Я начну с краткого изложения общей теории знания Льюиса, а затем перейду к конкретному ее применению к нашему знанию прошлого. В общем, Льюиса интересует вопрос: что значит знать, что некий х обладает определенным свойством F7 Он считает, что когда мы утверждаем, что х есть F, то это следует понимать как указание на определенные действия и переживания в опыте, и именно

[42]
с помощью действий и переживаний в опыте он анализирует предложения вида “х есть F”. Он пишет:

“Приписать вещи объективное качество - значит неявно предсказать, что если я совершу определенные действия, то у меня появятся определенные чувственные переживания: если бы я откусил это, появилось бы ощущение сладости; если бы я это сжал, я почувствовал бы умеренную мягкость; если бы я это съел, то я не отравился бы и переварил это; если бы я перевернул это, то воспринял бы другую округлую поверхность, похожую на данную... Вот эти и сотни других гипотетических суждений и образуют мое знание того яблока, которое я держу в руке...” 2.

В общем, “все содержание нашего знания реальности сводится к истинности таких суждений “если..., то...”, в которых основание может стать истинным благодаря нашему действию, а следствие представляет содержание опыта, который не актуализирован и, возможно, не будет актуализирован, но который возможен и связан с настоящим” 3.

Грубо говоря, независимо от их временной и грамматической формы и от их обычного употребления, предложения вида “х есть F” являются предсказанием или, лучше сказать, множеством предсказаний вида “Если А, то q”, где А представляет действие, а q - чувственное переживание. Первоначальное предложение можно разложить4 на эти условные предложения, конъюнкция которых и выразит наше знание того, что содержалось в первоначальном предложении. Каждое из этих условных предложений требует особого процесса верификации, и исходное предложение будет исчерпывающе верифицировано, если все условные предложения, на которые оно разложимо, окажутся истинными благодаря осуществлению определенного действия и получению определенного чувственного переживания. Это достаточно известный способ анализа понятия эмпирического знания, с которым связано громадное множество проблем. Я не буду их касаться и ограничусь только той частью анализа Льюиса, которая говорит о том, что, когда я заявляю о своем знании чего-либо, я неявно предсказываю, что я буду переживать в опыте, если произведу некоторое действие, и что предсказания относительно действий и их чувственно переживаемых результатов - это и есть “все содержание нашего знания реальности”.

Допустим теперь, что о конкретном объекте а я говорю, что а есть F, и что предложение “а есть F” произносится в момент tv Если а существует в момент tj, я могу совершить действие над а и в зависимости от чувственных переживаний, появившихся в результате этого действия, верифицировать или частично верифицировать мое первоначальное предложение. Или, пред-

[43]
положим, что я сформулировал свое предложение в будущем времени и а существует после момента tv. Опять-таки я буду способен осуществить действия, получить чувственные переживания a и вновь смогу верифицировать, частично верифицировать или даже фальсифицировать мое первоначальное предложение. В обоих случаях мое предложение является предсказанием о моих действиях и чувственных впечатлениях. Теперь предположим, что объект а существовал до произнесения мной предложения и больше не существует, а мое предложение выражено в прошедшем времени. Тогда я не могу совершить действия над а ни в момент tj, ни в любое будущее время - перестав существовать, вещи больше не существуют и не возвращаются к существованию таким же образом, каким из красных они становятся зелеными, а затем опять красными. И я не могу надеяться найти в будущем тот отрезок времени, в который существовал а, поэтому у меня нет возможности верифицировать мое предложение. Безусловно, я мог бы раньше совершить действия над а и получить соответствующие чувственные впечатления; если бы а все еще существовал, я мог бы еще раз это проделать. Таким образом, я уже заранее верифицировал бы то предложение, которое в момент tj произнес в прошедшем времени, - верификация предшествовала бы верифицируемому предложению. Однако утверждение о том, что я осуществил действие, что я получил соответствующие чувственные переживания, выражено в прошедшем времени и порождает те же самые проблемы. Относительно утверждений о прошлом эти предварительные рассуждения показывают, что они не могут быть верифицированы, следовательно, не являются частью нашего знания реальности. Каждый может по-своему отнестись к этому аргументу и, несомненно, в нем есть что-то искусственное, однако Льюис воспринял его как возражение, которое приводит к некоторым парадоксальным следствиям и которое необходимо парировать:

“Знание, говорят, здесь отождествляется с верификацией, а верификация осуществляется посредством перехода от настоящего к будущему. Тогда прошлое, насколько мы можем его знать, преобразуется в нечто настоящее и будущее, и мы сталкиваемся с двумя равно невозможными альтернативами: прошлое не может быть познано или в действительности оно не прошлое”5.

[44]
“Предположение о том, что прошлое верифицируемо, означает, что в любой момент после того как событие произошло, всегда существует нечто такое, что, по крайней мере, может переживаться в опыте и посредством чего это событие может быть познано”.

“Объектом [исторического знания] является некоторое прошлое событие в его связи с настоящими и будущими результатами и следствиями”6

“Если прошлое событие случайно не имеет обнаруживаемых следствий или наша мысль о нем не приводит к каким-либо различиям, то у нас нет возможности по-настоящему судить о нем” 7.

Кто станет спорить с этим? Утверждение Льюиса сводится к тому, что те объекты, которые можно познать только на основе свидетельств, не могут быть познаны при отсутствии этих свидетельств. И он предполагает, что о событиях прошлого мы можем знать только на основе свидетельств. Это тоже бесспорно. Тем не менее, эти “гениальные находки” все-таки не устраняют нашего беспокойства по поводу анализа Льюиса. Он утверждал, что, говоря о прошлом, я лишь предсказываю, какие переживания в опыте я получу, если совершу некоторые действия, и что все мое знание заключено в этих условных высказываниях. Поэтому, например, если под “битвой при Гастингсе” мы подразумеваем некоторое множество действий и чувственных переживаний, относящихся к нашему будущему, то какой смысл можно придать выражению “знание о том, что битва при Гастингсе произошла в 1066 г.”, если все наше знание выражается во множестве условных предложений, говорящих о будущих действиях и переживаниях? Как могу я при таком анализе знать прошлое или что-либо еще помимо этих условных предложений? Кроме того, если я не могу говорить о прошлых событиях и всякий раз, когда пытаюсь делать это, оказывается, что я выс-

[45]
казываю лишь предсказание о своих будущих чувственных впечатлениях, то как могу я утверждать, что эти впечатления являются свидетельствами прошлых событий? Как можно говорить, что эти впечатления подтверждают р, якобы говорящее о прошлых событиях, если само р есть лишь предсказание будущих впечатлений?

