Х. Ортега-и-Гассет

МИССИЯ УНИВЕРСИТЕТА

(фрагменты)

С каждым днем я все больше укрепляюсь во мнении, что чрезмерная уверенность развращает людей больше чего-либо еще. Именно оттого, что они чувствовали себя в полной безопасности, все аристократии в истории пришли к неизбежному вырожде­нию. Одна из болезней настоящего времени, и в особенности мо­лодого поколения, заключается в том, что благодаря техническо­му прогрессу и социальной организации новые люди вступают в жизнь, будучи слишком уверенными в огромном множестве вещей.

В настоящее время изменился сам климат национального су­ществования. Открылись неумолимые факты, способные легко заткнуть злословящие рты и убедить даже самых ленивых в том, что государство и университет в Испании нуждаются в реформе, которая не является вопросом желания или нежелания: мы обя­заны что-то предпринять, потому что ни государство, ни универ­ситет больше не действуют. Это машины, пришедшие в негод­ность вследствие устаревания обычаев и злоупотребления ими.

Главная болезнь испанского государства и университета мо­жет быть названа самыми разными именами. Но если искать ко­рень, из которого произрастает и выводится все прочее, мы столк­немся с тем, чему подходит лишь одно имя: пошлость. Сверху донизу пропитывает она все наше национальное су­ществование, переполняет, направляет и вдохновляет его. Госу­дарство поступает подло в отношении своих граждан, нередко по­зволяя им не подчиняться законам, или, наоборот, мошенничес­ки применяя свои законы, чтобы с их помощью обмануть гражда­нина. Когда-нибудь откроется, например, что вытворяла публич­ная власть, используя известный закон, принятый в тяжелые го­ды европейской войны, который назывался «Законом о средствах к существованию». Под именем этого закона совершались такие дела, которые сложно представить себе хоть как-то связанными со средствами существования. Всем известно, что успели наде­лать губернаторы провинций за десять лет существования «Зако­на о собраниях». Можете расспросить об этом в любом Народном доме какой угодно провинции. Но я не намерен описывать здесь печальные случаи недостойного поведения государства. Я при­шел сюда не для того, чтобы заниматься политикой, но даже если бы это было так, я не стал бы говорить патетично. Я стремлюсь лишь прояснить, в чем состоит основной недуг Испании и испан­цев, именуемый пошлостью. Поэтому не стоит надсаживать го­лос, как это делают на митингах, и кричать, что подобные дейст­вия публичной власти — преступление, недопустимое беззако­ние, злоупотребление своими обязанностями. Конечно, так оно и есть, однако все это настолько тривиально, настолько глупо, нас­только обыденно, настолько невыгодно самой публичной власти, что стыдно называть подобное преступлением, так как хотя юри­дически это преступление, но психологически, как историческая реальность, оно не является таковым. Преступление — это нечто сильное, чудовищное и, в этом смысле, достойное уважения; здесь же — не преступление, а нечто меньшее, это. пошлость, от­сутствие у публичной власти малейшего декорума, уважения к себе, порядочности при осуществлении своей особо деликатной функции.

Я не утверждаю этим, что в Испании не совершаются преступ­ления, просто я не признаю их чем-то значительным или даже ху­же. Истинные преступления незамедлительно вызывают реак­цию, направленную на исцеление; пошлость же, наоборот, при­выкает к себе, она находит себя вполне удобной и стремится везде проникнуть и увековечиться. Здесь, в Испании, ею пропитано все, начиная с государства и его публичных актов и заканчивая семейной жизнью и внешним обликом индивида. От наших факу­льтетских собраний зачастую просто разит пошлостью, да и в обычные дни, когда проходишь по коридорам, слушая гам и наб­людая ваши, студенты, жестикуляции, становится нечем дышать от пошлости.

