§3. Основные черты северо-американской философии истории второй половины XX века

В первое десятилетие XX века в американской философии истории практически безраздельно царили идеи Леопольда фон Ранке. В них история традиционно понималась как эмпирическая наука, в конечном счете изучающая эволюцию человеческого общества. Ранке и ранкеанцы старались описывать прошлое так, как оно "действительно было", т. е. точно воспроизводить факты, какими бы случайными и непривлекательными они ни были. Интерпретация фактов исключалась, т. к. предполагалось, что конфигурация фактов выстраивается божественным провидением, поэтому историографию этого типа можно назвать "апофеозом факта" (140). Философия истории с этих позиций рассматривалась как открытие общих законов истории на основе изучения документов и фактов, явленных читателю методом нарратива.

Наррация есть повествование. С точки зрения системного подхода в случае перечисления в тексте вещей, их свойств и отношений мы имеем описание. Если в тексте перечисляются события, то мы имеем дело с повествованием, нарративом как особой разновидностью описательного текста. Как системы, повествование и описание имеют одинаковую структуру и отличаются по субстрату. Сразу же заметим, что существует еще один тип текста - рассуждение, или дискурсивное, аналитическое знание. Как подчеркивает И. Дмитревская, описательный текст моделируется "клеткой знания" и в его построении фундаментальную роль играют синтетические операции (атрибутивный и реистический синтез), а дискурсивный текст моделируется "клеткой развитого знания" и его структура формируется операцией анализа (строится элементарное описание, затем оно мыслится как единая вещь и наконец производится анализ этой вещи) (141).

Ранкеанский нарратив является нарративом историческим и реализуется как архаичный подвид последнего, предусматривающий строгое изложение фактов, извлеченных из архивных документов, и минимальное количество обобщений. Построенный таким образом, ранкеанский нарратив есть "политическая" разновидность исторического нарратива, т. к. его преимущественный интерес лежит в объективном, понимаемом как фактография, повествовании о деятельности исторических личностей и в частности президентов США, поэтому такой нарратив называют еще "биографическим".

Так как подразумевается, что каждый историк есть профессионал, т. е. владеет категориальным аппаратом и методологией своей науки, то полученное им знание хотя и не абсолютно адекватно объективной реальности, но является, тем не менее, своего рода синтезом факта и вымысла, и подобное положение вещей абсолютно нормально для свободно развивающейся историографии. В отличие от Ранке, Беккер утверждал возможность любых интерпретаций истории и их произвольное выстраивание в нарративе. Беккер считал необходимым безграничный релятивизм исторического знания, что, как справедливо подчеркивает А. Кунина (146), в конечном счете ведет к крайнему субъективизму и пессимизму в отношении возможности получения достоверного знания.

Стиль Просвещения понимался Бирдом как реализация в историографии философского подхода, а именно доминирование этики, эстетики, субъективных пристрастий историка при общем допущении практической (фактографической) проверки полученных результатов. В работах "Написанная история как акт вымысла", "Природа социальных наук в их отношении к объективному исследованию" (149) Бирд пытается найти такую область знаний, с помощью которой было бы возможно локализовать исторические и аналитические пропозиции в их социальный контекст. Этой областью знания, по мнению Бирда, могла бы стать философия.

Если Беккер постулировал неограниченное количество референтных схем в процессе исторической интерпретации, то Бирд сузил их число до "разумного", при котором достоверное знание, по его мнению, действительно становится возможным, поэтому релятивизм Бирда, в отличие от его беккеровского варианта, можно считать, как писал и сам Бирд, "ограниченным". В определенной мере это действительно так, бирдовская концепция учитывает необходимую субъективную сторону историографической работы и дает свободу историку самому выбирать наиболее адекватные с его точки зрения формы и способы исторической интерпретации и репрезентации. Но любой релятивизм, даже ограниченный (что само по себе нонсенс), в конечном итоге приводит к искажению истины в истории и провоцирует опасную для историографии игру в абсолютную автономность историописания. Необходимо искать дополнительные эпистемологические ориентиры, позволяющие избегать неадекватности в работе историка. Беккер и Бирд, атаковав ранкеанский идеал исторического знания, сформулировали приоритетную для англо-американской науки задачу, транслируемую потом в последующие десятилетия XX века - разработку эпистемологии истории. В 40 - 50-е годы это спровоцировало борьбу между сторонниками школы Бирда и школы Ранке. В ходе этой борьбы первые были осуждены как подрывающие идею американской исключительности.

Тридцатые-сороковые годы - годы смены поколений в рядах прогрессистов, и это дало возможность апологетическому, а затем и радикальному критическому направлению историографии США взять верх. Такой исход дела неудивителен, ведь историческая наука в США всегда тяготела к собственно американской истории, а события на периферии как бы дополняли ее. Для того времени мысль о возможности релятивного рассмотрения американской истории была недопустима большинству американского гуманитарного и социального сообщества.

