David Lowenthal The Past is a Foreign Country

Дэвид Лоуэнталь

Прошлое – чужая страна

 

Перевод с английского А. В. Говорунова

ФОНД УНИВЕРСИТЕТ

Издательство «РУССКИЙ ОСТРОВ»

Санкт-Петербург

«ВЛАДИМИР ДАЛЬ»

2004

Редакционная коллегия серии «ПОЛЕ»

В. П. Сальников (председатель), А. И. Александров,

С. Б. Глушаченко, В. В. Лысенко, В. П. Очередько, Р. А. Ромашов,

И. А. Соболь, А. Г. Хабибулин, Д. В. Шумков

Данное издание выпущено в рамках проекта «Translation Project» при поддержке Института «Открытое общество» (Фонд Сороса) – Россия и Института «Открытое общество» – Будапешт

Федеральная целевая программа «Культура России» (подпрограмма «Поддержка полиграфии и книгоиздания России»)

© Cambridge University Press 1985

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. Издательство «Владимир Даль«, 2004

© Издательский Дом «Русский Остров», 2004

© Санкт-Петербургский университет МВД России,

2004

© Фонд поддержки науки и образования в области

© А. В. Говорунов, перевод на русский язык, 2004

© П. Палей, оформление, 2004

 

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

Вплоть до эпохи Просвещения прошлое вовсе не было для человека чужой страной, но, напротив, было чем-то вполне знакомым и при­вычным. Европейские ученые полагали, что природа человека вез­де одинакова и неизменна. События и мотивы прошлого обменялись точно так же, как события и мотивы настоящего. Индивидуальные и социальные обстоятельства полагались постоянными на всем про­тяжении мирового времени. При этом уроки истории имели непре­ходящее значение, потому что прошлое постоянно воспроизводи­лось.

Последние несколько веков полностью преобразовали наши пред­ставления об историческом сознании, причинности и случайности. Стремительные и хаотичные перемены отдалили от нас прошлое и, можно сказать, вытеснили его из нашей жизни. Сознание того, что прошлое непохоже на настоящее, что люди в иные времена и в других местах жили иначе, чем мы, стало главным направлением развития за­падной мысли. Осознание этого различия подчеркивает наше отличие от ментальности других культур. В этом причина того, что нас так вле­чет к ним.

Три группы событий лежат в основе превращения прошлого в чу­жую страну. Во-первых, это рост числа печатных изданий. Данное обсто­ятельство позволяет ученым тщательно анализировать и сопоставлять тексты, относящиеся к различным временам, что представляет собой явное отличие от всех прежних способов мышления и чувствования. Во-вторых, это открытие европейцами для себя остального мира: зна­комство с отличными от наших обычаями экзотических народов упразднило прежнее убеждение в единообразии всего человечества. В-третьих, утрата веры в божественным образом фиксированную хро­нологию и ускорение видимых перемен сделало прошлое не только удаленным, но и устрашающе иным. По мере роста разнообразия ис­тории человеческая среда становилась все более эфемерной, представ­ления о прошлом стали постоянно изменяться. «В одном и том же го­роде, – писал Гете, – вечером можно было услышать о некоем происшествии иное, нежели вы слышали утром». Облик прошлого менялся на протяжении нескольких часов.¹

Современники еще более усилили отмеченное Гете ощущение не­стабильности. Шатобриан поначалу сделал попытку осмыслить Фран­цузскую революцию в терминах прежних исторических событий, за­ключая привычным образом от прошлого к настоящему. Но вскоре по­нял: чтобы он ни написал днем, ночью все это будет опровергнуто произошедшими событиями. Французская революция не имела преце­дентов, у нее не было никаких предшественников.² В «Манифесте Ком­мунистической партии» Маркс подчеркивал, что «беспрестанные пере­вороты в производстве, непрерывное потрясение всех общественных отношений» приводят к тому, что «все возникающие вновь [отноше­ния] оказываются устарелыми, прежде чем успевают окостенеть».³ От Маркса и Карлейля через Генри и Брукса Адамсов, как это показано в главе 7 данной книги, ощутимая поступь перемен все более и более препятствовала обращению к прошлому. Прошлое остранялось, стано­вясь все более чужим, нежели когда-либо прежде.

Осознание того, что прошлое отлично от настоящего, что люди в другие времена и в других местах живут и действуют иначе, фрагментировало время и исключало единообразие. Прошлое стало сочетанием различных областей, каждая из которых обладала собственными моти­вами и механизмами. История стала полностью непредвиденной, бес­прецедентной, непредсказуемой. Даже сходство революций, которое утверждали социал-дарвинисты XIX и XX вв., теперь отошло в сторо­ну. Ныне мы уже более не считаем экзотические народы живыми иско­паемыми нашего собственного прошлого. Напротив, мы воспринимаем их как обитателей чуждых миров, которые действуют совершенно ина­че, чем мы, и исходят из иных соображений. И, несмотря на успехи ес­тественных и гуманитарных наук, которые как никогда прежде откры­вают нам прежние времена, его обитатели остаются непостижимыми. Сколь бы много мы ни знали о прошлом, мы никогда не узнаем, каким оно было для тех, кто там действительно жил. А потому историки вме­сте с нами находятся от прошлого на известном расстоянии, относясь к нему с почтением, как того требует его устрашающая несхожесть с низмами.

Однако обычной публике все эти предписания представляются неп­риемлемыми. Такое совершенно чуждое нам прошлое воспринимают с трудом, в особенности если нам хотелось бы погреться в отблеске его славы, или же ощутить себя по возможности более комфортно. А пото­му мы вызываем в воображении таких предшественников, которые в

______________________________________

¹ Johann Wolfgang von Goethe. Schreiben an Ludwig I von Bayem vom 17 Dez. 1829 // Gesamtausgabe. 24:316; quoted in: Reinharl Koselleck. Futures Past: On the Semantics of Historical Tims. Cambridge; Mass. 1985. P. 216.

² Francois Rene de Chateaubriand. Essai historique, politique et moral sur les revolutions anciennes et modernes... [1797]. Paris, 1861. P. 249.

³ Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии // Маркс К. и Эн­гельс Ф. Соч., т. 4. М., 1955. С. 427.

 

большей степени похожи на нас самих. Большинство людей во все вре­мена считали прошлое не чужой, но, напротив, вполне знакомой, даже «прирученной» областью. Убеждение ученых в том, что человеческая природа меняется от эпохе к эпохе, не слишком широко распростране­но в других культурах, как, впрочем, и в нашей собственной. По боль­шей части мы идеализируем (или демонизируем) прошлое, но не как чужую страну, а скорее как ближайшего сородича современности. Даже академические ученые по большей части смотрят на прошлое не как на чужую, но как на свою собственную страну не в последнюю оче­редь потому, что хорошо представляют себе, какой фильтрации и сте­рилизации это знание в свое время подверглось.

Таким образом, общественность продолжает объяснять прошлое – как свое собственное, так и прошлое других людей – в терминах со­временности. Учебники превозносят историческую эмпатию, что при­водит к стиранию культурной дистанции между прошлым и современ­ностью и вменяет людям прежних эпох мотивы и цели нынешнего дня. Храня верность давнему убеждению в стабильности человеческой при­роды, исторические достопримечательности, музеи и исторические ро­маны представляют людей на протяжении исторических эпох неизмен­ными. Их прошлое не является прошлым в подлинном смысле слова. Это своего рода альтернативное настоящее.¹

«Приручая» таким образом прошлое, мы привлекаем на свою сторо­ну несметное число нынешних причин. Легенды о возникновении и длительности, о победах или бедствиях, проецирует настоящее на про­шлое, а прошлое, в свою очередь, на настоящее. Они ставят нас в один ряд с предками, чьи добродетели мы разделяем и чьи пороки скрываем. Однако подобное сообщество – еще не собственно история, как ее по­нимают историки. Это наследие. Такое различение имеет решающий характер. История исследует и объясняет прошлое, которое все более покрывается дымкой по прошествии времени. Наследие упрощает и проясняет прошлое, привнося в него современные цели и намерения.²

История, как считает один из видных викторианцев, – это взгляд одного века на другой. Напротив, наследие относятся к прошлому как к достоянию века нынешнего. Увиденное глазами истории, прошлое – чужая страна, если мы смотрим на него как на наследие, оно вполне знакомо и привычно. «Были ли викторианцы на самом деле теми зага­дочными «викторианцами»? – спрашивает Айза в книге «Между акта­ми» («Between the Acts») Вирджинии Вулф. «Не думаю, что такие люди когда-либо были, – отвечает старая миссис Суивин, – только что вы и я, да Уильям одевались иначе». На что Уильям остроумно воз­ражает: «Вы не верите в историю».³ Действительно, она верит в насле-

_____________________________________________

¹ Мне уже доводилось писать об этом. См.: The timeless past: some Anglo-American historical preconceptions. Journal of American History. 75 (1989): 1263-80.

² Это положение составляет центральный аргумент в моей книге: Lowenthal. The Heritage Crusade and the Spoils of History Cambridge, 1998.

^J Virginia Wool/. Between the Acts. N. Y., 1941. P. 174–175.

 

дие. Критики осуждают наследие как ошибку, иллюзию. Тем не менее наследие, не в меньшей степени, чем история, является неотъемлемой частью того, что мы знаем и как относимся к прошлому. Оно играет су­щественную роль в земледельческом сообществе (husbanding commu­nity), оно важно для идентичности, преемственности, даже для самой истории. Однако его отношение к прошлому самым неистовым обра­зом – и зачастую парадоксальным – пристрастно.

Так, мы оплакиваем миры, о которых доподлинно известно, что они утрачены безвозвратно, хотя при этом ощущаются ярче, четче и реаль­нее, чем темное и двусмысленное настоящее. Мы тоскуем по обладаю­щему глубокими корнями наследию, которое увенчивает ничтожное настоящее отзвуками деяний предков, хотя при этом обременяет нас реликтами и устаревшими обычаями. Мы смотрим на произошедшее как на нечто неизменное (сам Бог не в силах изменить прошлое) и цеп­ляемся за стоящую вне времени традицию, хотя сами же преобразовали унаследованное в соответствии с текущими потребностями. Ценя на­следие как «аутентичную» историю, мы ослепляем себя его предвзя­тыми мнениями. Нас привлекает наследие как всеобшее право и не­изменно полезнаю вещь, но при этом мы презираем и преуменьшаем наследие, которые отличаются от нашего собственного или же сопер­ничают с ним. Мы признаем неприкосновенность и святость наследия, хотя вырываем его из контекста и фальсифицируем его смысл. Правед­ные наследники, мы убиваем завещателя и попираем собственное на­следство.

