ЭСТЕТИКА РЕНЕССАНСА
ТОМ I
СОСТАВИТЕЛЬ В. П. ШЕСТАКОВ
МОСКВА «ИСКУССТВО» 1981
1493—1543
Аньоло Фиренцуола—известный итальянский писатель. Первоначально занимался юридической практикой, но впоследствии, оставив юриспруденцию, целиком посвятил себя литературной деятельности. Фиренцуола—автор большого числа литературных произведений— комедий, стихотворений. Ему принадлежит трактат «О красотах женщин», который написан в форме живого диалога ряда лиц, обсуждающих вопрос о красоте. Своеобразие этого сочинения в том, что здесь получает практическое приложение ряд принципов философской эстетики, и прежде всего эстетики неоплатонизма.
Для Фиренцуолы характерно оправдание и эстетизация физической, телесной красоты. Высший идеал прекрасного для него—прелестная, изящно одетая, украшенная в соответствии со всеми принципами эстетики женщина. Представляет интерес попытка Фиренцуолы применить к понятию женской красоты целую систему категорий, таких, как «гармония», «грация», «изящность», «величие» и т. д.
В трактате Фиренцуолы, несомненно, сказались принципы и этикет "Ридворной жизни. Космологизм флорентийских неоплатоников превращается здесь в декоративную, рафинированную, утонченную эстетику Не менее характерна для этого трактата полемика Фиренцуолы против стетики пропорций», в связи с чем он называет гармонию «сокровенным» типом красоты.
Перевод дается по кн.: Фиренцуола Аньоло. Сочинения. М.—Л., 1934, с. 283—331. Перевод А. Габричевского.
О КРАСОТАХ ЖЕНЩИН
РАССУЖДЕНИЕ ПЕРВОЕ
КРАСОТА и красивые женщины и красивые женщины и красота заслуживают того, чтобы каждый их восхвалял и ценил их превыше всего потому, что красивая женщина есть самый прекрасный; объект, каким только можно любоваться, а красота—величайшее благо, которое господь даровал человеческому роду, ведь через ее свойства мы направляем душу к созерцанию, а через созерцанис—к желанию небесных вещей, почему она и была послана в нашу среду в качестве образца и залога...
Хотя у Платона и отрицается, что красота обретается в отдельном члене, и говорится, что она требует сочетания различных членов, как мы это лучше увидим ниже, тем не менее, когда мы называем отдельный член красивым, мы разумеем то, что согласно с его мерой, с тем, что ему подобает, и с тем, на что он способен. Скажем, от пальца требуется, чтобы он был ровным и белым; тот палец, который будет обладать этой| долей красоты, мы назовем красивым, и если не красивым в общем, как этого хотят эти философы, то по крайней мере красивым в собственном особом смысле. Тем не менее, что касается строя той красоты, которая подобием божественности увлекает зрительную способность к ее созерцанию и через посредство глаз приковывает к себе ум, она начинается с груди и кончается совершенством лица. Нижние же части тела ей не содействуют. Правда, они важны для гармонии или красоты всего тела в целом, независимо от того, обнажены они, покрыты или одеты. А подчас последнее даже лучше, ибо они, будучи изящно одеты, исполняются еще большого обаяния. Итак, мы будем говорить преимущественно о кpacoте обнаженных членов и побочно о покрытых. Потом мы увидим, что есть leggiaddria, как понимать vaghezza, что мы разумеем под grazia, что—под venusta, что значит не иметь aria или иметь ее, каков смысл того, что в просторечии, хотя до известной степени и неточно, называют в
женщинах,
maesta. Затем, дабы ум путем примеров лучше ухватил
сущность предмета рассуждения и так как лишь в редких случаях, вернее,
пожалуй, даже никогда в одной-единственной женщине сочетаются все
части, которые потребны для совершенной и законченной красоты... мы
заимствуем все эти части у вас четырех [участниц диалога.—Примеч.
ред.], подражая Зевксису, который, когда ему предстояло написать
изображение прекрасной Елены для кротонцев, отобрал из всех самых
прекрасных девушек этого города пятерых, из коих, взяв самую красивую
часть у одной и так же поступив с другой, он образовал свою Елену,
которая вышла настолько прекрасной, что по всей Греции только и было
речи, что о ней.
...Мы,
не давая собственно определения, но, скорее, разъясняя,
говорим, что красота—не что иное, как упорядоченное созвучие (соncordiа) и как бы гармония, сокровенным образом вытекающая из
сочетания, соединения и связи многих частей, различных и по-различному, согласно присущим им свойствам и нуждам. Части эти
обладают сами по себе и в себе хорошими пропорциями и в определенном
смысле красивы. Они отличны друг от друга и несогласны до того, как
объединяются для образования тела. Я говорю «созвучие» и «как бы
гармония» в качестве сравнения, ибо, подобно тому как осуществляемое
музыкальным искусством созвучие высоких, и низких, и разных других
тонов порождает красоту певческой гармонии, так и отдельные части—
толстая, тонкая, белая, черная, прямая, кривая, маленькая, большая,—
будучи сочетаемы и соединяемы вместе природой в непостижимой
пропорции, создают то счастливое сочетание, то достоинство, ту разме-
ренность, которые мы зовем красотой. Я говорю «сокровенным образом»,
ибо мы не можем объяснить, почему этот белый подбородок, эти алые
губы, эти черные глаза, это полное бедро, эта маленькая ножка—почему
они создают красоту или к ней приводят; и все же мы видим, что это так.
Если бы женщина была покрыта шерстью, она была бы уродлива, если
бы лошадь была без шерсти, она была бы калекой; на верблюде горб
благообразен, на женщине—безобразен. Это не может иметь иной
причины, кроме некоего сокровенного распорядка природы, куда, по
моему суждению, не достигает стрела из лука человеческого разума, но
глаз, который природа устроила судьей этой причины, судя, что это так,
безапелляционно заставляет нас подчиняться его приговору. Я говорю
«несогласные» потому, что, как было сказано, красота есть созвучность и
соединение разных вещей. Ибо подобно тому как рука музыканта и на-
мерение, движущее рукой смычок, лира и струны чуть разные и несогласные друг с другом вещи и тем не менее они издают сладость
гармонии,—так и лицо, отличное от груди и грудь от шеи, и руки от ног,
будучи сведены и соединены вместе сокровенным намерением природы,
невольно порождают красоту... А теперь, после того как мы,
пожалуй, достаточно уже поговорили о красоте, нам остается для
выполнения своих обещаний разъяснение, что есть 1еggiаdriа. По мнению
некоторых и как это показывает свойство самого слова, 1еggiаdria не что
иное, как соблюдение некоего молчаливого закона (legge), данного и предписанного природой вам, женщинам, о том, как двигать, держать и применять все тело в целом и отдельные его части с изяществом (grazia), скромностью, благородством, мерой, достоинством так, чтобы не было ни одного движения, ни одного действия без правила, без лада, без меры и без рисунка.
...Grazia—не что иное, как некое сияние, которое возникает сокровенным путем от определенного, особого сочетания некоторых частей тела, каких именно, мы сказать не можем: не то этих, не то тех, друг с другом сочетающихся в законченной красоте или совершенстве, взаимно ограничиваемых и прилаженных друг к другу. Сияние это устремляется к нашим взорам с таким упоением для них, с таким удовлетворением для души и радостью для ума, что они тотчас же принуждены молча направить наше желание к сладостным этим лучам. И потому как мы уже касались этого выше, мы очень часто видим, что лицо, отдельные части которого не имеют обычной меры красоты, излучают тем не менее то сияние грации (grazia), о котором мы говорим. <...> Утверждение, будто это луч любви, и другие изощрения, хотя они учены, тонки и замысловаты, все же не достигают истины. А называется это словом grazia потому, что она делает для нас милой (grata), то есть дорогой, tv, в которой сияет этот луч, в которой разлита эта совершенная пропорция...
Дабы показать вам, что такое vaghezza, необходимо допустить то, что есть на самом деле, а именно что название или слово vago обозначает три вещи: во-первых, движение... во-вторых—желание... в-третьих— вожделение... А так как мы, по-видимому, неизбежно любим все то, чего мы желаем, и невозможно, как это было доказано выше, что-либо любить, что не было или не казалось бы нам красивым, привычка обыденной жизни привела нас к тому, что vago стало обозначать красивый, a vaghezza—красоту, в том особом смысле, однако, что означает ту красоту, которая заключает в себе все черты, при созерцании которых каждый вынужден сделаться vago, то есть испытывать к ним вожделение.
Но теперь оставим это и вернемся к нашим обещаниям, согласно которым нам остается поговорить о venusta...
Venusta в женщине... благородность, целомудренность. Добродетельная осанка, достойная уважения и восхищения и в каждом своем движении полная скромного величия.
Теперь нам предстоит поговорить об aria... Есть женщины, у которых совесть запятнана осадком, что грязнит и оскверняет чистоту и непорочность их воли. Это проистекает от злоупотребления разумом, который целыми днями мучится воспоминаниями о своей вине и волнуется, находя тысячи доказательств своей раненой совести. Женщины эти заболевают неким духовным недугом, который постоянно тревожит и смущает их. Смущение это и тревога порождают особое распределение соков, которые своими испарениями искажают и пятнают чистоту лица и в особенности глаз, каковые, как говорилось выше, являются служителями и вестника
ми души и придают им особое выражение, некий, как говорится в просторечии, дурной вид (mali’aria) признак и показатель недомогания
духа.
Когда говорят просто: вид (aria) (...) разумеется хороший вид.
(...) О maesta я не сумел бы вам сказать ничего иного, разве только что это обычное выражение повседневной речи: и точно, когда женщина большого роста, хорошо сложена, хорошо владеет своей фигурой, сидит с некоторой степенностью, говорит с весом, смеется в меру и, наконец, распространяет вокруг себя царственное благоухание, тогда мы говорим: эта женщина—само величие, в ней есть что-то величественное (maesta).
1503—1565
З
Знаменитый энциклопедист Бенедетто Варки родился во Флоренции в семье Джованни. Под руководством Гаспаре Морискотти да Марради он занимался гуманистическими штудиями, а затем поехал в Пизу изучать юриспруденцию. Неожиданно получив наследство после смерти отца, он вернулся домой и занялся литературной деятельностью. Будучи сторонником Строцци, Варки был изгнан из Флоренции в 1534 году и возвратился на родину спустя девять лет, став тогда же придворным историографом и членом Флорентийской академии, где читал лекции о скульптуре, живописи, поэтике и т. д., проявив блестящие ораторские способности и колоссальную эрудицию.
Варки известен прежде всего как автор «Флорентийской истории» (1527—1538). Его перу принадлежат «Философские и литературные трактаты», «Грамматика провансальского языка», «Образец стихов» и другие произведения.
Философские истоки Варки очень неоднородны. Неоплатонические идеи сочетались у него с ярко выраженным аристотелизмом, воспринятым еще в Падуе и перенесенным на флорентийскую почву. Неоплатонизм Варки оттачивался в дискуссиях о красоте и любви, в процессе которых происходила систематизация эстетических понятий.
Варки принимал участие во многих философских диспутах своего времени. В 1547 году он организовал дискуссию о преимуществах искусств, в которой занял позицию беспристрастного ученого знатока. Прежде всего Варки всесторонне обосновал понятие искусства, устранил неясности в определении искусства и науки, искусства и добродетели, искусства и мастерства. Основываясь на этих рассуждениях, он отдает пальму первенства живописи, улучшающей природу. Варки участвовал в дискуссиях о «подражании», о поэзии, о преимуществах народного языка. Будучи членом Флорентийской академии, он боролся за тосканский язык, за образованность народных масс, которым латынь была недоступна.
«Книга о красоте и грации» написана по возвращении в 1543 году из Болоньи. К этому сочинению примыкают многие другие произведения
Варки—падуанская лекция 1540 года «О сонете Бембо», флорентийские лекции 1553—1554 годов: «О некоторых вопросах любви», «О любви», «О чувствах», «О живописи любви», «О семи опасностях любви». Наиболее близкими к этим трактатам являются сочинения Леоне Эбрео, Пьетро Бембо, Дьяччетто, которые, как и произведения Варки, восходят к неоплатоническому учению о любви и грации Марсилио Фичино и сочинениям Джованни Пико делла Мирандола. Впервые «Книга о красоте и грации» была напечатана в посмертном издании сочинений Варки в 1590 году без посвящения Леоне Орсино, но с сохранением эпистолярного характера. В XVIII веке об этом трактате упоминает Джованни Боттари в предисловии к изданию диалога Варки «Эрколано». Он пишет, что оригинал хранится в библиотеке Строцци и он написан в виде ответа монсиньору Леоне Орсино, епископу Фреджуса.
В этом небольшом сочинении Варки рассматривает два вида красоты: телесную—пропорциональную и божественную—духовную. Отдавая предпочтение последней, он называет ее грацией и исследует на примере женской красоты и искусства.
Варки подчеркивает независимость художественного творчества не только от материала, но даже от меры и пропорции (см. пример с Триболо и Тассо). В этом сказывается влияние Вазари, его понимания грации. Вместе с тем Варки пишет, что грация «зачастую сочетается с пропорцией и соразмерностью тела». В этом случае он находит поддержку у Делла Каза, Кастильоне и отчасти Фиренцуолы, которые считают, что грация возникает тогда, когда луч божественной красоты находит гармонично и пропорционально оформленную материальную оболочку.
Если в вопросах красоты и грации Варки придерживался традиции неоплатонизма, то в своей литературной критике он опирался на учение Аристотеля и связанный с ним рационализм. «Разум и Аристотель два моих советчика»,—писал Варки. Критический аристотелизм, сформировавшийся после 1530 года, к которому помимо Варки принадлежали Робортелло, Кастельветро, Пикколомини и другие, был не только выражением духовного кризиса, связанного с Контрреформацией, но и определенным развитием эстетических норм Ренессанса. Внутри этого направления формировался критический метод, происходила систематизация риторических и поэтических норм, развивались некоторые аспекты ренессансной литературы, более человеческая, земная по сравнению с неоплатонизмом оценка поэзии и искусства. Исходя из аристотелевского определения трагедии. Варки стремился дать ясное определение поэзии, которая была для него искусством подражательным и рассудочным.
В целом эстетические взгляды Варки характеризуются стремлением к системе, энциклопедичностью, хотя порой его воззрения вырождаются в эклектизм.
Перевод сделан по изд.: Trattati d'arte del cinquecento. 1, Ed. Barocchi. Bari, 1960, p. 83—91.
КНИГА О КРАСОТЕ И ГРАЦИИ
Бенедетто Варки достопочтенному и глубокоуважаемому монсиньору Леоне Орсино епископу Фреджуса1.