В 60-е годы в США завершилось становление "новой" истории. Она провозгласила, что сегодня мир ни теоретически, ни эмпирически не может быть объяснен только историческим анализом. Универсальные, все объясняющие теории общественного развития должны быть созданы при активной поддержке иных, и не в последнюю очередь точных наук. “Новая” история произвела практически тотальную сциентизацию американской историографии, главным образом на основе клиометрии. "Научной теперь считается та история, которая использует междисциплинарные методы; повышается уровень сциентизма, "наукообразности" в истории. Обязательным становится требование научной проверки исторических данных. А с усилением научной специализации происходит дробление самого предмета истории" (150).

По мнению Хамероу, до недавнего времени традиционная история действительно давала ключ к пониманию прошлого и предвидению будущего. Но появление особых субдисциплин новой истории окутало все обещания “старых” историков флером наива и несбыточности. Хамероу видит причину кризиса исторической науки в обострении противоречий между “новой” и “старой” историей, выражающемся в дроблении предмета истории и в размножении ее эпистемологических моделей в дурную бесконечность. Кроме того, одну из ведущих ролей в 60-е годы в историографии США играл структурализм, понимаемый в духе речевого дискурса Фуко, структурной антропологии Леви-Строса, структуры парадигм Куна.

Структурализм реализовался в концепциях "интеллектуальных" историков, которые в качестве структур, определяющих и упорядочивающих поведение и культуру людей, в первую очередь рассматривали категории эстетики, этики, риторики, а во-вторую - географические и климатические факторы. В 70-е и 80-е годы "интеллектуальная история" США, или философия истории, отказалась от структурализма и вместе с ним от модернистской парадигмы исследования в пользу постструктурализма, деконструктивизма и сделала постмодернистскую парадигму анализа определяющей в философско-исторических теориях.

В 1988 году вышла в свет книга П. Новика “Эта благородная мечта: вопрос объективности и профессия историка в Америке” (153). Эта работа до сих пор считается лучшим социокультурным исследованием развития современной историографии США. Выводы Новика сводятся к двум основным моментам: 1) как и Хамероу он считает, что сегодня среди американских историков наиболее предпочитаемыми и влиятельными являются не работы их коллег, а работы политологов (Дж. Роулс, Б. Мур, В. Бернхейм), социологов (П. Сорокин, Ч. Тилли, Т. Сколпол), антропологов (С. Минц, К. Гиртц), философов-лингвистов (А. Данто, Д. Серль, Н. Ришер, Л. Витгенштейн) и др. Подобное положение вещей угрожает американским историкам потерей их профессиональной идентичности. Конечно, в американской исторической науке всегда наблюдался весьма широкий спектр различных школ и направлений, но как отметил в 1994 году 87 съезд организации американских историков, сегодня столь широкий разброс интересов порождает в американской исторической общине провинциализм и сверхдисциплинированность (154); 2) идея объективности исторического знания, защищаемая сторонниками Ранке, - не более, чем прекрасная иллюзия, в исторической практике не достижимая. Новик полагает, что эпистемологическая революция постмодерна и развитие "новой" истории ясно показали, что для историков нет жесткой системы последовательных приемов и действительно “всяк сам себе историк”. Культурологическая парадигма постмодерна стимулирует кризис исторической науки, но изменить объективные познавательные и исторические обстоятельства нельзя.

Апплби, Хант и Джейкоб подчеркнули, что сегодня американским историкам не остается другого выбора, кроме как исследовать философские основания своей дисциплины. "Засвидетельствовав негативы и позитивы правды и релятивизма, возникшего в этом столетии, историки не могут полагать, что это и в дальнейшем будет для них обычным делом. Очевидно, что следует пере-думать понимание правды и объективности" (156).

"Практический, или внутренний, реализм" - позиция, сформулированная и защищаемая в философии профессором Гарвардского университета Хилари Патнэмом (158). Согласно ему, "практический реалист" всегда знает, что предложения рассматриваемой теории истинны или ложны; то, что делает их таковыми, есть нечто "внутреннее", рационально приемлемое, и это не акт ощущения-восприятия, не структура сознания и не структура языка.

