§2. Деконструктивизм в философии истории США второй половины ХХ века

В связи с этим в среде новых философов истории разворачивается дискуссия о природе и эффективности референциального подхода к тексту нарратива, причем большинство выступает за то, чтобы сохранить референциальность, которой под влиянием нарастающего интереса к риторике грозит почти полное исчезновение.

Один из самых известных и признанных сегодня исторической и философской общественностью США исследователей философии истории - Ханс Келлнер.

В своих размышлениях Х. Келлнер исходит из установленной Уайтом дистинкции истории и хроники: в отличие от хроники история всегда должна быть оформлена нарративно, т. е. иметь известную структуру "начало-середина-конец". Келлнер подчеркивает, что в нарративе производится необходимая селекция и организация фактов, а описание фактов фигуративно закодировано так, что их интерпретация становится "жатвой" их значений. "В формировании нарратива обнаруживаются иные источники, взятые не из очевидности, но из языка, который на смысловом уровне репрезентирует очевидность" (334). Келлнер считает, что современная философия истории должна осуществить общую ре-аттестацию риторической философии истории. Риторика, по его мнению, есть проводник свободы, а логика - тирания современной истории. Келлнер аппологирует "чарующий империализм риторики" (335) и полагает, что структурирование риторических кодов есть фундаментальная характеристика дискурсивной работы историка. Он склонен даже Канта и Фрейда отнести к теоретикам риторики и считает, что в современной философии истории только один вопрос не решен до конца: где находится основание и начало риторических шифров - в языке нарратива или в самой природе человека. Исторические тексты обретают искомую форму только в связи с конструированием в них множества риторических структур. Риторика необходима, она есть восстание "против авторитарного дискурса реальности", "истина и реальность" являются сегодня, убежден Келлнер, опасным оружием нашего времени (336).

Келлнер согласен с тем, что современные литературные теории определяют интеллектуальное основание истории и философии истории, что параллели между реализмом в истории, литературе и изобразительном искусстве превращены в фундамент исторической работы, и, при всей симпатии к риторике, пытается избежать в этом отношении излишних гиперболизаций. По его мнению, история может и должна использовать литературные концепции, но при этом оставаться все-таки историей и всегда идентифицировать себя как таковую. Средство выполнения этого требования - сохранение и соблюдение референциальности. Увлечение литературными аспектами исторической работы, пантекстуализм, ведет к исчезновению референциальности, т. е. потере чувства объективности реальных отношений в мире, и в мире истории в частности.

Заметим, что сам Келлнер балансирует на грани дистинкции истории и литературы, факта и вымысла и практически вплотную подходит к отрицанию референциальности в общем потоке историографических размышлений. Чувствуя это, Келлнер акцентирует внимание на феномене "текстуализма", который, как он считает, практически аннексирует всю современную историографию и порождает ряд серьезных проблем. Едва ли не главная из них, убежден Келлнер, - проблема исторической репрезентации как проблема воссоздания первичного смыслового содержания во вторичных формах текста. В известной работе "Язык и историческая репрезентация: получая историю искривленной" (339) Келлнер подчеркнул, что новая философия истории, изучая вопросы исторической репрезентации, объединена интересом к тексту истории, а текст может быть получен только делая историю "искривленной", т. е. неадекватной действительности. Рассказ всегда есть конструкция историка, но если мы будем фокусировать внимание исключительно на тексте, не замечая реального содержания, мы получим описание исторических событий "искривленным". Текст, считает Келлнер, должен рассматриваться как средство исторического анализа, востребованное историческим дискурсом, и одновременно как приспособление, которым дискурс провозглашает себя репрезентированным реальности.

В свое время А. Данто, исследуя структуру нарративных предложений, сформулировал тезис о принципиальной незавершенности исторического истолкования прошлого. В противоположность этому Майкл Оукшотт считал, что прошлое истории есть "безвозвратное настоящее", даже если в данный момент оно не имеет практического или вообще никакого значения (344). Прошлое есть просто настоящее, т. к. оно является частью нашего коллективного опыта, а он всегда в настоящем.

Прошлое, считает Оукшотт, вообще должно стать настоящим до того, как оно произойдет и станет историческим фактом. Если принять этот тезис Оукшотта, то тогда проблема исторической репрезентации исчезнет, т. к. репрезентировать настоящее проще. В. Межуев, например, пишет: "Быть историческим фактом, значит обладать... ценностью настоящего... главный вопрос, волнующий философа в его размышлениях об истории - кто мы сами в истории и что есть настоящее в бесконечной череде исторических событий" (345). Именно с этих позиций следует подходить к проблеме исторической репрезентации, хотя в дальнейшем и трудно не стать жертвой собственных индивидуальных (научных, эстетических и социальных) вкусов и предпочтений и, руководствуясь только ими, выбирать самое важное и нужное.

