М. Шильман

ПЛЮСЫ БЕЗУМНОГО ПОРЯДКА

 

Еще задолго до того, как родилось понятие «общество», человек пришел к неутешительному выводу о том, что относительно этого самого общества он совершенно без понятия. Комичность ситуации была столь велика, что людям пришлось не на шутку задуматься об окружающей их действительности, – переполненной назойливыми людьми, искусственными приспособлениями для жизни и совершенно противоестественными правилами поведения. В результате многовековой борьбы за истину возникли общественные науки, социальные теории и философские концепции,… но осадок непонимания остался.

 

Общество: божий дар или яичница?

                Историю Мюнхгаузена, вытаскивающего себя за косу из трясины, знают все. Хотя немногие верят в эффективность такого способа спасения. Но ведь и человек, от рождения пребывающий в том обществе, природу которого он желает понять, оказывается в положении находчивого барона. Если провести еще более корректную аналогию, то исследователь общества похож на рыбу, которая силится дать непредвзятый ответ на вопрос «что такое вода?» Выпрыгнуть из своей среды обитания раз и навсегда, чтобы осмотреть ее с высоты рыбьего полета он не в силах – наука, конечно, требует жертв, но не глупости. А, оставаясь в мутных глубинах исследуемого предмета, он имеет мало шансов на объективность своих умозаключений. Остается, пожалуй, единственный выход, который откровенно попахивает абсурдом – изучать то, чьей частью ты по определению являешься, так, как будто оно не составляет с тобой единого целого. В общем, писать книги о морали и бескорыстии, работая менеджером публичного дома.

                 Первые попытки провернуть операцию по поимке общества в силки чистого разума, предприняли неугомонные греки. Им стало ясно, что коллективная жизнь нужна человеку как воздух, что рано или поздно общество обзаводится государством и что без политического устройства жить только варвары или боги. Описав, как говорится, обозримое настоящее, и Платон, и ученик его Аристотель рискнули выдать рекомендации по улучшению положения вещей в будущем. Правда оба они – как мужи ученые – в мнениях не сошлись, диагнозы поставили противоречивые и лечение назначили разное. Вспыльчивый Платон решил, что во имя общего блага и под флагом справедливости надо собственность отменить, семью упразднить, а сограждан гнать в рай строем, с песнями, да еще и тумаками помогать. Рассудительный Аристотель, напротив, заключил, что общему благу и справедливости частная собственность не помеха, семья просто необходима, а к праведной жизни людей надо приучать нежно, помахивая перед носом благочестивыми примерами. На том и порешили: каждый остался в истории со своей теорией в руках, а общество зашагало дальше, припадая сразу на обе ноги – колеблясь между принуждением к порядку и убеждением себя в том, что порядок жизненно необходим.

                С той поры (и по сей день) все модели и теории общества страдали какой-нибудь крайностью. Радикальные проекты призывали к искоренению пороков, промывке мозгов и, на худой конец, к насильственному вразумлению невежд. С ними спорили планы по перевоспитанию грешных, исправлению ошибающихся и… опять же, по вразумлению невежд. Вновь и вновь круг замыкался на потенциальной разумности человека. К ней апеллировали, ее боготворили, на нее возлагались надежды. Но человек разумный, как показывала практика, неизменно подводил в самый ответственный момент, давал системный сбой и вообще не желал подчиняться взывающим к нему теориям. И тогда в недрах общества, которое никак не могло самоопределиться, был изобретен «моральный субъект» и «человек долга» – два в одном, абстрактный twix, уздечка для брыкающегося разума.

 

Тело как придаток головы

                Умный человек, как известно, имеет один крупный недостаток – он свободно пользуется тем, чем другие пользуются только по необходимости. Зачастую, глубокие мысли заводят его в непроходимые дебри анализа собственной жизни, выход из которых он находит лишь в критике ее устоев. И тогда возникает напряжение между тем, что принимается по умолчанию большинством, и тем, до чего додумался этот отчаянный индивид. В лучшем случае его нападки на общепринятые ценности подвергают осуждению; в худшем – сам автор неосторожных выводов отправляется под суд. Увы, но шансы утрясти два факта – неоспоримый факт общественной жизни человека и упрямый факт, свидетельствующий о том, что у человека есть своя голова на плечах, – невелики. Как раз в этом вопросе понадеяться целиком на разум – значит поставить общество перед перспективой распада на составляющие элементы. Т.е. учинить полный беспорядок.

                Здесь на помощь не слишком погруженному в умствование коллективу приходит универсальная колея, в которую должны по доброй воле попасть свободные умы. Называется она «мораль» и указывает она на то, что уже принято в качестве разумного, рационального и необходимого подавляющим большинством. И поскольку разумом, независимо от степени его использования, обладают все, то, выходит, можно вывести некие общие правила с точки зрения некоего общего разума. А если присовокупить к этому положению гипотезу о том, что есть Высший Разум, то частному мыслителю не останется ничего другого, кроме как подчиниться данному разумному порядку мироздания.