Позиция Патнэма не раз подвергалась самой резкой критике (159) в силу очевидной полисемантичности или неопределенности постулируемого Патнэмом "внутреннего" как рационального. Тот, кто встает на эту позицию, должен четко определить, что он имеет в виду под "внутренним". Апплби, Хант и Джейкоб как раз этого и не делают, и остается неясным, что же, по их мнению, определяет истинность или ложность исторического события. Очевидно, что недостаточно просто сказать, что историческая реальность имеет власть над исторической теорией, до определенной степени это просто трюизм. Необходимо показать, как реальность осуществляет эту власть. Отчасти пытаясь следовать этим путем, авторы книги стремятся "дойти до самого сердца исторической объективности" (160). Однако они выясняют, что "профессионал-историк всегда находится в тисках сложной сетки правил. В рамках этих правил презентация очевидности налагает определенные ограничения на фактические заключения, которые могут быть сделаны историком" (161), и именно это мешает объективному изложению и исследованию истории. Но Апплби, Хант и Джейкоб не объясняют характера и типа этих ограничений, что сделать чрезвычайно важно, т. к. это поможет понять, до какой степени историк может быть объективным или что мешает ему быть до конца объективным. Апплби, Хант и Джейкоб стараются выдержать стратегию реализации практического реализма как способа отрицания "релятивизма, цинизма и нигилизма" в историографии, обращаясь для этого к постулатам прагматизма.

Историческая наука США, таким образом, всегда стимулировала рождение и развитие философско-исторических идей - от концепции Ранке, через тезис об абсолютном и ограниченном релятивизме Беккера-Бирда до прагматизма или "практического реализма" современных историков. Заданный вектор движения философско-исторической мысли постепенно становился самостоятельным и мог произвольно изменять свое направление в сторону тех тем и проблем, которые наиболее комплиментарны философско-историческому знанию и общей ситуации в гуманитарных науках вообще.

Обозначенное выше проявление интереса к прагматизму есть вторая, после общей детерминированности историей, черта современной философии истории США (162). Разнообразие интересов и ориентаций, невыясненность истории его основания необычайно затрудняют дефиницию прагматизма. В самом общем виде современная американская философия наиболее релевантными считает идеи Джона Дьюи, т. к. они выполнены в русле герменевтического интуитивизма, Хайдеггера, Гадамера, Ортеги-и-Гассета, Рикера, Арона, хотя именно Дьюи, в отличие от Пирса, в целях популяризации прагматизма, представлял его образно и нарративно, что неизбежно вело к упрощению и схематизации прагматистского дискурса. Современные последователи Ч. Пирса, У. Джемса и К. Льюиса подвергли основательной ревизии классические тезисы своих кумиров об объективности, беспристрастности, императивной социальной и практической “эффективности” сформулированных теорий и методов. “Экспериментализм Дьюи, господствующее движение времен более обнадеживающих, не был “настоящей” философией, а просто рационализирующей апологией определенных учреждений, (163) - пишет Рорти. Он отрицает главное в философии Дьюи - его концепцию научного метода.

Кризис и трансформация классического прагматизма неизбежны, т. к. в условиях господства постмодернистского дискурса любые формы традиционной философии не могут существовать в прежнем виде. Прагматизм, "освобожденный от метода", есть прагматизм эпохи постмодерна. В этой связи Рорти выделил сциентистскую сторону прагматизма, обозначающую образ философии как сверхнауки, достигающей уровня знания, недоступного простому ученому-естествоиспытателю, и синкретическую сторону, утверждающую изначальную непревысокой мотивацией на социальный успех. Им действительно свойственна уверенность в себе, высокая оценка собственного интеллекта, деловых и личностных качеств, коммуникативных способностей, склонность к соперничеству.Такие ожидания работодателей позволяют людям только одного типа психики – демонстративным – легко преодолеть барьер отбора. (Кстати, совсем необязательно, что они будут лучшими работниками). Для людей с другими типами психики барьер может оказаться непреодолимым. Итак, задача обеспечения эффективности работы персонала приводит работодателей к тому, что они вынуждены претендовать не только на профессиональные качества соискателя, но и на качества, не имеющие никакого отношения к профессиональной деятельности, а еще – на некоторый масштаб связности исторического повествования, полифония голосов, передающих сущностные значения описываемых событий. Ориентация на прагматизм приводит философию истории США к двум важным следствиям: акценту на исследовании специальных вопросов и тем и к начинающемуся процессу политизации.

Философия истории, стимулируемая неопрагматистским дискурсом и распространением метода case-study (изучение отдельного) как закономерного следствия фрагментарности постмодернистского мышления, сосредоточена преимущественно на исследовании "малых" исторических ситуаций, таких, как Холокост, история третьего рейха, Вьетнамской войны и пр.

