Содержание

Глава V
ЯЗЫК ВРЕМЕНИ* И ТЕМПОРАЛЬНЫЙ СКЕПТИЦИЗМ

Если человек занял скептическую позицию по отношению к предложениям о прошлом, то его едва ли смутит то соображение, что такие предложения осмысленны или в принципе верифицируемы. Их осмысленность он может считать обеспеченной, тем более что это является условием разумности его собственной позиции. В конце концов, предложения, рожденные фантазией, осмысленны, даже если они ложны, а предложения, создающие ткань художественной исторической повести, отчасти совпадают с теми, из которых состоит произведение историка. Скептик заставляет нас провести границу между этими двумя классами предложений. Допустим, кто-то перемешал сочинения по истории с историческими романами или с любыми романами вообще, а затем просит нас на основании внутренних для этих книг критериев рассортировать их: сочинения по истории – в одну сторону, а романы – в другую. Простой ярлык “сочинение по истории” не поможет, как не поможет и слово “история” в названии. Романист может воспользоваться в roman a cle ** известным приемом и заявить, что все его герои вымышлены и сходство между ними и реальными людьми объясняется простым совпадением. Или же романист может написать: “Все, о чем я говорю, правда, да поможет мне Бог!” При этом первая книга может быть правдива, а вторая – представлять собой чистую фантазию. Или своим буйным воображением человек может создать какие-то ситуации, которые, как он с ужасом обнаружит, совершенно реальны. Мы говорим о том, что оказывается истинным. Однако так же легко можно говорить о том, что оказалось истинным, о событиях, случившихся до того, как были высказаны описывающие их утверждения, и тот, кто их высказывал, даже и не представлял себе, что говорит правду. Однако скептика интересуют не фантазии, которые могут оказаться истинными, а история, особенно если она является ложной. Он с легкостью заявляет, что мы не способны установить, правдива она или нет. Едва ли мы сможем рассортировать перемешанные книги посредством того критерия, к которому обращался Юм для отделения воспоминаний от образов представления и воображения. В целом романы гораздо более яркие и живые описания, нежели исторические сочинения. Между тем квазиэстетический критерий относительной скучности повествований так или иначе недостаточен для определения их истинности.

Конечно, за исключением особых случаев (представляющих интерес, главным образом, для логиков), мы не можем отличить истинные предложения от
____________________________________________________
* Во избежание ошибочного толкования отметим, что Данто под “языком времени” (temporal language) понимает довольно обширную часть обыденного языка, выражения которого в явном или неявном виде содержат ссылку на время. – Прим. перев.

** Роман с намеками (франц.). – Прим. перев.

69
ложных только посредством рассмотрения, так сказать, внешнего вида предложении. Истинность связана с отношением предложения к тому, о чем оно говорит. Скептик представляет дело таким образом, что мы сначала каким-то образом узнаем то, о чем говорят наши предложения, а затем проверяем, истинны они или нет. Опираясь на это представление, он утверждает, что у нас нет доступа к тому, о чем говорят предложения историка, поэтому мы не можем установить, истинны они или ложны. Правда, у нас имеются свидетельства, и мы делаем заключения о прошлом, опираясь на них. Однако вновь обращаясь к понятию проверки, скептик заявляет, что у нас нет способа установить, связаны ли наши выводы с фактами. И вновь мы ничего не можем знать. Проблемы осмысленности вряд ли имеют отношение к этим вопросам, хотя прагматизм и феноменализм можно считать, в некотором смысле, попытками обойти скептицизм в разных его формах. Если мы отвергаем их, мы должны сами ответить скептику. Несомненно, в своей суровой критике скептик едва ли может апеллировать к тому факту, что мы отделены определенным временным промежутком от обсуждаемого события. Например, он не может сказать, что поскольку Е находится в прошлом, мы не можем знать о том, что Е произошло. Мы не можем утверждать, что Е принадлежит прошлому, не предполагая при этом того, что стремимся поставить под сомнение. Один из результатов нашего предшествующего анализа заключается в том, что предложение, имеющее форму времени, предполагает истинность соответствующего предложения, не имеющего формы времени. Сказать, что Е лежит в прошлом, значит уже предполагать истинность предложения, гласящего, что событие Е (без ссылки на момент речи) происходит в момент t и что t предшествует настоящему моменту. Однако если мы признаем, что Е произошло, то чего еще может хотеть скептик? Мы не можем одновременно утверждать, что Е принадлежит прошлому, но что мы ничего не знаем о Е. Мы знаем, по крайней мере, что Е находится в прошлом. Скептицизм не должен допускать даже такого знания. Указать причины, по которым мы не можем исследовать Е (потому что оно находится в прошлом), значит считать несомненной истинность по крайней мере одного предложения о прошлом, а именно, что Е уже произошло, и поэтому его нельзя наблюдать. Но если так, то можно высказывать некоторые утверждения о прошлом несмотря на то, что мы не можем наблюдать событий, к которым они относятся. Тогда о чем здесь говорить? Подобные рассуждения приводят к мысли о том, что скептицизм в отношении прошлого, опирающийся на факты, которые, с его [скептицизма] точки зрения, нельзя обосновать, лишен философского интереса. Это становится тем более очевидно, если вспомнить заключительный абзац предыдущей главы, в котором говорится, что некоторые важные описания прошлых событий таковы, что мы лишены возможности исследовать эти события при данных описаниях.

