А.А. ИВИН ОСНОВЫ СОЦИАЛЬНОЙ ФИЛОСОФИИ

ГЛАВА 6 ЕДИНСТВО ОБЩЕСТВА

Общество – это определенная взаимосвязь коллективности и индивидуализма, действий человека в составе определенных сообществ и его автономных, индивидуальных действий. Противопоставление друг другу коллективистического общества и индивидуалистического общества не имеет в виду умаления важности коллективистических начал в жизни общества: без них общественная, т.е. совместная, жизнь людей невозможна. Умаление коллективистических начал в любом обществе, будь оно коллективистическим, индивидуалистическим или промежуточным, чревато разрушением этого общества. Общество представляет собой определенное равновесие коллективного и индивидуального. Своеобразие коллективистического общества в том, что оно доводит коллективные принципы социальной жизни до крайности. Под флагом глобальной цели коренного переустройства общества оно стремится растворить индивида в его коллективе и в обществе в целом, лишить личность всякой автономии, предельно ограничить ее свободу и сделать ее тем самым простым “винтиком” огромного социального механизма. Индивидуалистическое общество, напротив, предоставляет своим индивидам существенную независимость в определенных сферах их деятельности, но постоянно рискует при этом нарушением хрупкого баланса коллективного и индивидуального в своей жизни.

Социальный мир, в котором живут и трудятся люди, активно конструируется ими самими в ходе их социальной деятельности. Это происходит по преимуществу неосознанно для них. С другой стороны. общество с помощью самых разнообразных средств формирует из индивида личность, приспособленную к жизни в определенной среде.

194

Всякое достаточно стабильное общество обладает внутренним единством характеризуется известным единообразием стиля мышления, строя чувств и способа действий своих членов.

Единство общества выражается прежде всего в существующих в нем порядке и сплоченности и является неотъемлемой характеристикой каждого устойчивого общества.

Общество, расколотое на противостоящие друг другу части, находится на грани социального взрыва или только что испытало серьезные внутренние потрясения.

Единство общества обеспечивается многими взаимосвязанными между собой факторами.

В числе этих факторов:

– устойчивые социальные институты, являющиеся не только законными, но и легитимными, признаваемыми самим обществом;

– устоявшиеся социальные отношения, предполагающие более или менее адекватную реализацию существующих в обществе представлений о равенстве, свободе, справедливости и других основополагающих социальных ценностях;

– уравновешенность коммунитарных и структурных отношений, отношений равенства и неравенства индивидов;

– соблюдение большинством членов общества предписаний морали, традиции, религии (если общество не является светским), уважение признанных авторитетов и т. д.;

– наличие идеологии, представляющейся убедительной большинству членов общества;

– существование общих ценностей, считающихся легитимными и являющихся стандартами, посредством которых отбираются цели деятельности.

Единство общества всегда является относительным. Только в редких случаях его индивиды мыслят, чувствуют и действуют почти единообразно. Наибольшим внутренним единством отличаются тоталитарные общества, но это единство достигается не спонтанно, а за счет энтузиазма членов общества и постоянного террора в отношении тех, кто подозревается в недостаточной преданности общим идеалам и общей цели.

Порядок и сплоченность, характерные для общества, обычно называются социальным порядком.

Объяснение социального порядка – одна из основных задач социальной философии. Этой темой занимаются также социология, политология, экономическая наука, история.

Существуют два основных подхода к проблеме социального порядка. При ценностном подходе социальный порядок считается следствием ценностного консенсуса, принятия подавляющим большинством членов общества общих норм и ценностей. Подход с точки зрения принуждения подчеркивает значение власти и господства (в военной, правовой, религиозной, экономической сфе-

195

рах), а также способность к поддержанию порядка теми, кто находится у власти.

Сторонниками ценностного подхода были Э. Дюркгейм и Т. Парсонс. Особую роль принуждения для поддержания социального порядка подчеркивали К. Маркс и М. Вебер, хотя ни тот, ни другой не подвергали при этом сомнению некоторую роль социальных ценностей в поддержании социального порядка.

Согласие в обществе относительно основных ценностей (ценностный консенсус) и принуждение не должны, однако, противопоставляться друг другу. Всякое общество предполагает согласие своих членов в отношении общих ценностей и норм. Вместе с тем ни одно общество не может держаться только на одном консенсусе. Согласие никогда не бывает настолько широким и эффективным, чтобы его не приходилось дополнять принуждением. Социальный порядок, не поддерживаемый принуждением, не может быть устойчивым.

В разных обществах роль двух факторов поддержания социального порядка – согласия в отношении основных ценностей и принуждения – является разной. В открытых обществах на первый план выходит ценностный консенсус, в закрытых обществах – принуждение. Даже в истории одного и того же общества периоды, когда порядок и сплоченность поддерживаются преимущественно принуждением, сменяются периодами, когда на первый план выходят общие для всего общества ценности и нормы. Не бывает, однако, обществ, в которых длительное время социальный порядок опирался бы только на принуждение, или только на совпадение ценностей.

Понятие единства общества является более широким и одновременно менее определенным, чем понятие социального порядка. Единство общества существенным образом зависит от единых для общества языка, строя мышления, миропонимания и мироощущения, от твердости существующих в обществе традиций и авторитетов, от приемлемости господствующих идеологических принципов и т. д. Даже вкус и мода, способные разделять или объединять индивидов, сказываются на единстве общества, хотя и не на его социальном порядке.

Обычный язык, называемый также естественным или повседневным, является одним из наиболее действенных средств приобщения индивида к культуре своего народа, к своеобразному видению им окружающего мира. “Если бы не было речи, то не были бы известны ни добро, ни зло, ни истина и ни ложь, ни удовлетворение и ни разочарование. Речь делает возможным понимание всего этого. Размышляйте над речью” (“Упанишады”). Естественный язык является полноправным соавтором всех мыслей человека и его дел.

196

Естественный язык, складывающийся стихийно и постепенно, неотделим от истории владеющего им народа. Искусственные языки, подобные языкам математики, логики и т. п., сознательно создаются людьми для особых целей и являются, как правило, более совершенными в отдельных аспектах, чем естественный язык. Но это совершенство в отношении узкого класса целей по необходимости оказывается недостатком в отношении всех иных задач.

Пропитывающий ткань повседневной жизни и делающий ее эластичной, естественный язык столь же богат, как и сама жизнь. Разнородность, а иногда и несовместимость выполняемых им функций – причина того, что не каждую из своих задач он решает с одинаковым успехом. Но как раз эта широта не дает языку закоснеть в жестких разграничениях и противопоставлениях. Он никогда не утрачивает способности изменяться с изменением жизни и постоянно остается столь же гибким и готовым к будущим переменам, как и она сама.

Разнообразные искусственные языки и генетически, и функционально вторичны в отношении естественного языка. Они возникают на базе последнего и могут функционировать только в связи с ним.