Но смысл понятия никогда не станет ясным, пока ему не будет найдена противоположность, как верх и низ, плюс и минус. Лю­бая идея имеет своего антагониста, и в борьбе с ним приобретает свой вид. Какова противоположность пошлости? Я назову ее сло­вом, которое вам очень знакомо, потому что принадлежит слова­рю спорта. Противоположность пошлости — это быть в форме. Вам известно, насколько сказочна разница между игроком, когда он находится в форме, и им же, когда он не в форме. Можно даже решить, что это два разных человека, настолько велико несоот­ветствие между тем, на что он способен в одном и в другом случае. Но форму можно обрести: чтобы достичь ее, индивиду необходи­мо уединиться и сосредоточиться на себе, начать тренироваться, отказаться от многих вещей, подняться над собой, стать внимате­льным, собранным, подвижным. Ему ничто не безразлично, пос­кольку любая вещь либо благоприятствует приобретению формы, либо снижает ее, поэтому он либо добивается ее, либо избегает. Короче говоря, быть в форме — значит никогда ни к чему не утра­чивать интереса. Это — отсутствие интереса, «как-нибудь само», «все равно», «примерно так», «какая разница!» — и есть пош­лость.

Группы, как и индивиды, бывают в форме и не в форме, и мы видим, что в истории что-то сделали лишь те, кто обрел форму: компактные, прекрасно организованные сообщества, где каждый член знает, что другие не подведут в решающий момент, так что все они могут быстро и проворно двигаться в любых направлени­ях, никогда не теряя устойчивости и центра. Как говорил в XVIII веке об ордене иезуитов, находившемся тогда в форме, аб­бат Гальяни: «То меч, рукоять которого в Риме, острие же — по­всюду». Однако группа не достигнет формы, если в ней не будет порядка, а в ней не будет порядка, если она не осознает совершен­но ясно к чему стремится, а она не сумеет этого сделать, пока са­ма цель не станет прозрачной, продуманной, понятной и настоль­ко законченной, насколько того требует ситуация. <.....>

Если вы включитесь в общественную жизнь, как следует прежде не подготовившись, случится следующее. Участвовать в обществен­ной жизни — значит иметь дело с огромной народной массой, поэ­тому вы, находясь не в форме, представляя собой не крепкую и органичную группу, а мелкую массу, подвергнетесь действию не­умолимых законов исторической механики, которые, в данном случае, подобны физическим: большая масса всегда поглощает малую.

Чтобы воздействовать на массу, нужно перестать быть ею, нужно стать живой силой, нужно стать группой в форме. <.....>

Университетскую реформу нельзя свести ни к борьбе со злоу­потреблениями, ни даже к простому исправлению. Реформа — это всегда создание новых обычаев. Отдельные злоупотребления никогда не играли особого значения. Поэтому одно из двух: либо они — злоупотребления в подлинном смысле слова, т. е. имеют место единичные, достаточно редкие случаи нарушения добрых обычаев; либо эти нарушения настолько часты, обыденны, при­вычны, что нет основания называть их злоупотреблениями. В первом случае с ними наверняка будут автоматически бороться; во втором — с ними бороться бесполезно, так как их частота и ес­тественность показывают, что это не аномалии, а неизбежное следствие обычаев, пришедших в негодность. Необходимо бороть­ся с устаревшими традициями, а не со злоупотреблениями.

Всякая реформа, сведенная к борьбе с пошлыми злоупотребле­ниями, совершающимися в нашем университете, неминуемо ста­новится столь же пошлой.

Обычаи важны. Более того, очевидным признаком жизни обы­чаев всякого института является его способность выдерживать без заметного ущерба достаточно большое количество злоупотреб­лений; так крепкий человек выдерживает излишества, разруша­ющие слабого. Однако институт не может основываться на доб­рых обычаях, если он четко не определил свое предназначение. Институт — это машина, и вся его структура и функционирова­ние предопределены тем, чему он, как предполагается, должен служить. Другими словами, университетская реформа начинает­ся с определения миссии университета. <.....>

Мысль о том, что где-то лучше, ошибочна: английская жизнь была когда-то и до сих пор остается прекрасной; следовательно, английские институты среднего образования должны быть образ­цом, потому что в них зародилась эта жизнь. Немецкая наука — чудо; следовательно, немецкий университет — это институциона­льная модель, поскольку он создал эту науку. Мы перенимаем ан­глийские средние учебные заведения и немецкое высшее образо­вание.