Думаем, именно это имеет в виду Келлнер, когда говорит о силе нужд настоящего, довлеющих над процессом исторической репрезентации. Он считает, что если мы осознаем реальность этих нужд и реальность желаний настоящего в репрезентировании прошлого, то мы открыты не выразимому в словах контрасту между историческим весом репрезентируемых событий и историческим весом желаний настоящего. Одновременно, этот контраст, например подавляющее чувство нарушения баланса между самим Холокостом и любым интересом к нему, ведет к поискам ограниченной репрезентации Холокоста, а ограничение репрезентации есть, в свою очередь, ограничение желания настоящего.

С другой стороны, исторический вес Холокоста придает скованность либидозным аспектам репрезентации: чувство вины возникает в любом случае, идет ли речь просто о сожалениях, о свидетельствах очевидцев или о стиле репрезентации. Первое - банально, второе - ненадежно, третье - слишком эстетизировано. Мы являемся историческим обществом, и чтобы жить в памяти общества, Холокост должен быть репрезентирован исторически. Для этого мало ритуально раз в году напоминать о Холокосте, как напоминание в Пасху чтить субботу. "Меморализация должна осуществляться в языке" (346), ведь если напоминания примут форму фотографий или музейных объектов, их значение все равно будет зависеть от дискурса, который их артикулирует. Язык, лингвистические, речевые, дискурсивные напоминания разрушают вымыслы памяти, оставляют только факты. Келлнер отдает себе отчет в том, что существует определенный риск отдать Холокост в "свободную дискуссию дискурса", но и боязнь этого риска равна, по его мнению, возможному успеху в деле исторической репрезентации Холокоста.

Прежде чем обосновать свою точку зрения, Келлнер предлагает посмотреть на другие возможные: 1) Воспоминания очевидцев. Слушание слов очевидца, по мнению Келлнера, тождественно процессу просмотра фотографий, описанному Р. Бартом (347). Кто-то смотрит на фотографию Жерома Бонапарта и думает, что его глаза видели императора, а кто-то слушает очевидца Бабьего Яра и думает, что его глаза видели расстрел тысяч людей. Текст в данном случае написан не на странице, а "на теле". Можно ли после этого читать о Холокосте? Келлнер полагает, что это обстоятельство обнажает парадоксальную, самоистребляющую природу репрезентации Холокоста, требующую особых усилий для ее сохранения. 2) Х. Уайт считает бесспорной необходимость ограниченного дискурса в отношении подобных исторических событий, а именно - отрицание буквальности: о чем-то необходимо промолчать и представить это "что-то" как форму языка. Для этого Уайт выбрал в грамматике древнегреческого языка особую языковую форму - средний залог - как возможный способ уклониться от нежелательного вторжения субъекта в действие (событие), которое он хочет репрезентировать (348). В этой языковой форме субъект предполагается уже интериоризированным в действие (событие), которое он хочет репрезентировать. Риторическая природа среднего залога подтверждает "исчезновение" автора или любой точки зрения, существующей вне данного текста. По мнению Уайта (и здесь Келлнер с ним согласен), способность особой формы языка репрезентировать исторические события есть примета нового типа философии истории.

Проблема залога в общем языкознании еще не разрешена. Сложность ее понимали античные грамматики, которые описывали грамматическую категорию залога как часть более широкой лексико-грамматической категории - диатезы. Грамматическая категория залога выражает два типа значений, получивших грамматическое выражение по мере развития синтаксических отношений:

а) отношение "субъект - действие",

б) отношение "субъект - действие - объект".

Эти значения описаны грамматиками в четырех позициях:

1. Субъект производит действие: "иду", "пишу".

2. Субъект пребывает в действии: "живу", "отдыхаю".

3. Субъект производит действие, ограниченное его собственной сферой: "моюсь", "поворачиваюсь".

4. Субъект испытывает на себе действие: "меня воспитывают".

Особенность среднего залога древнегреческого языка состоит в том, что его значения имеют грамматические формы, которые выражают также и значения пассивного залога. Ю. С. Степанов полагает: "Залог вообще есть категория предложения, заключающаяся в отношении действия к его субъекту. Кроме диатезы, залог в иностранных языках имеет и другую форму - синтаксическую. Залог, выражаемый в синтаксической форме, позволяет соотносить одно и то же действие с разными субъектами. Ср.: “Лаборант растапливает вещество. Вещество растапливается лаборантом. Вещество растапливается”. Поэтому залог, выраженный синтаксически, является свободно оппозитивной категорией, со всеми вытекающими отсюда последствиями ("субъективностью" выбора субъекта-подлежащего говорящим, возможностью для говорящего по-разному "изобразить" действие в зависимости от разных коммуникативных задач и т.д.). Частица -ся в русском языке в этих случаях, т. е. когда глагол с -ся и глагол без -ся являются полностью и свободно оппозитивными, принадлежит не глаголу, а предложению, составляя в нем “морфему синтаксического построения". Мена залогов в синтаксической форме - это транспозиция” (349).

