Новая философия истории имеет несколько вариантов названия: новая версия традиционной, "старой" философии истории, интерпретативная версия дескриптивной философии истории, синтетическая версия аналитической философии истории, лингвистическая версия критической философии истории, постмодернистская версия модернистской философии истории (275). Наиболее приемлемым и не вызывающим непримиримых споров стало наименование новой философии истории новой интеллектуальной историей. Это название имеет два корня: первый, более глубокий, прорастает от континентальной и американской традиции истории литературы и литературоведения, второй - более молодой - от интеллектуальных претензий постмодернистского дискурса конца XX века на новаторство и глубину. На наш взгляд, новая философия истории есть особая субсистема эпистемологической подсистемы философии истории, в которой доминирующим элементом структурного отношения является движение от исследования языка исторического нарратива к познанию событий прошлого, а особым типом философской рефлексии как специфического способа размышления - постструктуралистский дискурс, как деконструкция философского знания.

Новая философия истории появилась не на пустом месте, но на основе преемственного развития релевантных размышлений: работы аналитиков У. Гэлли, А. Лоча, М. Мандельбаума, У. Дрея, П. Уинча, Г. фон Вригта сформировали своего рода психологический механизм, которым мобилизуется историк в умах читателей, а идеи Д. Гемпеля, К. Поппера, А. Данто и др. дали возможность развить новые исторические интерпретации, позволившие смотреть на прошлое событие с новых позиций. Аналитическая философия истории подготовила появление и развитие новой интеллектуальной истории США. Особую роль здесь сыграла критика У. Куайном дистинкции "аналитическое - синтетическое" (276). Согласно Куайну, не существует адекватного понимания аналитичности. Все попытки дать его не выходят за пределы логического круга, т. к. используют родственные понятия типа "синонимия" и "определение". Куайн полагает, что не бывает неопровержимых, аподиктических аналитических суждений, несмотря на то что они корреспондируют только с формальными аспектами научного мышления. Любое суждение может быть пересмотрено в связи с появлением новых фактов. Вместе с тем любое суждение, даже синтетическое, корреспондирующее только с содержательным аспектом, если вносить изменения в другие суждения, можно отстаивать перед лицом фактов. Согласно Куайну, с отменой дистинкции "аналитическое - синтетическое" философия перестает быть отделенной от других наук непроходимой стеной, как обладающая особыми логическими приоритетами по отношению к суждениям других наук.

От аналитической философии языка отпочковалась отдельная область ее исследований - философия языка исторического нарратива, с точки зрения которой "старая" и "новая" философии истории отличаются друг от друга разницей во взглядах на природу исторической реальности, исторического текста и на отношение между ними. Если разграничить: 1) историческую реальность и авторскую интенцию историка (под интенцией понимается формулируемое автором единственное и предсуществующее значение); 2) исторический текст; 3) чтение исторического текста, - то "старая" философия истории сфокусирует внимание на переходе от 1 к 2, а "новая" - на 3. Старая историография обвиняет новую в "совершенно неоправданном" и "лишенном проблематичности" интересе к чтению текста и интересе к читателю текста, а новая историография видит в старой отсутствие реалистического подхода к исторической работе, зашоренность и трансценденталистские предрассудки.

Анкерсмит в работе "Реальный результат в историописании: динамика историографической топологии" (278) проанализировал "двойной постулат очевидности" старой историографии. Он заключается в следующем: 1. Исторический текст должен быть очевиден (прозрачен) по отношению к исследуемой исторической реальности, которую он открывает в первый раз. Здесь историк предлагает особый взгляд "сквозь" текст прошлой реальности и гарантирует существование некоего неизменного исторического фона, на котором может быть рассмотрена эволюция репрезентации прошлого; 2. Исторический текст должен быть прозрачен по отношению к заключению историка о релевантной части прошлого, другими словами, по отношению к историографической интенции, с которой историк писал текст.

Подразумевается, что текст есть совершенно адекватный проводник интенций его автора - историка. Объективная (?!) авторская интенция гарантирует, что историческая работа автора есть больше, чем просто его собственный опыт прочтения различных исторических источников. Эти две части "постулата очевидности" старой историографии, с одной стороны, не парны, т. к. прозрачность или очевидность авторской интенции разрушает свободный, непредвзятый взгляд на прошлое и наоборот; с другой стороны, эти части предполагают друг друга, т. к. очевидность намерений по отношению к прошлому нуждается в том, чтобы превратить авторскую интенцию в имеющую способность к самоидентификации сущность, и обусловлена эта очевидность авторским желанием заставить прошлое "говорить само за себя".

Для новой философии истории текст есть не просто слой, сквозь который мы смотрим на прошлую историческую реальность или на авторские интенции. Текст - это то, на что в первую очередь должен смотреть историк, т. е. текст - это центр исторической работы. В противоположность старой философии истории новая постулирует не-очевидность и не-прозрачность исторического текста, подчеркивает важность и сложность его прочтения, что ведет к концентрации внимания автора и читателя на конфликтах, колебаниях, амбивалентностях, двусмысленностях текста, одним словом, на том, что Поль де Ман назвал "неразрешенностями" исторического текста. Именно в них и проявляется "не-прозрачность" текста.

Анкерсмит удачно сравнил методологический имидж новой философии истории с методологией психоанализа. Подобно последнему, стремящемуся сделать бессознательное человека достоянием его сознания, новая философия истории старается исследовать реальность, спрятанную под очевидно-открытой самопрезентацией текста, и сделать эту реальность достоянием историка и читателя. Осуществляется эта работа не анализом исторического прошлого, авторской интенции, социального и культурного контекста текста, а особым текстуальным механизмом, тем, что обычно, говоря языком Фрейда, подавлялось и вытеснялось в старой историографии. В этот текстуальный механизм входят основные понятия и приемы современного литературного и философского постструктурализма, деконструктивизма, неофрейдизма, лингвистики, философии языка. Основная идея "текстуального аргумента" новой философии истории воспроизводит, на наш взгляд, одну из особенностей гуманитарного познания вообще - исследование (чтение и понимание) текста как вторичной смысловой реальности, любой культурологической реальности вообще. Гуманитарные дисциплины изучают текст как особое выражение человеческой мысли и духа. Исследования М. Бахтина, а также Л. Витгенштейна, М. Хайдеггера, Н. Хомски, Х.-Г. Гадамера, П. Рикера, П. де Мана, Р. Барта, М. Фуко, Ж. Деррида и других исследователей способствовали вычленению в гуманитарном знании особого герменевтического поля, в котором философ исследует не столько действительность как таковую, сколько вторичную действительность текстов, находит, конструирует, реконструирует, множит смыслы и значения этих текстов.

Приведенные положения новой философии истории выявляют, по крайней мере, три круга взаимосвязанных проблем: понимания текста как языкового явления и как объективной реальности; соотношения объективной исторической реальности и реальности текста исторического нарратива; соотношения художественной реальности и объективной реальности. Попытаемся кратко рассмотреть сущность указанных проблем.

С точки зрения системного подхода текст есть двуслойная система, включающая в себя отношение "текст - образ" - языковую форму текста, соотносящую форму и содержание и называемую планом выражения, и отношение "текст - смысл" - смысловое содержание текста, называемое планом выражения (280). В интересующем нас аспекте план выражения есть рассмотрение текста как языкового явления, и в этом смысле он формируется как семантико-синтаксическая система и интерпретационные возможности его весьма велики. Здесь текст исследуется одновременно как иерархия смыслов и как последовательность знаков. Новая философия истории понимает нарратив преимущественно как план выражения текста, концентрируя внимание на отыскании максимально эффективного соотношения формы и содержания и апеллируя к необходимости эстетико-художественного восприятия истории.