                В этом и состояло величайшее открытие позапрошлого века – в констатации высшей степени разумности как разумного подчинения разумному порядку. В том, что социальный порядок разумен, поначалу никому сомневаться не приходилось. Действительно, если общество обязано своим устройством самому Богу, то подозрения снимаются автоматически, ибо кто же, находясь в здравом рассудке, назовет Создателя идиотом? А если общество устраивается людьми, кои от природы разумны, то приходится ли сомневаться в том, что человек способен пойти поперек своей природы? Свершилось: разум нашел в себе силы подчиниться универсальным правилам, а общество оказалось тем устройством, с чьей помощью человек достигал истин божественного уровня с гарантией. Тут бы и поставить точку, и предложить всем участникам исторического процесса дождаться стопроцентного либерализма, и вздохнуть, наконец-то спокойно… как Гегель.

Но вдруг кто-то заметил (уже который раз!), что у человека – кроме говорящей и раскидывающей мозгами головы – существует еще и тело. А тело состоит из органов, которые озабочены вовсе не социальным статусом организма в целом, а своими непосредственными функциями в частности. И, что греха таить, функции эти, с точки зрения священной истории, совершенно аморальны, но исключительно естественны. А значит – для порядку – надо как-то учитывать желания, которые переполняют человека и подвигают его на совершенно не бесстрастные поступки. И началась третья часть Мерлезонского балета…

 

Абсурд социального устройства

                Простой пример демонстрирует мысль, которая с виду кажется нелепой – желание предшествует человеку, а не принадлежит ему. Судите сами: желание выпить водки, которое мы время от времени обнаруживаем в себе, не является нашей личной собственностью. Оно может принадлежать и кому-то другому. Скажи мы, что сие желание есть в равной степени достояние всех, и нас упрекнут в навете, ведь есть люди, которые никогда в жизни его не испытывали. Желание существует само по себе, а каждый конкретный человек может им обладать или не обладать, удовлетворять его или не удовлетворять. Но что особенно важно – это желание одно на всех. Оно универсально. Оно доступно всем, как вид из окна. Перед его лицом мы обретаем то фантастическое равенство, о котором любая социальная теория может только мечтать. Отсюда следует, что для установления в обществе надлежащего порядка надо опираться не на сознательную деятельность, в которой каждый человек сугубо неповторим, а на деятельность бессознательную, где людям свойственны поистине чудеса унификации.

                Тогда оказывается, что столетиями решаемые задачи могут быть решены наизнанку. И нет смысла ни чертить, ни воплощать идеальные схемы социального устройства. Потому что любая совершенная модель общества, согласно которой каждый имеет в избытке то, что ему необходимо, не оставляет ни места, ни возможности чего-либо возжелать. А это, в свою очередь, лишает мотивации любое действие и, честно говоря, делает жизнь безвкусной и однообразной – эдакий рай, из которого, как из кошмарного сна, некуда убежать.

                И наоборот – социальный организм, который лихорадит, который функционирует со сбоями, раздирается противоречиями и кризисами, живет тревожно и нестабильно, жонглируя порядком и беспорядком как гранатами с выдернутой чекой, – востребован и любим. В этом мире становится ясно, что все вещи беспрерывно изменяются, а потому ими невозможно обладать раз и навсегда. Сам порядок вещей не представляет собой застывшую, геометрически правильную картину, но он ежесекундно разрушается, трансформируется, создается в других формах и образах. Рядом с ними бесконечные, никогда окончательно на удовлетворяемые желания сменяют друг друга как в калейдоскопе – пропадают, возникают, видоизменяются – но всякий раз как Феникс из пепла встают перед нами во весь рост и толкают на очередные подвиги. И хотя несуразиц в этом мире хоть отбавляй – жизнь в нем нескучна. А от противоречий еще никто никогда не умер. Умирают от скуки.

                Впору и дифирамб пропеть нынешней неоднозначной социальности, где порядок рождается из хаоса, а правил меньше, чем исключений! Современный человек призывает к порядку, когда его выталкивают из очереди, но пересекает проезжую часть в неположенном месте, когда спешит по делам. Мы хулим недобросовестную работу дворника, но, приходя на работу, норовим не слишком напрягаться. Чтобы выглядеть неповторимо, мы сооружаем оригинальные ансамбли из одежды, которая с тем же успехом носится миллионами. Одним словом, мы охотно используем знаки отличия, которые тиражируются без числа, и вдохновенно желаем того, что навязывает нам в качестве эксклюзива убогое меню отечественного ширпотреба. И если вдруг в этом винегрете взаимоисключающих действий, погонной алогичности и двойных «социальных стандартов» кто-то заикнется об абсурдности происходящего, его назовут «умником», «скептиком» или «террористом». Это ли не подтверждение печальной мысли о том, что общество исключительно жизнеспособно лишь постольку, поскольку оно восхитительно неразумно?