70
рим, и есть ли какой-либо способ знать это. Скептицизм черпает свою силу из того, что оставляет опыт таким, каков он есть, ничего в нем не меняя, и ставит лишь вопрос о том, относится ли к чему-нибудь сам этот опыт. А поскольку то, к чему относится опыт (или язык), само не является частью опыта (или языка), опыт (или язык) никак не затрагивается. Скептицизм относительно прошлого оставляет все так, как оно есть, сохраняет все способы и средства обоснования исторических утверждений, но он ставит вопросы, дискредитирующие эти способы, – вопросы, ответы на которые далеко превосходят возможности этих способов. И поскольку на вопросы относительно прошлого мы можем ответить только с помощью этих способов и средств, скептические вопросы относительно прошлого остаются без ответа. Это не означает, что скептицизм неуязвим, но отсюда следует, что скептицизм в отношении истории не может быть преодолен самой историей. Тем не менее скептицизм раскрывает нечто присущее истории, хотя бы ее пределе, и поэтому он заслуживает философского анализа.

Аргумент, в основе которого лежит мысль о том, что мир – при всем том, что мы знаем и можем знать о нем, – возник ex nihilo* всего лишь пять минут тому назад, ставит перед нами первый вопрос: сможем ли мы как-то заметить, что в действительности это не так, что существовало нечто до этого времени? Аргумент опирается на допущение, что все вещи остаются такими, каковы они есть, а мы ведем себя как обычно, хотя мир, в котором мы живем, существует всего лишь пять минут. У нас сохраняются, например, все наши воспоминания, хотя большинство из них, т. е. все воспоминания, относящиеся ко времени более раннему, чем пять минут назад, ложны V События, о которых, как нам кажется, мы помним, никогда не происходили. Но поскольку это наши воспоминания и воспринимаются таковыми, будет ли для нас какая-либо разница в том, что все они в действительности ложны? В определенных людях мы по-прежнему видели бы своих родителей, хотя все люди в мире, за исключением только что родившихся младенцев, имели бы один и тот же возраст. Различия в стилях окружающих нас предметов культуры продолжали бы сохраняться, хотя Каркассон и Дельфы были бы не старше Левиттауна, а “Алтарь Меродё”** не старше, чем “Авиньонские девицы”***. В горных породах все так же встречались бы окаменелости, бронзовые изделия были бы покрыты патиной древности, существовали бы поношенные ботинки и разбитые горшки, на всех вещах лежали бы “отпечатки прошлого”. Оратор на праздничном ужине добрался только до середины своей длинной речи, а его слушатели уже устали так, как будто слушали целый час. Историки, в частности, также занимались бы своей работой: в каком-то пять минут назад возникшем архиве пятиминутного возраста историк все так же тщательно изучал бы документы пятиминутной давности и делал выводы о событи-
____________________________
* Из ничего (лат.). – Прим. перев.
** Алтарный триптих (на центральной части сцена “Благовещение”) фламандского художника Робера Кампена 1425 г. (Нью-Йорк, Метрополитен-музей). – Прим. перев.
*** Картина П. Пикассо 1907 г. (Нью-Йорк, Музей современного искусства). –Прим. перев.

“Важно... не то, каким было мое прошлое или даже было ли оно, а лишь то, истинны или ложны мои воспоминания, существующие здесь и теперь. Здесь и теперь я воспринимаю нечто красное. Мы предполагаем, что в действительности я никогда не видел ничего красного. Но что из этого? У меня имеются все мои воспоминания, пусть они и ошибочны. Среди них есть воспоминание о красных предметах, и их достаточно, чтобы признать красным и этот предмет” ².

Различие между памятью и воображением аналогично различию между историей и художественной литературой. Однако в обсуждаемом нами мире (который вполне мог бы оказаться нашим миром) эти различия утратили бы свою основу. Неведомо для самого себя наш историк добросовестно сочинял
___________________________
* Кола ди Риенци (1313–1354). Восстановил римскую республику в 1347 г. Его называют последним римским трибуном. – Прим. перев.

Рассматриваемый аргумент не вносит изменений в нашу жизнь, и в этом есть какая-то странность. Если мы поймем, в чем она заключается, то, возможно, поймем, в чем ошибочность данного аргумента. Попробуем для начала рассмотреть симметричное предположение, а именно предположение о том, что мир может исчезнуть через пять минут. Сразу же следует отметить, что такое предположение ни в коем случае нельзя считать скептическим: утверждение о том, что не будет будущего, весьма отлично от утверждений о том, что не было прошлого или что не существует внешнего мира или других сознаний. Трудно сказать, почему мгновенное исчезновение мира кажется более правдоподобным, чем его мгновенное возникновение, однако это предположение, хотя и пессимистическое, не является скептическим, и мы быстро научились жить с ним. Оно не приводит к философским затруднениям, ибо – в отличие от симметричного предположения, рассмотренного выше, – это предположение не затрагивает наших понятий референции: референция наших утверждений “о” будущем носит иной характер, нежели утверждений о прошлом или настоящем. Оно не затрагивает также и общепринятого употребления обычных слов, содержащих ссылку на время. Странно, например, предполагать, что все в мире, за исключением только что родившихся, имеет один и тот же возраст, т.е. пять минут, что большинство объектов существовало столь краткое время. Но нет ничего странного в предположении о том, что каждый человек, молодой или старый, проживет еще только пять минут (за исключением тех, кто может умереть раньше): извержение вулкана погребло в Помпеях под пеплом и лавой одинаково всех – и молодых, и старых. Можно допустить, что Левиттаун и Каркассон погибнут вместе через пять минут, что каждый город будет существовать в течение одинаково краткого времени, но необычно думать, будто каждой город существовал одно и то же время, т.е. только пять минут. Опять-таки нетрудно допустить, что за исключением тех счастливчиков, у кого в следующие пять минут родятся дети, ни один из нас не будет иметь потомков, но гораздо более странно считать, что ни один из нас, за исключением тех, кто только что родился, не имел никаких предков. Есть нечто такое – хотя и не столь распространенное – что