ВАША МИЛОСТЬ спрашивает меня о двух неясностях: во-первых, может ли грация существовать без красоты; во-вторых, чего следует желать больше, красоты или грации. Первый вопрос наиболее труден, и я не осмелился бы говорить о нем без подготовки, если бы не вспомнил о том, сколько было сказано о проблемах любви ранее, не вспомнил о переводе драгоценнейшей эпиграммы Катулла, переведенной и процитированной с той же целью ученейшим Пико графом делла Мирандола в третьей книге его Комментария по поводу шестой строфы. Эпиграмма начинается так: «Квинтию часто зовут прекрасной; по мне, белоснежной Выросла, статной она...»2
Итак, скорее из желания понравиться Вашей милости, чем с надеждой удовлетворить Вашу просьбу, говорю, что разрешение этого сомнения заключается в познании того, что есть красота и что есть грация; а этого нельзя узнать лучше и достовернее, чем с помощью определения. Если предположить, что Ваша милость имеет в виду красоту природную (называю ее природной сравнительно с божественной и красотой искусственных тел), то из этого следует, что красота есть не что иное, как некоторая грация, которая радует душу любого, кто ее видит и понимает; а радуя, возбуждает в ней желание насладиться собою до конца. Одним словом, побуждает ее любить себя. Грация—это некое качество, которое возникает и повторяется в вещах изящных и воистину отмеченных благодатью.
Из этого определения следует: где есть красота, неизбежна грация, а не наоборот—где грация, там и красота; так же как там, где человек,-необходимо присутствует жизненная сила, а не иначе. Мне кажется, что первое сомнение разрешено и рассеяно: я сказал, что грация может существовать без красоты, имея в виду красоту, которая именуется таковой в быту, о чем речь пойдет дальше.
Однако истинная красота не может существовать без грации. Разрешение первого затруднения ясно указывает на вывод из второго: ибо кто не предпочел бы красоту, в которой неизбежно заключена грация, грации самой по себе? Если бы можно было встретить красоту без грации, я бы скорее захотел быть грациозным, чем красивым. Не так ли? И полагаю, что того же пожелали бы все, кто насильно заставляет красоту существовать без грации. В большинстве случаев они говорят, что красота есть не что иное, как надлежащая пропорция и соответствие всех частей друг другу.
Таким образом, они хотят, чтобы красота состояла в надлежащем количестве и подобающем качестве частей, добавляя к этому мягкость и сладостность цветов. Этого мнения придерживается даже великий философ Аристотель в третьей части «Топики», затем в «Риторике» и еще раз в «Этике». Он не хочет, чтобы женщина могла быть красивой, не будучи высокой3. Это высказывание, понятое буквально, несомненно направлено против опытности и чувственности.
Однако, как говорит Пико, каждый день встречаются женщины, которые по своим качествам и форме сложены прекрасно, и тем не менее они некрасивы. И если можно их назвать прекрасными, то уж грациозными—никак4. Грация же—это то, что радует нас и возносит любую вещь. Поэтому мы восхищаемся больше грациозной женщиной, у которой к тому же достаточно хороши пропорции цветов и фигуры, чем той, которая, обладая всеми перечисленными свойствами, ничего не имеет, ибо совершенно лишена того, что мы называем грацией, а латиняне—изяществом и красотой, а порою грацией. Если бы, согласно их желанию, красота состояла в пропорции и измерялась частями, то одно и то же лицо, имея прежние пропорции и цвета, не казалось бы нам один раз красивым, а другой—нет. Как же не сказать еще и о том, что ни одна простая и духовная вещь не была бы красива, как говорят платоники, не обладая телесностью. В этом случае нельзя было бы назвать красивыми науки, добродетели, поэзию, прозу, души, интеллект и самого бога, как мы это делаем ежедневно.
Но вернемся к нашей теме. Высокая, хорошо сложенная фигура с превосходным цветом, но без грации не может, по моему мнению, называться истинно красивой. Именно это, как мне кажется, хотел сказать Катулл в приведенной выше изящнейшей эпиграмме, которую мы перевели и прокомментировали ранее. Если бы я нашел этот комментарий, а у меня его сейчас нет, то, возможно, я бы удовлетворил желание Вашей милости и ответил на Ваш вопрос если не лучше, то, во всяком случае, длиннее. Так как перевод этой эпиграммы остался у меня в памяти, я охотно послал его Вам таким, каков он есть, хотя он и расходится, не знаю в чем именно, с переводом Пико, который оставил нам два непереведенных стиха, потому что они ему были не нужны. И совсем не для того, чтобы поспорить с таким великим умом, перевел я эпиграмму [целиком] заново в таком виде, а чтобы подражать хорошему суждению и украсить сочинение столь совершенного мастера хотя бы в мелочах:
«Для многих Квинтия прекрасна.
А для меня она бела, Пряма, стройна и высока
И так искусно создана, Что быть могла бы совершенством, Когда б в ней грация жила.
Увы, и соли едкая крупица
Ей не прибавит прелести частицу.
Но Лесбия прекрасна, и она
Похитила все грации одна». Ваша милость видит, что, называя ее «белой», он признает в ней качество и цвет, а называя «высокой»—количество и все остальные качества по отдельности, как сказали бы мы. Однако он не хочет, чтобы она была красивой, не обладая грацией, которая влечет и манит души. Здесь справедливо было бы поразмыслить о том, откуда рождается это качество и сама грация, о которой мы беседуем и которая, без сомнения, не проистекает, как полагают многие, из соразмерности и пропорции надлежащим образом расположенных частей. То, что это действительно так, можно ясно увидеть не только из выше приведенных доводов, но также из красоты, проявляющейся в искусственных телах, ибо эта красота исходит не из материала как такового, а из искусства. Если бы все было так, как этого хотят иные, то любой посредственный мастер, имея тот же самый мрамор, мог бы подражать скульптуре Триболо5, сохранив те же размеры и пропорции. Кроме того, все статуи, сделанные из одного материала и совершенно одинаковые по своим размерам, были бы однообразно и умеренно красивы. Если бы это было так. Ваша милость могли бы заставить сделать свою чернильницу и детскую колыбель здесь на месте, не посылая к Тассо6.
Поэтому мы должны признать, что та красота, которую мы называем грацией, возникает не из тела и в высшей степени безобразной по своей природе материи, а из формы, которая дарует ей все находящиеся в ней совершенства. Поэтому красота низших тел, созданных как природой, так и человеком, есть не что иное, как грация и привлекательность, которыми обладает каждое из этих тел благодаря собственной форме, являющейся в них основной или же случайной. А так как истинной формой в человеке является его душа, то она передает ему всю ту красоту, которую мы называем грацией и которая, согласно Платону, есть не что иное, как луч и сияние первоначального блага и высшей доброты, проницающей своим сиянием весь мир во всех его частях. От этого мнения недалеко до высказывания божественного Аристотеля в первой книге «Неба», которое воспринял и превосходно интерпретировал Данте в начале «Рая», сказав: «Кто движет все, тот наполняет славой Весь мир; но мир во блеск его одет Где более, где меньше величаво»7.
Но так как тайны любви не менее бесконечны, чем божественные тайны, то чем больше о них рассуждают, тем больше остается вещей, о
которых можно говорить. Чтобы достичь однажды цели и не войти в новые трудности, мы оставим вопрос о том, почему одна и та же женщина, хотя и грациознейшая, не кажется таковою всем, не возбуждает и не радует в равной мере каждого и часто воспринимается по-разному. И напротив, многие женщины, хотя они и не так грациозны, чудесным образом привлекают и восхищают многих.
Не хочу маскировать противоречие и отбрасывать явную фальшь, которая возникает при разрешении первого сомнения и которая, если не ошибаюсь, с новой силой проступит при объяснении значения аристотелевских слов. Противоречие заключается не в том, что красота не может существовать без грации, о чем я уже говорил и что истинно, а в том, что грация может прекрасно существовать без красоты. Это утверждение каждому покажется ошибочным и невозможным, будь красота некоторой грацией, которая возбуждает и радует душу, ее постигающую. Отсюда следует, что где грация, там и красота, и наоборот.
Итак, мы должны знать, что красота понимается двояко. Согласно Аристотелю и некоторым другим, она заключается в пропорциональности частей. Такая красота и является и называется телесной. Лишь ее одну понимает, а потому и любит грубая чернь, а также простонародье, которое, как известно, наслаждается ею всеми пятью чувствами. Тот, кто любит такую красоту, немногим или ничем не отличается от животных.
Другая красота заключается в добродетелях и моральных состояниях души, порождающей грацию, о которой мы рассуждаем. Эта красота и называется и является духовной. Она понимаема и, следовательно, любима только [добродетельными] и учеными людьми. Недаром великий платоник Плотин говорил, имея в виду эту красоту: ничто прекрасное не причастно дурному. Поэтому, так же как нельзя понять эту красоту без разума, глаз и ушей, так и нельзя насладиться ею без мышления, зрения и слуха, о чем многократно и столь изящно свидетельствует в различных местах наш платоник Франческо8 вместе со всеми древними и современными тосканцами. Но больше остальных—ученейший и почтеннейший монсиньор Пьетро Бембо, как в своей сладчайшей и изящнейшей прозе, так и в божественных сонетах.
Поэтому, когда я говорю, что не может быть красоты без грации, я имею в виду красоту духовную и платоническую, а когда говорю, что грация может существовать без красоты,—красоту телесную и аристотелевскую, ибо в противном случае грация существует лишь постольку, поскольку существует истинная красота, и нигде нельзя встретить одну из них без другой. Грация, понятая таким образом, вне всякого сомнения, лучше лживой телесной красоты.
Чтобы лучше объяснить ту часть, в которой заключена неясность, скажу, что грация, или истинная красота души, хотя и может существовать в теле не вполне соразмерном или, как говорят в народе, красивом, однако ее не может быть в теле непропорциональном и совершенно безобразном. Больше того, грация души, которую мы называем подлинной красотой, а также все то, что из нее проистекает, зачастую
сочетаются с пропорцией и соразмерностью тела, о чем сказал еще Петрарка, чтобы возвеличить свою мадонну Лауру: «В ней добродетель слиться с красотою
Смогли в столь небывалом единенье, Что в душу к ней не занесли смятенья, Не мучили присущей им враждою»9. А что кроме этого хотел выразить наставник всех латинских богословов и поэтов в своей «Энеиде», когда, говоря об Эвриаде, он сказал: «В теле прекрасном милей и прекраснее самая доблесть»'°. Если бы кто-нибудь спросил у меня, почему, характеризуя красоту, я не называю ее грацией, то есть [просто некоторой грацией], я бы ответил так: «Чтобы лучше показать, какая грация имеется в виду». Именно та, которая дарит радость и возбуждает любовь. Ибо, заявляя, что такой-то грациозно читает, а такой-то пишет, мы называем грацией многие другие качества, которые хотя и радуют, но любви не вызывают. Кто станет отрицать, что горбатый парфюмер Чано не обладает грацией или, как говорим мы в просторечье, приятностью? Однако я уверен, что он хотя и нравится, но любви не возбуждает.
Так как сейчас уже поздно и я незаметно растянул свое послание больше, чем предполагалось, то [оставлю] для досуга объяснение того, почему одухотворенные вещи, сохраняя истинную красоту формы и души, не являются красивыми, а вернее, не называются таковыми. Одновременно это является причиной того, что многие не понимают красоту и потому не любят ее, так как не могут любить того, что им неизвестно. Вот то,что я хотел сказать Вашей милости в форме, которую посчитал наиболее доступной. Извращенное простонародьем мнение, что красота может встречаться без грации, приведено для того, чтобы уберечь ее от лжи.
А истинное суждение знатоков состоит в том, что красота и грация неотделимы друг от друга и являются одним и тем же. Поэтому кто
жаждет одной, желает и другую.
КОММЕНТАРИЙ
( Леоне Орсино (1512—1564)—епископ Фреджуса, поэт, основатель и глава Академии Пламенных в Падуе, в которую Варки был принят в 1540 году и где он прочитал несколько лекций о любви.
2 «Стихотворения Катулла». Перев. А. Фета. М., 1886, с. 126.
3 Top. 116 b, Eth. Nic. 1123 В.
4 Dell'amore celeste e divino. Canzone di Giovanni Benivieni Florentine, col comento del Come Gio. Pico Mirandola Lucca, 1731, p. 113.
5 Триболо Никколо (1500—1550). Настоящее имя Никколо ди Рафаэлло де Периколи. Скульптор, парковый инженер, архитектор.
6 Гассо Баттиста (1500—1555)— Баттиста (Дж. Батт.) да Марко. Скульптор, резчик по дереву, декоратор, военный инженер, строитель, архитектор. Принадлежал к кругу Триболо, Сальвиати, Челлинни. В 1549 году написал письмо Бенедетто Варки о преимуществах отдельных видов искусств.
7 Данте. Божественная комедия. Рай. Перев. Д. Мина. Спб!, 1904, с. 1.
8 Имеется в виду Франческо Петрарка.
9 Петрарка. Избранное. Автобиографическая проза. Сонеты. М., 1974, с. 355 Пеоев А. Эфрона.
10 Вергилий. Энеида. Перев. Н. Квашнина-Самарина. Спб., 1893, с. 106.
1529—1597
Франческо Патрици—итальянский натурфилософ второй половины XVI столетия (не путать с Франческо Патрици из Сиены, епископом-гуманистом XV века, автором ряда трактатов по этике и политике). Родом из Далмации, он с раннего детства много путешествовал, находясь при дяде, капитане галер Венецианской республики. Он учился в Падуе и в Ингольштадте, побывал в Германии, Франции, Испании, изучал богословие и медицину, был управляющим поместьями на Кипре, занимался мелиорацией в долине По, книжной торговлей, издавал описания путешествий, написал множество книг по вопросам поэтики и военного искусства, политики и геометрии и в конце концов стал признанным главой итальянских платоников, придворным философом герцога Феррарского и профессором специально для него учрежденной кафедры платонической философии—сперва в Ферраре, позднее в Риме. В своих «Перипатетических дискуссиях» (первый том вышел в Венеции в 1572 г., четыре тома в одной книге—в Базеле в 1581 г.) отверг схоластическую традицию аристотелизма, развенчал антиисторический культ Аристотеля, противопоставив ему все богатство философских течений классической древности, и прежде всего истолкованный в натуралистически-пантеистическом духе платонизм.
В главном своем сочинении «Новая философия вселенной» (Феррара, 1591; после запрещения издание было вывезено в Венецию и выпущено с новым титульным листом с указанием на 1593 год издания) Патрици развивает философию света, исходящего от бога и пронизывающего весь мир, отстаивает бесконечность вселенной, отождествляет бога и мир в понятии Всеединого, отвергает божественное творение «из ничего», доказывает Всеобщую одушевленность природы. Книга была занесена в Индекс запрещенных книг.
Общее представление о прекрасном космосе изложено в первой части «Новой философии вселенной». Конкретным проблемам эстетики посвящена ею огромная «Поэтика» в 10 книгах, лишь недавно полностью опубликованная, огрывки из которой вошли во второй том.