Останки истории лежат повсюду вокруг нас – в строительном му­соре застройщиков, низвергнутых остатках доисторических гробниц, разграбленных руинах Мостара¹ и Сараева, в фетишах реставраторов и участников исторических инсценировок, в параферналиях культурного туризма. Они также проступают в патриотических кредо и обслужива­ющих себя анахронизмах, в патриотическом благочестии школьной ис­тории, в детской размазне Диснейлэнда, в перебранке соперничающих претендентов на обладание реликвиями и символами. Тем не менее разрушая и переделывая таким образом прошлое, мы также повышаем значимость его остатков, вдыхаем новую жизнь в них для самих себя и для своих наследников.

Одна из подобных переделок подробно описана историком Патри­ком Гири (Geary).² В 1162 г. Милан пал перед Фридрихом Барбароссой. В качестве награды за помощь при его покорении архиепископ-элект Рейнальд Колонский потребовал себе миланские реликвии. Наиболее значительным приобретением Рейнальда стали мощи волхвов, соглас­но преданию, доставленные в Милан в 314 г. из Константинополя (с со-

________________________________________

¹ Мостар – главный город и историческая столица Герцеговины, Название (мост – сербо-хорват.) происходит от построенного во времена Оттоманской империи одноарочного каменного моста (27 м). В ноябре 1993 г. мост был разрушен артиллерией боснийских хорватов. – Примеч. пер.

² Patrick J Geary. Living with the Dead in the Middle Ages, Ithaca; N.Y., 1994. P. 251–255.

 

гласия Константина) Св. Эусторгио (St. Eustorgio) на запряженной во­лами повозке.

Теперь волхвы снова пришли в движение. Хотя в пути их подстере­гали ставленники Папы Александра III, три раки со священными тро­феями беспрепятственно достигли Кельна. Помещенные в золотую усыпальницу работы Николая Верденского (ок. 1200 г.), они стали главными покровителями Кельна. В течение всего XIII в. «Три короля» были королевским культом, императоры приходили поклониться им после коронации в Аахене. Оттон IV Брунсвик был изображен на од­ном из реликвариев в качестве четвертого короля. Миланцы слишком поздно спохватились о пропаже. В XVI в. архиепископ Св. Карло Борромео даже предпринял военный поход, чтобы вернуть их назад. В 1909 г. некоторые фрагменты мощей волхвов действительно были отосланы из Кельна в Милан.

Но на самом деле их не отправили назад, поскольку они никогда прежде не были в Милане. Вся история – Константин, Эусторгио, пе­ремещение в Кельн – была сфабрикована Рейнальдом. Оказалось, что любое упоминание о волхвах в Милане вело к самому архиепископу. Не удивительно, что миланцы так поздно хватились пропажи, ведь придуманная Рейнальдом история дошла до них лишь в конце XIII в. Милан скорбел об утрате реликвий, которых у него в действительности никогда не было.

Цели Рейнальда очевидны: способствовать возвышению силы импе­ратора и славы Кельна. Реликвии Спасителя были самым ценным из того, что франки нашли в Италии и в Святой земле. В качестве симво­лов владычества Христа и божественного царства волхвы были пред­почтительнее, чем следы отеческой церкви и римских мучеников. Од­нако им был необходим наследственный характер поклонения. Для действенности этих символов в Кельне жизненно важна была тради­ция. Отсюда и Константин, и запряженная волами повозка, и Милан, и счастливое избавление от опасностей в пути. И это сработало. Это сра­ботало даже в Милане, где заступничество Висконти за горестно опла­киваемых волхвов помогло развеять обвинения и против республикан­цев, и против соперничающего семейства Торриани, обвиненного в том, что его представители открыли Фридриху Барбароссе тайное мес­то хранения.¹

Эта фальсификация имела множество достоинств. Она удостовери­ла священные истоки Римской империи. Она подтвердила и расширила полезную библейскую легенду (прежде о волхвах было известно очень немного, не было даже точно известно их число). Она стала образцом перемещения святынь – фрагменты мощей и праха, которые легко было подделать, легко украсть, легко перемещать из одного места в другое, легко, при необходимости, приписать какому-то другому свя-

_______________________________________

¹ Patrick J. Geary. Living with the Dead in the Middle Ages. P. 251-255; Timothy Raison. The Magi in legend // The Three Kings: The Magi in Art and Legend. Exhibition catalog. Buckinghamshire County Museum. Aylesbury, England, 1995. P. 7-10.

 

тому. Она помогла извлечь большую выгоду из фантазии. Она ничего не разрушила и не подорвала, не подорвала даже веру, когда подделка была раскрыта.

Сегодня все иначе. Мы по-прежнему крадем, подделываем и приду­мываем большую часть нашего наследия. Однако мы больше не столь уверены в своем праве так поступать. То обстоятельство, что почитае­мое нами наследство, будь оно унаследовано или воссоздано, оказыва­ется столь податливым и подверженным искажению, теперь кажется почти святотатством. Мы тоскуем по твердо установленным историче­ским истинам, тем более, что знаем: они не смогут выдержать натиска времени и их придется изобретать заново.

В лучших своих образцах исторические фальсификации являются одновременно и творческим искусством, и актом веры. При их посред­стве мы открываем самим себе, что собой представляем, откуда при­шли и к какой традиции принадлежим. Верность предкам покоится на обмане в такой же степени, как и на правде, и наряду с гордостью так­же подстрекает к риску и опасности. Мы не можем избежать зависимо­сти от подобного пестрого и грешного прошлого. Мы должны открыто признать тот факт, что его вымыслы и фальсификации являются неотъ­емлемой частью его достоинств, помня в то же время об их фиктивном характере.

Дэвид Лоуэнталь Лондон, июль 2003 г.

 

Элеоноре, прошлой и настоящей

ВВЕДЕНИЕ

Прошлое – повсюду. Нас окружают события и вещи, которые, как и мы сами, имеют более или менее отчетливую предысторию. Человече­ский опыт наполняют реликвии, истории и воспоминания. Гордимся мы им или отвергаем, помним его или игнорируем, прошлое вездесуще.

В наши дни жизнь буквально пронизана осязаемыми чертами про­шлого. Американца 1980-х окружает «подкрадывающееся наследие» – рыночная площадь со строениями в стиле фахверк,¹ дома с мансарда­ми, открытая кирпичная кладка и нарочито грубый декор в музеях под открытым небом, музейные деревушки, исторические резервации. «Мы создали технику сохранения исторических памятников, которая по­трясла бы наших предков, – комментирует ситуацию воображаемый приверженец прошлого, – мы, современные люди, тратим такие науч­ные ресурсы на таксидермию, что плоды наших усилий после смерти кажутся еще более живыми, чем при жизни».² Если прежде нам каза­лось, что история – это дюжина-другая музеев и антикварных магази­нов, то теперь ловушки истории раскиданы по всей стране. За всеми реликвиями заботливо ухаживают – от реликтов Революции до арте­фактов Освенцима. Стариной теперь считается то, на что еще вчера смотрели лишь как на нечто мимолетное. Стремление обзавестись соб­ственной генеалогией простирается от «Корней» Хэйли³ до ретроспек­тивного покаяния задним числом за своих предков-мормонов. Длитель-

_____________________________________________

¹ Фахверк (нем. Fachwerk – каркас, решетчатая конструкция) – метод строитель­ства зданий, при котором основанная нагрузка ложится на вертикальные конструкции, пространство между которыми заполняется другим материалом (кирпичом, камнем и т.д.), что позволяет строить сравнительно легкие и высокие дома. Этот метод был рас­пространен в западноевропейской средневековой архитектуре – деревянный брусча­тый каркас с системой стоек, раскосов и обвязок заполнялся камнем, кирпичом, глиной и др. В настоящее время этот метод уже с использованием современных материалов (сталь, стекло) вновь популярен в Европе и США. – Примеч. пер.

² Dennis. Cards of Identity. P. 165.

³ Хэйли Алекс (Haley) (1921–1992), американский писатель, чьи книги способство­вали росту популярности изучения истории афро-американцев и их генеалогии. Наибо­лее известна его книга «Корни: Сага американской семьи» (Roots: The Saga of an Ameri­can Family (1976)). В книге, сочетающей реальные факты и вымысел, развертывается хроника поколений предков Хэйли, а также раскрываются те методы, которые он испо­льзовал при генеалогических реконструкциях, вплоть до своих дальних предков из де-

11

 

ное время лишенным корней и вновь с неуверенностью смотрящим в будущее, американцам en masse' нравится оглядываться на прошлое. Исторические деревушки и районы становятся для них «суррогатной родиной, где люди, утратившие где-то в ином месте точку опоры, мо­гут найти родной и знакомый ландшафт».²

Но, оказавшись в Англии, американец неожиданно для себя обнару­жил бы, что даже в столь благополучной в отношении древней коллек­тивной идентичности стране присутствуют сходные тенденции. С пре­зрением относясь к диснеевской истории, британские консерваторы бе­рут под охрану все: от старинных церквей до древних деревушек. Они скорбят об оскудении наследия за Атлантикой и заглушают нынешние огорчения звуками прежней славой. Когда не так давно Европейский парламент предложил переименовать вокзал Ватерлоо, потому что тот звучит постоянным напоминанием о злосчастных наполеоновских вой­нах, британцы в категорической форме возражали (причем не только в шутку), что «французам только на пользу пойдет постоянное напоми­нание о великой победе Веллингтона», и выразили беспокойство, не собираются ли Британию лишить также колонны Нельсона, Трафаль­гарской площади и Бленхеймского дворца.'

Повсюду мы встречаем моду на старые фильмы, старинную одежду и музыку, бабушкины рецепты. Ностальгия успешно продается. Тради­ции и моды прошлого доминируют в архитектуре и искусстве, школь­ники грызут гранит отечественной истории и интересуются дедушки­ными и бабушкиными рассказами, исторические романы и рассказы из старинной жизни наводнили все средства массовой информации.

Однако такое хорошо знакомое нам прошлое – по большей части артефакт настоящего. Как бы преданно мы ни хранили, сколь бы тща­тельно ни восстанавливали, как бы глубоко ни погружали себя в преж­ние времена, тогдашняя жизнь основывалась на иных убеждениях и способах бытия, несоизмеримых с современными. Инаковость време­ни, несомненно, составляет один из его притягательных моментов: ни-

____________________________________________

ревушки в западной Африке. При написании книги Хэйли пришлось домыслить ряд недостающих деталей семейной истории. Мастерское выполнение психологических портретов привело к тому, что многие американцы заинтересовались собственной гене­алогией. Хэйли получил за эту книгу несколько литературных премий, она была пере­ведена на 26 языков, по ней был снят телевизионный минисериал. – Примеч. пер.

¹ В массе (фр.). – Примеч. пер

² Fortier. Fortress of Lomsbourg. P. 19.

British «fighting Battle of Waterloo // International Herald Tribune. 29–30 Sept. 1984. P. 1.

Бленхеймский дворец (начат в 1705 г., завершен в 1724 г.). Находится неподалеку от Вудстока. Сооружен английским парламентом в качестве дара нации Джону Черчиллю, 1-му герцогу Мальборо за победу в битве при Бленхейме. Строил дворец Джон Ванб-рух (Vanbrugh) (1664–1726), английский драматург и выдающийся архитектор англий­ского барокко. В этом дворце родился Уинстон Черчилль.