Это объясняется общей интенцией отхода современной философии истории от грандиозных онтологических систем, выполненных в духе А. Смита или К. Маркса. Философско-историческая наука XIX - начала XX вв. сохраняла из прошлого в настоящее глобальные ситуации, долговременные процессы, идеологические тенденции и т. д. Современная философия истории существенно дополняет макровеличины изучением деталей (концентрация исторического наблюдения на одной деревне, районе, городе или его части, отдельном историческом событии, социальной группе, семье и т. д.). Подобная микроистория качественно расширяет возможности исторического познания, хотя и содержит в себе, по выражению Ю. Кокки, опасную "склонность к микроисторической мелочишке". Как объекты исследования малые исторические ситуации выбираются по принципу их максимального (негативного или позитивного) политического и этического значения в истории. Сегодня историки и философы США приходят к выводу, что “природа и научная истина в общем не имеют значения и надо браться за историю (политику. - М. К.)” (167). Малые исторические ситуации исследуются не только позитивистски ориентированными "практикующими историками", но и их коллегами - постструктуралистами и деконструктивистами.

Деконструктивизм - одно из самых преобладающих направлений современной американской философии истории. Американский деконструктивизм ориентирован на дерридарианский вариант деконструкции с акцентом на его аналитической технике и с преобладающим исследованием современных литературных теорий. Последнее обстоятельство объясняется доминированием Йельской школы деконструкции. Деконструктивистская школа философии истории реализуется как ориентация на искусство и литературу: литературный текст есть не просто текст, а его прочтение и реакция на него. Стратегии прочтения формулируются не столько углубленным и богатым открытием значения и важности текста, сколько степенью проникновения в природу языка и, соответственно, в сущность деконструкции. "Я предлагаю сравнивать историописание не с наукой, но с реализмом в литературе и в изобразительном искусстве. Эти параллели должны быть превращены в фундамент исторической работы", - считает крупнейший сегодня философ истории - постструктуралист Ф. Анкерсмит (168). С этих позиций осуществляют деконструкцию истории "новые интеллектуальные историки", которых в отечественном гуманитарном знании принято называть "историками литературы". Они сформулировали лингвистическую версию философии истории, где главными предметами анализа стали исторический нарратив как исключительное средство интерпретации истории и язык исторического нарратива как язык самой истории. При этом нарратив здесь понимается уже не только как особая разновидность описательного текста, но и как рассуждение или дискурсивное, аналитическое знание. Новые интеллектуальные историки, или новые философы истории, исходят из того, что реальный мир есть просто цепь последовательностей, имеющая пре-нарративную структуру. Чтобы его описать, понять и объяснить, необходимо его нарративно конфигурировать. Предмет особого интереса - референциальный и риторический модусы текста исторического нарратива. Х. Уайт, Д. Ла Капра, Х. Келлнер, С. Банн и др. основываются на современных литературных теориях, особенно Р. Барта и группы Тель Кель, а также философских идеях Деррида, Фуко, Рикера, Рорти, причем последнему уделяется особое внимание в основном в связи с его принадлежностью к американскому философскому сообществу.

Рорти - один из немногих современных философов США, который может быть поставлен в один ряд с крупнейшими философскими авторитетами XX века. Принадлежа к парадигме аналитической философии, он оказался настолько восприимчив к стилю континентальных дискурсов Дильтея и Хайдеггера, Деррида и Фуко, что параллельно аналитическим приемам анализа в равной мере реализует и постструктуралистскую и деконструктивистскую методологию философского исследования. Тем не менее, в 1991 году в работе "Эссе к Хайдеггеру и другим" (169) Рорти попытался дистанцироваться от термина "постмодерн": "Кажется, лучше расценивать Хайдеггера и Деррида просто как постницшеанских философов, т. е. отвести им особое место в конверсиональной последовательности от Декарта через Канта и Гегеля к Ницше, чем считать их инициаторами и индикаторами радикального "отхода" (170).

Такое обозначение различия между модернистским и постмодернистским дискурсами отличается от резкой разрывности, предложенной Деррида и Лиотаром, и которую сам Рорти неоднократно приветствовал. Он освобождает прагматизм от метода на том же основании, на котором континентальная философия освобождается постмодернизмом от "глубины" - своей традиционной концепции, и полагает, что прагматизм и континентальная философия могли бы объединиться в этой свободе. В эссе "Прагматизм, релятивизм и иррационализм" (171) Рорти рассматривает Джемса и Дьюи как философов, порвавших с кантианской эпистемологией, и сравнивает их идеи с ницшеанским "антифилософским" проектом. Если из работ Дьюи выбросить философию метода, убежден Рорти, то его можно смело читать как предшественника "Против метода" Фейерабенда. Как известно, Фейерабенд наиболее жестко изложил суть эпистемологических претензий постмодернизма: “Идея жесткого метода или жесткой теории рациональности покоится на слишком наивном представлении о человеке и его социальном окружении. Если иметь в виду обширный исторический материал и не стремиться “очистить” его в угоду своим наилучшим инстинктам или в силу стремления к интеллектуальной безопасности до степени ясности, точности, “объективности”, “истинности”, то выясняется, что существует лишь один принцип, который можно защищать при всех обстоятельствах и на всех этапах человеческого развития – “допустимо все” (172).