Свои эстетические воззрения Патрици развивает в раннем незавершенном диалоге «Любовная философия» (1577), написанном хотя и в русле традиции «диалогов о любви» итальянского неоплатонизма, но содержащем идеи, никак не укладывающиеся в рамки традиционного неоплатонизма фичинианского толка и восходящие, скорее, к этическим теориям классического гуманизма XV столетия.
«Любовная философия» построена как «диалог в диалоге»: А. Кваренго, беседуя с Дж. Каррато и Л. Фулиньо, пересказывает им беседу Франческо Патрици с Тарквинией Мольца. Главные участники основной части «Любовной философии»—философ Франческо Патрици и Тарквиния Мольца (1541—1617), одна из замечательнейших женщин итальянского чинквеченто. Внучка известного поэта Франческо Мария Мольца, она выделялась обширными и разнообразными познаниями, изучала древнюю философию, поэзию, музыку, писала стихи на итальянском, латинском, греческом языках, переводила Аристотеля и Платона, Плутарха и Иоанна Златоуста. Торквато Тассо посвящал ей сонеты и назвал ее именем диалог о любви, о ней с восхищением писал Чезаре Кремонини, а Ф. Патрици кроме диалогов посвятил ей третий том своих «Перипатетических дискуссий». В ее доме в Модене (где и происходит действие диалога) собирался цвет итальянской культуры того времени. Позднее она в качестве придворной дамы Лукреции и Леоноры д'Эсте стала украшением феррарского двора, а в 1600 году римский сенат удостоил ее римского гражданства—звания юридически и практически бессмысленного, но почетного. Свою библиотеку она завещала Моденской коммуне, сочинения ее изданы в 1750 году.
К моменту написания «Любовной философии» Патрици был уже признанным главой итальянского неоплатонизма, автором первого тома «Перипатетических дискуссий». Вскоре после написания диалога он был приглашен профессором платоновской философии в Феррару, а в 1592 году в Рим.
Из «Любовной философии» приводятся большая часть второго и полностью третий диалог, содержащие изложение теории «филавтии»— любви всего сущего к самому себе.
Перевод сделан по изд.: F. Patrizi. L'Amorosa filosofia. A cura di I. Ch. Nelson. Firenze, 1963.
ЛЮБОВНАЯ ФИЛОСОФИЯ ДИАЛОГ II
КВАРЕНГО. Началось все так. Однажды прошлой зимой я сидел с ней [Тарквинией Мольца] у огня и, начав рассуждать о прочитанном, не знаю каким случаем устремил свой взор в ее глаза, прекраснее которых не видело солнце, и, пристально глядя, не знаю уж каким образом, так смутился душою, что онемел и не мог ни слова сказать, ни ответить на ее речи. И она, продолжая говорить, слегка улыбаясь, сказала: — Что вы так смотрите, Патрици? Где вы заблудились?
ПАТРИЦИ. Это вина не моя, а моей школы, о госпожа.
ТАРКВИНИЯ. Какой школы?
ПАТРИЦИ. Моей.
ТАРКВИНИЯ. Какой вашей?
ПАТРИЦИ. Платоновской.
ТАРКВИНИЯ. Стало быть, вы платоник?
ПАТРИЦИ. Да, госпожа моя, и по моей доброй воле, хоть я от этого и несчастен.
ТАРКВИНИЯ. В чем же вина этой школы, раз вы говорите, что из-за нее вы так пристально смотрите на меня?
ПАТРИЦИ. В том, что тот, кто к ней принадлежит, должен быть ослеплен красотой, какую он видит, и благом, какое ему предстоит.
ТАРКВИНИЯ. Зачем же быть ослепленным?
ПАТРИЦИ. Затем, что они обязаны.
ТАРКВИНИЯ. Да кто же их обязал?
ПАТРИЦИ. Изумление, которое находит на них, и преклонение, к которому они понуждаемы лицезрением красоты, и любовь, которую они по необходимости испытывают к ней.
ТАРКВИНИЯ. Любовь?
ПАТРИЦИ. Ну конечно, любовь.
ТАРКВИНИЯ. А какая любовь?
ПАТРИЦИ. Что значит—какая любовь? Я не знаю иной любви, кроме той, которой все, кто принадлежит этой школе, должны быть охвачены всю свою жизнь.
ТАРКВИНИЯ. Я знаю, и уже довольно давно, что все платоники утверждают, что всю свою жизнь они влюблены. И вы, раз говорите, что вы платоник, тоже, стало быть, влюблены.
ПАТРИЦИ. Ну, конечно, влюблен, и буду влюблен, покуда я жив, и был влюбленным много прежде, чем примкнул к этой школе.
ТАРКВИНИЯ. Так, стало быть, вы влюбчивы не только из-за принадлежности к школе, но и по природе?
ПАТРИЦИ. Конечно же, так, и благодаря сочетанию звезд, и судьбе, и фортуне, и по любой иной причине, по которой влюбляются люди.
ТАРКВИНИЯ. Итак, мне необыкновенно повезло сегодня, что я, и не думая того, обнаружила в вас столь великую склонность и даже необходимость и долг быть влюбленным.
ПАТРИЦИ. Почему вы говорите, что вам повезло?
ТАРКВИНИЯ. Потому что именно вы сумеете дать мне объяснение, которого я пытаюсь добиться от кого-нибудь уже многие годы.
ПАТРИЦИ. Чего же вы добиваетесь?
ТАРКВИНИЯ. Понять, что такое любовь, о которой у древних и новых авторов говорится так много превосходного, как ни о чем ином. А вы, я все более в том убеждаюсь, и по опыту и по учености должны знать ее весьма глубоко.
ПАТРИЦИ. О госпожа, вы не могли бы найти никого, кто мог бы лучше и основательнее рассказать вам о ней.
ТАРКВИНИЯ. Так расскажите, пожалуйста, Патрици, и просветите меня, и я буду у вас в великом долгу, ибо ни к чему иному я так не стремлюсь в этом мире.
ПАТРИЦИ. С величайшим желанием, о божественная госпожа. Но что вы хотите, чтобы я вам о ней рассказал?
ТАРКВИНИЯ. Все, что вы знаете о ней, начиная с того, что такое любовь.
ПАТРИЦИ: Это легкое дело. Я скажу вам, что любовь это любовь, и не что иное, как любовь. Как, госпожа, вы смеетесь?
ТАРКВИНИЯ. Я смеюсь от того веселого расположения духа, в которое привело меня это ваше скорое на ответ учение, и я надеюсь, что оно позволит мне осуществить мое страстное желание понять природу любви.
ПАТРИЦИ. Я рад, что так угодил вам, но нравится ли вам это определение любви?
ТАРКВИНИЯ. Оно понравится мне, когда вы мне его объясните, а пока что оно кажется несколько темным. Вы объясните мне его в том порядке, как я буду спрашивать вас.
ПАТРИЦИ. С удовольствием.
ТАРКВИНИЯ. Посмотрите, правильно ли я его поняла. Когда вы
говорите, что любовь не что иное, как любовь, не хотите ли вы этим сказать, что она не море, не небо, не воздух, не огонь, не камень, не металл, не растение?
ПАТРИЦИ. Да, госпожа, именно это.
ТАРКВИНИЯ. Не бык, не осел, не собака, не конь и, может быть, даже не человек?
ПАТРИЦИ. Вы отлично рассуждаете.
ТАРКВИНИЯ. И часом не какое-нибудь другое животное и не часть его?
ПАТРИЦИ. Именно так.
ТАРКВИНИЯ. Таким образом, хотя и верно говорят, что любовь находится в мужчинах и женщинах, в животных, и, может быть, в растениях, металлах, камнях, элементах, а может, и в небесах, она, однако же, не является ни одной из этих вещей целиком и, возможно, ни одной из их частей. И все же она находится в них, или по крайней мере в людях, так как лучше нам говорить о нашей любви, прочее оставив пока в стороне, раз мы еще не знаем, что такое наша, человеческая любовь.
ПАТРИЦИ. Так и следует поступить.
ТАРКВИНИЯ. Итак, любовь, несомненно, находится в мужчинах и женщинах.
ПАТРИЦИ. Без сомнения.
ТАРКВИНИЯ. А находясь в них, она, несомненно, окажется либо субстанцией, либо акциденцией.
ПАТРИЦИ. Несомненно, так оно и будет.
ТАРКВИНИЯ. А если она—субстанция, то она свойственна либо душе, либо телу, либо тому и другому, поскольку человек состоит из этих двух главнейших частей.
ПАТРИЦИ. По необходимости она свойственна либо тому, либо другому, либо им обоим.
ТАРКВИНИЯ. И равным образом, если любовь не субстанция, но акциденция, она будет акциденцией либо тела, либо души, либо общей им обоим.
ПАТРИЦИ. С необходимостью.
ТАРКВИНИЯ. А если она окажется субстанцией души, она будет либо ее материей, либо формой, либо ее потенцией, либо ее страданием, либо ее действием, или качеством, или количеством, или чем иным.
ПАТРИЦИ. Так.
ТАРКВИНИЯ. Таким же образом, если она окажется субстанцией тела, она будет либо его материей, либо формой, или потенцией, или действием, или страданием, или качеством, или количеством, или иной подобной вещью.
ПАТРИЦИ. Да.
ТАРКВИНИЯ. Не в меньшей мере дело будет обстоять таким же образом, если она окажется общей для соединения тела и души—и тогда она будет либо их материей, либо формой, или потенцией, действием, страданием, количеством, качеством и т. п.
ПАТРИЦИ. Это так.
ТАРКВИНИЯ. Но если она—акциденция одного из двух или их обоих, то она не сможет быть ни материей, ни формой, ни даже потенцией, но будет либо действием, либо страданием, либо количеством, либо качеством и т. п.
ПАТРИЦИ. Верно сказано.
ТАРКВИНИЯ. Так скажите мне еще вот что. Субстанция или субстанциальная вещь, какова бы она ни была, всегда сопровождает, пока она существует, то, чьей субстанцией она является?
ПАТРИЦИ. Конечно же, всегда.
ТАРКВИНИЯ. А акциденция как бы случайна и отделима от вещи, с которой она соединена?
ПАТРИЦИ. Как будто бы так.
ТАРКВИНИЯ. Потому что хотя бы даже эта вещь от рождения до самой смерти была сопровождаема акциденцией, как чернота сопровождает ворона, акциденция все равно остается случайной, поскольку она не субстанциальная и не необходима для субстанции ворона. Ведь в холодных и северных странах встречаются белые вороны и другие животные, которые у нас и в других местах—черны или иного цвета.
ПАТРИЦИ. Превосходно сказано.
ТАРКВИНИЯ. А тогда следует заключить, что субстанциальная вещь необходима чужому бытию, так что без нее оно не может существовать. Акциденция же не необходима, и без нее порою можно и обойтись.
ПАТРИЦИ. Точно так обстоит дело.
ТАРКВИНИЯ. И когда мы обнаруживаем некую вещь, которая то сопровождает другую или рождается в ней, а то расстается с ней и больше не обнаруживается вместе, мы твердо можем сказать, что она—не субстанциальна.
ПАТРИЦИ. Конечно, нет.
ТАРКВИНИЯ. Как же тогда? Быть может, она—акциденция или акцидентальна?
ПАТРИЦИ. Несомненно, акцидентальна.
ТАРКВИНИЯ. Ну а^любовь—всегда ли она обнаруживается при нас? Или мы то любим, то свободны от любви?
ПАТРИЦИ. Мы любим не всегда, это несомненно.
ТАРКВИНИЯ. Стало быть, любовь в нас—не субстанциальна, но акцидентальна, поскольку мы то любим, то нет.
ПАТРИЦИ. Конечно, акцидентальна.
ТАРКВИНИЯ. Не велика же тогда ей цена, раз мы можем без нее обойтись и обходимся долгое время и если встречаются люди, которые никогда не были влюблены.
ПАТРИЦИ. Как будто бы так.
ТАРКВИНИЯ. Ну так сущей безделицей похваляются ваши платоники, хвастаясь, что они постоянно влюблены. Да и вам—велика ли честь!
ПАТРИЦИ. Ну вот тут, госпожа, вы меня добили. Я уж и не рад, что затеял сегодня этот разговор, раз он обернулся против меня.
ТАРКВИНИЯ. Да и я жалею, что вступила в него, потому что мне пришлось обнаружить вопреки всем моим ожиданиям, что вы либо обманщик, либо жестокий человек.
ПАТРИЦИ. Ну, это уж двойной удар! Как, я—обманщик или жестокий человек, когда я всегда считал себя самым мягким и правдивейшим из людей?!
ТАРКВИНИЯ. Или по меньшей мере притворщик.
ПАТРИЦИ. И это не лучше. Но скажите мне, как и почему?
ТАРКВИНИЯ. Как и почему? Но ведь тот, кто утверждает или отрицает нечто, заведомо зная, что дело обстоит иначе, тот или притворяется, или хочет ввести в обман. Можете вы это отрицать?
ПАТРИЦИ. Конечно, нет. Да я-то не таков!
ТАРКВИНИЯ. А тот, кто живет в этой жизни без любви, хуже, чем дикий зверь, и хуже того скота Тимона, который никогда не склонялся к любви, разве что единственно из стремления к зверской жестокости.
ПАТРИЦИ. В этом вы правы. Но обратимся к моему случаю: я хотел бы разубедить вас и доказать, что я не таков, а если таков—то всеми силами исправиться.
ТАРКВИНИЯ. Так вот же вам. Как платоник, вы знаете, что душа наша, прежде чем снизойти в это тело, всегда любила—либо вышние вещи, либо себя самое, либо низшие предметы. А после того как вселилась в него, всячески старалась сделать его благим и прекрасным, дать ему жизнь, и затем, сформировав его и приведя к свету, вела и направляла его, с его естественной любовью к вещам, необходимым для его существования и сохранения и для совершенства их обоих, и будет так поступать, пока не расстанется с ним. А расставшись, обратится к иной любви, которая принесет ей радости или мучения. И вы, зная это из учения вашей школы и утверждая, что мы некоторое время обходимся без любви и что точно так же без нее порой обходитесь и вы, либо притворялись, либо хотели меня обмануть. Или, обходясь без любви, вы обнаружили душу, отличную от всех других человеческих душ, стало быть, душу звериную и жестокую.
ПАТРИЦИ. Вы очень сильны в логике, госпожа, и так запутали меня, что мне и не выбраться.
ТАРКВИНИЯ. Потому что невозможно долго отвергать истину. Распутайтесь, если можете.
ПАТРИЦИ. Что вы, госпожа, смилуйтесь надо мной, это уж вы помогите мне и распутайте меня, а я обещаю вам более не противоречить.
ТАРКВИНИЯ. Вы смешите меня. Смотрите-ка, доблестный платоник начинает хитрить. Свет не видывал более смущенного и более темного человека!
КВАРЕНГО. Когда Патрици, как он мне рассказывал, дошел до того, что получил такой выговор от госпожи Тарквинии, он признался, что утратил дар речи, и долгое время, осмеянный ею, пребывал в состоянии самого растерянного человека в мире. Наконец, не знаю уж как собравшись с духом, он сказал так:
— Погодите, госпожа, не гордитесь тем, что вы меня разбили, потому что дело обстоит вовсе не так, как вам кажется.