Обычный язык, предназначенный прежде всего для повседневного общения, имеет целый ряд своеобразных черт. В определенном смысле их можно считать его недостатками. Этот язык является аморфным как со стороны своего словаря, так и в отношении правил построения выражений и придания им значений. В нем нет ясных критериев осмысленности утверждений. Не выявляется четко логическая форма рассуждений. Значения отдельных слов и выражений зависят не только от них самих, но и от их окружения. Многие соглашения относительно употребления слов не формулируются явно, а только предполагаются. Почти все слова имеют не одно, а несколько значений. Одни и те же предметы могут называться по-разному или иметь несколько имен. Есть слова, не обозначающие никаких объектов, и т.д.

197

Эти и другие особенности обычного языка говорят, однако не столько об определенном его несовершенстве, сколько о его могуществе, гибкости и скрытой силе.

Каждая историческая эпоха смотрит на мир своими глазами, пользуется своей

специфической системой мыслительных координат. В истории мышления отчетливо выделяются пять основных периодов развития. соответствующих главным этапам развития общества. Стили мышления, последовательно сменявшие друг друга, таковы: первобытный, древний (или античный), средневековый, стиль мышления Нового времени и современный стиль мышления.

Стиль, или способ, мышления эпохи – это совокупность глобальных, по преимуществу имплицитных предпосылок мышления конкретной эпохи, те почти незаметные для нее очки, через которые она смотрит на мир и которые не годятся для другой эпохи.

Стиль мышления представляет собой сложную, иерархически упорядоченную систему неявных доминант, образцов, принципов. форм и категорий теоретического освоения мира. Эта система изменяется во времени, она подчинена определенным циклам, постоянно воспроизводит свою структуру и обусловливает специфическую реакцию на каждый новый включаемый в нее элемент. Иными словами, стиль мышления подобен иерархически организованному живому организму, проходящему путь от рождения до старости и смерти, непрерывно возобновляющему себя и придающему своеобразие всем протекающим в нем процессам.

Стиль мышления исторической эпохи – это как бы ветер, господствующий в эту эпоху и непреодолимо гнущий мышление всех, живущих в данную эпоху, в одну и ту же сторону. Ограничения, диктуемые стилем мышления, почти не осознаются и не подвергаются исследованию в свою эпоху. Только новая эпоха, вырабатывающая собственное, более широкое теоретическое видение, начинает замечать то массовое летаргическое состояние, которое сковывало умы предшественников, ту общую, как говорят, систематическую ошибку, которая сдвигала и искажала все.

Стиль мышления слагается под воздействием культуры как целого и является фактором, опосредующим ее влияние на мышление. Задавая горизонт мышления и общие схемы его подхода к действительности, стиль мышления оказывает в конечном счете воздействие на все аспекты мыслительной деятельности в конкретную эпоху.

В каждый конкретный период времени помимо общего стиля мышления, распространяющегося на всех, кто живет в данный период, имеются стили мышления в различных частных и узких областях приложения мышления. Можно говорить, например, о стиле научного мышления и ставить вопрос о том, в каких аспектах научное мышление Нового времени отличалось от современного научного мышления.

198

Можно говорить также о стиле естественнонаучного или социально мышления соответствующей эпохи или какого-то более узкого промежутка времени, о стиле художественного мышления и т.п.

Социальная природа человека как теоретического существа проявляется в том, что он принимает как нечто само собой разумеющееся доминирующий в его обществе и в его группе стиль мышления Эта принимаемая почти без всякого анализа система мыслительных привычек определяет горизонт мышления отдельного индивида, способ постановки им проблем, круг тех решений, которые он способен предложить, и т.д. Человеку только кажется, что его мысль совершенно свободна. В действительности она движется в том достаточно узком коридоре, который задается стилем мышления соответствующей эпохи и стилем мышления той группы, к которой принадлежит человек. Именно в этом смысле говорят, что никто не может подняться над своим временем, над своей эпохой, выйти из истории и рассматривать исследуемые объекты с какой-то абсолютной, внеисторической и потому совершенно объективной позиции.

Интерес к понятию “стиль мышления” вызван, прежде всего, общей, начавшей складываться еще в XIX в. идеей, что познание детерминировано не только изучаемым объектом, но и социально-исторически. Стиль мышления понимается как один из наиболее существенных элементов в механизме социально-исторической детерминации.

Глубокие различия между стилями мышления разных исторических эпох можно проиллюстрировать на примере средневекового стиля мышления и стиля мышления Нового времени. Для средневекового мышления характерны авторитарность, традиционализм, консерватизм и недоверие ко всему новому, комментаторство, иерархизм, символизм и т.д. Мышление Нового времени антиавторитарно, оно решительно противопоставляет традиции разум, всячески подчеркивает новаторство, не исключает истолкование и комментирование авторитетных источников, избегает иерархий, соединяющих небесный и земной миры, противопоставляет связям символов и символизируемых ими вещей причинные связи и т. д.

Мышление индивида определяется и ограничивается не только стилем мышления той эпохи, в которой он живет, и той социальной и профессиональной группы, в рамках которой протекает его деятельность. Оно существенно зависит также от того мировоззрения, которое складывается у индивида постепенно и стихийно и определяется по преимуществу его социальной средой.

Мировоззрение – это система взглядов на мир и место человека, общества и человечества в нем, на отношение человека к миру и к самому себе, также соответствующие этим взглядам основные жизненные позиции людей, их убеждения, идеалы, принципы деятельности, ценностные ориентации.

199

Мировоззрение является не суммой всех взглядов и представлений об окружающем мире, а их предельным обобщением. Оно имеет сложный, описательно-оценочный характер и является в значительной мере имплицитным, неартикулированным. Понятию мировоззрения близки понятия “общая картина мира”, “мировосприятие” “мироощущение”, “миросозерцание”, “миропонимание”.

Мировоззрение меняется от эпохи к эпохе и складывается под воздействием культуры эпохи как целого, а не в результате воздействия тех или иных сторон социальной жизни и тем более не под воздействием популярных в конкретную эпоху идей. Существенной составляющей мировоззрения, являющегося отражением мира (прежде всего мира культуры) и ценностным отношением к нему, является стиль мышления исторической эпохи, задающий общие принципы теоретического освоения мира и определяющий самый горизонт мышления эпохи'.

Понятия стиля мышления и мировоззрения определяют понятие менталитета. Под “ментальным” обычно имеется в виду то, что имеет отношение к уму в его функциональном аспекте (восприятие, воображение, память, желание и т. д.) или в его содержательном аспекте (чувственные образы, чувственные данные и другие

________________________________

' См. в связи с этим: Степин В. С. Теоретическое знание. Структура, истории екая эволюция. М., 2000. Гл. 3.

200

В процессах придания социальной жизни упорядоченности и внутреннего единства активную роль играет также целый ряд других механизмов. Особого внимания из их числа заслуживают мораль, религия, традиции, здравый смысл, признаваемые конкретным обществом авторитеты, доминирующие в обществе ценности, прививаемое обществом своим индивидам чувство вкуса, мода.

