М. Шильман
РИТМЫ ИСТОРИИ КАК МЫСЛИМОГО ЦЕЛОГО
1.
В “Археологии знания” М. Фуко констатирует: “…тема и возможность глобальной истории начинает понемногу исчезать, и мы видим, как проясняются весьма несхожие очертания того, что мы могли бы назвать тотальной историей” [10, С.12]. Различие между двумя историями Фуко видит в том, что “глобальное описание собирает все феномены… вокруг единого центра; тогда как тотальная история разворачивается в виде рассеивания” [там же], представляя собой неограниченное множество независимых историй. Целью глобальной истории остается выявление Ритма Истории как выражения действия универсальных исторических законов. Тотальная история предлагает различные версии истории в глобальной перспективе как мыслимого ритмического целого.С точки зрения Ф. Броделя представление единой истории – это недостижимый идеал, а тотальная история служит понятийной привязкой, которая управляет несколькими концепциями исторического времени. Она – как показывает Ч. Лэй, цитируя Броделя: “…не исторический концепт, скорее это – методологическое требование исторического письма”; “тотальная” не означает намерения написать полную историю мира… это [было бы] ребячеством и сумасшедшей претензией” [14, P.18]. Понятие тотальности истории выражает настойчивую (или, даже, навязчивую) веру в то, что история под тем или иным углом зрения может обнаружить организованную структуру. В то же время Бродель не обходится без того, что Фуко называет “историей историков”, т.е. без того, “…что позволяет изображать ее как последовательное терпеливое движение…” [11, С.112].
Ориентация структуралистской истории на тотальность, вырастающую из полиритмии “глубоко эшелонированной” исторической реальности и руководствующуюся “глобальным представлением”, повлекла за собой как повышение интереса к специфике исторического письма, так и возрождение сциентистского интереса к глобальной истории. Несмотря на то, что эпистемологические возможности последней поставлены под сомнение, количество попыток структурирования истории в мировом масштабе достаточно велико. Зачастую переосмысление ставших классическими фундаментальных схем всемирной истории превращается сегодня, как пишет Д. Келли, в создание вариантов “…неоавгустиновской всемирной истории в глобалистской форме” [4, С.93]. Как отмечают М. Савельева и А. Полетаев, находится немало желающих использовать современную концепцию длинных волн для интерпретации политических феноменов и обнаружения единого ритма протекания культурных и демографических процессов [9, С.641].
Это говорит о намерении заручиться определяемым будущим через выявление истинного ритма исторического бытия, т.е. вернуться в онтологическом плане к гегелевской схеме, базирующейся на предпосылаемом понятию истории понятии единства. Прогнозирование будущего через “вычисление” логики протекания исторического процесса приводит к использованию ритма истории в качестве объяснительного принципа или универсальной эволюционной формы. Так, например, Ю. Яковец считает, что имеет место единый “ритм мировой истории”, по которому, как по “общеисторическому хронометру” фиксируются “ритмы смены мировых цивилизаций” [12, С.235, 240]. Или, как утверждает В. Пантин, “…процессы синхронизации показывают общую природу
эволюции различных систем, – будь то эволюция природных живых систем, эволюция социально-исторических систем или эволюция личности” [7, С.23].Исходя из вышесказанного, есть резон продублировать вопрос Р. Арона, который касается явного или неявного распространения идеи существования исторических законов: “Возможно ли в позитивном духе выявить ритм всей истории?” [3, С.426]. Учитывая тот факт, что понятие “ритм истории” имеет фиксированный смысл и уже должно означать мировую историю или ее объяснение, следует, прежде всего, прояснить то, что следует понимать под “всей историей”.
2.
