М. Шильман

ПОДГЛЯДЫВАЮ, СЛЕДОВАТЕЛЬНО, СУЩЕСТВУЮ

 

Азы культуры хорошо известны, ведь сводятся они к указаниям типа «что такое хорошо и что такое плохо» и касаются тех естественных форм человеческого поведения, которые, строго говоря, не запрещены, но, в общем, и не приветствуются. Подслушивать или подглядывать – нехорошо, шпионить или надзирать – предосудительно, делать что-либо тайком или скрывать истинное положение вещей – некрасиво... Но кто из нас не поступает с точностью до наоборот, получая при этом райское наслаждение?

 

Людей подсмотреть, себя показать

            Страсть действовать вопреки всяким «нельзя» просыпается еще в детстве, а источник ее – бескорыстная жажда знаний. Ребенок разузнает потаенное, его интересует изнанка, обратная сторона, правда. Он мечтает открыть тайну или выведать секрет. Будучи слабым, он выискивает слабости взрослых; не умея создавать предметы, он их ломает. Чувствуя, что от него скрывают нечто важное, ребенок шарит по углам, высматривает спрятанное и запретное, подглядывает за родителями, подслушивает взрослые разговоры.

            Игры с запретными плодами – это и желание во что бы то ни стало обратить на себя внимание. Излишне послушного отпрыска то и дело забывают. А бьющий посуду и шпионящий за родительской спальней сорванец постоянно находится в центре внимания. Даже если старшие внимают ему слишком рьяно – массируя нежное седалище – такая игра стоит свеч. Потому как за юным разбойником присматривают, а значит – на него практически все смотрят.

            Взрослые во многом похожи на изощренных детей; их отличает лишь посвященность в таинства продолжения рода и необходимость трудиться в поте лица. И, пожалуй, еще одна деталь: желая привлекать внимание к себе и обращать внимание на других, человек вязнет в массе условностей и придумывает тысячи обходных путей. Стараясь и культурой не пренебречь, и себя не обделить, люди создают немыслимые смеси из своих страхов и вожделений.

            Прежде всего, человек подглядывает за собой, – в его взгляде сквозит удивление, подозрение и настороженность. Он анализирует, исследует свои глубины, сталкивает самомнение с самоуничижением. Он боится, что тело, мысль или язык его выдадут в самый неподходящий момент, доведут до греха или оконфузят.

Намного меньше доверия вызывает ближний, за которым надо следить паче, чем за самим собой. Увы, даром ясновидения отмечен далеко не каждый, а потому прочесть мысли собеседника или безошибочно распознать незнакомца чрезвычайно сложно. То, что показывается, – обманчиво; это по определению показуха, ибо уже преодолело цензуру и приобрело пристойные формы. А то, что находится за фасадом, тщательно скрывается от посторонних глаз.

            В этой безвыходной ситуации мы играем в бесконечную игру – следим, чтобы нас не обманули, но при этом хотим оставаться незамеченными. Желаем знать в точности, что замышляется кем-то, но так, чтобы не выдать собственных замыслов. Силимся показать себя в выгодном свете, а других увидеть именно тогда, когда они и не подозревают, что за ними наблюдают.

Одним словом, мы изо всех сил стараемся застать врасплох всех вокруг, прилагая в то же время колоссальные усилия для того, чтобы никто не застал врасплох нас.

 

Рыцари замочной скважины

            Человеческое сообщество – штука странная. Поразительно, как могут уживаться вместе особи, имеющие разные цели, характеры и соображения относительно смысла жизни. Но, тем не менее, люди тянутся друг к другу, создавая все мыслимые и немыслимые формы совместной жизни – от семьи до государства. Люди жаждут общения и ради него готовы жертвовать какой-то частью приватной жизни для поддержания жизни общественной. Сознательно или интуитивно они устанавливают общие правила поведения, принимают законы и проникаются – в большей или меньшей степени – какой-то идеей или идеологией. Так во всяком человеческом ансамбле возникает усредненное «так надо», унифицированное «хорошо» и уголовно наказуемое «нельзя». Однако, присущее каждому от природы «я хочу» никуда не исчезает. Оно продолжает жить в порах социального организма, маячить на периферии общественной морали, создавать изнанку культуры. Вечный соблазн коснуться того, что намеренно задвинуто в тень, замалчивается или скрывается и сохраняет человеческую индивидуальность, и угрожает коллективному спокойствию. А потому он упорно реализуется исподтишка, и за ним тщательно следят исподволь.

            За мальчиками в школе, старающимися заглянуть в окна девчачьей раздевалки, охотятся суровые педагоги. За кавалерами на балу, пытающимися «запустить глаза за корсет» своей даме, следят зоркие маменьки. Соседи с упоением отслеживают каждый шаг противной стороны, приникая ухом к стене и глазом ко всякой щели. Водитель, который жмет на газ, проскакивая на красный свет, ищет краем глаза следящего за ним милиционера, в то время как сам страж порядка исполняет свой долг, скрываясь, как тать в кустах с неисправным радаром в руках.   

