Содержание

А. Данто "Аналитическая философия истории"

[25]

ГЛАВА II
МИНИМАЛЬНАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ИСТОРИИ

Основная идея предшествующей главы заключалась в том, что субстантивная философия истории и история как таковая относятся к разным жанрам и что первая совершает незаконные с моей точки зрения, экстраполяции в будущее, обладающие той же самой структурой, с помощью которой историки организуют события "прошлого. Вследствие структурного сходства между обычным историческим описанием и философией истории и опять-таки благодаря тому, что одно и то же понятие исторического значения обусловливает свойственные им описания, а именно нарративные описания, можно было бы предположить, что эти два вида деятельности в общем и целом похожи, отличаясь лишь размахом. Обычный исторической подход охватывает лишь часть того, что пытается охватить философия истории, а именно историю в целом. Конечно, в рамках самой истории имеются разные по широте описания. История террора 1793 г. охватывает более узкую область, чем история Французской революции, а история последней – уже, чем история Франции; в свою очередь, последняя более узка, чем история Европы, и т.д. Наиболее широким историческим описанием, как мне представляется, является описание всего прошлого. Но это описание нужно отличать от описания всей истории, что является предметом философии истории. Хотелось бы думать, что описание всего прошлого лишь практически невозможно, в то время как описание всей истории невозможно логически. Однако на самом деле это вовсе не так, и причину этого можно усмотреть в том, каким образом – в наиболее глубоком смысле – субстантивная философия истории “связана” с историей. В одной из последующих глав я буду пытаться обосновать мысль о том, что любое описание прошлого существенно неполно. Оно существенно неполно в том смысле, что попытка сделать его полным потребовала бы выполнения такого условия, которое не может быть выполнено. И моя основная идея будет заключаться в том, что полное описание прошлого предполагало бы полное описание будущего, поэтому нельзя получить полного исторического описания, не создав вместе с тем некую философию истории. Поэтому, если невозможна правомерная философия истории, то не может существовать правомерного и полного исторического описания. Перефразируя знаменитый логический результат, можно кратко сказать: невозможно непротиворечивое и полное историческое описание. Иными словами, наше знание о прошлом ограничено нашим знанием (или незнанием) будущего. В этом закачается более глубокая связь между субстантивной философией истории и обычной историей. И это объясняет, почему нельзя обойтись без субстан-

[26]
тивной философии истории при анализе понятия истории – даже той, которой занимаются обычные историки.

Возможно, небольшая иллюстрация прояснит то, что я имею в виду. Полное описание некоторого события должно было бы включить в себя каждое истинное историческое описание этого события. Рассмотрим рождение Дидро в 1715 г. Одним из истинных исторических описаний этого события будет то, что в 1715 г. родился автор “Племянника Рамо”. До того, как “Племянник Рамо” был написан, никто не мог дать такого описания, если только он не выдвигал определенного утверждения о будущем, т. е. не высказывался пророчески. В течение соответствующего интервала времени такое историческое описание должно было бы логически опираться на предложение, относящееся к философии истории. Но без такого описания у нас не было бы полного описания события, случившегося в 1715 г. Таким образом, мы не можем иметь полного исторического описания, не предполагающего некоторую философию истории. Это универсальный принцип. Всегда будут существовать описания событий 1715 г., зависящие от описания тех событий, которые еще не произошли. Лишь после того как эти события произойдут, мы сможем дать их описания и получить полное описание первых событий. Но давать эти описания еще до того как произошли соответствующие события, значит заниматься философией истории. Таким образом, если философия истории невозможна, то так же невозможны и полные исторические описания, и, стало быть, исторические описания являются существенно неполными.

Заметим, что если бы философия истории была правомерной, то какая-либо из ее концепций позволяла бы высказывать или яз нее были бы выводимы некоторые утверждения о прошлом – утверждения, которых в ином случае не могли бы высказать историки. Представители философии истории не ограничиваются только утверждениями о будущем, они высказывают утверждения также и о прошлом. Поэтому способность “высказываться о прошлом” не позволяет отличить историков от философов истории. Это последняя связь между историей и философией истории, которую я должен отметить. Различие состоит в том, на какие, соответственно, предположения опираются их утверждения о прошлом. Представителя философии истории отличает то, что его утверждения о прошлом предполагают определенные утверждения о будущем. Под будущим я понимаю, конечно, “его будущее”. Характеристика как истории, так и философии истории необходимо включает ссылку на временные координаты историка и философа истории.