Причинная трактовка теории референции была дана в 70-е годы С. Крипке, К. Доннеланом и Х. Патнэмом (281), и главным ее содержанием было признание необязательности связи между референцией и истиной. Для того чтобы имя указывало на предмет, совсем не обязательно, чтобы дескрипция этого предмета была истинной, т. е. чтобы смысл обеспечивал репрезентацию предмета. Можно ссылаться на предмет даже не имея его истинностного описания. Референту (значению) необходимо наличие причинной связи между ним и словом, которое к нему прилагается. Например, слово "Аристотель" будет относиться к ученику Платона (I) или учителю Александра Македонского (II) тогда, когда будет установлена цепочка причин, соединяющая соответственно I или II со способом употребления слова "Аристотель". Значение имени (референт) зависит, следовательно, от причинных связей в мире.

По мнению новых историков философии, такое понимание референциальности соответствует патнэмской концепции практического реализма, в рамках которой был дан знаменитый пример с "двойником" Земли, единственное отличие которого от нашей планеты заключается в ином химическом составе воды. Согласно причинной теории референции, этим словом ("вода") нельзя обозначать жидкость на двойнике Земли, т. к. причинные связи нашего мира навсегда соединили употребление слова "вода" с H2O (референт). Если с этих позиций подойти к интерпретации прошлого в нарративных текстах, то историческое описание перестанет играть доминирующую роль, связь между референцией и истинностью потеряет императивность и референт будет устанавливаться способом употребления слова. Тем самым открывается простор для полной эксплуатации риторического модуса текста, не связанного требованием обязательного соблюдения истины в описании референта.

Новая философия истории высветила натянутость между структурами интерпретации, вовлеченными в процесс исторического синтеза (репрезентация), и структурами действительности, допущенными как основа исторического синтеза (референция). Референт для новой историографии есть означаемая реальность, на которую постоянно ориентируется автор нарратива, по отношению к которой он располагает все события в нарративе, и к которой он постоянно отсылает читателя. Новые философы истории считают, что историческое знание всегда относится к какому-то условному месту истории и является прежде всего исторической интерпретацией. Если старая философия истории согласовывала различные интерпретации истории через соотнесение их с фактами, то новая философия истории согласовывает их с аргументами текста нарратива и поэтому допускает, что нарратив обладает своего рода правом насилия над реальностью. Разумную границу этому насилию и должен поставить референт.

Подчеркивание исключительного значения текста за счет авторской интенции и исторической реальности провоцирует вопрос: а представляет ли исторический текст историческую реальность адекватно? "Il n'y a pas de horse texte" (нет ничего вне текста), - говорит Деррида. В этом случае пределы текста становятся пределами самого исторического мира.

Нарратив новой философии истории задается системой выразительных средств (художественным языком), а также личным опытом (впечатлениями и переживаниями) автора нарратива. Правда, новая философия истории постоянно указывает на необходимость корректирующей роли референта в написании нарратива, но абсолютизируется при этом язык нарратива. Он выступает особой знаковой системой, как мы уже сказали, задающей выразительные средства и отношения текста, структурируя его реальность. Осваивая такой нарратив, читатель постепенно входит в соответствующую языковую реальность и в его сознании формируется релевантная установка восприятия и переживания тех ситуаций и событий, которые погружены именно в эту языковую реальность.

Так через язык нарратив вводит читателя в свой мир художественной реальности, постоянно укрепляя и подтверждая ее необходимыми выразительными средствами. При этом сам автор нарратива уже находится внутри этой реальности и для него выразительные средства превращаются в события этой реальности, художественной, но не исторической. Автор нарратива вводит и читателя не в мир объективной исторической действительности, свободно интерпретированной в контексте его самосознания и данной социокультурной ситуации, а в мир художественной рефлексии, в мир идеального, и в этом случае существование референта становится неэффективным, ориентация на него теряет смысл.

Увлечение риторикой формирует не научное, а художественное отношение к историческому тексту, а излагаемые в нем события подчиняются не логике их действительного развития, а логике построения текста художественного произведения, законам условности выбранного жанра. Если бы не постулат референциальности, исторический нарратив новой истории стал бы неотличим от нарратива литературного. Основное же их различие в том, что исторический нарратив может содержать в себе фантазию и вымысел, но при этом сохранять необходимую для науки (знания) степень адекватности объективной действительности. В литературном нарративе содержание действительности может быть идеализировано и не совпадать с подлинной реальностью. Новая философия истории США стремится создать такой исторический нарратив, который был бы одновременно результатом исследовательской деятельности (дискурса) и художественного творчества, имажинативного мышления. Новая философия истории стремится, таким образом, создать новый исследовательский механизм познания истории.

Первым сформулировал этот механизм в американской философии истории Хайден Уайт в работе "Метаистория: историческое воображение в XIX веке" (283). Сегодня эта работа стала символом и знаменем новой философии истории США. Сторонники и противники новой философии истории согласны с тем, что по-настоящему лингвистическая нарративная философия истории появилась только вместе с публикацией работы Хайдена Уайта. По мнению Х. Келлнера, одного из крупнейших представителей новой философии истории США, никогда еще не было такого философа истории, как Уайт, который бы написал "книгу, столь полную языком и открытую языку" (284). Эту книгу называют революционной, новаторской, эпохальной в истории современной историографии и философии истории. Она посвящена исследованию истории исторического сознания Европы XIX века: подводит итог развитию исторического дискурса обозначенного временного периода и одновременно предлагает общую теорию структуры того типа мышления, которое называют историческим.

В XX веке утвердилось предположение, что убедительные (и вообще любые) ответы на указанные вопросы дать нельзя. Сартр, Леви-Стросc, Хайдеггер, Фуко, Деррида выразили серьезные сомнения в ценности и нужности "исторического" сознания, подчеркнули "фиктивный" характер любых исторических реконструкций.

Серьезные сомнения в автономном статусе исторического дискурса спровоцировали, в свою очередь, англо-саксонские аналитические философы, предложив гигантский массив литературы об эпистемологическом статусе и культурной функции исторического мышления. Их версия звучала так: либо история есть точная наука, либо она есть подлинное искусство и эти тезисы альтернативны. Указанные два направления исследований - европейское постмодернистское и англо-саксонское аналитическое - способствовали нарастанию интереса к теории истории и философии истории. Х. Уайт предлагает собственный анализ глубинных структур исторического воображения Европы XIX века, которое, по его убеждению, открывает новые перспективы в сегодняшних дебатах о природе и функциях исторического знания.

Уайт исследует стиль работы историков XIX века (Мишле, Ранке, Токкевиля, Буркхарда) и выявляет различные характеристики исторического процесса, предложенные ими, и стиль работы философов истории XIX века (Гегель, Маркс, Ницше, Кроче) и выявляет возможные теории философии истории. "Я считаю историческую работу исследованием вербальных структур в форме нарративного прозаического дискурса, что подразумевает возможность нарратива быть моделью прошлых структур и процессов для того, чтобы, репрезентируя их в нарративе, объяснить чем в действительности были эти процессы. Мой метод формален. Я не буду, как это делают другие историки, анализировать, что в работах историков и философов истории XIX века хорошо или плохо, соответствуют ли они реальному историческому процессу или нет. Я буду стараться идентифицировать структурные компоненты этих работ" (285). Уайт подчеркивает, что теории и концепции анализируемых им мыслителей меньше всего зависят от точного изложения исторических фактов и рефлексии над этими фактами. "Их статус как моделей исторической наррации и концептуализации зависит в конечном счете, от пре-концептуальной и специфически-поэтической природы их взглядов на истории и ее процессы. Я называю это формалистским подходом к исследованию исторического сознания" (286).

