М. Фуко

НИЦШЕ, ГЕНЕАЛОГИЯ, ИСТОРИЯ (фрагменты)

 

<…..> Генеалогия не противостоит истории, как высокомерный и глубокий взгляд философа противостоит подслеповатому взгляду ученого; наоборот, она противостоит метаисторическому развертыванию идеальных значений и неопределенным телеологиям. Она противостоит поискам “первоистока” [origine].

2) У Ницше можно обнаружить два способа употребления слова Ursprung (происхождение, первоисток (нем.). Первый – не маркирован: слово Ursprung встречается с такими терминами, как Entstehung (возникновение, происхождение), Herkunff (происхождение), Abkunft (происхождение), Geburt (рождение, происхождение) Например, в “К генеалогии морали” применительно к долгу или чувству вины говорится как об их Entstehung, так и об их Ursprung³; в “Веселой науке” по поводу логики и познания речь идет то об Ursprung, то об Entstehung, то о Herkunft⁴.

Второй способ употребления маркирован. Действительно, время от времени Ницше использует слово Ursprung в оппозицию к другому термину: в первом параграфе “Человеческого, слишком человеческого” чудесный первоисток (Wunderursprung), поисками которого занимается метафизика, противопоставлен исследованиям исторической философии – дисциплины, ставящей вопросы uber Herkunft und Anfang (о происхождении и начале) Время от времени использование слова Ursprung отражает ироничность и отрезвленность взгляда. В чем, например, состоит то первоначальное основание (Ursprung) морали, поисками которого мыслители занимаются начиная с Платона? “В ужасных маленьких выводах. Pudenta origo”⁵. Или вот, например, еще: где следует искать тот первоисток религии (Ursprung), который Шопенгауэр помещает в некое метафизическое переживание иного мира? Всего-навсего в изобретении, выдумке (Erfindung), ловком фокусе, искусном приеме (Kunststuck), в тайне изготовления, в технологии черной магии, в работе Schwarzkunstler'ов⁶. <…..>

Почему Ницше-генеалог отказывается, но крайней мере, и определенных ситуациях, заниматься поисками первоистока (Ursprung)? Потому что, во-первых, мы пытаемся увидеть в нем точную сущность вещи, ее чистую возможность, ее заботливо замкнутую на себя идентичность, ее неподвижную форму, предшествующую всему внешнему, случайному и последующему. Искать такого рода первоисток – значит пытаться обрести “то, что уже было”, “то самое” некого в точности соответствующего, себе образа; это значит принимать за внешние случайности все имевшие место перипетии, все хитрости и перевоплощения; это значит поставить себе целью сорвать все маски и открыть, наконец, изначальную идентичность. Между тем, если генеалог берет на себя труд прислушаться к истории, вместо того чтобы верить метафизике, – что узнает он? Что за вещами скрывается “совсем другая вещь”: не некая вневременная тайна их сущности, но тайна, состоящая в том, что у них нет сущности, что их сущность была постепенно шаг за шагом выстроена на чуждых ей основаниях. Разум? Но он родился совершенно “разумным” образом – из случая¹⁰. Приверженность истине и строгость научных методов? – Из страсти ученых, из их взаимной ненависти, из их фанатичных, постоянно возобновляющихся споров, из необходимости одержать победу – оружие, медленно выковывавшееся и ходе личных схваток". А свобода – может быть, она есть то, что на уровне корней связывает человека с бытием и истиной? На самом деле, она не более чем “изобретение правящих классов”¹². Там, где лежит историческое начало вещей, мы вместо сохранившейся идентичности их первоистока находим раздор-столкновение других вещей, разноголосицу.

История также научает нас смеяться над торжественной возвышенностью первоистока [origine]. Высокое происхождение [origine] – это “вздутие метафизической амбиции, вновь проявляющееся в концепции, согласно которой у начала вещей находится всегда только самое ценное и существенное”: нам нравится думать, что изначально вещи были совершенны; что они вышли во всем своем блеске из рук создателя, в безоблачном свете первого утра. Первоисток всегда предшествует грехопадению, предшествует телу, предшествует миру и времени; он в родстве с богами, и, повествуя о нем, мы всегда воспеваем теогонию. Но историческое начало – низко. <…..>

Наконец, последний постулат первоистока, связанный с двумя предыдущими: первоисток должен быть местом нахождения истины. Именно он – абсолютно удаленная точка, предшествующая всякому позитивному знанию – именно он делает возможным знание, которое, однако, скрывает его от нас и в своей праздной болтовне постоянно его не узнает; он находится у того неизбежно ускользающего сочленения, в котором истина вещей вступает во взаимодействие с истиной дискурса, тут же ее затемняющей и растворяющей. Еще одна жестокость истории, которая заставляет перевернуть отношение и отказаться от безнадежных “подростковых” поисков: за истиной, всегда свежей, скупой и выверенной, скрывается тысячелетнее шествие заблуждений. Не будем больше верить в то, “что истина остается истиной, когда с нее срывают покровы; мы достаточно прожили на свете, чтобы убедиться в своей правоте”¹⁵. Истина, особого рода заблуждение, отличающееся тем, что оно не может быть опровергнуто, очевидно, в силу долгой обработки историей, сделавшей ее неуязвимой. <…..>