Пока я буду говорить только об обычной истории. Историки как историки не занимаются событиями их будущего, по крайней мере, не занимаются ими так, как они изучают события своего прошлого или в некоторых случаях события своего настоящего – те события, во время которых они

[27]
живут. Событиями настоящего они могут интересоваться, например, в таком смысле: они наблюдают эти события в ожидании того дня, когда эти события станут прошлым и они напишут их историю. Так было с Фукидидом, деятельность которого особенно поучительна в настоящем контексте. Он начинает свою замечательную книгу следующим предложением:

“Фукидид афинянин описал войну пелопонесцев с афинянами, как они воевали между собой. Приступил же он к своему труду тотчас после начала военных действий, предвидя, что война эта будет важной и наиболее достопримечательной из всех бывших дотоле”*.

Очевидно, он чувствовал важность событий, во время которых жил, и следил за происходящим, с тем чтобы впоследствии рассказать историю этих событий. Фукидид стремился быть как можно более точным в описании того, что действительно происходило, и эта точность, как он сам сообщает, требовала от него значительных усилий 2. Он сам был свидетелем многих событий, вошедших в его Историю, однако в отношении некоторых был вынужден опираться на показания других людей. Но последние не всегда согласовывались между собой, и для того чтобы установить, какое из двух противоположных описаний было правильным, он был вынужден прибегать “к самым строгим и тщательным проверкам”. Именно эта тщательность обеспечила ему почетное имя отца научной истории. Однако он стремился не просто дать правильное описание событий, хотя это и было необходимым условием достижения его дальнейших целей. Он хотел, чтобы его работа была полезной 3, и был убежден в том, что она будет полезна лишь в том случае, если будет истинна. Отсюда его усилия быть точным. Возможно, все историки хотят, чтобы их работы были полезными. Однако часто полезность их работ сводится лишь к тому, что это просто описания истории. Иначе говоря, их работы полезны для других историков, интересующихся соответствующими периодами или событиями, или для людей, стремящихся узнать о прошлом. Критерии полезности здесь остаются в рамках самой истории, но Фукидида интересовала полезность не в этом, связанном с историей смысле. При написании своей работы он преследовал как цели создания истории, так и иные цели, лежащие за пределами истории. Вот эту дополнительную пользу я и хочу кратко рассмотреть.

Его книга была обращена к людям, которые, по его словам, хотят “исследовать достоверность прошлых и возможность будущих событий”, но “прошлое может “когда-нибудь повториться... в том же или сходном виде”4. Поэтому его “труд создан как достояние навеки”. Эти несколько утверждений, казалось бы, ясно показывают, что Фукидид писал как – с моей точки зрения – должен писать философ истории: он

[28]
писал о прошлом, но только или главным образом для того, чтобы дать ключ к пониманию будущего, ибо прошлое может “когда7нибудь повториться... в том же или сходном виде”. Однако его ссылка на будущее, как мне представляется, не является той апелляцией к будущему, которая характерна для концепций философии истории, а утверждение о том, что прошлое может “когда-нибудь повториться... в том же или сходном виде”, в действительности представляет собой лишь приблизительную формулировку того, что мы считаем Принципом индукции. Поэтому мысль Фукидида я реконструирую следующим образом. Сейчас, говорит он, идет война при таких-то и таких-то условиях. Условия, аналогичные данным, могут сложиться в будущем, как это уже бывало в прошлом, и тогда в будущем произойдут войны, аналогичные данной. Следовательно, если, по крайней мере, точно описать эти условия в настоящем случае, то когда в будущем мы обнаружим сходные условия, то можем ожидать наступления сходных событий. Вот так мы получаем ключ для понимания событий будущего, которые будут в достаточной мере похожи на Пелопонесскую войну 5.