Обозначенный эпистемологический плюрализм сам Фейерабенд и постмодернисты предпочитают называть “методологическим анархизмом” в том смысле, что годится все в акте разрушения здания традиционной метафизики и созидания новой философии. С этим тезисом вполне солидарен Рорти и, развивая его, предлагает собственный вариант постмодернистской эпистемологии. По его мнению, традиционные проблемы философии есть псевдопроблемы и их формулировка зависит от "словаря", в котором они выполнены. В книге, ставшей сегодня классической даже в Европе - "Философия и зеркало природы" (173), Рорти подробно изложил суть своей концепции. Он считает, что свести всю современную философию к "единому философскому словарю было бы также странно, как свести ее к анимистическому словарю пре-классического времени" (174). Рорти реконструировал картезианскую эпистемологию с точки зрения философии сознания (philosophy of mind), при этом оставаясь верным идее плюрализма понятийных структур, инспирированной Витгенштейном. Рорти полагает, что только с появлением понятия сознания как forum internum, впервые введенного Декартом и в котором зеркально отражаются понятия о мире вообще, начинает отсчет своей истории эпистемология западной философии. Допустим, что сознание онтологически отделено от материи. В греческой философии этот тезис предполагает гипостазирование универсалий, базирующихся на буквальных метафорах платоновской и аристотелевской философии. Если кто-то моделирует знание в греческой парадигме, то он должен допускать, что существуют универсальные объекты, воспринимаемые духовным взором. Следовательно, полагает Рорти, интеллект в этой парадигме есть своего рода нематериальное зеркало, отражающее нематериальные, а также природные объекты.

По замыслу Рорти, это означает, что проблемы, в действительности касающиеся отношения между языком и реальностью, не должны быть трансформированы в проблемы, касающиеся работы нашего сознания. Они могут быть решены актом обозначения в языке того, во что мы действительно верим и почему мы это делаем. По Рорти, рациональность - это поведенческая позиция постоянной самокоррекции наших истолкований и проблемных решений и надежное знание обеспечено именно этой позицией, а не forum internum Декарта. Познавательные операции становятся основой возникновения "поведенческих вопросов". Ни эмпирические принципы англосаксонской аналитической философии, ни идеалистические принципы континентальной философии не могут, убежден Рорти, легитимизировать рациональный дискурс. Только praxis коммуникации может это сделать. Эпистемологические проблемы могут быть решены только через рассмотрение того, как язык относится к реальности. Рорти, таким образом, произвел деконструкцию традиционной эпистемологии и указал на то, что для достижения наилучших результатов необходимо переводить любые проблемы на язык семантики, решать их внутри языковой структуры и иметь в виду, что нет единой истины для всех языков - разные теории обладают разными языками. Язык - не просто зеркало отдельной реальности, а часть этой реальности.

Эти идеи Рорти были полностью восприняты "новыми" философами истории США. "Зеркало" ... есть атака на эпистемологическую традицию, на эпистемологический фундаментализм и... оно имеет не только чисто теоретическое, но и чисто историческое значение" (176), - полагает Ф. Анкерсмит. Своей главной задачей новые философы истории - постструктуралисты и деконструктивисты считают изучение истории с лингвистической точки зрения, поэтому, используя критику Рорти традиционной эпистемологии западной философии, называют всю не-лингвистическую философию истории эпистемологической. К ней они относят позитивизм, аналитическую герменевтику и аналитическую философию языка. Рорти комплиментарен новым философам истории еще и потому, что он не "только философ", но автор, широко использующий литературоведение и риторику для доказательства своих идей. Рорти против чрезмерной сухости (dryness) философского дискурса и считает необходимым привлечение в него риторических фигур, он полагает, что для того чтобы рассказать, какова на самом деле была историческая реальность прошлого, нельзя ограничиться только наличными научными стандартами своего времени. В историческое исследование необходимо привлекать средства художественной креативности. Новые философы истории, или новые интеллектуальные историки, считают этот тезис Рорти весьма уместным и строят свои исторические нарративы на максимальной эксплуатации риторического дискурса.

В этом смысле нарративная структура принадлежит исключительно историческому тексту, и именно он, согласно Рикеру, "расширяет" реальность, наше понимание самих себя и того, что, возможно, мимезис (181) нарратива есть не имитация, а создание реальности, может быть и не парной действительной. В этом отношении язык нарратива уникален.