Таким образом, заняться генеалогией ценностей, морали, аскетизма, познания ни в коем случае не означает отправиться на поиски их “первоистока”, игнорируя как недостижимые все эпизоды истории; это значит, наоборот, подолгу задерживаться на мельчайших деталях и случайностях моментов их зарождения [commencements] <…..> Генеалогу нужна история, чтобы отвадить химеру первоистока, немного так, как хорошему философу нужен врач, чтобы отвадить призрак души. Нужно уметь узнавать события истории, ее толчки, сюрпризы, шаткие победы, плохо переваренные поражения, которые сообщают о моментах зарождения, об атавизмах и наследовании; как нужно уметь определять болезни тела, состояния слабости и энергетичности, надломленность или сопротивляемость организма, чтобы судить о том, что такое философский дискурс. История с ее сгустками, провалами бессилия, скрытыми вспышками ярости, великими лихорадочными волнениями, как и с ее паузами – это само тело становления. Нужно быть метафизиком, чтобы искать для него душу в далекой идеальности первоистока.

3) Такие термины как Enfstcliung и Herkunft лучше, чем Ursprung, выражают собственный предмет генеалогии. Их обычно переводят как “происхождение” [“origine”], нo следует попытаться восстановить особенность их использования.

Herkiinft: это родовое начало [souche], происхождение [provenance]; это давняя принадлежность к определенной группе основанной на крови или на традиции, объединяющей в равной мере благородных или в равной мере низких. Часто анализ Herkunft'a вводит в рассмотрение род [race]¹⁸ или социальный тип¹⁹. Речь, однако, идет не столько о том, чтобы обнаружить у индивида, чувства или идеи родовые свойства, позволяющие уподобить этого индивида другим… но о том, чтобы выделить все тончайшие, особые, надиндивидуальные признаки, которые могут скрещиваться в нем и образовывать труднораспутываемую сеть. Такое происхождение [origine], вовсе не являясь категорией сходства, позволяет расцепить и развести по сторонам все нетождественные признаки <…..>

Происхождение [provenance] позволяет также обнаружить под своеобразием и цельностью характера или понятия множащийся ряд событий, вследствие которых (благодаря которым, вопреки которым) этот характер или понятие сформировались. Генеалогия не претендует на то, чтобы, пройдя назад по потоку времени, восстановить некую великую последовательность по ту сторону рассеивающего единство забвения; ее задача вовсе не в том, чтобы показать, что прошлое живо, что оно все еще здесь, в настоящем, что оно, навязав всем перипетиям своего исторического маршрута некую возникшую с самого начала форму, тайно оживляет собой настоящее. Ничего, напоминающего эволюцию той или иной человеческой породы, ничего напоминающего судьбу народа. Наоборот: следовать вдоль запутанной линии происхождения – это значит сохранять все, что произошло в характерной для происхождения раздробленности: это значит отмечать случайности, малейшие отклонения <…..> породившие то, что существует и является значимым для нас; это значит открывать, что у истока того, что мы знаем, и того, чем мы являемся, находится вовсе не истина и не бытие, но вмешательство извне, вторжение случайности²¹. <…..>

4) Entstehung обозначает скорее возникновение [emergence], точку внезапного появления. Это принцип и особый закон появления. Мы слишком часто склонны искать происхождение в некой непрерывной последовательности; мы точно так же совершили бы ошибку, если бы стали рассматривать возникновение с точки зрения конечной цели. Так, словно глаз в отдаленнейшие времена уже изначально появился для созерцания; словно наказание всегда было предназначено для назидания. Эти кажущиеся конечными предназначения есть всего-навсего современный эпизод в серии закрепощений <…..> Помещая в первоисток [origine] настоящее, метафизика хочет заставить нас поверить в темную работу предназначения, которое стремилось бы проявить себя самого первого момента. В отличии от нее, генеалогия восстанавливает различные системы закрепощения: не предвосхищающая сила некого смысл, но случайная игра подчинений [dominations).