Это утверждение можно интерпретировать совершенно тривиальным образом. Конечно, мы были бы способны предсказать последовательность событий в любой войне, которая в достаточной мере похожа на Пелопонесскую войну, если у нас имеется точное описание самой Пелопонесской войны: тот, кто понимает х, поймет также каждую копию х, если это хорошая копия. Весь вопрос в том, существуют ли на самом деле войны, достаточно похожие на Пелопонесскую войну, и действительно ли будущие события будут похожи на события прошлого? И в определенном смысле можно сказать, что это не так. Мы знаем, например, довольно много войн, которые для нас находятся в прошлом, а для Фукидида – в будущем и которые настолько же сильно отличаются от Пелопонесской войны, как и похожи на нее. Ясно, что Фукидид ничего не мог знать относительно войн своего будущего. Однако у него должна была быть информация для сравнения, если понимать его буквально. В конце концов, война, столь превосходно им описанная, находилась в будущем по отношению ко многим войнам из прошлого Фукидида, и о некоторых из них он должен был знать. Если его война в точности похожа на эти другие войны, то мы должны отвергнуть многие элементы его описания. Например, он утверждает, что его война была “значительной”. Однако он сообщает также: “на основании проверенных и оказавшихся убедительными свидетельств, я пришел к выводу, что все эти исторические события далекого прошлого не представляли ничего значительного как в военном отношении, так и во всем остальном”б. Действительно, если его утверждение о том, что его война “будет важной и наиболее достопримечательной из всех бывших дотоле”, имело какие-то основания, то следует предполагать, что это были какие-то специфические особенности именно данной войны. Если

[29]
будущее похоже на прошлое, то прошлое должно быть похоже на будущее (отношение сходства является симметричным). Поэтому очевидно, что Фукидид не имел права настаивать на беспрецедентности его войны и в то же время утверждать, что все будущие войны будут на нее похожи. Ясно, что все войны в каком-то смысле похожи одна на другую. Но тогда нам достаточно лишь заглянуть в словарь, чтобы установить, в чем состоят общие особенности событий, которые надлежит называть войнами. Нам не нужно изучать историю. Тогда какое право – в важном когнитивном смысле – имел Фукидид предполагать, что будущие войны будут похожи на его войну, если прошлые войны не были на нее похожи? У него не могло быть никаких свидетельств в пользу этого, ибо имевшиеся у него данные категорически свидетельствовали против предположения о том, что будущие войны будут похожи на его войну. Разве он не должен был предположить, что как все прошлые войны отличались от его войны, так и войны будущего будут от нее отличаться? Но если это единственный вывод, к которому он вправе был прийти на основании имеющихся у него свидетельств, его намерение написать “полезную” историю было бы подорвано с самого начала. Или же ее польза заключалась бы совсем в ином, а именно в демонстрации того, что знание прошлого совершенно бесполезно для понимания будущего и тот, кто стремится постичь будущее, может не тратить время на изучение истории. Но если прошлое не дает ключей к пониманию будущего, то что же дает? Несомненно, что в каком-то смысле – о чем говорят наши индуктивные процедуры – оно дает ключ. Вопрос в том, имел ли здесь Фукидид право на индукцию?

Есть что-то в высшей степени искусственное в попытках применить логический анализ такого рода к высказываниям Фукидида 1. Он явно выразил желание написать полезную книгу и ясно высказал свои мысли о том, как она может быть использована. Более конгениальной реконструкцией его методологии могла бы быть следующая. Как и Платон в знаменитом разделе его “Республики”, Фукидид мог бы воспользоваться приемом исследовать что-то через что-то другое, “написанное крупно”*. Идея заключалась в том, что если А является увеличенной проекцией В, то структурные особенности, общие А и В, легче изучать на А, чем на В. Предполагается, конечно, что А и В структурно подобны, но такого рода предположения лежат и в основе нашего использования микроскопа, даже если “невооруженным глазом” мы не способны сравнить увеличенный образ х с самим х. Поэтому Фукидид мог чувствовать, что изучаемая им война была столь значительной, что ее можно было рассматривать как увеличенный образец вообще всякой войны и, изучая ее, он мог обнаружить такие структурные свойства, которые нелегко было разглядеть в более мелких примерах. В конечном счете он настаивает на том, что именно раз-

____________________________
Платон. Республика. 368d-e.

[30]
меры этой войны сделали ее “наиболее достопримечательной” по сравнению с другими войнами. В таком случае его выбор может быть оправдан точно так же, как выбор наиболее ясного примера из некоторой совокупности, другие члены которой проявляют изучаемые свойства менее ярко, чем избранный пример. Его повествование должно было выявить особенности типичных человеческих реакций на типичные ситуации, которые, как он считает, повторяются вновь и вновь. Именно за это ценили его работу и считали ее, как он и хотел, “достоянием навеки”, ибо она есть нечто большее, чем простое описание того, что происходило между Афинами и Спартой в далеком прошлом.