Битва при Бленхейме – знаменитое сражение эпохи войны за Испанское наследст­во, состоялось 13 августа 1704 г. близ деревни Бленхайм (Blenheim), Бавария (ныне Блиндхайм (Blindheim)), к северо-западу от Аугсбурга. В этом сражении англо-авст­рийские силы под командованием Джона Черчилля и Евгения Савоиского разгромили французско-баварские войска. – Примеч. пер.

12

 

кто не стал бы тосковать о прошлом, будь оно точно таким же, как и настоящее. Но мы не можем удержаться от того, чтобы не смотреть на него через современные очки.

«Прошлое – это чужая страна, здесь все по-другому», с этой фразы на­чинает своего «Посредника» Л. П. Хартли (L. P. Hartley, Go-Between). То, что действительно заставляет все идти «по-другому», так это иная перспектива, новый взгляд на вещи. Именно с этих позиций мы и подхо­дим к теме прошлого в данной книге. Однако такая перспектива – сама по себе сравнительно недавний плод. На протяжении большей части истории люди едва отличали прошлое от настоящего, обращаясь даже с отдаленными во времени событиями так, будто те произошли только вче­ра. Вплоть до XIX в. все, кто хоть сколько-нибудь задумывался об исто­рическом прошлом, считали, что прошлое не так уж и отличается от на­стоящего. Вне всякого сомнения, в драме истории отразились основные перемены в жизни и в ландшафте, но человеческая природа, по общему мнению, оставалась неизменной, в основе сходных событий лежали те же самые страсти и предрассудки. И даже облагороженное ностальгией или недооцененное приверженцами прогресса, прошлое кажется не столько чужой страной, сколько частью нашего собственного жизненного про­странства. Даже хроники рисуют далекое прошлое с такой непосредствен­ностью и осведомленностью, что это непременно предполагает сущест­венную схожесть основных обстоятельств жизни.

Подобный взгляд имел два существенных следствия. Отступления стандартов прошлого от современных взглядов либо приветствовали как знаки добродетели, либо проклинали как следы порока. А поскольку обстоятельства прошлого считались сопоставимыми, а значит, соотно­симыми с заботами настоящего, история выступала по большей части как источник поучительных примеров. Прошлое, понятое по аналогии с настоящим, также является своего рода обоснованием, объяснением того, почему события произошли так, а не иначе. Развертывается ли исто­рия в соответствии с великим замыслом Творца, или в согласии с закона­ми природы, движется ли она к расцвету или к закату, изначальные схемы непреложны и универсальны, бесспорны и не подлежат изменению.

Время от времени отдельные индивиды, такие как Эразм, сознава­ли, что исторические перемены делают настоящее не похожим на про­шлое. Но осознание анахронизма шло вразрез с насущными нуждами и перспективами. И только в конце XIX в. европейцы начали понимать, что прошлое -– это другой мир, даже не чужая страна, но целое скоп­ление чужих стран, которые населены уникальными историями и пер­сонажами. Это новое прошлое постепенно перестают рассматривать как источник назидательных уроков и начинают ценить ради него са­мого, как наследие, которое придает силу, утверждает и возвеличивает настоящее. И эта новая роль усиливает стремление сохранить реликты и восстановить памятники как символы коллективной идентичности, преемственности и надежды.

В течение трех столетий античные архетипы доминировали в сфере образования и права, формировали искусство и пронизывали собой

13

 

всю европейскую культуру. Античность выступала как образец для по­дражания, благотворный и прекрасный. Но в то же время ее физиче­ские останки по большей части подвергались разрушению или же ими пренебрегали. Архитекторы и скульпторы были в большей степени склонны воплощать тень классических образов в собственных работах, нежели охранять от порчи и тления оригиналы. Меценатов меньше привлекало коллекционирование античных фрагментов, чем создание новых работ, воплощающих достоинства последних. Только в XIX в. забота о сохранности памятников прошлого с уровня заботы антиква­ров, отдельных и случайных занятий поднялась на уровень националь­ных программ. Только в 20-х гг. XX в. большинство стран стали стре­мится к тому, чтобы сохранить собственное наследие от разграбления и тлена.

Если сознание непохожести прошлого на настоящее способствова­ло появлению охраны реликтов прошлого, то реальные действия по ох­ране памятников сделали это различие еще более очевидным. Перед прошлым благоговели как перед источником коллективной идентично­сти, его ценили как драгоценный и находящийся в опасности ресурс, прошлое становилось все более и более непохожим на настоящее. Но одновременно его реликты и останки все в большей степени обретают в себе черты нынешних времен. Нам может нравится экзотическое про­шлое, разительно отличающееся от банальности и скуки настоящего, но притом следует помнить, что куем мы его при помощи современных инструментов. Прошлое – это чужая страна, чей облик вылеплен из сегодняшних пристрастий, его своеобразие выстроено нашими забота­ми о сохранении его черт.

Забота о сохранении наследия углубила наши познания о прошлом, но притупила их творческое использование. Нынешние специалисты знают о библейских и классических традициях больше, чем когда бы то ни было прежде, но у большинства людей отсутствует интерес к по­добного рода деталям. Все наши предшественники на этой земле сли­ваются в некий единый образ древности, чьи разрозненные крупицы и послужили моделью для их собственных творений. Наши более много­численные и экзотические варианты прошлого, ценимые нами как сле­ды былого, лишены того иконографического значения, которым они обладали прежде. Теперь прошлое – это чужая страна, в которую хлы­нул целый поток туристов. Прошлое испытывает на себе все обычные следствия популярности. Чем больше его ценят само по себе, тем ме­нее реальным и достоверным оно становится. Теперь прошлое уже не пытаются вернуть назад и больше не опасаются, что его поглотит не­прерывно расширяющееся настоящее. Мы расширяем наше чувство на­стоящего ценой осознания его связи с прошлым. «Мы тонем под на­пором окружающих нас меморандумов, адресатом и получателем кото­рых являемся мы сами, – отмечает Бурстин, но при этом – мы траги­чески не готовы получать какие бы то ни было послания от предков».'

___________________________

¹ Boorsiin. Enlarge contemporary. P. 787.

 

Для меня работа над этой книгой была похожа на путешествие, в ко­тором был свой пункт А, пункт отправления, и пункт Б, пункт назначе­ния, была сосредоточенность и были свои выводы. Как у большинства историков, у меня есть собственный интерес к прошлому. Толчком к этим занятиям послужило знакомство в 1949 г. с работами американ­ского эколога-эрудита Джорджа Перкинса Марша (G.P. Marsh). Сопо­ставляя последствия уничтожения лесов в его родном штате Вермонт с древними обнажениями (денудацией) среднеземноморских земель и не­давней эрозией альпийских потоков, Марш выстроил уникальный взгляд на то, как деятельность человека преобразила – по большей час­ти бессознательно, но зачастую самым разрушительным образом – ме­ста его обитания. Способность Марша читать ландшафт истории – от природных обломков до реликтов человеческой деятельности – и его хорошо документированные предостережения о необходимости восста­новления жизнеспособного баланса вегетации и режима рек составили книгу «Человек и природа» (Man and Nature. 1864) – первоисток охра­нительного сознания.

В такой же степени, как о сохранении природы, Марш заботился и о сохранности истории. Притом даже в большей степени, чем великие памятники древности, его привлекали артефакты повседневности. Это не были одеяния принцев и прелатов, которые напоминали бы амери­канцам об их предках, но прежде всего полевые и ремесленные орудия, предметы быта и прочая утварь их собственных предков. Тесно связан­ный с романтическим национализмом, искавшем корни в фольклоре и народных диалектах, Марш в большей степени интересовался обычны­ми материальными реликтами, что вошло в моду лишь поколением по­зже, после появления Скансена (Skansen)' Артура Хейзлиуса (A. Haze-lius), а также ферм под открытым небом и индустриальных музеев в наши дни. Акцент Марша на будничном и повседневном прошлом так­же послужил прообразом для современной популистской устремленно­сти к изучению, прославлению и почитанию наследия прошлого.

Следующая тема, которую я рассматриваю, формулируется так: каким образом мы описываем и преобразовываем то, что унаследовали от пред­шествующих поколений? То, каким образом люди смотрят на прошлое, по всей видимости, интересует всех, но прошлое играет разные роли в различных культурах. Например, кажется, что отношение англичан к мест­ным достопримечательностям пронизано антикваризмом – устойчивой склонностью к старине или традиции, даже если это не так полезно или красиво, как новое. Судя по источникам, которые нам с Хью Принцем (Hugh Prince) удалось собрать в 60-х гг., подобная тенденция присутствует во всех сферах искусства и во всей человеческой среде в целом. Восхище­ние преемственностью и накоплением традиций, свойственные отношению англичан к genius loci,¹ выдержавшая испытание временем идиосинкра­зия, придают историческим местам их драгоценное своеобразие.

______________________________

¹ Скансен (Skansen) – музей под открытым небом в Стокгольме. – Примеч. пер.

² Дух места (лат). – Примеч. пер.

 

Отношению американцев к своему окружению одновременно и бо­лее прямое, и менее интимное. Они далеки от того, чтобы восхищаться остатками прошлого, их традиционно недооценивают, считая всего лишь напоминанием об эпохе декаданса и зависимости. Немногие по­читаемые реликвии находятся либо далеко в Европе, «дезинфициро­ванные» с патриотическими целями, как Маунт Верной ^] и Вильямс-бург,² либо фальсифицированы торговцами. Лишь горстка тоскующих по былому «настоящих американцев» (WASP)³ всецело обитает в кругу своих предков и прошлого. Для большинства американцев прошлое ка­жется устаревшим и не представляет большого интереса.

В начале 70-х гг. мои интересы сосредоточились на проблеме охра­ны исторических памятников, а также на самой идее прошлого. Влия­ние урбанистического развития на исторический центр старых городов, ностальгические реакции на катастрофы и коррупцию и прочие черты «прекрасного нового послевоенного мира», разграбление древностей для продажи коллекционерам, испытывающим растущую любовь к прошлому, заставили меня задуматься над вопросом, могут ли все эти тенденции иметь под собой общие корни. Меня заинтересовала также судьба осязаемого наследия, которое подвергается столь интенсивному освоению. Похоже, что остатки прошлого испытывают на себе такое же воздействие со стороны нужд современности, как наша память и ис­тория. Возникают и иные связи, как, например, фрейдовские археоло­гические метафоры относительно раскопок психологического прошло­го. Я стал понимать, что прошлое, которое мы подвергаем изменению или воссоздаем вновь, столь же повсеместно и косвенно по своей сути, как и то, которое мы стараемся сохранить. В самом деле, наследие, аб­солютно сохранное или аутентично воспроизведенное, оказывается не менее трансформированным, чем то, которое подверглось преднаме­ренной манипуляции. «Воспроизведенное прошлое неизбежно основы­вается на знании и ценностях настоящего», – писал Кевин Линч (Ke­vin Lynch). Оно должно «меняться по мере того, как изменяются наши знания и ценности, по мере того, как переписывается история».⁴ По­добные изменения неизбежны.