ТАРКВИНИЯ. Ну-ну, что-то вы мне скажете нового? Как выберетесь из этого положения?
ПАТРИЦИ. Скажу, что одна любовь—та, которую душа наша испытывала до того, как спуститься в мир; иная—та, что она испытывала здесь; и третья—та, которую будет она испытывать, когда покинет тело.
ТАРКВИНИЯ. И ничего-то вы не сказали, ведь это все одно и то же. И то, что вы считаете тремя видами любви, на самом деле одна и та же любовь. Но пора уж мне сжалиться над вашей простотой и вывести вас из заблуждения.
ПАТРИЦИ. Да уж бога ради, госпожа, помогите мне, но только таким образом, чтобы не покинула меня эта любовь, которая так нравится мне, которой я так радуюсь и так горжусь, что не желаю избавляться от своих заблуждений, если мне придется ее лишиться, и даже предпочту быть погребенным вместе с ними, нежели вместе с заблуждениями лишиться и любви.
ТАРКВИНИЯ. Хороши же ваши философы-платоники, коли все они на ваш манер: истине предпочитают заблуждения!
ПАТРИЦИ. Да, пожалуй, вы против воли моей отвлечете меня от этой школы, если долго будете так обращаться со мной. Но прошу вас, сохраните мне и школу мою, и мою любовь, а в остальном поступайте со мной как вам угодно.
ТАРКВИНИЯ. Тогда отвечайте на мои вопросы.
ПАТРИЦИ. Хорошо.
ТАРКВИНИЯ. Вы слышали, что кроме слова «любовь» употребляются и другие наименования: доброжелательность, милосердие, дружба, привязанность, страсть, склонность, вожделение, желание, стремление, охота, похоть...
ПАТРИЦИ. Да, и тысячи раз.
ТАРКВИНИЯ. Не выражают ли все они любовь или нечто родственное или подобное любви?
ПАТРИЦИ. Конечно.
ТАРКВИНИЯ. А может быть, все это—то же, что любовь?
ПАТРИЦИ. Ну нет, этого не может быть.
ТАРКВИНИЯ. Как же не может быть, гогда так оно и есть.
ПАТРИЦИ. Может, и так, но, по мне, это вовсе неслыханное дело.
ТАРКВИНИЯ. А между тем я не сказала ничего ни нового, ни неслыханного, все это избито и старо.
ПАТРИЦИ. Да просто вы, госпожа, решили сегодня отвергать все, что
я ни скажу.
ТАРКВИНИЯ. Лишь потому, что вы противоречите истине. ПАТРИЦИ. Да бога ради, покажите мне эту вашу истину, не то я
чувствую, что сегодня сойду с ума.
ТАРКВИНИЯ. Ну так слушайте. Согласны вы, что любовь, говоря
вообще, есть желание добра?
ПАТРИЦИ. Похоже, что именно так.
ТАРКВИНИЯ. А это желание добра в целом подразделяется на два вида, когда говорят, что человек желает добра себе самому или другому.
ПАТРИЦИ. И этого нельзя отрицать.
ТАРКВИНИЯ. Эти два вида могут порой соединяться в один, когда некто желает добра одновременно себе самому и другому.
ПАТРИЦИ. Случается и так.
ТАРКВИНИЯ. Ну а из тех наименований, что я перечислила, одни, быть может, означают желание добра себе, другие—желание добра другому, а третьи означают и то и другое вместе. 1...21 Но слово «любовь», хотя и общее со всеми вышеназванными словами и значениями и является для них всех, если угодно, как бы отцом или родом, оно кроме них приложимо еще и к другим, которые как будто не могут быть применимы ни к одному из вышеназванных слов.
ПАТРИЦИ. К каким же это еще?
ТАРКВИНИЯ. Ведь говорят же: любовь к отечеству, отцовская, супружеская, братская, сыновняя, родительская любовь, любовь к соотечественникам.
ПАТРИЦИ. Правильно.
ТАРКВИНИЯ. Равным образом говорят: любовь к добродетели, к мудрости, к чести и тому подобное.
ПАТРИЦИ. Конечно же, говорят и так.
ТАРКВИНИЯ. И говорят еще: любовь к сельской жизни, любовь к стадам.
ПАТРИЦИ. Действительно.
ТАРКВИНИЯ. Точно так же существует любовь растений, которая заключается в том, что лоза влечется к холму, а плющ к стене, и прочее в том же роде.
ПАТРИЦИ. В самом деле.
ТАРКВИНИЯ. Прибавьте еще любовь животных друг к другу как внутри одного вида, так и между разными видами, какую собака испытывает к человеку, а человек к собаке, и как рассказывают о случаях любви дельфина к мальчику, и о гусыне философа Лакида2.
ПАТРИЦИ. Об этих двух случаях я читал, а иные можно наблюдать повседневно.
ТАРКВИНИЯ. И еще Вергилий сказал, что «Вакх любит холмы»3, а Гомер—что земля любит дождь4, и множество подобных видов любви существует без счета.
ПАТРИЦИ. Но ведь это же не любовь в собственном смысле слова, так говорят лишь метафорически и по уподоблению.
ТАРКВИНИЯ. Метафорически или буквально, но сходство здесь заключается в том, что все они являют собой либо желание добра себе, либо другим, либо себе и другим вместе.
ПАТРИЦИ. Это как будто бы вне сомнений.
ТАРКВИНИЯ. А возможно, что все эти виды любви сводятся к четырем, на которые разделяли любовь некие мудрецы: естественная,
родственная, дружеская и плотская любовь, к каковым можно свести все выше рассмотренные виды любви. Впрочем, сегодня я уж устала от рассуждений. Вы поразмыслите об этом, а завтра дадите мне благоразумный ответ.
ПАТРИЦИ. Я подумаю и постараюсь найти решение.
КВАРЕНГО. После такого рассуждения Патрици остался совершенно потрясенным, поскольку вопреки всяким своим ожиданиям он услышал вещи, не высказанные еще ни одним из авторов, которых он читал, да еще сказанные с такой утонченностью и истинностью женщиной, относительно которой он и не подозревал, что она сверх занятий поэтикой и риторикой так углубилась в науки и в изучение авторов этого рода. Задумавшись над этим, он долго оставался один, пока не пришли другие придворные, которые почти каждый день собираются там, и до позднего вечера шли разговоры об иных предметах.
ДИАЛОГ Ш
Все виды любви порождены любовью к себе самому
ДЖУЛИО. Пожалуй, я различаю, хотя и издалека, к чему идет начавшийся разговор о любви. И кажется мне, что госпожа Тарквиния положила в основу начало столь всеобщее и возвышенное, что оно представляется как бы сошедшим с небес.
ФУЛИНЬО. Вы правы. И, разумеется, ни один из великого множества сочинителей, писавших о любви, не представил и тени столь совершенного начала. Отчего поистине можно сказать, что госпожа Тарквиния ни у кого из них не заимствовала его, но образовала его целиком в своем божественном уме.
КВАРЕНГО. Так оно и есть. И вы увидите, как, начав с самого общего определения любви, она постепенно снизошла к меньшим родам, обнаружив ее виды и расположив их в порядке по своим местам. Но и без уведомления с моей стороны вы сами из моего рассказа обнаружите тот восхитительный способ, каким она изъяснила эту свою философию нашему Патрици. Он, продолжая свою повесть,, рассказал благородным римлянам, а затем и мне, что, вернувшись вечером в свое жилье, он добрую часть ночи, урвав немало времени от своего обычного сна, потратил на то, чтобы свести к этим четырем видам любви, естественной, родственной, дружеской и плотской, все иные наименования, которые заключали в себе любовь. И когда настал следующий день, он в назначенный час направился к своей богине и после толкования в течение некоторого времени «Федра» отправился с ней на прогулку и сказал ей: — Всю ночь, о божественная моя Филотея, я размышлял согласно вашему распоряжению и, как мне кажется, свел к самым общим родам все эти менее значительные разновидности любви. И если вам будет угодно, я изложу их.
ТАРКВИНИЯ. Я буду рада, если вам это удалось. Рассказывайте.
ПАТРИЦИ. Что касается естественной любви, то она представляется мне не чем иным, как стремлением, данным природой равно одушевленным и неодушевленным вещам, чтобы они могли обеспечить свое собственное и чужое наслаждение, как [по словам поэта] «Вакх любит холмы» и «земля любит дождь». Так лоза винограда стремится к вязу, такова и любовь дельфина [к мальчику] и гуся Лакида. Такова же любовь животных друг к другу и к своим детям.
ТАРКВИНИЯ. Начало неплохо.
ПАТРИЦИ. К этой же природной любви я свел любовь, именуемую желанием, и ту страсть, которая направлена на себя самого, в вещах, доставляющих удовольствие и наслаждение.
ТАРКВИНИЯ. Это тоже недурно изложено.
ПАТРИЦИ. Далее, к любви родственной я отнес ту любовь, которую испытывают к жене, братьям, сестрам, отцу, матери, к двоюродным братьям и сестрам и ко всем прочим родственникам, потому что, хотя она и столь близка к природной любви, что кажется неотличимой от нее, тем не менее то, что некто мне брат или сестра, или дядя, или даже отец или мать,—это уже более чем воздействие природы и происходит от жребия или тайного божественного установления, будь то провидение или рок, судьба или случай, или как еще угодно вам будет его называть. А что родственная любовь не совпадает с природной, я вижу очевидный довод в том, что природная любовь несет в себе некую необходимость и никогда не может обернуться ненавистью, но всегда тождественна себе самой, как не может случиться, чтобы виноградная лоза не любила холмы. А любовь родственная не содержит в себе необходимости, поскольку родственники могут и не любить друг друга, и люди часто даже ненавидят братьев и отцов и всякую иную родню.
ТАРКВИНИЯ. Вы куда более тонки в своих рассуждениях, чем обещали быть вчера. Но перейдем к прочим видам любви.
ПАТРИЦИ. К любви дружеской я отнес благожелательность, склонность, приязнь, дружбу и милосердие, а из желания, хотения и страстного стремления—лишь ту их часть, которая направлена на чужое благо.
ТАРКВИНИЯ. Смотрите, каков остроумец! Ну а как вы поступите с той любовью, что направлена на нас самих?
ПАТРИЦИ. Я подчиняю ее природной любви, так как то, что мы всего более любим самих себя, дано нам природой.
ТАРКВИНИЯ. И это неплохо сказано.
ПАТРИЦИ. К любви же плотской я отнес те виды любви, которые сами собой с очевидностью открывают, что они принадлежат к ее дружине, о чем и не следует пускаться в длинные рассуждения.
ТАРКВИНИЯ. Вы превосходно расположили эти виды любви, которые во множестве своем представлялись в таком смешении. Вы оказались сильнее, чем можно было предположить.
ПАТРИЦИ. Одно только засело у меня в голове, да так, что если вы, госпожа, мне этого не объясните, то перепутается и все остальное.
ТАРКВИНИЯ. Что же это такое?
ПАТРИЦИ. Та любовь, что именуют филавтией, о которой вчера, госпожа, вы не сказали ни слова. А я не смог подвести ее ни под один из четырех родов любви, и, как кажется, она не совпадает ни с одним из вчерашних видов. А потому и умоляю вас избавить меня от сомнений.
ТАРКВИНИЯ. Охотно, хотя вопрос этот трудней многих иных.
ПАТРИЦИ. Тем больше я буду обязан вам за это.
ТАРКВИНИЯ. Филавтия—не что иное, как любовь, испытываемая к самому себе. И об этом вчера говорилось изрядно.
ПАТРИЦИ. Я помню, что любовь к самому себе вы упоминали не раз. Но в этом .слове содержится нечто большее, как бы порочное и предосудительное, от чего свободно было то, о чем говорилось вчера.
ТАРКВИНИЯ. Вы правы, в нем содержится нечто большее, и заключается оно в том, что филавтией считают, с одной стороны, излишек себялюбия, ведущего к тому, что человек хочет обладать всем наслаждением, всей пользой и всеми почестями, не делясь с другими, с кем требует делиться разум.
ПАТРИЦИ. Мне кажется, я понимаю ее как чувство, которое приводит к крайностям и даже превосходит их.
ТАРКВИНИЯ. Вы правильно поняли. А с другой стороны, филавтию понимают как первую и, так сказать, изначальную любовь, которую все люди, все животные и вообще все природные вещи с самого своего рождения испытывают к самим себе, благодаря чему они любят свое собственное бытие, и свое благое бытие, и свое приснобытие [всегдашнее, вечное бытие]. Она есть начало, источник и основание всех других видов любви и всех стремлений нашего духа, всех помыслов и деяний, всех страстей, занятий и упражнений, которые мы совершаем, каковы бы они ни были.
ПАТРИЦИ. Великие и никогда мною прежде не слыханные вещи говорите вы, о госпожа, об этой второй филавтии.
ТАРКВИНИЯ. И о первой тоже, потому что эта иная рождается от нее, как и все прочие вещи, возникающие ради нас.
ПАТРИЦИ. Поскольку все это для меня невероятно ново, нужно, чтобы вы мне все объяснили: сам я и близко не сумею подойти, не то что дойти до конца и все понять. А потому, о божественная моя госпожа, уж раз вы привели в такое смятение мой дух, я прошу вас успокоить и удовлетворить его объяснением этого нового учения, которое вы же ему преподнесли, чтобы он по крайности не остался вам неблагодарным.
ТАРКВИНИЯ. Меня радует, что дух ваш уже думает о благодарности, которой я ожидаю от него, будучи вполне готовой его удовлетворить. Так что позаботьтесь только, чтобы он со вниманием слушал меня.
ПАТРИЦИ. Только начните, о божественная, а уж он-то будет весь
внимание.
ТАРКВИНИЯ. Мы ведь говорили, что существуют два самых общих рода любви: испытываемой к нам самим или к другим.
ПАТРИЦИ. Да.
ТАРКВИНИЯ. А из этих двух образуется одна смешанная, которую испытывают вместе к себе и к другим. Припоминаете?
ПАТРИЦИ. Припоминаю и это.
ТАРКВИНИЯ. Тогда, я полагаю, у вас нет сомнений, что этот первый род любви, испытываемой только к самим себе, и есть та самая филавтия, о которой мы сейчас говорим.
ПАТРИЦИ. Несомненно, это она и есть.
ТАРКВИНИЯ. И не только рассматриваемая вообще, но и в частных своих разновидностях, так как страсть и стремление к обладанию в такой мере обращена к нам самим, что не склоняется к другому.
ПАТРИЦИ. Истинно.
ТАРКВИНИЯ. Точно так же желание есть и пить имеет в виду нас самих.
ПАТРИЦИ. Равным образом и оно.
ТАРКВИНИЯ. Точно так же и половое влечение направлено к нашему собственному наслаждению, безотносительно к тому, испытывает ли его тот, кто дает нам наслаждение.