Тогда мы можем сказать, что его утверждение о том, что будущее должно быть похоже на прошлое и что посредством тщательного описания одного из ярких примеров войны он дал средство для понимания будущих войн, по сути дела не было привязано к определенному времени. Говоря о будущем, он в общем-то не подразумевал время. Он имел такое же право сказать, что дал ключ для понимания всех войн прошлого. Возможно, однако, что он не считал это ценным достижением. Будучи человеком практичным, Фукидид, несомненно, чувствовал, что для прошлого уже ничто не может быть полезным (как заметил Ричард Тейлор, в отношении прошлого мы все фаталисты)8. Только с будущим мы можем что-то сделать, и только в отношении будущего его работа могла бы принести какую-то пользу9. Однако это несущественно для логики его рассуждений, представленной в нашей интерпретации. Фактически он совершил переход от отдельного образца (пусть “хорошего” образца) к совокупности: от происходящей войны – ко всем войнам, прошлым и будущим. Но выражение “прошлые и будущие” ничего не добавляет к выражению “все войны”. Поэтому утверждение Фукидида о будущем носит такой же характер, как и утверждение любого из нас, опирающееся на обычную индукцию. Однако это утверждение нельзя считать утверждением о будущем в большей мере, чем о прошлом. Это утверждение о совокупности, и оно не зависит от информации о положении членов совокупности во времени – ни по отношении друг к другу, ни по отношению к человеку, осуществляющему индукцию. Верно, конечно, что иногда наши философские сомнения относительно индукции выражаются в вопросе “Будет ли будущее похоже на прошлое?”. Однако в действительности индукция симметрична относительно времени, направление времени в ней не учитывается. Мы легко могли бы перефразировать этот вопрос следующим образом: “Будет ли прошлое похоже на прошлое?” Иначе говоря, будет ли прошлое, предшествующее периоду, из которого взяты наши образцы, “похоже” на более позднее прошлое? Все проблемы, связанные с будущими примерами той совокупности, из которой мы выбрали свой пример, возникают и в связи с предшествующими примерами. Например, у нас не боль-

[31]
ше оснований предполагать, что впоследствии появятся такие же примеры, как и предполагать, что такие примеры уже были. И существует как возможность того, что избранный нами пример является последним, так и возможность того, что он был первым. Юм однажды заметил, что существует логическая возможность того, что однажды весь наш мир изменится таким образом, что ни один из наших общих законов не будет действовать 10. Однако мы можем допустить, что такое уже случалось, и мир изменялся так, как он мог измениться по предположению Юма. Очевидно, у меня нет индуктивных оснований для исключения ни той, ни другой возможности. Отсутствие таких оснований и призвана подчеркнуть та возможность, о которой говорит Юм. Или, наоборот, у меня есть только индуктивные основания для исключения обеих возможностей, ибо каждая из них является логически последовательной, а индуктивные основания здесь недостаточны. Предполагать их достаточность – значит уходить от вопроса.

Даже не говоря обо всех этих симметриях, мы можем заключить, что индуктивные процессы как выводы от известных к неизвестным примерам инвариантны относительно как прошлого, так и будущего. Тогда неявно предполагаемые в произведениях Фукидида идеи относительно того, что человеческие мотивы всегда и везде остаются одинаковыми и что люди предсказуемыми стандартными способами реагируют на стандартные ситуации, не зависят от времени. Следовательно, его утверждения о будущем по своему виду не отличаются от его утверждений о настоящем и прошлом. Сейчас я не касаюсь, конечно, вопроса о том, верны или ошибочны были его конкретные выводы, я подчеркиваю лишь их независимость от времени. Фукидид не вторгается в охарактеризованную мною философию истории. Скорее он занимается социальной наукой, по крайней мере неявно, ибо стремится к тому, чтобы из его книги мы почерпнули какие-то весьма общие факты относительно поведения отдельных лиц и групп людей в политическом контексте – факты, которые наиболее отчетливо выступают в описываемых им событиях. Тем не менее, его работа сохранила бы свою ценность даже в том случае, если бы эти факты не носили общего характера, даже если бы греки и спартанцы значительно отличались от тех людей, которые жили раньше или позже. В его книге мы действительно находим свое отражение.

Успешность изложения Фукидида, по-видимому (по крайней мере с его собственной точки зрения), был обусловлен тщательностью его описания ого, что на самом деле произошло. Поэтому о Фукидиде мы по крайней мере можем сказать, что он стремился дать истинное описание событий своего прошлого, некоторые из которых он наблюдал сам, а некоторые наблюдали его современники, сообщения которых он тщательно проверял. И это можно было бы сказать, даже если бы у него не было той непроявленной цели, которую я обсуждал выше. Допуская, что эта непрояв-

[32]
ленная цель могла оказать влияние на его отбор характерных черт войны, мы можем все-таки считать независимыми два вида его деятельности и выразить особенности его труда в дополнительных описаниях: “это – историческое сочинение” и “это – работа по социальной науке”.

