Х. Уайт

МЕТАИСТОРИЯ (фрагменты)

 

“Метаистория” принадлежит определенному, “структуралистскому” этапу развития западной гуманитарной науки… я думаю, что она внесла свой вклад во всестороннюю теорию историографии, поскольку с одинаковой серьёзностью отнеслась к статусу историографии как письменного дискурса и к её статусу как научной дисциплины. Большинство исторических трактовок историографии исходят из того, что со сциентизацией истории в XIX веке (с обретением историей статуса научной дисциплины) исторические исследования утратили свои тысячелетние связи с риторикой и литературой. Но описание истории остаётся риторическим и литературным, поскольку… пока историки продолжают использовать обычные грамотные речь и письмо, их репрезентации феноменов прошлого, равно как и мысли о них, останутся “литературными” – “поэтическими” и “риторическими” – отличными от всего, что считается специфически “научным” дискурсом.

Я убежден, что наиболее продуктивный подход к изучению историографии – это отношение к литературному аспекту последней… <…..> Та ветвь лингвистической, литературной и семиотической теории, что называется “топологией”, понятая как теория преобразования [figuration] и дискурсивного построения сюжета, дает нам инструмент для соединения двух измерений денотативной и коннотативной сигнификации, с помощью которых историки не только придают прошлым событиям статус факта, но и наделяют их смыслом. Тропологическая теория дискурса, восходящая к Вико и современным аналитикам дискурса…, остаётся в центре моих размышлений об историографии и её связи с литературным и научным дискурсом, с одной стороны, и с мифом, идеологией и наукой – с другой. Моя приверженность тропологии как инструменту анализа различных измерений исторического дискурса – онтологического и эпистемологического, этического и идеологического, эстетического и формального – обусловливает несхожесть моего взгляда с взглядами других теоретиков истории на то, как отличить факт и вымысел, описание и повествование [narrativization], текст и контекст, идеологию и науку и т.д. Тропология – это теоретическое объяснение вымышленного дискурса, всех способов, какими различные типы фигур (метафора, метонимия, синекдоха и ирония) создают типы образов и связи между ними, способные служить знаками реальности, которую можно лишь вообразить, а не воспринять непосредственно. Дискурсивные связи между фигурами (людей, событий, процессов) в дискурсе не являются логическими связями или дедуктивными соединениями одного с другим. Они, в общем смысле слова, метафоричны, то есть основаны на поэтических техниках конденсации, замещения, символизации и пересмотра. Вот почему любое исследование конкретного исторического дискурса, которое игнорирует тропологическое измерение, обречено на неудачу в том смысле, что в его рамках невозможно понять, почему данный дискурс "имеет смысл" вопреки фактическим неточностям, которые он может содержать, и логическим противоречиям, которые могут ослаблять его доказательства.

Указание на то, что историография содержит неотъемлемый поэтико-риторический компонент, заключается в традиционной идее о том, что историческая репрезентация собственно исторических процессов должна принимать форму повествования [narrativization]. Поскольку никакое событийное поле, понятое как совокупность или серия отдельных событий, не может быть правдоподобно описано как обладающее структурой истории, я считаю повествование о совокупности событий скорее тропологическим нежели логическим. Операции, с помощью которых совокупность событий преобразуется в серию, эта серия – в последовательность, эта последовательность – в хронику, а хроника – в повествование [narrativization], – эти операции, я полагаю, более продуктивно понимать как тропологические по своему типу, а не как логико-дедуктивные. Более того… отношения между историей, образованной на основе событий, и какими бы то ни было формальными доказательствами, выдвигаемыми для объяснения этих событий, состоят из комбинации логико-дедуктивных и тропологически-фигуративных компонентов. Поэтому тропологический подход к изучению исторических дискурсов кажется если не требуемым, то вполне оправданным, различиями между историческим и научным дискурсом, с одной стороны, и сходством между историческим и литературным письмом – с другой. <…..>

Я бы сказал, что обычно историки стремятся объяснять серии исторических событий, представляя их наделенными формой и содержанием повествовательного процесса. Они могут дополнять эту репрезентацию формальным доказательством, претендующим на логическую последовательность, в качестве знака и индикатора его рациональности. Но так же, как существует много разных видов репрезентации, существует и много разных типов рациональности. <…..>

Истина смысла – это не тоже самое, что смысл истины. Можно представить, по словам Ницше, совершенно правдивое описание серий прошлых событий, в котором нет ни йоты специфически исторического их понимания. Историография что-то добавляет к описанию голых фактов прошлого. Этим добавленным “что-то” может быть псевдонаучное объяснение того, почему события произошли именно таким образом, но признанные классики западной историографии всегда добавляют что-то еще. И я думаю, что это “что-то” – “литературность”, для которой великие романисты современной эпохи задают модели лучшие, нежели псевдоисследователи общества.