Мораль – важнейшее орудие человечества, стоящее в одном ряду с языком. Мораль, сложившаяся исторически, существует тысячелетия. В сущности, она столь же стара, как и само человеческое общество. Благодаря чему держится мораль? Чему она служит? На эти и подобные вопросы существует множество ответов, ни один из которых не кажется, однако, достаточно обоснованным. Споры о природе и особенностях морали пронизывают всю историю философии. Расхождения мнений настолько велики, что нет единства даже в ответе на вопрос: подчиняется ли моральная аргументация требованиям логики?

В Новое время, когда мораль стала постепенно утрачивать религиозные основания, начало вызревать недовольство традиционной системой морали. Многим философам она представлялась аморфной, недостаточно последовательной и не имеющей сколь-нибудь твердых, апробированных разумом оснований. Были предложены десятки искусственных “моральных систем”, или “этик”, опирающихся будто бы на ясные исходные принципы и претендующих на замещение традиционной системы морали. Ни одно из этих построений не только не прижилось, но и не оказало даже минимального воздействия на реальную моральную практику.

Принципы морали относятся к двойственным, описательно-оценочным утверждениям. В них содержится описание сферы моральной жизни и косвенно тех сторон общества, одним из обнаружений которых является мораль. Этими же принципами предписываются определенные формы поведения, требуется реализация определенных ценностей и идеалов.

201

Нередко это противоречивое единство описания и предписания разрывается, и моральным принципам дается либо чисто описательная, либо чисто нормативная интерпретация. На самом деле принцип морали напоминает двуликое существо, повернутое к действительности своим регулятивным, оценочным лицом, а к ценностям – своим “действительностным”, истинностным лицом: он оценивает действительность с точки зрения соответствия ее моральным ценностям, идеалам, образцам и одновременно ставит вопрос об укорененности последних в действительности.

Особая ценность морали как средства социализации в том, что от контроля морали невозможно уклониться. Моральная совесть индивида остается с ним даже тогда, когда он находится наедине с собой; угрызения совести способны воздействовать не только на внешне наблюдаемое поведение индивида, но и на самые тайные его мысли и намерения. В этой своей вездесущности мораль сходна с религией. Но если всезнающий и всевидящий бог пребывает вне индивида, то моральный эквивалент бога – совесть – коренится в самом сознании индивида'.

Начиная с истоков человеческой истории одним из наиболее эффективных средств объединения людей в единство, именуемое обществом, являлась религия.

Всякая религия включает:

– определенную систему убеждений (кредо), составляющую в религиозные эпохи ядро господствующего мировоззрения;

– регламентацию способов поведения, и, в частности, группового поведения при выполнении религиозных обрядов;

– особый язык, проникающий и во все другие сферы повседневной коммуникации людей;

– определенные эмоциональные установки, способные придавать особую окраску всей эмоциональной жизни верующих.

Религия предлагает также решения всех сложных проблем человеческого существования: смысл человеческой жизни и деятельности, предназначение любви, страданий, смерти и т. д.

Особая сила религии как средства социализации вызвана тем, что боги (или бог в монотеистических религиях) постоянно держат человека в своем поле зрения. Даже оставаясь один, он помнит, что есть инстанция, способная оценить его поведение и наказать его, если он отступает от системы норм и правил, поддерживаемой религией. Не только любые поступки, но даже все мысли и намерения человека, скрытые от окружающих его людей, не являются тайной для божества.

Значение религии как одного из важных механизмов социализации стало заметно падать только в индустриальном обществе. Капита-

______________________________

См. в связи с этим: Гусейнов А. А., Апресян Р. Г. Этика. М., 2002.

202

Традиция – это анонимно сложившаяся система образов, норм, правил и т.п., которой руководствуется в своем поведении достаточно обширная и устойчивая группа людей.

Традиция может быть настолько широкой, что охватывает все общество в определенный период его развития. Наиболее устойчивые традиции, как правило, не осознаются как нечто преходящее, имеющее начало и конец во времени.

Традиции имеют отчетливо выраженный двойственный характер: они совмещают описание и оценку (норму) и выражаются описательно-оценочными высказываниями. В традициях аккумулируется предшествующий опыт успешной коллективной деятельности, и они оказываются своеобразным его выражением. С другой стороны, они представляют собой проект и предписание будущего поведения. Традиции являются тем, что делает человека звеном в цепи поколений, что выражает его пребывание в историческом времени, присутствие в “настоящем” как звене, соединяющем прошлое и будущее'.

Традиционализм и антитрадиционализм – две крайние позиции в трактовке традиции. Традиционализм исходит из убеждения, что практическая мудрость по-настоящему воплощена в делах, а не в писаных правилах, и ставит традицию выше разума. Антитрадиционализм, напротив, считает традицию предрассудком, который должен быть преодолен с помощью разума.

Традиционализм и антитрадиционализм противопоставляют традицию разуму: первый ставит традицию выше разума, второй оценивает традицию как тот предрассудок, который должен быть преодолен с помощью разума. Традиция и разум не противостоят, однако, друг Другу: традиция утверждается благодаря размышлению над прошлой действительностью и не требует слепого повиновения.

Противопоставление традиции и разума не учитывает того, что Разум не является неким изначальным фактором, призванным играть роль беспристрастного и безошибочного судьи. Разум складывается исторически, и рациональность (разумность) может рассматриваться как одна из традиций. “...Рациональные стандарты и обосновы-

________________________

Более детальное обсуждение традиций, здравого смысла и авторитета содержатся в работе: Ивин А. А. Теория аргументации. М., 2000. Гл. 4.

203

вающие их аргументы представляют собой видимые элементы конкретных традиций, которые включают в себя четкие и явно выраженные принципы и незаметную и в значительной мере неизвестную, но абсолютно необходимую основу предрасположений к действиям и оценкам”'.

Вместе с тем разум – это не одна из многих равноправных традиций, а особая, можно сказать, привилегированная традиция. Он старше всех иных традиций и способен пережить любую из них. Он является универсальным и охватывает всех людей, в то время как все другие традиции ограничены не только во времени, но и в пространстве. Разум – самая гибкая из традиций, меняющаяся от эпохи к эпохе. Он представляет собой критическую, и, в частности, самокритическую, традицию. И, наконец, разум имеет дело с истиной, стандарты которой не являются конвенциональными.

Традиция завоевывает свое признание, опираясь прежде всего на познание и не требует слепого повиновения. Она не является также чем-то подобным природной данности, ограничивающей свободу действий и не допускающей критического обсуждения. Традиция есть точка пересечения человеческой свободы и человеческой истории.

Здравый смысл – это общее, присущее в той или иной мере каждому человеку чувство истины и справедливости, приобретаемое с жизненным опытом.

Здравый смысл в основе своей не является знанием. Скорее, это способ отбора знания, то общее освещение, благодаря которо-

_____________________________

204

в знании различаются главное и второстепенное и обрисовываются крайности. Аргумент к здравому смыслу представляет собой обращение с целью поддержки выдвигаемого положения к чувству здравого смысла, несомненно, имеющемуся у аудитории.