Затем я обратился к проблеме почитания этнических и националь­ных корней. За спиной американской двухвековой истории стоит ее ре-

______________________________

¹ Монт Верном (Mount Vemon), штат Вирджиния – дом Джорджа Вашингтона (на берегу р. Потомак, в 25 км к югу от г. Вашингтон, Д. С. Дом был построен в 1743 г. единокровным братом Вашингтона Лоуренсом, который назвал его Маунт Верной в честь адмирала Эдварда Вернона, под чьим началом он служил в Британском военном флоте. – Примеч. пер,

² Вильямсбург (Williamsburg) – город на юго-востоке Виржинии, основан в 1633 г. С 1926 г. историческая часть города в самом центре современного города была рестав­рирована в колониальном стиле. Проект финансировал американский филантроп Джон. Д. Рокфеллер мл. На территории, называемой Колониальным Вильямсбургом, находит­ся более 120 домов XVIII в., отреставрированных, или же тщательно воссозданных в соответствии с первоначальным обликом – Примеч. пер.

³ От White Anglo-Saxon Protestant – белый, англо-саксонец, протестант. – Примеч. пер.

⁴ Lynch К. What Time Is This Place? P. 53.

16

 

волюционное прошлое, трансформированное так, чтобы удовлетворять сегодняшним запросам. Я изучал воздействие почитания и охраны на чтимые реликвии и реликтовые ландщафты, отношение к старости и изношенности как нечто отличное от исторической древности. Знаком­ство с зарубежным опытом заставило меня сопоставить отношение к прошлому в Вест-Индии, Австралии и Северной Америке – во всех трех регионах колониальная и естественная история формировалась различными путями, на основе приятия и восхваления, или же отвер­жения различных аспектов наследия.

В 1977 г. я начал разрабатывать структуру этой книги и заполнять пробелы в своем образовании. Одним из таких пробелов оказалась тема охраны исторических памятников, столь популярная ныне. Зна­комство со сторонниками охраны памятников и образовательными программами в этой области в Великобритании и Соединенных Шта­тах показали мне, до какой степени забота об архитектурном наследии пронизывает планирование и развитие, хотя и оставляет без внимания проблемы джентрификации (gentrification),¹ общественного участия и даже вопрос мотивации. В конце концов, почему люди вообще хотят сохранять вещи? Для того, чтобы выяснить это, мы с Маркусом Бинни из общества «СПАСИ наследие Британии» (SAVE Britain's Heritage) ор­ганизовали в 1979 г. симпозиум в Лондоне под эгидой Международного совета по историческим памятникам (International Council on Monuments and Sites), на котором академические исследователи и практики обменива­лись мнениями по поводу стремления сохранять все на свете – от пред­метов старины до сельскохозяйственных ландшафтов – и связанных с этим проблем – от аутентичности до чрезмерной популярности.

Другие пути манили меня в иные области. Моя сумасшедшая увле­ченность фантастическими путешествиями во времени заставила меня еще раз вернуться к этой теме в научной фантастике, фольклоре и дет­ской литературе как ярким примерам стремления к отдаленному про­шлому, а также рассмотреть представления о том, как следует себя вес­ти в подобных ситуациях.

Томление по прошлому присутствует также в реликтах и письмен­ных памятниках, которым нация уделяет все больше и больше внима­ния. Порабощенные прежде народы, утратившие большую часть драго­ценного родового наследия, ставят теперь вопрос о правах владения, о сохранности, об искусстве консервации, а также о надлежащих местах, где можно было бы любоваться остатками прошлого. Пример с мрамо­рами Элгина² дают нам ближайшее представление о связанных с этим политических страстях. Пока новые и бедные нации занимаются по­иском и реституцией похищенных реликтов и письменных памятни-

____________________________________

¹ Джентрификация – приобретение и реконструкция зданий в деградирующих пригородах представителями верхнего или среднего класса, что приводит к повыше­нию престижности этих районов (и, соответственно, росту иен на недвижимость) и спо­собствует уходу их них жителей с низкими доходами. – Примеч пер.

² Мраморные статуи и фрагменты убранства греческих храмов, вывезенные лордом Элгином в Англию и экспонирующиеся ныне в Британском музее. – Примеч. пер.

17

 

ков, от беспрерывной утраты наследия страдают даже самые богатые страны

Национальные и коллективные усилия по восстановлению и при­влечению внимания к достойному гордости, если не сказать славному, прошлому поразительно напоминают мне потребности индивида в вы­страивании собственной жизнеспособной и правдоподобной жизнен­ной истории. Возвращаясь к вопросу об изменении прошлого, отметим, что исследователи, занимающиеся изучением национализма, психоана­лиза, литературной критики, выражают опасение, что индивидам, как и государствам, приходится постоянно сталкиваться с противоположны­ми и конкурирующими между собой устремлениями: зависимости и ав­тономии, ведомого и ведущего, традиций и творчества, детства и зре­лости. Было удивительно, что в столь большом количестве разнообраз­ных дисциплин и к тому же на протяжении всей истории Европы от Ренессанса и до наших дней, работа с прошлым строится по существу на основе одних и тех же метафор, одновременно и стимулирующих, и обременительных. Подобное совпадение не может быть случайным. Наше отношение к прошлому, наши доводы в пользу того, чтобы со­хранять или изменять его сохранившиеся следы, отражают направле­ния развития и предпосылки, в одинаковой мере присущие истории, памяти и реликтам.

Эта книга посвящена трем темам. Рассмотрение того, как прошлое обогащает и обедняет нас, а также причин, по которым мы принимаем его или сторонимся, составляет содержание глав с 1 по 4. Каким обра­зом воспоминания или окружение приводят нас к осознанию прошлого, и как мы реагируем на подобное знание, – все эти сюжеты составляют предмет рассмотрения главы 5. Почему и как мы изменяем то, что до­шло до нашего времени, для каких целей собирают или выдумывают следы прошлого, такие, например, как воспоминания, и как эти измене­ния влияют на наше историческое наследие и на нас самих, – все эти проблемы составляют содержание 6 и 7 глав. На протяжении этих глав я попытаюсь выяснить, каким образом прошлое, коль скоро оно факти­чески неотличимо от настоящего, все же стало чужой страной, при том, что его все более покрывает отблеск настоящего.

В главе 1 мы исследуем древнюю мечту о повторном обретении прошлого, или о возвращении в него. Ностальгия простирается на про­шедшее детство и события ранней юности, охватывает события вооб­ражаемого прошлого, которых не пережили не только те, кто о них гру­стит, но которых на самом деле и вообще не было. Вера в реинкарна­цию и прошлую жизнь кажется неиссякаемой, воображаемый возврат в прежние времена привлекает широкую аудиторию, а исследования уче­ных дают обильные доказательства присутствия стремления вернуться или восстановить определенный период, принадлежащий к личному и недавнему прошлому, или же исторически удаленному.

Для некоторых людей такое воображаемое возвращение сулило бес­смертие, для других – возможность исправить ошибки, для третьих –

18

 

убежать от тягот и бедствий настоящего. Намерения таких воображае­мых путешественников во времени выходят за пределы обычной по­требности в прошлом, очерченной в главе 2, но проливают свет на цели, которые мы преследуем при изменении черт и образа былых вре­мен. Придать прошлому тот облик, какой оно должно было иметь, оградить его следы от несвойственных ему и нежелательных пере­мен, – именно такие конфликтующие мотивы доминируют в фанта­стических путешествиях во времени. Все это лишь подчеркивает общее стремление, отмеченное нами в главах 2 и 3, извлечь из прошлого вы­году и избежать помех с его стороны.

В главе 2 исследуются выгоды, которые прошлое дает на самом деле, а также те страхи, которые его влияние вызывает. Осведомлен­ность о признании, подтверждение убеждений и действий, направляю­щие примеры, осознание личной и коллективной идентичности, диа­хроническое обогащение опыта настоящего, возможность отсрочить наступление настоящего или избежать давления «здесь-и-сейчас», – вот наиболее значительные выгоды, которые может нести с собой про­шлое. Их конкретные формы и достоинства обусловлены культурой и обстоятельствами. Но все они растут из тех качеств, которые мы ощу­щаем как исключительное достояние прошлого в его отличии от насто­ящего и будущего. Это черты, связанные с древностью существования, такие как предшествование, изначальность и старина, чувство преемст­венности и накопления, создаваемое реликвиями, воспоминаниями и хрониками, а также его завершенность – тот факт, что прошлое закон­чено, а потому его можно подытожить, подвести черту, что в принципе невозможно сделать с настоящим.

Но наряду с достоинствами у прошлого есть и недостатки. Для того, чтобы вынести жизнь в настоящем, нам иногда нужно забыть, вычерк­нуть из памяти опасные или травматические переживания. Наследие славного прошлого точно также может подавлять обитателей совре­менности, превосходство прошлого может порождать соперничество, попытки свести с ним счеты. Традиционные или исторически унасле­дованные перспективы могут показаться губительными всем, кроме не­большого числа наследников, а иногда даже и им.

Коллективные усилия совладать с наследием, одновременно почи­таемым и низвергаемым, похожи на задачу, стоящую перед каждым от­дельным индивидом: он должен одновременно и следовать, и отвергать заветы предков, Подобная противоречивая ситуация неизменно порож­дает дебаты по поводу соотношения имитации и инновации, старины и современности. Всякое наследие и благотворно, и губительно, но каж­дое обладающее историческим сознанием общество должно выстраи­вать этот баланс самостоятельно.

В главе 3 рассматриваются противоположные оценки успехов и не­удач четырех исторических эпох – Ренессанса, Англии и Франции XVII и XVIII вв., викторианской Англии, Америки революционного и постреволюционного периода. Эти эпохи неизменно вызывают страст­ные споры, при этом приверженцы прошлого и настоящего приводят в

19

 

подтверждение своих позиций аргументы, касающиеся различных кон­текстов каждой из эпох.

Благоговение Ренессанса перед античностью было весьма далеко от отрицания веры в гений современности. По сути, Ренессанс даже по­ощрял убежденность в том, что современность способна превзойти ве­личие древности. Античность была далеко, ее разрозненные и разоб­щенные следы могли служить примером только в том случае, если бы их удалось оживить и соединить в нечто целое. А потому обращение гумани­стов к античности оказалось поневоле творческим. Переводя классиче­ские работы на новые языки, адаптируя языческие мотивы под христиан­скую иконографию, восстанавливая греческие и римские принципы в ар­хитектуре, Ренессанс черпал из силы прошлого, избегая, однако, рабского подражания. Тем не менее, сомнения по поводу заимствований, подража­тельности и достоинств последователей античности занимали умы гума­нистов от Данте и Петрарки до Эразма, Дю Белле и Монтеня.