Однако, если применять средний залог в научном исследовании, то поле между исследователем и тем, что исследуется, дефокусируется, т. е. дефокусируется сам феномен репрезентации. Келлнер, на наш взгляд, совершенно справедливо полагает, что в этом случае репрезентация Холокоста станет репрезентацией "подходов к исследованию" Холокоста. В этом опасность грамматической функции среднезалогового письма. Келлнер подчеркивает, что как профессионал-историк, Уайт, предложивший использовать такое письмо, безусловно понимает необходимость воссоздания прошлого как нарративной цепи многообразных, "всегда вариативных" исторических "товаров" и абсолютную неадекватность исторической меморализации любого вида. Уайт стремится сохранить подлинный образ Холокоста и как исторического события и как исторического "товара", и именно это желание продиктовало ему мысль предложить огромные самоограничения среднезалогового письма как наиболее эффективной формы репрезентации событий, подобных Холокосту. Келлнер и многие другие новые философы истории подчеркивают необыкновенную эвристичность среднезалогового письма в исторических исследованиях, но и оно не абсолютно, и, по мнению Келлнера, как раз к репрезентации Холокоста и неприменимо. Уайт же полагал, что языком залогового перевода события, типа Холокоста, вовлекаются в исторический дискурс, и здесь он не так уж и неправ.

По нашему мнению, Холокост - то историческое событие, которое как раз может быть репрезентировано в среднем залоге. Это дает возможность по-разному изобразить действие - Холокост, посмотреть на него как бы со стороны, не вовлекая читателя и автора в разворачивающееся событие, а давая ему возможность "отойти в сторону" и осмыслить репрезентируемое как происходившее как бы "вне времени". Кроме того, этот способ репрезентации является хорошим выражением современного гуманитарного стандарта научности, а также иллюстрацией литературных подходов современной истории к проблемам исторического познания. С другой стороны, любое истинно научное историческое исследование должно в принципе допускать объективную проверку, основанную на знании исследованных эмпирических фактов и на доказательности исторической теории.

В случае Холокоста геноцид одного народа другим - нередкое явление всемирной истории, поэтому ассоциативная переориентация сознания читателя от конкретного предмета к обобщенной его сущности здесь несложна. Риторические приемы - эпитеты, метафоры, аллегории и другие сублимируют процесс репрезентации Холокоста от внешней предметности к его историко-культурологической конструкции. Тем более что Холокост слагается как бы из отдельных событий - Бабий Яр, Варшавское гетто, Освенцим, Вена и пр. Суть такого события в целом, безусловно, состоит не в изображении его отдельных форм и частей, а в заполнении того, что называется общей картиной - Холокостом. Концепция Келлнера напоминает древневосточную (японскую и китайскую) теорию художественного творчества - "картины сердца". В ее основе лежат образные системы японской поэзии канси и живописи суйбокуга - элементов годзан бунгхей (искусства Пяти Гор). В указанных системах, берущих начало в даосизме, основное влияние на творчество оказывают не визуально-пространственные впечатления, а впечатления литературные. Реальное наблюдение природы не столь важно, как созерцание этой природы в "картине сердца", когда не видя вещей, можно проникнуть в их сущность. В этом смысле, создание событий равно созданию читателя, как создание художественного произведения равно созданию его зрителя и наоборот. Думаем, что Келлнер, создавая концепцию письма читателя, следовал логике, в чем-то подобной только что описанной.

В новой философии истории США Келлнер выступает как постструктуралист: он стремится уничтожить некие структуры, которые якобы стоят за традиционным историческим дискурсом, и отказывается от поисков общезначимых критериев истины в пользу анализа соотношения риторического и референциального модусов текста исторического нарратива, последовательно уничтожая его все еще сохраняющуюся "несоразмерность" в пользу смешения рационального и иррационального, науки и не-науки. Реализуемая Келлнером модель философии истории есть своего рода риторическая субсистема эпистемологической подсистемы философии истории. Ее концептом выступает риторический подход к философско-историческим исследованиям, структурой - литературоведческие когнитивные структуры, субстратом - получаемые категории "письмо читателя", авторская интенция и др.