С этих позиций работы рассматриваемых мыслителей, будучи вербальными структурами, имеют радикально противоположные формальные характеристики, а также обладают концептуальными аппаратами, принципиально разными способами объясняющими исторические факты. Работа одного автора, исследующая, например, изменения фактов и трансформацию исторического процесса, может быть по своей природе диахронной и процессуальной, а работа другого, анализирующая факты в их структурной организованности, синхронной и статичной. "Поэтому, чтобы выявить основные характеристики различных типов исторического мышления, выработанных XIX веком, необходимо прежде всего выяснить, из каких идеально-типических структур должна состоять историческая работа" (287).

Однако для этого нужно выявить в каждой исторической работе критерий выделения ее уникальных структурных элементов. Для этого Х. Уайт составляет карту фундаментальных изменений в глубинной структуре исторического воображения XIX века. С помощью этой карты, по убеждению Уайта, можно ориентироваться в гигантском универсуме исторического дискурса и выявлять возможные стили исторического мышления.

Искомая карта состоит из 5 уровней концептуализации и особого уровня тропологической стратегии. Пять уровней исторической концептуализации таковы: хроника, повествование (рассказ), сюжетный аргумент (эстетика), объяснительный аргумент (наука), идеологическая импликация (этика).

Первые два уровня Уайт называет примитивными, но необходимыми элементами исторического исследования. Эти элементы осуществляют процессы селекции и обработки исторических данных для того, чтобы исторический источник стал более релевантен современной читательской аудитории. Историческая работа с этих позиций есть попытка своего рода медиаторства между полемическим характером исторического исследования, необработанным историческим свидетельством и читателем.

Хроники есть описание исторических фактов. Историк организует хронику в повествование (рассказ), имеющее форму "спектакля" с началом, серединой и окончанием. Хроники всегда не завершены (opened), они в принципе не имеют вступления, начинаются обычно с описания зафиксированных в летописях событий, в них нет кульминации и развязки. События в хрониках просто складываются в отдельные последовательные серии.

Действительно, хроники есть выстраивание фактов в пространственно-временном порядке, что представляет собой эмпирический уровень исторической работы, а нарратив как вторичный исторический текст есть выстраивание фактов в причинно-следственной зависимости и является теоретическим, философско-историческим уровнем исследования. На нем предполагается раскрытие закономерных связей между различными историческими событиями, и принципом организации фактического материала в теории должны выступать законы различной степени общности. Понимая это, Уайт вводит следующие за первыми двумя уровни исторической концептуализации, рассматривая их как те законы, которые и упорядочивают факты в повествовании. "Соединение отселектированных событий из хроник в повествование провоцирует возникновение ряда вопросов, на которые, конструируя свой нарратив, должен ответить каждый историк: "что произойдет следующим?", "почему и как это случилось?", "как осуществится развязка?", "почему это случилось так, а не иначе?"

Эти вопросы детерминируют тактику нарратива. Но они должны быть дополнены и другими вопросами: "что стало причиной всего?", "что станет результатом всего?". Эти вопросы имеют дело со структурой полной цепи событий, понимаемой как завершенная история, и требуют тщательного рассмотрения отношений между данными и другими историческими повествованиями, которые могут быть "спрятаны" в хронике. Обнаружены они могут быть тремя путями: сюжетным, объяснительным и идеологическим исследованиями" (288). Далее Уайт переходит к исследованию этих уровней исторической концептуализации.

Аргумент от сюжетности есть обеспечение значения повествования через идентификацию типа повествования. Следуя за Нотропом Фраем (289), Уайт выделил четыре типа сюжетности: Роман, Трагедию, Комедию, Сатиру. В принципе, по мнению Уайта, сюда можно включить и эпику (она имплицитно содержится в хрониках), иронию (один из аспектов сатиры, но может содержаться во многих типах сюжетности, оказывая эффект через фрустрацию нормальных ожиданий от повествований, написанных в другом типе). Историки XIX века - Мишле, Ранке, Токкевиль, Буркхард - использовали соответственно Роман, Комедию, Трагедию и Сатиру в простейшей семантике этих сюжетов, а философы истории - Гегель, Маркс, Ницше и Кроче - оперируют с сюжетными модусами на несравненно более сложном уровне рефлексии. Важнейшее же в том, что "любое повествование, даже наиболее синхронное и структурированное из всех, всегда определенным образом оформлено сюжетно"290.

Уайт последовательно характеризует каждый из выделенных им модусов сюжетности. и считает, что четыре сюжетных архетипа исторического повествования 1) позволяют установить разницу между диахронными (доминируют структуры трансформации: Мишле и Ранке) и синхронными (доминируют структуры статики: Токкевиль и Буркхард) нарративами; 2) обеспечивают необходимость существования разных объяснительных стратегий в историографии. Последнее означает, что каждая из четырех архетипических сюжетных эстетических структур имеет свои имплекативы в когнитивных операциях, с помощью которых историки стремятся найти объяснение тому, "что действительно произошло" и "что явилось причиной происшедшего". Уровень исторического исследования, на котором обсуждаются эти вопросы, есть сфера применимости объяснительного (научного) аргумента.

Формизм имеет целью идентификацию уникальных характеристик объектов, существующих в историческом поле. Соответственно, Формизм считает объяснение состоявшимся только в том случае, если данные объекта (количество, качество, модальность и пр.) должным образом идентифицированы, выявлены их классовые, родовые и специфические особенности, присвоены адекватные наименования. Тем самым историк выявляет уникальность каждого конкретного объекта среди множества других сходных с ним феноменов. Формистскую модель объяснения можно найти у Гердера, Карлейля, Мишле, Нибура, Моммсена, Тревельяна - "в любой историографии, где изображение разнообразия цвета и яркости исторического поля расценивается как главная цель работы историка" (294). Здесь тоже могут иметь место обобщения, но в основном за счет масштаба охватываемых индивидуальностей, как правило, эти обобщения фрагментарны и не считаются исследователем главными. Поэтому Формизм есть более дисперсивный, чем интегративный элемент исторического анализа.

Интегративность в большей мере свойственна Органицизму и Механицизму. Первый стремится изобразить особенности, обозначившиеся в историческом поле, как компоненты некоего синтетического процесса. "В сердце органицистской стратегии находится своего рода метафизическое обязательство перед парадигмой микро- и макрокосмических взаимоотношений. Историк-органицист ведом желанием видеть индивидуальные образования в виде компонентов процесса, агрегирующего в целом все, что больше, количественно отличается или является суммой их частей" (295). В органицистской парадигме работали такие историки середины XIX века, как фон Сибел, Трейчке, Стуббс, Мейленд, отчасти Ранке, все историки-идеалисты и в особенности Гегель. В их нарративах обобщениям и целостностям придавалось огромное, если не абсолютное значение. Органицизм поэтому в большой степени есть "абстрактный" аргумент, чрезвычайно интересующийся общими принципами и идеями. История, объясненная через органицистскую стратегию, всегда детерминирована ее (истории) окончанием или ее целью, поэтому она телеологична: принципы и идеи определяют окончание и цель, к которой очевидно или имплицитно движется исследуемый исторический процесс.

Примечательно, что Х. Уайт полагает, что Органицизм расценивает любые облюбованные им принципы и идеи не как объективный барьер на пути исторического исследования, способный "закрыть глаза" на то, что действительно происходит или на то, что не вписывается в принцип, но, наоборот, как стимулы и гарантии свободы ученого и человека.