Спор между Древними и Современными авторами в XVII и XVIII вв. лишь добавил в это противостояние напряженности. Сравнительные достоинства достижений современных и древних основывались на раз­ных сюжетах: представление об упадке людских сил строилось на основе учения о всеобщем упадке и разрушении, представление же о том, что современные авторы – это «карлики, стоящие на плечах ги­гантов», которые именно потому и могли видеть дальше, чем их более прославленные предшественники, основывалось на различии между кумулятивностью достижений науки и обособленностью творений ис­кусства. В эпоху Просвещения классические традиции перестали быть пес plus ultra¹ в науке, но остались источником поклонения и обреме­нительным авторитетом в искусстве – груз, ныне усугубленный дости­жениями предшественников, недавних и отдаленных.

В викторианской Англии прошлое стало своего рода убежищем от назойливо-нового и разочаровывающего настоящего. Перемены, ини­циированные Великой французской и индустриальной революциями, радикальным образом отделили сегодняшний день от вчерашнего, но гордость за материальный прогресс смешалась с беспокойством за жес­токие, уродливые и излишне материалистичные его последствия. Мно­гие стали с тоской оглядываться на классическую древность или сред­невековье как на вместилище всех тех добродетелей, которые разруши­ла современность. Растущее знание античности, навыки в выявлении его форм способствовали сознательному и эклектичному «возрожде­нию» (ревайвализму), но одновременно препятствовали росту уваже­ния к собственному стилю. Сентиментальное внимание к прошлому привело к возрождению «традиционных» форм жизни в движении Ис­кусств и Ремесел,² возведению зданий в национальном стиле, сохране-

_______________________________

¹ До крайних пределов, непревзойденный (лат.). – Примеч. пер.

² Движение искусств и ремесел – эстетическое движение в Англии во второй пол. XIX в , приведшее к распространению в Европе моды на декоративные искусства, в да­льнейшем его идеи вошли в ар нуво. У истоков этого движения стоял поэт и дизайнер Уильям Моррис, стремившийся возродить утраченные в индустриальной цивилизации

20

 

нию и воспроизведению архитектурного наследия. Казалось, что ухо­дящие корнями в незапамятное прошлое традиции и есть все, что толь­ко может быть лучшего в Англии. Но подобное поклонение старым временам, практикам и формам породило стремление отбросить насле­дие прошлого как анахроничное и непригодное для современности – конфликт, который в период fin-de-siecle'¹ вылился в рост разочарова­ния и в модернистское иконоборчество.

Война за независимость между Америкой и метрополией привела к тому, что конфронтацию между прошлым и настоящим стали выра­жать в отеческо-сыновних метафорах. При обосновании своих полити­ческих позиций обе стороны ссылались на узы и взаимные обязанности родителей и детей. Столь революционные изменения в методах воспи­тания детей санкционировали по всей Америке бунтарский дух и воль­нодумство, что сказалось и на философии, отрицавшей все авторитеты прошлого. Новый лозунг был таков: нынешнее поколение должно ду­мать само за себя. Приученные с пренебрежением относиться ко всем заповедям прошлого, последующие поколения оказались между моло­том и наковальней: молотом антипатий к авторитетам прошлого и на­ковальней обязанности почитать и защищать наследие отцов-основате­лей Америки. Для того, чтобы подражать им, потомки должны были сбросить с себя оковы прошлого; для того, чтобы оградить наследие отцов-основателей, потомкам приходилось сохранять его, не претендуя на самостоятельное творчество. Подобные идеалы не могут сосущест­вовать вместе. Приступы ностальгии по достопамятным временам Ста­рой Войны (Old War),² которые чувствовали многие американцы, оскорбляли господствующее моральное сознание, ощущавшее зло и автократичность подобных образов. Дилемму «сохранять или развивать» собственный взгляд в конце концов разрешила Гражданская война, но напряжение между тягой к прогрессу и сыновней почтительностью со­хранилось, хотя и приняло иные формы.

Каждая эпоха входит в столкновение с собственным наследием, неся в себе двойственное сознание: чувство долга, с одной стороны, и чувство негодования, с другой. Каждая эпоха пытается теми или иными способами примирить эти чувства и сделать окончательный выбор меж­ду почитанием и отрицанием. Каждая из них порождает такие образы прошлого и настоящего, которые отражают эти болезненные дилеммы.

В 4 главе мы исследуем реакции на старение, упадок, а также при­знаки усталости и изношенности как отличные от знаков историческо­го прошлого. Поскольку мы склонны считать, что артефакты и инсти­туты имеют собственные жизненные циклы, подобные человеческим,

_________________________________

дух и качество работы средневековых ремесленников, а также его сподвижники: архи­тектор Филипп Уэбб, художники Форд Мэдокс Браун и Эдвард Берн-Джонс. – При­меч. пер.

¹ Конец столетия (фр.). – Примеч. пер.

² Под это определение в равной мере могут подходить как Война за независимость (1775–1783) с Британской империей, так и Гражданская война (1861–1865). – При­меч. пер.

21

 

такие реакции обычно формулируют при помощи аналогий со старо­стью человека – возраст, который многие считают весьма непривлека­тельным, если не сказать отталкивающим. Отвращение к старости и предпочтение юности распространяется как на мир в целом, так и на отдельные его части, нации и государства, а также на большинство ар­тефактов. Их считают прекрасными и добродетельными лишь пока они молоды, и называют безобразными и прогнившими в старости и немощи.

Однако, подобные предрассудки не были повсеместными. Кое-кто чувствовал, что знаки возраста усиливают красоту и ценность некото­рых артефактов – в особенности, зданий и живописи. Но лишь с XVI в. облик старости начинают ценить, поначалу как средство подтверждения и удостоверения древности происхождения, а затем и как привлекате­льный сам по себе. Никогда прежде эти, по большей части нездоровые, монументальные развалины и свидетельства упадка не вызывали вос­хищения как напоминание memento топ или как иные символические ассоциации, а затем и как прототипы живописной эстетики. Ценность облика старости в наше время проступает повсюду: от старинной ки­тайской бронзы и неоромантических восторгов по поводу разрознен­ных скульптурных фрагментов – до зданий из атмосферостойкой ста­ли, которые специально подвергают коррозии, а также произведений искусства, намеренно создаваемых мимолетными и скоро исчезающи­ми. Однако публика в целом с пренебрежением относится к облику старости, предпочитая, чтобы даже старые вещи выглядели как новые. И непрекращающиеся дебаты по поводу очистки зданий и живописных произведений вскрывают острейшие разногласия во вкусах между кон­фликтующими сторонниками и противниками патины старости.

В главе 5 исследуются те способы, которыми мы сознаем и получа­ем знание о прошлом. Прошлого как такового уже нет. Все, что нам достается – это его материальные остатки и свидетельства современ­ников. Но ни одно из подобных свидетельств не даст нам знания о про­шлом с абсолютной точностью, потому что очевидцы на земле и книги в наших головах изначально сохраняются избирательно, да к тому же с течением времени подвергаются изменениям. Эти остатки слишком хо­рошо согласуются один с другим и с нашими представлениями о насто­ящем, чтобы полностью отрицать их достоверность, хотя остающиеся сомнения относительно реальности прошлого позволяют нам сознавать собственную готовность принять то, что соответствует в нем нашим представлениям, пусть даже в чем-то это и выглядит сомнительным. У нас нет полной уверенности даже в том, что прошлое вообще су­ществовало, кроме как в той форме, как мы себе его представляем. И лишь здравый смысл и чувство самосохранения требуют, чтобы мы поверили в это.

Мы можем подобраться к прошлому через память, историю или ре­ликты. И все три формы доступа к прошлому имеют между собой мно­го общего. Субъективная, а потому не слишком надежная по своей природе, память охватывает время лишь начиная с нашего детства, хотя мы неизбежно дополняем собственные воспоминания тем, что

22

 

услышали от предков. Напротив, история, чьи данные и выводы дол­жны быть постоянно открыты для критического внимания публики, простираются вплоть до (а, возможно, и далее) самых первых письмен­ных свидетельств цивилизации. Смерть любого индивида лишает нас бесчисленного количества воспоминаний, тогда как история (по край­ней мере, писаная история) потенциально бессмертна. Тем не менее история всегда зависит от памяти, и многие воспоминания вошли в ее состав. Однако и они подвержены опасности искажения от избиратель­ности восприятия, влияния обстоятельств и «заднего ума» (ретроспек­тивного взгляда, современных представлений о прошлом).

Блага и огрехи памяти пронизывают современную литературу (архетипический пример – эпопея «В поисках утраченного времени» Пруста) и литературную критику. Эту тему я рассматриваю в связи с историей тренировки памяти, психоаналитическими озарениями, ис­следованиями процессов развития и прочими психологическими рабо­тами. Среди прочих исследуемых сюжетов – вопрос о том, каким об­разом память устанавливает нашу собственную идентичность, связь между личной и коллективной памятью, как можно (эмпирически) про­верить воспоминания, какие существуют типы памяти, открывающие нам доступ к прошлому, в чем суть процесса забывания, каким образом вторгается в наши воспоминания и изменяет их время, как новые тех­ники от письма до кино и магнитозаписи постепенно замещают или трансформируют характер воспоминаний.

Каноны исторического исследования и, следовательно, получаемые данные дают историческим знаниям сравнительно более твердое осно­вание, чем то, на котором стоит память как таковая. Однако историче­ское знание также подвержено субъективности, ретроспективным иска­жениям и расколото непреодолимой бездной между действительным прошлым и его различными образами. Любой образ прошлого в чем-то больше и в чем-то меньше самого прошлого: меньше – потому что ни один образ не сможет вместить в себя прошлое целиком, сколь бы ис­черпывающими ни были письменные свидетельства; больше – пото­му что повествующие о событиях прошлого обладают тем преимуще­ством, что им заранее известен исход событий. Подобные эпистемоло­гические проблемы мало заботят практиков, для которых история – это всего-навсего то, о чем говорят историки. Однако то, чем они в действительности занимаются, зависит от современных представлений о том, чем история должна быть. Упрощая позицию, можно сказать, что историки постоянно переписывают прошлое с позиций настояще­го, перекомпоновывают данные и меняют выводы. И уж как риториче­ский прием звучит утверждение о том, что хронология и нарратив так­же накладывают свой отпечаток на прошлое. И, наконец, я обращаюсь к вопросу о том, каковы взаимоотношения истории и вымысла, чем по­нимание прошлого отличается от знания настоящего.