Другой влиятельный философ истории США - Лайонел Госсман. В своем известном эссе "По направлению к рациональной историографии" (355) он призывает "бросить вызов, в конце концов хотя бы косвенно, интеллектуализированной границе между "историей" и "литературой", показав, что исторический дискурс есть такой же вид анализа, как любой другой" (356). Так же как Уайт и Келлнер, Госсман обеспокоен "моментом абсурда" - тенденцией уничтожения референциальности и угрозой растворения истории в литературе. Как баррикаду на пути этой угрозы он возвел постулат "рациональной истории" - идею истории как действующей дисциплины, обладающей точными и ясными профессиональными стандартами. Госсман считает, что история есть коллективное предприятие и внутри исторического сообщества должны действовать правила и коды, рационально следовать которым обязан каждый историк и философ истории. "Историки должны признать, что существуют процедуры верификации и критерии установления истины различных исторических гипотез и нарративов" (357).

В статье "История и литература" Госсман, критикуя текстуалистский аргумент за разрушение референциальности, пишет: "Исторический нарратив часто конституируется не на самой реальности и не на впечатлениях от нее, а на тех значениях, которые историки собственными действиями трансформируют в знаки" (361). Теоретической основой этой позиции стала концепция исторического дискурса Р. Барта, который считал, что реализм исторического дискурса есть часть особого культурного паттерна, в котором люди отказываются от своей свободы и роли индикаторов значения исторических событий. Барт старался доказать тождество поэзии и истории как семиотических систем и критиковал любые попытки провалить признание доминанты лингвистической характеристики исторического текста. Госсман считает, что риторический абсолютизм несовместим с рациональной историографией. "Когда форма исторического нарратива детерминируется риторическими тропами, которые сами по себе не являются предметом исторического исследования, но только функцией в духе кантианских категорий, тогда исторический нарратив становится абсолютно иррациональным" (362).

Подобными заявлениями Госсман как бы отсекает свою позицию от общего настроения новой философии истории США. Это беспокоит его: "В контексте исторических исследований опасность не в акцентировании лингвистической и литературной части исторической работы, как будто бы подрывающей доверие к природе исторического знания, но в постоянном настойчивом равнодушии к работам Х. Уайта и других философов, пытающихся заставить историков понять, что именно они делают, когда пишут историю" (363). В отличие от Келлнера, Госсман скептически относится к использованию риторических тропов в историографическом дискурсе, но как Келлнер и Уайт он убежден, что "исторический нарратив так же детерминирует очевидность, как очевидность детерминирует нарратив" (364).

Декларированный Госсманом тезис о необходимости создания интерпретативного сообщества историков исследует С. Банн в работе "Изобретение истории: эссе о репрезентации прошлого" (365). Банн находит закон (или принцип) профессии историка, "сложно вовлеченный в самореализацию исторической профессии: он вместе с историей используется в дискуссионной методологии и выводах, так что иногда историки прилагают немало усилий, чтобы освободиться от его объятий" (366). Пример такого закона - теология с ее принципом предустановленной гармонии. Банн скептически относится к идеям Госсмана о рациональных методах установления профессиональной идентичности истории и акцентирует внимание на проблеме внутренних риторических кодов истории. Он осуществляет "структуралистский или, в более общем виде, "риторический" анализ историографии, приводящий нас к формулированию фундаментальных вопросов о статусе исторического исследования и к пониманию того, что отношение исторического текста к реальности является самой интересной проблемой историографии" (367).

Банн наиболее инновационен в привнесении невербальных элементов репрезентации в историческое исследование. В работе "Романтизм и подъем истории" он осуществляет "романтическую инвестицию в прошлое" (368), исследуя большой исторический период, предшествующий Великой французской революции. В это время история, считает Банн, породила новые коды или шифры, по своей семантике напоминающие трансцендентальные шифры Ясперса, и на основе этого сформулировала новый язык, транслируемый затем в последующие века. Чтобы понять дух той (и последующих) эпохи, необходимо расшифровать коды и научиться читать язык того времени. Для осуществления этой задачи Банн концентрирует внимание на исследовании психологии и особенностей личностного склада и социальных обстоятельств таких исторических персонажей, как Жанна д'Арк и Генрих IV, для чего привлекает материал психоисторических исследований и материалы школы "Анналов".

Постструктурализм обращается, таким образом, к психике человека и к психологическим исследованиям. Философы до сих пор не решили вопрос, не следует ли такие дисциплины, как историю, литературоведение, экономику, культурологию и др., относить к широко понимаемой психологии. Предполагается возможность сформулировать специально адаптированную для каждой гуманитарной дисциплины область психологии, отвечающую за тот или иной аспект релевантного исследования. В целом, психика человека - далеко не последний момент, императивно учитываемый в философско-исторических исследованиях. Соотношение между сознательными и бессознательными проявлениями психики, возможность решающей роли механизмов бессознательной психики в конкретных актах освоения некоторых ценностей жизни и культуры, наконец, подчиненность психической деятельности принципу историзма (на разных этапах фило- и онтогенеза человек сталкивается с особыми системами функциональных соотношений элементов психики, со специфическими системами психики в целом) - вот далеко не полный перечень причин, в силу которых психика человека может стать аспектом, а при определенных обстоятельствах и предметом философско-исторических исследований, как считал, например, Г. Зиммель.