Апелляция, к здравому смыслу высоко ценилась в античности и шла в русле противопоставления мудрости (“софии”) и практического знания (“фронесис”). Это противопоставление было теоретически разработано Аристотелем и развито его последователями уровня критики теоретического жизненного идеала. Практическое значение, руководящее поступками человека,– это особый, самостоятельный тип знания. Оно направлено на конкретную ситуацию и требует учета “обстоятельств” в их бесконечном разнообразии.

О роли здравого смысла в философии Б. Рассел пишет, что правильное умозаключение из истинных посылок не может привести к ошибкам; но посылки могут быть настолько близки к истине, насколько это требуется в теоретическом отношении, и тем не менее они могут привести к практическим абсурдным следствиям. Поэтому для здравого смысла в философии имеется оправдание, но только в том отношении, что он показывает, что наши теоретические положения не могут быть совершенно правильными до тех пор, пока их следствия осуждаются здравым смыслом, который оказывается непреодолимым'.

Существенное значение придает здравому смыслу современная философская герменевтика, выступающая против его интеллектуализации и сведения до уровня простой поправки: то, что в чувствах, суждениях и выводах противоречит здравому смыслу, не может быть правильным.

Здравый смысл – одно из ведущих начал человеческой жизни. Она разворачивается не под действием науки, философии или каких-то общих принципов, а под решающим воздействием здравого смысла. Именно поэтому он необходим в гуманитарных и социальных науках, исследующих моральное и историческое существование человека.

Приложим здравый смысл прежде всего в общественных, практических делах. С его помощью судят, опираясь не на общие предписа-

_________________________

Гадамер X. Г. Указ. соч. С. 74.

205

ния разума, а скорее на убедительные примеры. Поэтому решающее значение для него имеют история и опыт жизни. Здравому смыслу нельзя выучить, в нем можно только упражняться. Он имеет двойственный, описательно-оценочный характер: с одной стороны, он опирается на прошлые события, а с другой – является наброском, проектом будущего.

С изменениями общественной жизни меняется и здравый смысл. Он служит своей эпохе, и значимость его суждений не выходит за ее пределы.

Авторитет – это значение лица, группы лиц, письменного источника и т. д., с которым находит нужным постоянно считаться какой-то человек или определенная группа.

Власть является, как правило, осуществлением принуждения против воли индивида или группы. Авторитет – это тот подтип власти, при котором люди с готовностью подчиняются отдаваемым распоряжениям, поскольку считают осуществление власти легитимным.

М. Вебер различает легально-рациональный, традиционный и харизматический авторитеты. Легально-рациональный авторитет предполагает подчинение формальным правилам, установленным посредством общепризнанных процедур. Следование традиционному авторитету предполагает принятие правил, воплощающих обычаи и традиции. При харизматическом авторитете приказам подчиняются потому, что последователи верят в необычные, даже экстраординарные способности своего лидера, авторитет которого выходит за пределы обычной практики.

Авторитет принадлежит определенной человеческой личности (или группе лиц), но авторитет личности имеет своим последним основанием не слепое подчинение и отречение от разума, а осознание того, что эта личность превосходит нас умом и остротою суждения. “Авторитет покоится на признании и, значит, на некоем действии самого разума, который, сознавая свои границы, считает других более сведущими. К слепому повиновению приказам этот правильно понятый смысл авторитета не имеет вообще никакого отношения. Более того, авторитет непосредственно не имеет ничего общего с повиновением, он связан прежде всего с познанием”'. Признанию авторитета всегда сопутствует допущение, что его суждения не носят неразумно-произвольного характера, а доступны пониманию и критическому анализу.

Существенное значение проблеме авторитета и его роли в мышлении придает философская герменевтика.

Две крайние позиции в отношении авторитета – авторитарность и антиавторитарность. Первая придает преувеличенное или даже

_________________________

Гадамер X. Г. Указ. соч. С. 332.

206

решающее значение суждениям авторитета и тем самым противопоставляет его разуму; вторая отрицает необходимость каких-либо авторитетов, считая, что человек должен полагаться только на свой разум, но никак не на мнения других людей.

Авторитеты необходимы, в том числе и в теоретической сфере. Возможности отдельного человека ограничены, далеко не все он в состоянии самостоятельно проанализировать и проверить. Во многом он вынужден полагаться на мнения и суждения других. Вместе с тем ссылка на авторитет, на сказанное или написанное кем-то не относится к универсальным, эффективным во всех аудиториях способам обоснования. Суждение авторитета должно приниматься не потому, что сказанное представляется правильным. Слепая вера во всегдашнюю правоту авторитета плохо совместима с поисками истины, добра и красоты, требующими непредвзятого, критического ума.

Особого внимания требует такое средство объединения людей в конкретное, имеющее собственные идеалы и ценности общество, как идеология.

Специальное обсуждение идеологии тем более необходимо, что начиная с середины XIX в. споры по поводу идеологии стали обычным делом, а расхождение мнений о природе идеологии настолько велико, что некоторые объявляют всякую идеологию “ложным сознанием” (К. Маркс), другие же считают, что возможна даже “научная идеология” (марксизм-ленинизм).

Идеология – это принятая в конкретном обществе система представлений и идей, в которых осознаются и оцениваются отношения людей к обществу и друг к другу, осмысляются социальные проблемы и конфликты и намечаются цели социальной деятельности.

Идеология говорит не только о том, что “есть” в социальной жизни, но и о том, что “должно быть” в ней. В задачи идеологии входят, во-первых, понимание общества и человека и, во-вторых, организация и стандартизация сознания людей, управление ими путем формирования определенного типа их сознания.

Идеология имеет, таким образом, два аспекта: мировоззренческий (общее представление об обществе и человеке) и практический (правила мышления и поведения).

Человек всегда ориентирован на смысл. Стремление к поиску и реализации человеком смысла своей жизни некоторые психологи рассматривают как врожденную мотивационную тенденцию, присущую всем людям и являющуюся двигателем поведения и развития личности. Общество, как и человек, также нацелено на смысл. Оно стремится понять смысл своего существования и ощущает фрустрацию или вакуум, если это стремление остается нереализованным.

207

Результатом поиска обществом смысла своего существования и является создаваемая им идеология.

Особенность идеологии как средства социализации в том, что она не просто вписывает человека в общество, в систему социальных связей, а стремится сделать его приверженцем вполне конкретного общества и противником всякого иного общественного устройства и любой иной идеологии.

Всякое общество имеет идеологию. Однако идеологии индивидуалистического и коллективистического обществ принципиально различны. Особенно наглядно это можно продемонстрировать на примере противопоставления двух современных идеологий – идеологии посткапиталистического общества и идеологии коммунистического общества.

Буржуазная и коммунистическая идеологии различаются уже в следующих формальных аспектах.