Можно было бы долго перечислять все эти различия, но уже достаточно ясно, что возможность отсутствия будущего не влечет таких концептуальных изменений, которых требует возможность отсутствия прошлого. Я вовсе не думаю, что если бы мы всерьез отнеслись к первой возможности, это нас никак не задело бы. Для нас было бы жестоким ударом сразу же лишиться надежд, планов и замыслов. Это ужаснуло бы нас как перспектива внезапной смерти. Мне кажется, мы не столь часто задумываемся над тем фактом, что когда-то нас не было, значительно чаще – о том, что наступит время, когда нас не будет. Я был бы испуган, если бы кто-то сказал мне, что я проживу не более пяти минут, но я бы лишь растерялся, если бы кто-то сказал мне, что я жил всего лишь пять минут. Последнее беспокоит меня интеллектуально, но не практически. С практической точки зрения я мог бы сказать: какая разница, в конце концов? Соответствующее предположение об отсутствии будущего беспокоит меня практически, но не интеллектуально, мне потребуется много мужества, чтобы сказать: какая разница, в конце-то концов?! Это трудно принять, зато легко в это поверить. Другое предположение легко принять, но в него трудно поверить.

Однако недостаточно просто отметить тот факт, что некоторые предложения являются слишком необычными, что они приводят к таким концептуальным неудобствам, которых не возникает при симметричных им предположениях. Это нуждается в объяснении. Мне кажется, достаточно легко объяснить, почему предположение об отсутствии будущего мы способны совместить с нашими обычными способами мышления и речи и почему мы способны смириться с мыслью о том, что, хотя мир и наше видение его должны оставаться прежними, через пять минут весь мир исчезнет. Отчасти это объясняется тем, что будущее не способно оказать какого-либо влияния на настоящее и настоящее не зависит каузально от будущего, поскольку следствия не предшествуют своим причинам во времени. И напротив, если мы обращаемся к причинно-следственным связям, то настоящее в значительной мере является следствием прошлого. Это убеждение имеет всеобщее распространение и оно отображается в языке, которым мы

Под термином, ссылающимся на прошлое, я буду понимать термин, корректное применение которого к настоящим объектам или событиям логически предполагает ссылку на некоторые более ранние объекты или события, причинно связанные или не связанные с настоящим объектом. Опять-таки я ограничу свое обсуждение только теми терминами, ссылающимися на прошлое, которые обозначают объекты и события, причинно связанные с настоящим объектом. Нейтральный в отношении времени термин, когда он применяется к объекту настоящего, не ссылается ни на более ранние, ни на более поздние объекты и события. Рассмотрим теперь три разных объекта O₁, O₂, О₃, которым даны, соответственно, нейтральные в отношении времени описания: “есть человек”, “есть белесый рубец” и “есть цилиндрический металлический предмет”. Критерии применения этих терминов формулируются с указанием определенных явных свойств этих объектов, так что благодаря простой проверке можно сказать, применимы эти термины к некоторому конкретному объекту или нет. Теперь рассмотрим применение к тем же самым объектам и в том же самом порядке таких трех описаний: “есть отец”, “есть шрам” и “есть пушка, поставленная здесь Франциском I после битвы при Керизоле в 1544 г.”.

(I) Термин “отец” с точки зрения времени не определен, одно из его употреблений нейтрально в отношении времени: применяя его к человеку, мы в сущности обращаемся к социологическим критериям. Однако это не изначальное его употребление. Допустим, кто-то может быть отцом в смысле, безотносительном ко времени, но мы можем поинтересоваться, действительно ли он является отцом того индивида, по отношению к которому ведет себя как отец в социальном смысле. Как нам известно, человек может не быть отцом в социологическом смысле этого слова и тем не менее быть отцом в первичном смысле. Например, Талейран был отцом Делакруа, хотя никогда не выполнял роли отца для Делакруа. Для того чтобы быть отцом в первичном смысле этого слова, мужчина должен приблизительно за девять месяцев до рождения ребенка оплодотворить мать этого ребенка. Здесь, конечно, слово “мать” употребляется не в нейтральном по отношению ко времени смысле, как “мать для”, а со ссылкой на прошлое, как “мать кого-то”, как обозначение женщины, которая действительно дала жизнь ребенку, матерью которого она является. Так, Иокаста была матерью Эдипа, но не всегда играла роль матери для Эдипа. Когда мы правильно называ-

76
ем кого-то отцом в первичном смысле, то это логически предполагает ссылку на более раннее событие, которое каузально связано, согласно известным принципам, с настоящим. Простое наблюдение не позволяет сказать, является ли O₁ отцом в первичном смысле. Конечно, опираясь на другие наблюдаемые свойства О₁, можно сделать вывод о том, что О₁ является отцом.

(2) Предикат “есть шрам” однозначно ссылается на время. Если О₂ не был вызван ранением, то он просто будет не шрамом, а лишь чем-то похожим на шрам. Тогда корректное описание чего-то как шрама логически предполагает ссылку на некоторое более раннее событие, которое находится в очевидной причинной связи с охарактеризованным таким образом объектом. Если бы белесый шрам появился на теле сам собой, как появляются стигматы, то его назвали бы не шрамом, а чем-то похожим на шрам. “Похожий на шрам” нейтрально в отношении времени, если только мы не истолковываем данное выражение как содержащее негативную ссылку на прошлое, а именно как говорящее о том, что ранения не было. В этом смысле выражение “похожий на шрам” отличается от выражения “отец для”, ибо последнее никак – ни позитивно, ни негативно – не ссылается на прошлое. Отец для х может быть или не быть его отцом в первичном смысле.

(3) Третье выражение очевидным образом ссылается на прошлое событие, и если бы такого прошлого события не существовало, само это описание было бы ложным или легендарным, как, скажем, описание “Эта скала была поставлена здесь титанами после их победы над Ураном”. Единственное интересное отличие этого случая от двух предыдущих состоит в том, что не существует очевидных каузальных законов, связывающих пушки в Сен-Поль де Ване* с действиями французских королей шестнадцатого столетия. Можно, конечно, сказать, что пушка была здесь кем-то поставлена, однако на самом деле неясно даже то, что она была поставлена: ее могли просто бросить. А от этого, конечно, зависит, считать ли ее памятником победы или лишь memento** о победе.