Это заблуждение пришло к нам из XIX века. <.....>

Отсюда вытекает главное заблуждение, которое надо искоре­нить в умах; оно состоит в том предположении, что нации явля­ются великими, потому что их школа — начальная, средняя или высшая — находится на высоком уровне. Это пережиток благост­ного «идеализма» прошлого века. Школе приписывается творчес­кая историческая сила, которой она на самом деле не имеет и не может иметь. В те времена, чтобы обрести воодушевление и ува­жение, необходимо было преувеличивать роль школы, мифологи­зировать ее. Несомненно, если нация велика, то ее школа также прекрасна. Без хорошей школы нет великой нации. Но то же са­мое следует сказать и о ее религии, политике, экономике и тыся­че других вещей. Сила нации создается совокупно. Если народ по­литически слаб, то бесполезно ожидать чего-то даже от самой со­вершенной школы. Тогда речь может идти о школе для мень­шинств, которые живут отдельно и вопреки всей стране. <.....>

Вывод: даже если английское среднее образование и немецкий университет совершенны, их все же невозможно перенять, посколь­ку они являются только одной из частей целого. Объемлющая их реальность — это страна, которая их создает и поддерживает.

Кроме того, эта ошибочная и недалекая мысль мешала тому, кто находился под ее влиянием, посмотреть со стороны на эти школы и увидеть, что они представляют собой как институты или машины. Их путали с тем, что в них было от силы англий­ской жизни и немецкого мышления. Однако невозможно перенес­ти сюда ни английскую жизнь, ни немецкое мышление; самое бо­льшее — лишь отдельные педагогические институты, и именно поэтому очень важно, чтобы они рассматривались сами по себе, независимо от видимых и общих достоинств их стран.

Тогда станет видно, что немецкий университет, как социаль­ный институт, находится в плачевном состоянии. Если бы не­мецкая наука зависела исключительно от институциональных до­стоинств университета, она была бы совершенно ничтожна. К сча­стью, дух свободы, присущий немецкой душе, преисполнен воо­душевления и научного таланта и сглаживает грубые недостатки своего университета. <.....>

Мы видим, что университет — это институт, где получают вы­сшее образование почти все, кто его получает, в любой стране. Слово «почти» намекает на специальные школы, чье существова­ние за рамками университета составляет отдельную проблему. Указав на это исключение, мы можем опустить «почти», и тогда останется: высшее образование в университете получают все, кто его получает. Однако нам следует принять в расчет другое ограни­чение, более важное, чем специальные школы. Все, получающие высшее образование, — это не все, кто может и должен его полу­чать, а только дети из средних классов. Университет представля­ет собой привилегию, которую трудно оправдать и отстоять. Тема присутствия рабочих в университете вообще не обсуждается. <.....>

Высшее образование предполагает профессиональную специа­лизацию и исследовательскую деятельность. <.....> Однако остается нерешенным вопрос: не является ли высшее образование чем-то большим, нежели профессионализацией и исследованием? На первый взгляд, ничего больше не происходит. Тем не менее если мы возьмем увеличительное стекло и посмотрим сквозь него на учебные планы, то обнаружим, что практически всегда от студен­та требуется нечто сверх его профессионального обучения и иссле­дований: посещение курсов общего характера — философии, ис­тории.

Не нужно сильно напрягать зрение, чтобы разглядеть в этом требовании последний и жалкий остаток чего-то более значитель­ного и важного. Признаком того, что это «нечто» является остат­ком — как в истории, так и в биологии, — является неясность, почему оно находится здесь. Таким, каким это «нечто» возникло первоначально, оно уже ничему не служит, и поэтому необходимо вернуться на другую стадию развития, где то, что сегодня являет­ся лишь обрубком и остатком, представлено во всей своей полноте и действенности. Оправдание, которое сегодня дается этому уни­верситетскому правилу, весьма расплывчато. Говорят: пусть сту­дент получит немного «общей культуры».

«Общая культура». Абсурдность этого термина, его распрос­траненность говорит о его двусмысленности. «Культура», связан­ная с человеческим, а не с животным или растительным духом, не может быть общим уделом. Не существует «культурного» в фи­зике или в математике. Быть культурным означает быть сведу­щим в некотором предмете. Употребляя выражение «общая куль­тура», утверждается намерение, что студент получит некое деко­ративное и неопределенно образовательное по своему характеру или по своему смыслу знание. Столь же неясна цель преподава­ния той или иной дисциплины, считающейся менее технологич­ной и более туманной: ох уж эта философия, или история, или со­циология!

Но если мы мысленно перенесемся в эпоху, когда был создан университет — в Средние века, — то увидим, что данный оста­ток — всего лишь пережиток того, что в те времена представляло собой, в полном и строгом смысле слова, высшее образование.