– Буржуазная идеология складывается стихийно, подобно естественному языку или морали, у этой идеологии есть история, но нет конкретных авторов. Коммунистическая идеология, напротив, сформулирована, во всяком случае в своем ядре, определенными людьми, которым она постоянно воздает хвалу. Эта идеология считается в основных своих чертах, заданных ее классиками, неизменной и как бы не имеющей собственной истории.

– Буржуазная идеология не систематична, она расплывчата и аморфна, не является чем-то подобным связной доктрине или концепции и не имеет ясно очерченного обоснования. Коммунистическая идеология представляет собой определенную систему идей, претендующих не просто на то, чтобы быть теорией, но даже на то, чтобы считаться научной теорией. Ее основания четко очерчены, и ее теоретическим ядром является вполне определенная концепция -марксизм, включающий философскую и экономическую части, а также коммунистическое пророчество, которое эти части призваны обосновывать.

– Буржуазная идеология не является государственной идеологией, и государство не следит за тем, чтобы все члены общества имели о ней ясное представление и строго следовали ей. За отступления от этой идеологии не предусматривается специальных наказаний, самые резкие ее оппоненты (в том числе и ее коммунистические критики) не могут ущемляться в своих правах и свободах. Коммунистическая идеология – это государственная идеология, ее основные положения закрепляются в конституции и законах коммунистического государства, и малейшее отступление от нее сурово преследуется.

– Буржуазная идеология не обслуживается какой-то особой, направляемой из единого центра группой, или кастой, людей. Внедрение этой идеологии в умы и души людей не является чьей-то профессией. Коммунистическую идеологию обслуживают многочислен-

208

ные профессиональные идеологи (“работники идеологического фронта”) следящие за тем, чтобы она проникала во все, самые мельчайшие поры коммунистического общества. Распространением данной идеологии занимается специальный аппарат, направляемый из единого центра.

Коротко говоря, буржуазная идеология незаметна, почти как тог воздух, которым дышит человек буржуазного общества. Коммунистическая идеология жестка, как те поручни на трапах корабля, за которые вынуждены держаться его пассажиры в неспокойную погоду. Чье-либо демонстративное отступление от коммунистической идеологии вызывает такую же бурную реакцию, как крик на палубе: “Пожар!”.

Иногда высказывается мнение, что в капиталистическом обществе нет идеологии в указанном смысле этого слова. Иллюзия, будто буржуазная идеология исчезла или сделалась чем-то таким, что вообще нельзя назвать идеологией, проистекает из устойчивости капиталистического общества и, соответственно, его идеологии, с отсутствием ей ясных альтернатив и из того, что эта идеология постоянно и без особых проблем и усилий воспроизводит себя. “Достижения прогресса, – пишет Г. Маркузе, – пренебрегают как идеологическим приговором, так и оправданием, перед судом которых “ложное сознание” становится истинным. Однако это поглощение идеологии не означает “конца идеологии”. Напротив, в специфическом смысле развитая индустриальная культура становится даже более идеологизированной, чем ее предшественница, ввиду того, что идеология воспроизводит самое себя”'.

Систематичность и твердость коммунистической идеологии дают возможность легко оценивать малейшие отклонения от нее и доводить ее до уровня лозунгов, широко внедряемых в повседневный обиход (“Наша цель–коммунизм!”, “Народ и партия – едины!” и т.п.). Но эти же особенности данной идеологии, из здания которой нельзя вынуть ни одного камня, в периоды кризиса коммунистического общества оборачиваются ее недостатком: как только начинаются подвижки, она обрушивается едва ли не вся сразу. Если

____________________________

Маркузе Г. Одномерный человек. С. 15.

209

буржуазная идеология динамична и способна воспринимать критику, то коммунистическая идеология чрезвычайно статична, боится не только критики, но даже идущих сверху попыток приспособить ее к новым обстоятельствам социальной жизни.

Двумя главными линиями оппозиции коммунистической и буржуазной идеологий являются: равенство против свободы и защищенность против неустойчивости и риска. Эти линии представляют собой одновременно два основных направления противостояния коллективистической и индивидуалистической идеологий вообще. Коллективизм обещает своим индивидам в первую очередь равенство и социальную защищенность. В отношении индивидуальной свободы он ограничивается туманными заверениями насчет “новой свободы”, которая якобы едва ли не автоматически последует за проведенным последовательно и до конца равенством. Свобода не является приоритетной ценностью коллективизма. Он добивается не свободы, а освобождения, и в первую очередь освобождения от эксплуатации, основанной на имущественном неравенстве. Что касается нестабильности положения индивидов и риска, дающего каждому из них возможность испытать свою судьбу, то коллективизм явно предпочитает неустойчивости и риску минимальную, но твердо гарантированную защищенность.

Защищенность, обещаемая современным коллективизмом, и, в частности, коммунизмом, и защищенность, обеспечиваемая современным капитализмом, исходят из разных принципов. Ф.А. Хайек пишет об этом: “...Надо с самого начала различать два рода защищенности: ограниченную, которая достижима для всех и потому является не привилегией, а законным требованием каждого члена общества, и абсолютную защищенность, которая в свободном обществе не может быть предоставлена всем и должна выступать в качестве привилегии... Таким образом, речь идет, во-первых, о защищенности от тяжелых физических лишений, о гарантированном минимуме для всех и, во-вторых, о защищенности, определяемой неким стандартом, уровнем жизни, о гарантированном относительном благополучии какого-то лица или категории лиц. Иными словами, есть всеобщий минимальный уровень дохода и есть уровень дохода, который считается “заслуженным” или “положенным” для определенного человека или группы... В обществе, которое достигло такого уровня благополучия, как наше, ничто не мешает гарантировать всем защищенность первого рода, не ставя под угрозу свободу”'. Защищенность второго рода требует централизованного планирования и является опасной для свободы.

Даже поверхностное сопоставление жизни в коммунистическом и капиталистическом обществах позволяет индивидам коммунистического общества составить себе в целом отрицательное представле-

____________________________

Хайек Ф. А. Дорога к рабству//Вопросы философии. 1990. № 11. С. 149.