Эти размышления Ла Капра приводят его к двум существенным результатам. Во-первых, он отходит немного в сторону от философской традиции американского деконструктивизма (376) и литературной - французского постструктурализма, во-вторых, приходит к новой редакции роли исторического нарратива в интерпретации истории.

В отношении первого Ла Капра критикует позицию П. де Мана, соответственно которой риторика сначала объявляется существеннейшей составной частью всякой литературной и исторической работы, а затем редуцируется на уровень сложной тропологической техники. По мнению Ла Капра, эта позиция есть переход возможности в необходимость, апология притягательной тенденции повернуть апорию в "скрытую область целей языка". Ла Капра не желает, как он говорит, "потворствовать" болезненному наслаждению апориями в современной интеллектуальной жизни и позволять свободно выравнивать политический радикализм и формальный интеллектуальный инновационизм под любой их маской и при любых условиях.

Именно эти характеристики присущи, считает Ла Капра, современной французской философии постструктурализма и литературному критицизму Ж.-Ф. Лиотара, Ю. Кристевой, Р. Барта. "Очарование дискурсивных тупиков и странного интереса к случайным тенденциям угрожает идентификации контрольных ограничений историографического мастерства и разрушает любую концепцию критической рациональности" (377). Ла Капра связывает крайности деконструктивизма с идеями П. де Мана, М. Фуко, Ф. Лакана, Р. Барта - практически со всеми маститыми постструктуралистами, кроме Деррида. Следуя "перегруженной самонадеянностью тропой", они, по мнению Ла Капра, опустили сущностную идею деконструктивизма в "универсальный растворитель", и им требуется время для того, чтобы быть готовыми соперничать с Деррида, и поэтому предложенный ими тип деконструктивистского дискурса "по необходимости" обречен на саморазрушение.

Как и Келлнер, Ла Капра подчеркивает особую роль читателя в актуализации прошлого, изложенного в историческом нарративе, но средства подчеркивания Ла Капра выбирает иные. Он включается в особый круг дебатов новой философии истории - обсуждение проблем взаимоотношения текста и контекста, понимаемых, как правило, соответственно как текст нарратива и текст источника, документа прошлого - "образа реальности". По мнению Ла Капра, историк работает преимущественно с контекстом и во многом на его основе строит текст, поэтому крайне важно найти правильный баланс текста и контекста, определить верную стратегию прочтения контекста, выяснить, что именно может служить контекстом.

Проблема контекста или субтекста сама по себе не нова. В самом общем виде контекст есть то окружение, в котором находится текст. Контекст необходим для того, чтобы "заменить неопределенность, присущую тому или иному аспекту текста, определенностью или, наоборот, породить неопределенность из определенности" (381). Исходя не из содержательного, а из структурного основания, И. В. Дмитревской выделены на семиотических свойствах текста знаковый, смысловой, предметный (денотативный), прагматический контексты, на теоретико-системных свойствах текста - конструктивный, идентифицирующий, дифференцирующий, вариативный, мигрирующий, детерминирующий и другие виды контекста (382). Также обозначен контекст вещей (реистический), контекст свойств (атрибутивный), контекст отношений (реляционный). Каждый из видов контекста, граница между которыми подвижна, выполняет свойственные ему регулятивную, уточняющую, дополняющую и иные функции, необходимые данному тексту.

В новой философии истории проблема контекста появилась в связи с оформлением в ее границах так называемого нового историзма. Заметим, что термин "историзм" используют во множестве значений, что нередко приводит к путанице. Поппер, например, понимал историзм как научный подход, имеющий главной целью предсказание исторических событий, У. Дрей как постулат существования только исторически конкретного, отрицающего общие законы. Для Маркса историзм есть требование последовательно рассматривать предмет в развитии, противопоставляя друг другу разные моменты и уровни исторического движения. Ф. Мейнеке трактовал историзм как предельную индивидуализацию исторических событий. Э. Соловьев выделил 4 характерные черты историзма как философско оформленной доктрины: финалистский детерминизм; идея провиденциальной необходимости; оправдание зла, несправедливости и насилия как орудий прогресса; толкование настоящего как полной истины прошлого383. Подобное понимание историзма осуществляется в рамках экзистенциального подхода к бытию мира.

