В ПОИСКАХ НЕИЗВЕСТНОГО ТЕЛЬ-АВИВА
Для того, кто падок на экзотические
проявления современной цивилизации Тель-Авив -
подлинная находка. Вторжение неукротимого
хай-тэка с запада уравновешивается отчаянным
сопротивлением заскорузлого востока,
занимающего глубоко эшелонированную оборону.
Своими корнями эта невидимая линия Мажино уходит
в туземный менталитет, помноженный на вездесущую
традицию, кроной - подобно знаменитой городской
свалке, служащей ориентиром для идущих на
посадку аэробусов, - упирается в небеса. Впрочем,
с небес город выглядит привлекательно, особенно
когда твой самолет только что вылетел из
аэропорта Бен-Гурион, а не заходит на посадку.
Пятна жилых кварталов, беспощадно
исполосованные автострадами, внезапно сменяются
островками пустырей и небоскребов, а те, в свою
очередь - линией пляжа, щупающей море усиками волнорезов.
За четверть часа полета полис сливается с
береговой линией, за которой угадываются
плоскогорье Голанских высот и снежная отметина
Хермона. Но такая идиллия возможна лишь с
максимально большого расстояния.
Обыденность наступает на пятки восприятия тогда, когда Тель-Авив приходится познавать пешком, любопытства ради заглядывая в те тупики и закоулки, которых полвека не касалась рука туалетного работника. Найти их не представляет особого труда и существует вполне надежная методика по определению мест скопления настоящей экзотики: для этого следует сделать полсотни шагов в сторону с тыльной стороны любого фешенебельного здания, будь то здание банка, биржи или дорогой гостиницы. Там, где начинаются дворы, живут мусорные терриконы и строения, видавшие во времена своей тревожной юности самого генерала Алленби. Там можно насладиться арочными окнами в восточном стиле, полусгнившими железными решетками, деревянными ставнями и навечно облупившейся штукатуркой псевдо-венецианского разлива. Да хорошо, если бы только этим! Самые потаенные уголки делятся на две категории - укрывающие от дождя и этого не сулящие. Первые, если там никто не живет, используются как любителями бессознательных состояний, так и падкими до уличных совокуплений. Вторые исполняют роль молчаливых памятников вечно живой старины.
Старина Тель-Авив немного неопрятен, небрит и согбен. Бес, копошащийся где-то у ребра, заставляет его то спешить на ночь глядя в объятия проституток на далекий пляж Тель-Барух, то мирно стучать узловатой эфиопской тростью по улице Членов. Молодость, сосредоточенно красящая в ядовитый зеленый цвет стволы ни в чем не повинных деревьев вблизи центров местной культуры, ему смешна. Он не особо разбирается в современных граффити, но привычен к тому коммунальному скоплению, которое оптимисты зовут
старым городом, а реалисты величают трущобами. К слову сказать, наличие в городе потенциальных трущоб создает пикантную ситуацию, которая используется активистами всех слоев общества. Суть ее состоит в постоянной возможности сравнения и наличии почвы для тех, интенсивность ностальгии которых по временам развитого сионизма до сих пор высока. То, что не весь город представляет собой задворки второсортной ближневосточнойЕдинственное преимущество, которого
невозможно лишить тель-авивские трущобы - это вид
из окна. Окно может быть маленьким и пыльным, в
нем может не быть стекла или даже полностью рамы.
Оно может быть расположено в самом неподходящем
для этого месте загаженного смогом доме, но из
него непременно откроется прекрасный вид на
новое, блестящее стеклом и дюралем многоэтажное
здание, в недрах которого работники социальных
служб или государственных ведомств заботятся о
быте и благосостоянии каждого рядового
гражданина. А тот, в свою очередь, живет в двух
шагах от места своей работы, где производит оптом
итальянскую обувь и французскую парфюмерию,
существенно улучшающие имидж тех, кто несет
тяжелое бремя социальной ответственности за
тонированными стеклами небоскребов. Так, будучи
ответственны друг за друга, и те, и другие
сливаются в единую общность, чаще всего
именуемую еврейским народом. Минуя дебаты о
том, что в вышеупомянутом словосочетании
является доминантой - прилагательное или
существительное - отметим лишь тот факт, что
Тель-Авив меньше всего подпадает под определение
"еврейский" и максимально - под понятие
"народный". Градиент народности в городе
направлен с севера на юг и с запада - на восток.