210

ние о жизни при капитализме. Им кажется, что эта жизнь, помимо того чрезвычайно важного обстоятельства, что она не посвящена служению высоким целям, имеет очень существенные изъяны. В их число входят по меньшей мере следующие:

– вопиющее, унижающее человеческое достоинство неравенство людей в капиталистическом обществе, и прежде всего их имущественное неравенство: одни владеют собственностью, и, в частности, средствами производства, другие нет; одни предоставляют работу и эксплуатируют своих работников, другие продают свою рабочую силу и подвергаются эксплуатации;

– неравенство стартовых возможностей людей из разных слоев общества: богатым открыты все пути для образования и процветания, у бедных нет никаких перспектив, кроме тяжелого труда;

– буржуазные свободы формальны, поскольку они не направлены ни на какие социально значимые цели; нельзя сделать человека свободным, ради самой его свободы; имущественное неравенство делает одни и те же свободы разными для разных слоев общества, и почти что пустыми для тех, кто не владеет никакой собственностью;

– в жизни капиталистического общества слишком мало яркости и остроты, мало энтузиазма, причем не энтузиазма одиночек, а массового энтузиазма, объединяющего и сплачивающего людей;

– излишне много рассудочности и мало непосредственного чувства, особенно в сфере труда – основной области человеческой жизни;

– нет той легкости, открытости и простоты человеческих отношений, какие возможны только между равными людьми, работающими во имя единой большой цели;

– хваленая индивидуальная свобода имеет и обратную сторону – ту ответственность за принимаемые на свой страх и риск решения, которую далеко не каждому хочется взваливать на свои плечи;

– чрезмерно узкой является сфера общественной жизни и слишком широка сфера частной жизни; досуг радикально отделяется от труда и становится областью, живущей по своим собственным, весьма своеобразным законам;

– почти не уделяется внимания человеку труда, в центре общественного интереса оказываются не скромные, самоотверженные труженики, а те, кто рисковал и добился успеха;

211

тельно к себе вопросы о смысле жизни, предназначении человека целях общества и перспективах его развития и т. д.;

– люди являются очень разными, часто они непредсказуемы что резко контрастирует с единообразием и предсказуемостью людей коммунистического общества;

– отсутствует должная социальная защищенность, в особенности для людей промышленного труда, в первую очередь страдающих от кризисов и безработицы;

– постоянно возникает необходимость выбора и, значит, размышления и решения, недостает формализма и определения жизни и деятельности человека простыми и универсальными правилами-

– у обычного человека недостает идеализма, т. е. уверенности в том, что он, как правило, принимает лучшее из возможных решений;

– отсутствует твердая уверенность в завтрашнем дне, обеспечивающая ровное и равномерное течение жизни;

– жизнь чрезмерно серьезна, в ней мало элементов игры и театральности, всегда присутствующих в жизни коллективистического общества, где нет рампы и каждый является одновременно и актером, и зрителем, и где достаточно усердных суфлеров, готовых в любой момент поправить ошибающегося актера-зрителя.

Перечисление тех недостатков, которые видит человек коммунистического общества в жизни людей капиталистического общества, можно продолжать долго. Но уже приведенный перечень показывает, что коммунистический человек относится к обычному человеку, живущему при капитализме, с явным сочувствием, хотя и считает его трудности временными – за капитализмом идет социализм.

Человеку посткапиталистического общества все недостатки этого общества представляются естественным продолжением его достоинств, и прежде всего предоставляемой и гарантируемой индивидуальной свободы. Он не согласен променять ее – во всяком случае в нынешних условиях – на защищенность и безопасность своего существования, на коллективистическую открытость, простоту и теплоту человеческих отношений. Если этот человек и возражает против устоявшихся норм и традиций буржуазного общества, то критика идет, как правило, с позиций ценностей самого этого общества, а не с точки зрения иных, коллективистических ценностей. Зачастую критика капитализма изнутри является по своей сути попыткой еще более решительно утвердиться в его основных ценностях.

Современная Россия постепенно уходит от коммунистического, коллективистического общества, и ее идеология носит отчетливо переходный характер. Об этом выразительно говорят непрекращающиеся и сейчас попытки создать некую “общенациональную идеологию”, которую могло бы принять на свое вооружение государство. Во многом эти попытки стимулируются туманными, но все еще распространенными представлениями об особом величии России и уникальности ее исторического пути. Предполагается, что новая.

212

В царской России консервативные силы навязывали в качестве национальной идеи “самодержавие, православие, народность”. Известно к чему привела царский режим эта идея – к социалистической революции. Теперь в качестве национальной идеи предполагается что-то подобное триаде “государственность, православие, патриотизм”. В сущности, ничего нового в сравнении со старым консерватизмом в этой троице нет: та же “вертикаль власти”, во главе которой стоит авторитарный правитель, то же косное, не способное к реформам православие и, наконец, то же ожидание восторженного одобрения народом проводимой верхами политики.

Все это противоречит постепенно формирующейся в России идеологии современного, постиндустриального общества. Последнее является светским и не пытается опереться на религию; оно выдвигает на первый план не государство, а гражданское общество и свободную личность; оно не истолковывает патриотизм как всеобщее любование действиями правящей верхушки и всем тем, что есть в собственной стране, независимо от того, хорошее это или плохое. Попытка навязать столь примитивную и несовременную идеологическую схему в качестве ядра “общенациональной идеологии” способна только затормозить развитие страны.

Коль скоро Россия начала движение по пути к современному постиндустриальному обществу, никакой “национальной идеологии” как четко сформулированной доктрины не может быть. Новая российская идеология складывается стихийно и постепенно, и она окажется, как и всякая посткапиталистическая идеология, почти что незаметной.

Всякая социальная группа, как и общество в целом, предполагает определенную систему ценностей. Последняя обеспечивает не только конечное единообразие оценок, выносимых входящими в эту группу или общество индивидами, но и известное единообразие их действий, всегда опирающихся на оценки.

В философской теории ценностей (аксиологии) и в социологии под ценностями обычно понимаются те социальные по своему происхождению образцы, на которые обычно опираются оценки.

В этом смысле говорят об “этических ценностях” (моральные добродетели, сострадание, любовь к ближнему и т. п.), “эстетичес-тах ценностях”, “ценностях культуры” (гуманизм, демократия, автономия и суверенитет индивида и т. д.) и т. п. “Ценность, – пишет, например, социолог Э. Асп, – приобретенное, усвоенное из опыта обобщенное и стабильное понятие о том, что является желательным; это – тенденция выбора и критерий постановки целей и резуль-

213

татов действий... Каждое общество имеет четко определенные главные ценности, с которыми члены этого общества в целом согласны”'.

Таким образом, образец (ценность) есть устойчивое представление о том, каким должен быть рассматриваемый объект.

Образцы можно подразделить на образцы действий, или идеалы, и образцы иных вещей, или стандарты.

Идеал – это такое поведение (реальное или моделируемое) лица или группы лиц, которому надлежит следовать.

Подражание образцу, имитация чужого поведения может быть спонтанной. Имитирующий тип поведения имеет большое значение в социальной жизни. Повторение одного и того же поведения, принятого за образец в данном обществе, не нуждается в обосновании, поскольку образец обладает определенным авторитетом и престижем. Одни образцы предназначены для всеобщего подражания, другие рассчитаны только на узкий круг людей. Своеобразным образцом, например, является Дон Кихот: ему подражают именно потому, что он был способен самоотверженно следовать избранному им самим образцу.

Образцом может быть реальный человек, взятый во всем многообразии присущих ему черт. Нередко в качестве образца выступает поведение какого-то реального человека в определенной, достаточно узкой области: есть образцы любви к ближнему, любви к жизни, самопожертвования и т.д. Образцом может служить также поведение вымышленного лица: литературного героя, героя мифа, легенды и т.д. Безразличие к каким-либо образцам само по себе может вы глядеть как образец: в пример иногда ставится тот, кто умеет избежать соблазна подражания.