Новый англо-саксонский историзм "является не архивным движением, его триумф состоит не в открытии новых документов, но в ошеломляющих ре-интерпретациях и ре-конфигурациях существующих материалов, тех, которые открыл "старый" историзм", - пишут теоретики нового историзма Х. Даброу и Р. Страйер (385). Под "старым" историзмом имеется в виду немецкий историзм XIX века, имевший целью динамизировать статичный взгляд на мир, свойственный эпохе Просвещения. В это время история преподавалась профессорами риторики, понимаемой как разновидность софистики.

Современный англо-саксонский историзм имеет целью в указанном смысле де-риторизировать историческую науку и сконцентрировать ее исследование на фактографии. Само по себе это тоже не ново. Реальность прошлого на основе изучения архивных документов и иных исторических источников пытались построить в англо-саксонской философии истории второй половины XX века М. Оукшотт и Л. Голдстейн. В отличие от них, новый историзм (Марджори Левинсон, Дональд Пиз и др.) полагает, что факты должны излагаться в нарративе и их конфигурация определяется воображением историка. Нарратив и есть в этом смысле новый вид историзма, "сдирающий" все метафизические покровы со старого историзма Гумбольдта и Ранке и оставляющий в итоге субстанциализм.

Субстанция здесь понимается как лингвистическая вещь, удовлетворяющая всем онтологическим требованиям, предъявляемым к вещи. Базис нарратива как нового историзма лежит в метафорической сущности лингвистической вещи - языке. Новый историзм считает необходимым интеграцию истории и литературы. Он полагает, что литературные тексты участвуют в конструировании культурно-исторических систем больше, чем являются их фиксированными и замороженными продуктами. Например, дебаты о поэтической метрике тюдоровской Англии стали частью "порождающего проекта английского национального самомоделирования"386.

Новый историзм, а вместе с ним и вся новая философия истории США, стремится вернуться к реальности, свободной от всех философских и идеологических предпосылок, стремится преодолеть разграничение между языком (мышлением) и реальностью для того, чтобы достигнуть прямого и немедленного ("мгновенно-эмоционального" - С. Банн) контакта с реальностью, т. е. осуществить движение от языка к опыту. Д. Иггерс назвал это стремление "новым реализмом" в историографии. Новый историзм является особой жесткой, тотальной "высокополитизированной" формой деконструктивизма, он делает акцент не только на интеграции с литературой, но и с политикой. Новый историзм предлагает идею гомогенизирования текста нарратива и контекста (образа реальности), коллапсирования их в категорию "социальный контекст".

Однако при этом наблюдается тенденция свести политические аспекты текста на уровень аллюзивных структур, синонимизировать "политику" с "Реальным" времени и пространства автора текста. Манера деконструкции такого текста, по замыслу нового историзма, обнажает идеологическую позицию данной исторической работы в целом. "Тип интерпретации, здесь предложенный, удовлетворительно понимается как переписывание или ре-структурирование априорного исторического или идеологического субтекста. Субтекст не просто немедленно представлен как таковой, он не есть некая общепонятная внутренняя реальность и даже не конвенциональный нарратив истории, но всегда (ре) конструируется после факта" (387).

Полагаем, что в этом случае мы имеем дело с контекстом реляционным, т. е. контекстом отношений. Новый историзм имеет дело не с теоретико-системным, а с семиотическим описанием текста, поэтому здесь работает соответствующая типология контекстов и наиболее востребованным является предметный (денотативный) контекст, описывающий предметную ситуацию, отраженную в содержании текста. В результате противопоставления текста и контекста, по замыслу нового историзма, формируется искомая модель внешней и внутренней, индивидуальной и социальной динамики исследуемого исторического периода, которую затем можно использовать для ре-интерпретации всего анализируемого объективного социально-исторического ансамбля.

Это сочленение парадоксально выступает как соперничество (в "старой" терминологии "противоположность") указанных уровней в целях их ре-, а затем деконструкции. В этом отношении методологическое значение предложенного новым историзмом подхода к контексту разнородно. Во-первых, формируется возможность рационального и более тщательного изучения источников и в связи с этим укрепляются референтные схемы. Во-вторых, радикализуется критика контекстуализма, предложенная Х. Уайтом. "Неправильно предполагать, что контекст обладает большей конкретностью и возможностью, чем историческая работа в целом; что легче осознать реальность прошлого, исследуя тысячи исторических источников, чем один исторический текст. Исторические документы не более прозрачны, чем один такой текст, представленный литературной критике. Одно не более доступно, чем другое" (389).

Эту позицию Уайта развил Ла Капра. Он полагает, что контекст есть род текста и не может быть основой редукционистского прочтения текста, как это осуществляется в новом историзме. Наоборот, контекст провоцирует существование проблем, в чем-то аналогичных проблеме "текстуальности", а решение общей проблемы исторического понимания есть поле обсуждения взаимоотношений текста и целой цепи уместных контекстов. Такой компаративный подход создает единый "контекст", необходимый для спецификации любого отдельного контекста.