В “Метаистории” я пытался показать, что, поскольку язык предлагает множество путей конструирования объекта и закрепления его в образе или понятии, историки располагают выбором модальностей преображения [figuration], которые они могут использовать, чтобы строить сюжеты серии событий как выявляющие те или иные смыслы. В этом нет ничего детерминистского. Число видов преобразования и объяснения может быть ограничено, но их комбинации в данном дискурсе фактически бесконечны. Дело обстоит так потому, что в самом языке нет критериев, позволяющих различать “правильное” (буквальное) и “неправильное” (фигуративное) использование языка. Слова, грамматика и синтаксис любого языка не подчиняются ясному правилу, позволяющему различить денотативное и коннотативное измерения данного высказывания. Обычно поэты достигают необыкновенно впечатляющего эффекта, играя с этой двусмысленностью, что также верно и в отношении великих нарративизаторов исторической реальности. И великие историки нашей традиции также это знали, пока в течение девятнадцатого века историография не была подверстана под невозможный идеал ясности, буквальности и логической последовательности. Невозможность этого идеала проявилась в неудавшейся попытке профессиональных историков нашего времени сделать из исторических исследований науку. Имеющее сегодня место “возвращение к повествованию” свидетельствует о признании историками того, что для достижения собственно историологического [historiological] понимания исторического феномена требуется писать скорее “литературно”, чем “научно”. Это означает возвращение к метафоре, фигурации и построению сюжета, отказ от буквальности, концептуализации и доказательства как компонентов собственно историографического дискурса.

В “Метаистории” я и стремился проанализировать то, как действует этот процесс создания смысла. Конечно, я признавал – как и многие другие, – что историки могут наделить прошлое смыслом, выдвигая доказательства, нацеленные на “научное” объяснение этого прошлого или на “герменевтическую” его интерпретацию. Но мне более интересны были способы, какими историки конституировали прошлое как возможный объект научного исследования или герменевтической нагрузки и, что более важно, как объект повествования [narrativization]. Я знал, что “Римская империя”, “папство”, “Ренессанс”, “феодализм”, “третье сословие”, “пуритане”, “Оливер Кромвель”, “Наполеон”, “Франклин”, “Французская революция” и т.д. (или, по крайней мере, сущности, к которым эти термины относятся), имели место до того, как какой-либо историк ими заинтересовался. Но одно дело считать, что сущность некогда была, и совсем другое – конституировать её как возможный объект знания специфического типа. Я считаю, что эта конституирующая активность есть в такой же мере дело воображения, как и рационального познания. Вот почему я охарактеризовал свей проект как попытку концептуализировать скорее “поэтику” историографии, нежели “философию” истории.

Поэтика указывает на художественный аспект историографии, понятый не как “стиль” (в смысле украшений, обрамления или эстетического дополнения), но, скорее, как постоянный вид использования языка, с помощью которого объект исследования преобразуется в предмет дискурса. В ходе исследовательской фазы обращения историка к прошлому, он заинтересован в конструировании точного описания интересующего его объекта и изменений, которые этот объект претерпевает с течением времени. Это описание основано на документальных источниках, из содержания которых историк и создаёт совокупность фактов. Я говорю “создаёт” совокупность фактов, потому что я отличаю событие (происшествие, случившееся во времени и пространстве) от факта (высказывания о событии в форме утверждения). События происходят и – более или менее адекватно – отражаются в документальных источниках и памятниках; факты концептуально конструируются в мысли и/или фигуративно в воображении и существуют только мысли, языке или дискурсе. <…..>

Поскольку исторические сущности по определению принадлежат прошлому, их описания не подлежат верификации или фальсификации на основе прямого наблюдения. С помощью прямого наблюдения можно… изучать документ, отражающий природу объекта прошлого… но этот документ требует интерпретации…<…..> Это позволяет мне заключить, что историческое знание – это, всегда знание второго порядка, то есть оно основано на гипотетических конструкциях возможных объектов исследования, требующих толкования с помощью процессов воображения, имеющих больше общего с “литературой”, чем с какой-либо наукой.