Льюис, должно быть, испытывал смутное беспокойство по поводу этих проблем и как раз в связи с ними ввел новую концепцию объекта, о которой я упоминал. Пусть Е будет некоторым событием, а {е} - множеством его следствий в данный момент времени t. Тогда, полагает Льюис, Е вместе с {е} мы можем рассматривать как единый, растянутый во времени объект, существующий с момента появления Е, скажем от tl до /. По-видимому, этот объект, который я буду называть О, увеличивается с течением времени по мере того, как к нему присоединяются новые следствия. Таким образом, битва при Гастингсе плюс ковер из Байе, изображающий эту битву, плюс все другие следствия битвы при Гастингсе образуют единый растянутый во времени объект. Пусть это будет О. Поскольку, как говорит Льюис, “после того как событие произошло, всегда существует нечто такое, что... может переживаться в опыте...”, постольку в любой момент времени существует какое-то следствие битвы при Гастингсе, которое может переживаться мною в опыте. Следовательно, я могу переживать в опыте О. Конечно, я мог бы просто назвать О “битвой при Гастингсе” и сказать, что я воспринимаю в опыте битву при Гастингсе. Однако изучающие английскую историю сильно удивились бы, узнав о том, что битва при Гастингсе все еще продолжается. И едва ли бы им понравилось такое изменение значения (референта) выражения “битва при Гастингсе”, которое подкрепляет это утверждение. Глупо было бы говорить, что сегодня утром я видел Авраама Линкольна, если под этим я подразумеваю лишь то, что видел копию его знаменитой речи в Геттисберге. Таким образом, введение О, строго говоря, не помогает. То, что я могу воспринять О, вовсе не означает, что я могу пережить в опыте битву при Гастингсе. Это означает лишь, что я могу воспринять в опыте некоторые части растянутого во времени объекта, более ранней частью которого является битва при Гастингсе. А поскольку сейчас я не могу воспринимать в опыте более ранних частей растянутых во времени объектов, мы останемся с тем, с чего начали. Мы лишь иначе сформулировали нашу исходную проблему: вопрос о знании прошлых событий мы заменили вопросом о знании более ранних частей растянутых во времени объектов, когда мы способны воспринять в опыте только настоящие и будущие части таких объектов. Льюис пишет, что “целокупность таких следствий образует все, что можно знать об объекте” 8. Но это как раз и означает, что битва при Гастингсе, не будучи своим собственным следствием, непознаваема. И не только это. Все более ранние части О оказываются непознаваемыми, если непознаваемо первоначальное событие. А если у нас есть способы знать их,

[46]
то почему нет способов познания того первоначального события, следствиями которого они являются? Познаваемы только настоящие и будущие следствия, и мы не продвигаемся в решении вопроса о том, как мы можем знать прошлое. Вернее, мы продвигаемся, ибо ответ гласит, что мы не можем его знать. А это абсурд.

“Прошлое познается посредством правильной интерпретации чего-то данного, включая определенные черты, представляющие собой отпечатки прошлого” 9.

“Для наших целей достаточно отметить, что какие-то распознаваемые признаки существующих объектов должны свидетельствовать об их прошлом, иначе прошлое нельзя было бы отличить от настоящего” 10.

Вопрос, однако, в том, способны ли мы сделать это, опираясь на теорию Льюиса. Здесь приходит на ум аналогичное затруднение, возникающее в эмпирической теории памяти. Благодаря каким имеющимся и распознаваемым критериям мы можем отличить воспоминания от образов восприятия, если считаем, что помнить значит хранить образ? Юм полагал, что это можно сделать, опираясь на различия в степени живости образов Ч, однако было указано на то, что и сами воспоминания могут отличаться разной степенью живости12, поэтому остается проблема: как отличить тусклые образы восприятия от ярких воспоминаний? Рассел предполагал, что существует определенное “чувство прошлого”, помогающее провести тре-

[47]
буемое различие13, что удивительно похоже на “отпечатки прошлого” у Льюиса. Я не собираюсь здесь углубляться в эмпиристскую теорию памяти, но по крайней мере отчасти ее затруднения обусловлены предположением, что память заключается в созерцании некоторого образа, как у Льюиса знание отождествляется с наличным опытом или опытом, который когда-нибудь будет наличным. Следовательно, единственный способ истолковать наше знание о прошлом состоит в том, чтобы исследовать какие-то существующие отпечатки этого прошлого.

Я не знаю, что такое отпечатки прошлого, но если бы я, скажем, занимался подделкой артефактов этрусской культуры, то я постарался бы сделать фальшивые предметы так, чтобы доверчивые работники музеев не смогли отличить их от подлинных предметов, опираясь на “отпечатки прошлого”. В этом случае мы не смогли бы отличить подделки от подлинных вещей, заметив на последних, как выразился один автор, “штрихи былого”14. Вместо того чтобы заниматься поиском этих “штрихов”, мы могли бы обратиться к анализу содержания в их химическом составе марганца и битума и к данным о том, как ведет себя терракота при нагревании15. Однако все это неважно для нашего обсуждения. Действительно серьезный вопрос относится к рассмотрению чего-то воспринимаемого в опыте сейчас, как свидетельства того, что было в прошлом. Выражение “быть свидетельством” является двухместным предикатом, и наш вопрос относится ко второму члену этого отношения. Если мы не можем ссылаться на то, свидетельством чего что-то является, то как можно вообще говорить о свидетельстве? Неспособность Льюиса допустить референцию к прошлому, которая не сводила бы к ссылке на настоящий и будущий опыт, лишает нас возможности говорить о чем-то как о свидетельстве. Свидетельство чего? Мы не можем ответить на этот вопрос.

Из теории знания Льюиса вытекает положение о том, что прошлое непознаваемо. Критика этого положения, говорит он, “имела бы гораздо больший вес, если бы те, кто ее высказывает, могли бы сообщить нам, как можно знать прошлое, которое прошло и умерло”16. Возможно, еще рано отвечать на этот вызов, однако едва ли можно обойтись без нескольких предварительных замечаний.

Допустим, что если Е произошло в момент tt, то после этого момента никто уже не сможет переживать в опыте Е. Именно это предполагается анализом Льюиса и порождает все те затруднения, которые он пытался, как мы видели, безуспешно преодолеть с помощью таких средств ad hoc, как обращение к растянутым во времени объектам и к “отпечаткам прошлого”. Кто-нибудь может высказать здесь стандартное возражение, гласящее, что астрономы действительно наблюдают события, которые произошли задолго до момента их реального наблюдения, например взрыв звезды, ко-

[48]
торый мы сейчас наблюдаем, произошел задолго до того, как ее свет достиг Земли, и мы можем даже вычислить, какой отрезок времени прошел от данного события до момента его наблюдения. Кроме того, вполне естественно говорить о наблюдении взрывов на Земле. Действительно, о наблюдении взрывов на Земле можно говорить несмотря на то, что нам известно, что между моментом взрыва и моментом его наблюдения прошло какое-то время, пусть и не столь большое, как после взрыва звезды. Однако можно пойти еще дальше. Эпистемологи постоянно указывают на то, что по чисто физическим причинам всякое восприятие возникает после появления воспринимаемого события, что требуется нестарое время, пусть небольшое, для того, чтобы импульс достиг центров восприятия, что бы они ни означали17. Но тогда перед лицом этих фактов пример со взрывом звезды отчасти теряет свою силу. Различие между ними заключается лишь в степени, ибо такие взрывы являются “более далеким прошлым” или отделены большим промежутком времени от акта восприятия по сравнению с обычными земными взрывами, а последние, в свою очередь, являются “более далеким прошлым”, по сравнению, скажем, со вспыхнувшим огоньком спички наших руках. Таким образом, вопрос не в том, можно ли воспринимать прошлые события, а в том, можно ли вообще что-либо воспринимать, кроме прошлых событий.