По-видимому, предикаты, нейтральные в отношении времени, логически независимы от предикатов, ссылающихся на прошлое, и именно с этой точки зрения я и пытался их определить. Не думаю, что я утверждаю нечто новое: ясно, что можно быть мужчиной и не быть отцом, быть белесым рубцом и не быть шрамом, быть цилиндрическим металлическим предметом и не быть пушкой, тем более пушкой, оставленной Франциском I. Напротив, предикаты, ссылающиеся на прошлое, не являются независимыми от нейтральных в отношении времени предикатов. Нельзя быть отцом, не будучи мужчиной и т.д. Взаимные отношения предикатов этих двух классов являются достаточно сложными, и философские проблемы, возникающие в связи с ними, можно сравнить с теми
_____________________________
* Сен-Поль де Ване – небольшое, окруженное крепостной стеной средневековое поселение на юге Франции. У Северных (Королевских) ворот находится пушка, якобы связанная с победой Франциска I в битве при Керизоле. – Прим. перев.
* Напоминанием (лат.). – Прим. перев.

Наш язык насыщен предикатами, ссылающимися на прошлое, и вполне можно предположить, что понятие об отпечатках прошлого у Льюиса объясняется обычной философской склонностью принимать структурные особенности нашего языка за структурные особенности мира и считать некоторые отсутствующие у вещей таинственные свойства тем, на что должны указывать те или иные выражения нашего языка. Но мы не указываем на наличные свойства вещей, когда используем предикаты, ссылающиеся на прошлое, хотя применение этих терминов к ныне существующему объекту в некотором смысле зависит оттого, обладает ли этот объект определенными свойствами, которые можно увидеть при его осмотре. Скорее все-таки мы имеем в виду прошлые объекты и события. Дом, в котором спал Джордж Вашингтон, выглядит как совершенно обычный дом, и у него нет никакого особого свойства, которое нам нужно было бы обнаружить, чтобы сказать, что здесь спал первый президент США. Таких свойств не существует или, если угодно, их нельзя обнаружить посредством простого наблюдения. Критерии для приписывания таких свойств являются гораздо более сложными, а решение о том, истинны ли такие приписывания, опирается на еще более сложные соображения. Во всяком случае, поскольку истинное приписывание предикатов, ссылающихся на прошлое, ныне существующим объектам дает нам информацию о событиях и объектах, не принадлежащих настоящему, постольку достаточно ясно, что предложения с такими терминами мы не можем полностью перевести посредством нейтральных в отношении времени выражений. Полный перевод предложения S в предложение Т должен не только сохранять истинностное значение S, но еще и передавать ту же информацию, что и S. Если непереводимость терминов одного множества в термины другого множества служит критерием для различения уровней языка, то термины этих двух классов относятся к разным уровням языка, хотя и приписываются одним и тем же объектам, а именно O₁, О₂ и О₃.

78
чаются только нейтральные в отношении времени выражения. Все эти предикаты истинны относительно объектов независимо оттого, существовало прошлое или нет. Однако вряд ли это будет справедливо для предикатов другого уровня. Дело не просто в том, что при отсутствии прошлого все утверждения о прошлом оказываются ложными. В этом случае оказались бы также ложными чрезвычайно многие предложения о настоящем, а именно все те предложения, которые приписывают предикаты, ссылающиеся на прошлое, объектам настоящего, и последние все еще обладали бы всеми теми свойствами, наличие которых можно установить простым наблюдением. Два множества наших терминов состоят из экстенсионально эквивалентных пар, в которых один термин обозначает тот же самый объект, что и другой термин пары. Однако приписывание одного из терминов каждой паре предполагает некоторый факт из прошлого. Поэтому все было бы таким же, как оно есть. Не существовало бы только никаких отцов, шрамов и пушек, брошенных или поставленных Франциском I. Однако ничто не исчезает: продолжают существовать все объекты, обозначаемые обычными терминами, т.е. мужчины, белесые рубцы, цилиндрические и металлические объекты. Оказались бы ложными не только все предложения, содержащие предикаты, ссылающиеся на прошлое, но и все каузальные законы, предполагающиеся при использовании таких предикатов, стали бы ложными или, по крайней мере, бессодержательными .

Если теперь обратиться к предикатам, ссылающимся на будущее, то главная трудность здесь заключена в том, чтобы найти какие-либо естественные примеры, – найти такие предикаты, приписывание которых объектам или событиям настоящего зависит от их ссылки на какое-то будущее событие или объект. Рассмотрим предикат “быть будущим отцом”, приписываемый супругу беременной женщины. Конечно, обычно мы ожидаем, что родится ребенок и мужчина станет отцом, “если все пройдет хорошо”. Однако фактически предикат “будущий отец” мы приписываем, опираясь либо на нейтральные в отношении времени предикаты, либо на предикаты, ссылающиеся на прошлое, которые считаются истинными для соответствующего индивида. Так, х есть будущий отец только в том случае, когда х оплодотворил у, к у еще не родила ребенка. Ничего большего не требуется. Если бы х умер до рождения ребенка или умерла у, или если бы беременность была прервана, то все равно х был бы будущим отцом. Не требуется, чтобы впоследствии он действительно стал отцом. Его звание будущего отца логически не зависит от того, что случится в будущем. Кроме того, наше ожидание, что х станет отцом, если он на самом деле будущий отец, основывается на каузальных законах, которые действовали, поэтому такие ссылающиеся на будущее предикаты паразитируют на нашей способности пользоваться предикатами, ссылающимися на прошлое, ибо в отношении каузальных законов будущее “должно быть похожим на прошлое”. Однако главное заключается в том, что предикаты, которые на первый взгляд ссылаются на будущее, в большинстве случаев легко переводятся в нейтральный в отношении времени язык