Наряду с образцами существуют также антиобразцы, которые используются, чтобы определить отталкивающие примеры поведения и тем самым отвратить от такого поведения.

Не только для действий, но и для всего, с чем регулярно сталкивается человек, будь то топоры, часы, пожары, церемонии и т. д., существуют свои образцы, говорящие о том, какими должны быть объекты данного рода. Для вещей разных типов существуют разные стандарты: свойства, ожидаемые от хороших молотков, не совпадают со свойствами, требуемыми от хороших адвокатов, и т.п. И идеалы, и стандарты изменяются со временем: хороший римский военачальник вполне мог бы оказаться плохим современным полководцем, и наоборот.

Не для всякого поведения имеются образцы, точно так же как не для всяких объектов существуют стандарты. Идеалы и стандарты складываются в процессе человеческой деятельности и являются своеобразными выводами из нее, касающимися лишь регулярно вовлекаемых в эту деятельность объектов. Образцы служат обычными основа

______________________________

Аст Э. Введение в социологию. СПб., 1998. С. 121–122.

214

ниями формулируемых человеком оценок, однако далеко не каждая оценка опирается на тот или иной образец. Для новых форм поведения и новых видов вещей не существует каких-либо образцов.

Часто образцы, указывающие, какими должны быть объекты, именуются ценностями. Так, говорят о ценностях доброжелательности, объективности, любви к ближнему, уважительного отношения к старшим и т. п. Отождествление образцов с ценностями утвердилось в философии ценностей благодаря неокантианству (В. Виндельбанд, Г. Риккерт). В современной аксиологии, в социологии и т.д. под ценностями обычно понимаются именно образцы. “Ценности – это абстракции на фоне целей, конкретизирующие цели и притязания в планы действий и, наконец, в конкретные действия. Ценности – это, следовательно, такие феномены, которые представляются людям чрезвычайно важными и ориентируясь на которые они действуют, принимают решения и делают выбор”'.

_______________________________

Асп Э. Введение в социологию. С. 123–124.

См. о взаимосвязи разных пониманий ценности: Ивин А. А. Теория аргументации. Гл. 5

215

С понятием ценности тесно связаны понятия вкуса и моды. Хотя они и кажутся весьма субъективными, на самом деле их характер во многом определяется почти незаметным давлением на человека его окружения.

Вкус – чувство совершенства, имеющееся у человека и способное склонить его к принятию определенных суждений и осуществлению каких-то действий.

Понятие вкуса иногда сводится к эстетическому представлению о “прекрасной духовности”. Однако на самом деле оно является гораздо более широким и охватывает едва ли не всю сферу человеческой практики. Несомненно, во всяком случае, что понятие вкуса приложимо в области морали, политики, взаимных отношений людей и т. д.

Понятие вкуса существенно уже понятия здравого смысла. Вкус касается только совершенства каких-то вещей и опирается на непосредственное чувство, а не на рассуждение. И. Кант характеризовал вкус как “чувственное определение совершенства”.

Идея человека, обладающего вкусом, пришла в XVII в. на смену христианскому идеалу придворного и была идеалом так называемого образованного общества. Вкус – это не только идеал, провозглашенный новым обществом, пишет Гадамер, это в первую очередь образующийся под знаком этого идеала "хороший вкус", то, что отныне отличает "хорошее общество". Оно узнается и узаконивается теперь не по рождению и рангу, а в основном благодаря общности суждений или, вернее, благодаря тому, что вообще умеет возвыситься над ограниченностью интересов и частностью пристрастий до уровня потребности в суждении.

Хороший вкус не является субъективным, он предполагает способность дистанцироваться от себя самого и групповых пристрастий.

Можно отдавать чему-то предпочтение, отмечает Гадамер, несмотря на неприятие собственным вкусом. Вкус по самой сокровенной своей сущности не есть нечто приватное; это общественный феномен первого ранга. Он в состоянии даже выступать против частной склонности отдельного лица подобно судебной инстанции по имени “всеобщность”, которую он представляет и мнение которой выражает.

Вкус – это не простое своеобразие подхода индивида к оцениваемому им явлению. Вкус всегда стремится к тому, чтобы стать хорошим вкусом и реализовать свое притязание на всеобщность. Хороший вкус уверен в своем суждении, он принимает и отвергает, не зная колебаний, не оглядываясь на других и не подыскивая оснований. Вкус в чем-то приближается к чувству, пишет Гадамер. В процессе действования он не располагает познанием, на чем-то основанным. Если в делах вкуса что-то негативно, то он не в состоянии сказать почему. Но узнает он это с величайшей уверенно-

216

Следовательно, уверенность вкуса – это уверенность в безвкусице. Дефиниция вкуса состоит прежде всего в том, что его определяет все ему противоречащее.

Понятию хорошего вкуса противостоит понятие отсутствия вкуса, а не понятие плохого вкуса. Хороший вкус – это такой тип неприятия, при котором все утрированное избегается так естественно, что эта реакция по меньшей мере непонятна тем, у кого нет вкуса.

Широко распространено мнение, что о вкусах не спорят: приговор вкуса обладает своеобразной непререкаемостью. Кант полагал, иго в этой сфере возможен спор, но не диспут. Причину того, что в вопросах вкуса нет возможности аргументировать, иногда усматривают в непосредственности вкуса и несводимости его к каким-то другим и в особенности понятийным основаниям. Это происходит не потому, что невозможно найти понятийно всеобщие масштабы, которые всеми с необходимостью принимаются, а потому, что их даже не ищут, и ведь их невозможно правильно отыскать, даже если бы они и были. Нужно иметь вкус; его невозможно преподать путем демонстрации и нельзя заменить простым подражанием.

Принцип “о вкусах не спорят” не кажется верным в своей общей формулировке. Споры о вкусах достаточно обычны. Эстетика и художественная критика состоят по преимуществу из таких споров. Когда выражают сомнение в их возможности или эффективности, имеют в виду, скорее, лишь особые случаи спора, не приложимые к суждениям вкуса.

Действительно, о вкусах невозможно вести дискуссию – спор, направленный на поиски истины и ограничивающийся только корректными средствами аргументации. О вкусах невозможен также эклектический спор, тоже ориентирующийся на истину, но использующий и некорректные приемы. Суждения вкуса являются оценками: они определяют степень совершенства рассматриваемых объектов. Как всякие оценки, эти суждения не могут быть предметом дискуссии или эклектического спора. Но об оценках возможна полемика – спор, цель которого победа над другой стороной и который пользуется только корректными приемами аргументации. Оценки, в частности суждения вкуса, могут быть также предметом софистического спора, тоже ориентированного на победу, но использующего и некорректные приемы. Таким образом, идея, что вкусы лежат вне сферы аргументации, нуждается в серьезной оговорке. О вкусах можно спорить, но лишь с намерением добиться победы, утверждения своей системы оценок, причем спорить не только некорректно, но и вполне корректно.