Под процессами воображения я понимаю те, что составляют род мышления образами и фигуративными типами ассоциаций, свойственный поэтической речи, литературному письму и, конечно, мифологическому мышлению. Ослабляет ли присутствие в историческом дискурсе “литературных” элементов его стремление к рассказыванию истины, его процедуры верификации и фальсификации? Только если литературное письмо приравнять ко лжи или фальсификации и отказать литературе в наличии у неё какого-то интереса к реалистическому изображению реальности. Это позволяет нам объединить историка с современной наукой в том смысле, что последняя настаивает на том, что она менее заинтересована в определении истины о мире, нежели в определении его “реальности”. <…..>

Общее место исторической теории состоит в том, что история [story], сложенная из фактов, является конденсацией – сведением времени действия к времени повествования всех фактов, известных о данном периоде истории, только к тем фактам, которые важны – не только событий, происшедших в данном пространстве-времени, но и фактов, которые об этих событиях могут быть известны. Перевод того, что Коллингвуд назвал “мыслью историка о событиях”, в письменный дискурс (то, что историк действительно говорит или пишет) использует все те конденсации и замещения, которые характерны для использования фигуративного дискурса. Историки и хотели бы говорить буквально и ничего, кроме истины, не рассказывать об объекте своего исследования, но невозможно повествовать, не прибегая к фигуративной речи и дискурсу, который по своему типу является скорее поэтическим (или риторическим), нежели буквалистским. Чисто 6уквалистское описание того, “что произошло” в прошлом, может быть использовано только для создания анналов или хроники, но не “истории”. Историография является дискурсом, который, как правило, нацелен на конструкцию правдоподобного повествования о серии событий, а не на статическое описание положения дел.

В таком случае тот, кому интересна концептуализация истории исторических исследований (или историографии, исторической мысли, исторического сознания), то есть тот, кому интересно описать изменения, которые вышеупомянутые феномены претерпевают во времени, а также проявляющиеся между ними расхождения в различных местах, где “прошлое” стало конструироваться как возможный объект систематического и саморефлексивного исследования, – тот должен исходить из метаисторической точки зрения. Невозможно просто предположить адекватность концептуального вооружения, восхваляемого современными исследователю историками (или историками какого-то другого времени и места), и использовать этот понятийный круг как цель, к которой все более или менее устремлялось “с самого начала” практики исторической дисциплины. <…..>

…я трактую историческое сочинение как то, чем оно по преимуществу и является: словесной структурой в форме повествовательного прозаического дискурса. Истории (как и философии истории) объединяют определённый объем “данных”, теоретических понятий для “объяснения” этих данных и повествовательную структуру для их представления в виде знаков совокупности событий, предположительно случившихся в прошлые времена. Кроме того, я полагаю, они включают глубинное структурное содержание, которое по своей природе в общем поэтично, а в частности лингвистично некоторое служит в качестве некритически принимаемой парадигмы того, чем должно быть именно “историческое” объяснение. Эта парадигма функционирует как “метаисторическии” элемент во всех исторических работах, более исчерпывающих, нежели монография или архивный отчёт.

Терминология, используемая мною для характеристики различных уровней, на которых разворачивается историческое изложение, и для создания типологии историографических стилей, может озадачить. Между тем я прежде всего попытался вначале установить очевидные – эпистемологические, эстетические и моральные – измерения исторического сочинения, а затем проникнуть на более глубокий уровень, где эти теоретические операции получают скрытые докритические санкции. В отличие от других исследователей историографии, я не считаю, что “метаисторический” фундамент исторического сочинения состоит из теоретических понятий, явно используемых историком для того, чтобы придать его повествованиям вид “объяснения”. Я убежден, что такие понятия заключают в себе явный уровень сочинения, поскольку они обнаруживаются на “поверхности текста” и, как правило, сравнительно легко могут быть идентифицированы. Но я различаю три типа стратегий, которые могут применяться историками для получения различного рода “эффекта объяснения”. Я называю эти стратегии объяснением посредством формального доказательства [formal argument], объяснениеми посредством построения сюжета [emplotment] и объяснением посредгвом идеологического подтекста [ideological implication]. В рамках каждой из этих стратегий я выделяю четыре возможных способа артикуляции, посредством которых историк может достигать разного рода эффекта объяснения. Для доказательства – это модусы Формизма, Органицизма, Механицизма и Контекстуализма; для построения сюжета – это архетипы Романа [Romance], Комедии, Трагедии и Сатиры; и для идеологического подтекста – это тактики Анархизма, Консерватизма, Радикализма и Либерализма. Конкретная комбинация этих типов составляет то, что я называю историрграфическим "стилем" данного историка или философа истории. <…..>