Еще одним немаловажным методологическим следствием подхода нового историзма к проблеме использования в историописании контекста является следующее обстоятельство: интерпретация реконструкции как "переписывания" исторически-документированных исторических источников в конечном счете приводит к полной дисперсии противопоставления вымысла и факта, т. е. к результату, обратному изначальному замыслу нового историзма. Предположим, будет лишена смысла сама идея объективности исторического исследования, референция реальности будет безнадежно потеряна в различных означаемых (differ'ance, след) и все станет одним сплошным текстом в тот самый момент, когда этот текст станет недоступным прямому анализу. Тогда текст просто, говоря языком Х. Уайта, "дисфигурирует" самого себя и превратится в нескончаемый и бессмысленный артефакт.

В целом именно Ла Капра наиболее полно выразил общую исследовательскую интенцию деконструктивистской философии истории США: язык гибок и летуч, он не просто зеркало реальности, он часть этой реальности. Его концепцию философии истории можно назвать деконструктивистской субсистемой эпистемологической системы философии истории: концепт - деконструкция когнитивных принципов исторического знания, структура - переинтерпретация, перенаименование, трансгрессия, субстрат - сформированное знание: текст, контекст, гипербола и т. д.

Ингарден обозначил процесс становления собственного эстетического переживания, что непосредственно связано с пониманием новой философией истории нарратива как по преимуществу художественного произведения, призванного стимулировать письмо читателя - своего соавтора. Предварительная эмоция, согласно Ингардену, смутна, динамична, внезапна. Это своего рода диалектический скачок, "переход от чувственного наблюдения определенного реального предмета к фазам эстетического переживания" (396).

Изложенное дает нам возможность предполагать, что предварительная эстетическая эмоция Ингардена представляет собой необходимую операцию, при помощи которой в сознании читателя, говоря языком постструктурализма, проявляется сумма отфильтрованных и синтезированных в соответствии с конкретной ситуацией эстетических, художественных слагаемых исторического нарратива. Как это происходит?

Исходным уровнем личностной реакции читателя является эмоциональное восприятие художественного образа, представленного в нарративе. Первостепенную роль здесь играет свободное (продуктивное) воображение читателя. Именно оно комбинирует многообразие впечатлений, во-первых, посредством ассоциативных механизмов психики, во-вторых, под влиянием непосредственного эмоционального впечатления. Закон общего эмоционального знака, т. е. эмоциональное сходство, не только явно, но и бессознательно сближающее и сцепляющее между собой впечатления и образы, выступает существенным фактором неосознанного сотворчества автора нарратива и его читателя. Такого рода неосознаваемая комбинаторика завершается иногда совершенно неожиданными открытиями - оригинальными трактовками, совершенно непредсказуемым прочтением нарратива. Различные психические состояния читателя становятся центрами притяжения, группирующими вокруг себя образы, имеющие общий аффективный фон, как это показал, например, Келлнер, исследуя проблему репрезентации Холокоста, и Ла Капра, рассматривая соотношение текста и контекста в исторической работе.

В то же время, настроение или умонастроение, т. е. относительно устойчивое психологическое состояние читателя, может стать константным и тем самым стать свойством читателя, т. е. трансформироваться в его художественный вкус. В этом смысле Б. Ерунов прямо вводит умонастроение в сферу художественной деятельности в качестве регулятора способа восприятия и оценивания художественного (401). Если именно определенное настроение читателя поднимает художественные образы исторического нарратива на уровень письма читателя и создает из них неожиданные группировки, то мы имеем дело с особой эмотивной реакцией. "Легко понять, что фантазия, руководимая таким эмоциональным фактором - внутренней логикой чувства, будет представлять собою наиболее субъективный, наиболее внутренний вид воображения" (402). Эмотивная ассоциация осведомляется о поэтическом переживании и заражается им. На этом основан эффект эмоционального уподобления читателя переживаниям и ситуациям, описываемым нарративом. В системе ассоциативных механизмов, управляющих художественной деятельностью, именно эмотивным ассоциациям принадлежит ведущая роль. В художественном восприятии (в нашем случае исторического нарратива) актуализируется синтез эмотивных ассоциаций и затемняется осознание гносеологической противоположности между объектом и субъектом. Эмотивная ассоциация, управляющая художественной фантазией автора и читателя, существует за чертой гносеологических образований в виде эмпатического состояния, по самой своей природе недоступного наблюдению.