Я буду использовать прием Фукидида, состоящий в том, чтобы от хорошо подобранного примера переходить к общему утверждению относительно целого класса, избрав его самого в качестве хорошего образца, представляющего класс историков. Я могу сказать, что минимальная задача историка состоит в том, чтобы дать истинное описание событий своего прошлого. Я считаю это минимальной характеристикой деятельности историка, необходимым условием приписывания какому-то индивиду предиката “быть историком”. Я не утверждаю, что это достаточное условие, ибо, как мы уже видели, такая характеристика входит также и в наш критерий приписывания индивиду предиката “быть философом истории”. Быть может, мы сможем уточнить этот критерий, дабы провести различие между историками и философами истории, указав, что в отличие от философов истории, историки пытаются давать истинные описания событий своего прошлого, которые логически не предполагают истинных и зависящих от времени описаний событий их будущего.

Я не утверждаю, что историк занимается только этим. Однако я буду настаивать на том, что какую бы еще деятельность ни приписывали историкам, их успех в создании таких описаний является необходимой предпосылкой любой другой их деятельности. Так, например, можно сказать, что историки стремятся объяснить события прошлого. Я не могу спорить с этим. Я утверждаю лишь, что сначала нужно дать истинное описание некоторого события, а уж потом объяснять его. Но что, если историк А уже дал такое описание события, которое хочет объяснить индивид 5? Назовем ли мы тогда В историком? Ответ состоит в том, что любое объяснение данного события потребует ссылки на другое событие и пока у нас нет его истинного описания, мы не достигнем успеха в объяснении первого события. И мы не должны упустить из вида, что высказывание “Е2 произошло благодаря e1”, предполагаемое в качестве объяснения e2 по крайней мере, является истинным утверждением о некотором событии из прошлого какого-то историка. Аналогично обстоит дело в тех случаях, когда говорят, что для объяснения некоторого прошлого события историк должен осуществить особый акт эмпатического отождествления себя с лицами, участвовавшими в этом событии. У меня нет сомнений в том, что историки могут осуществлять и осуществляют такие акты. Однако их способность совершать это, безусловно, зависит от их предварительного удостоверения в том, что такое событие существовало и существовали люди, с которыми можно пытаться осуществить эмпатическое отождествление. Тем не менее такого удостоверения нельзя достигнуть за счет эмпатичес-

[33]
кого отождествления. Но здесь выявляется некоторый пробел в моей характеристике. Можно было бы сказать, что человек не является событием, а моя характеристика имеет отношение только к событиям из прошлого историка. Поэтому я должен расширить свою характеристику: историк высказывает истинные утверждения о прошлом, будь то события, люди или вещи любого рода.

Это пока все, что я хотел бы сказать об историках. Я даже не хочу утверждать, что они когда-либо добиваются успеха в своей деятельности, а говорю лишь о том, что они пытаются делать. Безусловно, это самое безобидное, что можно сказать об историках. Возможно, это мало что проясняет, по крайней мере, до тех пор, пока мы не уточним, утверждения какого вида они пытаются высказывать (истинные утверждения в этом смысле не являются особым видом утверждений). Точно так же мы можем сказать, что философ истории пытается высказывать утверждения определенного рода о будущем. Однако я хочу сказать здесь, что представитель субстантивной философии истории пытается высказывать о будущем утверждения того же рода, которые историк пытается высказывать о прошлом. Поэтому наш образ представителя субстантивной философии истории будет приобретать все более четкий вид по мере того, как будет уточняться наш образ самого историка. И в конце концов, как я надеюсь, мы увидим, почему относительно будущего нельзя высказывать утверждений такого рода, которые допустимо высказывать относительно прошлого.

Между прочим, есть причина для того, чтобы ограничиться столь общей и неконкретной характеристикой намерений историка. Эта причина заключается в следующем. Иногда утверждают, что в общем и целом мы не способны достигнуть успеха в высказывании истинных предложений о прошлом. Но если стремления историков в общем неосуществимы, немногое можно получить посредством какого-либо дальнейшего описания этих стремлений. Если единорогов не существует, бесполезно выяснять относительно них какие-то подробности, например, свирепые они или кроткие. Поэтому я обращаюсь к возражениям, которые можно высказать против нашей способности делать истинные утверждения о нашем прошлом.