И память, и история основываются на физических остатках. Зримые и осязаемые следы дают нам живой и непосредственный контакт с про­шлым, позволяя понять, что же было на самом деле. Физические остат-

23

 

ки в качестве свидетельств прошлого также обладают рядом недостат­ков, а именно: сами по себе они молчат и предполагают интерпрета­цию, а претерпеваемая ими постоянная, но неравномерная эрозия искажает данные. То, что доходит до нас, представляет прошлое куда более статичным, чем это могло быть на самом деле. Однако как бы они ни были искажены временем и длительным употреблением, релик­ты остаются важным мостом, соединяющим прошлое и настоящее. Они подтверждают или опровергают то, что мы думаем по поводу прошло­го, символизируют или увековечивают коллективные связи во време­ни, дают археологические метафоры, освещающие процессы истории и памяти.

Мы смотрим на реликты как на объекты внимания или восхищения, свидетельства прошлого, талисманы преемственности. Такой подход может вводить в заблуждение относительно их исходного назначения, но по крайней мере он как-то связан с прошлым. Любое знание о про­шлом требует заботы о нем – чувства удовольствия или негодования, страха или презрения, надежды или отчаянья по поводу некоторых ас­пектов нашего наследия.

В главе 6 я исследую каким образом и почему мы изменяем прош­лое, а также влияние подобных изменений на нашу среду обитания и нас самих. Действительные черты сохранившихся реликтов претер­певают непрерывные изменения, и даже самый факт идентификации чего-либо в качестве «прошлого» влияет на его окружение, поскольку такое определение влечет за собой его маркирование, охрану и работу с реликтами с целью сделать их более доступными, защищенными или привлекательными. Повышенный интерес к ним или просто соображе­ния сохранности могут потребовать их перемещения из первоначальных мест расположения. Тщательно хранимые в специально отведенных для этого местах, но, тем не менее, окруженные ловушками современного менеджмента, остатки прошлого производят впечатление воссозданных заново. В итоге современный человек оказывается перед выбором: оста­вить реликты in situ¹ или перевезти их в другое место, оставить в разроз­ненном состоянии или восстановить в целостности, что самым сущест­венным образом влияет на наше восприятие прошлого.

Имитации, подделки и новые работы, вдохновленные более ранни­ми прототипами, расширяют и изменяют далее ауру древности. Свя­щенный трепет, испытываемый нами перед оригиналами, заставляет делать копии, которые хотя бы отчасти несут на себе отпечаток древ­ности. В течение пяти веков в культурном ландшафте западного мира доминировали творения, которые отсылали нас к прошлому или отра­жали некоторые свойства прошедшей эры. Современные представле­ния о классической архитектуре исходят из сплава эллинистических, ренессансных, просвещенческих, романтических и викторианских ра­бот, в которых собственно греческие или римские моменты играют не столь уж значительную роль. Это не столько подлинно оригинальные

________________________

¹ В месте нахождения (лат.). – Примеч. пер.

24

 

творения, сколько наши современные представления о том, как про­шлое должно было выглядеть. Многое другое из того, что напоминает нам о прошлом, как, например, монументы в честь какого-либо собы­тия или человека, совершенно не похожи на свои прототипы.

Мы переопределяем прошлое, исходя из собственных представле­ний о достоинствах, которыми обладает прошлое (см. главы 1 и 2). Патриотическое рвение или частные обиды понуждают нас приспосаб­ливать следы прошлого, как и наши коллекции, к сегодняшним нуждам и ожиданиям. Большая часть изменений касается достоинств прошло­го, призванных подчеркнуть нашу самооценку или способствовать на­шим интересам. А потому мы расширяем область старины, восстанав­ливаем недостающую преемственность, подчеркиваем или инвертиру­ем прерогативы и достижения предков, преуменьшаем или вовсе забываем о поражениях и бесчестье.

Подобные изменения имеют и другие, непреднамеренные последст­вия. Наши манипуляции делают прошлое более или менее похожим на настоящее – менее, потому что мы отличаем себя от него, более, пото­му что накладываем на него свою печать. Даже если мы намереваемся сохранить вещи такими, какими они были или какими мы их нашли, методы защиты или реставрации ставят прошлое в зависимость от тех­нических приемов настоящего.

Перемены в прошлом оказывают влияние и на тех, кто их осуществ­ляет. Они идут вразрез с образом фиксированного и стабильного насле­дия и подрывают нашу роль в качестве преемников и последователей. Однако сознание имеющейся у нас тенденции изменять унаследован­ное имеет некие компенсации. Сознавая, что прошлое – не просто то, что когда-то было, но также и множество проистекающих из него по­следствий, мы отказываемся от устаревшей перспективы и анахронич­ного поведения, в основе которых лежит представление о жестко фик­сированном наследии, и понимаем, что такое наследие не только неиз­бежно, но и благотворно. «В этом нет ничего страшного», – сказал один археолог по поводу переосмысления прошлого с позиций совре­менности, – трудности возникают тогда, когда мы «не осознаем этого, а потому попадаем под его воздействие».¹ Через конструкции и рекон­струкции каждый человек обретает «полезное и достойное уважения прошлое, – пишет психоаналитик, – поскольку самым существенным аспектом сознания свободы воли индивида является знанием им собствен­ной истории, которое не властвует, не подавляет и не разрушает его».²

В главе 7 мы обращаемся к неоднократно провозглашенному тезису о смерти прошлого и его предполагаемому воскрешению в форме исто­рии. С точки зрения модернистов, современное индустриальное и по­стиндустриальное общество более не нуждается в подпорках традиции, современная историческая наука освободила нас от тирании прошлого.

__________________________________

¹ Leone. Relationship between artifacts and the public in outdoor history museums. P. 309.

² Solnit. Memory as Preparation. P. 27.

25

 

Однако наша неистовая ностальгия, наши навязчивые поиски корней, свойственная нам забота о сохранности следов прошлого, растущий интерес к национальному наследию, – все это говорит о том, насколь­ко интенсивно мы ощущаем в себе прошлое. Тем не менее, новые исто­рические перспективы приводят к устареванию привычных форм вос­приятия и использования прошлого. Чистосердечная вера в традицию, руководство примерами прошлого, сочувственное единение с велики­ми фигурами древности, поиски утешения в золотом веке, нескончае­мые восторги по поводу руин и реликтов прошлого, – все эти формы почитания былых времен по большей части утратили доверие. История сделала их ненужными.

Наряду с некогда знакомыми формами почитания, мы выбрасываем за борт и часть самой ткани прошлого. По мере того, как поле истори­ческого исследования расширяется, вбирая в себя малоизвестные фигуры людей и области жизни, мы утрачиваем имевшееся прежде близкое знакомство с классической и библейской традициями, длите­льное время вдохновлявшими европейскую культуру и ее окружение. Образовавшийся в XX в. разрыв традиции поставил нас в положение, когда нас окружают памятники и реликвии, значение которых мы с трудом можем понять и едва ли ощущаем частью собственного Я. На­лицо процесс отчуждения, особенно заметный на фоне усилий постмо­дернистов преодолеть его.

Неистовая страсть к сохранению наследия отчасти является реак­цией на беспокойство, которое вызывает амнезия модернистов. Мы со­храняем прошлое потому, что поступь перемен истощила наследие, яв­ляющееся неотъемлемой частью нашей идентичности и благосостоя­ния. Но мы сохраняем наследие, как мне кажется, также и потому, что не достаточно близки к нему, чтобы творчески его переработать. Мы восхищаемся реликтами прошлого, но нас не вдохновляют более наши собственные поступки и труды. Именно потому, что сохранение стало преимущественной формой внимания к прошлому, оно близко к тому, чтобы стать помехой на пути всех прочих форм и способов, подобно прустовскому Вентейлу, который решил не пытаться извлечь из драго­ценной дружбы никаких выгод «так, чтобы получать от ее поддержа­ния исключительно платоническое удовлетворение».'

То или иное отношение к прошлому нельзя ни запретить, ни навя­зать, поскольку оно тесно связано со всем корпусом наших идей и ин­ститутов. Но растущее осознание нашего сегодняшнего способа обра­щения с прошлым на фоне того, как с ним обращались другие поколе­ния и иные культуры само по себе влияет на наше отношение к прошлому и ведет к переменам. А потому те, кто будет оспаривать сде­ланные в данной книге выводы, как и те, кто с ними согласиться, смо­гут по-новому взглянуть на прошлое.

_______________________________

¹ Proust M. Remembrance of Things Past. 1.163(см.: Пруст М. В поисках утраченно­го времени. Т. 1. По направлению к Свану. М., 1992).

 

За исключением достойного сожаления модернистского разрыва с классической и библейской традициями, у меня нет никаких предубеж­дений против того или иного взгляда на прошлое. Остатки былых со­бытий и мест воздействуют, обогащают и подавляют нас самыми раз­нообразными способами. Наши представления о прошедших временах в меньшей степени строятся на основе получаемой информации, сколь­ко на понимании воздействия времени на каждое наше слово, каждый поступок, каждый реликт. Сознание того, что мы – всего лишь мимо­летные носители давних надежд и мечтаний, вдохновлявших предыду­щие поколения, помогает нам обрести если не гордость, то хотя бы уверенность в своем месте среди вещей.

Отношение к прошлому как к чужой стране добавляет новые краски к представлениям о старине – от первобытных времен вплоть до вче­рашнего дня. Отчасти нам удалось приручить прошлое, где все по-ино­му, мы внедрили его в настоящее вместе с расхожими товарами. Но из­меняя его остатки, мы также и усваиваем их, сглаживая при этом име­ющиеся различия и затруднения. «Когда „история" нагоняет очередной кусок недавнего прошлого, – отмечает комментатор, – всегда чувст­вуешь облегчение – история... окуривает опыт, делает его безопасным и стерильным... Опыт неизменно подвергается облагораживающему воздействию. Прошлое, которое всегда кажется слишком грязным, нео­бузданным, неудобным, опасным и реальным, постепенно превращают в Ист Виллидж (East Village)».'

Но прошлое не мертво, что бы там ни говорил Дж. Г. Пламб (J. H. Plumb), оно даже не спит. Огромное множество воспоминаний и письменных свидетельств, реликтов и копий, монументов и реликвий живет в самом сердце нынешнего дня. И подобно тому, как мы изменя­ем его, прошлое меняет нас. Мы отбрасываем традицию для того, что­бы утвердить собственное право на исправление ошибок, но не можем избавиться от прошлого совсем, поскольку оно глубинным образом присутствует во всем, что мы делаем и о чем думаем. Никто из нас «не произнес слов и не совершил поступков, память о которых была бы столь ужасной, что он был бы рад полностью от нее избавиться». И тем не менее, кто-то обретает мудрость лишь пройдя через «все бессмыс­ленные и бесполезные воплощения... Зрелище того, что мы представля­ли собой в начале пути, может нам не понравиться и уж, определенно, его созерцание вряд ли доставит удовольствие впоследствии. Но мы не можем от него отречься, потому что именно в нем доказательство того, что мы действительно когда-то были».² Мы наследуем прошлое, кото­рое не перестает быть ценным оттого, что зачастую его трудно бывает расшифровать, или оно причиняет неудобства. Быть – значит, быть некогда в прошлом и проецировать наше замаранное, податливое про­шлое на неведомое будущее.