Возникновение всегда связано с определенным состоянием сил. Анализ Entstehung'а должен показать игру этих сил, характер борьбы одних сил против других, или же схватку этих сил с неблагоприятными обстоятельствами <…..>

Великую игру истории выигрывает тот, кто завладеет правилами, кто займет место тех, кто эти правила использует, кто наденет маску и сможет их извратить, использовать вопреки их логике и обратить против тех, кто эти правила навязал; кто, проникнув внутрь сложной машины, заставит ее функционировать таким образом, что правящие [dominateurs] окажутся в подчинении у своих собственных правил. Различные возникновения, которые можно обнаружить, не есть последовательные фигуры какого-то одного значения; это скорее результаты замещений, подмен и передвижений, замаскированных покорении и систематических перевертываний. Если бы интерпретирование представляло собой медленное выявление значения, таящегося в первоистоке, то интерпретировать становление человечества было бы под силу только метафизике. Но если интерпретировать – это значит силой или хитростью завладевать системой правил, которая сама но себе не имеет никакого сушностного значения, навязывать ей определенную направленность, заставлять ее служить новой воле, включаться в новую игру и подчиняться вторичным правилам, в таком случае, становление человечества представляет собой серию интерпретаций. И генеалогия должна быть историей такого становления… <…..>

5) Каковы отношения между генеалогией, определяемой как исследование Herkunft'a и Entstehung'a, и тем, что обычно называют историей? Известны знаменитые выпады Ницше против истории, и ниже нам придется к ним вернуться. В то же время, иногда Ницше называет генеалогию wirkliche Historic (действительная история (нем.); несколько раз она характеризуется словами “дух” или “историческое чувство”³⁵. В сущности, то, что Ницше начал критиковать еще во втором из “Несвоевременных размышлений” и затем продолжал критиковать постоянно, – это как раз та форма истории, которая пытается снова ввести (и всегда предполагает) над-историчсскую точку зрения: это история, задачей которой должно быть сведение воедино, во вполне замкнутой на себя тотальности, покоренного, наконец, разнообразия времени; история, которая позволила бы нам повсюду узнавать себя и придавать всем прошлым изменениям форму примирения; история, бросающая на все, что у нее за спиной, взгляд конца света. Эта история историков выбирает себе точку опоры вне времени; она хочет судить все с объективностью апокалипсиса; но это постольку, поскольку она полагает существование вечной истины, бессмертной души, всегда идентичного себе сознания. Если историческое чувство позволяет себе над-историческую точку зрения, то метафизика может перетянуть его на свою сторону и, фиксируя его в форме некой объективной науки, навязать ему свой собственный “египтионизм”. Но если историческое чувство не связывает себя ни с каким абсолютом, ему удается ускользнуть от метафизики и стать привилегированным инструментом генеалогии. Оно должно быть только остротой взгляда – различающего, распределяющего, рассеивающего, позволяющего проявиться эффектам перспектив и дистанций, – нечто вроде разъединяющего взгляда, способного разъять самое себя и покончить с единством того самого человека, который, как считалось, должен с царственным достоинством обращать этот взгляд на свое прошлое.

Историческое чувство – и именно в этом смысле оно занимается wirkliche Historic – снова вводит в становление все, что считалось в человеке бессмертным. <…..> «Действительная» история отличается от истории историков тем, что она не опирается ни на какую константу: ничто в человеке – даже тело – не является достаточно постоянным, чтобы можно было понять других людей и узнать себя в них. Все, на что обычно опираются, чтобы обратиться к истории и ухватить ее в ее тотальности, все, что позволяет изображать ее как последовательное терпеливое движение, – все это необходимо подвергнуть систематическому разрушению. Нужно расколоть на части то, что делало возможным утешительную игру узнаваний. Знать (даже в историческим отношении) не означает “вновь обрести” и уж ни в коем случае “вновь обрести себя”. История будет “действительной” в той степени, в какой она сможет ввести разрывность в само наше бытие. Она разложит на части наши чувства; она драматизирует наши инстинкты; она сделает множественным наше тело и противопоставит его самому себе. Она не оставит под собой ничего, что имело бы обнадеживающую устойчивость жизни или природы; она не позволит никакому немому пристрастию увлечь себя к некой тысячелетней цели. Она будет подкапывать то, на чем, как любят обычно считать, она покоится, и с ожесточением будет бороться со своей так называемой непрерывностью. Ибо знание служит не для того, чтобы понимать; оно помогает выбирать верное решение.