Средневековый университет не занимался исследованием; его практически не интересовала профессионализация; все, что было, — это. «общая культура» — теология, философия, «искус­ство».

Однако то, что сегодня называют «общей культурой», не было таковым для Средних веков; она не была украшением мышления либо дисциплиной характера, а являлась системой представле­ний о мире и человечестве, которой человек владел в то время. Поэтому «общая культура» была совокупностью принципов, при­званных эффективно направлять его существование.

Жизнь — это хаос, дикий тропический лес, беспорядок. Чело­век теряется в нем. Но его ум реагирует раньше, чем возникает ощущение потерянности и отчаяния: он начинает искать в лесу «пути», «дороги» , иными словами, ясные и устойчивые идеи о мироздании, позитивные представления о том, каковы вещи и что есть мир. Система этих представлений в целом и есть культу­ра в истинном смысле слова; нечто совершенно противоположное украшению. Культура спасает от жизненного кораблекрушения, что позволяет человеку жить, даже если его жизнь трагична, бес­смысленна и совершенно ничтожна. <.....>

В сравнении со средневековым современный университет поч­ти полностью отказывается от преподавания или передачи куль­туры, невероятно усложняя профессиональное образование, ко­торое является его зародышем, и расширяя исследовательскую деятельность.

Очевидно, все это порождает жестокость, за роковые последст­вия которой сейчас расплачивается Европа. Причиной катастро­фичности современной европейской ситуации является то, что ан­глийский врач, французский врач, немецкий врач бескультур­ны, у них нет жизненной системы представлений о мире и челове­ке, соответствующей времени. Этот средний человек — новый варвар, отставший от своей эпохи, архаичный и примитивный по сравнению с ужасающим настоящим и его проблемами. Этот новый варвар, в принципе, профессионал, знающий гораздо боль­ше, чем когда-либо прежде, но он — инженер, врач, адвокат, уче­ный — также и гораздо более бескультурен.

В этом неожиданном варварстве, в этом сущностном и трагич­ном анахронизме виноваты, прежде всего, претенциозные уни­верситеты XIX века во всех странах; и если они, эти университе­ты, в революционном неистовстве будут разрушены, то исчезнет последний повод для огорчения. <.....>

Обществу нужны хорошие специалисты — судьи, врачи, ин­женеры, — и поэтому существует университет с его профессиона­льным образованием. Но прежде всего и кроме этого необходимо обеспечить обучение другого рода профессии: управлению. В лю­бом обществе кто-то управляет — группа или класс, единицы или множество людей. И чтобы управлять, мне не нужно разбираться в юридической стороне того, как оказывать давление и влияние, обычные в социальной сфере. Сегодня в европейских обществах управляет класс буржуазии, большинство представителей кото­рого — профессионалы. Важно, чтобы они, помимо своей специ­фической профессиональной деятельности, умели жить и оказы­вать реальное влияние на высоте своего времени. Поэтому надо обязательно установить в университете преподавание культуры или системы жизненных идей, которыми располагает время. Это — главная задача университета. Таким, и никаким другим, прежде всего, должен быть университет.

Если завтра станут управлять рабочие, задача останется преж­ней: они должны будут управлять на высоте своего времени, в противном случае они будут отброшены. <.....>

Выхода нет: чтобы уверенно идти сквозь лес жизни, нужно быть культурным, нужно знать свою топографию, свои маршру­ты или «методы», т. е. нужно иметь представление о пространст­ве и времени, в которых живешь, о современной культуре. При­чем эта культура либо принимается, либо изобретается. Тот, у ко­го достало бы мужества решиться изобрести ее, был бы унику­мом, который пытается сделать то, что было проделано человече­ством за тридцать веков. Он единственный, кто имел бы право от­вергать утверждение о том, что университет обязан учить прежде всего культуре. К сожалению, этот уникум, который мог бы все­рьез противостоять моему тезису, был бы... безумцем.

Необходимо было дождаться начала XIX века, чтобы увидеть ужасающее зрелище: невероятную жестокость и агрессивную глупость, с которой ведет себя человек, знающий много об одном и полностью игнорирующий все остальное. Профессионализм и специализация, не будучи должным образом уравновешенными, разбили на части европейского человека, которому больше неза­чем и нечего желать. <.....>

Итог: наблюдаемый сегодня упадок Европы является результатом невидимого внутреннего раскола, от которого все больше страдает европейский человек2.