_____________________________

¹ Notes and comments // New Yorker. 24 Sept. 1984. P. 39.

² Proust M. Remembrance of Things Past, 1:923–4. (см.^- Пруст М. В поисках утра­ченного времени. Т. 3. У Германтов. М., 1992).

27

 

Наш краткий обзор, конечно, не исчерпывает всех многочисленных вопросов, обсуждаемых в этой книге. Здесь я попытался представить лишь сколько-нибудь связный синтез этого разнородного материала. На протяжении исследования мне по необходимости приходилось вы­ходить за пределы своей узкой специальности, а потому иногда я совер­шал ошибки в толковании мнений тех или иных историков искусства и архитектуры, психологов и психоаналитиков, археологов и ученых эпо­хи Ренессанса, а также многих других, за что искренне прошу у них прощения и уповаю на снисходительность читателей. За исключением ряда областей, как то: американской истории XIX в., восприятия ланд­шафта, научной фантастики, охраны исторических памятников – цити­руемые работы здесь не представляют собой систематической выборки, но отбирались, как правило, на основе мнения современных авторите­тов в этих областях. Мое обращение к первоисточникам преимущест­венно вызвано потребностью согласовать варианты прочтения и убеди­ться в том, что цитаты приведены точно и соответствуют контексту.

Хотя прошлое заботит всех, явно недостаточное число работ в эксп­лицитной форме посвящено рассмотрению того, как люди в целом ви­дят, оценивают и понимают прошлое. Мне известно не более полудю­жины подобных исследований разного уровня и достоинства. Так, То­мас Коттл (Т. Cottle) в своем исследовании показал, как часто люди говорят, что готовы отдать все за то, чтобы только вернуться в те или иные моменты личного или исторического прошлого. Мартин Тайлор и Виктор Конрад (М. Taylor, V. Konrad) проводят категоризацию связан­ных с прошлым видов деятельности, которыми занимаются жители То­ронто. Колин Моррис (С. Morris) анализирует исторические предпочте­ния, вскрываемые реакцией на изображения старинных и современных зданий различных стилей. Рид Бишоп (R. Bishop) выявляет корреляции между восприятием старины и отношением к старинным зданиям в Гилфорде, Сюррей (Guilford, Surray). Барбара Жацка (В. Szacka) оцени­вает диспозиции «антиквара» и «историка» по отношению к прошлому среди польских выпускников университетов. Вместе с Маркитой Риль (М. Riel) мы изучали обычно проводимую связь между обликом амери­канских городов, которые считаются «старыми», и другими привлека­тельными и непривлекательными их качествами. Понятно, что при условии столь широкого спектра рассматриваемых сюжетов, трудно­стей дефиниции и ловушек генерализации, вряд ли можно ожидать, что качественные суждения прольют устойчивый свет на какое бы то ни было прошлое. Но даже если и так, фактическое отсутствие широко­масштабных исследований проблем такой значимости представляется мне поразительным.

Именно эти пробелы заставили меня полагаться в большей степени на письменные источники, и мой синтез отражает собирательную муд­рость различных дисциплин, представленных в этих письменных сви­детельствах. Подобные озарения тяжким грузом ложатся на научную элиту, которая стремится зафиксировать свои воззрения в письменной форме и в большей степени, нежели все остальные, склонна рассуж-

28

 

дать по поводу прошлого. Мои собственные выводы по необходимости строятся преимущественно на обобщениях, которые связаны с узким, но влиятельным меньшинством человечества, в настоящем и прошлом. Именно к этому меньшинству я и отношу местоимения «мы» и «наш».

В книге доминируют подходы современной науки и наших непо­средственных предшественников, но изучение этих вопросов часто уводило меня вспять к древности и даже к доисторическим временам. Стандарты очевидности, уровни достоверности источников и наши возможности воспринимать идеи былых времен сокращаются по мере удаленности прошлого, но по необходимости мне приходилось переме­щаться сквозь века, совершая то, что иные могли бы счесть невольным невниманием к подобным различиям.

В пространственном и культурном отношении мои выводы также ограничены. Хотя я рассматривал западную культуру в самом широком смысле слова и обращался к общеевропейской классике и последующей традиции, я уделял лишь поверхностное внимание неанглоязычиой лите­ратуре и практически никакого внимания – неевропейским культурам. Воззрения на прошлое Востока и африканских культур и их отношение к историческому наследию для меня практически terra incognitae, и, вполне возможно, что аналогичные исследования, проведенные на основе этих традиций, могли бы придти к совершенно иным выводам.

И последнее предуведомление: в качестве подтверждений я исполь­зовал исключительно разнородный материал – художественную лите­ратуру, трактаты по психологии, интервью, автобиографии, рекламу «наследственных» товаров, источники из истории идей, полемические диатрибы по поводу сохранения и реставрации, – что может показать­ся читателю в высшей степени эклектичным и абсурдно бесперспек­тивным. Но делал я это не потому, что считал, будто все они имеют одинаковую ценность в качестве свидетельств и аргументов, но для того, чтобы сделать явным то, что в противном случае осталось бы не­замеченным. Привлекая все, что только мог припомнить сам или найти за многие годы, я должен признаться, что эти источники и мне самому, больше напоминают «писаную торбу»¹ Генри Джеймса, нежели связ­ную историю в смысле Дж. Г. Хекстера (J. Н. Hexter).

Диапазон использованного в этой книге материала напоминает мне о моих бесчисленных долгах. За редакторскую помощь я благодарю Мэри Элис Ламберта, Уильяма Дэвиса и Кристин Лиаль Грант из издате­льства Кембриджского университета. Клодетт Джон, а вслед за ней Мари-ан Пласкоу превосходно и весело не один раз перепечатывали мои черно­вики, что сделало подготовку текста подлинным удовольствием.

За предоставление доступа к материалу я благодарен сотрудникам Британской библиотеки, библиотеки Виденера (Widener Library) в Гар­варде, Библиотеки научной фантастики в политехникуме северо-запад-

________________________________

¹ В тексте стоит grab bag – букв.: мешок с мелкими вещами, откуда за плату посе­тители вытягивают нечто наугад. – Примеч. Пер

 

ного Лондона, библиотек Университетского колледжа в Лондонском университете, института Вартбурга и Института археологии. Крис Кромари с большим мастерством сделал отпечатки с большей части фото­графий, а Уэйн Эндрюс щедро добавил несколько фотографий от себя. Большое спасибо Филипу Ларкину и Фаберу из компании «Faber Ltd» за разрешение использовать фрагменты из его поэмы «Могила Арунделя» из «Свадеб на Троицу», 1964.

Эдвин Бирсе, Ричард Кэнди, Джон Фортье, Люсинда Ирвин, Дарвин Килей, Виктор Конрад, Патрик МакГриви, Дэвид Нихольс, Грэм Роулз, Гэбриэль Шпигель, Джон Тоуз и Рональд Уитт предоставили мне воз­можность воспользоваться их неопубликованными работами. Помощь по множеству самых разнообразных вопросов мне оказывали Дэвид Бомфорд, Нэнси Берсон, Джиллиан Кларк, Эндрю Дюрхэм, Джеймс Марстон Фитч, Ричард Гриффит, Макс Ханна, Бунджи Кобаяши, Билл Ларрет, Роджер Лонсдэйл, Роберт Мартен, Моррис Перл, Константин Политис, Рой Шафер, Дуглас Сковилл, Марселла Шерфи, сестра Тере­за из общины диаконис Св. Андрея, Майкл Штейнера и Гарри Тромпф.

Среди тех, кто не пожалел своего времени на интервью, я особо хочу поблагодарить Эшли Баркера, Эдвина Бирсса, Дэвида Бомфорда, Хью Кассона, Ральфа Кристиана, Генри Клира, Джона Корнфорта, Мартина Друри, Питера Фаулера, Св. Джона Гора, Ричарда Хаслама, Генри-Рассела Хичкока, Гермиону Хобхаус, Дональда Инсалла, Уэй-лэнда Кеннета, Алана Левитта, Луи Лэнг-Симс, Майкла Миддлетона, Элеонор Мюррей, Поля Перро, Джона Попхэма, Питера Рейнольдса, Джона Шеннона, Джона Саммерсона, Роберта Атли и Роя Уоркетта.

Я бесконечно многим обязан за вдохновение и направляющие идеи позднему Дональду Эпплярду, Джею Эпплтону Дэниэлю Бурстину, Кеннету Крейку, Мерл Керти, Томасу Грини, Фрицу Гутхейму, Джей­мсу Хута, Честеру Либзу, Ричарду Лонгститу, позднему Кэвину Линчу, Роберту Мелнику, Мюррею Шаферу, Сандре Семчук, Альберту Солнит и Барбаре Жакка.

Положительные рецензии на одну или более глав из предваритель­ных набросков поступили ко мне от Каролины Адаме, Джона Хэйла, Гэда Ноймана, Анны Лоуэнталь, Гэрри МакФерсон, Кеннета Ольвига, Дэвида Пирса, Валери Перл, П. М. Раттанси, Ричарда Роулза, Марион Шорд, Клаудио Вита-Финци, Джил Патон Уолч и Питера Уотсона. Ис­черпывающие, подчас даже сердитые, но всегда конструктивные пред­ложения я получал от Рут Элсон, Майкла Хантера, Антуанетт Ли и Бет­ти Левин, которые пропахали всю рукопись целиком, а также от Эдмундса Бункше и Питера Квотермейна, терпения которых хватило вплоть до самых последних вариантов текста.

Мои самые глубокие благодарности Пенелопе Лайвли и Хью Принсу, которые не только давали мне неоценимые советы относительно книги в целом, но и вдохновляли и поддерживали меня на протяжении многих лет, пока шло исследование и писалась книга.

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Признавая воздействие настоящего на прошлое, мы вновь сталкива­емся с парадоксом, имплицитно присутствующим в понятии сохране­ния. Мы храним частицы прошлого для того, чтобы уберечь их от об­ветшания, разрушения, замещения, чтобы сохранить наше наследие не­замутненным. В то же время сохранение само по себе показывает нам, что неизменность — это иллюзия. Чем больше мы сохраняем, тем бо­льше понимаем, что подобные реликвии постоянно изменяются и зано­во интерпретируются. Мы приостанавливаем на время их эрозию лишь затем, чтобы различными способами их преобразовывать. И спасители прошлого изменяют его не в меньшей степени, чем разрушавшие его иконоборцы.

Какую уверенность можем мы извлечь из частиц прошлого, столь склонных к изменению? Чего стоит прошлое, чье постоянство столь хи­мерично? Ответ в том, что фиксированное прошлое — это вовсе не то, что нам нужно, или, во всяком случае, не все, что нам нужно. Нам нужно такое наследие, с которым мы могли бы постоянно взаимодействовать, та­кое, в котором сливаются настоящее и прошлое. Такое наследие не только необходимо, но и неизбежно. Мы не можем избежать того чувства, что прошлое до некоторой степени действительно есть наше собственное творение. Если нам удастся увидеть в нынешних воззрениях, скорее, не­отъемлемую часть прошлого, сообщающую ему значимость, нежели угро­зу для истины, мы сможем вдохнуть в них новую жизнь.