Существуют, конечно, некоторые описания прошлых событий, которые – если бы они были высказаны в момент свершения события или даже раньше – должны были бы использовать предикаты, ссылающиеся на будущее. Теперь мы можем говорить о Пьеро да Винчи как об отце человека, написавшего “Джоконду”. Назвать его так в то время, когда он был будущим отцом Леонардо, означало бы предполагать, что его сын напишет “Джоконду”. Здесь мы имели бы описание объекта настоящего, чья истинность зависела бы от будущего. Кроме того, это описание никаким очевидным способом нельзя было бы перевести посредством использования ссылающихся на прошлое или нейтральных в отношении времени выражений. Полотна, о котором идет речь, еще не существовало, и это описание, если бы оно было истинным, дало бы подлинную информацию о будущем, поэтому его нельзя было бы перевести с помощью выражений, не содержащих этой информации. Но когда подумаешь о том, насколько странно звучит такое утверждение по сравнению с не удивляющей нас возможностью отсутствия будущего, то в голову приходит та же самая мысль, которую я имел в виду раньше, когда говорил, что субстантивная философия истории рассуждает о будущем так, как обычно рассуждают о прошлом. Однако объяснение этой необычности следует отложить до последующего обсуждения.

Ни одно из высказанных соображений не затрагивает, конечно, скептического аргумента, гласящего, что при всем том, что мы знаем или можем знать, мир мог возникнуть пять минут назад и что такое утверждение, по крайней мере логически, возможно. Этот аргумент не затрагивается, поскольку использование терминов, ссылающихся на прошлое, опирается на определенное истолкование причинности, а скептический аргумент как раз и направлен против определенных понятий причинности. Скептическая критика причинности восходит, по крайней мере, к Юму, утверждавшему, что причины логически не влекут свои следствия, что из описания наблюдаемых свойств одной вещи мы не можем логически дедуцировать ее следствий, а из полного описания другой вещи не можем заключить о том, какими должны быть ее причины. В основе нашего понятия причинности лежат определенные ассоциации с тем, что действительно происходило, но с точки зрения логики в таких ассоциациях нет ничего принудительного и наличие данной вещи логически совместимо с разными причинами и даже с тем, что она вообще не имеет никакой причины. Юм пишет:

80
“... (И)сключая всякие причины, мы действительно исключаем их и уже не признаем в качестве причин существования ни ничто, ни сам объект, а следовательно, не можем вывести из абсурдности этих предположений аргумент, который мог бы доказать абсурдность самого исключения. Если все должно иметь причину, то отсюда следует, что, исключив остальные причины, мы должны признать причиной или ничто, или сам объект. Но вопрос в том и состоит, должен ли всякий объект иметь причину или нет, а следовательно, согласно правилам здравого рассуждения, это положение никогда не следует считать самоочевидным” ³.

“Нет ничего логически невозможного в гипотезе, что мир возник пять минут назад вместе со всеми своими обитателями, которые “помнят” несуществовавшее прошлое. Не существует логически необходимой связи между событиями, относящимися к разным моментам времени. Поэтому ничто из того, что происходит сейчас или произойдет в будущем, не сможет опровергнуть гипотезу, что мир возник пять минут назад. Следовательно, то, что называется знанием о прошлом, логически независимо от самого прошлого, оно полностью выразимо в терминах настоящего, которые полностью сохранили бы свое содержание даже в том случае, если бы прошлого не существовало” ⁴.

81
следует, что а существует ⁵. Тогда если о ком-то мы вправе утверждать, что он знает прошлое, то отсюда вытекает реальность прошлого, и было бы противоречием утверждать, что кто-то знает прошлое, но то, к чему относится его знание, никогда не существовало. Аналогичное можно сказать о шрамах. При существующих правилах словоупотребления сказать о ком-то, что у него есть шрам, значит подразумевать, что когда-то он был ранен. Точно так же для знания: мы должны говорить, скорее, о том, что называется знанием (но может не быть им), как говорим о том, что называется шрамом, но может им не быть. Я думаю, уже достаточно ясно, что выражение “есть шрам” нельзя выразить в языке, нейтральном по отношению ко времени, в “терминах настоящего”, поэтому лучше сказать, что если бы гипотеза Рассела была верна, каждое описание белесых рубцов как шрамов было бы ложным ⁶. Но по тем же причинам каждое описание некоторого знания как знания о прошлом было бы ложным. Короче говоря, мир остался бы таким, каков он есть, но язык для его описания должен был бы измениться.

“Подобно всем скептическим гипотезам, – писал Рассел, – эта гипотеза логически безупречна, но неинтересна” ⁷. Я надеюсь, мы, напротив, убедились в том, что она чрезвычайно интересна. Остается посмотреть, безупречна ли она с логической точки зрения ⁸. Мне представляется возможным проанализировать ту роль, которую играют предложения о прошлом, – роль, которой гипотеза об отсутствии прошлого лишь придает преувеличенное значение. Этот анализ состоит приблизительно в следующем. Как мы могли увидеть из предыдущего изложения, предложения о прошлых объектах и событиях нельзя истолковать как говорящие о свидетельствах, подтверждающих их, и их нельзя полностью выразить посредством множества предложений наблюдения. Фактически истинность любого множества предложений наблюдения не может быть даже необходимым условием истинности или ложности предложений о прошлом. Тем не менее в историческом исследовании такие предложения могут играть роль, аналогичную той, которую в науке играют предложения с так называемыми теоретическими терминами, и, подобно им, находиться в точно таких же взаимоотношениях с предложениями наблюдения.