Указанным идеям Рикера новые интеллектуальные историки придают особое значение. Нарратив для них не просто один из возможных успешных способов описывать события; его структура находится в самих этих событиях. Нарратив далек от формального искажения событий, наоборот, нарративное исследование есть развитие их первостепенных черт. В то время как другие подчеркивают радикальное различие нарратива и реальности (позитивизм, например), философия нарратива настаивает на их неразрывности и даже общности их форм. Вместе с тем, новые философы истории США критикуют Рикера за то, что для него нарратив достигает полного значения только тогда, когда становится условием темпорального существования. Согласно Рикеру, время существенно влияет на структуру нарратива, хотя оно и "искривлено, неоформлено и молчаливо" (182).

Из исследования "Confessions" Августина он заключает, что опыт времени сущностно характеризуется "диссонансом", только литература в форме нарратива средствами жанровости привносит согласие в эту "апорию". Рикер считает, что время есть часть жизни, проживаемой людьми, и этот факт должен быть отражен в историческом нарративе. Согласно же новым философам истории, исторические интерпретации прошлого всегда есть прочтение всего вместе (целиком), а не обзор часть за частью отдельных фаз исторического события. За стремление ввести категорию темпоральности в исторический нарратив новые философы истории обвинили Рикера в возврате к эпистемологическому фундаментализму, раскритикованному Рорти.

Новые интеллектуальные историки полагают, что исторический нарратив есть не темпорально организованная последовательность событий (прогрессия), а прежде всего связь автора и читателя нарратива. Отсюда их преимущественный интерес к современным литературным теориям, в основном к литературно-критической практике постструктурализма, реализуемой группой литераторов, издававших в 60-е годы во Франции журнал Tel Quel (Ж. Делез, Ю. Кристева, Р. Барт и др.).

Особое внимание американских философов истории привлекают бартовские идеи о сущности деконструкции и основных черт нарратива. Наиболее цитируемой и исследованной в этом отношении является работа Барта "Смерть автора" (1968), где на место Автора Барт помещает фигуру Письма и провозглашает индифферентность последнего, отсутствие в нем всякой идентичности, абсолютную нейтральность, т. е. понимает Письмо как "деструкцию всякого голоса" (183). "Коль скоро автор устранен, то совершенно напрасными становятся и всякие притязания на "расшифровку" текста... Письмо постоянно порождает смысл, но он тут же и улетучивается, происходит систематическое высвобождение смысла" (184).

Деконструктивизм и аналитическая философия истории - две "жестко" конкурирующие друг с другом школы современной философии истории США. Нередко деконструктивизм ассоциируется с антиисторизмом и абсолютным релятивизмом в духе Беккера-Бирда, а аналитическая философия - с постоянными дискуссиями об исключительно эпистемологическом базисе истории и проблемах технического обеспечения производимых исследований.

Сумма проблем аналитической философии истории оформилась в США в середине 30-х годов во времена смены тем ее анализа: от философии логики к собственно эпистемологии, понимаемой как поиск философских оснований языка, познания, значения. В этот период аналитическая философия истории, например, "подводящая теория" Гемпеля - Поппера исследовала в позитивистской парадигме методологию исторической науки. В 50 - 60-х годах аналитическая философия истории была представлена дискуссиями между сторонниками "подводящей теории" (Д. Гемпель, К. Поппер, Э. Нагель и др.) и сторонниками аналитической герменевтики (У. Дрей, П. Гардинер (185), П. Уинч и др.).

К концу 60-х - началу 70-х годов возникла другая дискуссия, спровоцированная работами А. Данто, У. Уолша, У. Гэлли, М. Мандельбаума, - о нарративе как возможной теории исторического объяснения. В конце 70-х - новая дискуссия в аналитической философии истории о теории действия как альтернативе “подводящей теории” Гемпеля - Поппера, разрабатываемой фон Вригтом, Дэвидсоном, Куайном, Рорти и др. За все это время, пожалуй, единственной темой теоретической дискуссии была проблема объяснения в социальных науках, и в особенности в истории. В отличие от деконструктивизма, аналитическая философия истории последовательно реализует объяснительную парадигму исследования и решает свои задачи через аппарат формальной и пропозициональной логики, а также через витгенштейнианский понятийный каркас. Также в отличие от деконструктивизма, аналитическая философия истории демонстрирует почти полное пренебрежение событийной стороной истории, что приводит ее к потере чувства исторической значимости. Аналитическая философия истории чрезвычайно много занимается проблемами исследования логической структуры нарратива вообще и нарративных предложений в частности, что также стало одной из ее главных тем.

Параллельное существование и конкуренция деконструктивистского и аналитического направлений в философии истории выявили в современной американской философии истории еще три ее важные особенности. Во-первых, одновременная и равноправная реализация двух стандартов (или двух идеалов, стилей) научности в философско-историческом знании. В соответствии с основными областями научного познания современное науковедение выделяет три стандарта научности: математический, естественнонаучный и гуманитарный. Специфика каждого стандарта определяется особой комбинацией релевантных методов и категорий понятийного аппарата, в целом детерминированного общей познавательной ориентацией искомой сферы знания (186). Особыми чертами математического стандарта научности являются логическая ясность и непротиворечивость; следование правилам вывода формальной логики; соответствие выводов основным посылкам; аксиоматизация выводов.