ПАТРИЦИ. Но не может же быть, чтобы и дающий наслаждение ничего не ощущал.
ТАРКВИНИЯ. Напротив, может быть, и во многих случаях.
ПАТРИЦИ. В каких же?
ТАРКВИНИЯ. В насилии, какое применяют к женщине, лишая ее невинности в первую брачную ночь.
ПАТРИЦИ. Это правда.
ТАРКВИНИЯ. А равным образом, когда женщина холодна, или слабого сложения, или предана духовным помыслам, она не испытывает никакого наслаждения.
ПАТРИЦИ. Случается.
ТАРКВИНИЯ. Во всех этих случаях мужчина, который осуществляет этот акт, испытывает наслаждение и поступает так, чтобы его ощутить.
ПАТРИЦИ. Это очевидно.
ТАРКВИНИЯ. И он поступает так ради себя самого, а не для того, чтобы это ощутила его жена или подружка, и не в этом его цель, а только в собственном наслаждении.
ПАТРИЦИ. Теперь я вполне понимаю, что это так.
ТАРКВИНИЯ. Так что можно без труда признать, что филавтия и эта первая любовь к самому себе тождественны и в их особом качестве и в их вышеназванных разновидностях.
ПАТРИЦИ. Без всякого труда.
ТАРКВИНИЯ. В любви же сложной или общей, как мы ее называем, та часть, что направлена на нас самих, будет находиться таким же образом, как та «первая любовь, что берет начало от себя самой». И в дружбе нам нравится друг, который приносит нам пользу или доставляет наслаждение.
ПАТРИЦИ. Вы правы.
ТАРКВИНИЯ. Так же обстоит дело с желанием, вожделением, страстью и стремлением ко благу, которые направлены на нас самих.
ПАТРИЦИ. В этом не может быть никакого сомнения.
ТАРКВИНИЯ. Трудность же заключается в других видах любви, о которых я сама сказала, что они направлены на других.
ПАТРИЦИ. Конечно, в них, потому что представляется противоречием, когда говорят, что эти виды любви, направленные на других, являются вместе с тем разновидностями филавтии или любви к самому
себе.
ТАРКВИНИЯ. Но если вы хорошо вникнете в это дело, то признаете, что это именно так.
ПАТРИЦИ. Я горю желанием убедиться в этом.
ТАРКВИНИЯ. Итак, подготовьте ваш разум, и начнем с любви к богу и любви к ближнему.
ПАТРИЦИ. Начнем с любви к богу.
ТАРКВИНИЯ. Каковы же причины любви к богу?
ПАТРИЦИ. Есть множество причин.
ТАРКВИНИЯ. Может быть, бога любят потому, что, как учат ваши же платоники, он—высшая доброта и высшее благо?
ПАТРИЦИ. Он, действительно, высшее благо, но любят-то его, пожалуй, не за это.
ТАРКВИНИЯ. Взгляните же. Если бы правы были Зороастр и персидские маги, утверждающие, что существует два первых начала, одно доброе, от которого исходит всякое благо, по имени Ормузд, а другое злое, от которого порождается всякое зло, по имени Ариман, которого полюбили бы вы из этих двух? Или вы бы стали любить их обоих?
ПАТРИЦИ. Никоим образом не обоих!
ТАРКВИНИЯ. Которого же из двух?
ПАТРИЦИ. Доброго, непременно.
ТАРКВИНИЯ. А почему не злого?
ПАТРИЦИ. Потому что зло любить нельзя, напротив, его ненавидят и
избегают.
ТАРКВИНИЯ. А если бы злой бог заметил, что вы его ненавидите, и разгневался на вас, и причинил бы вам ущерб и неприятность, любили бы вы его тогда?
ПАТРИЦИ. Много меньше, раз он нанес мне ущерб.
ТАРКВИНИЯ. А если бы он, прежде чем причинять вам зло, дал вам понять, что, если вы не полюбите его, он нашлет на вас бедствия,—не полюбили бы вы его хотя бы ради того, чтобы избежать бедствий?
ПАТРИЦИ. Из страха перед бедствиями я изобразил бы, что люблю
его.
ТАРКВИНИЯ. Стало быть, вы попытались бы его обмануть, изображая любовь из страха перед бедствиями?
ПАТРИЦИ. Конечно, из страха.
ТАРКВИНИЯ. А если он, зная ваши намерения, сделал бы вид, что поверил вам, и прекратил бы несчастья, вы бы его любили?
ПАТРИЦИ. В известном смысле да, а в известном—нет.
ТАРКВИНИЯ. В каком же смысле—да, а в каком—нет?
ПАТРИЦИ. Я любил бы его, зная, что он не замечает моего обмана и поэтому не насылает на меня бед, потому что таким образом он проявил бы ко мне некоторую жалость или доброту; но, боясь, что, будучи злым, он может мне причинить зло, я бы страшился его, а сердцем бы не любил.
ТАРКВИНИЯ. Но почему же, скажите на милость?
ПАТРИЦИ. Потому что нельзя любить того, кто доставляет тебе неприятность или причиняет зло.
ТАРКВИНИЯ. А бояться можно?
ПАТРИЦИ. Бояться, конечно, можно.
ТАРКВИНИЯ. Ну а если бы человек все же мог склониться к любви к этому злому богу, он ведь любил бы его лишь в той мере, в какой тот проявил доброту, прекратив причинять ему зло.
ПАТРИЦИ. Конечно, лишь в такой мере.
ТАРКВИНИЯ. Стало быть, вы заключаете, что зло не любят, а любят добро.
ПАТРИЦИ. Разумеется.
ТАРКВИНИЯ. И если уж любят зло, то любят его под видом добра, а не за имеющееся в нем зло.
ПАТРИЦИ. Отлично сказано.
ТАРКВИНИЯ. Ну, а этот [Ариман]4—какую видимость добра может он проявить, раз сам он—высшее зло?
ПАТРИЦИ. Вы хотите сказать, что, будучи высшим злом, он ни сам не может воспринять добро, ни проявить его по отношению к другим?
ТАРКВИНИЯ. Именно это, так же как, напротив того, добрый бог, будучи высшим благом, не может ни воспринять, ни наслать на другого зло.
ПАТРИЦИ. Сказано отлично.
ТАРКВИНИЯ. А если все, что любят, любят не за зло, а за добро, то высшее благо заслуживает высшей любви.
ПАТРИЦИ. По необходимости.
ТАРКВИНИЯ. Но что такое—это высшее благо или высшая доброта?
ПАТРИЦИ. Ну, это слишком высокий вопрос, и не думаю я, что человек мог бы его достаточно ясно изложить.
ТАРКВИНИЯ. Я вот что хочу сказать. Высшее благо—потому ли оно высшее благо, что заключено в себе самом и пребывает в бездействии целую вечность, ни на кого не обращая внимания и никому не оказывая благодеяний?
ПАТРИЦИ. Такого не может быть.
ТАРКВИНИЯ. А потому и сказал, как я слышала, ваш Платон: «Создатель вещей был благ, а тот, кто благ, никогда и ни в каком деле не испытывает зависти; будучи ей чужд, он пожелал, чтобы все вещи стали как можно более подобны ему самому. Усмотреть в этом вслед за разумными мужами подлинное и наиглавнейшее начало рождения и космоса было бы, пожалуй, вернее всего»5.
ПАТРИЦИ. Верно, это его слова в «Тимее».
ТАРКВИНИЯ. Так не извлечете ли вы из этого вывод, что, если бы бог завидовал чужому благу, он не создал бы мир?
ПАТРИЦИ. Это верно.
ТАРКВИНИЯ. Но поскольку зависть ему чужда, он и создал мир.
ПАТРИЦИ. Именно поэтому.
ТАРКВИНИЯ. А создать мир—это значит создать все вещи.
ПАТРИЦИ. Это и значит.
ТАРКВИНИЯ. А отсутствие зависти к чужому благу возникает не из чего иного, как из его доброты.
ПАТРИЦИ. Не из иного.
ТАРКВИНИЯ. Стало быть, его доброта была причиной, по которой он создал мир.
ПАТРИЦИ. Не иначе.
ТАРКВИНИЯ. А это все равно, что сказать, что бог благ и по блат ости своей создал мир.
ПАТРИЦИ. Именно так.
ТАРКВИНИЯ. То есть его благость не могла существовать, не производя вещей,—так что, если бы она их не произвела, показалось бы, что она все благо желает для одной себя и не хочет сообщить его другому, что свидетельствовало бы о ее зависти к вещам.
ПАТРИЦИ. Отлично сказано.
ТАРКВИНИЯ. Но поскольку ей чужда была всякая зависть, необходимо было, чтобы она произвела вещи, движимая не чем иным, как собственной благостью.
ПАТРИЦИ. Истинно так.
ТАРКВИНИЯ. Стало быть, наисвойственнейшее свойство благости в том, чтобы не пребывать заключенной в себе самой, но делать причастными себе других.
ПАТРИЦИ. Конечно же, так.
ТАРКВИНИЯ. И благость бога, не в состоянии оставаться заключенной Bifce6e самой, сообщила себя вещам, произведя их на свет.
ПАТРИЦИ. Именно этим способом.
ТАРКВИНИЯ. А произвести их—значит дать им бытие.
ПАТРИЦИ. Не иначе.
ТАРКВИНИЯ. Если бы это бытие было дурным делом, какую часть от себя дала бы она [благость] вещам?
ПАТРИЦИ. Никакой, мне кажется.
ТАРКВИНИЯ. Или же пришлось бы сказать, что бытие вещей не отвечает благости бога, хотя она и причина того, что они обладают бытием.
ПАТРИЦИ. Я не вполне понимаю вас.
ТАРКВИНИЯ. Я хочу сказать, что вещи получили бытие в соответствии с бытием бога, который и обладает бытием и благ.
ПАТРИЦИ. Это понятно.
ТАРКВИНИЯ. Поскольку он обладает бытием (обладая сам бытием),
он не произвел вещей и не даровал им бытия. Но подвигнутый своею благостью, он сообщил вещам свое бытие, а произвела их его благость.
ПАТРИЦИ. Это тончайшее соображение, о божественная госпожа, и, насколько я помню, его не высказал ни один платоник. А между тем оно представляется мне истиннейшим.
ТАРКВИНИЯ. Оно и есть истинное, потому что бытие могло бы оказаться и хорошим и дурным делом, и ни тем ни другим, чем оно явственно отличается от блага.
ПАТРИЦИ. Это ясно, поскольку бытие означает и сущность, и субстанцию, а благо есть качество этой субстанции. Но благость бога, перенося в произведенные ею вещи бытие, отвечающее бытию бога, не оставила им никакой части от себя самой.
ТАРКВИНИЯ. Да нет же, оставила, и от себя, и от иных заключенных в боге вещей.
ПАТРИЦИ. Помилуйте, да какие же это еще части бога?
ТАРКВИНИЯ. Единство и вечность, которые благость равным образом привнесла в произведенные вещи.
ПАТРИЦИ. Теперь понятно. И я сейчас припоминаю, что все это вещи были иным, тончайшим и возвышеннейшим образом рассмотрены платоником по имени Дамасий6, только не помню точно, так как уже давно его не читал.
ТАРКВИНИЯ. При случае и я бы могла вам точнее все это изложить, но меня сейчас занимает только наш предмет—благость, собственная природа которой заключается в том, чтобы не оставаться в себе самой, но передавать и нести другим все то, что есть благо, а не то, что противоположно ему.
ПАТРИЦИ. Конечно, природа ее такова.
ТАРКВИНИЯ. И как таковая она есть предмет желания всех вещей, которые из ее рук получают все благо, какое у них есть.
ПАТРИЦИ. Это правда. Вот почему мудрые говорят, что благо это то, чего желают все.
ТАРКВИНИЯ. Отлично сказано. И это совершенное высшее благо есть не что иное, как величайший всеблагой бог.
ПАТРИЦИ. Именно так.
ТАРКВИНИЯ. Таким образом, все вещи испытывают желание к богу, от благости которого они обладают не только бытием, но в равной мере и благим бытием и приснобытием. Каковая и произвела нас, и нас сохраняет, и старается, и заботится о том, чтобы сделать нас совершенными, и разными способами обращает нас к себе, чтобы мы вернулись к нему [богу] и уподобились ему, и, наконец, воссоединились с ним.
ПАТРИЦИ. Поистине так, о божественная госпожа.
ТАРКВИНИЯ. И потому он любим нами, что он дал нам все блага, и все время дарует их нам, и даст их нам навеки, если мы сами не пренебрежем собой. А если бы было наоборот, и он был бы причиной зла, и мы ждали бы, что он дурно будет обращаться с нами, было бы невозможно любить его, и мы только бы его страшились.
ПАТРИЦИ. Правильно.
ТАРКВИНИЯ. А страх, скорее чем к любви, есть путь к ненависти и как бы ее начало.
ПАТРИЦИ. Так и есть.
ТАРКВИНИЯ. Стало быть, любовь, которую мы испытываем к богу, мы испытываем к самим себе, то есть ради тех благ, которые он дал, и дает, и даст нам, а не собственно к нему. Потому что если бы он не был благ, а был бы зол и причинял нам зло, то либо исчезла бы любовь, либо родилась ненависть к нему.
ПАТРИЦИ. Это нельзя отрицать.
ТАРКВИНИЯ. Стало быть, верно то, что я сказала: что любовь к богу мы испытываем ради самих себя, то есть ради исходящего от него блага.
ПАТРИЦИ. Истинно так. Но любовь, которую бог испытывает к нам,—ее-то он испытывает не ради себя, а ради нас.
ТАРКВИНИЯ. Как раз ради себя самого.
ПАТРИЦИ. Но какое же благо может он получить от нас?
ТАРКВИНИЯ. Получить—никакого, но он может дать нам все блага.
ПАТРИЦИ. Это какой-то особенный способ любви, которого мне не понять.
ТАРКВИНИЯ. Разве он [бог], как мы уже говорили, не высшее благо?
ПАТРИЦИ. Да.
ТАРКВИНИЯ. И эта высшая его благость заставляет его производить другие вещи и делать их причастными самому себе.
ПАТРИЦИ. Так.
ТАРКВИНИЯ. И сделал он это не из любви к вещам, которые ведь еще и не были произведены, но из любви, которую он испытывал к самому себе и к своей благости, которая не могла вынести бездействия, враждебного ее природе; но в соответствии с ее природой он привел ее в действие ей приятное, чтобы она, согласно своей склонности и желанию, действовала и производила. А это удовольствие и есть любовь или порождено любовью.
ПАТРИЦИ. Теперь начинаю понимать.
ТАРКВИНИЯ. Стало быть, он произвел вещи из любви к своей благости, то есть к себе самому.
ПАТРИЦИ. Вижу, что так.
ТАРКВИНИЯ. А вещи суть части или истечения его сущности.
ПАТРИЦИ. Они именно таковы.
ТАРКВИНИЯ. А если кто любит свои части, разве нельзя сказать, что он любит себя самого и их, как часть себя?