82
Можно было бы сказать, что их роль заключается в организации наличного опыта. Если это так, то вопрос о том, к чему они сами по себе относятся, просто не может возникнуть, и гипотеза об отсутствии прошлого теряет свое значение. Она лишь обращает наше внимание на ошибочность нашего представления о функции этих предложений, которую мы им приписывали в целях экономии мышления. В историческом сочинении термин типа “Юлий Цезарь” играет ту же роль, которую играют термины “электрон” или “Эдипов комплекс” в физических или психоаналитических теориях. Использование предложений, содержащих эти последние термины, не зависит от решения вопроса о том, обозначают ли они какие-то реальные сущности, пусть даже ненаблюдаемые, или нет. Они могут использоваться для организации опыта независимо от того, обозначают они что-то или нет. Хорошо известно, что существует проблема элиминации теоретических терминов и замены их терминами наблюдения, однако решалась она тривиальными и неприемлемыми способами ⁹. Тем не менее при использовании предложений с теоретическими терминами мы не обязаны принимать ненаблюдаемых сущностей. Не имеет значения, существуют или нет такие сущности. Проблема обозначения не оказывает влияния на роль теоретических терминов. В качестве инструментов предложения с теоретическими терминами могут не оцениваться с точки зрения истины и лжи, как и другие инструменты науки, например, пробирки. Подобно пробиркам, эти предложения используются одинаково всеми учеными, которые в вопросах онтологии могут придерживаться разных позиций. Однако они представляют собой, если хотите, излишнюю интеллектуальную роскошь и не имеют отношения к использованию теоретического словаря для организации опыта.

Я буду называть такую позицию “инструменталистским истолкованием предложений о прошлом”. Конечно, инструментализм является лишь одной из возможных позиций в отношении теоретических терминов. Подробное обсуждение возникающих здесь проблем выходит далеко за рамки данного сочинения и, по сути дела, относится к философии науки. Насколько мне известно, инструментализм никогда не использовался при анализе исторических предложений ¹⁰, однако в настоящем контексте такой ход представляется вполне естественным, хотя бы только для нейтрализации скептического аргумента и, между прочим, для указания на явную аналогию между теоретической наукой и историей – аналогию, которую обычно не замечают, противопоставляя историческую и теоретическую науку. Эта аналогия впоследствии будет нам полезна независимо оттого, примем ли мы в конце концов исторический инструментализм в качестве общего истолкования исторических предложений.

83
кими особенностями. Утверждая, что их написал один автор, мы объединяем эти произведения в единое собрание сочинений. Точно так же, когда мы обнаруживаем заметные стилистические расхождения в двух произведениях, рассматриваемых как части единого собрания сочинений, мы утверждаем наличие разных авторов и, таким образом, иначе организуем дошедшие до нас литературные произведения. Затем мы продолжаем поиски других вещей в существующем мире, которые бы подтвердили наше новое упорядочение литературных произведений, и таким образом одни части наличного мира связываем с другими. Я думаю, эти упорядочения мы без особых трудностей можем рассматривать как теории: можно говорит о теории одного автора или о теории двух авторов и считать, что такие теории служат, inter alia *, для организации наблюдаемого мира.

Меня могут упрекнуть в том, что я изменил угол зрения и от рассмотрения понятия причинности перешел к рассмотрению знания. Однако сила гипотезы об отсутствии прошлого как раз и заключается в том факте, что у нас нет эпистемологического доступа к прошлому, следовательно, нет прямого способа ее проверки. Если бы мы могли добраться до прошлого, у нас были бы средства подтвердить теории фактами и тем самым эмпирически опровергнуть гипотезу об отсутствии прошлого. В этом случае она превратилась бы в простую эмпири-
_______________________________
* Помимо всего прочего (лат.). – Прим. перев.

84
ческую гипотезу и могла бы быть фальсифицирована эмпирическими методами. Поэтому эпистемологические соображения, безусловно, не являются посторонними. Раз уж о них зашла речь, мы можем наметить стратегию анализа гипотезы об отсутствии прошлого.

Начать с того, что мы обратились к инструментализму ¹² как к средству сведения на нет проблем, связанных с референцией и возникающих в отношении утверждений, в частности утверждений о прошлом, референты которых считаются недоступными, даже если они когда-то существовали. Инструментализм обходит все вопросы референции, доказывая, что не имеет значения, говорят ли такие предложения о чем-нибудь или нет: все остается тем же самым, ничто не меняется. Просто некоторые предложения мы начинаем рассматривать не как констатации фактов, а лишь как инструменты, к которым понятия истинности и ложности неприменимы: можно говорить лишь о “лучших или худших” инструментах, как сказал бы Дьюи, и такая оценка любой пары предложений зависит от их относительных успехов в организации опыта. Однако можно разработать бесконечно много скептических гипотез ad hoc, которые преодолеваются аналогичным обращением к инструментализму. Предположим, например, что кто-то высказывает гипотезу о том, что мир заканчивается ровно в пяти футах от него¹³: на расстоянии, превышающим пять футов от него, ничто не существует, поэтому утверждение, скажем, об Эмпайр Стэйт Билдинг, высказанное этим человеком в Центральном парке, ложно, так как отсутствует объект, о котором оно говорит. Мы говорим о вещах, находящихся в тридцати милях отсюда, хотя они нам недоступны, и кто-то мог бы сказать, что мы принимаем пространственный инструментализм, избегая проблем референции за счет того, что словам “Эмпайр Стэйт Билдинг” придаем статус теоретического термина, так что содержащие его предложения служат лишь для организации пространственно достижимых (наблюдаемых) явлений.

