственное расширение капиталистической мир-экономики являлось функцией её главной движущей силы, непрерывного накопления капитала. Эта движущая сила действует трояким образом. В первую очередь, горизонтальное пространственное расширение способствует восстановлению коэффициента извлечения прибавочной стоимости (surplus-extraction) всякий раз, когда этот коэффициент снижается в глобальном масштабе после выхода мир экономики из конъюнктурного спада (преодолеваемого за счёт расширения глобального эффективного спроса через частичное перераспределение этой прибавочной стоимости в относительно менее доходные секторы). Процесс географической экспансии поддерживает инкорпорирование в мир-экономику новых низкооплачиваемых непосредственных производителей, которое восстанавливает на прежнем уровне долю прибавочной стоимости, централизованную в руках небольшого числа относительно крупных "'накопителей" капитала.3

Во-вторых, капиталистическая мир-экономика включает в себя структуры, которые особенно поощряют технологическое развитие. В мир-империях также поощрялось технологическое развитие, но в них существовали также и ощутимые препятствия (которые основательно замедляли этот процесс), поскольку централизованная впасть постоянно сталкивалась с серьезной политической проблемой контроля своих рассеянных по осей территории наместников (senior cadres), а технологическое развитие затрудняло такой контроль (что можно было бы назвать "тенденцией к демократизации использования силы"). Быстрый технологический прогресс, очень продуктивно вписавшийся в нормальное функционирование капиталистической мир-экономики, он сделал это технически возможным, поскольку обеспечил военную возможность побороть сопротивление мир-империй включению их в мир-экономику.

В-третьих, капиталистический способ производства включает такие механизмы, которые ставят в особенно невыгодные условия тех, кто не проявляет чувствительности к изменяющимся возможностям для максимализации накопления капитала. Те, кто контролируют экономическую деятельность, и не предпринимают усилий для максимального накопления капитала, в конце концов терпят крах и устраняются со сцены. Наоборот, здесь нет особых механизмов (власти) (которые могли существовать в мир-империи), направленных на преследование нерациональных способов потребления мирового продукта. Нет путей систематического и настойчивого внедрения антирыночных ценностей в процесс принятия решений (как в мир-империях). Следовательно, отсутствует основание для эффективного противодействия географической экспансии, раз она показала себя полезной интересам накопления напитала.

Углубление, капиталистических процессов и географическое расширение границ общественного разделения труда было результатом действия мощных сил, которые создали и консолидировали саму мир-экономику. Их действие до сих пор неостановимо. Их можно даже уподобить стихийным силам (juggernaut effect). Конечно, это был и определенный исторический процесс, в котором каждый параметр постоянно изменялся. Исторические системы являют собой замечательный пример движения необратимой стрелы времени. И всё-таки, мы стремимся анализировать эту систему структурно, что предполагает существование определённых типов повторяющихся явлений, и на некотором (хотя и ограниченном) уровне, определенных типов движения в сторону равновесия, пусть даже и неустойчивого. Таким образом, мы вернулись к исходному противоречию выражения "историческая система" - чему-то, что всегда направленно изменяется, и чему-то, что также всегда остаётся в сущности тем же, по крайней мере временно.

Теоретическая задача в этом случае состоит в распознании циклических ритмов, вековых трендов и кризисов, которые являются переходными этапами, а потому - разрывами. Приоритет, отдаваемый новому, является составной частью руководящей общественной идеологии нынешней мир-системы. Поскольку мир изменяется в любой момент времени, то открытие и высвечивание нового теоретически становится интеллектуально пустячным делом. На деле, гораздо труднее открывать то, что не изменяется "сущностно". Поэтому первостепенным методологическим требованием я ставлю исчерпывающее описание того, что остается неизменным, т.е. повторяющегося, циклического. Очевидно, что для этого нам нужно начать с установления единицы анализа. Именно поэтому моё обсуждение границ исторических систем я считаю столь важным. Повторяющееся, или циклическое измеряется именно внутри пространственно-временных границ данной исторической системы.

В силу того, что всё всегда изменяется, параметры цикла и периодичность никогда не определяются точно, в лучшем случае весьма приблизительно. По изменения не произвольны. Они предсказуемы в принципе, в рамках тех правил, по которым функционирует система - иначе она бы не была системой. К примеру, ранее я утверждал наличие такой последовательности: экономический застой; некоторое перераспределение прибыли и отсюда возникновение как нового эффективного спроса, так и общего уменьшения присвоения прибавочной стоимости в глобальном масштабе; горизонтальная системная экспансия с последующим включением новых низкооплачиваемых производственных зон и вытекающим новым глобальным ростом присвоения прибавочной стоимости. Это только малая часть более сложной картины, и здесь я пока не буду вдаваться в подробности достоинств этого анализа. Я лишь хочу подчеркнуть, что если эта последовательность верна, то она скрывает в себе и действие собственно вековых трендов. Это является очевидным, по крайней мере по отношению к горизонтальной географической экспансии (капиталистической мир-экономики). Другое дело, что это не столь очевидно из того материала, который я здесь привёл, однако замечу, что ранее я уже показывал, что именно в данной последовательности заключёна тенденция к пролетаризации рабочей силы. Теперь, если мы представим каждую из этих тенденций в виде простого графика, в которой абсцисса (ось Х) обозначает процент от целого (часть планеты, входящую в границы капиталистической мир-экономики, или пролетарскую часть рабочей силы этой мир-экономики), тогда мы увидим, что вековые тренды приближаются к асимптотам.