Естественнонаучный стандарт также характеризуется логической строгостью и точностью обоснования основной посылки и выводов, но дополняется требованием физической реализуемости результатов исследования. Для него характерна гипотетизация выводов с акцентом на степени их прикладной эффективности. Гуманитарный стандарт научности сколько-нибудь полно не определен до сих пор, не в последнюю очередь в связи с постоянной трансформацией эпистемологии гуманитарного знания. Мы считаем возможным согласиться с А. Кезиным в том, что специфика гуманитарного идеала научности состоит, главным образом, в постоянном расширении горизонта понимания и соотнесенности его с принятыми ценностями и целями данного социокультурного единства (187), а также с В. Мироновым в том, что идеал гуманитарного знания всегда должен быть сопряжен с герменевтическими исследовательскими и когнитивными процедурами (188).

Дальнейшее, после Дройзена, развитие научной мысли привело к дискуссии о роли и месте обеих парадигм в гуманитарном знании. Сторонники объяснительной парадигмы в последнем - позитивисты и аналитическая философия, сторонники понимающей (интерпретационной) парадигмы - герменевтики, философы жизни, постструктуралисты (Дильтей, Зиммель, Вебер, Кроче, Коллингвуд, Арон, Барт и др.) (191).

В середине XX века императивность обсуждаемой дихотомии применительно к историческому знанию как области гуманитарного несколько ослабла, но не исчезла, и вопрос стал звучать так: могут ли вообще объяснять историки? и если “да”, то какими средствами они это делают и можно ли считать понимание видом объяснения в истории? В эпистемологии философии истории XX века этот вопрос стал одним из определяющих, что и выразилось, в частности, в том, что в американской версии философии истории 2-й половины XX века реализуются и математический и гуманитарный стандарты научности. Математический стандарт репрезентирует аналитическая философия истории, основанная на познавательно-исследовательском стиле процедур формальной логики. Она делает специальное логическое (отчасти математическое) знание достоянием исторической науки и рассматривает особые аспекты исторической реальности (логическую структуру предложений исторического нарратива, логическую структуру действия в истории и т. д.), решая в этих рамках проблемы разного класса сложности. Математический стандарт аналитической философии истории в основном обслуживает технику логических исследований истории и реализуется в объяснительной парадигме. Следование математическому стандарту научности исследований вплоть до 80-х годов было познавательным эталоном, "доминирующим в интеллектуальной жизни англоязычного мира" (192). Гуманитарный стандарт научности репрезентирует дискурс "новой" истории и постструктурализма (деконструктивизма). Он основан на познавательно-исследовательском стиле герменевтики, семиотики, психологии, искусствоведения, литературоведения.

Гуманитарный стандарт делает специальное знание указанных научных дисциплин достоянием истории и акцентирует внимание на взаимодействии этих дисциплин, т. е. на междисциплинарности. Постструктуралистская философия истории рассматривает особые аспекты исторической реальности (императивность имажинативного дискурса исторических исследований, автономность языка исторического нарратива, риторический и референциальный модусы текста исторического нарратива, способы репрезентации исторических событий в историческом нарративе, соотношение автора и читателя исторического нарратива и т. д.), также решая проблемы разного класса сложности и в разных аспектах тотальности исторического. Гуманитарный стандарт деконструктивистской и постструктуралистской философии истории в основном обслуживает технику лингво-психологических и эстетических исследований истории и реализуется в интерпретационной парадигме. Объединяет указанные стандарты общая философская интенция исследования истории. Она позволяет предельно широко проникнуть в основания исторической науки и истории человечества, использовать методологические установки любых наук и связывать любые науки не только друг с другом, но и с художественным познанием истории, с самой философией.

В американской философии поляризацию указанных стандартов хорошо обозначил Х. Патнэм. Он подчеркнул, что социальные науки не могут быть сциентизированы и их следование познавательным эталонам естествознания является недоразумением. Мысль о том, что наше знание "коэкстенсивно с тем, что мы можем проверить "публично", следуя хорошо понятным парадигмам научной проверки, не увязывается даже с простейшими фактами нашего знания" (193). Патнэм полагает, что социальные науки под давлением позитивистской философии науки долгое время совершенно неоправданно следовали "ложному" идеалу объективности и настала пора выработать иной, адекватный подход к гуманитарному знанию. Заметим, что особую остроту указанной позиции придает описанный нами выше междисциплинарный характер современного гуманитарного знания и, конкретно, его философско-исторической разновидности.