Главный порок скептических идей подобного рода заключен в их абсолютной произвольности. Почему граница проводится именно здесь, а не в другом месте¹⁴? Почему граница устанавливается на расстоянии пяти футов, а не шести или четырех? Или семи или трех? Почему пять минут назад, а не четыре, три, шесть или десять? Или, что то же самое, если кто-то хочет сказать, что объекты, находящиеся от нас дальше, чем в пяти футах, недоступны потому, что мы не можем до них дотронуться, и поэтому они не существуют, то почему бы не сказать, что в настоящий момент у нас нет возможности знать, что вообще что-то существует, за исключением того, что мы сейчас трогаем? Или за исключением того, что мы сейчас видим? Можно допустить, что хотя мы не дотрагиваемся до них, мы можем это делать и знать, что они существуют. Но тогда почему мы не можем сделать шаг вперед и дотронуться до вещей, находящихся от нас дальше пяти футов? Вы не можете говорить, что их нет, что за пределами пяти футов ничего не существует, ибо вопрос-то как раз и состоит в том, как мы можем знать, существует что-либо или нет? Мы находимся там,

85
где мы находимся, а не на расстоянии пяти футов от этого места. И мы дотрагиваемся до того, до чего мы действительно дотрагиваемся, а не до Чего-либо еще. Поэтому допускать, что между прикосновением к чему-либо существуют постоянно ощущаемые сущности означает, если угодно, введение теоретических сущностей с целью организации опыта, и допущение устойчивых физических объектов приводит нас к новому варианту инструментализма. Ясно, что эти различные виды скептицизма быстро трансформируются в скептицизм per se* и разговор об объектах вообще ведется в инструменталистском ключе ¹⁵.

В своих предыдущих замечаниях по поводу аргумента об отсутствии прошлого я указал на то, что он не "является вполне общим, ибо устраняет не все утверждения о прошлом, а только те, которые говорят о вещах и событиях, имевших место более чем пять минут назад. Теперь я обращаю внимание на то, насколько произвольно это уточнение относительно пяти минут. Имеется бесконечно много других моментов времени, которые могут обозначать границу, и если все свидетельства совместимы с тем, что мир существует всего пять минут, то они совместимы с шестью, семью и любым количеством минут его существования. Свидетельства совместимы, если угодно, с бесконечным числом гипотез, каждая из которых несовместима с другими. Однако оправдать проведение границы в том, а не ином пункте можно, безусловно, только на основе свидетельств, и если устраняется возможность обращения к свидетельствам, то невозможно оправдать выбор одной гипотезы, а не другой. На каком основании, например, мы считаем, что мир возник пять минут, а не пять лет или пять столетий назад? Каждое свидетельство в пользу какой-то одной гипотезы может быть сведено на нет сторонником более короткого периода существования мира, чем тот, о котором говорит данная гипотеза.

Обратимся теперь к самой гипотезе о том, что мир начал существовать пять минут назад. Заметим, что она приводит к разделению класса утверждений о прошлом. Если мир возник пять минут назад, то некоторые утверждения о прошлом оказываются истинными или ложными, а именно те, которые говорят о том, что произошло в течение (последних) пяти минут ¹⁶. Вследствие отсутствия референтов остальные являются либо ложными, либо вопрос об их истинности или ложности не может быть поставлен, либо этот вопрос лишается смысла благодаря тому, что такие утверждения получают статус теоретических предложений. Останемся на позициях исторического инструментализма и скажем, что одним утверждениям можно дать инструменталистское истолкование, а другим нельзя, т. е. тем, которые говорят о том, что случилось совсем недавно, нельзя. Заметим также, что будет существовать и соответствующее разделение в классе предикатов, ссылающихся на прошлое. Мы можем принять те ссылающиеся на прошлое предикаты, которые относятся к событиям и объектам, существовавшим в последние пять минут. Таким образом, существовали бы подлинные трехминутные яйца, а не просто яйца, называемые трехминутными. Суще-
___________________________
* Сам по себе (лат.). – Прим. перев.

86
ствовали бы некоторые отцы, некоторые подлинные воспоминания и т.п. Однако по мере того как произвольно избранный исходный пункт мы сдвигаем все дальше вглубь времен, объем этих классов будет изменяться. Если мы отодвинем его назад достаточно далеко, то всякий обыкновенно называемый отцом, будет отцом, все воспоминания будут подлинными, будут существовать подлинные шрамы и даже пушки, действительно поставленные Франциском I. И все больше и больше утверждений будет действительно говорить о прошлом, а не просто служить полезным инструментом для организации настоящего. Но чем ближе мы сдвигаем границу к настоящему моменту, тем все меньше и меньше остается подлинных предикатов, ссылающихся на прошлое, и все меньше и меньше остается подлинных утверждений о прошлом. В конце концов мы достигаем пункта, в котором реально применимыми оказываются только нейтральные в отношении времени предикаты, а единственная роль утверждений о прошлом сводится к организации данных настоящего. Здесь возможен только исторический инструментализм. Но есть ли у нас серьезные основания не достигать этого пункта? Почему бы нам не приблизить начало мира к настоящему моменту настолько, чтобы никакого прошлого вообще не осталось, даже и пятиминутного? Разве нет никаких свидетельств, препятствующих нашему плавному переходу от этих бесчисленных по количеству форм темпорального скептицизма к скептицизму мгновения! Я думаю, что нет, ибо свидетельства в пользу одной формы темпорального скептицизма не лучше, чем в пользу другой, хотя каждая из этих форм допускает некоторые подлинные утверждения о прошлом. Однако поскольку они не могут обосновать это допущение, оно ничего не значит.

Я не считаю, что скептицизм мгновения в целом является здравой позицией. В некотором ясном и аналитически истинном смысле можно утверждать, что существует только настоящее. Отсюда следует, что прошлого не существует, однако это почти тривиальность, сводящаяся к тому, что прошлое не есть настоящее, и из нее не следует, что прошлого не существовало. Кроме того, неясно, почему, когда мы говорим о настоящем, мы говорим именно о мгновении. Когда мы указываем на что-нибудь и говорим, что это сейчас существует, мы не утверждаем, что существование данного объекта ограничено настоящим мгновением, ибо мгновение не имеет границ, в которых что-то может существовать. Мгновение не является единицей длительности, как точка не является единицей протяженности. В отношении пространства аналогом скептицизма мгновения будет, я полагаю, скептицизм точки. Однако едва ли можно говорить о вещах, имеющих точкообразное существование. Для этого потребовалось бы, чтобы окружность совпала со своим центром, а это означало бы, что она перестала быть окружностью. Скептицизм точки приводит к выводу о том, что ничего не существует, – это чистый скептицизм. Но точно таким же является и скептицизм мгновения. Быть вещью – значит обладать протяженностью и длительностью, отрицать одно из этих свойств – значит отрицать существование вещей.