Механицистские гипотезы, считает Уайт, также интегративны по своей природе, но более все-таки склонны к редукции, чем к синтезу. "Механицизм стремится рассматривать акты вовлеченных в историческое поле агентов как манифестации экстраисторических действий" (296). Механицизм есть каузализм, механицистские теории объяснения ищут каузальные законы, детерминирующие процессы, происходящие в историческом поле. В этой парадигме объекты исторического поля рассматриваются как существующие в модальности part-part отношений. Специфическая конфигурация этих отношений определяется законами, которые управляют связью этих отношений. Бытует мнение, что Маркс, например, изучал историю для того, чтобы вскрыть такие законы и писал историю для того, чтобы в форме нарратива изложить эффект действия этих законов. Как и Органицизм, Механицизм ориентирован на абстракцию. Отдельное для него менее важно, чем тот класс феноменов, к которому это отдельное принадлежит, а этот класс, в свою очередь, менее важен, чем закон, им управляющий. "Одним словом, для Механицизма объяснение завершено тогда, когда найден закон, управляющий историей так, как управляет закон природой" (297).

Контекстуализм представляет собой "функциональную" концепцию значений событий, вовлеченных в историческое поле. В соответствии с Контекстуализмом, событие может быть объяснено помещением его в "контекст его метанахождения". Так же как и в Формизме историческое поле здесь рассматривается как сцена, спектакль, имеющий ясно различимую структуру. Но в отличие от Формизма, который просто располагает сущности в соответствии со степенью их уникальности, Контекстуализм настаивает, что "то, что случилось", может быть оценено только спецификацией функциональных взаимоотношений агентов и их действий, существующих в данном историческом поле в данный момент времени. Детерминация этих взаимоотношений осуществляется операцией, носящей название "коллигации" - обобщения. Главная цель этой операции в том, чтобы изучить связь агентов (субъектов) или социальных институтов через анализ специфики их социокультурного настоящего. Контекстуализм любой элемент исторического исследования (Великую французскую революцию или один ее день) рассматривает через возможные связи этого элемента с различными частями и аспектами релевантного контекста. Или этот элемент исчезает в конечном контексте, или дает импульс для появления нового элемента.

Обозначенные четыре стратегии исторического объяснения, по мнению Уайта, в равной мере могут быть использованы в исторической работе, но возражения против объяснительных стратегий разного типа возможны потому, что "история не есть наука (в куновском смысле. - М. К.), это в лучшем случае прото-наука со специфическими детерминирующими ненаучными элементами ее конституции"298. К числу последних относится и идеологический аргумент.

Уайт убежден, что этический момент исторической работы (идеология) всегда комбинируется с эстетическим (сюжетность) и находит свой способ познания (объяснение). Историк, инспирированный некоей идеологией, объясняет историю, исследуя закон, управляющий событиями, объединенными в некий сюжет. Уайт объясняет, например, разницу между историографией Шпенглера и Маркса следующим способом: обе написаны в Механицистской модели объяснения в сюжетном модусе Трагедии, идеологическая импликация - Радикализм. Но у Шпенглера общее настроение работы пессимистично, а у Маркса оптимистично, отсюда, разница между их типами историографии примерно та же, что разница между трагедиями Еврипида и Софокла, ситуациями короля Лира и Гамлета. Другой пример: все ранкеанцы писали в жанровом модусе Комедии, использовали органицистскую стратегию объяснения и воодушевлялись Консерватизмом. Общее настроение работы - оптимизм. Буркхард: сюжетный модус - Сатира (ирония), Контекстуалистская стратегия объяснения, идеологическая импликация детерминируется общим переменным настроением работы - Либерализм в случае оптимизма и Консерватизм в случае пессимизма. Уайт усматривает в связи с этим некоторую рассогласованность общей направленности исследований Буркхарда.

Итак, Хайден Уайт рассмотрел пять основных уровней исторической концептуализации и интерпретации, в трех из них выделив четыре возможных способа (архетипа) артикуляции фактов, с помощью которых историк может извлечь объяснительный эффект особого рода.

Хроники

Повествование (рассказ)

Сюжетный уровень (эстетика)

Роман

Комедия

Трагедия

Сатира

Объяснительный уровень (наука)

Формизм

Органи-цизм

Механи-цизм

Контексту-ализм

Идеологический уровень (этика)

Анархизм

Консерва-тизм

Радика-лизм

Либерализм

По сути дела, Уайт идентифицировал эстетику, этику и эпистемологию в историографической работе и попытался проникнуть туда, где эти синтезированные операции имеют имплекативы и практическое применение, т. е. формируют историографический стиль.

Прежде чем перейти к исследованию этого понятия, заметим, что пять уровней исторической работы в целом отвечают особенностям философско-исторического знания, определенным нами в первом параграфе первой главы. Сочетание этики, эстетики и идеологии порождает абстракции философии истории самого высокого уровня обобщения и одновременно дают возможность последовательного анализа эпистемологических принципов анализируемой философско-исторической конструкции. Можно спорить по поводу выделенных Уайтом архетипов артикуляции фактов в каждом из названных им уровней, хотя если соблюдать строгость объяснительной теории и логическую непротиворечивость вывода ее элементов, этот спор бессмыслен: мы определили, что абстракции философии истории могут быть разных форм выражения. Полагаем, что следует согласиться и с самим выделением уровней исторического знания (наука - сюжетность - искусство), ведь при все еще остающейся неразрешенности спора о природе исторического знания (наука или искусство) весьма справедливо заложить в него сочетающиеся уровни научного объяснения исторических фактов, эстетического оформления этих фактов, а идеологический контекст в исторической и философско-исторической науках давно стал трюизмом.

Исходя из этого очевидно, убежден Уайт, что историки конструируют историческое поле практически так же, как лингвист конструирует новый язык: ищет лексические, грамматические, синтаксические элементы языка, интерпретирует полученные конфигурации элементов и их изменения. Так же как и лингвист, историк конструирует определенный лингвистический протокол, наполненный понятиями, позволяющими характеризовать историческое поле и его элементы в его собственных терминах и подготовить его к релевантной репрезентации, объяснению и интерпретации. Этот пре-концептуальный лингвистический протокол может быть в свою очередь охарактеризован в терминах той доминирующей тропологической модели, в которой он выполнен. Здесь Уайт вводит базовое понятие данной концепции - понятие тропологической стратегии.

Операция пре-фигурации как пре-когнитивная и пре-критическая есть поэтический акт сознания историка, он воплощается в вербальных моделях исторического объяснения и репрезентации и является тропологической стратегией. Именно этот акт конституирует концепцию будущего исследования: создает объект анализа и модальность концептуальных стратегий этого анализа. Таких стратегий не множество, а всего четыре. Уайт называет их тропами по аналогии с тропами поэтического языка. В поисках адекватного обозначения искомых тропов Уайт обращается к соответствующим работам известных авторов: К. Леви-Стросса, Р. Джейкобсона, Ж.-Ф. Лакана. Все они по разным поводам и в разных аспектах использовали в своих исследованиях тропы поэтического языка: метафору, метонимию, синекдоху, литоту, гиперболу и пр. (302). Уайт для осуществления нужд своего анализа выбрал Метафору, Метонимию, Синекдоху и Иронию.