            Но если за подглядыванием как таковым стоит несдерживаемое желание увидеть то, что не показывается само по себе, то слежение в ответ «посягательства» решает другую задачу. Здесь главное – проследить, подсмотрев, и тем предотвратить губительные последствия. И цель, которая декларируется, совсем иная. Слежка, надзор или фискальный промысел оправдываются высокими словами об «общественном благе», «моральных устоях» или «государственных интересах». И для того, чтобы эти слова имели реальный вес, государства изобретают соответствующие институты.

            Печально известные структуры – комитеты и службы безопасности, налоговые и таможенные службы, отделы разведки и контрразведки, бюро расследований и отделения правопорядка – во все времена, во всех странах, при всех режимах имеют бессрочную лицензию на подглядывание, подслушивание, прощупывание и вынюхивание во имя «сохранения порядка». Власть, не имея возможности сунуть нос сразу во все места сразу всех граждан, надзирает при помощи чужих глаз и ушей. Каждый оказывается потенциально и надзирателем, и поднадзорным. Право на неприкосновенность личной жизни, по сути, отменяется, но – как возмещение ущерба – появляется право на прикосновение к любой другой личной жизни. В результате возникает дважды абсурдная ситуация: принцип равенства реализуется за счет беспардонного наблюдения друг за другом, а возможность глазеть на сокровенное в корне видоизменяет принцип удовольствия.

 

Следи за другим, будь собой

            Какими идиллическими кажутся теперь те не слишком далекие времена, когда эротический подтекст жизни создавался балансом куртуазности и непристойности! Ненароком обнаженное плечо или случайно приоткрытая подвязка сводили с ума. Хрестоматийно похабные картинки – двое юношей, ухмыляясь, подглядывают сквозь щелку или две девицы, как бы не замечая горящих глаз из-за портьеры, чувственно обнимают друг друга – казались верхом падения. Все это – на фоне площадных реалий и христианского порицания секса – рождало альковные сюжеты, скабрезные рассказы и двусмысленные шутки.  

            Пол-тысячелетия отделяют нас от того момента, когда «Декамерон» проделал внушительное отверстие в ширме европейского целомудрия. За это время ветхая драпировка медленно, но уверенно превращалась в сущее решето. Пафосом науки стало анонимное подглядывание за природой в надежде иметь знание о том, какова она наедине с собой. Литература, охотящаяся за «реализмом», родила художественный эффект подглядывания за «настоящей жизнью». Герои романов, мифов, сказок и драматургических опусов двигали сюжет и обостряли интригу тем, что притворялись глухими или слепыми, приобретали ценную информацию, оставаясь незамеченными, подслушивали и подглядывали на виду у читателя и зрителя. Наконец, детективные истории (где «наши» – это искусные разведчики, а «враги» – незадачливые шпионы) вкупе со все более тонким и ненавязчивым социальным контролем довершили начатое: мы стали «расой подглядывающих».

            Раньше человек, незаметно наблюдающий за другим человеком и тем нарушавший неписанные законы суверенитета, испытывал удовольствие как преступник. Сегодня, когда тотальная подконтрольность плюс почти полная вседозволенность стерли даже тень суверенности, интимности и стыдливости, наблюдение за наблюдающим наблюдателем есть, по сути дела, правило социальной этики. В обществе, где все блюдут друг друга, нет человека самого по себе, – то есть, нет человека, отделенного от того, на кого смотрит он и от того, кто смотрит на него. Более того, всякое нежелание глазеть на соседа воспринимается как неуважение и унижение, как отказ признать его равным себе. Теперь человек, как бы незаметно наблюдающий за как бы другим человеком испытывает удовольствие от того, что он как бы пользуется спросом, окружен всеобщим вниманием, востребован, вызывает интерес… в общем, он как бы небезразличен мирозданию.

            Современный человек кайфует от самого факта наблюдения; его возбуждает то, что он, как и все, – поднадзорный. Он чувствует себя избранным (кто будет шпионить за отстоем?!), который повсюду может передать или получить любую информацию, предъявить или рассмотреть любую часть тела (своего или чужого, без разницы), найтись в Интернете, засветиться на тусовке, показаться на вечеринке. Он путешествует (реально или виртуально, неважно), чтобы бесконтактно присутствовать в другой культуре, в чужой постели или в незнакомом языке. В режиме неуемного подглядывания – этого участия и неучастия одновременно – он приобщается к тому, на что решиться лично смелости, чаще всего, не хватает.

            Человек научился извлекать удовольствие из импотенции, из своей неспособности – на подвиг, преступление, смерть или наслаждение, – которая компенсируется наблюдением на расстоянии, безопасным слежением за тем, что может быть и у него самого, но происходит с кем-то другим. Любовь трансформируется в «интерес», влечение в паре с эрудицией рождает порнографию, пребывание «под колпаком», «за стеклом», «на витрине» (или на экране) превращается в шоу с элементами массового наслаждения.

            Так и мы и живем – зрители, скользящие взглядом по чужому, показательно настоящему экстазу. Этого оказывается достаточным для по-настоящему показательного прозрения. Такими мы и остаемся – приученные быть теми, кем негоже казаться, и кажущиеся теми, кем не сподобились быть.