Эта простая действительность и является причиной кризиса, перехода, разрыва. Если для решения среднесрочных проблем, периодических экономических стагнаций, необходимы (помимо прочего) внутренняя пролетаризация и внешняя (пространственная) экспансия, то в долгосрочной перспективе, по мере приближения к этим асимптотам, разрешение повторяющихся среднесрочных проблем уже невозможно. Конечно, мне следовало бы продемонстрировать, что действительно не существует альтернативных эффективных способов решения этой проблемы. Но опять-таки, это будет всего лишь эмпирическим доводом по поводу тех правил, которые управляют данной исторической системой. Если я ошибаюсь по поводу этих правил, то могут быть

[201]

найдены и другие. Но каковы бы они ни были, всё равно останется противоречие между среднесрочными решениями конъюнктурных, циклических проблем (если угодно, неравновесных состояний), и долгосрочными возможностями по использованию этих решений (приближения к асимптотам).

Поэтому любая историческая система должна оставаться исторической. Если у неё было начало, то будет и завершение, которое может иметь разные формы. Я думаю, однако, что полезнее представлять себе окончание не как линию, а как полосу времени, "переход", в течение которого колебания вокруг пинии, как бы ее ни определяли, становятся все большими, и все более неустойчивыми. Я думаю, что это означает (не на языке физики, а в терминах традиционной философии), что диапазон выбора у субъектов социального действия, степень, в которой свободная воля преобладает над необходимостью, (в такие периоды] увеличивается. Главным образом я утверждаю, что в рамках функционирования исторической системы нет подлинной свободы воли. Структуры ограничивают выбор, и даже создают выбор. Например, как угнетение сильными слабых, так и сопротивление слабых сильным, являются структурированными, предсказуемыми. измеримыми явлениями. Однако, когда система вступает во временную полосу упадка, или разрыва (которые, по определению, случаются только один раз, и только в её конце), все, или почти все становится возможным и реализуемым. Исход не определен. Я могу предположить, что на некотором, более высоком уровне абстракции, мы могли бы объяснить эти исходы, но на том уровне, на котором мы действительно обретаемся, мы не можем этого сделать. В этом смысл старой поговорки: "история приберегает свои сюрпризы".4

Я убежден в том, что сейчас мы вступили именно в такую переходную полосу. Я также убежден в том, что колебания - политические и интеллектуальные - становятся все большими, и менее упорядоченными. Я верю в то, что последствия этого перехода не определены де факто. Я в равной мере убежден, что реальный диапазон нашего выбора тем самым невероятно расширился, и наш политический выбор и интеллектуальный выбор становится благодаря этому воистину моральным выбором, что не было верным ещё столетие назад. В такие моменты, следовательно, разница между политическим, интеллектуальным и моральным выбором становится уже (хотя я не думаю, что она исчезает полностью), и тем самым любой выбор становится еще более трудным. Я не сомневаюсь, что эта истина привычна для физических и биологических наук. Но более всего она справедлива при изучении самых сложных систем из всех существующих, - исторических социальных систем.

Примечания

Статья публикуется по изданию: "Historical Systems as Complex Systems" In European Journal of Operational Research, XXX, 2. June 1987, pp. 203-207.

1 Подробнее о моей позиции, см. в (3, Ch, VI, passim и особ. pp. 304-305, 315f.O вопросе, была ли Россияв длинное XVI в. частью европейской мир-экономики, см. (I, pp. 32-48). me приводятся эмпирические доводы в пользу альтернативной позиции.

2 Подробную разработку этих категории см. в (4. Ch. 9; 5. Ch. 14).

Более подробно свои взгляды на эту проблему И. Валлерстайн изложил в более поздней работе "Запад, капитализм и современная мир-система", которая вышла в 1992 г. (7) (прим. переводчика).

3 Этот процесс включает, конечно, и другие элементы. (См.:5, pp. 15-22).

4 На языке физики приближение к асимптоте соответствует эволюции системы к стационарному состоянию, характеризуемому минимальным производством энтропии, совместимым с наложенными на систему связями". Пригожнн и Стенгерс продолжают: "Стационарное состояние, к которому эволюционирует система, заведомо является неравновесным состоянием, в котором дисснпативные процессы происходите ненулевыми скоростями"(1, 192). Существование диссипативных процессов с ненулевыми скоростями представляется мне таким условием, при котором то, что философы называли "свободной волен'', начинает преобладать, или, по крайней мере, играть боль-

[202]

шую роль. Tow исход становится действительно "недетерминированным".

Литература:

1. Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса: Новый диалог человека с природой. М.. 1986.

2. Nolle, Hans-Heinrich (1982)."'The position of eastern Europe In the international system in early modern times". Review, Vol. VI, 1, pp. 25-84.

3. Wallersteln. Immanuel (1974), The Modern World System. 1: Capitalist Agriculture and the Origins of the European World-Economy In the Sixteenth Century. Academic Press. New York.

4. Wallerstein, Immanuel (1979). The Capitalist World Economy, Cambridge Univ. Press, Cambridge.

5. Wallerstein, Immanuel (1982), "Crisis as transition". In; S. Amir et al. (eds.). Dynamics of Global Crisis, Monthly Review Press, New York, pp. 11-54.

6. Wallerstein, Immanuel (1984), The Politics of the World-Economy: The States, the Movements, and the Civilizations, Cambridge Univ. Press, Cambridge.

7. Wallerstein, Immanuel (1992), 'The West, Capitalism, and the Modern World-System", Review, Vol. XV, 4, pp. 561-619.

(перевод В.В. Садовникова, под редакцией А.А. Фисуна)

[203]

Rambler's Top100



Hosted by uCoz