Вкус всегда претендует на общую значимость. Это особенно наглядно проявляется в феномене моды, тесно связанном со вкусом. Мода касается быстро меняющихся вещей и воплощает в себе не только вкус, но и определенный, общий для многих способ пове-

217

дения. Мода управляет лишь такими вещами, которые в равной степени могут быть такими или иными. Фактически ее составляющей является эмпирическая общность, оглядка на других, сравнение а вместе с тем и перенесение себя на общую точку зрения. Будучи формой общественной деятельности, мода создает общественную зависимость, от которой трудно уклониться. В частности, Кант считал, что лучше быть модным дураком, чем идти против моды, хотя и глупо принимать моду чересчур всерьез. Сходное убеждение выражал А.С. Пушкин: “Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей. К чему бесплодно спорить с веком? Обычай – деспот средь людей”.

Хороший вкус характеризуется тем, что умеет приспособиться к вкусовому направлению, представленному модой, или же умеет приспособить требования моды к собственному хорошему вкусу. Тем самым в понятии вкуса заложено умение и в моде соблюдать умеренность, и обладатель хорошего вкуса не следует вслепую за меняющимися требованиями моды, но имеет относительно них собственное суждение. Он придерживается своего “стиля”, т. е. согласовывает требования моды с неким целым, которое учитывает индивидуальный вкус и принимает только то, что подходит к этому целому с учетом того, как они сочетаются.

Таким образом, аргумент к моде является частным случаем аргумента к вкусу и представляет собой ссылку на согласие выдвинутого положения с господствующей в данное время модой.

Вкус не сводится к правилам и понятиям и не является системой образцов, на основе которых выносится оценочное суждение. Вкус присущ не каждому и предполагает не совпадение с суждениями всех других по любому конкретному поводу, а одобрение суждений вкуса некоторой идеальной общностью, совокупностью тех, кто тоже обладает хорошим вкусом. Вкус, отмечает Кант, “не говорит, что каждый будет согласен с нашим суждением, а говорит, что он должен согласиться”.

Чувство вкуса необходимо в тех областях, где единичное характеризуется с учетом того целого, которому оно принадлежит, и где само целое не является устойчивой системой правил или понятий. Вкус говорит о том, подходит ли данное единичное ко всему другому, составляющему целое, вписывается оно или нет в это целое. Поскольку целое само только чувствуется, а не определяется сколько-нибудь строгим образом, принадлежность к нему единичного также можно только почувствовать, но не доказать. Вкус не ограничивается прекрасным в природе и искусстве, определяя его декоративные качества, но охватывает всю область нравов и приличий. Включение единичного в какую-то целостность, лежащее в основе суждения вкуса, одновременно уточняет и конкретизирует эту целостность

Античная психология предполагала, что у каждого индивида априори имеются идеалы красоты и добра, и истолковывала эсте-

218

тические и моральные суждения как наложение этих идеалов на реальные объекты. Идеал оказывался единицей измерения, предшествующей вещам и трансцендентной им.

Однако в действительности при эстетической, моральной и т.п. оценке мы руководствуемся не какой-то единой схемой, налагаемой конкретные предметы, лишенные всякого права голоса. Напротив мы руководствуемся самими этими предметами, и они сами выбирают ту из наших моделей, которая должна быть к ним применена.

Глядя на конкретную женщину, пишет испанский философ X. Ортега-и-Гассет, я рассуждал бы совсем иначе, чем некий судья, поспешающий применить установленный кодекс, соответствующий закон. Я закона не знаю; напротив я ищу его во всех встречающихся мне лицах. По лицу, которое я перед собой вижу, я хочу узнать, что такое красота. Каждая женская индивидуальность сулит мне совершенно новую, еще незнакомую красоту; мои глаза ведут себя подобно человеку, ожидающему открытия, внезапного откровения.

Каждое суждение вкуса не только исходит из определенной целостности, но и своим приговором вносит вклад в ее формирование. Ортега так иллюстрирует эту мысль на примере чтения. Когда мы читаем книгу, то ее “тело” как бы испытывает постукивание молоточков нашей удовлетворенности или неудовлетворенности. “Это хорошо, – говорим мы, – так и должно быть”. Или: “Это плохо, это уходит в сторону от совершенства”. И автоматически мы намечаем критическим пунктиром ту схему, на которую претендует произведение и которая либо приходится ему впору, либо оказывается слишком просторной. Да, всякая книга – это сначала замысел, а потом его воплощение, измеряемое тем же замыслом. Само произведение раскрывает нам и свою норму, и свои огрехи. И было бы величайшей нелепостью делать одного писателя мерилом другого.

Особое значение и вместе с тем особую силу вкус имеет в сфере нравственного решения. Вкус – это хотя и никоим образом не основа, но, пожалуй, высшее совершенство нравственного суждения, пишет Гадамер. Если неправильное противоречит вкусу человека, то его уверенность в принятии добра и отвержении зла находится на высочайшем уровне; она столь же высока, сколь и уверенность самого витального из наших чувств, которое выбирает или отвергает пищу.

Вкус несет на себе отпечаток социальной жизни и изменяется вместе с ее изменением. Суждения вкуса, относящиеся к разным эпохам или к разным обществам, обычно оказываются несовместимыми друг с другом.

Например, Августин рассказывает в “Исповеди” об одном происшествии, случившемся с ним в детские годы. Вместе с несколькими своими сверстниками он сбил груши с грушевого дерева соседа, хотя вовсе не был голоден, а в родительском саду были груши лучшего качества. Всю свою жизнь Августин не переставал считать

219

этот поступок проявлением почти невероятной порочности и молил Бога простить его:

“Вот каково сердце мое. Боже, вот каково сердце мое, над которым Ты сжалился и умилостивился, когда оно было на краю пропасти. Пусть же теперь это самое сердце исповедается перед Тобою, чего оно искало в том, чтобы быть мне злым без всякого основания и чтобы злобе моей не было иной причины кроме самого зла. Ужасно и отвратительно зло, и однако же я его возлюбил, я сам возлюбил свою погибель. Я возлюбил свои недостатки, свои слабости, свое падение; не предмет своих увлечений, пристрастий, падений, говорю я, нет, а самые слабости свои, самое падение, самый грех, во мне живущий, возлюбил я. Нечиста же душа моя и греховна, ниспала она с тверди Твоей небесной в эту юдоль изгнания, если услаждается не столько греховными предметами, сколько самим грехом”.

О грушах, сбитых с дерева в детстве, Августин рассуждает на протяжении семи глав, глубоко и искренне скорбя по поводу своего проступка. Современный ум усмотрит в этом проявление болезненной впечатлительности, замечает Б. Рассел, но во времена самого Августина это почиталось праведным и признаком святости. В эпоху Августина чувство греха, особенно индивидуального греха, было необычайно сильным, так что его сетования по поводу сбитых груш не казались его современникам нарочитыми и затянутыми.