Чтобы соотнести друг с другом эти различные стили как элементы одной традиции исторического мышления, я был вынужден постулировать глубинный уровень сознания, на котором исторический мыслитель избирает концептуальные стратегии, с помощью которых он объясняет или представляет данные. Я полагаю, что на этом уровне историк совершает, по существу, поэтический акт, в котором он заранее представляет [prefigures] историческре поле и конституирует его как специфическую область, к которой он применяет отдельные теории, чтобы объяснить, что здесь "действительно происходило". Этот акт префигурации [prefiguration] может, в свою очередь, принимать ряд форм, типы которых характеризуются языковыми модусами, в которые они воплощаются. Следуя традиции интерпретации идущей от Аристотеля и позднее получившей развитие у Вико, современных лингвистов и теоретиков литературы, я называю эти типы префигурации по именам четырех тропов поэтического языка: Метафорой, Метонимией, Синекдохой и Иронией. <…..>

Каждый из этих модусов сознания обеспечивает основание для особого языкового протокола, посредством которого префигурируется историческое поле [historical field] и на основе которого для “объяснения” этого поля могут быть использованы специфические стратегии исторической интерпретации. Я настаиваю, что посредством объяснения различных тропологических модусов, лежащих в основе трудов признанных мастеров исторического мышления XIX века, могут быть поняты и исследователи, и их связи друг с другом как участников общей традиции исследования. Короче говоря, моя позиция состоит в том, что доминирующий тропологический модус и соответствующий ему языковой протокол составляют неустранимый “метаисторический” базис всякого исторического сочинения. Я считаю также, что метаисторический элемент в трудах выдающихся историков XIX века образует “философию истории”, исподволь скрепляющую их работы. <…..>

 

***

Мой анализ глубинной структуры исторического воображения в Европе XIX века нацелен на обоснование нового взгляда на современную полемику о природе и функциях исторического знания. Этот анализ ведется на двух уровнях. Во-первых, рассматриваются труды признанных мастеров европейской историографии XIX века и, во-вторых, труды выдающихся философов истории того же периода. Главная цель состоит в определении родственных характеристик различных представлений об историческом процессе, которые реально проявляются в работах классических рассказчиков. Другая цель — определить различные возможные теории, которыми философы истории в то время обосновывали историческое мышление. Для выполнения этих целей я буду рассматривать историческую работу как то, чем она наиболее очевидно является — как вербальную структуру в форме повествовательного прозаического дискурса, предназначенную быть моделью, знаком прошлых структур и процессов в интересах объяснения, чем они были, посредством их представления.

…мой метод – формалистский. Я не буду пытаться решать, является ли работа данного историка лучшим или более верным изложением специфической совокупности событий или сегмента исторического процесса, чем какого-то другого историка; я скорее попытаюсь установить структурные компоненты этих изложений.<…..> …я буду обсуждать проблему, кто из них представляет наиболее верный подход к историческому исследованию. Их статус как возможных моделей исторической репрезентации или концептуализации не зависит от природы «данных», которые они используют для подтверждения своих обобщений или теорий, привлеченных ими для объяснения; этот статус скорее зависит от последовательности, согласованности и освещающей силы их видения исторического поля. По этой причине они не могут быть «опровергнуты», а их обобщения не могут быть «разрушены» <…..>

С учетом сказанного, однако, сразу становится очевидным, что работы, созданные этими мыслителями, представляют собой альтернативные и, по-видимому, взаимоисключающие представления об одних и тех же сегментах исторического процесса и задачах исторического мышления. <…..> …там, где один историк может считать своей задачей обращение в лирической или поэтической манере к «духу» прошлого, другой может усматривать свою задачу в проникновении в суть событий, в раскрытии «законов» или «принципов», находящих в «духе» определённого века лишь своё проявление или феноменальную форму.