Следует сказать прямо, что ближайшая великая задача по­хожа на головоломку. Из рассеянных осколков — disjecta mem bra — нужно заново собрать жизненную целостность европей­ского человека. Четко добиться того, чтобы каждый индивид либо, если избегать утопизма, множество индивидов, окончате­льно стали такими людьми. Кому это по силам, кроме универси­тета? <.....>

Представим на миг, что в современном университете нет того, что можно назвать злоупотреблениями. Все идет так, как должно идти, в соответствии с тем, чем университет стремится быть. Но даже в этом случае современный университет является настоя­щим и конституционным злоупотреблением, потому что это — лицемерие.

Средний студент не может по-настоящему понять, чему его хотят научить, так что само принятие этого поражения стало час­тью университетской жизни. Таким образом, сегодня реально­стью является изначальное признание неосуществимости того, чем университет стремится быть. Поэтому признается фальши­вость его институциональной жизни. Фальсификация становится сутью института. Она является корнем всех бед — как это всегда бывает в жизни, будь то индивидуальной или коллективной. Пер­вородный грех — быть неаутентичным. Мы можем хотеть быть тем, чем мы стремимся быть; но недопустимо делать вид, что мы являемся тем, чем мы не являемся, позволять себе обманываться, привыкать к внутренней лжи. Когда обычным распорядком жиз­ни человека или института является притворство, это ведет к пол­ному нравственному разложению. <.....>

Институт, в котором делают вид, что дают и требуют то, чего не могут ни дать, ни потребовать, — фальшивый и разлагающий­ся институт. Однако этот принцип лицемерия пронизывает все планы и структуру современного университета.

Поэтому я думаю, что следует поставить университет с ног на голову, или, что то же самое, радикально реформировать его, от­талкиваясь от противоположного принципа. Вместо утопического желания обучать тому, что нужно, следует обучать только тому, чему можно научить, т. е. тому, что можно понять... <.....>

Нужно исходить из позиции среднего студента и рассматри­вать его как ядро университетской организации, как ее образ и изначальную фигуру, являющуюся единственным основанием тех методов преподавания, которые надо требовать с абсолютной строгостью, или, что одно и то же, тех методов преподавания, ко­торые действительно легко подойдут хорошему среднему студен­ту. Таким, повторяю, должен быть университет в своем изначаль­ном и самом строгом смысле. <.....> Как определить совокупность способов обучения, которые со­ставляют корпус или минимум университета? Подвергая несмет­ное количество знаний двойному отбору: Оставляя только то знание, которое кажется сущностно не­обходимым для жизни человека, являющегося сегодня студен­том. Эффективная жизнь и ее неотложная необходимость — вот точка отсчета, которая должна направлять этот первый шаг. <.....>

Применяя вышеназванные принципы, мы приходим к следу­ющим положениям:

Университет, в первую очередь и прежде всего, предпола­гает высшее образование, которое должен получить средний че­ловек.

Прежде всего из среднего человека следует сделать куль­турную личность, подняв его на уровень времени. Таким образом, первая и центральная функция университета — приобщение к значимым культурным областям знания.

Эти области знания таковы:

Физический образ мира (Физика).

Основополагающие проблемы органической жизни (Биоло­гия).

Историческое развитие человеческого рода (История).

Структура и функционирование общественной жизни (Со­циология).

План мироздания (Философия). <.....>

Не существует убедительных доводов в пользу того, что средний человек испытывает потребность либо необходимость стать ученым. Скандальный вывод: наука в собственном смысле слова, т. е. научное исследование, не относится непосредственно к базовым функциям университета и не должна без причины вклю­чаться в них. <.....>

Стремиться к тому, чтобы обыкновенный студент стал уче­ным, пока что нелепо, так как подобная претензия лишь частич­но скрывает (да и сами эти претензии скрываются словно катары и другие воспаления) порок утопизма, характерный для предше­ствующих нам поколений. И, кроме того, это не предмет желания и не идеальная цель. Наука — это лишь одна из высоких вещей, но не единственная. Кроме нее есть и другие, и нет причин для то­го, чтобы дать ей захватить человечество, вытеснив все остальное. Наука, конечно же, — нечто высокое; наука, но не ученый. Чело­век науки — это тип человеческого существования, столь же ог­раниченный, как и любой другой, и даже больше, чем это воз­можно и доступно воображению. Я не могу и не хочу сейчас зани­маться анализом того, что представляет собой человек науки. Здесь не время для этого, да и то, что я сказал бы, могло бы навре­дить. Отмечу лишь, что зачастую настоящий ученый как чело­век — по крайней мере до последнего времени — был чудовищем, маньяком, если не помешанным. <.....>