Вторая отличительная особенность современной американской философии истории, выявленная при обозначении ее деконструктивистской и аналитической версий, состоит в ее преимущественном интересе к историческому нарративу. Нарративное изложение исторических событий, инспирированное Л. фон Ранке, как нельзя лучше было усвоено американской историографией и философией истории. В рамках ранкеанства были сформулированы даже специфические "американские" типы исторических нарративов, например "патриотический" нарратив, где вся история воспринималась через призму истории и образа жизни США, "коммерческий" нарратив, который уже в XVIII веке определял поведение американцев, т. к. объединил их на почве финансово-политических интересов и, как следствие, иных проблем (194).

Нарративы, выполненные в традиционном ранкеанском ключе, и сегодня в достаточном количестве существуют в философии истории и истории США. "Новая" история, например, нередко использует нарративные структуры для репрезентации результатов своих исследований, но поддерживая их аналитическими рассуждениями. Нарратив распространен в "черной", гендерной истории, в меньшей степени в социальной и антропологической истории. Несмотря на отрицание традиционных приемов старой истории "новые" историки вынуждены согласиться с тем, что полное отрицание нарратива лишает методологию истории ее одного из самых эффективных и работающих приемов репрезентации исторических событий.

Третьей важной особенностью современной американской философии истории, проистекающей из означенного сосуществования ее аналитической и постструктуралистской версий, а также из общей интенции современной философии истории вообще, является преимущественная реализация ею соответствующей эпистемологической системы. Философия современной Америки привычно соединяет традиционные философские темы с техническим аппаратом их анализа. Этот аппарат является не только важнейшим инструментом философского анализа, но нередко и основной темой философии истории. Отмеченная нами политизация философии истории не провоцирует возникновение в ней сколько-нибудь внятных аксиологических моделей философско-исторического анализа. Мы полагаем необходимым определить современную. американскую философию истории как эпистемологическую подсистему последней, реализующуюся в позитивистской, лингвистической, аналитической, деконструктивистской, постструктуралистской субсистемах.

Последняя важная черта философии истории США второй половины XX века - восприимчивость к релевантным континентальным дискурсам. Эта восприимчивость есть закономерное следствие общей ориентации философии США на взаимодействие с континентальной философией. Для американцев "типично сравнение их философствования с французским... широкое увлечение теми направлениями, которые в последние десятилетия проникают в северную Америку из Франции (деконструктивизм, постструктурализм, шизоанализ и др.)... Работы философов-аналитиков в значительной мере потеснены на полках магазинов броской "постмодернистской" продукцией..."195.

Сильная ориентированность на Европу типична и для исторической науки США. “История и историография США всегда испытывали сильное влияние их континентальных коллег”, (196) - пишет Г. Химмелфарб. Речь прежде всего идет о влиянии французской социальной истории XIX века купно с постулатами критической философии истории Р. Арона. Значительное влияние оказывает немецкая историография XIX - начала XX века (Э. Дюркгейм, М. Вебер, Т. Парсонс, В. Зомбарт, Э. Трельч). Особой популярностью пользуется теория “культурной гегемонии” А. Грамши и теория “ошибочной традиции” Э. Хобсбаума.

В последнее время под влиянием идей “Анналов” и “новой” истории, деконструктивизма и постструктурализма континентальный стиль философствования с его методами исторического и антропологического исследования начал оказывать сильное влияние даже на аналитическую парадигму философии США, которая стала проявлять некоторый интерес к событийной стороне истории. В континентальной философии американцев привлекает культ истории, выработанный еще раннебуржуазной эпохой и возрожденный Ницше, Шопенгауэром, Хайдеггером и Ясперсом в виде культурологического (психологического, антропологического, этического) и онтологического неоисторизма. Под последним имеется в виду тезис об изначальной экзистенциальной историчности человеческого бытия, в принципе не определяемого собственно историей и не зависящего от истории. Как подчеркивает Рорти, примерно в 1950 году “большая часть американских интеллектуалов повернулась спиной одновременно к прагматизму и к аналитической философии. Они стали смотреть в сторону Тиллиха, Сартра, Маркузе или какого-нибудь другого философа, который казался более глубоким” (197). Такой экзистенциальный мотив был бы весьма уместен в современной философии истории США, несколько уставшей от обилия аналитических, прагматических, деконструктивистских техник, немного скрашенных принципом имажинативного мышления новых интеллектуальных историков. Но сегодня до сколько-нибудь адекватной реализации европейского постулата неоисторизма в американской философии истории второй половины XX века еще очень далеко, да вряд ли это вообще возможно.

В следующих главах мы проанализируем все указанные особенности, но основной акцент в силу их значительности и влияния будет сделан на исследовании аналитической и деконструктивистско-постструктуралистской концепциях философии истории, сущности, типологии и методологии "новой" истории.