87
Сегодня мы, конечно, понимаем, как достигается какой-то результат ¹⁷, поскольку принимаем введенное проф. Райлом важное различие между глаголами достижения, например “выигрывать”, и другими глаголами типа “бегать”. Состязание в беге требует времени, но победа этого не требует: побеждают в какой-то момент, но не в течение какого-то интервала. Однако смысл этого различения теряется, если каждый глагол является глаголом достижения, и, несомненно, нужно бежать, для того чтобы победить в состязании. Кроме того, выигрывает состязание бегун, а бегуны являются объектами, обладающими определенной длительностью: существуют мгновенные победители (каждый победитель одерживает победу в определенное мгновение), но нет мгновенных бегунов. Мгновение фиксирует положение во времени и используется для градуирования “шкалы” времени, но не является единицей времени и само не имеет частей. Мгновения точно так же не входят в перечень “год, месяц, неделя, день, час, минута, секунда”, как точки не входят в перечень “миля, род*, ярд, фут, дюйм”. Это легко усмотреть из того факта, что ничто не может длиться два мгновения, хотя может продолжаться два часа, две минуты или секунды; ничто не может иметь протяженность двух точек. Нет точек, если нет протяженностей, и нет мгновений, если нет длительностей. Поэтому рассуждения о мгновениях предполагают, в некотором смысле, длительности, и нельзя встать на позиции скептицизма мгновения и надеяться тем самым породить сомнения в существовании длительностей.

Из этих рассуждений, если они справедливы, вытекает, что нельзя последовательно придерживаться скептицизма мгновения. В моей аргументации нет никаких предположений относительно причинности. При желании можно спорить о точной продолжительности существования мира, но не о том, обладает ли мир вообще какой-либо длительностью: существование мира требует какой-то длительности, вопрос лишь в том, как велика эта длительность. Человек, утверждающий, что мир существует лишь в течение пяти минут, обязан, как мы видели, признать, что хотя бы некоторые утверждения о прошлом истинны, а именно те, которые говорят о событиях, случившихся в эти пять минут. Однако теперь мы можем спросить его: откуда ему это известно? Он уже не может уйти от этой проблемы, ибо если он ответит, что его выбор пяти минут был произволен, мы можем предъявить ему скептицизм мгновения. Дело в том, что он не может оправдать свой выбор, не принимая чего-то в качестве свидетельства, а если он принимает хоть какие-то свидетельства, то почему не все? Вопрос о длительности мира есть в принципе разрешимый эмпирический вопрос, и если этого не признают, приходят к скептицизму мгновения, которого, как я сказал, нельзя придерживаться. Эту позицию нельзя защищать, поскольку она внутренне противоречива. Нельзя говорить о мгновенном мире, как нельзя утверждать, что прошлое существовало, но
________________________
* Около 5-ти метров. – Прим. перев.

88
мы не можем знать, что оно было. Единственное, что тогда остается, это откровенный скептицизм, однако в наши задачи не входит его обсуждение, ибо откровенный скептицизм не порождает особых проблем для философии истории.

По мере того как мы пересматриваем наши оценки длительности мира, мы все больше восстанавливаем нашу лексику, содержащую ссылку на время, и принимаем все большее число причинных законов. Пятиминутный мир слишком короток, чтобы что-то можно было признать подлинным шрамом. Допустим теперь, что в среднем в течение месяца рана становится шрамом. Тогда существование мира в течение месяца дает нам какие-то шрамы, но еще не дает настоящих окаменелостей. Сказать, что мир существует миллион лет, значит возвратиться к подлинному употреблению ссылающегося на прошлое предиката “быть окаменелостью”. Чем дальше мы отходим назад, тем меньше деформируется и наша каузальная схема, и наша лексика, ссылающаяся на время, и если бы кто-то сказал: допустим, мир возник сто миллионов лет тому назад, то было бы трудно понять, считать ли это скептицизмом, интересным с философской точки зрения. Такое предположение оставляет нам всю историю и даже предысторию, а если бы этот человек добавил: “Целиком, со всем своим содержимым”, то это предположение едва ли доставит нам беспокойство, если мы не знаем, каков был мир в то отдаленное время. Но если мы что-то знаем об этом, то это наше знание могло бы разойтись с известными каузальными законами и нашей лексикой, ссылающейся на время. Если бы мир в то время включал в себя, скажем, беременных динозавров, мы были бы вынуждены пересмотреть некоторые каузальные понятия, если склонны согласиться с этим. Но чем проще содержание мира, чем меньше предикатов, связанных со временем требуется для его описания, тем меньшее беспокойство доставляет нам представление о его создании “целиком”. Даже рассказ о сотворении мира не требует, чтобы мир появился внезапно: да, он был создан, но затем в течение шести дней обретал свой надлежащий облик. Мысль о том, что мир был создан или был создан сколь угодно давно, не содержит ничего логически абсурдного. Я лишь пытался показать, что любая такая гипотеза, если она произвольна, бы-

89
стро скатывается к абсурду. Но не все такие гипотезы произвольны, и только возможность эмпирического подтверждения способна предохранить их от логических противоречий. Отправляясь отсюда, мы можем теперь, наконец, перейти к рассмотрению тех проблем, которые ставит перед нами обращение к свидетельствам.