Ко многим бедам привело преобладание «исследования» в университете. Оно является причиной исключения основного мо­мента: культуры. <.....>

Практически ни одно из этих убеждений либо «идей» не соз­дается самим индивидом, он берет их из своего исторического окружения, из своего времени. Там имеются, естественно, систе­мы совершенно разных убеждений. Одни из них являются пере­житками прошлых времен, ржавыми и неуклюжими. Но всегда есть система жизненных идей, которая представляет собой наи­высшую высоту времени, система, которая наиболее современна. Эта система — культура. Кто не дотягивается до нее, кто живет идеями архаичными, тот обрекает себя на жизнь незначитель­ную, трудную, жалкую и примитивную. Это ситуация бескуль­турного человека или народа. Он существует так, словно еле пле­тется в телеге, в то время как другие, рядом, едут на мощных ав­томобилях. Его представление о мире менее точное, богатое и глу­бокое, нежели у других. Будучи человеком, стоящим ниже жиз­ненной высоты своего времени, он превращается — относитель­но — в недочеловека.

В нашу эпоху большая часть содержания культуры берется из науки. Но сказанного достаточно, чтобы дать понять, что культу­ра не является наукой. То, что сегодня в науку верят больше, чем когда-либо — это вопрос не науки, а жизненной веры, т. е. убеж­дения, характеризующего нашу культуру. Пятьсот лет назад ве­рили во Вселенские соборы и содержание культуры определялось в значительной мере ими.

Итак, культура поступает с наукой так же, как и с професси­ей. Ее ткань жизненно необходима для интерпретации нашего су­ществования. Многие разделы науки являются не культурой, а просто научной техникой. Напротив, культура должна — в силу обстоятельств, хочет она того или нет — владеть целостным пред­ставлением о мире и человеке; ей нельзя останавливаться, как на­уке, там, где случайно заканчиваются абсолютно строгие теорети­ческие методы. Жизнь не может ждать, пока науки объяснят мироздание со своих позиций. <.....> Наиболее важный атрибут существования — его неотлож­ность: жизнь всегда неотложна. Живут здесь и сейчас, без всяко­го промедления, не передавая прав. Жить — значит стрелять в упор. И культура, которая является не более чем интерпретацией жизни, тоже не может ждать.

Это подтверждает отличие культуры от науки. Живут, не со­гласуясь с наукой. <.....>

Сегодня мы переживаем — вопреки уверенному самодовольст­ву и внешней видимости — период ужасающего бескультурья. Возможно, никогда еще средний человек не стоял настолько ни­же своего собственного времени, ниже того, что оно требует. По­тому никогда еще существование не было настолько фальшивым, поддельным. Почти никто не находится на своем месте, не реали­зует свою подлинную судьбу. Человек живет уловками, которыми обманывает самого себя, представляя мир простым и беспорядоч­ным, несмотря на то, что его жизненное сознание буквально кри­чит о том, что настоящий мир, который соотносится с современ­ностью, невероятно сложен, конкретен и требователен. Но он бо­ится — несмотря на свои грозные телодвижения, средний человек сегодня очень слаб, — боится открыться этому подлинному миру, который многого требует от него, и предпочитает фальсифициро­вать свою жизнь, оставляя ее заключенной в витом коконе своего фиктивного и упрощенного мирка.

Этим определяется историческая важность необходимости вернуть университету его главную цель — «просвещать» челове­ка, приобщать его к культуре времени, открывать перед ним со всей ясностью и определенностью огромный современный мир, в котором человек должен так организовать свою жизнь, чтобы об­рести подлинность. <.....>

В нравственном плане задача-максимум настоящего времени состоит в том, чтобы показать заурядным людям — незаурядные никогда бы не угодили в подобную ловушку — всю тщетность настолько легко удовлетворяемой и нетребовательной потребности, что стоит за императивом восстания, и что практически все, против чего человек восстает, заслуживает в результате предания забвению. Единственно возможное восстание — это творчество: восстание против Ничто… <.....>