Попробуем рассмотреть эти факты более тщательно. Допустим, сегодня я югу - в требуемом естественном смысле - наблюдать взрыв звезды, который произошел много лет назад. В том пространственном положении, в котором я наблюдаю это (например, в своей обсерватории, занимающей фиксированное положение на поверхности Земли), я не смогу наблюдать то же самое событие завтра. Если я не увижу его сегодня, то в этой пространственной точке я уже никогда не смогу его увидеть. Быть может, в другой пространственной точке я смогу увидеть его завтра, так же как в еще другой пространственной точке я мог видеть его вчера. Однако реально я нахожусь там, где нахожусь, и не был и не буду в тех пространственных точках, в которых мог бы воспринять взрыв вчера или завтра. Это приводит к мысли о том, что существует некоторая пространственно-временная область, в которой можно воспринять событие. Е воспринимается в разные моменты времени в разных пространственных точках, принадлежащих к этой области, и восприятие Е зависит от выбора правильного места и времени. Я могу воспринимать его в разные моменты времени, но только из разных точек пространства. Сказать теперь, что мы не можем видеть Е, потому что Е находится в прошлом, значит сказать, что (а) Е имело место и (б) момент времени, в который Е можно было бы видеть в занимаемой нами пространственной точке, предшествовал настоящему моменту. И сказать, что мы никогда не сможем увидеть Е, значит высказать (а), (б) и (в), что в любое будущее время мы никогда не сможем попасть в пространственную точку, в которой можно видеть Е, т.е. всякий раз, когда мы достигаем другой пространственной точки, чем та, в которой мы находимся сейчас, оказывается, что момент времени, в который

[49]
можно было видеть Е из этой точки, предшествует тому моменту, в который мы попали в эту точку. Можно находиться в нужной временной области, чтобы видеть событие, но за пределами соответствующей пространственной области, или в пространственной области, но за пределами соответствующей временной области. Человек, находившийся в Страсбурге в 1066 г., служит примером первой ситуации, а человек, находившийся в Гастингсе в 1963 г., - пример второй. Второй случай имеет к нам отношение. Сейчас бесполезно передвигаться в пространственной области, чтобы увидеть битву при Гастингсе, ибо мы навсегда остаемся за пределами той временной области, в которой можно получить соответствующий опыт.*

Приняв во внимание эти уточнения, мы можем теперь признать тот факт, что видим только прошлые события. Мы можем даже признать, что в одно и то же время можно быть очевидцем событий, происходящих в разные моменты, например астроном способен одновременно видеть взрыв бомбы в воздухе и взрыв звезды. Мы не смогли бы их различить благодаря каким-то “отпечаткам прошлого”, так как если все, что мы видим, является прошлым, то все несет на себе отпечатки прошлого, и мы должны были бы, по мнению Льюиса, говорить о том, что на одном объекте таких отпечатков больше, чем на другом. Однако уловки такого рода мало что дают, ибо из того факта, если это факт, что мы являемся очевидцами только прошлых событий, не следует, что мы сейчас можем видеть каждое прошлое событие. В отношении некоторых прошлых событий мы всегда остаемся за пределами области их наблюдения, и это имеет место для битвы при Гастингсе. Тогда остается вопрос: как можно знать о невоспринимаемых прошлых событиях, которые действительно “прошли и умерли”. Очевидно, благодаря тому, что у нас есть свидетельства того, что они произошли. И мы можем согласиться с тем, что, основываясь на вещах, которые воспринимаемы сейчас, мы способны знать о том, что было, но сейчас не может переживаться в опыте. Можно было бы сказать, что это в точности тезис Льюиса. Предложил ли я истолкование, альтернативное по отношению к его истолкованию, которое отвечало бы на вызов, брошенный им его критикам? Нет, я не сделал этого. Однако затруднения, порождаемые анализом Льюиса, не встают, безусловно, в связи с банальным утверждением о том, что прошлое, очевидцами которого мы не можем быть, мы знаем только на основе свидетельств. Они возникают, скорее, благодаря предположению о том, что когда я высказываю утверждение о прошлом, я неявно предсказываю чувственные переживания, которые буду иметь в будущем, если произведу определенные действия. Действительно, я могу неявно делать такие предсказания. Но, несомненно, это не все, что содержится в моем утверждении о прошлом. И Льюис ошибается, когда предполагает, будто это все, и познавательное содержание моих утверждений о прошлом целиком выражается в условных предложениях указанного выше вида.

[50]
Подумайте, как ясно понимаем мы предложение “Битва при Гастингсе произошла в 1066 г.” и сколь ярок образ битвы у многих из нас. Но попробуйте теперь подумать о том, какие предсказания о наших будущих действиях и восприятиях содержатся в этом утверждении. Я очень мало знаю об имеющихся свидетельствах в пользу истинности этого предложения, и я не представляю себе, на какого рода факты мог бы указать специалист по английской истории в его подтверждение. В лучшем случае, как мне представляется, можно было бы предсказать, что если бы я спросил английского историка о свидетельствах битвы при Гастингсе, он что-то предъявил бы, но что именно он предъявит, я вряд ли могу сказать. Если бы своим утверждением о битве при Гастингсе я предсказывал подобный результат своих расспросов, то было бы совершенно неясно, о чем я говорю. Немногим больше содержалось бы в утверждении “Битва при Ватерлоо произошла в 1815 г.” Вряд ли я смог бы отличить эти утверждения одно от другого, ибо мне в равной мере неясно, какого рода свидетельства в пользу первого и второго я смог бы найти. Поэтому даже если согласиться с тем, что когда я говорю о знании некоторого прошлого события, я должен иметь возможность привести какие-то свидетельства, все-таки мое утверждение об этом событии не равнозначно предсказанию тех впечатлений, которые будут результатом поиска этих свидетельств. Я говорю, скорее, о том, что произошло такое-то событие. Это совершенно разные вещи. Мое утверждение говорит о битве при Гастингсе, а не о том, что можно обнаружить в королевских архивах. Я не представляю, что именно можно там обнаружить, в лучшем случае я хотел бы сказать, что содержимое этих архивов могло бы быть свидетельством в пользу утверждения о битве при Гастингсе или могло быть - при оптимистическом взгляде на вещи. Но если я не могу говорить о прошлых событиях независимо и отдельно от этого, то что тогда верифицирует такой верифицирующий опыт? Предполагается, что он дает нам знание о битве при Гастингсе. Однако совершенно очевидно, что знание о битве при Гастингсе - это совсем не то, что знание свидетельств этой битвы. Знание свидетельства, например, может быть восприятием каких-то листов пергамента. Но я вовсе не имею в виду какие-то листы пергамента, когда говорю о битве при Гастингсе. Я говорю о борьбе людей. Если бы мое утверждение подразумевало только предсказания, оно говорило бы не о вооруженных людях, королях и военачальниках, а только о кусках пергамента и истертых коврах из Байе. Такое истолкование в высшей степени неприемлемо. Как же я могу считать эти вещи свидетельствами битвы при Гастингсе, если каждое мое предложение об этой битве оказывается не более чем предсказанием о моем восприятии пергаментов и ковров из Байе?

В таком случае даже если все наше знание о битве при Гастингсе основано, в некотором смысле, на таких условных предложениях, оно не может состоять только из таких предложений. Льюис, в общем, прав, когда говорит о том, что

[51]
мы знаем прошлое благодаря свидетельствам и другого способа знать его у нас нет. Однако он не дает нам возможности говорить о прошлом, при его подходе мы можем говорить лишь о том, на чем основывается наше знание о прошлом. Он не дает нам возможности говорить о прошлом, ибо наши высказывания о прошлом мгновенно превращаются в высказывания о настоящем и будущем. Это обусловлено не только его приверженностью той догме, что мы знаем только то, что можем иметь в опыте (поэтому мы не можем знать прошлого). Хотя из-за этой догмы ему пришлось изобретать совершенно невероятные объекты и отпечатки прошлого. Однако еще более важно то, что он придерживался определенной теории значения, согласно которой значением неаналитического предложения является множество верифицирующих его чувственных впечатлений. Именно к ней я и должен сейчас обратиться.