В самом общем виде Метонимия, Ирония и Синекдоха являются видами Метафоры, они отличаются друг от друга способами воздействия на буквальный уровень значений, а также способами "сообщения вдохновения" на уровень образный. Исследуя в заданном алгоритме тропы поэтического языка, эксплицируемые в исторической работе, Х. Уайт предлагает следующую схему:

МЕТОНИМИЯ СИНЕКДОХА

Редукционизм Интеграция

МЕХАНИСЦИЗМ ОРГАНИСЦИЗМ

Язык несвойственности внешнего Язык присущнрсти внутреннего

(extrinscicality) (intrinscicality)

ИРОНИЯ МЕТАФОРА

Отрицание Репрезентация

КОНТЕКСТУАЛИЗМ ФОРМИЗМ

Язык апорий Язык тождества

Редукционизм Метонимии (одной части к аспекту или функции целого) распадается на две части. Х. Уайт называет их соответственно каузально-результативная редукция ("рев бури"), где акцент падает на причинение, и агентно-актовая ("буря ревет"), где акцент делается на действии, акте. Такая трактовка редукционизма приводит Уайта к заключению о преимущественном исследовании Метонимией внешних отношений исторических событий и соответствии ей объяснительной стратегии Механицизма (part-part отношения - отношения части к части). Синекдоха как символизация качества есть функция интеграции, следовательно, она преимущественно исследует внутренние отношения исторических событий и ей соответствует Органицизм с его объектно-целостным (object-whole) подходом. Метафора есть репрезентация: "любовь и роза" репрезентирует тождество как на буквальном уровне, так и на образном (качество красоты). Метафора охватывает в своем анализе всю гамму отношений исторического события, и в наибольшей мере ей соответствует Формизм с его специфическим объяснительным подходом.

Кроме того, в соответствии со своей сущностью каждый из тропов содействует культивации уникальных лингвистических протоколов - языков, которые Уайт соответственно называет язык несвойственности внешнего (extrinscicality), язык присущности внутреннего (intrinscicality), язык апорий, язык тождества. По мнению Уайта, они указывают на то, что Метонимия, Синекдоха и Метафора есть "наивные" тропы, поскольку могут быть развернуты только в пределах веры в способность языка схватить сущность вещи в образных выражениях.

Язык тропа Иронии, язык апорий покоится на другом основании. Ирония диалектична, она использует самосознание субъекта в интересах вербального самоотрицания. Базисная фигуративная (figurative) или образная тактика Иронии есть злоупотребление (catachresis). Риторическая фигура апории, которой автор сигнализирует о действительном неверии в собственные заявления о смысле, обратном тому, что непосредственно воспринимается, есть любимый стилистический прием языка Иронии. Цель любых заявлений Иронии - молчаливо подтвердить отрицание того, что на буквальном уровне воспринимается как позитив и наоборот. Ирония предполагает, что читатель знает или способен понять всю абсурдность характеристик вещей, данных Метонимией, Синекдохой и Метафорой. В определенном смысле, считает Уайт, Ирония метатропологична, т. к. разворачивается "в сознании знания о возможности злоупотребления образным языком" (303). Ирония представляет ту ступень сознания, на которой становится очевидной проблематическая природа самого языка. Ирония указывает на потенциальную глупость или недостаточность всех лингвистических характеристик реальности. Это указание Ирония осуществляет в форме скепсиса, сарказма или скандала. Ирония потому диалектична, что понимает способность языка в любом акте вербального оформления реальности как прояснить, так и затемнить сущность этой реальности. В Иронии образный, поэтический язык как бы оборачивается вокруг себя, и поэтому характеристики мира, данные в тропе Иронии, часто кажутся чрезвычайно мудрыми и действительно реалистичными. В Иронии осуществляется акт самокритики любых концептуализаций и интерпретаций мира.

Очевидно желание Уайта уподобить тропологический процесс диалектическому движению по спирали. Однако это не добавляет ничего нового в теорию диалектики, созданную Гегелем и Марксом. Уайт просто транслировал имманентную динамику противоположностей в механическую смену ступеней или фаз сознания (воображения), если, конечно, считать тропы формами сознания. Движение тропов в теории Уайта есть немногим больше, чем движение от единства дифференциаций и оппозиций к примирению и отрицанию. В действительности, тропы для Уайта есть "индикатор присутствия нарратива" (307), основные типы исторического мышления и базовые категории рефлексии вообще. На их основе в дальнейшем должен формироваться концептуальный уровень исторической репрезентации и интерпретации. Главная задача историка и философа истории в том, чтобы через исследование указанных тропов установить уникальные поэтические элементы в историографии и философии истории прошлого и настоящего. Именно эти тропы руководят работой исследователя от начального анализа до финального текста.

Этим тезисом Уайт практически отождествил работу историка с работой художника. Получается. Что историк должен увидеть в историческом процессе ритм, тему, интонацию, построение, т. е. определенный поэтический троп. Однако при этом остается неясным один очень важный вопрос, всегда задающий головоломку читателю нарратива: на каком именно уровне исследования исторического начинают функционировать тропы - уровне собственно прошлого; уровне нашего обсуждения прошлого; уровне трансляции прошлого в язык нарратива. Уайт намеренно не дает точного ответа на этот вопрос, и читателю самому приходится выбирать наиболее "удобный" для него уровень приложимости теории тропологии к историческому анализу. Этим приемом Уайт обосновывает весьма важный элемент процесса исторической работы новой философии истории - письмо читателя.

Исторический нарратив как тип философско-исторического дискурса состоит из последовательной цепочки авторских намерений, процесса письма, появления текста (языка, структуры, содержания), чтения текста и письма читателя. "В процессе письма погибает авторское намерение. В тексте говорит язык, а не автор. Читатель переводит, интерпретирует этот язык, создавая тем самым свой, со-авторский текст. Проблема авторского намерения и авторского текста ставится и решается не как проблема автора (письма), а как проблема читателя (чтение = письмо). Таким образом проблема "кто автор (каково его намерение)?" замещается вопросами "что такое этот текст?" и "что такое интерпретация этого текста читателем?". Отсюда и преимущественный интерес к читателю, который, входя в авторский текст, привносит туда себя" (308).

Сам тезис о множественности интерпретаций событий прошлого корреспондирует с уникальностью и differa'nce каждой из них. В связи с этим У. Эко подчеркнул необходимость восстановить напряжение между интенцией читателя и интенцией произведения, при том что интенция автора остается призрачной и недосягаемой (309). Х. Уайта, кроме того, дополняет Анкерсмит: "Я не согласен с Х. Уайтом, что категоризировать нарративные интерпретации можно только четырьмя тропами. Их может быть и больше, а также мы не должны забывать, что новые исторические свидетельства могут дискредитировать принятую историческую интерпретацию" (310). Следовательно, множественность интерпретаций может увеличиться за счет введения новых тропов, а также в связи с объяснительным процессом получения новой информации.

Еще один момент, не вполне отчетливо обрисованный Уайтом - соотношение нарративных интерпретаций и лингвистических инструментов интерпретации. Создается впечатление, Уайт их различает. Между тем, новая философия истории ведет дебаты преимущественно вокруг нарративных интерпретаций как лингвистических инструментов, созданных историками для прояснения значения исследуемой части прошлого. Кроме того, переход от метафорической интерпретации к метонимической, от метонимической к синекдохе и т. д. не обеспечивает обоснования критерия интерпретативного успеха. Критерий всегда должен быть связан с чем-то более адекватным, прогрессивным по отношению к предыдущему или с чем-то еще. По мнению Уайта, любая новая историческая интерпретация уже есть успех и для каждой новой исторической интерпретации верно следующее: "если вы смотрите на прошлое с данной перспективы, то именно она есть лучшая гарантия вашего лучшего понимания этого прошлого" (311). Ваш субъективный выбор определяет, как лучше взглянуть на прошлое, чтобы его понять.