Последнее глубоко символично, в то время как
первое лишь подчеркивает грустную
действительность. Посольства иностранных
государств тяготеют к самым западным рубежам
столицы, за ними следуют туристические фирмы и
офисы авиакомпаний, крупные отделения
вездесущих израильских банков, картинные
галереи и дорогие магазины. За спиной у надменных
представителей технократического века стоят
всевозможные мастерские, железнодорожные колеи,
склады, автобусные развязки, подпольные бордели
и прочие места сугубо общественного пользования,
обильно инкрустированные мусором всех сортов и
оттенков. Заградительные отряды восточного
образа жизни несут свою службу с завидным
энтузиазмом, что отличает их от лености,
свойственной кондиционированной элите, и
продвигают свои рубежи все ближе к местам
дислокации белых воротничков и никелированных
поручней. Склады горюче-смазочных материалов
норовят дополнить пейзаж международных торговых
центров. Побеги колючей проволоки, свисающей с
заборов, окружающих здание Генерального штаба
приятно дополняет гамму ощущений путника,
бредущего улицей Леонардо да Винчи. Любое
неказистое здание, под сводами которого,
возможно, отдыхали утомленные солнцем солдаты
Салах-эд-Дина, норовит сбросить остатки
ветхозаветной черепицы на крышу запаркованного
рядом "Мерседеса". Что же касается районов
рынка Кармель или центральной автобусной
станции - тут разговор особый. Начиная его, не
обойтись без выразительных средств поэзии,
проблем экологии, вопросов общей медицины и
знания зоологии на уровне школьного курса.
Именно в этих фантастически обустроенных
кварталах водятся самые непритязательные крысы,
самые дешевые женщины и самые нелегальные
чернорабочие. Здесь предлагают купить за
бесценок все - от старых холодильников,
выкрашенных масляной краской, до
порнографических фильмов и аудиокассет, при
громогласном проигрывании которых окрестности
оглашаются полифонией истошных
средиземноморских завываний.
И
все-таки надо признать, что Тель-Авив с изнанки
живее всех живых и, прежде всего, живее своей же
лицевой, образцово-показательной якобы
европейской физиономии. Оборотная сторона его
непосредственна и ощутима; здесь все
по-настоящему и глубоко диалектично. Век
минувший, независимо от того, каков он по счету -
двадцатый или тринадцатый - имеет свои особые
права на город и этим открыто кичится.
Нововведения, к коим можно отнести электронные
шлагбаумы, зеркальные витрины, гроздья
светофоров и клетки для приюта престарелых
пластиковых бутылок к предметам старины не
относятся и открыто игнорируются. В то же время
неподдельная жизнь человеческая плещет через
край, выходит из дверей и валится из окон на
тротуары, оставляя многочисленные отметины и
знаки. Каждая свалка имеет свое лицо, историю,
хозяев и наследников, болельщиков и
злопыхателей. Живописно сваленные артефакты
повествуют буквально обо всем - происхождении и
имущественном цензе бывших владельцев,
количестве и качестве их детей, политической
позиции старшего поколения и сексуальной
ориентации младшего. По отторгаемым элементам
существования можно определить принадлежность
не только к роду, но и к племени, а если повезет, то
и поживиться чем-либо - совершенным подарком,
слегка выгоревшим под южным солнцем каталогом
выставки полувековой давности или небольшой
коллекцией пластинок, книг и несколько
устаревшего компьютерного железа.
Томление
в мятущейся душе начинается с того момента, когда
понимаешь, что внутренняя структура подлинного
Тель-Авива простирается далеко за пределы его
жилых и не особо жилых кварталов. Мусорная опера
гремит басами, пробивается сквозь звуки ночных
дансингов, уханье военных маршей и слабые
симфонические пиликанья камерных залов. Для
того, чтобы увидеть суть достаточно
всего-навсего не смотреть строго вперед и не идти
в ногу, а поднять глаза или позволить себе
поглазеть по сторонам. Век нынешний и век
минувший сосуществуют столь активно, что
проявляются на фоне друг друга. Современность,
зачастую, возводится по принципам прошлого и,
претендуя на будущее, формирует настоящее с
оглядкой, оставляя следы и отметины, возвращаясь
и заимствуя. Она полна тенями и отражениями,
связана пуповиной древних коммуникаций с
люминесцентными огнями, висящими над выбоинами
асфальта и пылью придорожных кустов. Остовы
дохлых автомобилей ржавеют в окружении
патриархальных пальм, апельсиновые сады и
заросли кактусов скрывают поля железобетонного
крошева, новостройки упираются в поселки упрямых
бедуинов.
Тяжело однозначно сказать, где начинается Большой Тель-Авив и где заканчивается Тель-Авив Малый. Еще труднее определить границы Тель-Авива виртуального. Его знаки можно встретить и в Амстердаме, и в Хевроне; он как принцип существования проявляется у основания государственного семисвечника, за воротами многочисленных военных баз, в жестикуляции стюардов Эль-Аля и водителей Эгеда, в говоре банковских служащих и лепете новорожденных. Тель-Авив находится там, где его, казалось бы, нет смысла искать, и исчезает, будучи найден. Существующий, он не таков, каков есть, видимый. В общем, его всегда нет.