“Что касается меня, - писал Айер в период расцвета верификационизма, - то я не нахожу чего-то слишком парадоксального в той точке зрения, что суждения о прошлом являются правилами для предсказания тех “исторических” переживаний, которые, как считается, их верифицируют, и я не вижу, как иначе можно анализировать “знание о прошлом” 18. А тех, кого не удовлетворяет такой анализ, добавляет он, можно заподозрить в приверженности метафизической позиции, утверждающей, что прошлое “как-то объективно существует”, что “оно реально” в метафизическом смысле этого слова” 19. Быть может, важно указать на то, что затруднения Льюиса были обусловлены в точности таким же метафизическим предположением, а именно предположением о том, что поскольку прошлое не является “объективно существующим”, оно не может быть воспринято, следовательно, не может быть познано, или что из всех событий мы можем знать лишь те, которые “объективно существуют”. Поэтому то, что мы знаем о прошлом, должно быть знанием о чем-то “объективно существующем”, т.е. не быть прошлым. Не мог Айер далеко отойти и от той точки зрения, что если наши утверждения выражают знание, то должно существовать нечто такое, о чем они говорят и что может переживаться в опыте. Поэтому если наши предложения о прошлом выражают знание, они не могут реально говорить о прошлом, а относятся к чему-то, что мы может иметь в опыте. Несмотря на свои смелые заявления, Айер постепенно отошел от той позиции, что утверждения о прошлом являются не утверждениями о прошлом, а правилами для высказывания утверждений о будущем.

Одной из причин, по которой здравомыслящий человек, несмотря на свою склонность к парадоксам, захочет отказаться от этой позиции, является то, что она приводит к пересмотру значения таких предложений, как “Битва при Гастингсе произошла в 1066 г.”, всякий раз, когда эти предложения верифицируются 20. Что говорить, большинство из нас согласится с тем, что в некотором смысле предложение “Битва при Гастингсе произойдет в 1066 г”, отличается по своему значению от предложения “Битва при Гастингсе произошла в 1066 г.”. Возможно, это обусловлено тем, что первое из них, но не второе,

[52]
может быть верифицировано переживанием в опыте битвы при Гастингсе (хотя на самом деле немногие из нас именно по этой причине считают их различными по значению). Но кто из нас сказал бы, что предложение “Битва при Гастингсе произошла в 1066 г.” отличается по своему значению от предложения “Битва при Гастингсе произошла в 1066 г.”? Однако именно это мы можем быть вынуждены сказать, приняв первоначальный верификационистский анализ: предложение изменяет свое значение при всякой новой верификации. Допустим, в какой-то момент оно рассматривается как предсказание о некотором опыте и этот опыт имеет место. В дальнейшем оно уже не сможет предсказывать данного опыта и будет предсказывать какой-то другой опыт, следовательно, его значение изменяется. Мы можем согласиться с предвзятым мнением, будто предложение сохраняет одно и то же значение, только если используем это предложение для предсказания после того, как оно было произнесено в самый последний раз. Однако во многих случаях это уже слишком поздно. Так, предложение “Цезарь умер” больше не означает того, что оно когда-то означало, отчасти благодаря тщательному расследованию Марка Антония. Таким образом, данная теория приводит к радикальной нестабильности значений большинства предложений о прошлом или, по крайней мере, те из них, которые когда-либо верифицировались. По сути, мы никогда не можем верифицировать одно и то же предложение дважды. Как в учении Гераклита! Вместо этого мы всегда верифицируем разные предложения, если разница в значениях выражает различие предложений. Отсюда следует, что предложения “Цезарь умер” и “Цезарь умер” не являются одним и тем же предложением, если одно из них было верифицировано. Тем не менее, мы, безусловно, считаем, что в этих двух случаях утверждается одно и то же предложение и что это предложение всегда сохраняет одно и то же значение. Мало поможет, если сказать, что здесь два разных употребления одного предложения дают два разных утверждения. Эти два разных утверждения никогда не могли бы означать одно и то же, если бы одно из них было когда-то верифицировано или если бы они были верифицированы посредством разного опыта.

Айер приходит к признанию того, что ошибочно предполагать, будто утверждения о прошлом “могут быть переведены в суждения о настоящих и будущих переживаниях в опыте”21. Он считает это “безусловно неправильным” и добавляет, что больше не разделяет мнения о том, что “истинность какого-либо предложения наблюдения, говорящего о настоящем или будущем, является необходимым условием истинности какого-либо утверждения о прошлом”. Вопрос, однако, касается не истинности, а значения, и он остается: на каком основания такие утверждения можно считать осмысленными, если мы не можем верифицировать их непосредственно - переживая в опыте то, о чем они говорят? Айер отвечает на этот вопрос, вводя понятие “верифицируемости в принципе”. Это означает изменение в подходе. Предложения о прошлом нельзя перевести в предложения о настоящем и будущем, но их можно перевести из изъявительного в сослагательное наклонение. Я хотел бы проанализировать этот ход.

[53]
Верно, что я, вступивший в поток времени в 1924 г. и с тех пор не прерывавший своего существования, никогда не мог наблюдать событий, случившихся до 1924 г., или событий, пространственно-временные области которых заканчивались до этой даты. Но в течение прожитого мной времени я находился в различных пространственных точках. Находясь в этих пространственных точках в определенные моменты времени, я не мог наблюдать современных мне событий, если в момент их свершения я находился вне их пространственной области. Находясь в 1962 г. в Риме, я не мог быть очевидцем событий, происходящих в Нью-Йорке. Но в 1962 г. я скорее мог бы быть в Нью-Йорке, нежели в Риме. В таком предположении нет ничего абсурдного. И если бы я был в Нью-Йорке, я мог бы наблюдать то, что там происходило. Это чистая случайность, что я был в одном месте, а не в другом. Но точно так же обстоит дело со временем. Я мог бы жить в ином отрезке времени, нежели тот, в котором я живу благодаря случайному стечению обстоятельств. И если не абсурдно предполагать, что вместо того чтобы быть в Риме в 1962 г., я мог бы в этот момент находиться в Нью-Йорке, точно так же не абсурдно предполагать, что вместо того чтобы находится в Риме в 1962 г., я мог бы находиться там в 44 г. до н.э. И как случайно то, что я не был очевидцам событий в Нью-Йорке в 1962 г., а видел события в Риме, точно так же случайно то, что я не видел событий в Риме в 44 г. до н.э., а видел события в 1962 г. Я не был очевидцем этих событий, но предположение о том, что я мог бы их видеть, не является логически абсурдным. Я не могу в действительности верифицировать смерть Цезаря посредством наблюдения. Но я мог бы это верифицировать, если бы жил в то время. Поэтому предложение “Цезарь умер” в принципе верифицируемо. А поскольку оно верифицируемо, оно осмысленно. Приблизительно таково рассуждение Айера 22.

(2) Если бы я был в Риме в 44 г. до н.э., то я пережил бы в опыте смерть Цезаря.

[54]
Как мы увидим, (2) не вполне полный и совершенный перевод предложения (1), однако для наших настоящих целей он вполне подходит. Заметим, что, когда я говорю о прошлом, я уже не ссылаюсь на свой настоящий или будущий опыт. Я больше не обязан ссылаться на какой-либо опыт, который когда-нибудь буду иметь. С другой стороны, я не способен сослаться и на смерть Цезаря. Вместо этого я обязан ссылаться на опыт, который я имел бы, если бы находился в определенном месте в определенное время. Нас не должно, конечно, смущать то возражение, что два человека, высказывающих предложение (1), могут иметь в виду не одно и то же, поскольку каждый из них говорит о своем собственном субъективном опыте. Я думаю, это возражение легко преодолеть, если допустить, что опыт, о котором идет речь, имел бы любой человек, что, окажись вы на моем месте, вы имели бы этот опыт, поэтому всегда речь идет об опыте того, кто высказывает предложение (1). Теперь в качестве лучшего (частичного) перевода предложения (1) мы можем рассмотреть предложение:

Возможно, выражение “пережить в опыте смерть Цезаря” является некоторым паллиативом (makeshift). Оно приблизительно обозначает те чувственные переживания, которые непосредственно верифицируют предложение “Цезарь сейчас умирает”. Следовательно, можно заметить в скобках, предложение (3) не является в строгом смысле истинным, ибо оно неверно в отношении самого Цезаря: “Смерть, - как пишет Витгенштейн, - не есть событие жизни. Смерть не переживается” 23. Но я не буду задерживаться на этом вопросе. Для нас важно то, что мы все еще не можем говорить о смерти Цезаря, а только - о переживании в опыте смерти Цезаря. Причина, по которой этот термин является паллиативом, заключается в том, что в нашем языке нет слов, выполняющих именно ту функцию, которая требуется рассматриваемым анализом. Вернее, эту функцию должен выполнять совершенно иной язык - язык, в котором все термины, обозначающие в нашем обычном языке физические события и объекты, переведены в другие термины, обозначающие переживания в опыте. Это объясняет, почему предложения (2) и (3) являются лишь частичными переводами: слово “Рим” обозначает конкретный физический город и его полный перевод должен был бы заменить “Рим” тем, что окажется его эквивалентом в этом новом языке. Иными словами, мы имеем дело с феноменалистской программой. Поэтому-то нам и трудно говорить о смерти Цезаря - о физическом событии. Общепризнанное крушение верификационизма в его первоначальной форме, - по словам Айера, - “не означает... что суждения, говорящие о прошлом, нельзя анализировать феноменалистически. Их можно рассматривать как утверждения

[55]
о том, что если бы определенные условия были выполнены, то имели бы место определенные наблюдения. Беспокойство вызывает лишь то, что эти условия никогда не могут быть выполнены, ибо они требуют, чтобы наблюдатель находился в таком отрезке времени, в котором он ex hypothesi * не может находиться” 24.

Феноменализм есть тезис о том, что все утверждения о физических объектах и событиях, если они осмысленны, могут быть переведены в множество утверждений о реальных и возможных чувственных восприятиях. Считается, что я могу понять некоторый термин лишь в том случае, если знаю, какие восприятия я буду иметь при контакте с десигнатом этого термина. Но тогда этот термин должен быть переводим в другие термины, которые говорят как раз об этих восприятиях, и о десигнате осмысленно нельзя сказать ничего такого, что не может быть так переведено. Мы не можем позволить себе подробное обсуждение этой программы, однако уже ее краткая формулировка показывает, почему у нас нет возможности говорить о прошлых событиях, в данном случае - о смерти Цезаря. Это является следствием того факта, что, согласно феноменализму, мы не можем говорить и о событиях simpliciter**, если под событиями мы имеем в виду физические происшествия. Ибо всякий раз, пытаясь указать на само событие, мы указываем на действительный или возможный опыт. Поэтому не какая-то особенность прошлого не позволяет нам говорить о прошлых событиях. Это, скорее, общий факт, что мы не можем ссылаться на события как на физические происшествия, а отсюда вытекает и тривиальное следствие, что мы не можем ссылаться и на прошлые события. Даже Брут не смог бы сказать о смерти Цезаря, а только - о “переживании в опыте смерти Цезаря”. Поэтому здесь нет особой проблемы, встающей только в связи с утверждениями о прошлом.

Я не буду задерживаться на вопросе о том, можем мы или не можем, реально или только в принципе, осуществить феноменалистский перевод предложения, якобы говорящего об убийстве и смерти Цезаря, - перевод в термины, обозначающие только чувственные данные и сенсибилии, т. е. действительные и возможные чувственные переживания. Не знаю, можно ли это сделать, но буду считать, что можно и что нам это удалось. Правда, я не вполне понимаю, каким образом феноменалист сможет передать прошлость (pastness) в своей феноменалистской терминологии. Айер предложил понимать ее как возможность того, что мы имели в опыте переживания, на которые ссылается феноменалистский перевод выражения “смерть Цезаря”. Это возможно в том смысле, что логика допускает возможность нашего присут-

[56]
ствия в Риме в 44 г. до н.э. Однако он заметил, что в действительности условия для получения таких чувственных переживаний не могут .быть выполнены, видимо, по той причине, что реально мы не можем попасть в соответствующую пространственно-временную область: “они требуют, чтобы наблюдатель находился в таком отрезке времени, в котором он ex hypothesi не может находиться”. Однако нельзя не отметить, что ссылка на положение во времени, безусловно, означает ссылку на физическое местонахождение и до тех пор, пока не показано, каким образом понятие пространственно-временного расположения можно передать с помощью феноменалистских терминов, мы имеем право считать, что по крайней мере некоторые осмысленные физические понятия не имеют феноменальных эквивалентов. А если какие-то вещи нельзя выразить в предлагаемом языке, то у нас нет оснований вообще признавать громоздкие конструкции феноменализма. Частичный феноменализм с философской точки зрения бесполезен, ибо сводится к утверждению о том, что нечто осмысленное может быть выражено в терминах реального или возможного опыта. Аналогично этому существуют некоторые углы, трисекция которых может быть осуществлена с помощью циркуля и линейки. Но это не доказывает никакого общего положения, в то время как доказательство того, что существует угол, трисекцию которого нельзя осуществить с помощью циркуля и линейки, опровергает общее положение. Если же мы не можем положения во времени передать с помощью феноменалистских предикатов, то феноменализм терпит полное крушение.

Здесь неважно, что предложение (5) несколько короче, чем был бы полный перевод. Оно выражает лишь форму полного перевода, который должен быть гораздо длиннее и сложнее. Однако нас сейчас интересует другой вопрос, а именно: нельзя сказать, когда было произнесено предложение (4) и говорит ли оно о прошлом, настоящем или будущем (если отвлечься от того, что римляне не пользовались выражением “до н.э.”). Нельзя этого сказать и о предложении (5).хЭто обусловлено тем, что (4), как показывает

[57]
(5), сформулировано в виде оборота, не имеющего формы времени*. Меня интересует, каким образом в феноменалистских терминах мы можем выразить тот факт, что данное событие находится в прошлом. А этот вопрос, как мы увидим, совершенно отличен от вопроса о том, как в таких терминах выражается ссылка на пространственно-временное положение. Мы можем достигнуть успеха в решении последней задачи, однако при этом не сумеем сказать, относится ли переведенное таким образом пространственно-временное положение к прошлому, настоящему или к будущему.

Отнюдь не легко сообразить, каким образом можно было бы выразить формы времени в феноменалистском языке. Можно, конечно, предложить такую стратегию: попытаться найти феноменалистский эквивалент для движения во времени 2S. Например, мы попадаем в 44 г. до н.э., перемещаясь вдоль последовательности событий, каждое из которых может быть представлено в феноменалистском языке. В действительности, мы не можем сейчас занимать эти положения во времени, однако по рассмотренным выше основаниям - логически это возможно. Основная трудность заключается в том, чтобы сделать первый шаг от сегодня к 44 г. до н.э. Первый шаг дол-