ПАТРИЦИ. Несомненно.
ТАРКВИНИЯ. Как если я люблю свою руку, или глаз, или сердце,—я их люблю, поскольку они суть мои члены и части и даны мне для моего блага.
ПАТРИЦИ. Поистине так.
ТАРКВИНИЯ. Стало быть, и бог так любит произведенные им вещи не
ради них самих, но из любви к своей собственной благости и в качестве частей самого себя.
ПАТРИЦИ. Как будто бы так.
ТАРКВИНИЯ. И если прислушаться к тому, что говорят поэты, боги создали людей, чтобы на земле были существа, которые бы приносили им жертвы, воздвигали бы алтари, воскуряли фимиам, возносили молитвы и, наконец, поклонялись им и почитали их. Недалек от этого и ваш Платон в мистической речи Аристофана и в притче об Андрогине7.
ПАТРИЦИ. Вы правы, я это припоминаю.
ТАРКВИНИЯ. А это значит, что боги создали людей ради собственной славы, то есть из любви к себе самим.
ПАТРИЦИ. Вы правы в том, что относится к созданию людей. Но поскольку бог затем поддерживает нас, обращает и влечет к себе и поступает так из любви к нам, чтобы мы уподобились ему и, наконец, воссоединились с ним и обрели в нем свое совершенство, то, похоже, нельзя сказать, что он делает это ради себя самого, но ради нашего блага.
ТАРКВИНИЯ. И это в равной мере родится из того же источника его благости, которая всеми возможными путями сообщает себя самое нам и всему сущему, охраняя вещи в том бытии, которое изначально дала им, и, если они падают по своей вине, она обращает их и влечет к себе, и придает им совершенство, потому что такова ее собственная природа, и она не может поступать иначе, если она хочет быть тем, что она есть, то есть высшим благом. Потому что если бы она не стала охранять созданные ею существа и придавать им совершенство, она не исполнила бы своего предназначения, которое и есть ее собственная сущность, то есть высшая благость, в коей она желает всегда пребывать и никоим образом не хочет перестать быть тем, что она есть. А раз дело обстоит так, она дарует нам все блага, чтобы сохранить себя самое в том, что она есть.
ПАТРИЦИ. Рассуждения ваши, надо признать, весьма тонки, да к тому же еще и столь очевидны, что против них нечего возразить. Но, с другой стороны, представляется очевидным, что благо, которое мы от нее получаем, она дарует нам ради нашего блага, а следовательно, из любви к нам.
ТАРКВИНИЯ. Вас смущает то соображение, что наши блага, исходящие к нам от нее, полезны нам и являются нашими, а не ее благами. В этом вы заблуждаетесь, поскольку в даровании нам благ заключено главное ее благо, и ее самосохранение—в том- что она есть, то есть в ее благости. В нас же они [эти блага] заключены не в собственном смысле, но лишь в некотором отношении. Так что они не были бы полезны нам и не проистекали бы к нам от нее, если бы она пожелала перестать быть высшей благостью. Подобно тому как не снисходил бы к нам свет от солнца, если бы оно пожелало прекратить свое излучение. А поскольку оно не хочет прекратить свое сияние, то по необходимости нисходит к нам его свет. Так и от высшей благости, которая хочет быть благой и не желает перестать таковою быть, на все существа источается благо.
ПАТРИЦИ. Этот ваш пример со светом изгоняет всякий мрак из моего ума.
ТАРКВИНИЯ. И так же точно солнце не ради нас посылает нам свет, но потому, что, желая пребывать в своем совершенстве, сохраняет свой свет в себе и, сохраняя его, направляет сияние свое к нам в качестве следствия, а не в силу главного своего стремления, которое заключено в собственном самосохранении и благе.
ПАТРИЦИ. Теперь понятно.
ТАРКВИНИЯ. Так и высшее благо в силу главного стремления своего желает пребывать и сохраняться в качестве высшего блага, а уж в качестве следствия этого на сущности источаются от него всяческие блага.
ПАТРИЦИ. Отлично сказано.
ТАРКВИНИЯ. Это главное стремление к самосохранению в том, что она есть, порождено не чем иным, как любовью ее к самой себе. А от этого уже в качестве следствия порождается вторичное стремление ее к сущностям, от которого они и получают все блага.
ПАТРИЦИ. Теперь мне ясно, что иначе и быть не может.
ТАРКВИНИЯ. Сказанное о сущностях можно понимать и относительно нас, людей.
ПАТРИЦИ. Так.
ТАРКВИНИЯ. Но подобающим нам образом, поскольку у всех видов сущностей имеются свои способы причастности через свои блага к высшей благости.
ПАТРИЦИ. Отлично понимаю.
ТАРКВИНИЯ. Тогда вам станет ясно, что ту любовь, которую мы именуем любовью к богу, мы испытываем ради нас самих и потому, что желаем добра самим себе; когда же бог любит нас, он поступает так из любви к себе и потому, что желает добра себе самому.
ПАТРИЦИ. Иначе и сказать нельзя. Но что же скажете вы, о божественная госпожа, относительно любви к ближнему?
ТАРКВИНИЯ. То же самое, то есть что мы испытываем ее ради нашего собственного блага.
ПАТРИЦИ. Объясните мне это, пожалуйста, потому что и это мне в новинку.
ТАРКВИНИЯ. Слушайте же. Любовь, которую должно испытывать к ближнему, заключается в желании ему блага.
ПАТРИЦИ. Да, поскольку она основывается на заповеди господа нашего Иисуса Христа: «Возлюби господа твоего всем сердцем твоим и ближнего, как самого себя»8.
ТАРКВИНИЯ. Стало быть, как мы хотим и желаем блага себе, так мы желаем его и ближнему, когда возлюбим его.
ПАТРИЦИ. Истиннейшие слова.
ТАРКВИНИЯ. Но при этом, однако же, благо, которое мы желаем ему, не должно быть большим того, что мы желаем самим себе, ибо это «как» означает не превосходство, но равенство.
ПАТРИЦИ. Хорошо сказано.
ТАРКВИНИЯ. Будучи равной, любовь к ближнему не предшествует и не превышает любви к себе, поскольку в этой заповеди выражение «как самого себя» показывает, что она—любовь к ближнему—происходит из любви к себе, к которой должна быть приравнена и сведена любовь к ближнему. Апостол Павел сказал, что «первая любовь берет начало от себя самого»9.
ПАТРИЦИ. В этом нет сомнений.
ТАРКВИНИЯ. А под ближним святые богословы подразумевают любого человека.
ПАТРИЦИ. Как будто бы так.
ТАРКВИНИЯ. Но из всех людей, взятых в целом, одни нам друзья, другие—враги, третьи—ни то ни се, не враги и не друзья. Не так ли?
ПАТРИЦИ. Так и есть.
ТАРКВИНИЯ. Друзей мы, конечно, любим.
ПАТРИЦИ. Конечно.
ТАРКВИНИЯ. А врагов, напротив, ненавидим.
ПАТРИЦИ. И это так.
ТАРКВИНИЯ. А к тем, кто ни то ни се, не испытываем ни ненависти, ни любви.
ПАТРИЦИ. Ни того, ни другого.
ТАРКВИНИЯ. О друзьях поговорим немного погодя. Пока же рассудим о врагах: кажется ли вам, что их можно любить по природе?
ПАТРИЦИ. По природе, конечно же, нет, но лишь по божественной заповеди, которая предписывает, чтобы мы любили их, как самих себя.
ТАРКВИНИЯ. Но для этого нужно сперва оставить ненависть, испытываемую к ним, и вместо этого питать к ним любовь, притом такую же, что к самому себе.
ПАТРИЦИ. Это все верно.
ТАРКВИНИЯ. А можете вы представить себе какую-нибудь причину превращения ненависти в любовь помимо блага, которое мы или получили, или получим от тех, кого прежде ненавидели?
ПАТРИЦИ. Конечно же, никакой иной, по человеческому обыкновению. Но, поступая так по божьей заповеди, мы выходим уже за пределы человеческого обычая и переходим в область божественного.
ТАРКВИНИЯ. Сказано хорошо. Да, заповедь эта дана всем вообще людям, и все же не многие ее соблюдают.
ПАТРИЦИ. Если бы было иначе, блажен был бы род человеческий!
ТАРКВИНИЯ. Не находите ли вы, что тот, кто не соблюдает ее, мало или никак не заботится о ней?
ПАТРИЦИ. Конечно, мало или нисколько.
ТАРКВИНИЯ. Ну а те, кто соблюдает ее, как вы думаете, поступают они так из ненависти или из любви к Иисусу Христу, который дал эту заповедь?
ПАТРИЦИ. Я думаю, никак не из ненависти, но только из любви.
ТАРКВИНИЯ. А разве мы не рассмотрели уже и не пришли к выводу, что любим бога ради себя самих, а не ради его блага?
ПАТРИЦИ. Ну конечно.
ТАРКВИНИЯ. Так, стало быть, и любовь к ближнему порождается любовью к себе и желанием себе блага.
ПАТРИЦИ. Теперь это совершенно ясно.
ТАРКВИНИЯ. И будет еще ясней, если взглянуть с другой стороны: ведь мы надеемся, соблюдая заповедь божью, унаследовать жизнь и славу божью по данному нам божественному обетованию: «Аще ли хощеши внити в живот, соблюди заповеди» 10. По этому обетованию и из желания блага, должного сопутствовать нам в вечности, мы, насилуя нашу природу, которая не может заставить нас желать блага тому, кто желает нам зла, заставляем себя любить врага.
ПАТРИЦИ. И на основании этого довода тоже все совершенно ясно.
ТАРКВИНИЯ. Есть еще другой довод, извлеченный из оснований, позаимствованных у вас, платоников.
ПАТРИЦИ. Из каких же?
ТАРКВИНИЯ. Из того, что нельзя нечистым касаться чистого.
ПАТРИЦИ. Это говорит Платон, но я не вижу, какое это имеет отношение к нашему делу.
ТАРКВИНИЯ. Увидите. Разве цель наша—не единение с богом?
ПАТРИЦИ. Конечно.
ТАРКВИНИЯ. А чтобы соединить две вещи, нужно, чтобы они соприкоснулись?
ПАТРИЦИ. Да.
ТАРКВИНИЯ. Но мы, будучи нечисты, не можем прикоснуться к богу, который чист.
ПАТРИЦИ. Правильно.
ТАРКВИНИЯ. Мы нечисты тогда, когда нас сопровождает зло. И чисты, когда, оставив всякое зло, уподобляемся богу, высшему благу.
ПАТРИЦИ. Именно так.
ТАРКВИНИЯ. А злая воля, обращенная на врага,—это один из видов зла, находящегося в нас.
ПАТРИЦИ. Этого нельзя отрицать.
ТАРКВИНИЯ. И когда в нас имеется зло, мы не вполне хороши.
ПАТРИЦИ. Конечно.
ТАРКВИНИЯ. И, не будучи таковыми, не уподобляемся богу, который весь есть благо.
ПАТРИЦИ. Конечно, нет.
ТАРКВИНИЯ. И, не будучи подобны ему, мы не можем ни прикоснуться к нему, ни соединиться с ним.
ПАРТИЦИ. Никоим образом.
ТАРКВИНИЯ. Поэтому, если мы хотим этого достичь, мы должны оставить ненависть и желать блага врагу.
ПАТРИЦИ. Это необходимо.
ТАРКВИНИЯ. В той же мере, как и самим себе, уподобляясь в высшей мере любви высшей благости бога.
ПАТРИЦИ. Истинная правда.
ТАРКВИНИЯ. Истинно, стало быть, и столькими доводами безусловно доказано, что любовь к ближнему мы испытываем прежде всего ради нашего блага и из любви к самим себе.
ПАТРИЦИ. Против этого нечего возразить.
ТАРКВИНИЯ. А то, что сказано о любви к врагу, я думаю, легко приложимо и к любви, которую мы испытываем к ближнему, когда он наш друг.
ПАТРИЦИ. Это вы мне объясните, потому что тут у меня возникло некоторое сомнение.
ТАРКВИНИЯ. Это не составит большого труда. Ведь вы знаете, что существует три вида друзей.
ПАТРИЦИ. Да, я знаю. Друзьями становятся ради выгоды, ожидаемой от друга, или из-за получаемого от него удовольствия, или благодаря доброте, благородству и доблести, которую обнаруживают в друге.
ТАРКВИНИЯ. Именно так. Но еще вы должны знать, что выгодный друг есть друг благодаря пользе, которую мы от него получаем, и когда эта польза, или благодеяние, или услуга прекращаются, то прекращается и самая дружба.
ПАТРИЦИ. Это я знаю.
ТАРКВИНИЯ. Из этого ясно, что любовь к такому другу порождается от блага, которое мы от него получаем или надеемся получить, и, когда нечего больше ждать от него, она умирает.
ПАТРИЦИ. Все обстоит так, как вы говорите.
ТАРКВИНИЯ. Точно так же обстоит дело с теми друзьями, которые любят друг друга ради наслаждения, получаемого ими одним от другого. Когда это наслаждение исчезает, кончается и дружба и любовь.
ПАТРИЦИ. К такому выводу приходят все философские школы. Но мое сомнение относится к дружбе из-за благородства. В ней, как кажется, доблестного человека любят только за его доблесть, так же как благу оказывается предпочтение ради него самого и похвально само по себе благородство: оно само по себе доставляет наслаждение и вызывает любовь.
ТАРКВИНИЯ. И в этой любви, если правильно понимать, происходит все то же. Взгляните на это следующим образом. Человек преступный, дурного нрава и порочной жизни—как вы полагаете, может он полюбить человека доброго, благородного и безупречного образа жизни?
ПАТРИЦИ. Кажется, нет, потому что и выбор их и желания противоположны.
ТАРКВИНИЯ. Разве только если он рассчитывает получить от него какую-нибудь выгоду или наслаждение.
ПАТРИЦИ. Но это произошло бы из-за доброты одного, которая противоположна пороку другого. А между двумя противоположностями не может возникнуть подлинная любовь.
ТАРКВИНИЯ. А между невеждой и мудрецом—в такой противоположности—может возникнуть любовь?
ПАТРИЦИ. Пожалуй, может. Если невежда захочет достичь знания (а все люди по природе своей стремятся к знанию), то в надежде научиться от мудреца он полюбит его и станет добиваться от него взаимной любви, чтобы получить его мудрость.
ТАРКВИНИЯ. Поступая так, невежда полюбит мудреца прежде всего ради собственного своего блага. И таким образом он подпадает под наш вывод.
ПАТРИЦИ. Против этого нечего возразить.
ТАРКВИНИЯ. Быть может, то же самое произошло бы с преступником, если бы он пожелал стать добрым и добродетельным и надеялся достичь этого благодаря доброму человеку.
ПАТРИЦИ. Это более сложный случай. Ведь представляется, что ни желание это не может возникнуть в душе, уже ставшей обиталищем мерзостей, ни сам он, придя к такому желанию, не смог бы оставить свои злодейства с той же легкостью, с какой невежда, ради обучения у мудреца, мог бы оставить свое невежество.