 

Теория исторического сочинения

Я начну с выделения следующих уровней концептуализации в историческом сочинении: 1) хроника; 2) история; 3) тип построения сюжета [emplotment]; 4) тип доказательства [argument]; 5) тип идеологического подтекста [ideological implication]. <…..> Это позволяет допустить, что историческое сочинение представляет собой попытку опосредования между тем, что я буду называть историческим полем, не обработанным историческим источником, другими историческими изложениями и аудиторией. <…..>

Исторические истории [stories] прослеживают последовательность событий, которые ведут от завязок к (временным) развязкам социальных и культурных процессов таким образом, который от хроник не требуется. Строго говоря, у хроник конец открыт. В принципе они не имеют завязки: они «начинаются» тогда, когда хроникер приступает к записи событий. Они не имеют кульминаций либо развязок; они могут продолжаться бесконечно. Между тем истории имеют различимую форму… <…..>

Сборка истории из избранных элементов хроники вызывает вопросы, которые историк, конструируя повествование должен предвидеть и на них отвечать. Это вопросы типа: что случится потом? Как это произошло? Почему это произошло таким, а не иным образом? Как это все вышло в конце? Эти вопросы определяют повествовательные тактики, которые в конструировании своей истории должен использовать историк. Но такие вопросы о связях между событиями, которые делают их элементами прослеживаемой истории, должны быть отграничены от другого рода вопросов: к чему это все сводится? В чем смысл всего этого? Эти вопросы должны иметь дело со структурой всей совокупности событий, рассматриваемой как завершенная история и предполагают синоптическую оценку отношений между данной историей и другими историями, которые могут быть «найдены», «опознаны» или «раскрыты» в хронике. Ответы на них могут быть даны несколькими путями. Я называю эти пути 1) объяснением посредством построения сюжета, 2) объяснением посредством доказательства и 3) объяснением посредством идеологического подтекста.

1. Придание «смысла» истории [story] на основе установления типа истории, которая рассказывается, названо объяснением посредством построения сюжета. <…..> …я выделяю, по меньшей мере, четыре разных типа построения сюжета: Роман , Трагедия, Комедия и Сатира. <…..> Эти четыре архетипические формы историй дают нам средства характеристики различных типов объяснительных эффектов, к которым может стремиться историк на уровне повествовательного построения сюжета.

2. В дополнение к уровню концептуализации, на котором историк воплощает повествовательное объяснение того, «что произошло», есть другой уровень, на котором он может стремиться в конце прояснить «смысл всего этого» или то, «к чему это все» <…..> …я различаю операцию, которую называю объяснением формальным, эксплицитным или дискурсивным доказательством. Такое доказательство даёт объяснение того, что происходит в истории, привлекая принципы комбинации, которые предполагаются в качестве законов исторического объяснения. На этом уровне концептуализации историк объясняет события в истории (или форму событий, которую он придал им в ходе конкретного построения сюжета), конструируя номологически-дедуктивный аргумент (например, предположительный закон Маркса о связи надстройки и базиса). …я выделил четыре парадигмы формы, которую может принимать историческое объяснение, рассматриваемое как дискурсивное доказательство: Формистскую (Гердер), Органицистскую (Ранке), Механистичную (Маркс) и Контекстуалистскую (Хёйзинга).

3. Идеологические измерения исторического описания отражают этический элемент в занятой историком определённой позиции по поводу природы исторического знания и выводов, которые могут быть извлечены из изучения прошлых событий для понимания настоящих. Под термином «идеология» я подразумеваю набор предписаний для занятия позиции в современном мире социальной практики и действия в соответствии с ней (либо изменять мир, либо упрочивать его в его сегодняшнем состоянии); такие предписания сопровождаются аргументами, претендующими на авторитет «науки» или «реализма». <…..> …я постулирую четыре основные идеологические позиции: Анархизм, Консерватизм, Радикализм и Либерализм.

С моей точки зрения, историографический стиль представляет собой особую комбинацию типов построения сюжета, доказательства и идеологического подтекста. <…..>

Исторические описания оказываются вербальными моделями, или иконами, отдельных сегментов исторического процесса. Однако такие модели нужны потому, что документальная запись не создаёт сильного и ясного образа зафиксированных в ней событий. Поэтому, чтобы представить то, «что действительно случилось в прошлом», историк сначала должен префигурировать [prefigure] как возможный объект знания весь набор событий, запечатленный в документах. Префигуративный акт – это акт поэтический, поскольку в экономии сознания историка он докогнитивен и некритичен. Он поэтичен также постольку, поскольку является конститутивным элементом структуры, которая последовательно будет отображена в словесной модели, предложенной историком как репрезентация и объяснение того, «что действительно случилось» в прошлом. Но этот конститутивный элемент… также является конститутивным элементом понятий, которые историк будет использовать, чтобы распознать объекты, которые населяют эту сферу, и описать типы отношений, которые они могут между собой поддерживать. В поэтическом акте, который предшествует формальному анализу поля, историк и создаёт собственный объект анализа, и предопределяет модальность концептуальной стратегии, которую он использует в целях объяснения своего объекта анализа.