[58]
жен привести нас к событию, которое находится в прошлом, если мы движемся в правильном направлении, и встает вопрос: как определить, что наш первый шаг ведет в прошлое, а не в будущее! Можно было бы ответить: это первый шаг в направлении к 44 г. до н.э. Но в таком случае мы должны как-то выразить то обстоятельство, что 44 г. до н.э. находится в прошлом, а это возвращает нас к первоначальному вопросу. Увы, мы не можем надеяться обойти этот вопрос с помощью выражения, не имеющего формы времени. Допустим, мы скажем, что 44 г. до н.э. - это 2007 лет до настоящего момента. Однако выражение “настоящий момент” указывает на использование формы настоящего времени и может быть заменено соответствующей датой, т.е. 1963 г. н. э. Мы могли бы тогда сказать: утверждение о том, что 44 г. до н.э. - это 2007 лет до 1963 г. н. э., является истинным, а стало быть, и аналитически истинным. Однако и это не указывает на то, что 44 г. до н.э. находится в прошлом. Кто-нибудь мог бы высказать этот трюизм в любое время, скажем, в 43 г. до н.э., когда вся подразумеваемая последовательность лет относилась к будущему. Нам нужно знать, когда именно высказывается это предложение и является ли этот момент настоящим, прошлым или будущим по отношению к тому моменту, когда обсуждается наш вопрос. Не так-то легко игнорировать ту информацию, которую дает нам грамматическое время. Но если мы не способны включить эту информацию в наши феноменалистские переводы, то феноменализм - как программа выражения всего того, что является осмысленным в нашем обыденном языке, - рушится. Конечно, можно было бы отважно заявить, что информация о грамматическом времени бессмысленна, однако это было бы совершенно неразумно, ибо мы вполне понимаем, что имеется в виду, когда говорят, что нечто относится к прошлому. Здесь феноменалист мог бы потребовать от нас объяснить, каким образом мы понимаем эту информацию, если ее нельзя выразить в терминах опыта. Сейчас я не буду даже пытаться говорить об этом. К обсуждению этого вопроса я обращусь позднее, а пока буду считать выражения “в настоящий момент” и “позже” понятными, хотя они требуют дальнейшего анализа.

Как и верификационизм, феноменализм подвергает сомнению достижение минимальной цели историка, поскольку полагает, будто нельзя высказать осмысленного утверждения о прошлом, которое сразу же не станет утверждением о реальном или возможном опыте. Однако именно этот пункт я использовал для атаки на сам феноменализм. Если ту информацию, которую содержат предложения, имеющие форму времени, нельзя выразить в феноменалистском языке, то это означает удар по феноменализму. Однако точный статус грамматических форм времени все еще требует прояснения, и в качестве первого шага на пути к этому прояснению я обращусь еще к одной полемике и тем продвину наше обсуждение вперед. Профессор Айер, который уделял много внимания анализу предложений о прошлом, недавно выдвинул концепцию, которая утверждает, выражаясь его словами, что “ни одно утверждение как таковое не говорит о прошлом” 26. Ясно, что такое утверждение сразу же делает невозможным достижение минимальной

[59]
цели историка и избавляет феноменализм от затруднений, которые мы ему приписали. Если ни одно утверждение как таковое не является утверждением о прошлом, то уже нельзя упрекнуть феноменализм в том, что он не способен утверждения о прошлом выразить в своем собственном языке. Он не может осуществить перевод несуществующих предложений. Но тогда и наша минимальная характеристика истории лишается смысла, ибо не существует предложений, с помощью которых историк достигает своей минимальной цели. Тем не менее, хотелось бы знать, о чем говорит предложение типа “Цезарь умер”, если не о прошлом. Именно на этот вопрос и стремится ответить новая концепция Айера. Начать с того, что Айер согласен с тем, что это предложение говорит о некотором событии, в данном случае - о смерти Цезаря. Однако мы не ссылаемся на прошлое событие, ибо сами по себе события не являются ни прошлыми, ни настоящими, ни будущими. Поэтому когда мы говорим о смерти Цезаря, то, “учитывая только фактуальное содержание утверждений”27, мы говорим, конечно, о событии, но не о прошлом событии, ибо очевидно, что выражение “прошлое событие” в некотором смысле содержит категориальную ошибку. Возможно, это звучит излишне ошеломляюще. Это заявление содержит немногим больше, чем утверждение о различии между одноместными и многоместными предикатами или между абсолютными и относительными свойствами. Если оно и звучит парадоксально, то в том же смысле, что и следующее положение: ни одно утверждение как таковое не говорит о том, что рядом с чем-то еще. Верно, бутылка может быть рядом с ящиком, и утверждение об этом было бы истинным. Однако в том смысле, в котором можно сказать, что бутылка зеленая, нельзя сказать, что она рядом с. Сами по себе бутылки не являются рядом с, между или позади. Поэтому утверждение о том, что бутылка рядом с ящиком, говорит о бутылке, а не о бутылке “рядом с”. Таких вещей вообще не существует. Точно так же и предложения, имеющие форму времени, говорят о событиях, а не о прошлых событиях. “Быть прошлым” есть не свойство событий, а отношение между событиями*. Фактуальное содержание таких предложений относится к событиям и к абсолютным свойствам событий. Если из предложения, имеющего форму времени, мы вычтем это фактуальное содержание, то останемся с тем, что, строго говоря, указывает положение во времени человека, высказывающего это предложение, по отношению к событию, о котором оно говорит. Благодаря грамматическим особенностям нашего языка, у нас нет средств, автоматически указывающих пространственные отношения между нами и вещами, о которых мы говорим, - средств, подобных грамматическим формам времени, которые (согласно этому анализу) указывают на отношения между нами и тем, о чем мы говорим, во времени 28. Когда я говорю, что эта дверь находится “слева” от меня, то “слева” - это не свойство двери, а отношение между дверью и мной. Кто-

[60]
нибудь о той же самой двери может сказать, что она находится справа от него. Но два высказывания: “Дверь находится слева” и “Дверь находится-справа” не являются несовместимыми, даже если они относятся к одной и той же двери и произносятся в одно и то же время, при условии, что высказываются разными людьми, находящимися в разных положениях по отношению к двери. Но даже разные люди, говорящие об одной двери в одно и то же время, высказали бы несовместимые утверждения, если бы сказали: “Это дверь деревянная” и “Эта дверь металлическая”. Но точно так же были бы несовместимыми утверждения “Цезарь умер в 44 г. до н.э.” и “Цезарь был жив в течение всего 44 г. до н.э.”, если бы высказывались разными людьми в любое время. Однако утверждение “Цезарь умрет в 44 г. до н.э.” и “Цезарь умер в 44 г. до н.э.” никоим образом не противоречат друг другу, если высказываются в разные моменты времени одним и тем же или разными лицами. Сразу же понятно, что если одно из них истинно, другое также должно быть истинным, а если одно из них ложно, другое также должно быть ложным, так что они не только не являются несовместимыми, но - по определению - материально эквивалентны.

“Истинность или ложность утверждения, описывающего погодные условия в некоторый данный момент, совершенно не зависит от времени его произнесения. Объединяя описание самого события со ссылкой на положение говорящего во времени, грамматическая форма времени сво

[61]
дит вместе две информации, которые логически не связаны. Это экономно, но вовсе не обязательно. Каждая информация вполне может быть выражена в языке, вообще не содержащем временных форм. Положение говорящего во времени относительно описываемого события, выражаемое употреблением настоящего, прошедшего или будущего времени, само может быть охарактеризовано явно заданной датой” 29.