ТАРКВИНИЯ. Сейчас не время все это обсуждать. Нам достаточно заметить, что, если бы дурной человек захотел стать хорошим и полюбил доброго, который мог бы своими советами и поступками привести его к совершенству, он полюбил бы его как своего благодетеля, ради себя самого, и прежде всего ради собственного блага.
ПАТРИЦИ. Это правда.
ТАРКВИНИЯ. И тогда оба эти случая подпадут под наш вывод.
ПАТРИЦИ. Конечно. Но если бы добрый полюбил злого, а мудрый невежду, сделав их лучше и приобщив к своему благу, то, как кажется, они были бы подвигнуты к этому не стремлением к собственному благу, поскольку порок и невежество—не благо, и они не могли бы получить от тех ничего равного взамен.
ТАРКВИНИЯ. Они поступили бы так не из желания получить взамен порок и невежество, но ради иного рода замены: либо ради награды, какую обычно учитель получает от ученика, либо ради славы, либо из родственных чувств, либо ради благодеяния или услуги, которые они рассчитывали бы получить в будущем, или ради получаемого при этом наслаждения. Потому что не соответствует ни разуму, ни природе человека, чтобы один брал на себя заботу об улучшении другого безо всякой пользы для себя самого.
ПАТРИЦИ. Иначе не скажешь.
ТАРКВИНИЯ. Таким образом, эти два случая относятся к двум разным видам любви: любовь злодея и невежды к доброму и мудрецу— это любовь к благородству, а любовь доброго и мудрого к злодею и невежде—любовь ради пользы и наслаждения.
ПАТРИЦИ. Вы говорите правду. Но любовь друг к другу двух доблестных и благородных людей все же, мне кажется, направлена на
доблесть и благородство другого и имеет в виду чужую доблесть и благородство.
ТАРКВИНИЯ. Взгляните на доблесть обоих: она или подобна у них, или различна, и осуществляется тоже различным способом, не так ли?
ПАТРИЦИ. Да, это так.
ТАРКВИНИЯ. Если она разная, как если бы один из них был философом, а другой астрологом, то они полюбят друг друга в надежде и уверенности, что, беседуя друг с другом и сообщая друг другу свои мысли и сомнения, философ обретет от своего друга познания в астрологии, а астролог от него—в философии. Так что они полюбят друг друга главным образом ради собственного блага.
ПАТРИЦИ. Как будто бы так.
ТАРКВИНИЯ. А если бы не было этой надежды, они или не любили бы друг друга, или не обращали бы друг на друга внимания, о чем многократно свидетельствует повседневный опыт, когда бесчисленное множество ученых, живя в одном и том же городе или в разных городах, не только не любят друг друга, но даже и незнакомы и не беседуют вместе, а часто даже и ненавидят друг друга.
ПАТРИЦИ. Это мы всякий день наблюдаем.
ТАРКВИНИЯ. Особенно среди ученых одной специальности.
ПАТРИЦИ. Истинная правда.
ТАРКВИНИЯ. Стало быть, ученость человека сама по себе неспособна вызвать любовь, если к ней не примешивается надежда получить благодеяние или утешение, коль скоро многие даже ненавидят науки и избегают их, опасаясь от них вреда.
ПАТРИЦИ. Правильно.
ТАРКВИНИЯ. Если бы науки были любимы по своей собственной природе, то не могло бы и быть такого, чтобы не все к ним стремились и любили их.
ПАТРИЦИ. Не иначе. А если этого не происходит, то потому, что ученые обращают свои знания к собственной выгоде, а не употребляют по их естественному предназначению, которое заключается в том, чтобы разум любил науку ради собственного совершенства.
ТАРКВИНИЯ. И если бы они [ученые] любили друг друга с этой целью, то это еще более подтвердило бы мой вывод, что два ученых любят друг друга ради собственного блага.
ПАТРИЦИ. Это когда они принадлежат к разным специальностям, а если к одной?
ТАРКВИНИЯ. Если один менее учен, нежели другой, то менее ученый полюбит другого ради собственного усовершенствования и чтобы получить от него то, чего ему, как он чувствует, недостает.
ПАТРИЦИ. Это правильно. Ну а тот, кто более учен?
ТАРКВИНИЯ. Он полюбит менее ученого либо ради своей пользы, либо ради репутации, либо ради славы, которую он надеется приобрести, образовав ученика столь же ученого, как он сам.
ПАТРИЦИ. Но если они вполне равны в мудрости, так что ни тот не
может получить от другого большего совершенства, ни этот не может передать его своему товарищу, полюбят ли они друг друга или нет?
ТАРКВИНИЯ. Обязательно полюбят, потому что существует правило, принятое всеми философами, что все подобное любит и стремится к подобному.
ПАТРИЦИ. Но если это верно и ни один из них не нуждается в другом, то они, значит, полюбят друг друга не ради собственного блага, но лишь из-за этого подобия, от которого нет пользы ни тому, ни другому.
ТАРКВИНИЯ. Напротив, есть польза для обоих, и именно ради этой пользы они и полюбят друг друга.
ПАТРИЦИ. Что же это за польза?
ТАРКВИНИЯ. Та, которую ощущают все вещи, подобные друг другу.
ПАТРИЦИ. А что они ощущают?
ТАРКВИНИЯ. Стремление к самосохранению.
ПАТРИЦИ. Не понимаю.
ТАРКВИНИЯ. Горсть земли сохраняется в своем качестве земли до тех пор, пока она на земле. А попав в воду, или в воздух, или в огонь, она разрушается. То же происходит с водой в воде, с воздухом в воздухе, с огнем в огне; и стоит любому из них попасть в другую среду, они тотчас же ощутят свою гибель.
ПАТРИЦИ. Это правильно, но, быть может, это происходит только с элементами, а не с вещами, состоящими из них?
ТАРКВИНИЯ. Как же, а разве облака не сохраняются в среде облаков, и снег на снегу, и дождь в потоке дождя, и разве не гибнут они, отделившись от себе подобных?
ПАТРИЦИ. Как будто бы так.
ТАРКВИНИЯ. И металлы среди металлов, и камни среди камней, и ветви на растениях, и члены животных в соединении с телом,—равным образом сохраняются, а в иной среде гибнут.
ПАТРИЦИ. Да, но иногда гибнут и на своем месте и губят даже целое; как говорится, больная овца погубит все стадо. И врачи отрезают больной член, чтобы он не заразил все тело.
ТАРКВИНИЯ. Это только подтверждает мои доводы, а вы и не замечаете.
ПАТРИЦИ. А мне кажется—напротив.
ТАРКВИНИЯ. Пока все овцы были подобны друг другу в здоровье, они сохранялись, а как только среди них появилось несходство, они все заразились. Пока все члены здоровы, держится и человек, а стоит появиться отличию в членах или в крови, он заболевает и гибнет.
ПАТРИЦИ. Тут вы правы.
ТАРКВИНИЯ. Не удивительно, что подобное сохраняет себе подобное, поскольку они обладают равной силой. В этом равенстве ни одна сторона не притесняет и не подавляет другую. А всякое притеснение ведет к изменению, которое, все более усиливаясь, в конце концов приводит к
гибели.
ПАТРИЦИ. Это естественнейший довод.
ТАРКВИНИЯ. Который имеет основание в сверхъестественном и заключается в том, что всякая вещь сохраняет себя в себе самой. Пока она заключена в себе, она остается собой; пока остается собой— сохраняется. А как только становится иной—разрушается.
ПАТРИЦИ. Экая же тонкость.
ТАРКВИНИЯ. Подобие есть первая ступень, отстоящая от тождества, несходство—вторая, отличие—третья, и противоположность—четвертая.
ПАТРИЦИ. А для чего нужны эти ступени?
ТАРКВИНИЯ. Для самосохранения и любви.
ПАТРИЦИ. Не понимаю вас.
ТАРКВИНИЯ. Первую ступень самосохранения сущности содержат в самих себе. И поэтому любят в первую очередь самих себя. Вторая ступень заключается в том, что они сохраняются в себе подобных и во вторую очередь любят подобных.
ПАТРИЦИ. Неплохо.
ТАРКВИНИЯ. Третья ступень заключается в том, что в несходстве— конец сохранения, равным образом конец любви и начало разрушения и ненависти, поскольку несходное сохраняет в некоторой части некое слабое подобие, а в другой—слабое начало отличия. Оно как бы состоит в равной степени из тождества и инакости и представляет собой смешение того и другого.
ПАТРИЦИ. Я знаком с этими понятиями—они платоновские и пифагорейские.
ТАРКВИНИЯ. Четвертая ступень заключается в отличиях, которые совершенно отбросили тождество, став инакостью, и вследствие этого удалились от сохранения и любви.
ПАТРИЦИ. Понятно.
ТАРКВИНИЯ. Но перейдя в противоположность, вещь становится не только далекой от сохранения, но оказывается причиной разрушения и поэтому сопровождается дикой ненавистью.
ПАТРИЦИ. Я никогда не слыхал и не читал о столь прекрасном и столь новом распределении по ступеням, хотя тысячи раз встречал эти понятия в сочинениях авторов моей школы.
ТАРКВИНИЯ. Ну и что, кажется оно вам в чем-нибудь далеким от истины?
ПАТРИЦИ. Да нет же, напротив, оно представляется мне истиннейшим.
ТАРКВИНИЯ. Стало быть, подобие есть вторая ступень как самосохранения, так и любви.
ПАТРИЦИ. Да.
ТАРКВИНИЯ. Подобные любят друг друга ради того, что один тайно или явно способствует сохранению другого.
ПАТРИЦИ. Не могу этого отрицать.
ТАРКВИНИЯ. Это происходит с ними потому, что они являются по отношению друг к другу как бы вторым «я».
ПАТРИЦИ. Правильно.
ТАРКВИНИЯ. А потому они и любят друг друга как свое второе «я».
ПАТРИЦИ. Конечно же, так.
ТАРКВИНИЯ. Стало быть, «я сам» есть причина этой любви, и она исходит от себя самого и относится к самому себе.
ПАТРИЦИ. Теперь в этом нет сомнений.
ТАРКВИНИЯ. Значит, мудрец испытывает любовь к другому мудрецу как к подобному себе, то есть как к своему второму «я».
ПАТРИЦИ. Истинная правда.
ТАРКВИНИЯ. То же самое мы должны сказать о двух добрых и доблестных людях, которые любят друг друга из-за того, что они подобны, то есть как бы самих себя.
ПАТРИЦИ. Конечно, то же самое.
ТАРКВИНИЯ. А стало быть, мы придем к выводу, что любовь между друзьями во всех трех видах дружбы вызвана любовью к самому себе.
ПАТРИЦИ. Таков вывод, и в этом более не может быть сомнений.
ТАРКВИНИЯ. Но если это так по отношению к таким друзьям, которые, казалось, любят друзей из-за них самих, то что же придется сказать о тех, которые не являются ни врагами, ни друзьями?
ПАТРИЦИ. В каком смысле?
ТАРКВИНИЯ. В смысле любви. Или же мы скажем, что, коль скоро они нам не друзья, ни мы не можем любить их, ни они нас?
ПАТРИЦИ. Кажется, не скажем.
ТАРКВИНИЯ. Но, может быть, к ним подойдет тот вид любви, который мы вчера именовали желанием, поскольку он имеет в виду их самих, оставив в стороне их отношение к нам.
ПАТРИЦИ. Пожалуй.
ТАРКВИНИЯ. Кто желает добра другому, тот желает его либо другу, либо врагу, либо тому, кто ему не друг и не враг, не так ли?
ПАГРИЦИ. Наверное, так.
ТАРКВИНИЯ. Но если это друг, то мы уже разрешили этот случай, выяснив, что из любви к самому себе желают добра также и другому.
ПАТРИЦИ. Это уже решено.
ТАРКВИНИЯ. А если это враг, то ему желают добра ради той любви, которую бог предписывает питать к ближнему, поскольку, рассуждая по природе, врагу нельзя желать ничего, кроме зла.
ПАТРИЦИ. Правильно.
ТАРКВИНИЯ. Но любовь к ближнему, как мы уже видели, имеет в виду прежде всего наше собственное благо.
ПАТРИЦИ. Да, это мы уже выяснили.
ТАРКВИНИЯ. Остается рассмотреть вопрос о нейтральном лице [ни враге, ни друге]: по какой причине желают блага ему.
ПАТРИЦИ. Да, именно это и остается выяснить.
ТАРКВИНИЯ. То, что мы сочтем истинным в отношении к желанию, равным образом истинно и по отношению к воле, хотению, страсти, стремлению к благу, желанию добра другому, поскольку слова эти
означают не что иное, как желание, к которому только прибавлено несколько силы.
ПАТРИЦИ. Вы превосходно рассуждаете, и, заключая сразу обо всех этих видах желания, можно избежать длиннот и скуки, неизбежных при рассмотрении их всех по одному
ТАРКВИНИЯ. Теперь взгляните, подходит ли эта любовь к безразличному нам человеку под какой-нибудь из четырех видов дружбы— природной, родственной, дружественной или плотской.
ПАТРИЦИ. Пожалуй, что подойдет к одному из них; но ведь когда говорят, что это вид дружбы, то уже включают такого человека в число друзей, а не людей безразличных.
ТАРКВИНИЯ. Возможно, вы правы, и нет смысла возвращаться к третьему виду—дружеской любви,—поскольку об отношениях друзей мы уже рассуждали и пришли к определенному выводу.
ПАТРИЦИ. Да, оставим это.
ТАРКВИНИЯ. И четвертый вид—любви плотской—я оставлю сейчас в стороне, потому что это долгая история и это та любовь, которая так сильно мучит толпу влюбленных, заполонивших собой весь мир, пылающий от их пламенного огня.
ПАТРИЦИ. Перенесем это на другой день, поскольку я горю желанием вполне понять природу ее силы, жестокость и мучительность которой я сам испытал на себе.
ТАРКВИНИЯ. Остаются два других вида любви. Возьмем сперва родственную любовь. Для начала скажите, считаете ли вы, что она идет по прямой линии от отцов к детям, внукам, правнукам и прочим?
ПАТРИЦИ. Да, в одной из разновидностей.
ТАРКВИНИЯ. А по другой линии, которую называют поперечной,—от детей, братьев, двоюродных, троюродных и четвероюродных родственников, в которых распространяется тепло отцовской крови, перенесенной так далеко и в столь большое число лиц, что в конце концов исчезает и самое родство и остается только фамилия, или, как мы ее называем, семейное имя?
ПАТРИЦИ. Оно может завести в родство все более дальнее и потому все более слабое. Но что вы скажете о родстве, которое приносит жена, и о другом родстве, которое возникает, когда, отдавая дочь замуж, породняют ее, а стало быть, и себя с ее мужем и с его родней?
ТАРКВИНИЯ. Бывает еще и другое родство, когда жена, взятая вашим сыном, породнит его и вас с собой и своей родней.