В сфере памяти происходят, как мы показали в главе 5, сходные слияния и трансформации. Воспоминания о том, что мы делали, с кем были, как выглядели те вещи и какими мы их ощущали, — все это из­меняется вместе с изменением представлений о том, как все это дол­жно было быть. Исходные воспоминания проходят через фильтр памя­ти о нашей собственной более ранней памяти и о том, что мы слышали от других. На них воздействует новый опыт и подвергшиеся пересмот­ру ожидания постоянно. И мы ждем, что воспоминания будут меняться по мере того, как они отходят в прошлое, и по мере того, как меняется наш образ самих себя.

Сохранение, в отличие от памяти, обособляет осязаемое прошлое, ожидая от него несхожести с настоящим. Однако подобное обособле­ние вступает в конфликт с нашим сознанием реальности. Все, что нас

618

 

окружает, обладает прошлым, и мы можем узнавать его именно пото­му, что делим с ним это прошлое. Сохраняемые реликвии, как и чти­мые воспоминания, живут вместе с нами одновременно и в настоящем, и в прошлом. И если сохранение формально ориентировано на фикси­рованное и обособленное прошлое, оно не в состоянии помочь нам от­крыть такое прошлое, которое всегда меняется в соответствии с наши­ми нынешними ожиданиями. То, что сохраняется, как и то, что хранит­ся в нашей памяти, не является ни истинным, ни стабильным подобием прошлой реальности.

Непрерывное воздействие человека на реликты прошлого может по­казаться самоочевидным, однако, осознали мы его лишь недавно. Ох­рана исторических памятников помогла нам увидеть, сколь значитель­но меняется прошлое, чтобы соответствовать настоящему. Старинные здания и артефакты долгое время приспосабливали к новым целям, од­нако импульс к сохранению сделал такие адаптации гораздо более за­метными. Адаптивные изменения часто попирают устремления побор­ников «чистоты» прошлого, но столь же часто и подкрепляют их. Не «раздевайте» старые здания, не лишайте их позднейших наслоений и не навязывайте им облика прошлого, говорят последователи Рескина и Морриса, оставьте их в покое, за исключением, разве что, текущей про­филактики, для того, чтобы на них были видны отметины времени и прошлого употребления. Однако на деле данная максима никогда не будет реализована. Даже самая минимальная защита старинных зданий от эрозии — или от почитателей — отзывается многочисленными и за­частую непредвиденными последствиями.

Эти последствия сами по себе не являются ни желательными, ни прискорбными, они просто-напросто неизбежны. Не следует обманы­вать самих себя, считая, что мы в состоянии удержать прошлое неиз­менным и обособленным. Рескин и Моррис осуждали реставрацию как мошенническую выдумку современности. Реставрируем мы, или воз­держиваемся от реставрации, нам все равно не избежать переформиро­вывания прошлого. Ни одна из частиц признаваемого нами прошлого не свободна от современных интенций. Если мы поймем, что прошлое и настоящее — это вовсе не различные и обособленные области, то сможем отказаться и от тупикового стремления к сохранению фиксиро­ванного и стабильного прошлого. Лишь изменяя и добавляя нечто к тому, что уберегли, мы можем сделать наше историческое наследие ре­альным, живым и доступным пониманию.

Слишком узко понимаемое сохранение не способно к импровиза­ции или к приспособлению к неумолимому давлению перемен. Однако, рассматриваемое как часть процесса перемен, сохранение находит свое место в ряду прочих плодотворных способов почитания наследия. Без прошлого, которое в такой же степени податливо, сколь и тщательно охраняемо, настоящее было бы лишено вдохновляющих его образцов, а будущее — его живительной связи с прошлым.

Изменяя реликвии и письменные памятники прошлых времен, мы также изменяем и самих себя. Подвергшееся пересмотру прошлое в

619

 

свою очередь меняет нашу собственную идентичность. Природа воз­действия зависит от целей и силы тех, стимулирует изменения. При то­талитарных режимах трансформация истории может склонить людей к тому, что свободная воля и случай не играют в их жизни никакой роли, что все заранее предрешено. С другой стороны, новые исторические перспективы могут освободить людей от архаических предубеждений, устаревших правил, отжившей тирании. И прочие изменения прошлого глубоко влияют на убеждения и на личность человека.

То обстоятельство, что мы признаем изменение прошлого, вполне обоснованно вызывает беспокойство. Открытое для манипуляций про­шлое не только подрывает правду истории, но и влечет за собой хруп­кое настоящее и предвещает шаткое будущее. Если мы узнаем, что освященные веками документы регулярно подделывают, старинные картины имитируют, реликвии фабрикуют, а античные здания модер­низируют, то идентичность всего окружающего оказывается под во­просом. Если прошлое, от которого зависят наше историческое насле­дие и преемственность, оборачивается смесью оригинальных и претер­певших изменения частиц, дополненных нашими последующими домыслами и деяниями, если не прямыми подделками, то уже трудно поверить собственным глазам.

Однако понимание того, как и почему мы сами изменяем прошлое, помогает нам избавиться от сковывавших наше прежнее восприятие мифов. В целях подобной демистификации психоанализ предписывает нам пересмотреть, — а тем самым и перестроить — наше личное про­шлое. Навязчивое поведение часто основывается на более ранних вос­приятиях, увязнувших в прошлом. Выведение на экран сознания длите­льное время скрываемых чувств и событий помогает нам избавиться от зависимости от неверно понятого прошлого и ведет нас к свободно вы­бираемому будущему, к возможности переформировывать жизненную историю так, чтобы она соответствовала нынешним условиям. Однако знание современных условий определяет собой то, что и как мы рекон­струируем. Мы понимаем, что каждая новая жизненная история неиз­бежно в свое время будет подвергнута ревизии. Наше вновь обретен­ное прошлое ничуть не более окончательно, чем прежнее.

Пламб утверждает, что «объективная» история, основанная на твер­дых канонах достоверности, уже в значительной мере избавилась от чар фиксированного и ужасного прошлого. Как я пытался показать, этот вывод сомнителен: культ ностальгии, тоска по корням, потребность в историческом наследии, страсти по сохранению, — все это показывает нам, что чары прошлого по-прежнему могущественны. В самом деле, история никогда не может привести к смерти прошлого, поскольку вся­кое предпринимаемое нами действие, всякий разрабатываемый нами план влечет за собой более или менее сознательную пере-оценку, пе-ре-смотр, пере-создание прошлого.¹ Сознавая, что прошлое поддается изменению и что мы его действительно изменяем, мы отчасти высво­бождаемся из-под его чар, будь те священными или пагубными. Зная о том, что реликвии, история и память постоянно подвергаются перефор-

620

 

мировыванию, мы в меньшей степени поддаемся давлению прошлого, нас меньше разочаровывают бесплодные поиски священного и недося­гаемого оригинала.

Нам приходится считаться в нашем наследии с выдумками не в ме­ньшей степени, чем с истиной. Ничто сотворенное не оставалось неиз­менным навсегда, ничто известное не остается непреложным; однако подобные обстоятельства не должны нас стеснять, но, напротив, могут способствовать освобождению. Куда лучше сознавать, что прошлое всегда подвергалось изменениям, нежели настаивать на том, что оно оставалось неизменным. Сторонники сохранения, заклинающие нас все оставить в неизменности, заранее обрекают себя на поражение, по­скольку даже само почитание прошлого означает его трансформацию. Каждая реликвия свидетельствует не только о своих творцах, но и о тех, кто ей наследовал, не только о духе прошлого, но и о перспективах настоящего.

Некоторые охранители полагают, что, защищая его от переделок, они сберегают подлинное прошлое. Однако нам не избежать трансфор­мации нашего наследия, поскольку каждый акт признания изменяет со­хранившиеся частицы прошлого. Мы можем использовать прошлое плодотворно лишь тогда, когда поймем, что наследовать — это и озна­чает трансформировать. То, что оставили нам наши предшественники, безусловно, заслуживает уважения, но вотчина, просто сохраняемая, становится тяжким бременем. Прошлое лучше сохранять тем, что усва­ивать (приручать) его — и принимать его, и радоваться от того, что нам это удалось.

Прошлое остается неразрывной частью нас самих, будь то индивид или сообщество. Мы должны уступить древним принадлежащее им место. Однако их место — не только там, где-то позади, в изолирован­ной и чужой нам стране, оно также и в нас самих. Прошлое воскресает посреди вечно меняющегося настоящего.

___________________________

¹ Peel. Making history. P. 129.

621

 

ОГЛАВЛЕНИЕ

Предисловие к русскому изданию....................... 5

Введение................................... 11

Часть I В ПОИСКАХ ПРОШЛОГО

Глава 1. Оживляя прошлое: мечты и кошмары............. 33

Ностальгия.................................. 35

Восстанавливая права прошлого....................... 49

Зачем мы стремимся в прошлое?....................... 60

Опасности возвращения в прошлое...................... 71

Глава 2. Выгоды и бремя прошлого................... 81

Выгоды прошлого............................... 82

Узнаваемость................................. 86

Подтверждение и удостоверение....................... 89

Идентичность................................. 91

Руководство.................................. 97

Обогащение.................................. 99

Бегство.................................... 101

Древность................................... 107

Преемственность............................... 113

Завершенность................................ 120

Последовательность.............................. 121

Опасности и пороки.............................. 122

Традиции и новации.............................. 130

Глава 3. Древние против современных.................. 137

Ренессанс и классическое наследие...................... 138

Возрождение как творчество......................... 152

От «Querelle» к Просвещению......................... 156

Викторианская Англия............................ 170

Отцы-основатели Америки и их сыновья................... 182

Глава 4. Облик старости.......................... 211

Отвращение к старости............................ 215

Ценность облика старости........................... 245

622

 

Часть II ПОЗНАВАЯ ПРОШЛОЕ

Глава 5. Как мы познаем прошлое.................... 295

Предмет как предмет опыта и веры...................... 298

Память.................................... 306

История.................................... 332

Реликты / реликвии.............................. 374

Взаимосвязи.................................. 391

Часть III ИЗМЕНЯЯ ПРОШЛОЕ

Глава 6. Изменяя прошлое......................... 407

Изменяем реликвии.............................. 409

Создаем новые реликвии........................... 443

Почему мы изменяем прошлое?........................ 491

Глава 7. Творческий анахронизм..................... 549

Смерть и жизнь прошлого........................... 550

Прошлое, которое мы потеряли........................ 557

Последствия утраты прошлого........................ 568

Сохранение.................................. 580

Прошлое, которое мы получили........................ 612

Заключение.................................. 618

623