Мне представляется, здесь выражена та точка зрения, что предложение в изъявительном наклонении, имеющее форму времени, может быть представлено как истинностно-функциональная конъюнкция логически не связанных суждений - наличие этой конъюнкции затемнено чисто грамматической случайностью. Один член конъюнкции (А) что-то говорит о событии Е, другой член конъюнкции (В) говорит что-то о положении говорящего во времени относительно Е. Каждая часть информации могла бы быть выражена отдельно, и, поскольку мы предполагаем логическую независимость членов конъюнкции, истинность или ложность одного из них ничего не говорит об истинностном значении другого члена конъюнкции. Конечно, истинность или ложность одного из членов конъюнкции будет иметь отношение к истинности или ложности конъюнкции в целом: это вытекает из нашего предположения о том, что предложение, сформулированное в изъявительном наклонении и имеющее форму времени, скрывает в себе истинностно-функциональную конъюнкцию. В частности, конъюнкция будет ложна, если один из ее членов или оба ложны. В таком случае, вполне естественно, что истинностное значение предложения в изъявительном наклонении, имеющего форму времени, будет существенно зависеть от времени его произнесения, ибо оно будет одним из условий его истинности. Например, допустим, что Брут произносит (б), его утверждение будет ложным, если Цезарь уже скончался или еще жив. Мы предполагаем, что утверждение Брута выражалось бы в настоящем времени. Но тогда его утверждение будет ложным, поскольку ложен один из членов конъюнкции - в данном примере тот, который говорит о положении Брута во времени относительно описываемого события в момент произнесения утверждения. Он ошибался по поводу этого отношения, считая, что утверждение произносится одновременно с событием, тогда как на самом деле утверждение было произнесено позже или раньше свершения события. В таком случае становится ясно, что в этом отношении указанные три предложения не эквивалентны: (б) может быть ложным, а предложение (а) или (в) истинным. Таким образом, следующие два предложения противоречат одно другому, если учесть время их произнесения: (1) “Цезарь умрет”, (2) “Нет, он уже умер”, хотя они имеют одно и то же “фактуальное содержание”. Если предложения (а), (б) и (в) произносятся в одно и то же время, два из них будут ложными, если одно из них истинно. Тогда в рассматриваемом случае член конъюнкции (В) ложен и конъюнкция в целом также ложна. Можно, конечно, сказать, что все это еще не затрагивает

[62]
истинностного значения другого члена конъюнкции (А), который говорит о смерти Цезаря без ссылки на время своего произнесения. При этом можно сказать, что (А) истинно независимо от времени своего произнесения и, следовательно, не зависит от другого члена конъюнкции (В). Это как раз и имеет в виду Айер: истинность предложения, не имеющего форм времени, не зависит от времени его произнесения. И он, безусловно, думал именно о таких предложениях, когда говорил о том, что ни одно предложение как таковое не говорит о прошлом. Однако предложения, имеющие формы времени, в своем истинном значении очень сильно зависят от времени их произнесения. Отсюда следует, что либо мы не можем переводить предложения, имеющие форму времени, в предложения, не имеющие формы времени, либо некоторые предложения, не имеющие форм времени, в своем истинностном значении очень сильно зависят от времени их произнесения. Стало быть, одно или другое положение концепции Айера необходимо отвергнуть. Однако чрезвычайно трудно предположить, что предложение, говорящее о времени своего произнесения, не зависит от времени своего произнесения. Было бы нелегко согласиться с тем, что истинностное значение предложения “Это предложение произнесено в момент t\" никак не зависит от времени, в которое оно было произнесено. Едва ли оно может быть вневременно истинным. Даже если мы введем в само предложение “явную дату”, мы не сможем добиться, чтобы оно не имело формы времени и было независимым от времени произнесения.

Заметим, кроме того, что “...независимо от...” не является симметричным отношением. Даже если член конъюнкции (А) независим от члена (Б), обратное отсюда не вытекает. Второй член может быть независим от первого, а может и не быть таковым, однако можно доказать, что он не является независимым. А если это так, то мы не можем выразить одну часть информации независимо от другой, как предполагается истинностно-функциональной интерпретацией. Допустим, например, что (А) ложно. “Цезарь умер в Риме в 44 г. до н.э.” могло бы оказаться ложным по разным причинам: если бы не существовало такого человека, как Цезарь; если бы Цезарь был бессмертен; если бы Цезарь умер в какое-то другое время или в другом месте. В любом случае, считать это предложение ложным значит считать, что не существует без ссылки на время произнесения такого события, которое описывается данным предложением. Тогда, если (А) ложно, конъюнкция в целом будет, конечно, тоже ложной. Однако остается вопрос: может ли быть истинным другой член конъюнкции (В), если (А) ложно? Как могу я находиться в каком-либо временном отношении к несуществующему событию? Отношение исчезает, если отсутствует один из его членов. Можно было бы, конечно, сказать, что это факт, что Цезарь не умер в 44 г. до н.э. Но “факты сами по себе не имеют дат”, и я не могу тогда считать, что утверждение было высказано до, после или одновременно с чем-то, что не связано ни с какой датой. Таким образом, истинность (Л) является необходимым условием истинности (или, при альтернативном подходе, истинности или ложности) чле-

[63]
на конъюнкции (В). При желании можно тогда сказать, что истинность предложения, имеющего форму времени, предполагает истинность той части этого предложения, которую можно выразить без форм времени. Тем не менее, предложение, имеющее форму времени, может быть ложным, когда его не имеющий формы времени компонент истинен, а это показывает, что они не эквивалентны. Более того, мы опять сталкиваемся здесь с той же ситуацией, что и в случае с феноменализмом: феноменалистский перевод той части предложения, которая может быть выражена без форм времени, может оказаться истинным, в то время как соответствующее предложение, имеющее форму времени, будет ложным. И информация, которую они сообщают, не может быть выражена феноменалистски. Поскольку мы не способны устранить формы времени таким образом, чтобы та же самая информация была выражена без них, мы вряд ли вправе считать, что ни одно предложение как таковое не говорит о прошлом. Истинные предложения, выраженные в прошедшем времени, говорят о прошлом.

Заметим, наконец, что возникает та же самая ситуация, когда мы пытаемся выразить - пусть и иным способом - две части информации, содержащейся в предложении, имеющем форму времени. Я могу представить себе лишь одну естественную альтернативу истинностно-функциональной конъюнкции. Формы времени мы можем рассматривать как операторы, образующие из одних утверждений другие. В качестве операторов они, конечно, не обладают собственным истинностным значением, точно так же, как, например, оператор общности * (х) сам по себе не является ни истинным, ни ложным. Пусть теперьр будет предложением, не имеющим формы времени, аР - оператором времени, который ставит р в форму прошедшего времени. ТогдаР(р) гласит: “Случилось так, что/?”. Могло бы оказаться, что р истинно и Р(р) истинно или р ложно и Р(р) ложно. Но вот чтобы р было ложно, а Р(р) истинно - такого быть не может 30. В более общем виде: не может быть, чтобы р было ложно, а Т(р) - истинно, при любом значении Т, когда оператор р, Т рассматривается как переменная, значениями которой являются формы времени.

Рассматриваемые мной проблемы возникают, конечно, в значительной мере благодаря понятию истины. Они не столько связаны с тем, что предложение “Цезарь умирает в 44 г. до н.э.” не имеет формы времени, сколько с тем, что считается не имеющим формы времени предложение “Истинно, что Цезарь умер в 44 г. до н.э.”, а это в значительной мере обусловлено трактовкой истинности предложения как безотносительного ко времени факта. Поэтому если предложение “Цезарь умер в 44 г. до н.э.” истинно, то оно истинно вневременно. При таком рассмотрении время его произнесения оказывается несущественным: если оно истинно вневременно, то оно останется истинным, когда бы его ни произнесли - до, в течение или после 44 г. до н.э. Это делает форму времени в какой-то мере бесполезной. Однако мысль о том, что истина не связана со временем, является чрезвычайно странной, и ниже31 я попытаюсь привести основания для того, что-

[64]
бы ее отбросить. Сейчас же я хочу добавить несколько слов относительно проведенного анализа.