В новой философии истории нет критерия удовлетворительной или неудовлетворительной интерпретации. Для нее сама историография есть критерий подобного рода, и она не нуждается в том, чтобы искать его в других областях знания. "Как ров с водой покрыт зимой толстым слоем льда, так прошлое покрыто толстой корой нарративных интерпретаций, и исторические дебаты всегда есть дебаты о компонентах этой коры, а не о самом прошлом, спрятанным под ней" (312). Новые интеллектуальные историки убеждены, что наиболее заметным недостатком пре-уайтовской философии истории является игнорирование указанного слоя нарративных интерпретаций. По их мнению, старая философия истории не понимала, что историческое исследование в первую очередь касается инструментов этого исследования, а не его предмета, и эти инструменты есть прежде всего лингвистические структуры, в том числе и созданные самим историком.

Перед нами типичный образец эпистемологического подхода к проблемам философии истории, который с полным правом можно назвать лингвистической или нарративной подсистемой эпистемологической системы философии истории. Заметим при этом, что новая философия истории не совсем права в отношении пре-уайтовской аналогичной теории, аналитическая парадигма философии истории занималась изучением инструментов исследования прошлого гораздо больше, чем анализом этого прошлого.

Как основатель новой философии истории, Х. Уайт показал, что исторический нарратив есть символическая структура и процедура перевода текста в эту структуру осуществляется определяющей работой четырех тропов исторического мышления. Исторический нарратив "не воспроизводит те исторические процессы, которые описывает, он сообщает нам, в каком направлении следует размышлять об этих событиях, и насыщает наши мысли об этих событиях различной эмоциональной валентностью. Исторический нарратив не воображает события, которые показывает, а вызывает в воображении образы событий, которые показывает, так же как это делает, например, Метафора... Метафора не воображает вещи, которые характеризует, но определяет направление поисков той цепи образов, которые ассоциируются с этими вещами" (313).

В начале своей работы Уайт противопоставил структуру хроник структуре нарратива. Последняя всегда есть "начало-середина-конец" повествования. При этом важно, что форма и конфигурация этой структуры извлечены из акта творения нарратива, а не из самих исторических событий. Именно в этом смысле Луис Минк назвал нарратив "моделью понимания" и особым "когнитивным инструментом", противоположным сциентистскому редукционизму Гемпеля – Поппера (314). История требует репрезентировать прошлое сквозь его сущность как части сложной реальности. Аналитическая философия истории использовала для этого свойственные только ей механизмы процедуры "установления подлинности", которыми нарратив как воображаемая конструкция не может воспользоваться. Жизнь вообще и жизнь истории, считают Минк и Уайт, не имеет ни начала, ни середины, ни конца. Она, по выражению Р. Барта, просто есть "свалка последовательностей". Хроники первыми выстраивают эти последовательности в некую цепь осмысленных повествований. При этом "нарративы не живут, а рассказываются и нарративные качества передаются жизни через искусство" (315). Нарратив тропологически "оформляет" жизнь истории.

"Может ли мир репрезентировать себя в виде анналов и хроник, либо как простую последовательность событий без начала и конца, либо как последовательность начал, которая только длится и никогда не завершится?" (316) - спрашивает Х. Уайт. В целом могут, считает он. Aнналы и хроники формулируют те необходимые парадигмы, которыми реальность всегда предлагает себя к восприятию. Но анналы и хроники обладают только формальными атрибутами нарратива, который в действительности имеет свои истоки в мечтах, фантазиях, иллюзиях, одним словом - в поэтическом воображении историка. Исторические нарративы описывают события, которых возможно не было, но которые кажутся чрезвычайно "жизнеспособными", и описывают их такими, какими они были бы, если бы действительно произошли.

Рассуждая таким образом, Х. Уайт, с одной стороны, сближается с общей позицией современной философии нарратива, согласно которой в жизни как в реальном процессе жизнедеятельности человека и как в философском феномене отсутствует единая точка зрения, с которой осуществлялась бы трансформация событий жизни в связное повествование. Поэтому человеку необходима наррация хотя бы для того, чтобы представить события и вещи яснее, четче, дифференцированнее, причем наррации не обязательно быть вербальной. С другой стороны, Уайт полагает, что сначала мы живем и действуем, а только потом сплетаем из нашего бытия некое повествование и это повествование не живет, а рассказывается.

Философия нарратива вносит здесь существенное уточнение: наррация сплетается с действием в общем потоке жизни, т. е. существует не просто после факта, в руках автора или на страницах книг... нарратив рассказывается живя и живет рассказанным. С точки зрения философии нарратива в жизни отсутствует единый взгляд на нее саму, фокус, необходимый для ее репрезентации и интерпретации. Жизнь есть сложная структура темпоральных конфигураций. Эта структура возникает из актов действия и поведения людей и постоянно добавляется новыми элементами, которые невозможно найти в нарративе.

Полагаем, что несмотря на ряд расхождений во взглядах на задачи наррации, Уайт все же воспринял общую интенцию философии нарратива об исключительной роли повествования в репрезентации и интерпретации событий реальности.

"Narratio" как противоположность "ratio" рассмотрел в свое время Дж. Вико и указал, что ratio связано со способностями языка к процедуре абстрагирования, лежащими в поле логики. ratio по своей природе есть порядок частей целого, а narratio творит мир вещи в слове и само есть целое. Следовательно, еще Вико инспирировал интенцию новой философии истории к поэтизации исторического повествования и к холизму в его построении.

Язык исторического нарратива не есть пассивный медиум, сквозь который мы воспринимаем прошлое так же, как читаем письмо, на котором лежит прозрачное пресс-папье. Анкерсмит подчеркивает, что язык историка "похож на бельведер: мы смотрим на прошлое не сквозь исторический язык, а с преимущественной точки зрения, им предложенной" (318). Язык истории не должен стремиться сделать себя невидимым, как это происходило в "старой" философии истории, он должен стремиться стать твердым и непрозрачным как материальная, физически осязаемая вещь, и в этом смысле он само-референциален.

Уайт убежден, что историография генерирует большое разнообразие взаимно исключающих исторических расчетов, которые возникают прямо из мета-исторической перспективы. Нет пределов и ограничений, содержащихся в исторических документах (легендах, хрониках, летописях и пр.), которые могли бы сократить интерпретативный выбор историков, необходимый для проникновения в прошлое или понимания настоящего. Любой обнаруженный подобный предел есть предел структуралистский, а следовательно, эвристический. Этим тезисом Уайт возродил в истории и в философии истории релятивизм. По его мнению, конкурирующие отношения между различными моделями исторической репрезентации подтверждают несомненность не-научной или прото-научной природы истории как особой познавательной дисциплины. Часто говорят, пишет Уайт, что история есть смесь науки (например, аналитическая философия истории) и искусства. Возможно, это и так. Но искусства в истории явно недостаточно, а ведь еще Вико считал, что человек творит свой мир через fantasia (воображение), Кассирер ввел понятие Ausdruck (экспрессия), Шпенглер и Ницше доказали, что работа историка с неизбежностью имеет поэтическую природу, и теория пре-фигурации самого Уайта показывает это со всей основательностью.

С Хайденом Уайтом абсолютно согласен Ричард Рорти. Философия, по его мнению есть одна из многих литературных традиций, и это утверждение - общее место в современном гуманитарном знании. Рорти считает, что в принципе нет критериев, отделяющих философию от литературы. (Есть множество пограничных случаев, книг, которые можно назвать литературными, а можно и философскими. В различении между философией и литературой по-настоящему нуждаются только библиотекари да чиновники от образования" (320).