Целенаправленное использование понятия эмотивных ассоциаций и принципа их функционирования, совершенно невозможное в традиционной философии истории, позволило новой философии истории "сбросить" с себя трансцендентальные предрассудки и подойти к изучению исторического прошлого новым способом. Новые интеллектуальные историки США начали применять этот способ уже в конце 50-х - 60-е годы. В 1962 году вышла статья Н. Грабо, посвященная роли эстетики в ранней американской интеллектуальной истории (403). По мнению Грабо, историки просто обязаны учитывать не только социальные процессы в истории, но и эмоциональный фон, который не менее других факторов детерминирует общую интенцию определенного исторического времени.

В исследовании этого эмоционального фона, считает Грабо, особое место занимает анализ искусства и, осуществляя его, история должна излагать полученные результаты в эстетизированной форме, провоцирующей эстетическое восприятие исторических событий. Такая постановка вопроса вплотную подводит новую философию истории к созданию релевантных аксиологических систем, что однако не реализуется в реальности. Общее увлечение риторическим модусом текста исторического нарратива нередко провоцирует в новой философии истории конфликт между риторикой и референциальностью, риторикой и аргументативной поверхностью текста. За счет потери референциальности исчезает ощущение адекватности исторической реальности и пределы текста нарратива трактуются как пределы самого исторического мира. Это происходит не потому, что новая философия истории США не хочет признавать существующие проблемы исторической репрезентации и интерпретации, но потому, что она предпочитает видеть эти проблемы как сущностно текстуальные, или лингвистические, и, как итог, осуществляет лингвистическое решение лингвистических же проблем, что с точки зрения исторической науки, имеющей собственный категориальный аппарат, безусловно, некорректно. Традиционная философия истории (критическая, или "когерентная") базируется на определенном решении соотношения исторической реальности и нарративного текста о ней. Новая философия истории маргинизировала проблему отношения между текстом и исторической реальностью, оставив только текст, обладающий необходимым количеством референциальных схем. Этот текст лежит между "эмпирическими заявлениями и метафизикой" (404) и претендует на статус собственно исторической реальности.

Подобный пантекстуализм грозит свести всю новую философию истории к литературе, где теряется дистинкция нарратива литературного и исторического и вместе с этим "расплывается" специфика исторического знания. Постструктурализм в литературе провозгласил релятивную автономию значений культуры и экстраполировал этот тезис на историю. Согласно новой философии истории, осуществляемая ею текстуальная деконструкция a priori ведет к новой исторической реконструкции, к новой репрезентации и интерпретации фактов прошлого, даже если соотношение факта и вымысла в исторической работе будет не в пользу первого. С точки зрения философии истории, новые интеллектуальные историки, предлагая особый, эпистемологически обоснованный стиль релевантных размышлений и соответствующие ему итоги анализа, абсолютно правы. Мы исходим из того, что абстракции философии истории бывают разных уровней обобщения и чем уровень выше, тем отвлеченней становится историческая реальность.

В современной философии истории существует множество дискурсов, и если выбранный постструктурализмом не оставляет семантических дыр в своей объяснительной теории, то он вполне может быть использован в философско-исторических размышлениях. Однако не следует забывать и другое важное обстоятельство, а именно - наличие эмпирических обобщений, ведь мы определили, что философско-историческое исследование не может состоять из одних абстракций, необходим возможный выход на уровень действительной исторической реальности. Вот здесь новая философия истории США имеет существенный недостаток: она обладает прекрасным концептуальным построением эпистемологии и почти полным отсутствием верифицируемых эмпирических обобщений.

Чрезмерное увлечение эстетикой, риторикой и философией языка уничтожает конкретный результат - исследование реальной истории. В этом отношении постструктуралистская и деконструктивистская философия истории США теряет императивно свойственную любой версии философии истории амбивалентность: синтез умозрения и эмпирии. Именно поэтому многие историки США весьма настороженно относятся к постструктуралистским и деконструктивистским версиям философии истории. Самым распространенным мнением является следующее: "Истина для истории должна быть добыта интеграцией ее методов, ее философским альянсом с прагматизмом, но не с релятивизмом. Никто ведь всерьез не верит, что мы запечатаны в лингвистическом доме, даже если мы действительно в нем запечатаны" (405).

Деконструктивистские и постструктуралистские версии философии истории являются особыми (риторическими, референциальными, лингвистическими) субсистемами эпистемологической подсистемы философии истории. Их концепт - познание когнитивных и исследовательских принципов риторики, референциальности, лингвистики, необходимых для изучения истории и построения философско-исторических конструкций. Эти субсистемы философии истории реализуют гуманитарный стандарт научности: в своих конструкциях они не просто демонстрируют специфические для данной гуманитарной области эпистемологические закономерности, но и разрабатывают (в разной мере успешности) новые параметры фиксации этих закономерностей; обозначают корреляты найденных параметров с реальной действительностью.