Но число возможных объяснительных стратегий не бесконечно.

Фактически имеется четыре принципиальных типа, соответствующих четырем главным тропам поэтического языка. В соответствии с этим, мы находим категории для анализа различных типов мысли, репрезентации и объяснения, встречающихся в таких ненаучных областях, как историография, в модальностях самого поэтического языка. Короче говоря, теория тропов даёт основу для классификации глубинных структурных форм исторического воображения в конкретный период его эволюции <…..> …Метафору, Метонимию, Синекдоху и Иронию. Эти тропы обеспечивают характеристику объектов в различных типах непрямого, или фигуративного, дискурса. <…..>

Теория тропов даёт возможность охарактеризовать доминирующие типы исторического мышления, сформировавшегося в Европе XIX века. И как основа общей теории поэтического языка, она позволяет мне охарактеризовать глубинную структуру исторического воображения этого периода, рассмотренную как движение по замкнутому кругу. Ибо каждый из типов может быть рассмотрен как фаза, или момент, в рамках традиции дискурса, эволюционировавшей от Метафорического толкования исторического мира, через толкование Метонимическое и Синекдохическое – к Ироническому постижению неустранимого релятивизма всего знания. <…..>

Первая фаза исторического сознания XIX века сформировалась в контексте кризиса исторического мышления позднего Просвещения. Такие мыслители, как Вольтер, Гиббон, Юм, Кант и Робертсон, в конечном итоге пришли к Ироническому, по существу, взгляду на историю. <…..>

Философом, который сформулировал проблему наиболее глубоко, был Гегель. В период между его «Феноменологией духа»

(1806) и «Философией истории» (1830-1831) он верно определил принципиальную причину раскола: неустранимые различия между Ироническим и Метафорическим типами понимания исторического поля. Больше того, в своей философии истории Гегель предложил резонное обоснование рассмотрения истории по типу Синекдохи. <…..>

В работах Огюста Конта, «Курс позитивной философии» которого увидел свет в 1830 году, просвещенческие Механистичные теории объяснения были соединены с Органицистской концепцией исторического процесса. Это позволило Конту представить историю как Комедию, растворяя тем самым Сатирический миф, который отразил пессимизм историографии позднего Просвещения. <…..>

Как видно из сказанного, эволюция философии истории… представляет собой то же самое развитие, которое может быть усмотрено в эволюции историографии… И в философии истории, и в историографии возникают те же основные модальности концептуализации, хотя и артикулируются они в разной последовательности. Важный момент состоит в том, что философия истории, будучи взята как целое, приходит к тому же Ироническому состоянию, к которому историография пришла в последней трети XIX века. Это Ироническое состояние отличалось от своего просвещенческого двойника только утонченностью, с которой оно было разъяснено в философии истории, и широтой образованности, отличавшей его разработку в историографии этого времени. <…..>

Общие выводы, к которым я пришел… могут быть суммированы так: 1) не может быть “собственно истории”, которая не была бы в то же время “философией истории”; 2) возможные формы историографии являются теми же, что и возможные формы спекулятивной философии истории, 3) эти формы, в свою очередь, являются в действительности формализациями поэтических озарений, которые аналитически предшествуют им и которые санкционируют конкретные теории, используемые для придания историческим изложениям вида “объяснения”; 4) не существует аподиктически определенных теоретических оснований, опираясь на которые можно было бы обоснованно вынести суждение о превосходстве одной из этих форм над другими как более “реалистической”, 5) как следствие этого, мы обязаны выбирать между конкурирующими интерпретативными стратегиями при любой попытке рефлексии над историей-в-целом, 6) как вывод из этого, наилучшие основания для предпочтения одного видения истории другому являются эстетическими моральные, нежели эпистемологические и, наконец, 7) требование сциентизации истории представляет собой только утверждение о предпочтительности особой модальности исторической концептуализации, основания которой либо моральные, либо эстетические, но эпистемологическое оправдание которой еще предстоит установить.