Почему Айер так настаивает на том, что ни одно предложение как таковое не говорит о прошлом (или о настоящем или будущем)? Я полагаю, что отказ от серьезного рассмотрения форм времени обусловлен тем, что Айер одержим старым вопросом о верифицируемое™ предложений о прошлом. Он стремится показать, что этот вопрос не должен возникать, поскольку нет предложений, говорящих о прошлом. Поэтому и нет проблемы верифицируемости предложений истории. С его точки зрения, эти предложения не ссылаются на прошлое, поэтому им нельзя предъявить упрек в том, что они не верифицируемы, ибо говорят о прошлом. Айер считает, что они говорят о событиях, но не о прошлых событиях. Тогда истинность или ложность таких предложений полностью определяется тем, что вневремен-но верно в отношении событий, о которых они говорят, а не временем их произнесения. “Предложение, - пишет он, - верифицируемое в том случае, когда событие, о котором оно говорит, принадлежит настоящему, столь же верифицируемо, когда это событие принадлежит прошлому или будущему” 32. При этом он имеет в виду, что если предложение не имеет формы времени, когда-либо верифицируемо, то оно всегда верифицируемо, что его верифицируемость не зависит от времени его произнесения. Конечно, это означает, что вневременная верифицируемость предложения зависит от его верифицируемости в какое-то время и что если предложение в форме настоящего времени неверифицируемо в какой-то момент - в тот момент, когда происходит событие, о котором оно говорит, - то оно вообще неверифицируемо. Однако я хочу подчеркнуть не это. Сейчас я хотел бы обратить внимание на то, что это верно в отношении предложений, не имеющих формы времени, но это не доказывает верифицируемость предложений, имеющих форму времени. Истинность предложения, не имеющего формы времени, не гарантирует истинности всех производных от него предложений, имеющих форму времени. И вполне может оказаться, что верифицируемость предложения, не имеющего формы времени, не гарантирует верифицируемости всех производных от него предложений, имеющих форму времени. В конце концов, даже с точки зрения самого Айера, верифицируемое содержание таких предложений представляет собой лишь часть их полного содержания. А верифицируемость части отнюдь не влечет верифицируемости целого: из верифицируемости предложения “Трава зеленая” не следует верифицируемость предложения “Трава зеленая и Дао пурпурное”. Возможность скептизма в отношении прошлого все еще сохраняется.

Однако этот скептизм вовсе не зависит от вопросов, на разрешение которых Айер затратил так много времени, сил и изобретательности в надежде справиться с ними: он выбрал не то поле боя. Если принять, что верифи-

[65]
цируемость зависит от значения, то отсюда, несомненно, вытекает, что верифицируемость предложений, не имеющих формы времени, никак не связана со временем их произнесения. Мы понимаем предложение, если нам известно, какой вид опыта требуется для его верификации. Можно, однако, согласиться с тем, что осмысленность или бессмысленность предложения не зависит от времени его произнесения. Предложение может быть осмысленным даже в том случае, если на самом деле в потоке времени нигде не существует события или сущности, о которых оно говорит. Если в чем-то большинство современных философов согласны, так это в том, что есть разница между значением и референцией термина. Даже если бы было доказано, что такого человека, как Цезарь, никогда не существовало, предложение, говорящее о Цезаре, не стало бы бессмысленным. Ложные предложения не являются бессмысленными, как не являются таковыми и предложения художественного вымысла: имя “Гамлет” нам столь же понятно, как и имя “Юлий Цезарь”. Я могу сказать, что рождение семнадцатой дочери Цезаря его девяносто шестой женой в течение полутораста лет торжественно отмечается пивоварами Ливана, и это предложение, хотя и ложное, тем не менее, осмысленно и даже верифицируемо. Ясно, что предикат “верифицируемо” не ограничен только истинными предложениями. Было бы весьма странно, если бы истинность была необходимым условием осмысленности. Как тогда могли бы мы знать, осмысленно предложение или нет, если бы предварительно не удостоверились в его истинности? Но как можно установить, истинно ли некоторое предложение, если мы не знаем, что оно означает? Относительно предложений в прошедшем времени мы могли бы лишь констатировать, что они были бы осмысленны или верифицируемы, если бы нам было известно заранее, что то, о чем они говорят, реально имело место. И тогда приписывание осмысленности таким предложениям должно было бы опираться на знание прошлого.

Осмысленность, истолкованная как верифицируемость, не зависит от истинностного значения, от отношений референции и от времени произнесения предложений. Но если под осмысленностью мы понимаем верифицируемость, то остается вопрос: как следует понимать значение предложений, имеющих форму времени! Какой опыт верифицирует то, что мы говорим о прошлом! Эту проблему можно найти у Льюиса, у прагматистов в целом и в феноменализме - проблему определения в терминах опыта той информации, которая выражается только временной формой предложения после того, как эта информация отделена от “фактуального содержания”. Здесь можно оценить привлекательность позиции Канта, полагавшего, что время не дано в опыте, а является формой опыта, его предварительным условием. А неудачные попытки, с которыми мы постоянно сталкивались в нашем анализе, напоминают о тех знаменитых трудностях, которым Витгенштейн уделяет так много внимания в своем “Трактате”: как выразить в языке отношение между языком и тем, о чем он говорит? Если “говорить о” есть отношение, то мы можем выразить его в языке, толь-

[66]
ко найдя выражение для членов этого отношения, а это разрушает само отношение между языком и миром. Референция не есть часть языка, но части языка образуют один из членов отношения референции. Аналогично, утверждение предложения не есть часть самого предложения. Прагматизм, как и феноменализм, пытается всю реальность включить в опыт или в язык. Неудачи в достижении этого как раз и свидетельствуют об ограниченности этой программы. В этом отношении, как ни странно, можно было бы сказать, что формы времени, в конечном счете, не являются частью предложений. Эти формы можно трактовать как выражение того, что некоторое предложение является, было или будет истинным. Это было бы очень похоже на утверждение о том, что истинность предложения не является частью предложения. Однако трудность здесь состоит в том, что формы времени вновь всплывают в выражениях: “является истинным”, “было истинным” и “будет истинным”. Поэтому сохраняется необходимость дать их анализ: экзистенциалист сказал бы, что они выражают способ нашего бытия в мире времени.

Остается сказать еще об одном. В своих рассуждениях я принял отождествление осмысленности с верифицируемостью и согласился с тем, что, по-видимому, отчасти наше понимание предложения зависит от знания того, какие восприятия верифицируют данное предложение. Айер утверждает, что если предложение о некотором событии в принципе верифицируемо в момент совершения события, то оно всегда верифицируемо. Но это означает, что предложения о прошлом могут быть верифицированы очевидцами события. А это, боюсь, слишком большая уступка. Многие важные предложения, встречающиеся в сочинениях историков, если не большая их часть, содержат такие описания событий, которые не могли быть даны очевидцами этих событий. Брат Петрарки был очевидцем его восхождения на вершину Ванту. Историк может сказать, что когда он поднялся на Ванту, он положил начало Ренессансу. Однако брат Петрарки не мог быть очевидцем того, что Петрарка положил начало Ренессансу. Он едва ли смог бы увидеть указанное событие в этом свете - не в силу недостатков его органов чувств, а в силу того, что в то время он просто не смог бы понять данного описания. Только в том случае, если бы он знал, что произойдет в будущем, и вдобавок знал, что будут говорить историки, только тогда он смог бы осознать значение того, что видел. А в то время какой опыт могло бы верифицировать для него предложение “Петрарка дает начало Ренессансу”? Я не решился бы ответить на этот вопрос. Скорее, я сказал бы, что хотя сейчас такое предложение в форме прошедшего времени осмысленно, в момент свершения описываемого события оно было на грани бессмыслицы. Строго говоря, не существует опыта, верифицирующего данное предложение, если под верификацией мы подразумеваем переживание в опыте того, что описывается данным предложением. Таким образом, в отношении предложений историков верифицируемость не является адекватным критерием осмысленности.

[67]
Философское значение таких предложений заключается в следующем. Если существуют такие истинные описания событий, которые не могут быть даны очевидцами этих событий, то наша неспособность быть свидетелями этих событий в случае данного класса описаний ни о чем не говорит. Даже если бы мы могли их наблюдать, мы не смогли бы верифицировать такие описания. Общий анализ предложений о прошлом этим не затрагивается.