В ответ на это Дж. Серль заметил, что философия, разрабатываемая Рорти, Деррида, Уайтом, Делезом, Гватари и др., отрицающая западно-европейскую традицию рационализма, более испытывает влияние литературы и искусства, чем философии (321). По замыслу Уайта, философы истории и историки могут передумать их теоретический выбор в свете новых политических или эстетических обстоятельств и, возможно, преодолеть ограничения иронического тропа, доминирующего, по его мнению, в историографии конца XX века. Он доказывает свою правоту подчеркиванием существования стабильных глубинных структур человеческого сознания, которые предполагают возможность развития постоянного и надежного представления не о реальности как таковой, но о видении человеком этой реальности.

Уайт относит свои категории исторического сознания к фрейдовским идеям о сущности сновидений и к трансформационным паттернам теории схематического мышления Ж. Пиаже. Уайт увлечен идеей возвышения его теории тропологии к уровню онтогенетических категорий, которые отражаются в структуре языка, что открывает прямой путь в область феноменологических исследований. Но как раз последнего Уайт и не хочет. Он полагает, что реальный мир есть простая последовательность 1, 2, 3, n+1 и только нарратив оформляет ее в осмысленную цепь "начало-середина-конец". Однако еще Гуссерль показал, что даже пассивный опыт прошлого предполагает наличие молчаливой антиципации и протенции будущего, что не тождественно психологическому предвидению. Исследуя время, Гуссерль дал понятие ретенции (Retention) - первичного запоминания как единства сознания, интенционально охватывающего настоящее и прошлое, и протенции, выполняющей функции первичного предвосхищения (322).

Ретенция никогда не бывает единичной, она всегда тянет за собой целый "ретенциальный шлейф", а протенция выступает впереди каждой ретенции и как бы подготавливает для нее место. Наиболее общей моделью внутреннего времени по Гуссерлю является единство последовательностей "ретенция-теперь-протенция". В этом смысле аналогом размышлений Гуссерля является критика М. Мерло-Понти постулатов классического эмпиризма (323).

С позиций феноменологического анализа времени наша способность понимать реальность так, как она презентирует себя опыту, обгоняет будущее и прошлое, исторические события изначально заряжены тем значением, которое сообщает ему ретенция и протенция, а отнюдь не историк и его воображение. Следовательно, для соблюдения строгости исследования или необходимо каким-то образом учесть опыт феноменологического анализа времени в теории исторического нарратива, или более полно обосновать собственную теорию. Но как постструктуралист Х. Уайт считает, что мир может быть познан только в форме речевого дискурса, а феноменологический подход принадлежит к "устаревшей" эпистемологической традиции. Уайт просто хочет, чтобы гомология "тропология - онтогенез" понималась только как конвенция в дискурсе о сознании.

Если построить линию историко-философских истоков концепции Уайта, то среди историков и философов XIX века его непосредственными предшественниками в теоретическом отношении можно назвать Гегеля, выделившего универсальный, прагматический, критический и рефлексивный типы истории; Ницше (антикварная, монументальная, критическая история); Кроче (романтическая, идеалистическая, позитивная, новая история). Но особенного внимания, в том числе и самого Уайта, заслуживают идеи Дройзена о сущности историографического исследования, т. к. именно они наиболее близко стоят к оригинальной концепции самого Уайта. В работе "Лекции по анатомии и методологии истории" (324) Дройзен рассмотрел историографию в трех основных отношениях: методологическом (Methodik - научный раздел), системном (Systematik - философский раздел), техническом (Topik - поэтический раздел). Он полагал, что истории необходимо признание ее тождественности искусству и ее отличия от науки. Дройзен составил схему возможных форм исторической репрезентации, интерпретации, понимания, нарративной стратегии и нарративной причинности.

ФОРМЫ ИНТЕРПРЕТАЦИИ Биография Прагматизм Телеология Идеология

ФОРМЫ РЕПРЕЗЕНТАЦИИ Вопрос Дидактика Дискуссия Речитатив

ФОРМЫ ПОНИМАНИЯ Биография Прагматизм Монография Катастрофа

ФОРМЫ НАРРАТИВНОЙ

СТРАТЕГИИ Роман Сатира Трагедия Комедия

ФОРМЫ ПРИЧИННОСТИ В

НАРРАТИВНОЙ СТРАТЕГИИ Индивидуальная Естественная

Социальная Этическая

Историки дают фрагментарный срез искомого прошлого, что детерминируется степенью вхождения историка в релевантное историческое поле, а степень вхождения, в свою очередь, ограничивается четырьмя формами исторической интерпретации. Каждая из этих форм освещает разные территории существования истории, и репрезентация этих территорий неизбежно ведет к контрастным результатам в построении цепи событий. Выбор формы интерпретации зависит от содержания интерпретируемого материала; формы, в которой он явился историку; средств исторической артикуляции; результата и цели такой артикуляции. Здесь, кроме того, немалую роль играют субъективные познавательные пристрастия ученого.

Каждая из форм дройзеновской интерпретации корреспондирует с тем, что сегодня можно назвать психологической интерпретацией (действий человека), причинной интерпретацией (событий), телеологической (функционирования общества и истории), этической (событий как идеологического процесса). На уровне репрезентативном историк, по замыслу Дройзена, дает возможность читателю пере-жить одновременно реальность истинной последовательности событий, представленной нарративом, и последовательность операций, которыми историк пришел к этой реальности. Различные формы репрезентации помещаются историком между читателем и объектом исследования и постепенно приводят читателя к тому выводу, которого добивался историк.

Из форм репрезентации, предложенных Дройзеном, по мнению Уайта, наиболее интересен Речитатив. В нем цепь событий имитируется в их естественном развитии, при этом Речитатив не равен фотографии событий или той исследовательской операции, в которой события говорят сами за себя, а строится при фиксированном поэтическом строе и ритмике, задаваемой языком истории. Дройзен подчеркивает, что именно нарративист заставляет события говорить, без него они немыслимы. Фаза понимания как раз дает возможность посмотреть на исторические события "изнутри нарратива" и одновременно создать разные типы нарративной стратегии. Последним соответствуют свои формы причинности.

И здесь возникает проблема процедуры перевода. Дройзен подошел к ней очень близко, но так и не смог продумать ее до конца. Вероятно, под процедурой перевода он имел в виду реализацию форм причинности в нарративной стратегии, что не адекватно действительному положению вещей. Важность идей Дройзена состоит в том, что он, по сути дела, один из немногих, если не единственный, приблизился к пониманию нарратива как модели лингвистической философии истории. "Наше историческое понимание полностью обусловлено нашими языковыми средствами" (325).

В среде американских философов истории и историков отношение к идеям Х. Уайта непростое. С одной стороны, именно с появления его "Метаистории" в 1973 году начинает отсчет своего существования "новая" философии истории вообще и в США в частности. С другой стороны, новаторский характер его работы не был сразу осмыслен исторической общественностью, Уайт нередко обвинялся в непрофессионализме и некомпетентности. Несмотря на то что индекс цитирования Уайта чрезвычайно высок, многие историки не принимают его релятивизм, а литературоведы критикуют его “формальный” метод. Попытки Уайта противостоять критикам пока успешны, т. к. они, сумев дискредитировать его оригинальную позицию, тем не менее не предложили ей ясную альтернативу. Например, вопрос, который недавно поставил Уайт об адекватности исследований феномена нацизма (его репрезентации и интерпретации), высветил те теоретические проблемы историографии и философии истории, на которые не обратили до сих пор внимания его критики.