Арон замечает, что всегда обнаруживается “…сомнительность в отношении ритма единой истории либо истории в своей совокупности” [3, С.428], поскольку историк обнаруживает этот ритм посредством выбранных им ценностей и занимаемой позиции. Ритм адресуется некоторому единству, историческому процессу, т.е. сборной конструкции, опирающейся на выбранные значимости. С отказом от тезиса спекулятивной философии истории, согласно которому единство и единственность Истории обуславливает и присущий ей смысл, и ее логический “конец”, мы сталкиваемся с необходимостью вести речь об истории в терминах множественности. Это означает, как указывает Й. Рюзен, что “…существует лишь множество историй, а не единственная история (the history) как фактическое бытие” [8, С.24]. Каждая из возможных историй представляет собой один из возможных видов единства, один из вариантов “удобного тождества” (Бродель). Всякая история подразумевает свою систему периодизацию, выдающую позицию исследователя, и демонстрирует свой ритм, выдающий логику трансформаций определенного исторического мира.Если “тотальная история в ее базовом значении – нонсенс” (Шоню) и “просто выражает амбицию обеспечить максимально полную перспективу” (Фюре), то она лишь мыслится в своем единстве (как “вся история”) на основании допущения единства и неизменности того прошлого, объекты которого подвергается описанию. Однако, как настаивает Ф. Анкерсмит, прошлое “само по себе” недоступно, оно не имеет сущности. Это значит, что доступным является не субстанциальное прошлое, генетически связанное с настоящим и гарантирующее восстановление существа исторических объектов, а множество номинальных показателей, высказываний о прошлом, позволяющих предположить,
что нечто имело место в прошлом. В таком случае “ритм истории” есть обобщенное представление историка о динамических особенностях конкретного “мира прошлого”, которое действительно только для этого, осмысляемого и описываемого мира. Вопреки убежденности Р. Коллингвуда в том, что “…имеется только один исторический мир…”, история которого должна быть непротиворечивой, а “чисто воображаемые миры не могут вступать в противоречие и не обязаны согласовываться друг с другом” [5, С.234], представление прошлого всегда требует изрядной доли воображения, а исторический мир всегда предполагает множество со-возможных миров.Анкерсмит настаивает на том, что, во-первых, “единство и связность не есть свойства прошлого…” [1, С.208], во-вторых, “…единство – это собственность языка историков, а не мира…” [13, P.428] и, в-третьих, что только “…смотря сквозь письмо и язык, мы… можем наблюдать ритмы природы и реальности сами по себе” [1, С.173]. Из этого следует, что любое единство – будь то единство истории, единство исторического объекта или единство репрезентируемого мира прошлого – является результатом синтеза в среде субстантивирующего это единство языка. При этом синтетическое целое потенциально сосуществует с множеством себе подобных целых, образование которых возможно на основании очерченного специальными историческими исследованиями объема сингулярных высказываний о прошлом. Как пишет Анкерсмит, интерпретативная задача историка есть “…задача обнаружения целостности в разбросанных точках…” [там же, С.150]. Она может решаться приложением различных видов интеллигибельных форм, объединяющих рассеяние (разброс) указаний на прошлое. При этом понятие неизменной исторической действительности неизбежно уступает место представлению о ее вариативном и множественном характере.
3.
Всякое объединение как подчинение некоему общему суждению достигается за счет использования метафорического измерения, устранения которого из языка, – поясняет Анкерсмит, – привело бы к тому, что “…наше представление о мире немедленно распалось бы на несвязанные и трудно обрабатываемые единицы информации” [2, С.298]. Метафора же “…синтезирует наши знания о мире” [там же], вследствие чего этот мир прошлого выступает как пространство восприятия и осмысления. Того же мнения придерживается и В. Макнил, утверждая, что “…метафора, заимствованная у художественной истории, является только метафорой и почти бесполезна в фактической практике…” [15, P.308], но всякая применяемая метафора имеет под собой конкретные результаты эмпирического исследования. Наделение синтезированного мира прошлого статусом исторической реальности, заставляет квалифицировать какие бы то ни было закономерности, обнаруживаемые в этом мире, как реальные. Требование же их строгой и полной определенности приводит к тому, что “…дискурс сразу нисходит в эпистемологические дебаты и никогда не получает возможности выйти из этого лабиринта” [там же, P.309].В распоряжении историка нет неизменных структур, поддерживающих единственную архитектуру исторического целого, равно как и нет исторических объектов, демонстрирующих свою неизменную конституцию во всех ракурсах, временах и реальностях. Ему следует сконструировать историческую реальность, т.е. измыслить структуру истории и типы вещей, положение которых в этой истории описывается. Другими словами, историку
необходимо изобрести метафору, которая адекватна умыслу концептов, при помощи которого он актуализирует проблематическое прошлое и объективирует его элементы.По словам Мегилла, если под “вымышленным” понимать и то, что можно помыслить, и результат осмысления одновременно, то “…сам исторический объект есть “вымышленное” создание, что-то конституированное как
объект…”, создаваемое историком [6, С.122]. В этом смысле приходится последовательно признать, что “…вымышлена вся типологизация, потому что типы есть всегда идеализация реальности”, что “…весь каузальный анализ… вымышлен, потому что он предлагает контрфактическое моделирование” и, наконец, вымышленным рискует оказаться любое определение [там же]. Продолжая эту мысль, следует добавить, что вымышленным можно считать любую системную синхронию или процессуальную цельность, т.е. любой “ритм истории”.Под это определение подпадает “глобализирующая” история Броделя или Макнила. Структуралистско-позитивистская история большой длительности, которая тотализирует составляющие ее элементарные процессы и разворачивается в определенном ритме, предлагает, по словам Келли, всего лишь “…некий вид универсального растворителя, в котором исчисляемые данные могут однообразно растворяться и, таким образом, подчиняться общим
суждениям” [4, С.103]. Всякая подобная модель синхронии, структурирующая историю в глобальном масштабе, оказывается “вымышленной”, – т.е. имеющая смысл на грани фактического и фиктивного. Поэтому вести разговор об историческом процессе в целом, а тем более – о причинных связях между его фазами означает, прежде всего, подписать некоторую конвенцию рациональности, согласно которой конкретный мир прошлого воспринимается как фактическое бытие, обладающее определенными параметрами. В таком случае, если обнаруживается ритмичность этого бытия, то мы вправе утверждать, что эта ритмичность реальна в пределах выбранной реальности. И следовательно, выявление “в позитивном духе” ритма “всей истории” возможно лишь при том условии, что мы исподволь игнорируем тот факт, что возможно множество самих реальностей, каждой из которых соответствует свой “реальный” ритм.ЛИТЕРАТУРА