На основе сказанного можно определить черты, характерные для исторического чувства, как его понимает Нищие, исторического чувства, противопоставляющего традиционной истории wirkliche Historic. Последняя переворачивает отношение, которое обычно устанавливают между вторжением события и последовательной необходимостью. Существует целая традиция в истории (телеологическая или рационалистическая), которая стремится растворить отдельное событие в идеальной последовательности – телеологическом движении или естественной цепи развития. “Действительная” история заставляет событие проступить в его уникальности и остроте. Событие [evenement]: под этим следует понимать не решение, не договор, не правление или сражение, но смену соотношения сил, конфискованную власть, язык, перехваченный и обращенный против тех, кто его использовал, слабеющее, утрачивающее хватку, утомляющееся от самого себя господство [domination], новую силу, появляющуюся на сцене, скрытую под маской. Силы, действующие в истории, не подчиняются ни законам судьбы, ни законам механики, – ими управляет случайность борьбы³⁸. Они не проявляются как последовательные формы некой первичной интенции; они не определены неким будущим результатом. Они проявляются всегда в случайной особенности события. <…..> Таким образом, мир, каким мы его знаем, вовсе не есть та простая, в целом, фигура, где все события отошли на задний план, чтобы постепенно смогли выпукло проступить сущностные черты, конечный смысл, изначальная и последняя ценность; он, наоборот, представляет собой мириады переплетенных между собой событий; он кажется нам сегодня “удивительно пестрым, глубоким, полным смысла”; это потому что “множество заблуждении и фантазмов” породило его и все еще тайно его наполняет⁴¹. Мы полагаем, что наше настоящее опирается на некие глубокие интенции, некие устойчивые необходимости; мы просим историков убедить нас в этом. Но подлинно историческое чувство признает, что мы живем без изначальных ориентиров и координат среди мириадов затерявшихся событий.

В его силах также перевернуть отношение между близким и далеким, как устанавливает его традиционная история в своей верности метафизическому послушничеству. Последняя любит обращать свой взгляд к далеким горизонтам и к высотам: благороднейшие эпохи, возвышеннейшие формы, абстрактнейшие идеи, чистейшие индивидуальности. Чтобы лучше видеть, она пытается подойти как можно ближе, расположиться у подножия этих вершин, пусть и с риском созерцать их в пресловутой лягушечьей перспективе. Действительная история, напротив, смотрит на то, что ближе всего, – на тело, нервную систему, на нишу и пищеварение, на разные виды энергии; она роется там, где царит упадок; и если она подступается к высоким эпохам, она вооружается подозрением – не злобным, но радостным – что может увидеть варварское и постыдное кишение. Она не боится смотреть вниз. Но она смотрит сверху, опускаясь, чтобы ухватить нужные перспективы, показать разбросы и различия, оставить за каждой вещью ее меру и интенсивность. Ее ход противоположен тому, что тайком проделывают историки: они делают вид, что смотрят на самое далекое, но сами, низким образом, ползком, приближаются к этому многообещающему далекому (и в этом они подобны метафизикам, которые наблюдают мир иной где-то очень высоко над миром – но лишь для того чтобы пообещать его себе в качестве вознаграждения); действительная история смотрит на то, что ближе всего, – но для того чтобы резко отделить себя от своего предмета и снова ухватить его на расстоянии (взгляд, подобный взгляду врача, который погружается в болезнь, чтобы поставить диагноз и определить особенности). Историческое чувство гораздо ближе к медицине, чем к философии. <…..>

Наконец, последняя черта, отличающая эту действительную историю. Она не боится быть знанием, подчиняющимся законам перспективы. Историки стараются делать все возможное, чтобы затушевать то, что в их знании может выдать место, с которого они смотрят, момент времени, в котором они находятся, сторону, которую они принимают, неустранимую составляющую их страсти. Историческое чувство, как его понимает Ницше, знает, что смотрит на все в определенной перспективе, и не отрекается от собственной необъективности. Оно смотрит под определенным углом, с сознательным намерением оценивать, сказать “да” или “нет”, пройти вдоль всех ответвлений следа, оставленного ядом, найти наилучшее противоядие. Это взгляд, который, вместо того чтобы изображать скромнейшее самоуничижение перед тем, на что он смотрит, вместо того чтобы искать для себя закон в своем объекте и подчинять этому объекту любое свое движение, знает одинаково хорошо, откуда он смотрит, и то, на что он смотрит. Историческое чувство дает знанию возможность осуществить в самом движении познания свою генеалогию. Wirkliche Historic осуществляет – по вертикали от места, в котором она находится, – генеалогию истории.

7) Историческое чувство предполагает три типа использования, противостоящих трем платоновским модальностям истории соответственно. Первый – пародирующий и разрушающий IdcstnicU'url реальность – противостоит теме истории как воспоминания или узнавания; второй – расщепляющий и разрушающий идентичность – противостоит истории как непрерывности или традиции; третий – жертвенный и разрушающий истину – противостоит истории как познанию. <…..>

…генеалогия возвращается к трем модальностям истории <…..> Она возвращается к ним по ту сторону возражений, которые Ницше выдвигал против них во имя жизни, во имя возможности для жизни утверждать и творить. Но возвращаясь к этим трем модальностям, генеалогия их преобразует: поклонение монументам становится пародией; уважение к прежней непрерывности и последовательности развития становится систематическим расщеплением; критика несправедливостей прошлого посредством истины, которой человек обладает сегодня, становится деструкцией субъекта познания посредством несправедливости, присущей воле к знанию.