Те, кто не разделяет идеалов постмодернистского дискурса, не признают концепции Уайта. "Уайтовская концепция историографии абсолютно непрофессиональна. Он изо всех сил сопротивляется попыткам профессиональных историков предложить авторитетную картину прошлого через автономную практику самой истории. Его концепция есть гибрид истории, философии и литературы" (326), - пишет влиятельный историк США А. Мегил. "Уайт разрушает философию истории и историю. Он старается порвать любую связь между реальностью прошлых событий и их семантикой в историографии. Метаистория расшатывает устойчивое положение вещей в историческом дискурсе" (327), - считает В. Канстейнер, известный в США литературовед и философ. Против идей Уайта выступает и другой популярный философ истории - Д. Марголис в недавно вышедшей книге "Поток истории и поток науки" (328). Он призывает четко разделять исторический нарратив и свойственную ему реальность и объективную реальность истории. Марголис считает, что Уайт осуществил операцию подмены понятий: вместо понятий истории он использовал фигуры риторики, науки, идеологии, поэтому его теорию вряд ли можно считать адекватной не только историческому знанию, но и философии истории.

Сторонники Уайта сделали из его идей своего рода Библию новой философии истории, по их мнению, не имеющую альтернативы. Х. Келлнер, Д. Ла Капра, С. Банн и другие предлагают новые интересные подходы и мысли, развивающие концепцию Уайта, высвечивающие многообещающие перспективы в изучении историографии и философии истории.

Ф. Анкерсмит (329) выделил 7 базисных итогов исследований Уайта: 1) почувствовав лингвистическое влияние, философия истории стала, наконец, частью современной интеллектуальной жизни; 2) объяснение и описание, как наследие позитивистской фазы существования философии истории, было преодолено в целях концентрации усилий на проблеме исторической интерпретации; 3) фиксированность на деталях исторического исследования была заменена интересом ко всей работе в целом. Уайт доказал, что нарративизм требует равного внимания ко всему тексту, а не к его отдельной части или сумме его каузальных или иных связей; 4) язык нарратива есть вещь (субстанция) и должна быть рассмотрена в терминах онтологических отношений; 5) традиционная дихотомия ортодоксальной исторической эпистемологии на противоположность событий прошлого и их языка перестала иметь значение; 6) традиционная селекция того, что должно и что не должно быть сказано об историческом предмете, заменена проблемой историографического стиля. Признано, что стиль не просто идиома историографической работы, он касается не просто "манеры", но сущности историографии; 7) преодолен антиисторизм позитивистской и аналитической философии истории; 8) это означает, что язык историка сообщает исследуемому прошлому необходимую связность. Согласно Уайту, задача историка не в том, чтобы искать связи в прошлом, а в том, чтобы сообщать их ему посредством исторического языка. Без этих связей история редуцируется к хронике.

Признаем, что столь внушительный итог имел, по крайней мере, два важных следствия: стимуляцию дальнейшего развития лингвистической философии истории и раскол исторического сообщества США на релятивистов (последователей Уайта) и объективистов (последователей аналитической философии истории).

Отсюда интерес и к понятию интерпретации, максимально расширяющему возможности историографии и, как следствие, возможности языка. Язык создает уникальную речевую конструкцию - вербальный текст как некую модель событий и процессов прошлого. Этот текст (нарратив) всегда имеет начало, основную тему и завершение (возвращение к настоящему). Восприятие и интерпретация текста, возникающие при его прочтении читателем, поднимают вопрос о семантике его языка. Здесь нарратив перестает быть просто моделью событий прошлого, он становится метафорическим заявлением, с помощью которого устанавливаются отношения тождества между этими событиями и типами рассказов, которыми события описываются. Метафорические заявления превращаются в аргументативные стратегии. Сюжетные типы рассказов связывают определенные исторические события и значения, закрепленные в культуре и ее шифрах, т. е. исторический нарратив связывает описываемые события и культурологические структуры, через которые мы наделяем значением описываемые события.

Перед нами типично постструктуралистская и деконструктивистская позиция. Последнее означает, что у Уайта любой исторический нарратив есть differаnce - отличие от самого себя, возникающее каждый раз при прочтении исторического нарратива новым (или старым) читателем. Поэтому можно согласиться с теми исследователями, которые считают, что такой подход возрождает в историографии и в философии истории релятивизм и методологический скептицизм. Уайта мало интересуют традиционные темы и проблемы философии истории - направление истории, ее смысл, цель, свобода и необходимость в истории. Уайт рассматривает только эпистемологию философии истории, т. е. то, как строится познание истории и что является определяющим в этом познании. Для него философия истории есть история в координатах тропологического мышления.

В более поздних работах Уайт, в определенной мере учитывая высказываемые претензии, постулирует существование своего рода (ничейной земли( между позицией (нормальной( истории и более радикальными представлениями о ней, выполненными в парадигме постструктурализма. Указанный постулат есть особая эпистемологическая позиция, которая, по замыслу ее автора, должна соединять дихотомию доказательства и пре-фигурации, факта и вымысла. Эта позиция предполагает, что верифицируемые исторические данные могут сопротивляться приданной им действительностью форме и требовать иной тропологической структуры. Уайт полагает, что репрезентационная решетка одновременно накидывается и обосновывается самими историческими летописями и это обстоятельство требует от историка необходимости придерживаться правил очевидности и, одновременно, учитывать любые метаморфозы, которые могли бы помочь достаточно точно отразить факт.

Нетрудно заметить в этих рассуждениях влияние идей неофрейдизма, ряда программных тезисов об исторической ментальности школы Анналов, а также соображений Питера Уинча о значимости и ведущей роли социального контекста в социально- и философско-исторических исследованиях. В этих же эссе Уайт предлагает довольно запутанную трехуровневую эпистемологию современной философии. На первый уровень он помещает единичное историческое событие (факт), символизирующее элемент позитивной стабильности; на втором уровне находится некая стратегия концептуализации исторических фактов и на третьем, высшем - рефлексия, вводящая в негативной и иронической форме новые критерии для установления точности историографических исследований. Предложенная Уайтом эпистемология историографии является только наброском, так и не получившим дальнейшего развития.

В последние годы Хайден Уайт занимается проблемами меры соотносимости исторического нарратива с нарративом литературным. По Уайту, исторический нарратив конституируется не из реальности, а из ее “высвечивающихся образов” и имеет собственные формы существования. Уайт хочет найти рациональность исторического аргумента в “средней земле” между абсолютной правдой реальности и поэзией иррациональности. Нарратив, можно сказать, детерминирует очевидность настолько, насколько очевидность детерминирует нарратив. Уайт выступает против аргументации Р. Барта, С. Кохена, Ю. Кристевой, Ж. Лиотара, проблематизирующих использование нарратива в философии, в связи с его "дисинтеллектуализирующей" функцией. Уайт требует спасения нарратива на том основании, что язык нарратива есть культурный универсум, чья правдивость и полнота может быть оценена только внутри его специфического контекста. "Абсурд предполагать, что поскольку исторический дискурс репрезентируется в методе нарратива, нарратив должен быть мифологичным, сказочным, нереалистическим в том, что и как он говорит нам о мире" (331). Сегодня тот тип, на первый взгляд анарративных, историй, выпускаемых литературой постмодерна, предлагает, убежден Уайт, единственно верную форму для адекватного изображения особого сновидческого типа событий, которыми отмечено наше время и который абсолютно отделяет его от всей остальной истории, которая была прежде (332).

Речь, стало быть, прежде всего должна идти о конструктивности критических процедур анализа постструктуралистского и деконструктивистского философско-исторического дискурса. В свете этого требования мы определяем теорию философии истории, предлагаемую Х. Уайтом, как литературно-филологическую субсистему эпистемологической подсистемы философии истории. Эту субсистему развивают сторонники Уайта - философы истории, реализующие деконструктивистские рефлексивные операции.