ПАТРИЦИ. Да, и это имеется в виду.
ТАРКВИНИЯ. Так смотрите же. Добро, которое желают родителям и детям, и любовь к ним как будто бы сводится к природной любви, поскольку, видимо, она возникает не по размышлении и не по выбору, но по природному побуждению и поскольку у всех видов животных— земных, водоплавающих и летающих—наблюдается любовь к детям, желание им добра и старательная о них забота; а так как у животных разума нет, в отличие от людей, то они поступают так, не размышляя.
ПАТРИЦИ. Это правда, но более очевидна любовь родителей к детям, чем детей к родителям, ибо среди животных дети часто дурно обращаются с родителями.
ТАРКВИНИЯ. Напротив, очевидна и любовь детей к родителям, когда дети еще младенцы и нуждаются в родителях, чтобы те приносили им пищу и приходили к ним на помощь, когда они встречаются с какой-нибудь страшной опасностью.
ПАТРИЦИ. Это так.
ТАРКВИНИЯ. Если даже потом они пренебрегают отцом и матерью, то поступают так тогда, когда становятся достаточно сильными, чтобы раздобыть себе пропитание и иные блага.
ПАТРИЦИ. Правильно.
ТАРКВИНИЯ. Эта любовь детей к родителям, очевидно, вызвана стремлением к собственной пользе: потребностью в пище и в поддержании жизни. Поэтому, когда исчезает надобность в содействии родителей, исчезает внимание и ласка, которые они выказывали. Предоставленные сами себе, вынужденные сами добывать себе средства к существованию, дети пренебрегают родителями, а иногда даже ненавидят и преследуют их.
ПАТРИЦИ. Это все вполне очевидно.
ТАРКВИНИЯ. А родители, которые привели своих детей к такому совершенству, что они и без их помощи могут раздобыть себе средства к существованию, перестают о них заботиться. Та сильная любовь, которую они к ним питали, как бы устает и угасает.
ПАТРИЦИ. Так обстоит дело среди животных, но не среди людей, которые любят своих детей до самой смерти.
ТАРКВИНИЯ. Вы правы, многие таковы. Они поступают так в силу множества причин, которые все сводятся к любви к самому себе.
ПАТРИЦИ. Как же так, что же это за причины?
ТАРКВИНИЯ. Первая заключается в том, что дети—это как бы наше второе «я», и любят их как себя самих.
ПАТРИЦИ. Истинно так.
ТАРКВИНИЯ. Вторая—что они наш образ и подобие, и мы желаем им добра как себе.
ПАТРИЦИ. И это тоже справедливо.
ТАРКВИНИЯ. Третья—что мы надеемся достичь в них своего бессмертия: ради этого, как говорят философы, и было дано животным стремление к продолжению рода.
ПАТРИЦИ. Это хорошо известно.
ТАРКВИНИЯ. Четвертая—что человеку от природы свойственно получать больше радости от того, что оказываешь благодеяние другому, чем от того, что получаешь его сам, и происходит это потому, что оказанное другому благодеяние свидетельствует о силе, а полученное—о нужде, которая отвратительна.
ПАТРИЦИ. Вы очень тонко различаете эти причины.
ТАРКВИНИЯ. И пятая—что люди надеются при наступлении старче-
ской немощи получить от детей некоторое облегчение в своих тяготах и нуждах, а это целиком связано с любовью к самому себе.
ПАТРИЦИ. Это определенно так.
ТАРКВИНИЯ. Любовь к детям становится все большей, когда дети повинуются, становятся сильнее и преуспевают, потому что тогда возрастает надежда на более скорое и значительное облегчение, чем когда они бедны или непослушны.
ПАТРИЦИ. Нет сомнений, что все это правда.
ТАРКВИНИЯ. По этой причине, при отсутствии детей или при их непослушании люди усыновляют чужих детей, поступая так еще и для продолжения своего имени и рода. Это тоже проявление любви к самому себе.
ПАТРИЦИ. Поистине так, и ничего из этого никоим образом нельзя отрицать.
ТАРКВИНИЯ. А так как стремление к деторождению и забота о детях, пока они малы, подобны и тождественны у людей и животных, можно поверить, что любовь к детям, продолжающаяся до самой смерти, свойственна людям по названным причинам: если не по тем, которые зависят от рассуждения, то по исходящим от сокровенной причины и от прикосновения, которое божество и не ведающий заблуждений разум сообщают всем существам. А оно вернее и действеннее, нежели всякое явное знание.
ПАТРИЦИ. Этого нельзя отрицать.
ТАРКВИНИЯ. А то, что сказано о детях, отчасти можно считать верным и по отношению к внукам, когда отцы доживают до их рождения.
ПАТРИЦИ. Это так.
ТАРКВИНИЯ. То же самое, в несколько более слабой мере, можно сказать и о братьях—как потому, что они происходят из общего с нами источника, так и благодаря сходству и надежде на помощь.
ПАТРИЦИ. Истинная правда.
ТАРКВИНИЯ. А так как надежда на помощь меньше, когда речь идет о женщинах, будь то дочери или сестры, и так как они переходят благодаря браку в другие семьи, чтобы обессмертить чужое имя, любовь к ним меньше, чем к родственникам мужского пола.
ПАТРИЦИ. И это тоже совершенно ясно.
ТАРКВИНИЯ. Ясно также и то, что, чем более ослабевает в братьях, сестрах, кузенах и внуках сила, способная оказать нам помощь, и слабеют другие вышеназванные причины, служащие нашей любви к самим себе, тем менее действенной становится любовь и желание им добра.
ПАТРИЦИ. Конечно, менее действенной.
ТАРКВИНИЯ. Стало быть, можно с уверенностью заключить, что родственная любовь и по прямой и по поперечной линии, в которой заключена вся природная любовь, тем больше и тем меньше, чем больше и чем меньше наша вера или надежда на то, что родственники могут послужить любви, которую мы питаем к самим себе.
ПАТРИЦИ. Мы можем так заключить, и с полнейшей уверенностью.
ТАРКВИНИЯ. В тех же видах родства, в которые мы вступаем, либо отдавая своих женщин другим, либо получая их от других, нельзя сказать, что участвует природа, но либо авторитет родителей или государей, которые заставляют нас брать жену или отдавать в жены, либо потребность в имуществе и положении, либо желание иметь детей, либо собственное безрассудство и выбор, из-за которого мы предпочитаем ту или иную женщину. Наша любовь к жене, к ее родителям или родне распространяется больше или меньше, чем больше или меньше мы верим и надеемся, что она будет благоприятствовать нашей любви к самим себе. Отчего и случается, что жену, данную нам против нашей воли. мы по природе скорее ненавидим, чем любим. И если все же мы испытываем или выказываем ей любовь, то делаем это потому, что из этого следует либо помощь и поддержка, либо репутация, то ли от ее отца, то ли от родни, то ли от государя. Ту же, которую мы берем в жены из-за потребности в имуществе или по своему выбору, мы любим больше, поскольку она своим имуществом содействует нашей любви к самим себе, или потому, что она выбрана по нашей воле, которая зависит от той же любви.
ПАТРИЦИ. Это все именно так.
ТАРКВИНИЯ. И можно видеть, что в городах, где господствует вражда, в государствах и среди государей берут и дают в жены только в расчете иметь помощниками в своих нуждах родных и друзей и вассалов своих жен. Как я слышала и как вам должно быть известно, это весьма распространено в Венеции.
ПАТРИЦИ. Конечно, для того чтобы в своих кознях больше получить шаров, хоть и не от близких родственников (которые отстранены от голосования), так от их друзей и приспешников.
ТАРКВИНИЯ. Стало быть, мы проверили на втором виде родственной любви и твердо установили на первом, включающем всю природную любовь, что всякая любовь к родственникам, всякое желание им блага и стремление к их благу относятся к самим себе, к той любви, которую люди и животные питают к себе самим.
ПАТРИЦИ. Не иначе, и я не думаю, что на это можно что-нибудь возразить.
ТАРКВИНИЯ. Таким образом, мы установили, что из одного источника возникают все виды любви—и простая любовь к себе, и общая к себе и другим.
ПАТРИЦИ. Это так. Но остается третий член этого рассуждения, который свидетельствует, что любовь к другому испытывают ради другого, а не ради себя самого.
ТАРКВИНИЯ. Вы имеете в виду то, что мы вчера говорили о склонности, доброжелательности, привязанности и расположении.
ПАТРИЦИ. То самое, и мне кажется, что некоторые из этих видов любви, а может быть, и все сводятся к естественной дружбе.
ТАРКВИНИЯ. Каким образом?
ПАТРИЦИ. А таким, как бывает без конца с людьми. Когда мы видим, как двое играют, мы ведь всегда склоняемся больше в сторону одного,
нежели другого, и желаем ему победы. А если видим только одного, то привязываемся к нему и желаем ему добра. И иногда, слушая рассуждения одного, проникаемся к нему благожелательностью. Все это возникает от сокровенного природного побуждения, заключенного в нас, безо всякой иной явной причины. И, по-видимому, точно так же обстоит дело с расположением.
ТАРКВИНИЯ. Если склонность вашей души к другому, кого вы не знаете, вам кажется природной, поскольку не заметно явной к тому причины, то природа ее окажется сродни таким иным вещам, в которых не видно явной причины: например, когда магнит притягивает железо или смола—смолу, и т. п.
ПАТРИЦИ. Иначе и быть не может.
ТАРКВИНИЯ. Все они, согласно твердому мнению философов, возникают от сокровенного соответствия между мной и тем, к кому я склоняюсь.
ПАТРИЦИ. Правильно.
ТАРКВИНИЯ. А это соответствие, как вы уже знаете, есть подобие.
ПАТРИЦИ. Знаю.
ТАРКВИНИЯ. А подобие, как вы тоже знаете и как я уже доказала, порождает любовь, вызванную любовью к себе самому.
ПАТРИЦИ. Да, припоминаю.
ТАРКВИНИЯ. Точно так же обстоит дело и с благожелательностью по отношению к отсутствующему лицу, если только нет более явной причины.
ПАТРИЦИ. Каким образом?
ТАРКВИНИЯ. Да так, что вы начинаете любить того, кого не видели, потому что услышали добрые слова о нем, похвалы его доблести или доброте, красоте или учености, воспитанности или другим достоинствам, способным привлечь к себе вашу душу.
ПАТРИЦИ. Это правда, потому что чего нет здесь, можно узнать только благодаря молве, подобно «человеку, влюбленному благодаря молве» ".
ТАРКВИНИЯ. Оставим на другой раз разговор о влюбленности, поговорим о доброжелательности, возникающей в нас благодаря молве,— ясно, что, если бы вы услышали, как другого человека ругают за его пороки и дурные свойства, вы не стали бы любить его.
ПАТРИЦИ. Совершенно ясно.
ТАРКВИНИЯ. Стало быть, вы начинаете испытывать к нему добрые чувства из-за его хороших качеств, приписываемых ему молвой.
ПАТРИЦИ. Несомненно, из-за них.
ТАРКВИНИЯ. А относительно чужой доброты и учености мы уже выяснили, что мы их любим либо из-за подобия с нами, которое есть в них (или нам кажется, что оно есть), либо потому, что в душе у нас зарождается надежда получить какой-нибудь плод их качеств, или пользу, или наслаждение, или благодеяние, будь то в настоящем или в будущем. И все это возникает от нашей любви к самим себе.
ПАТРИЦИ. Я помню, что мы пришли к такому заключению.
ТАРКВИНИЯ. А то, что сказано о благожелательности по отношению к отсутствующему лицу, надо полагать, применимо и к присутствующему. Первое же, по мнению философов, не что иное, как полудружба, то есть дружба без личного знакомства.
ПАТРИЦИ. Да, они так это называют.
ТАРКВИНИЯ. То, что мы уже определили для дружбы в целом, должно быть применимо и к несовершенной дружбе. Так что, какой бы они ни была, она сводится, как к своему источнику, к любви к самому себе.
ПАТРИЦИ. Это разумно.
ТАРКВИНИЯ. То же надо сказать и о привязанности, будь то неполная и слабая дружба, то есть доброжелательность, или иное чувство, возникающее из очевидного соответствия. Все это по выясненным ранее основаниям сводится к тому же источнику.
ПАТРИЦИ. Так велит разум.
ТАРКВИНИЯ. Расположение же, если оно есть, сильная привязанность или доброжелательность (а оно не что иное) подходит под те же основания. В результате она возникает из того же источника, если только не окажется, что оно—нечто совершенно иное.
ПАТРИЦИ. Пока не обнаружилось, что оно—нечто иное, будем придерживаться по отношению к нему вышеустановленных правил.
ТАРКВИНИЯ. Таким образом, мы ясно определили, что все виды любви или доброжелательности возникают из любви к самому себе и из той свойственной нам от природы филавтии, которая сопровождает все существа, как одушевленные, так и неодушевленные.
ПАТРИЦИ. Все без исключения.
ТАРКВИНИЯ. А теперь уже время мне отдохнуть, так как вы заставили меня сегодня разговаривать много больше вчерашнего.
КВАРЕНГО. С этим они вышли из комнаты, рассказывает Патрици, и, придя в залу и обнаружив там множество людей, усевшихся у огня, вступили с ними в приятную и легкую беседу, продолжавшуюся до самого вечера, а потом все разошлись по домам.
КОММЕНТАРИИ
1 Опущен подробный разбор многочисленных синонимов и слов, близких по значению к «желанию добра», и доказательство того, что все они сводимы в конечном счете к понятию
«любви».
2 О любви дельфина и мальчика рассказывает Элиан («О природе животных», VI, 15). Там же имеется (VII, 41) рассказ о привязанности гуся философа Лакида к своему хозяину.
3 Вергилий. Георгики, II, ИЗ: «Любит холмы виноград, а тис—Аквилонову стужу» (пер.
С. Шервинского).
4 У Патрици ошибочно: Ормузд.
5 Выражение «земля любит дождь» принадлежит не Гомеру, а Еврипиду (фрагмент 898, 7.—См.: Nauck A. Tragicorum graecorum fragtnenta. Ed. 2. Liepzig, 1889, p. 648—649). Аристотель неоднократно приводит его со ссылкой на Еврипида («Никомахова этика», 9, 2, 1115 в 3; «Большая этика», 2, 11, 1208 в 16, 1210 а 14—15; «Евдемова этика», 8, 1, 1235 а 16).
6 Платон. Тимей, 29 е. Ф. Патрици приводит цитату в латинском переводе Марсилио
Фичино.
7 Дамасий—философ-неоплатоник из школы Прокла (VI в. н. э.).
8 Платон. Пир, 189 с—193.
9 Матф., XXII, 37 и 39. Ф. Патрици соединил два евангельских стиха: «Возлюби господа бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим» и «Возлюби ближнего твоего как самого себя».
10 Ошибка Патрици: подобного высказывания в посланиях апостола Павла нет.
11 Матф., XIX, 17.